Благотворительное Издательство Татьяны Покопцевой
Красота на кончиках мыслей

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Благотворительное Издательство Татьяны Покопцевой (t.pokoptseva@gmail.com)
  • Размещен: 18/05/2017, изменен: 18/05/2017. 371k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Красота на кончиках мыслей" - это концептуальный проект в поддержку женской прозы России, сочетающий в себе литературу, искусство и моду. В сборник вошли вошли повести "Ружа" Светланы Волковой, "Сельский священник" Анаит Григорян, "Морок" Татьяны Тураевой и отрывок из ранее не публиковавшегося романа Ирады Вовненко "La primavera".""Принято считать, что нет литературы мужской или женской: есть литература. Все так. Но литература ведь многолика. У прозы, публикуемой в этом сборнике, лицо женское", - Евгений Водолазкин, прозаик, филолог о сборнике.
    •   Татьяна ТУРАЕВА
      
      МОРОК
      Повесть
      
      В торговом зале "Лавки старинных книг" стояла обычная тишина, изредка нарушаемая деликатными шагами редких посетителей, шелестом перелистываемых страниц и нудным жужжанием мухи, попавшей в плен оконных рам. В солнечных лучах, пробивающихся сквозь жалюзи, золотилась книжная пыль.
      
      Колокольчик на двери дважды дзинькнул, оповещая о визите нового посетителя, и в магазин стремительной походкой вошла молодая рыжеволосая женщина. Продавец - потрепанного вида мужчина средних лет - вскинул голову, близоруко сощурился и, узнав в посетительнице знакомое лицо, с готовностью улыбнулся. Женщина, не оглядываясь по сторонам, прямиком направилась к нему. Зал наполнился звуком энергичных шагов и шуршанием пакетов в ее руке. Строгий офисный костюм и уверенная походка выявляли в посетительнице женщину деловую, правда, аляповатые пакеты слегка нарушали этот образ, но, видимо, женщину такой факт нисколько не смущал.
      
      Продавец задержал взгляд на лице посетительницы чуть дольше положенного вежливостью, но, вовремя осознав это, отвел глаза.
      
      - Здравствуйте, Софья Ильинична, - обратился он к ней первым. - Я пытался до вас дозвониться сегодня, но, увы...
      - Добрый день, - откликнулась на приветствие женщина и сдержанно улыбнулась. Взгляд ее заскользил по корешкам книг.
      - Я не брала трубку - была занята, но поняла, что зайти к вам имеет смысл. Есть новинки для меня?
      
      Лицо ее изобразило гримасу вежливого сожаления, глаза вопросительно остановились на лице продавца. Тот, вытащив связку ключей из-под прилавка, загремел ими и открыл витринную раму.
      
      - Есть. Извольте сами...
      
      Он осторожно приподнял створку рамы, вытащил оттуда небольшую, старинного вида книжицу в золоченом переплете и протянул ее женщине. Руки его дрожали. Глаза женщины впились в титульный лист.
      
      - Неужели та самая...?
      - Она... - кивнул продавец.
      - Сколько стоит?
      
      Продавец извинительным шепотом назвал цифру и уставился на женщину. Она будто бы даже не удивилась, хотя цифра была названа значительная, но лицом напряглась.
      
      - К сожалению, на сегодня я не обладаю всей суммой... - сказала она огорченно и тряхнула пакетом, как бы показывая, что именно такая сумма у нее была, но она потрачена на другие цели. - Я попросила бы вас придержать книгу для меня. Предположим, до понедельника, идет? Могу оставить залог...
      - Ну что вы, не надо залога, я вам верю... Конечно, придержу...
      
      Продавец согласно кивнул, в душе обрадовавшись, что угодил: красавица и умница, какое редкое сочетание в наши времена... А она провела рукой по переплету книги, осторожно раскрыла ее и перелистала рыхлые пожелтевшие странички, с видимым сожалением закрыла и подвинула продавцу. Тон ее голоса опять стал спокойно-уверенным.
      
      - Договорились. Значит, до понедельника... Всего хорошего...
      
      Она еще раз прошлась беглым взглядом по полкам с книгами и, не дожидаясь, пока продавец договорит прощальную фразу: "Всех благ вам, Софья Ильинична!", кивнула ему и исчезла за тренькнувшей колокольчиком дверью.
      
      
      ***
      В старой петербургской квартире с окнами на Фонтанку и запутанным лабиринтом коридора проживала обыкновенная семья: пожилые родители-пенсионеры и их красавица дочь Софья, которую по разным критериям можно было назвать и молодой, если сравнивать по возрасту с родителями, и не очень, если считать, что молодость - это до двадцати пяти. Софье стукнуло тридцать два.
      Жизнь в семье подчинялась распорядку дня дочери, и родители вращались вокруг нее, как планеты вокруг солнца. По будням темп заботы снижался до расслабленного, по выходным шел в напряжении.
      
      Субботним днем мать семейства Эмма Леонидовна, как обычно, крутилась по хозяйству и ждала дочь к обеду, но время тикало, а Софьи все не было, и Эмма Леонидовна привычно забеспокоилась. Надо сказать, что эта сухонькая маленькая женщина с птичьим профилем сморщенного, будто сжатого в кулак личика, все время жила в состоянии внутреннего волнения, и тревожные переживания стали ее обычным состоянием, выработанным годами.
      
      Когда часы начали отсчитывать шестой час, входная дверь хлопнула, и раздался стук упавших на пол ключей, Эмма Леонидовна обрадовано вздохнула: наконец-то! Она поправила фартучек и засеменила встречать дочь. Мир снова наполнился для нее смыслом.
      
      - Софьюшка, почему так долго? - поплыл в глубину квартиры ее дребезжащий голосок. Мы с папой пообедали без тебя...
      
      Она успела увидеть, как статная фигура дочери в ореоле рыжих волос мелькнула в коридоре и скрылась за дверью своей комнаты.
      
      - Я не буду обедать, времени нет, - ответила дочь из-за закрытой двери. - Мне надо срочно привести себя в порядок. Не занимай, пожалуйста, ванную...
      
      Эмма Леонидовна огорченно всплеснула руками: дитя отказывается от питания! И вернулась на кухню, но ненадолго. Не то скука, не то привычка держать происходящее в семье под неусыпным хозяйским контролем вновь толкнула ее к плотно закрытым дверям - на этот раз ванной комнаты, где уединилась Софья. Она приложила ухо к щели между дверью и косяком и прислушалась к доносившимся оттуда звукам, но кроме шума водяных струй ничего не услыхала. Постучав костяшками прозрачных пальчиков по дверной филенке, она задергала ручку двери и заботливым голоском пропела:
      
      - Софьюшка, детка, у тебя все в порядке? Водичка не слишком горяченькая? Нет? А не очень холодненькая?
      
      Услышав в ответ: "Мама, иди к себе, не мешай", Эмма Леонидовна с облегчением вздохнула: дочь жива-здорова, не упала в обморок, не захлебнулась водой, не сломала руку или ногу, поскользнувшись на кусочке мыла. Все в порядке. Она еще раз прислушалась к звукам из-за двери и мелкими шажками направилась к себе.
      
      На пути Эммы Леонидовны коридор вильнул углами и уперся в тесный тупичок с двумя дверями, ведущими в комнаты. Давным-давно эти комнаты были одним помещением - просторным залом в некогда огромной петербургской квартире, целиком принадлежащей прадеду Эммы Леонидовны, известному ученому-востоковеду. После революции квартира стала коммунальной, а в середине двадцатого столетия, когда из "коммуналок" с длинными, как беговые дорожки, коридорами, нарезали помещений помельче, пятидесятиметровый зал в четыре окна превратился в пару одинаковых комнат-близнецов, которые стали частью отдельной квартиры. Планировка квартиры получилась странной, запутанной, и не всякий входящий мог сразу понять, куда он попал. Тем не менее, жилье было типично петербургское, сохранившее дух старого, дореволюционного времени, что придавало домашней атмосфере некоторую загадочность и своеобразный шарм.
      
      Жилые комнаты в квартире разнились, как день и ночь. Та, что справа, считалась родительской и принадлежала Эмме Леонидовне и ее мужу Илье Борисовичу. Она была так перегружена старинной мебелью, что походила на склад в антикварном магазине, где количество предметов на один квадратный метр зашкаливает. Зато комната по левую руку, принадлежавшая Софье, смотрелась более просторной. При входе в нее взгляд цеплялся за четыре крупных предмета - широкую тахту, прикрытую клетчатым пледом, современного вида платяной шкаф, массивный письменный стол и высокий - от пола до потолка - старинный дубовый стеллаж, забитый до отказа книгами и журналами. Большое зеркало в бронзовой раме висело напротив входа и благородно украшало интерьер, увеличивая в своем отражении те издания, что не поместились в стеллаж и разновеликими стопками кое-как лежали на полу, громоздились на подоконниках. Деловые бумаги и папки занимали всю поверхность стола, даже служили подставкой для ноутбука.
      
      Оказавшись в тупичке, Эмма Леонидовна не стала заходить на свою территорию - там было, как всегда, стерильно и тихо, да на кушетке спал, просматривая послеобеденные сны Илья Борисович, и направилась в соседнюю. Половицы паркета чуть скрипнули под ее птичьим телом, створки двери бесшумно приоткрылись. Юркнув на священную территорию дочери, она быстрым движением цепких пальчиков вытащила из кармашка халата тряпочку величиной с носовой платок и суетливыми движениями прошлась ею по всем предметам, что попались на пути. Потом поправила занавески на окнах, одернула плед на тахте, взбила подушку.
      
      От этих действий вещи, принадлежащие дочери, будто приосанились перед прислугой, позволяя себя оглаживать и сметать невидимые глазу пылинки, приняли гордый и неприступный вид. Эмма Леонидовна еще раз оглядела пространство - не осталось ли что-нибудь не затронутым ее материнской заботой? - но, заслышав из коридора быстрые шаги, удалилась в свою комнату. Дочь - божество, чудо чудное, диво дивное, подарочек на старости лет пожилым родителям - вход матери на свою территорию запрещала.
      
      - Не тронь мои бумаги, книги, вещи! Не лезь в сумку, шкаф... Оставь меня в покое... Пусть будет, как есть! Это моя стихия... - требовательно чеканила слог Софья, если замечала, что какие-то предметы были сдвинуты с привычного места и тем самым потерялись в пространстве ее жизненного беспорядка. Ей было достаточно одного точного движения, не ошибаясь ни на миллиметр, чтобы нырнув узкой кистью руки в ворох бумаг или вещей, выудить оттуда именно ту, нужную в данный момент бумагу или вещицу.
      
      При визите маменьки с тряпочкой качество беспорядка в комнате Софьи существенно менялось, приобретая вид аккуратной свалки, ходы в нем терялись, связь хозяйки с окружающими ее предметами распадалась. Софья сердилась, выговаривая матери свое возмущение, нарушала мирную тишину квартиры громким голосом. Эта крупная рыжеволосая женщина, вся в цветущей красоте женственного тела и выразительного лица с зелеными, как у русалки, глазами, точеным, с чуть заметной горбинкой носиком и пухлым чувственным ртом, даже в раздраженном состоянии была иконой для матери. Каждый взгляд, направленный Эммой Леонидовной на дочь, светился любовью и умилением, что и неудивительно - было чем любоваться. Невероятным казалось другое - и Эмма Леонидовна постоянно об этом помнила: как в свое время у такой невзрачной стареющей пары, Ильи и Эммы, мог зачаться, выноситься и родиться этот прелестный человеческий экземпляр?
      
      Моральные устои семьи не давали повода сомневаться в истинном отцовстве Ильи Борисовича, а трудная и желанная беременность Эммы у всех на виду - в материнстве. Да и в лице Софьи, как бы ни шушукались соседи-недоброжелатели, проглядывали черты и матери, и отца. Приходило на ум сравнение: мол, бывает и так, бывает, но редко, когда кусочки биологической мозаики, состоящей из двух тусклых цветов, вдруг, удачно смешавшись, неожиданно выдают загадочный яркий узор. Хотя - что и говорить! - даже если бы дочка родилась серенькой мышкой с куриными мозгами, и тогда родительский взгляд любовался бы ею и восхищался. Так устроено зрение любящего сердца. Однако своя ложка дегтя в этом чудном творении природы имелась. Не то судьба уготовила Софье полный комплект достоинств в обмен на духовное одиночество, не то одиночество явилось следствием достоинств, а, может быть, и родительское теплично восторженное воспитание сказалось, но при всей красоте и способности притягивать мужские взгляды, она, дожив до тридцати двух лет, все еще оставалась незамужней.
      
      Точка отсчета, с которой заметный расцвет красоты Софьи вызвал волнение в мужских рядах, пришлась на период ранней юности. В ту пору возрастного созревания родители твердили дочери: вся эта пресловутая любовь-морковь второстепенна, и, по сути - грязь и головная боль, не вздумай, боже упаси, и прочие предостережения. А потом успокаивали, мол, всему свое время. Правда, когда придет это время, не уточняли. Боялись они за свое сокровище и трепетали над ним крылышками, оберегая и охраняя. "Сокровище" из желания иметь собственное мнение все-таки позволяло принимать ухаживания от влюбленных парней. Просто так, из любопытства. Некоторые были допущены ею ближе, чем на расстояние вытянутой руки, а один - самый взрослый и мужественный - даже удостоился познакомить ее с чувственной стороной отношений между мужчиной и женщиной.
      
      Было на тот момент Софье шестнадцать, а кавалеру все двадцать. Софья в свои годы смотрелась вполне физически зрелой девицей, а благодаря умственному развитию, взрослой. Внимание солидного кавалера с усами польстило юной деве и толкнуло на первый серьезный эксперимент, но - увы! - он оказался неудачным. Не то кавалер проявил себя недостаточно опытным в искусстве любви, не то просто был тороплив и эгоистичен, но разочарование, постигшее ее в результате познания, отложило стойкий негативный отпечаток. Боль и некоторые физические неудобства, которые она ощутила, слились в мозгу в брезгливое чувство отвращения.
      
      Неприятным открытием Софья поделилась с Майей - единственной близкой подругой. Майя была девушкой некрасивой, но весьма компанейской, возрастом чуть постарше Софьи. Секунду подумав, Майя сделала успокаивающий вывод: первый раз не показатель, надо пробовать еще. Подруга считалась девицей в амурных делах продвинутой, к ее мнению можно было прислушаться, но Софья не смогла перебороть первое впечатление. Так у нее выработалась линия поведения, ставшая дурной привычкой - влюбленных в себя кавалеров ни в грош не ценить и, постоянно подкалывая их, высмеивать. Она будто неосознанно мстила всей мужской братии за что-то личное, недооцененное, не прощая им ни единой ошибки речи, ни одного неверно сказанного слова. Она придиралась к их манерам, тыкала носом при оговорках, не пропускала случая уесть до печенок. Какое-то время особо терпеливые кавалеры сносили унижения от не в меру язвительной Софьи, но потом отскакивали от нее, как теннисные мячики от стенки, и исчезали за горизонтом.
      
      В дальнейшем Софья изредка оказывалась в объятиях мужчин, которые казались достойными ее внимания. Это были случайные одноразовые связи, не замутненные обещаниями любви, с единственной целью утоления любопытства на предмет: ради чего нужна вся эта постельная канитель? Но и они не приоткрыли ей завесу тайны, не дали понимания: несмотря на все мужские старания, совершенное тело Софьи продолжало оставаться безответным. Мало того, мраморная ее холодность среди смятых простыней оскорбляла страстных любовников и даже отпугивала, вызывала неуверенность в себе. "Какая-то бесчувственная льдина", - думал что-то подобное каждый из них при расставании и старался в ближайшее время реабилитироваться в постели с менее красивыми, но благодарными на телесный отклик женщинами.
      
      
      ***
      Рано убедившись, что плотской любви для нее, скорее всего, не существует, Софья направила бурлящую энергию молодости на развитие умственных способностей. Благо, на то имелись задатки. В двадцать два она окончила университет и стала юристом, потом с головой погрузилась в изучение иностранных языков, прочла уйму книг и стала обладать таким багажом знаний, что превосходство ума сделало ее недостижимой для общения с другими, возвеличило до небес. Она не могла говорить с простым собеседником и двух минут, как ее начинало крутить от нетерпения поскорее избавиться от неинтересного разговора. Высокомерие с остроумием цвели в Софье буйным цветом и предупреждали, что сочетание таких качеств личности означает одно: близко не подходи.
      
      Ее страстью стали книги. Софья оказалась большой любительницей всякого нового знания и обучения. Читала она все, что попадало в руки и на глаза - газеты, журналы, сборники, собрания сочинений, академические издания, словари и энциклопедические справочники. Полученную информацию она с жадным удовольствием впитывала, знания легко входили в ее память, прочно усваивались.
      
      Родители гордились умной дочерью и с замужеством ее не торопили, повторяя по старинке: всему свое время. Да и сама Софья к семейной жизни не стремилась, во всяком случае, виду не подавала. Ничего не зная про неудачные сексуальные эксперименты Софьи, родителям казалось естественным, что дочь сознательно избегает даже разговоров на темы брака, объясняли это высоким уровнем ее интеллекта.
      
      Но пришла пора, и родные всерьез забеспокоилась: ум хорошо, а нормального мужа все-таки надо. Они же не вечны, на кого оставят любимое чадо в опасном и злом мире? Когда Софье исполнилось тридцать, они дружно запаниковали, решив, что издержки воспитания требуется подправить, и втайне от дочери взялись за организацию ее будущего собственными силами. Многочисленные тетки, подруги, соседки, просто знакомые оказались привлечены к этому делу. Всем участникам сговора были выданы высокохудожественные фотопортреты Софьи, и предложения потекли рекой.
      
      Эмма Леонидовна составляла списки кандидатур, Илья Борисович производил отбор. То и дело в коридоре около телефонного аппарата слышались переговоры в шпионском стиле: только цифры, обозначающие квадратные метры жилья, доход и возраст потенциального жениха.
      
      Следующий этап - в виде непринужденного знакомства - тоже организовывался тайно. Претендентов, прошедших родительский отбор, инструктировали и запускали в офис инвестиционной компании, где Софья работала референтом директора. Женихи, прельщенные неземной красотой ее изображения на фотопортрете, являлись на смотрины подготовленными. Они вызывали Софью из недр офиса будто бы для предварительных деловых консультаций, но все, как один, начинали петь дифирамбы ее женской привлекательности. Это сразу вызывало глухое раздражение у строгой Софьи Ильиничны. Она злилась, и претенденты тут же оказывались под перекрестным огнем вопросов, на которые не могли внятно ответить.
      
      Софья поначалу удивлялась: что за бестолковые мужчины являются для бесед на серьезные темы? Уразумев вскоре, что это подосланные родичами женихи, стала сознательно над ними издеваться. В итоге уязвленные злыми шутками претенденты даже не уходили, а уползали. Надежда родителей на замужество дочери откладывалась. Им все чаще казалось, что их красавица-дочь цветет и благоухает впустую, а время уходит.
      
      
      ***
      Закутанная в толстый банный халат Софья вошла в комнату, захлопнув дверь ногой. Наверченный на голове тюрбан из махрового полотенца с трудом удерживал ее влажные волосы, отчего длинные волнистые пряди свешивались на лицо и шею. Щеки, распаренные и розовые от теплой воды, делали ее лицо юным.
      
      Эмма Леонидовна поскреблась в закрытую дверь и тут же просунула голову в приоткрытую щель.
      
      - Софьюшка, можно?
      - Уж зашла, так входи... - откликнулась дочь и скинула халат на пол.
      
      Матушка юркой ящерицей проникла в обитель дочери. Привычно метнулась к упавшему халату, подняла его, расправила, положила на тахту. А обнаженная Софья, не обращая внимания на вошедшую мать, шагнула к раскрытому настежь платяному шкафу и просунула обе руки в его закрома. Она извлекала вещи из глубин полок по одной, выкидывала их, и они летели от шкафа нервными птицами - вправо, влево, вверх. Эмма Леонидовна только успевала их поднимать. Наконец Софья достала небольшую яркую коробочку. Повертев ее и так и сяк, открыла и извлекла то, от чего мать охнула. Дочь держала в руках кружевное белье красного цвета - нежнейший бюстгальтер, тоненькие трусики-невидимки и прозрачный пояс для чулок.
      
      "В принципе, в том, что женщина носит нижнее белье, нет ничего странного, - подумала Эмма Леонидовна, - так и должно быть. Да! Если только оно не красного цвета. Красный цвет...э-э-э... бодрит, это понятно. Но главное! - его покупают не для себя, а для кого-то...". Эмма Леонидовна поразилась догадке и, не веря тому, что может произойти, тихо спросила:
      
      - Доченька, собираешься на свидание?
      - Можно и так назвать ... - буркнула Софья.
      
      Она тронула рукой тюрбан, он развязался, полотенце соскользнуло на пол, сноп влажных волос рассыпался по плечам. Пояснила:
      
      - Только это не то, чего вы с отцом от меня ждете.
      - А что? - поинтересовалась мать.
      
      Не понимая и оттого чувствуя себя еще более тревожно и бестолково, чем обычно, она машинально подняла полотенце.
      
      - Иду на смотрины.
      
      Софья коротко хохотнула, и этот сдавленный смешок привел мать в замешательство. На ее глазах происходила какая-то жизненная метаморфоза. Будто она увидела, как из треснувшего куриного яйца вопреки ожиданиям появляется маленький дракончик.
      
      - Что... как... куда... - матери хотелось знать подробности.
      - Подробности потом.
      
      Софья облекла грудь и бедра в кружевное богатство, отчего стала похожа на девушку с обложки глянцевого журнала для мужчин. Волосы ее подсохли и пушились на свету легкими золотистыми завитками, вокруг головы появилось сияние. Застегивая на талии пояс с резинками, она, изогнувшись, посмотрела в зеркало. Мать залюбовалась и не смогла сдержать восхищения.
      - Эффектно, - сказала она дочери.
      - Сама бы в жизни не надела, - отозвалась дочь. - Но у нас корпоративная этика, приходится участвовать в этом маскараде.
      - Какая этика? - мозг Эммы Леонидовны отказывался понимать, в голосе ее прозвучали визгливые нотки. - При чем здесь нижнее белье?
      - Мама, объясняю. У нас корпоративный вечер, костюмированный. Что я - особенная? Надо - значит, надо. Я на это дело потратила кучу денег. Не убудет с меня.
      
      Софья сунула руку в пакет и, выудив небольшую плоскую упаковку, потрясла ее вверх дном. Оттуда, вильнув двумя юркими полосками, выскользнули тончайшие черные чулки с широкими кружевными манжетами. Софья присела на уголок тахты и стала распределять чулочек по ноге, да так ловко, что мать засомневалась - в первый ли раз ее дочь надевает на себя это безобразие.
      
      - Подожди, я не поняла, у вас все так придут?
      - Не знаю. Мне сказали нарядиться пооткровеннее, ну, что-то вроде хозяйки борделя.
      
      Эмма вытаращила глаза и открыла рот:
      
      - Что? И ты согласилась? Как ты могла?
      - Мама, не паникуй. Это игра... И вообще, иди, пожалуйста, к себе.
      
      Софья взяла строгий тон, которым обычно завершала беседы с матерью. Прихватив за плечи, она повернула ее и, легонько подталкивая в спину, повела со своей территории. Мать, повинуясь движению, оборачивалась через плечо, пыталась заглянуть в глаза дочери и лопотала как обиженный ребенок:
      - Я ничего не понимаю, Софьюшка, как в таком виде можно куда-то идти?
      - Разговор закончен, - на пороге своей комнаты дочь остановила движение, и захлопнула за спиной матери дверь. В замке, поворачиваясь, клацнул ключ.
      
      Усевшись на тахту, Софья еще раз поправила чулки, разглаживая их ладонями, и они плотно обхватили ноги, сели как влитые. Достала из шуршащего пакета узкую юбку деликатной длины и полупрозрачную блузку. Влезла в красные туфли на таком высоком каблуке, что если бы матушка подошла к ней в эту минуту, то оказалась бы ровно по плечо дочери.
      
      Софья придирчиво всмотрелась в свое зеркальное изображение.
      "Так. Теперь макияж накидать поярче, волосы взбить попышнее, и будет неплохо, - пробормотала она сама себе и начала рыться в косметичке в поисках губной помады, которой не так уж часто пользовалась. - Потом облить духами декольте, и я готова..."
      
      Заканчивая собираться, она еще раз оглядела себя в зеркале со всех сторон и осталась довольна. Сквозь тонкую ткань блузки просвечивали упругие и пышные формы бюста, зажатого красным бюстгальтером, длина юбки позволяла при незаметном движении рукой продемонстрировать зрителям кружевную манжету чулка. Подведенные черной тушью глаза томно щурились, рот в кроваво-красной помаде зазывно кривился. Хищница. Как и было задумано.
      
      Софья обманывала мать. Никакого маскарада на корпоративном вечере не планировалось, эти костюмированные уловки касались личных планов Софьи. Нынешнему вечеру она отдавала важную роль, готовилась к бою и рассчитала - бить надо без промаха, другого шанса в ближайшее время не предвидится. В большой инвестиционной компании, где она работала, образовалась новая, достойная ее амбиций должность: начальник международного отдела. На это место метили несколько человек, все они были людьми солидными и опытными, толк в работе знали. Но должность подразумевала знание иностранных языков, и Софье прочили стать на подхвате у того, кого назначат на это место. На самом деле, это означало, что Софье придется взвалить на себя всю черную работу по переводам, подготовке и оформлению сложных документов. А вся слава с аплодисментами достанется руководителю.
      
      Такая перспектива задела ее самолюбие, даже оскорбила. Спрятав обиду, она придумала, как убедить директора компании, что должность подобного уровня ей одной по плечу, и она справится без помощников. Доказать это предполагалось с помощью чисто женского оружия. В случае положительного исхода - а Софья настроилась именно на победу - она поднимется на другую высоту служебного положения и, соответственно, укрепит жизненные позиции. Вариант неудачи она даже не рассматривала.
      
      
      ***
      До ресторана, где намечалась вечеринка, Софья решила добраться пешком. Это было в двух кварталах от ее жилья, всего-то рукой подать.
      
      Эмма Леонидовна засеменила за ней по лестнице.
      
      - Детка, ты когда обратно? Я скажу папе, чтобы он тебя встретил...
      
      Но дочь только рукой махнула:
      
      - Пусть не беспокоится, я буду поздно...
      
      Улица встретила ее ветром, а узкая юбка не разрешала сделать походку привычной. Софья осторожно засеменила на каблуках, как гейша. Через несколько минут такого передвижения поняла, что новые туфли зверски натирают ноги, а юбка не позволяет сделать шаг нормальным.
      
      В ресторанном зале она появилась одной из последних. Сотрудники компании, заняв места за длинным столом, оживленно переговаривались. Явление строгой Софьи в непривычном для всех легкомысленном виде потрясло офисный планктон. На пять минут сотрудники прекратили переговариваться. Дамы перестали шушукаться и с изумлением уставились на нее. В глазах мужчин появился неподдельный интерес. Безразличным к появлению Софьи остался один курьер Гриша - молодой длинноволосый парень в очках с такими толстыми линзами, что глаза через них еле просматривались. Курьер слыл в коллективе человеком странным, этаким нелюдимым молчуном. Софья прошла под изучающими взглядами сослуживцев в конец стола к единственному свободному месту рядом с Гришей и села рядом. Поправила юбку, слегка натянув ее на колени.
      
      Когда шок от появления Софьи прошел, и собравшиеся опять стали активно общаться между собой, в зал вошел директор - статный мужчина с красивым холеным лицом и благородной сединой в волосах. Директора звали Геннадий Андреевич, но все его за глаза называли просто "Гендир", сокращая имя и должность в одно короткое и емкое по смыслу слово. Под руку Гендир вел немолодую женщину с массивной фигурой, напоминающей контрабас. Лицо женщины было обыкновенным, незапоминающимся, с застывшей мимикой. Живыми были только ее мелкие мышиные глазки, которые прошивали пространство - будто стреляли. Она, мгновенно пройдясь по всем присутствующим цепким взглядом, остановила его на Софье, и в зрачках ее, будто отблеск оптического прицела винтовки, сверкнул недобрый огонек.
      
      Софью передернуло. "Кто это? Неужели жена шефа? - подумала она с неприязнью. - Уставилась на меня, как на врага народа..."
      
      В зал внесли два кресла и водрузили их во главе стола, в них уселись директор и его спутница. Красавец-директор смотрелся рядом с массивной женщиной комично. Пока она пристраивала свой объемный зад в кресле, он услужливо и тихо ей что-то шептал. Женщина слушала, а взглядом бесцеремонно шарила по застолью, но не по закускам и этикеткам бутылок, а по сидящим за столом людям, по их лицам, рукам. Она будто проверяла всех, тестировала, и каждый раз взгляд ее возвращался в сторону Софьи.
      
      Гендир поднялся. Все собравшиеся за столом замолчали и, как по команде "смирно", повернули головы в его сторону.
      
      - Дорогие друзья, - начал шеф свою речь, открывая праздник. - Мы хорошо поработали в этом году, вы все, - он развел руки в стороны и заглянул в глаза каждому сидящему за столом, - мне очень помогли и делали все, что было в ваших силах и компетенции. Давайте поаплодируем нашему дружному коллективу.
      
      Он поднял руки на уровень лица и захлопал. Все, повторяя его жест, тоже захлопали. А директор продолжал.
      
      - Наша компания пережила нелегкие времена, потребовались усилия в преодолении временных неприятностей, неудобств, потерь, но все позади!
      
      Он торжественно оглянулся на спутницу и выдал фразу, как будто предназначенную именно ей:
      
      - И теперь компания будет только процветать!
      
      На этих пафосных словах директора курьер Гриша вдруг поперхнулся и громко икнул. Все обернулись к нему и с осуждением зашикали. Парень с видимым усилием напрягся, чтобы остановить икоту, лицо его покраснело, на лбу вздулась вена.
      
      Директор сделал паузу - мол, ничего страшного, ерунда, - и открыл рот, чтобы продолжить речь, но в это время курьер икнул опять. Да так громко, что ему тут же протянули стакан с водой. Парень схватил стакан, как спасательный круг, вцепился в него и, стараясь не расплескать, начал пить. Очки его сползли с носа, зубы стучали о край стакана.
      
      Директор показал рукой в сторону курьера и, обращаясь к женщине, сказал:
      
      - Молодой, неопытный, вести себя не умеет.
      
      Гриша икнул в третий раз, четвертый... Как только директор открывал рот, так Гриша начинал икать. Кто-то засмеялся. Потом заржали все, а Гриша, резко отставив стакан, выбрался из-за стола и направился в сторону дверей.
      
      Софья смотрела на осклабившиеся в смехе мужские лица, сотрясающиеся груди женщин, на которых подпрыгивали увесистые золотые цепочки с крестами, презрительную улыбку спутницы шефа, подобострастный наклон его головы, и ей стало не до смеха. Она ощутила сильное желание поставить на место ржущую толпу, но сдержалась, и, воспользовавшись заминкой, выскочила в холл ресторана вслед за Гришей.
      
      Курьера она обнаружила на улице. Он, как ни в чем не бывало, стоял около входных дверей в ресторан и курил. Выпуская из губ колечки дыма, он, казалось, бездумно следил за ними, как следят романтические натуры за облаками в небе. Похоже, что парень совсем не переживал по поводу своего неловкого поведения. Напротив - он был спокоен и беспечен. И, как всегда, молчалив. Очки его лежали в нагрудном кармане, их металлические дужки торчали оттуда кривыми оглоблями.
      
      "Господи, что он без таких очков видит?" - подумала Софья и встала рядом. Он, не поворачивая головы в ее сторону, протянул пачку сигарет. Она не курила, но, поддавшись этому жесту, взяла пачку и вытащила одну сигарету, зажала в губах. Протянув зажигалку, он щелкнул пламенем, она слегка наклонилась к его руке, а пламя вдруг полыхнуло высоким огнем и чуть не опалило ей ресницы. Софья от неожиданности шарахнулась. А парень засмеялся:
      
      - Никогда не наклоняйся и не тянись, если тебе дают прикурить. Ты - женщина!
      
      Софья недоуменно посмотрела ему в лицо и впервые разглядела. Лицо Гриши - худощавое, длинноносое - трудно было назвать симпатичным, но что-то в выражении его привлекало. Темные глаза смотрели на Софью в упор.
      
      Парень вздохнул, отвел взгляд и, будто вспомнив что-то, спросил:
      
      - Как тебе мой прикол?
      - Какой прикол? - не поняла Софья. - С зажигалкой?
      - Да нет, - он запрокинул голову и громко дурашливо икнул. - Вот с этим.
      - Так это прикол?
      - А ты что думала?
      - Ну, надо же! Я повелась на глупые шутки! - Софья дернулась уйти и искала, куда бы выбросить сигарету. Ей стало досадно, что ее так легко провели.
      - А эти все - она мотнула головой в сторону зала, где продолжался корпоративный вечер - чего ржали?
      - Смешно им, вот и ржали... Люди вообще любят ржать над чужими недостатками. И чем глупее шутка, тем громче будут ржать.
      - Во как! - усмехнулась Софья, - Ты, оказывается, говорить умеешь. Чего раньше-то отмалчивался?
      - А с кем там разговаривать? И о чем? - парень презрительно сплюнул. - Жлобы. Я - курьер. Мне дали документы, подписали бумажки - неси. Я свободен от всякой мишуры. Принес - унес. Дали - взял. Не дали - не несу. Вся арифметика. Плейер воткну в уши, очки нацеплю, сделаю дебильное лицо, и мне все по фигу.
      
      Софья вспомнила - точно, курьер вечно был как не от мира сего, будто тело его здесь на грешной земле, а душа витает где-то далеко. Тощенькая фигура, бейсболка на глаза. Она с ним даже ни разу не перекинулась и двумя словами, незачем было. Все поручения курьеру скидывала секретарше, та и разбиралась.
      
      - Ну что? - спросил Гриша, вытягивая очки из кармана и расправляя дужки, - пойдем смотреть следующую серию буржуйского счастья?
      
      Софья не поняла:
      
      - Что ты имеешь в виду?
      - То и имею - сейчас начнется вторая серия. Главная. А потом третья - финальная, когда все начнут пятки лизать новому начальству.
      - Новому? А кто новый-то? - у Софьи похолодело внутри, она уже догадалась на кого намекает Гриша, но предпочла прежде у него услышать ответ.
      - Толстозадая мадам, которую шеф привел с собой. Не знала?
      
      Софья помотала отрицательно головой.
      
      - Ну, собственно, и неудивительно. Никто не знал, кроме меня. Кто еще с документами дело имеет...
      - Черт побери! - Софа от злости топнула ногой и закусила губу. Планы рушились, и основательно. У нее еще были бы шансы осуществить свои мечты, не приди она в слишком откровенном наряде. Может, не так быстро, как она рассчитывала, но были. А теперь, после всех этих злых бабских взглядов, она понимала, что ее, скорее всего, уволят с глаз долой, а не повысят в должности.
      - Подожди, - она остановила Гришу за рукав. - А ты не думаешь, что тебя после вот этой выходки попрут с работы?
      - Меня? - Гришка засмеялся и надел очки на нос. - Отнюдь! Для курьера главное быть быстроногим и непьющим. И немного придурком. Таких ценят. А вот ты - лоханулась.
      - Это точно! - Софья поняла, на что намекает парень, он легко раскусил ее планы, прочитал, будто она несла на себе рекламный щит с пояснением. Она приняла свое поражение и не видела смысла находиться в ресторане дольше. - Пойду-ка я домой...
      - И не вздумай, а то тебе точно кранты. Пошли к кормушке, нас заждались, пошли... - он придержал дверь открытой, увлекая Софью за собой. - Вечером я тебя провожу. А то ведь не дойдешь, стопудово. В первой же подворотне изнасилуют.
      
      
      ***
      Когда они вернулись за стол, праздник уже гудел вовсю. Тост следовал за тостом, чокались рюмки, звенели бокалы, стучали вилки о тарелки, падали ножи на пол. Раскрасневшиеся лица сотрудников приобрели размягченное выражение, время от времени каждый норовил потянуться бокалом к спутнице шефа - новой начальнице. Она милостиво улыбалась в ответ, поднимала куцые брови домиком, принимала поздравления.
      
      Заметив вернувшуюся на место Софью, шеф поманил ее рукой. Она неспешно встала, подошла.
      
      - Вот, хочу представить вам, уважаемая Марианна Сергеевна, нашу Софьюшку, - начал лепетать с пьяненькой интонацией Гендир, обнимая Софью за талию и даже не предложив ей присесть, она стояла перед ними как рабыня на рынке, - кладезь ума, море эрудиции, просто ходячая энциклопедия.
      - Вижу, вижу, - процедила новая начальница сквозь зубы и едко улыбнулась. - Очень приятно...
      - Взаимно, - прогудела в ответ Софья, ощущая на своем теле руку Гендира. Он уже поглаживал ее по голой спине, просунув пальцы под блузку.
      - И красавица, красавица... - не унимался оглаживать Гендир голую спину Софьи, рука его при этом норовила соскользнуть ниже, судя по всему, он не понимал, что делает, просто вел себя как обыкновенный поддатый мужик с доступной женщиной.
      
      Софья поняла: пора. Если не сейчас, то никогда.
      
      - Геннадий Андреевич, - сказала она, наклонившись к его уху, - можно вас на минутку?
      - Можно и не на минутку, дорогая, - замурлыкал Гендир, - я к твоим услугам...
      - Выйдем в холл, - шепнула Софья.
      
      Шеф послушно поплелся за ней. В холле было безлюдно, и только иногда пробегали мелкой рысью сосредоточенные официанты с подносами. Софья подошла к дивану в мягких подушках, раздумывая, до каких пор поднимется ее юбка, если она туда сядет, и не стала рисковать, осталась стоять. Взяла шефа под руку, бесцеремонно повернула к себе.
      
      - Бросаете нас? - спросила, вглядевшись ему в мельтешащие зрачки, - вот эта мымра теперь мной командовать будет? А вы?
      - Я на повышение, - замурлыкал Гендир, - в Москву меня хозяева переводят, в Москву, в центральный офис...
      - Как же так? - оскорбилась Софья за весь коллектив компании сразу, - ничего никому не сказали, не предупредили...
      - Да я сам не знал, - сделал глупое лицо Гендир, - честное слово, куколка! Ты вот тоже никогда такой красивой не была. Я же тебе претензии не предъявляю? Хотя могу... - он шутливо погрозил ей пальцем, - ай-яй-яй, такая красивая и такая всегда сердитая, на кривой козе не подъедешь...
      
      Он попытался обнять ее за плечи, но она вывернулась.
      
      - И что мне теперь делать? Вы же понимаете, эта мымра меня будет гнобить...
      - Будет, наверняка... Некрасивые и старые бабы всегда ненавидят более молодых, - легко согласился Гендир. - Тогда мое тебе предложение: пойдешь ко мне в секретарши? В Москву поедешь?
      - Я не секретарша! - разозлилась Софья, - и не напрашиваюсь к вам в прислуги.
      - Хорошо, не в прислуги, назовем это другим словом. В чем проблема? - подмигнул абсолютно трезвым глазом шеф... - А? Поедем после этой пьянки куда-нибудь, там и обговорим твое будущее... в гостинице...
      
      В голове Софьи всплыли слова курьера "в первой же подворотне изнасилуют" и осознание того, что она ничего не понимает в жизни, хотя такая умная и начитанная, знающая три иностранных языка, но полная дура по человеческим меркам! Вспомнилось выражение: поставить не на ту лошадь. Именно так в ее случае и получилось, провалила она свои скачки с позором и в ближайшее время придется ей заняться трудоустройством. "Толстая Марианна" - как с первых же минут знакомства назвала она про себя новую начальницу - сделает все, чтобы умная Софья потеряла работу.
      
      - Никуда я не поеду, - откликнулась Софья на призывный клич Гендира. - У вас есть секретарша. Ее и зовите. А мне после пьянки домой надо, а не по гостиницам разъезжать.
      - Ты подумай, - хохотнул Гендир, - еще время есть...
      
      Софья с силой вырвала руку, удерживающую Гендира на расстоянии от себя, тот пьяно покачнулся и чуть не упал. Она развернулась и пошла в зал.
      
      
      ***
      Ближе к ночи, когда ресторан уже гасил огни и корпоративная пьянка перешла в последнюю стадию - невменяемую, два человека, самые трезвые среди пьяных, не сговариваясь, пошли в одном направлении - Софья и Гриша. Он не счел необходимым спрашивать разрешения ее проводить и просто пошел следом, как верный пес, а она не увидела в этом ничего особенного. По большому счету ей было все равно - натертые новыми туфлями ноги ныли, в голове роились мрачные мысли, настроение - хоть топись. Гришка, уловив искаженное поле ее невеселого мироощущения, вовремя подставил руку, и она оперлась на нее. На улице на них оглядывались редкие прохожие - печальная красавица ковыляет в сопровождении невзрачного молодого человека, который при ходьбе чуть подпрыгивает, как на невидимых пружинках, чрезмерно жестикулирует и говорит без остановки.
      
      Мрачно дохромав до подъезда своего дома, Софья остановилась, взялась за дверную ручку. Она не слушала, что ей рассказывал Гриша, думала о своем. Будто не замечая остановки, Гришка продолжал сыпать словами, и они вылетали, как мандарины из прорвавшегося пакета. Софья уставилась на него, краем уха ловя обрывки суматошных речей: драматургия... немецкий кинематограф... довоенное время... неореализм итальянцев... и не могла взять в толк: отчего она не заставит его заткнуться?
      
      И вдруг с удивлением отметила, что ей приятен звук его голоса со скачущей вверх-вниз интонацией, забавна мимика некрасивого лица, смешны его дурацкие шутки на грани приличия...
      
      Очевидно, он почувствовал это - все-таки привлек внимание женщины. Оценив по своему, вошел в кураж: продолжая вещать, снял очки и начал размахивать ими. Очки, в конце концов, выскользнули из рук и, описав в воздухе дугу, полетели на асфальт. Послышался треск, стекла брызнули тысячей осколков.
      - Оп-па... - сказала Софья, очнувшись от гипноза Гришкиной болтовни, - как же ты теперь до дома дойдешь? Они ж, наверное, минус десять в диоптриях?
      - Минус пять, - ответил Гришка и махнул рукой, - да плевать на них. Я их только ради прикола надеваю. Завтра какие-нибудь другие куплю. Такие же страшные. У меня зрение получше твоего будет. Кстати, это секрет.
      - Ну, ты даешь! - в очередной раз искренне удивилась Софья. - Тебя на работе за дурака держат, а ты их всех, оказывается, нагрел...
      - Сделай проще лицо, и ты "нагреешь" всех, а то с тобой заговорить-то не каждый решится.
      
      Софья пожала плечами:
      
      - Но ты же сегодня решился.
      - Это был тонкий расчет, - признался парень. - Я хотел вызвать интерес дурацкой выходкой, и у меня получилось.
      - Я тоже хотела вызвать интерес к себе у другого человека, - с досадой в голосе призналась Софья, - и у меня это получилось. Но, видно, не тот интерес... Так что, считай, моя программа не сработала... Ну, я пошла.
      
      Она потянула за ручку двери, чтобы открыть ее, но он опередил, его ладонь легла поверх ее руки. Она отметила этот жест, но руки не отдернула, так и открыли дверь - вдвоем. Он пропустил ее вперед:
      
      - Провожу тебя до квартиры. На каком этаже ты обитаешь?
      - На четвертом...
      - Пошли...
      
      Они шагнули внутрь. На мгновение за их спинами мелькнула иллюминация освещенной огнями набережной, а тяжелая входная дверь, закрываясь, утробно ухнула и погрузила их в полумрак парадного подъезда. Яркая лампочка, изредка мигая, осветила стену с рядами почтовых ящиков и сетчатой шахтой лифта, рядом шла вверх пологая лестница, окна ее выходили во двор. Софья подошла к лифту и уж собралась нажать на кнопку вызова, когда заметила на его металлической громоздкой двери бумажный обрывок с корявыми буквами "лифт не работает". Она хотела выругаться и сказать, что именно тогда, когда ноги натерты туфлями, проклятый лифт почему-то отказывается нормально функционировать, как единственная лампочка в подъезде вдруг ярко вспыхнула, раздался хлопок и свет погас. Лестница погрузилась во мрак.
      Она не сразу вспомнила, что Гришка пошел следом за ней и стоит рядом, только протяни руку. Софья с детства боялась темноты, и этот страх ее парализовал. Услышав за спиной голос, она вздрогнула.
      
      - Давай руку. Где ты?
      
      В кромешной темноте он поймал ее локоть, сжал плечо.
      
      - Не бойся, - успокоил со смехом, - есть у меня одна особенность, вижу в темноте как кот.
      
      И уверенно повел ее, как маленький баркас здоровенную баржу. Софья сначала безропотно последовала за ним, ежесекундно оступаясь на истертых временем ступеньках, но вскоре остановилась, подумав: хватит, что за идиотские выходки? Она не ребенок и дойдет до квартиры без чьей-либо помощи. Резким движением вырвала из его руки свою руку, но, не рассчитав собственные силы и высоту каблуков, пошатнулась, и ее поволокло по ступеням вниз. Еще немного, и падение ее было бы неминуемо и неизвестно, чем закончилось. Вполне возможно, дикий акробатический этюд не ограничился бы синяками... Но случилось невероятное. С какой-то кошачьей ловкостью Гришка в один момент успел оказаться на пути падения Софьи, подхватил на лету, прижал к себе. Она ощутила сначала железную хватку его рук, потом - тоже мгновенно и отчетливо - все его напрягшееся сильное тело. Их лица сблизились, она поймала его дыхание и запах алкоголя. Поняла, что Гришка, в отличие от нее, не терялся, пока она выясняла отношения с шефом, и основательно приложился к коньячной бутылке. Успела подумать, что это ей даже нравится. Будто темнота вместе с алкогольной составляющей могла скрыть все, что вдруг стало раскручиваться между ними, превращая грядущие события в неправду, сон, иллюзорное приключение, которого в трезвом виде она никогда бы себе не позволила.
      
      Угроза несчастья уже миновала, и пора было Гришке разжать руки, но он все стоял, с силой прижимая ее к себе. Новое ощущение, похожее на сладкую лень, прокатилось по телу Софьи горячей волной и связало волю. От сильной мужской хватки, которую она почувствовала на своем теле, или от опасного кульбита на лестнице, а может, и от обыкновенного страха темноты и всего этого вместе взятого - она не понимала, что произошло. Да и не силилась понять. Разум, конечно, шептал, но чуть слышно, что по нормам приличия она должна сопротивляться, вполне возможно, даже резко оттолкнуть парня. Что он себе позволяет? Спас и ладно! Но она заглушила в себе разум, тело ее поддалось доселе неизведанным ощущениям и застыло в ожидании продолжения. Какого - она не знала, ей не были знакомы правила подобных игр.
      
      Невольные объятия, продлившись не более пары секунд, ослабли. Гришка аккуратно вернул Софью на лестничную твердь, разжал руки. Жестом, скорее настойчивым, чем нежным, он обхватил ее шею ладонями и большими пальцами приподнял подбородок. "Сейчас задушит", - подумала Софья и закрыла глаза. Повинуясь внутреннему порыву, с силой притянула его к себе. Их дыхания перемешались, произошла легкая борьба с одеждой, тела сомкнулись...
      
      Позже она вспоминала все произошедшее со странным недоумением и, по секундам перемалывая в памяти новые ощущения, возвращалась к ним вновь и вновь. Так многократно прокручивают запись любимого музыкального произведения, вздрагивая всем телом на финальной ноте, после которой по телу бежит судорога.
      
      Через некоторое время этажом выше щелкнула замком открывающаяся дверь, сноп света осветил пространство лестничных стен и послышались звуки шаркающих шагов. Софья и Гришка, тяжело дыша, замерли, но рук и тел не разомкнули - темнота подъезда скрывала их от любопытных глаз.
      
      Дверь наверху хлопнула, закрываясь. Они отстранились друг от друга, как очнулись.
      "Как просто, будто ничего и не было", - подумала она, когда их дыхание пришло в норму, и они окончательно восстановили в одежде порушенный порядок. Помолчали, осознавая произошедшее. С деланным смехом она тихо спросила:
      
      - Ты с ума сошел...Что это было?
      - Страсть... - ответил Гришка просто. - Или... называй, как хочешь.
      
      Он не понял вопроса, не мог догадаться, что это у нее впервые. Что она, еще не придя в себя от взрыва пережитых ощущений, чувствует себя растерянной, ошеломленной, словно девочка, увидевшая фейерверк, который одновременно оглушил и поразил ее.
      
      - Ты иди, уже поздно, - сказала она, пытаясь скрыть перемену, произошедшую в ней только что, и отчаянно стесняясь этого. Ей захотелось остаться наедине со своими впечатлениями и по привычке все осмыслить. Добавила в голос нарочитой холодности:
      
      - А то опоздаешь на метро...
      - Угу... - послушно ответил Гришка и приблизился, чтобы поцеловать ее, но она отвела лицо. Пожав плечами, он повернулся, в два прыжка перемахнул лестничный пролет и оказался у выхода. Взмахнул рукой:
      
      - Пока!
      
      Открывшаяся дверь резанула по глазам светящейся иллюминацией, Гришкин силуэт мелькнул и исчез, а она все стояла, прижавшись спиной к стене, и не могла понять, что с ней только что случилось.
      
      Домой она вернулась невесомо-умиротворенная, тихо скрипнула дверью в комнату и сразу же закрылась на ключ. Спасаясь от навязчивых расспросов матери "что да как", ограничилась привычным набором:
      
      - Нормально. Я спать хочу. Отстань, пожалуйста.
      
      Не раздеваясь и не включая свет, упала на тахту, предусмотрительно подготовленную ко сну заботливой маменькой, и, закинув руки за голову, уставилась на прямоугольник потолка, расцвеченный бликами от уличного фонаря. Ветер слегка раскачивал фонарь, от этого рисунок на потолке перемещался, и сквозь закрытые веки ей показалось, что она мчится на карусели, как в детстве...
      
      "Так вот о чем с восторгами твердила Майя! - поразило ее догадкой. - Теперь досадно: почему этого не произошло раньше?"
      
      Она перебрала в уме тех мужчин, с которыми была когда-то близка, а их было не так уж много, и пыталась понять, чем они были хуже? И сама отвечала - ничем, внешне даже лучше. А толку...
      
      Рассуждая, она не заметила, как провалилась в глубокий сон. Впервые ей не снились бесконечные корешки золоченых фолиантов, чужие умные мысли и кипы официальных бумаг. Ей снилось разноцветное мелькание незнакомых лиц.
      
      
      ***
      Гриша появился дома далеко за полночь. Опоздав на метро, добирался на частнике.
      
      - У меня только десятка, - нагло заявил он водителю, который изначально согласился довезти его на другой конец города за пятьсот рублей и уже подруливал к дому. - Извини, друг, думал, не все прогулял. Бить будешь?
      - Да пошел ты... Бить... - с досадой плюнул водитель - немолодой усталый мужик, подрабатывающий по ночам извозом. - Откинешься еще, задохлик, если я тебе вмажу, а мне семью кормить... Вали ко всем чертям и больше мне не попадайся.
      
      Гришка выскочил из машины пулей. Водитель нервно газанул, и машина, резко взяв с места, чуть не врезалась в припаркованные на ночь автомобили, запрудившие стоянку. С шумом скрылась за поворотом.
      
      Окна Гришкиной квартиры темнели, только в одной комнате сквозь занавески слабо мерцал ночник. По-кошачьи бесшумно, будто остерегаясь, чтобы шаги его не были услышаны, он поднялся на свой этаж. Звякнул ключами, доставая из куртки, подумал, вернул их в карман и, прислонившись к стене, опустился на ступени. Достал сигареты. Закурил.
      
      На простецкую должность курьера в важной инвестиционной компании Гриша попал совершенно случайно, по необходимости. Так получилось, что, проучившись в университете три года, на четвертый он был отчислен и оказался за воротами храма науки. Формулировка звучала: за неуспеваемость. На самом деле все было прозаичнее - у Гришки кончились деньги на обучение, а с ними и желание продолжать учебу. Надо было перекантоваться до следующей осени и как-никак зарабатывать. Подвернулась смешная вакансия: курьер. Работа по принципу: ноги есть, ума не надо, Фигаро здесь - Фигаро там. Конечно, "курьер" звучало неважно, мелко, но деньги обещали выплачивать вовремя и гарантировано, фирма серьезная, иностранная. Головы такая работа не заморочит, уже хорошо. Думал, что годик перетопчется в курьерах, до осени - всяко, а там уж чего получше присмотрит. Но проблема денег вдруг стала постоянной, а других вакансий не предвиделось. Так Гришка задержался в курьерах, а идея новой работы отодвинулась на потом. Правда "потом" произошла другая перемена в его жизни.
      
      В двадцать пять Гришка женился, но никак не мог привыкнуть к тому факту, что он - муж, и в его обязанности входит регулярно приносить в клюве пропитание и не улетать далеко от семейного гнезда. Его любвеобильная натура отчаянно сопротивлялась всяческим узам и путам, не хотела верить: всё, шуры-муры закончились, а легкомысленные шаги в сторону запрещены, хоть и желанны. Но, как говорится: если нельзя, но очень хочется, то можно. И Гриша время от времени следовал этому лицемерному правилу, срывался, заводил романы и романчики, обрастал амурными связями, как корабль ракушками. Нагулявшись, легко сбрасывал надоевший балласт чужой любви, возвращался в семью, прятался там, отдыхал от страстей.
      
      Гриша загасил сигарету и встал со ступенек. Снова достав ключи, он осторожно завозился с замками и неслышно вошел в полутемную прихожую. Споткнулся о стоявшую ровно посредине прохода детскую коляску, стянул кроссовки, хотел было легкой тенью метнуться на кухню, но дверь в комнату распахнулась, в тесной прихожей щелкнул выключатель, и на пороге появилась его жена Оля с крохотной девочкой на руках. Тоненькая, растрепанная, с тревожным взглядом больших, чуть выпуклых глаз на заплаканном лице, Оля была похожа на школьницу, которой доверили понянчить соседское дитя. Футболка большого размера, явно мужская, сидела на ней в виде короткого бесформенного мини-платья.
      - Ну, где ты вечно шляешься, папаша? - плаксиво воскликнула Оля, - весь вечер тебе звоню, с ума схожу, у твоей дочери температура под сорок... Я "скорую" вызывала...
      - И что "скорая"? - спокойно откликнулся Гришка, игнорируя основной вопрос жены.
      Он мельком взглянул ей в лицо, в который раз отметив про себя, что она никогда не была красавицей, а в зареванном виде и подавно. Шагнул в ее сторону, подставил руки, перехватывая ребенка.
      - Сделали укол, сказали, ничего страшного, ОРЗ какое-то... - Оля, как ни старалась показать, что она злится на Гришу, обрадовалась его появлению.
      
      Маленькая девочка, попав в Гришкины руки, заулыбалась. Кроха тоже была рада, что папа вернулся домой. Маленькая Арина неосознанно копировала мамино поведение. Когда та расстраивалась - плакала, когда веселилась - улыбалась. Вела себя отражением в зеркале.
      
      - Вечно ты, Олька, волну гонишь, - небрежно бросил жене Гриша и, обращаясь к дочке, тут же сменил тон голоса на нежные воркования: - Правда, маленькая? Мама наша паникерша. Да-да-да-да-да... Ты почему не спишь? Ай-яй-яй... Пойдем, я тебя в кроватку уложу, сказку расскажу...
      
      
      Оля уловила запах очередной Гришкиной измены сразу, как только он приблизился к дому. Она поняла это по тихому хлопку входной двери, по крадущимся шагам мужа по лестнице, по его молчаливому сидению около квартиры, по дыму, проникающему сквозь замочную скважину. Она давно изучила все его привычки до тонкостей, мельчайших и вроде бы неуловимых, знала их, чувствовала, как волчица чует слабого зверя в лесу. Как все сильно любящие натуры, она интуитивно улавливала исходящие от мужа возбужденные волны даже на расстоянии.
      
      "Ясно... В Гришкиной жизни кто-то появился. Кто? - пыталась определить соперницу Оля. - И что делать? Ждать, пока Гришка перебесится? Или не ждать, а вмешаться? А вдруг он влюбился?". Оля не считала себя ревнивой, она просто боялась, что Гришка когда-нибудь уйдет от нее, переметнется на чужой зов, увлечется до дури в мозгах и, как результат, испортит себе жизнь. Да, именно так она думала: он испортит жизнь себе, оставшись без ее помощи, любви, заботы, без ее - в конце концов! - всепрощения. "Я не ревную, - оправдывалась перед собой Оля, - это не ревность, это совсем-совсем другое... Я просто его люблю и желаю ему счастья".
      
      Когда-то давно Олина бабушка - женщина простая, деревенская - листая альбом с фотографиями, разоткровенничалась перед внучкой. Ткнув узловатым пальцем в пожелтевшую фотографию своего мужа Степана, деда Оли по отцу, проговорила в задумчивости:
      
      - Ох, и кобелина был Степка, ох, и плут... Бывало, убежит на речку будто бы рыбу ловить, а сам к соседке под юбку... Я его жду-не дождусь с рыбалки. А он, подлюка, у соседки... - и дальше бабка добавляла неприличный для детских ушей глагол.
      
      Спохватившись, бабушка стыдливо прикрывала рот рукой и косилась на внучку: поняла ли она что-нибудь? Или нет? А Оле в то время было всего лет восемь или девять, похождения деда-проказника ей казались смешными приключениями, как фантазийные истории барона Мюнхгаузена. Она просила бабушку:
      
      - Расскажи еще про деда, интересно...
      - Да что там интересного, - вздыхала бабушка, - я все про его гулянки знала и терпела. Любила его, прощала... Он красивый был, кудрявый, веселый. Любую бабу мог заговорить до смерти. Многим девкам нравился, многим... Но женился на мне! И я за него с радостью пошла. Жили-не тужили ровно десять лет. А потом...
      
      Бабушка углом платка промокала глаза и замолкала. Знала Оля, что произошло потом, много раз слыхала: дед работал шофером на полуторке, перевозил грузы и на ночной дороге заснул за рулем. А было ему тогда тридцать шесть лет ...
      
      Убежденность, что выкрутасы любимого мужа следует терпеть, что есть сил, вошла в Олино детское сознание как заноза - не вытащишь.
      
      Оля склонилась над заснувшей дочкой, поправила одеяльце, потрогала лобик - горячий! Завтра врача еще раз вызывать, пусть скажет, что делать...
      
      Как быстро летит время... Совсем недавно Аришка была маленькой, лежала в кроватке и пищала как птенец, широко раскрывая крошечный рот. Ангины, ветрянка, бронхит, диатез. А сейчас не скарлатина ли? Ну, ничего, ничего - она все выдержит, она мать, с детскими болезнями всем матерям приходится сталкиваться. Не такое выдержала. Вот, например, беременность. Как она ее переносила - вспомнить тошно! У нее, худенькой от природы, с просвечивающими сквозь кожу голубыми венами, был такой страшный токсикоз, что в пору в петлю. Все девять месяцев мучилась. Ни есть, ни пить не могла. Корочку хлеба положит в рот - и сразу бежать к унитазу в рвотных позывах. Когда пришла становиться на учет в женскую консультацию, там всплеснули руками: да у тебя, милая, дистрофия чистой воды, срочно в больницу. Так и провела на дородовом отделении весь период. С кровати вставать не разрешали даже в туалет. Хотя чего ей в туалете делать? Есть не могла, пить - только воду, а для этого дела - судно под кроватью... Исхудала - страшно смотреть. Ее живот студентам-медикам показывали. Как осмотр - вся команда практикантов во главе с профессором прямо к ее кровати путь держат. Одеяло откидывают, рубашку на Оле задирают и ее - как образец - на всеобщее обозрение, мол, можете легко определить, как и в какой позе находится плод во чреве матери: кожа на животе почти в облипочку обтягивала дитя, ну чисто барельеф какой-нибудь! - вот голова, вот ножки подтянутые, вот ручки в локотках согнутые... А роды? Истинный ужас то... Прямо на родильном столе стошнило, санитарка разоралась на нее матом, а что толку? И порвалась вся при потугах, потом зашивали ее без наркоза две врачихи в четыре руки. Кричала до хрипа... Думала: больше никогда! Никаких детей, никаких беременностей, просила: "Граждане врачи, сделайте что-нибудь! Сил нет терпеть, лучше умру!". А они: "Глупая, забудешь боль, все забывают, потом еще за сыном придешь. Радуйся, девчонка хорошая у тебя...".
      
      Да и действительно, из роддома выписалась с малышкой, и настала другая жизнь. Счастливая. Гришу сначала к ребенку даже подпускать не хотела, не то что себя подменить. Они и расписываться в ЗАГС пришли с орущим младенцем в охапку. Передавали с рук на руки драгоценный сверток, когда свои каракули в бумагах ставили.
      
      Оля стала матерью прежде, чем женой. В восемнадцать лет да по неопытности такое частенько случается. Особенно, если ты выросла в деревне с романтическим названием Васильки. Всего-то сотня километров от Питера, а будто на другом краю земли. Гриша там оказался на сельхозработах от университета, картошку копали на практике. Хотя какая практика у будущих философов? Ну, и танцы на сельской дискотеке, с драками и скандалами на три улицы. Оля с Гришей на дискотеке и познакомились. Влюбилась в него по уши, сразу и на всю жизнь. Перед отъездом в город он ее к себе в гости позвал. Приезжай, говорит, если хочешь, но адреса почему-то не оставил, забыл, наверное. Она год мучилась в сомнениях: ехать? Не ехать? Решила: ехать! Вещички в чемоданчик собрала, родичам объяснила, мол, в медучилище поступаю. Но с поступлением не получилось, срезалась на первом экзамене. Ни капельки не расстроившись, поехала разыскивать Гришу, прямиком в университетскую общагу, по единственному адресу, который разузнала. Только его там уж и след простыл, говорят: отчислили Гришуху из универа и проживания в общаге лишили. Оля в слезы ударилась. Хорошо, друзья Гришины знали, где он обитает. Повезли к нему на квартиру Олькин чемоданчик и саму Ольку, зареванную, жалкую, с красным от слез носом и распухшим лицом. Долго ехали, сначала на метро, потом на автобусе, через весь город. Приехали к современному дому из белого кирпича. С одной стороны поле, с другой - стройка. Дома стоят одинаковые, как костяшки домино. Поднялись на пятый этаж. Поставили Олькины шмотки около двери, приказали: жди, ночью явится. Так и было. Явился. Да не один. С девчонкой какой-то размалеванной, наглой. Поддатые оба, веселые, хохотали на весь дом, пока по лестнице поднимались. А как до двери дошли, хохот прекратился, будто звук у радио выключили. Стоит эта парочка, друг за дружку и за стенку для устойчивости держатся, на Олю с ее дурацким чемоданом тупо пялятся. Девица первая в себя пришла. "Что это за сюрприз? - говорит Грише. - Я не поняла, с какой дури здесь чужие телки около дверей пасутся? Убери ее на хрен, а то обижусь". А Гриша ей так культурно в ответ: "Я тебя, пожалуй, лучше уберу, чтобы не отсвечивала зря, это моя сестра из Урюпинска приехала, совсем забыл". И к Оле: "Привет, сестренка, как доехала?". А сам потом даже имени ее вспомнить не мог.
      
      Сначала Оле городской быт неприятен был. У Гриши в квартире ни занавесок, ни коврика перед дверью. Окна бумагой какой-то завешаны, на полу книги и пустые бутылки, окурки везде, грязь непролазная. Она первым делом полы в квартире намыла, пыль смела, бумагу с окон сорвала. На кухне всю посуду, что целая была, перемыла, плиту отскребла, красота - живи и радуйся. А Гриша через неделю совместного проживания вдруг грустный стал. Про то, чтобы Олька у него осталась - ни слова. Исчезать начал. То один день нет, то три ночи подряд где-то пропадает. Ничего ей не объяснял. Зачем, говорит, тебе знать? Незачем. Думала, он на работу ходит и там задерживается, однако нет, никакой работы у него не было, так - какая-то одноразовая, правда, хорошо оплачиваемая. Потом полиция к ним зачастила, все какой-то порошок искали. Слава богу, не нашли. Гриша притих, из дому ни шагу, спокойный стал, разговорчивый. Рассказал, что квартира эта ему по наследству досталась, от отца. Матери-то у него давно нет, десять лет как похоронили. В общем, сирота он, голову не к кому приклонить. И пожалеть некому. Оле так жалко его стало - сил нет! И так влюбленная в него, а тут еще и чисто по-бабьи жалко, хоть плачь. А слезы у Оли быстрые, чуть что - ревет, и нос тут же опухает. Гриша говорит: на морскую свинку сразу становится похожа, один в один - хомяк белобрысый. Смешной Гришка, веселый. Как про хомяка скажет, Ольке тут же весело делается. Она без зазнайства: что есть, то есть. Пусть она будет морской свинкой, пусть. Лишь бы Гриша был рядом.
      
      Оля отошла на цыпочках от детской кроватки. Тихо закрыла за собой дверь в комнату, вошла на кухню. Гриша стоял около окна и курил в форточку. Не трезвый, конечно, но и не пьяный, алкоголем от него разит, но на ногах держится твердо. Оглянулся на жену и взгляд чужой стал, будто сквозь нее смотрит и кого-то другого видит. Знала Оля этот его взгляд, не проведешь. Только о чем он думает - ни в жизнь ей не догадаться.
      
      
      ***
      В воскресенье Софья проснулась поздно. За дверью комнаты не раз подавала голос встревоженная матушка, призывающая дочь не мучить себя голодом и позавтракать. Софья долго смотрела в потолок, как бы выискивая ответ на вопрос: что ее так радует и печалит одновременно. Она прокрутила в памяти весь вечер, перед ее внутренним взором один за другим появились портреты новой начальницы, смеющихся сотрудников... А потом возник тощенький Гришка... Его сильная хватка и гибкая, как у крадущегося зверя, грация тела... Фейерверк чувственного удовольствия... Она вспомнила вечер и все, что было, поймала опять досадный вопрос, слегка омрачавший ее новые открытия, отогнала его прочь и поняла, что улыбается. Думы ее возвращались снова и снова к забавному курьеру.
      
      Она разделась, сбросив одежду на пол, вдела руки в пушистый халат, подошла к зеркалу. Долго всматривалась в отражение своего лица, вдруг ставшее каким-то другим, мягче что ли? Заметила два лиловых пятна там, где ключица соседствует с выемкой шеи - след Гришкиной страсти. Она провела пальцами по этим показавшимся ей такими красивыми пятнам, погладила, как бы проверяя, что они настоящие, а не результат ушиба или красителя. Плотнее укутавшись в халат, убедилась, что следы ночного приключения не заметны постороннему взгляду. Ей совершенно не хотелось давать родителям повод для расспросов. Врать унизительно, правду сказать - убийственно. Их благонравная дочь в подъезде с малознакомым парнем... Какой кошмар!
      
      По выходным Софья привычно отлеживалась дома просто так, без особых планов на день и вечер - это был ее праздник лени. Только книги делали ее пустое времяпрепровождение полезным и нужным. Ее никогда не волновали бытовые мелочи жизни. Родные пеклись о ее удобстве. Отец посещал магазины и таскал сумки с продуктами, а мать готовила, убирала, стирала. Софья, зарывшись в своей комнате в книги, не знала, как работает стиральная машина и с какой стороны подходить к газовой плите. Житейский быт, уволакивающий женское население в свои топи, был незнаком ей и не интересен. Она словно не замечала этой бренности, оскорбительной для ее интеллекта. Для нее все делалось само собой, поскольку с финансовой стороной дела проблем не возникало, по крайней мере, до сих пор. Софья зарабатывала неплохо, могла позволить себе всякие женские слабости в виде дорогой одежды и украшений. Но как раз этого она себе не позволяла, считая лишним. Зато не скупилась на раритетные книги.
      
      День тянулся непривычно долго. Впервые лежание на диване ее утомило. Книга даже падала из ее рук, она поднимала ее и начинала читать снова, но через минуту замечала, что думает совсем о другом. Ночное приключение навязчиво возникало перед глазами и уже казалось ей иллюстрацией древнего мифа об Амуре и Психее. Она с чувственным удовольствием прокручивала его в своем воображении и вдруг отчетливо осознала, что жаждет продолжения, даже ищет повод для повторения того, что случилось.
      
      По привычке мгновенно воплощать идеи в жизнь Софья протянула руку к телефону, но с досадой поняла, что звонить некому: она не знала ни номера, ни адреса Гришки, ни подробностей его личной жизни. Она не знала о нем ничего. Ясно лишь одно: этот человек теперь должен быть с ней рядом, по крайней мере, до тех пор, пока она не разберется со своими страстями.
      
      Софья представила, как Гришка по вечерам начнет пробираться в ее комнату, не зажигая света, не разговаривая, чтобы не терять времени на глупое общение. А потом ему придется так же тайно уходить, скрывая свое посещение от ненужных глаз, освобождая ее и себя от излишних разговоров с родителями. Они, конечно, будут заинтригованы, если не сказать встревожены, им захочется знакомства и подробностей. Но что она им сможет объяснить? В какой роли представит Гришку? Любовник? О, это будет слишком жестоким ударом... Жених? Э, нет...
      
      Софья перебирала в уме возможные варианты будущих тайных свиданий с Гришкой. Но почему-то ей совсем не приходило в голову, что это могло быть с его стороны одноразовой вспышкой, последствием праздника...
      
      
      ***
      Начало рабочей недели прошло у Софьи в моральных истязаниях. Обычно уверенная в себе до высокомерного безразличия, она сидела за компьютером напряженно, как в очереди к стоматологу, и ловила чутким слухом хлопанье дверей, шаги сотрудников и их разговоры. Помещение офиса - современного дизайна просторный зал, разгороженный прозрачными перегородками на отсеки - целиком просматривалось с ее самого дальнего, углового места, которое отделялось от общего пространства еще и стеллажом со справочниками, образуя некий уединенный закуток. Из этого закутка она могла видеть всех, ее - никто, что позволяло ей скрывать от чужих глаз свое нынешнее нервозное состояние. Софья поминутно вскидывала глаза то на плавно раскрывающиеся входные двери, через которые виднелся коридор бизнес-центра, то на островок секретарши у кабинета начальника. Деловые бумаги скользили из ее рук, мысли путались. Две причины вызывали у нее сильнейшее волнение сердца, и неизвестно, какая из них была сильнее.
      
      Первая причина касалась доселе основного смысла ее жизни - работы. "Если все останется, как прежде, это еще ничего, - думала она, - продвижение по деловой лестнице можно будет возобновить. Но если начнут выметать новой метлой - это удар...".
      
      Вторая причина касалась ее новых чувств и тоже задевала самолюбие. Она с нетерпением ждала появления Гришки, хоть и не могла представить себе, как отреагирует на него, что ему скажет и как посмотрит. Усилием воли Софья пыталась отогнать навязчивые мысли и погрузиться в обычную деловую рутину.
      
      Как правило, курьеру в начале рабочего дня выдавался пакет документов и назначался маршрут развозки. Но Гриша утром не появился, к обеду его тоже не было. Спрашивать у секретарши, почему до сих пор нет курьера, Софье было неловко - могло показаться странным, с какой стати она этим интересуется, ведь никогда ей не было до него никакого дела, а тут... Наверняка не осталось незамеченным их совместное исчезновение с корпоративного пиршества. "Может, кто-то уже сплетничает по этому поводу? Плевать..." - решила Софья.
      
      Раньше она не задумывалась, кто и что говорит про нее на службе. Репутация дамы, к которой не подойти на пушечный выстрел, прочно оберегала ее от каких-либо разговоров за спиной. С сотрудниками она общалась мало и исключительно по рабочим вопросам. Не потому, что у нее не было общих тем для разговоров - ей было просто неинтересно чужое мнение. Окружающие чувствовали это и на контакт не лезли. За глаза коллеги называли Софью "эта" и делали движение головой в ее сторону.
      
      Не выдержав пытки неизвестностью, Софья подошла к секретарше. Тихо спросила:
      
      - Алена, ну что там шеф? Есть новости?
      
      Хорошенькая и нарядная, как сувенирная кукла, Алена, вскинув густо накрашенные ресницы, шепотом откликнулась:
      
      - Не-а, заседает. Дела передает новой начальнице.
      - Понятно...
      
      Софья сделала вид, что уходит, но обернулась с новым вопросом:
      
      - А почему до сих пор нет курьера?
      - У него ребенок заболел, - Алена уставилась на Софью голубыми глазищами. - Он с утра позвонил. Отпрашивался, скарлатина там, что ли, не знаю...
      - Какой ребенок? - не поняла Софья.
      - Дочка, полтора года, - буднично ответила Алена. - Сказал, больняк брать не будет, два дня за свой счет. Шеф разрешил, а чего?
      - Да так, - новость обухом ударила Софью по голове. Она на ходу придумывала причину своего интереса к отсутствию курьера и выдала первую попавшуюся. - Надо перевод визировать, а получается, послать некого, что ли?
      - Водителя можно, - подхватилась Алена, стараясь угодить строгой Софье Ильиничне. - Вызвать?
      - Не надо. - Софья сменила тон. - Ладно, не срочно. Принеси мне кофе.
      
      Она вернулась на свое место и уткнулась в бумаги. Но взгляд не видел их, а просто скользил по строчкам, смысл прочитанного расползался.
      
      "Так, - она не заметила, как стала рассуждать и перемалывать в мозгу свежую информацию, - у него есть ребенок. Значит, он - как минимум! - женат. А если сидит с больным ребенком, значит, женат крепко. Какая пошлость! Молодой, сопливый и женатый. Идиотское положение...".
      
      Она так сильно ткнула карандашом в бумаги, что сломала грифель. Была у нее такая привычка - пользоваться именно карандашом, а не ручкой или фломастером. Все заметки на распечатанных бумагах она делала тонко отточенным грифелем, острым, как игла, мелким почерком убористо вписывая недостающие детали в договорах, контрактах, переводах.
      
      Она посмотрела на испорченный карандаш и выбросила его в корзину. "Нервы ни к черту, - пронеслось в голове. - Собственно, ничего страшного не произошло, ну, женат и женат... Я же не замуж за него собралась. Так, легкие физиологические услуги. Всего-то...".
      
      Бесшумно появилась Алена с подносиком, на котором стояла маленькая кофейная чашка с блюдцем. Она поставила кофе на стол и собралась тут же исчезнуть. Но Софья ее остановила.
      
      - Алена, а что, у курьера жены нет? Где мать ребенка? С какой стати не она с ним сидит? Я не поняла...
      - Он сказал, у нее сессия, она ж студентка какая-то.
      - Совсем молодая?
      - Ага, молоденькая. И деревня деревней. Я видела. Чего он в ней нашел?
      
      Болтушка Алена будто ждала, что Софья станет интересоваться личной жизнью курьера и охотно выложила все, что знала. Софья с деланным безразличием пожала плечами:
      
      - Можно подумать, он сам красавец. Чертик из табакерки.
      - Ну, не скажите, Софья Ильинична, - мечтательно округлила глаза Алена. - Что-то в нем есть такое... притягательное... Он прикольный.
      - Да? - Софья поймала себя на мысли, что ей приятны рассуждения Алены, будто они подтверждают: неспроста все было на лестнице, неспроста. Но строго одернула секретаршу, как отрубила:
      - Иди, Алена, работай. Мне совсем не интересно, чем он для тебя притягателен.
      
      Когда секретарша под стук каблучков упорхнула к себе, Софья вытащила из недр стола справочник с анкетными данными сотрудников фирмы и полистала его. Найдя нужную информацию, с удивлением обнаружила, что у невзрачного курьера Гриши, оказывается, благородная дворянская фамилия Вяземский и красивое отчество Константинович. Что он работает в фирме три года, живет где-то в спальном районе и у него незаконченное высшее образование.
      
      Она тщательно перенесла в свой мобильный его номер с адресом и, сверившись с картой, мысленно нарисовала сплошной линией расстояние между его домом и своим. А нарисовав, поразилась этому огромному расстоянию. Между ними была пропасть. И самое главное - осознание этого ее уязвило - пропасть была не только в километрах или остановках метро. Между ними была непреодолимая пропасть невозможности общения на равных. Даже если они станут постоянно встречаться - а у женатых мужчин этот грех не считается смертельным, Софья об этом знала - пропасть не исчезнет, и всегда будет напоминать о себе.
      
      
      ***
      Гришка появился на работе только в среду. Он, как всегда, бесшумной тенью прошел по офису, покрутился около секретарши, забирая документы, и так же бесшумно и незаметно исчез. Он не удостоил Софью даже поворотом головы, ни малейшим движением тела не дернулся в ее сторону. Софью это задело. Она несколько дней перемалывала в мозгу подробности их встречи, представляла, как будет бесстрастна с ним, холодна до отвращения во взгляде, а он - какой неожиданный поворот! - и ухом не повел. От ее взгляда не скрылось, как он на пару секунд склонился над головой секретарши Алены, что-то интимно проговорил, и та захихикала, прикрывая ладошкой губастый рот, будто боялась, что кто-нибудь услышит, о чем они шепчутся.
      
      "Странно, - подумала Софья, и злое чувство ревности шевельнулось у нее в груди, - никогда не видела, чтобы он с кем-нибудь шептался, да и вообще разговаривал. Пришел - ушел, все дела. Неужели у него с этой девицей роман?".
      
      Она уставилась на ничего не подозревающую Алену и стала ее рассматривать. "А девка то плохо работает, еле-еле шевелится, кто ее такую неповоротливую принял? - начала распалять в себе огонь ненависти Софья, совсем не подозревая, что злые мысли возникают на пустом месте. - Секретарша должна работать как часы, а эта только и делает, что в интернете сидит. Надо будет новую поискать, со знанием языков. А то чуть что - меня дергают ...".
      
      Ее раздражение вперемешку со злостью было прервано телефонным зуммером.
      
      - Софья, зайди ко мне, есть дело, - промямлила трубка голосом Гендира.
      
      Гендир, запершись в кабинете, третий день передавал дела новой начальнице. И, видимо, не без проблем, раз голос его звучал, будто под пытками.
      
      - Сейчас, - откликнулась Софья и вспомнила, что отныне ей следует биться за место под солнцем и битва предстоит нелегкая. Она даже обрадовалась возможности выплеснуть раздражение, если придется. Это отвлекло бы ее от распирающих душу чувств: злобы на потенциальную соперницу и интереса к бессердечному курьеру.
      
      Визит к начальству принес Софье неожиданный сюрприз. Сбылись ее желания, и она потом долго думала, кто или что стал причиной этого - с подачи ли шефа Гендира или сама "новая метла" соизволила помочь. Тем не менее, когда Софья подходила к кабинету бывшего начальника, тот выходил оттуда с загадочной полуулыбкой. Придерживая дверь, он пропустил Софью внутрь и подмигнул, как сообщнику.
      
      "Толстая Марианна" сидела за столом в позе мыслителя. Одной рукой она подпирала щеку; короткие, будто подрубленные пальцы другой нетерпеливо барабанили по столешнице. Она вскинула на вошедшую Софью мышиные глаза, сухо предложила ей присесть и, не разливаясь в долгих речах, отрывисто проговорила:
      
      - Есть идея дать вам возможность проявить себя в качестве начальника международного отдела. Испытательный срок - полгода. Но, я думаю, вы справитесь. А не справитесь - уволим без выходного пособия.
      
      Начальница улыбнулась кривой улыбкой, что должно было означать: последняя фраза - шутка, но ее следует воспринимать как вполне реальное предупреждение.
      
      Софья покидала кабинет пунцовая от удовольствия. "Не такая уж и мерзкая эта новая метла, - подумала она. - Может, еще и умна? Даром, что страшная...". На глаза ей попалась Алена. Софья кинула на нее испепеляющий взгляд и осеклась: именно так стреляла глазами новая начальница. "Ладно, пусть живет, - Софья благосклонно решилась оставить Алену в покое. - Нельзя же так быстро становиться стервой из-за одного ничтожного подозрения. Время есть...".
      
      Но, вернувшись в свой закуток, она вспомнила, что парень, которому она уже успела отвести место в жизни, сегодня по-хамски - другого слова не подберешь! - нагло проигнорировал ее, не удостоив даже взглядом. От этой мысли радость Софьи от получения новой должности померкла, будто соду полили уксусом, только шипение осталось.
      
      "Глупо, глупо, глупо..." - застучало в голове, казалось, барабанные палочки колотили извне по темечку. Она ощущала и обиду, и досаду. "Раз так, - решила она силой воли подавить переживания, - надо попробовать все забыть, вычеркнуть из памяти, стереть, как стирается ничего не стоящее событие. Кто он такой? Никто! Какой-то безликий курьеришка, а я...а я... - и тут ее сознание выдало неожиданное сравнение: а я - засидевшаяся в своих иллюзиях дура, которая отныне готова затащить в постель первого попавшегося урода в штанах. Позорище. Надо что-то менять... или себя... или мир...".
      
      Она глубоко вздохнула и, набрав в легкие воздух, с шумом выдохнула. Так она боролась с проблемами, которые могли одолевать ее сознание, если решение их каким-то образом тормозилось. Этому незатейливому способу научил Софью тренер по йоге. В студенческие годы она, всегда слишком серьезно относящаяся к учебе, почти впадала в истерику накануне очередного экзамена.
      - Набери полную грудь воздуха, а теперь отпусти свои страхи, выдохни, - сказал однажды тренер, - пусть они гуляют на свободе и разберутся сами. Без твоей помощи.
      Способ оказался полезным, вошел в привычку.
      
      Софья полистала документы, дожидавшиеся ее внимания три дня, открыла первый и сосредоточилась на его содержании. Она любила работать и работу свою уважала, могла жертвовать свободным временем в угоду требуемого результата, ценила тех, кто так же относился к служебным обязанностям - щепетильно и аккуратно. Зато ненавидела ленивцев, с прохладой и спустя рукава исполняющих свое дело. Начальство ею дорожило. Еще бы! Кто допоздна готов, не поднимая головы, корпеть над важными бумагами? Софья Ильинична. На кого можно повесить больше, чем на других? На нее же. Правда, и выслушать резкие слова, если что не так, тоже можно именно от нее. Тем не менее, таких работников считают незаменимыми и закрывают глаза на некоторые их недостатки и странности.
      
      По привычке углубившись в рабочий процесс, она не заметила, как день закончился, и она осталась одна в офисе. Рассеянно кивнув вечерней уборщице, заглянувшей к ней, сказала, чтобы та не дожидалась ее ухода. Сдавать офис под охрану было не в новинку, такое случалось не раз.
      
      Домой она возвращалась поздно, на улице стемнело, зажглись фонари. Тепло летнего вечера вернуло ее к мысли, что еще одно лето пройдет незаметно, настанет осень, потом зима. А в ее жизни будет только работа, работа, работа. Пусть интересная и любимая, но ничего в ее судьбе не меняющая.
      
      - Привет трудоголикам, - услышала она около себя насмешливый, слегка грассирующий голос.
      
      Она повернула голову и остолбенела - Гришка. Шагает своей подпрыгивающей походкой рядом, руки в карманах, бейсболка надвинута на глаза. Она сразу забыла, что несколько часов тому назад хотела испепелить его презрением.
      
      - Откуда ты нарисовался? - спросила его удивленно. - Сидел в засаде?
      - Я тебя уже три часа жду. Сколько можно?
      - А что?
      - Давай зайдем куда-нибудь, я с утра голодный.
      
      Манера Гришки не отвечать на вопросы, которые он считает лишними, обескураживала, но это было не главное. В общении он сразу брал инициативу в свои руки. Софье это понравилось. Как правило, все знакомые мужчины пасовали перед ее характером и стилем общения, предоставляя возможность управлять ими, диктовать свои требования. А этот наглый парень как-то незаметно взял верх над ее жесткостью, и она приняла такой стиль общения. Он ее возбуждал.
      
      Они завернули в первую попавшуюся на пути кафешку - обыкновенное общепитовское заведение с дизайнерскими потугами на оригинальность - и расположились за расшатанным столиком около окна, друг напротив друга. Гриша стянул с головы бейсболку, и Софья сразу разглядела на его лбу широкую ссадину с запекшейся кровью. Ссадина косо шла через весь лоб и явно не была случайностью.
      
      - Что это у тебя? - поинтересовалась, поведя подбородком в сторону ссадины.
      - Так, поскользнулся, упал, - безмятежно ответил парень.
      
      Лицо его оставалось спокойным, темные глаза рассматривали Софью с любопытным пристрастием, миллиметр за миллиметром - так ощупывают лица слепые. Софья протянула руку к ране, но не дотронулась, а лишь провела рядом. Переняв его манеру разговора, коротко бросила:
      
      - Больно?
      - Уже нет...
      - Любишь драться?
      - Иногда...
      
      Он поймал ее руку, больно сжал пальцы. У нее заколотилось сердце, запрыгало, как заяц, но бдительная память тут же преподнесла картинку дней, прошедших в муках ожидания: он безразлично проходит мимо, даже не повернув головы в ее сторону. Вспомнив о страданиях, она нахмурилась. Он понял без слов причину, уловил на лету смысл несказанного.
      
      - Думаю, ты не хотела, чтобы я подошел к тебе при всех...
      
      Официантка - молодая, коротко стриженая девчонка с добродушным простецким лицом, выложила перед ними меню.
      
      - Есть будете? Или только кофе?
      
      Очевидно, они были похожи на те парочки, которым достаточно кофе.
      
      Он поглощал еду нетерпеливо, быстро, вгрызаясь в мясо, как дикарь. "Здоровый мужской аппетит, - подумала она, наблюдая. - Он и любит так же, как ест: набрасывается и с удовольствием употребляет. Наверное, здесь есть прямая зависимость одного от другого...".
      
      Приученная к домашней еде и проверенной кухне, она не притронулась к своей порции мяса, капризно поковыряла вилкой в тарелке и отодвинула ее. Кусок непонятного животного, который Гришка умял за пару секунд, не вызывал у нее доверия. Увидев, как она отвергает нетронутое блюдо, он бесцеремонно протянул руку, перехватывая тарелку, и сгреб содержимое к себе. Подцепляя кусок на вилку, пробурчал с набитым ртом:
      
      - Извини. Но раз ты пренебрегаешь жратвой, я не намерен ее оставлять поварихиной собаке.
      
      "Нет, он просто чудовище", - беззлобно усмехнулась Софья, но вместо того, чтобы брезгливо поморщиться - как она реагировала на подобные вещи всегда и везде - рассмеялась. Она даже не заметила, как стала с интересом воспринимать любую выходку парня, понимала, что уже любуется им, и это вызывало у нее странное чувство умиления. Без сомнения - она глупела на глазах, но мысль об этом ее нисколько не огорчила. Прожив тридцать два года умной, Софья могла позволить себе и маленькие невинные глупости. Так ей казалось - невинные.
      
      Разделавшись со второй порцией мяса, Гришка откинулся на спинку стула.
      
      - Кажется, наелся. Спасибо тебе.
      - Мне?
      - Ага. Слушай, мне очень неудобно, но я пуст как барабан. Заплатишь за ужин?
      
      Умильная улыбка на лице Софьи исчезла, как будто ее стерли ластиком.
      
      "Вот это нахал!" - успела она мысленно возмутиться, но, как и прежде, попалась.
      
      - Шутка это, не злись.
      
      Он выудил из кармана куртки пачку мятых купюр и небрежно кинул ее на стол. У Софьи опять изменилось лицо, на этот раз оно приняло удивленное выражение. Потрепанный Гришкин вид и эта увесистая пачка не стыковались логически, происходили из разных миров, как смокинг Нобелевского лауреата и спецовка дворника.
      
      - Ты, мать, отстала от жизни.
      
      Гришка с удовольствием наблюдал смену эмоций на лице Софьи. Да, он выдумщик по части шокирующего поведения, в этом есть свой плюс - эффект неожиданности. Пояснил:
      
      - Думаешь, если я получаю на службе копейки, то на них и живу? Нет, это нереально. Да не заморачивайся ты, все нормально, пошли отсюда. Вон официантка домой торопится.
      Кстати, мне ночевать негде. Пустишь к себе?
      
      Софья с готовностью расхохоталась, грубая и недвусмысленная шутка пришлась ей по вкусу, хоть и скрытый смысл ее был слишком прямолинейно высказан. Гриша остановил смех движением руки:
      
      - На этот раз - без прикола. Я из дома ушел.
      
      Взгляд его карих глаз сначала пробуравил ей зрачки, потом забегал по столу, бесцельно заскользил вокруг, ни на чем конкретно не останавливаясь. Пальцы выстукивали сигнал бедствия. Софья молчала, сообщение Гришки ее застало врасплох. Она не умела решать житейские вопросы самостоятельно, без помощи заботливых родителей, и простейшая, но нестандартная для ее высокого ума ситуация поставила в тупик. Представление о начинавшемся романе разрушилось как карточный домик: одно дело - тайно приходящий любовник, другое - просящийся на постой неизвестный мужик. Молодой, наглый, с непонятными планами на жизнь. Да еще сослуживец из разряда мелких сошек... Мыслимо ли? Делить территорию проживания даже с кем-то из близких Софья не умела, не то что с малознакомым субъектом. Привычка уходить в свой мир - как улитка в домик - выработалась у нее с детства, родители этому потакали, а тут - нате вам, сюрприз! "Бойтесь своих желаний, они могут сбыться, - вспомнила она известную мудрость. - Воистину - так и есть, надо было правильно формулировать...".
      
      - Хорошо, идем...
      
      Она еще не знала, как справится с создавшейся ситуацией, но время позднее, и с утра на работу. Развернулась и быстрым шагом направилась в сторону дома, Гриша запрыгал вслед.
      
      
      ***
      Они ввалились в квартиру под вытаращенные от удивления глаза Эммы Леонидовны. Мать, уже готовая ко сну, в длинной ночной рубашке, выглядывавшей из-под наброшенного на плечи халатика, в стоптанных тапочках, с лицом, лоснящимся от крема, смотрелась комично.
      
      - Мама, это сотрудник нашей фирмы. Сегодня он будет у нас ночевать. Найди в себе силы принять это как должное, - сказала дочь опешившей матери.
      
      Гришка снял бейсболку, склонил лохматую голову, шаркнул ногой:
      
      - Григорий...
      - Очень приятно, - машинально ответила Эмма Леонидовна.
      
      На самом деле ничего приятного от встречи с молодым человеком в потрепанных джинсах она не ощутила. Скорее, была в ужасе. Мужчина, который переступит порог комнаты дочери, представлялся ей более презентабельным. Во-первых - старше, во-вторых - в костюме с галстуком, в третьих... В общем, совсем другим ей мерещился будущий муж Софьи. То, что дочь привела в дом потенциального зятя, она смутно подозревала, однако верить в это ей не хотелось.
      
      Она сделала круг по квартире, два раза включила и выключила газ на кухне, вернулась в свою комнату и стала тормошить дремавшего перед телевизором Илью Борисовича, чтобы сообщить ему горячие новости:
      
      - Илюша, вставай... Софьюшка парня какого-то привела на ночь!
      
      Илья Борисович с трудом приоткрыл веки:
      
      - Это невероятно...
      
      Но потом понял смысл сказанного женой и мудро поправился:
      
      - Чему быть - того не миновать...
      - Я не это имею в виду, - обиделась на спокойствие мужа Эмма Леонидовна, - а вдруг это бандит? Они там шепчутся...
      - Пусть шепчутся. Что им остается? У нас не очень толстые стены...
      
      Эмма Леонидовна махнула рукой: ну что за пень бездушный! - и пошла доставать с антресолей надувной матрас. Решила: гость будет спать на кухне, ему в своих лохмотьях там самое место.
      
      - Софьюшка, - она деликатно стукнула в дверь пальчиками, - можно тебя на минуточку?
      - Поставь чайник на огонь, - отозвалась Софья, но из комнаты вышла и плотно прикрыла за собой дверь.
      
      И пока мать с дочерью разыгрывали в коридоре пантомиму, смысл которой мог быть понятен на любом языке мира: одна крутила пальцем у виска, а другая стояла перед ней, сложив руки кренделем и невозмутимо не собираясь ничего менять в своих планах, - оставшийся один на один со своими проблемами гость заснул. В таком виде и застала его вернувшаяся в комнату Софья.
      
      В ту ночь надувной матрас, подготовленный Эммой Леонидовной для нежданного гостя, остался невостребованным. Так и пролежал в кухонном углу лишним предметом.
      
      
      ***
      Гришка, вопреки наглому заявлению, будто он ушел из дома, на самом деле уходить оттуда совсем не собирался, перед Софьей в очередной раз был продемонстрирован излюбленный трюк - давление на женскую психику, шантаж жалостью. И тот факт, что на это покупаются женские сердца, ему был знаком не понаслышке. Основательных перемен в жизни Гриша никогда не планировал, за него это делали другие люди или вынужденные обстоятельства, да и вообще что-либо планировать, было не в его характере. Движение по накатанной колее его вполне устраивало. С легкостью переиграв перед Софьей идею "ухода из дома" на "временные семейные трудности с отсутствием у жены взаимопонимания", он стал регулярно исчезать из семьи по вечерам, правда, так же регулярно в семью и возвращался. Он приходил с работы домой, чтобы поесть и выспаться. Часа два ему хватало. Ближе к ночи он, как лунатик, поднимался с дивана, брился, принимал душ и, переодевшись в чистую одежду, исчезал. Вразумительных объяснений Оле, куда он уходит, зачем и когда вернется, не оставлял. По большому счету, ему нечего было ей сказать, кроме как "по делам", и ему казалось, что эти объяснения Олю вполне устраивают, хоть и не нравятся. Используя ее терпение, он ничего не собирался менять.
      
      Удрав из семейного гнезда, как вор, он устремлялся через весь город к дому на Фонтанке, поднимался на четвертый этаж и держал руку на кнопке звонка до тех пор, пока дверь не распахивалась. Софья, хоть и привыкла к Гришкиным поздним визитам, каждый раз, раскрыв настежь входную дверь, делала то удивленное лицо, то немного недовольное, то строила гримасу избалованного ребенка, будто появление Гришки для нее сюрприз, будто не ждала она его, а он явился без приглашения. Это была игра, которая устраивала обоих.
      
      
      ***
      С тех пор, как крылатый бог Эрос в виде неприметного курьера Гришки стал посещать Софьин чертог, жизнь ее разделилась на две неравные части. В одной - с девяти утра до шести вечера - царил ум Софьи. После шести ум сам по себе отключался и уходил в подполье, а на его место являлись чувства и уводили хозяйку в разгул. Ежедневная потребность в интимных утехах превратилась для Софьи в необходимость, и плоть, воспарив над духом, подавила прежние интересы, отодвинула их на задний план. Раритетные книги и академические издания теперь пылились нетронутыми в ее комнате, открывать их, вопреки многолетней привычке, она уже не находила ни желания, ни времени. Как, впрочем, и наведываться к знакомому букинисту за новинками - тоже.
      
      Бывало, она начинала задумываться над тем, что с ней отныне происходило. Но объяснить свои поступки, как ни силилась, не могла - это лежало за гранью ее понимания. В такие минуты воображение ее смущало жуткое по своей сути сравнение не с красивой историей из греческой мифологии, а с опытом над лабораторной крысой, которой вживили электрод в мозговой центр удовольствия, и она жмет лапой на педаль, многократно замыкая электрическую цепь, ловит кайф до тех пор, пока не подохнет...
      
      Софья отгоняла сравнение прочь и слабо пыталась остановить неуправляемый ход страстей, но все эти ничтожные потуги-решения оставались лишь в мыслях и бесследно испарялись при появлении Гриши на пороге ее дома.
      
      Интимная связь их, ограниченная стенами квартиры, затянулась, и с каждым днем все больше напоминала постыдную зависимость, которую у приличных людей принято тщательно скрывать. И они ее скрывали, прячась за показное безразличие. На работе держались обособленно, друг на друга влюблено не таращились, по темным углам не обжимались, в общем, не давали сотрудникам ни малейшего повода соединить свои имена даже в предположениях. Тем более, Софью, такую независимую и высокомерную особу, каковой она себя считала, почему-то неприятно коробила мысль, что ее интимную жизнь могут обсуждать, а поступки осуждать.
      
      Оставаясь в своем понятии прежней, она не догадывалась, что произошедшие перемены все-таки затронули ее целиком - она изменилась внешне, и это всем бросалось в глаза. Офисные дамы, понимающие толк в подобных изменениях, сразу предположили, что сияющий взгляд Софьи на изможденном лице - первый признак любовной страсти, значит, у "этой рыжей" появился "милый друг". Конечно, всем стало интересно, кто этот счастливчик, и предположения делались в сторону любвеобильного Гендира, мол, уломал таки недотрогу, все знали, что он к ней неравнодушен. Однако бывший шеф проводил последние дни своего пребывания на работе с таким кислым выражением лица, что предположения, вспыхнув, тут же вяли на корню. Других важных представителей на роль пылкого любовника рядом с Софьей было трудно представить. "Кто-то на стороне", - уверенно решила женская часть офиса.
      
      
      ***
      Идиллию тайных романтических отношений Софьи и Гришки нарушало незримое присутствие Эммы Леонидовны. Она то возникала в дверном проеме летучим ночным кошмаром, то черной тенью мелькала за поворотом коридора, то исчезала за дверью в комнату. Это было как наваждение. Для Эммы Леонидовны в большей степени, чем для кого-либо.
      
      Несколько раз она пыталась поговорить с Софьей, но та все сводила к шутке, увиливала, и в итоге обе замолкали, разделенные стеной возраста - одна из стыда, не смея подобающим словом назвать происходящие в доме события, другая - от уверенности, что объяснять ей нечего. Но разговор все же состоялся - короткий и бестолковый, как залп вхолостую. "Не лезь в мою жизнь", - резко оборвала Софья отчаянную речь матери, закрыв скользкую тему для дальнейшего обсуждения. А матери эхом послышалось привычное: не лезь в мои вещи. Она испуганно повиновалась, замолчала, ушла в свою норку и затихарилась в ожидании чуда - возвращения дочери в прежнюю жизнь.
      
      С первого взгляда пожилая женщина невзлюбила Гришку, с первого звука его голоса возненавидела. Да так сильно, что застывало у нее все внутри от лютой ненависти, и выжигала виски мигрень. И это притом, что в их благонравной семье считалось неприличным презирать человека за один только внешний вид и лихие замашки, "на голубом глазу" соблюдался принцип: главное не форма, а содержание. Однако серьезной проверкой для Эммы Леонидовны обернулась встреча с реальностью, не сработало надуманное человеколюбие, забуксовало, вызвало ответ организма - сбой в работе.
      
      - Давление у тебя скачет, - сказал ей муж, догадавшись об истинных причинах плохого самочувствия жены, - прими таблеточку, выпей валерьяночки, успокойся. Все не так страшно, как может быть. Не драматизируй события.
      
      Эмма Леонидовна послушно сглатывала лекарство, запивая его успокоительными каплями, стягивала лоб полотенцем, демонстративно нюхала нашатырь. Но боль не уходила, усугублялась, уговоры мужа не помогали. Причины боли лежали на поверхности: мать семейства - такого крепкого, с устоявшимися привычками, правилами и традициями - выводило из себя стойкое неприятие чужака за стеной. Бездушная неблагодарность дочери добавляла дров в огонь ее переживаний.
      
      - Я пожертвовала всем ради нее, - заводила она шепотом трагические речи перед единственным слушателем - мужем. - Я плюнула на докторскую диссертацию, оставила хорошую должность! Какая наука, если дитя должно быть счастливо? У нее было прекрасное детство, она не знала, что такое ясли или детский сад, что такое чужие руки! Я пожертвовала всем, и вот сейчас...
      
      Дальше следовало понимать, что дочь неожиданно развернула судьбу не в то русло, которое предрекалось матерью. Илья Борисович морщился, пытался не слушать, утыкал нос в книгу или телевизор, но жена, понимая, что муж увиливает из стана сообщников в стан нейтралитета, переходила к другим способам влияния - хваталась за сердце. А здоровье действительно у Эммы Леонидовны было некрепким, при известных событиях могло существенно пострадать, тем более, что опасные симптомы и раньше намечались. "Не дай бог инсульт или инфаркт, - думал он, наблюдая за переживаниями жены. - Надо посоветоваться с врачами... С Вадимом, например... Да-да, именно с ним".
      
      Вадим Сорокин, врач-кардиолог, был давним другом семьи. В своей области он считался ценным специалистом и по годам больше подходил в приятели Софье, чем Илье Борисовичу - Вадиму недавно исполнилось сорок. Однако родства душ Вадима и Софьи не получалось: он считал ее слишком заносчивой и неженственной, она его - недостаточно образованным для интеллектуального общения. Импозантный внешне, с хорошей выправкой и громким голосом, Вадим когда-то давно женился на своей пациентке - молодой беспутной бабе с ребенком, но быстро одумался и развелся, с тех пор оставался холостым, не хотел повторения семейного ада. Плюс ко всему характер Вадим имел безалаберный, нрав не в меру любвеобильный, да и деньги в его руках не держались. Так что в качестве жениха для Софьи он выпадал из списка претендентов: Илью Борисовича такой набор сомнительных мужских качеств больше отпугивал, чем привлекал, и никакими достоинствами не покрывался. Но как друга семьи и хорошего врача Вадима ценили, его помощь всегда поспевала вовремя.
      
      Телефонный номер Вадима Илья Борисович знал наизусть. Он не стал нагружать друга лишними разговорами, задал основной вопрос:
      
      - Вадик, ты к нам подъехать можешь? Вечером, днем - как получится...
      - Очень занят, - голос Вадима звучал отрывисто и невнятно, имелась у него такая манера - разговаривать с сигаретой в зубах. - Как найду часок - приеду. Со здоровьем проблемы? У тебя? У жены?
      - Да у всех вместе, - схитрил озабоченный отец семейства, - Приезжай.
      
      Илья Борисович остался доволен: Вадим обязательно явится, если обещал. Посмотрит со стороны, даст по-человечески ценный совет, раз они, старики, не в силах понять, что делать, когда дочь приводит странного парня в дом и он засиживается у нее допоздна, а иногда и вообще уходит только под утро. Жена перестала нормально спать, нервы у всех напряжены, здоровье оставляет желать лучшего.
      
      А Эмма Леонидовна держала в уме другие доводы. Подсознание твердило ей: рядом с этим парнем бродит опасность, пора принимать меры. Дочь - судя по неприличным стонам из ее комнаты - совсем потеряла голову, передвигается по квартире исхудавшим привидением с синими кругами под глазами, слушает - не понимает. А этому наглому "пришельцу" - так Эмма Леонидовна в душе обозвала Гришку с самого первого раза - хоть бы что. Приходит, как к себе домой, не стесняется, ест в три горла. Хоть плюй ему в глаза, скажет: божья роса.
      
      
      ***
      Оля сидела дома и варила кашу для ребенка, хлебала пустой чай. Все лето она провела с маленькой дочкой в городе, не решаясь переехать в деревню даже на время: с мужем творилось неладное. Он находился как будто вечно "под мухой", хотя и не пьян, а как под гипнозом, и на вопросы отвечал внятно, правда, не на все. А Оля и не ждала ответов, устала их ждать. С упорным терпением она желала логической развязки - ведь, исчезая из дому, муж каждый раз возвращался. "А это главное, - успокаивала себя Оля. - Значит: никуда не уйдет".
      
      Тренькнувший в прихожей звонок вывел ее из состояния тоски, испугал. "Кто это так поздно? Вдруг, опять полиция Гришку ищет? Не открою, даже к двери не подойду", - решила она. Звонок повторился, потом еще раз и еще. Беспрерывная трель давила на уши. Преодолевая нервную дрожь, Оля на цыпочках подошла к двери, прильнула к глазку: кто такой настырный? От страха не сразу узнала искаженное окуляром глазка изображение, а узнав, обрадовалась. Перед дверью стояла и упорно жала на кнопку родная Олина мамочка, Вера Ивановна, или, как ее звали в семье, мама Вера. Явилась она из своих Васильков по собственному почину, вырвалась на пару деньков. Почуяло материнское сердце: что-то у дочки не так, нужна серьезная помощь...
      
      Мать вошла в прихожую, опустила на пол тяжелую сумку с деревенскими подарками, принялась разуваться. Распрямившись, оглядела дочь с головы до ног, прислушалась, шепотом спросила:
      
      - Твой-то дома?
      
      Оля отвела глаза:
      
      - Не-а... Ушел по делам...
      - К ночи по делам? - мать всплеснула руками, не поверила. - А куда?
      - Не знаю.
      - Понятно, - мама Вера перешла на громкий голос, насупилась. - Говори, как есть, гуляет, что ли? Бегает к другой бабе?
      - Нет, мамочка, он не такой, - встала на защиту мужа Оля, но голос ее предательски дрогнул. - Вернется скоро. Сделает свои дела и вернется. Работа у него такая...
      
      Сердце матери дрогнуло: ой, недоговаривает дочь, ой, таится...
      
      - Ладно, разберемся...
      
      Лицо ее приняло суровое выражение, закаменело. Войдя в комнату, она присела у детской кроватки, погладила по голове спящую внучку, и суровое выражение лица ее тут же сменилось на мягкое, умильное, будто омылось живой водой. Проснувшаяся Арина вытаращила глазенки, но не сразу узнала родную бабушку, а узнав, заулыбалась, залопотала что-то на своем детском языке, протянула ручки. Мама Вера подхватила ее на руки, засюсюкала, заворковала. Не меняя воркующего тона, повернулась к дочери:
      
      - А не вернется - силой вернем. Ребенка любит - никуда не денется.
      
      Оля задрожала губами, глаза наполнились слезами. Маленькая девочка, увидев, как исказилось лицо матери, тоже скривила ротик, собираясь заплакать. Отвлекая ребенка от рева, мама Вера взялась тяжеловесно приплясывать, запела речитативом:
      
      - Никуда не денется.... Влюбится и женится... ай-люли... ай-люли...
      
      Пол под ней заскрипел, на столе звякнула и застучала о блюдце чашка. Оля, глядя на неуклюжие пляски матери, улыбнулась сквозь слезы. Любую беду мама Вера разводила руками и с юмором, значит, не все так плохо, как кажется.
      
      Запыхавшись, Вера Ивановна остановилась: о-хо-хо! и шумно опустилась на диван.
      
      - Ну, вас, девки... Уморили...
      
      Она вытерла рукавом пот со лба и, вспомнив о самом главном, опять начала допрос:
      
      - И давно твой по ночам пропадает?
      
      Оля скосила глаза в сторону:
      
      - С начала лета...
      
      Мама Вера по одному стала загибать пальцы на руке.
      
      - Ого. Давно. Может однажды и не вернуться совсем. Ты чего мышей не ловишь, мямля? От тебя мужик вот-вот ноги сделает... Кто она, знаешь?
      
      Дочь махнула неопределенно рукой, а потом вдруг поднялась, метнулась к вешалке в прихожей, сдернула с крючка Гришкину куртку и протянула ее матери:
      
      - Вот!
      - Чего ты мне его одёжей в нос тычешь? - удивилась мама Вера.
      
      Но, приглядевшись, поняла: в замке застежки-молнии застрял запутавшийся длинный волос, цветом напоминающий медную проволоку. Она осторожно вытянула волос и провела по нему ногтями, расправляя. Волос, освободившись из железного плена зубцов, принял вид упругой волнистой спирали.
      
      - Рыжая! - воскликнула мама Вера озабоченно, как будто это не очевидно, и тихо пробормотала про себя: - а значит, бесстыжая... Где же он ее подцепил?
      
      Строго зыркнула в глаза дочери:
      
      - По делам, говоришь, пропадает? На работе? Ты проверяла?
      
      Оля помотала головой:
      
      - Не-а...
      
      Но ответ ее уже ничего не менял. В голове мамы Веры сам собою сложился план действий, и она его сходу озвучила:
      
      - Придется к нему на работу смотаться. А вот прям завтра и съездим. Давай? Начальству пожалуемся. Заодно и проверим, людей расспросим о его "делах", а?
      - Неудобно, - ответила дочь, и слезы опять показались в ее глазах. - И стыдно.
      - Все равно съездим, - настаивала мать. - Посмотрим хотя бы, что у него за "работа" такая. Завтра, с утра...
      
      Надо сказать, подобная смелая мысль - посетить Гришкину службу - не раз приходила и в Олину голову, но в одиночку она вряд ли решилась бы на это. Сейчас ей так захотелось определенности, что она согласилась:
      
      - Хорошо... Если Гриша к утру не вернется - давай...
      
      
      ***
      Вадим смог вырваться из больницы только к позднему вечеру, когда в квартире на Фонтанке его уже не ждали, но, увидев на пороге, обрадовались, засуетились, заторопились греть остывший чайник и выкладывать конфеты на стол. Эмма Леонидовна при желанном госте взбодрилась, Илья Борисович расправил сутулые плечи. С полчаса потребовалось, чтобы они внятно, не перебивая друг друга, обрисовали Вадиму свои проблемы: двадцать минут жаловались на жизнь и здоровье, пяти минут хватило на положение дел в семье. Наконец, в рассказах хозяев повисла пауза, настала очередь мнения гостя. Вадим уткнулся носом в кисти рук, сцепленные замком, минуту сидел, не шевелясь. Молчал. Потом поднял лицо, хрустнул пальцами.
      
      - Так... Это все?
      
      Старики уставились на него встревоженными лицами.
      
      - Кажется... Может быть, мы не очень в курсе...
      - И что теперь? - задал гость резонный вопрос. - Вы хотите, чтобы я вызвал Соньку для внушения? Или выпорол, как неразумное дитя? Так она вышла из возраста, когда порка помогает...
      - Ты хотя бы поговори с ней... - сказала Эмма Леонидовна.
      - С ними, - поправил ее муж. - Мы хотим знать твое мнение.
      
      Вадим жалел стариков. Они сидели перед ним, как два нахохлившихся воробья на веточке, милые и безобидные. В какой роли он должен вторгаться в личную жизнь их дочери, он так и не понял. Имеет ли на это право - и подавно. Но вслух сказал:
      
      - Ладно, поговорить можно.
      
       Он допил чай, отставил чашку с блюдцем и поднялся из-за стола. С минуту подумал, как бы собираясь с мыслями, вышел в коридор и остановился около комнаты Софьи, постучался. После короткого ожидания дверь приоткрылась, показалось знакомое лицо в облаке рыжих спутанных кудрей, надменное, с неприступным выражением, на котором читалось: ну что вам еще? Мгновение - и выражение сменилось на удивленное: узнала.
      
      - А... привет, заходи...
      
      Створка двери распахнулась, впуская внутрь комнаты. Войдя, Вадим замешкался, поискал глазами, куда бы присесть. На тахте, закинув ногу на ногу, полулежал незнакомый парень, на груди его стоял раскрытый ноутбук. Парень напряженно пялился в монитор ноутбука и даже не шелохнулся, никак не реагируя на появление гостя.
      
      - Это Вадик, дражайший друг семейства, - сказала Софья парню. - Познакомьтесь.
      
      Парень, не отрывая взгляда от монитора, протянул вялую ладонь:
      
      - Григорий...
      
      Это получилось у него как-то презрительно, будто с издевкой. Чтобы пожать руку, Вадиму надо было потянуться, наклониться. "Урод какой-то, - подумал он, в душе возмутившись. - Сопля, а что из себя строит?". Он не ответил рукопожатием, а сделал вид, что не обратил внимания на кривой Гришкин жест. В воздухе повисло напряжение. Софья, правильно расценив ищущий взгляд Вадима, вышла и вернулась со стулом, поставила его посреди комнаты, пометила место для гостя - лобное, мол, раз пришел - садись, не жалко, хотя мы вообще-то никого не ждали. Сама плюхнулась рядом с парнем, вызывающе прильнула, склонив голову ему на плечо, и тоже уставилась в монитор.
      
      - Что жизнь? Кипит? - спросила она Вадима из деланной вежливости, даже не взглянув в его сторону. - Пациенты донимают?
      - Как обычно, без особых изменений... - пожал плечами Вадим.
      
      Он пристально рассматривал Софью, мало-помалу вникая в опасения родителей. Похудевшая и подурневшая Софья с лихорадочным блеском в глазах жалась к парню, липла к нему, а тот поводил плечами, как конь, отгоняющий мух. Создавалось впечатление, что он отстраняется от нее, пытаясь отлепиться. Картина странная, если не сказать нелепая. Эмма права, и Илья не зря взволновался: в доме катастрофа, дочь спустили с поводка и она чудит, неизвестно, что выкинет. Как в таких случаях поступать родным - непонятно.
      
      Вадим почувствовал себя глупо, но обещание задать вопрос, который больше всего волновал родителей Софьи, подстегнуло его. И он его задал:
      
      - Ну, Соня, а у тебя, смотрю, изменения в жизни... Замуж собралась или...?
      - Или... - ответил за Софью парень, - у меня уже есть жена, если вы хотите это узнать. И ребенок есть. Так и передайте соседям, пусть не беспокоятся. Я занят - в смысле матримониальных целей.
      
      Софья захохотала и показала Вадиму язык.
      
      "... твою мать, - выругался про себя Вадим, - куда я попал? Что я здесь делаю? А Сонька-то дура, оказывается...". Он еле сдержался, чтобы не высказать это вслух. На парня ему было плевать, не таких обламывал, если надо. Хамская манера отвечать на вопрос, заданный другому, его не удивила. Зато поразило, что Софья даже не повела бровью, когда ее близких обозвали "соседями".
      
      Возмущение в душе Вадима, которое только проклюнулось при первом впечатлении, теперь бурно заклокотало, рискуя вырваться наружу. Грубые и хлесткие выражения так и вертелись на языке, но ему хватило ума промолчать. "Надо уходить, пока не дошло до серьезной разборки", - решил он. Знал, что не остановится, если откроет рот: девка заслужила затрещину. Следом пойдет кулак ее наглому хахалю, а кулак у Вадика тяжелый, как и характер. Кто знает, чем дело закончится? Нет, так нельзя: его позвали для мирных переговоров, а не для драки с поломкой мебели.
      
      Вадим рывком поднялся, не сказав ни слова, взялся за спинку стула и с грохотом поволок его в коридор, оттуда - в комнату родителей. Старики его ждали и, как по команде, вскинули глаза. В их взглядах читался немой вопрос: ну как? что скажешь? Но Вадиму нечем было их успокоить, он и сам был на взводе: желваки на его лице так и ходили. Скрывая - как мог! - волнение, он прошелся по комнате и остановился у окна. Чтобы не молчать, выдохнул новость:
      
      - Если вас это успокоит, то знайте: парень женат.
      
      Эмма Леонидовна театрально вскрикнула и зажала рот ладонью, а Илья Борисович еще больше нахмурился. Новость, что дочь связалась с "женатиком", конечно, оскорбила его родительские чувства до глубины души, но, по большому счету, ничего не изменяла, ситуация от этого ни хуже, ни лучше не становилась.
      
      Вадим покосился на часы: время, пора на выход. Старики закачали головами: да-да, иди, не будем задерживать.
      
      Вадим уходил от них с тяжелым сердцем. Как врач он понимал, что, кроме причины болезни, важно определить состояние больного, его силы, а потом уж составлять схему лечения. По его мнению, с Софьей происходила явная шизофрения любви, которая - как известно - лечится только временем. Хоть бей Соньку, хоть увещевай - толку не будет... Как это объяснить родным? Чем успокоить? Ничем...
      
      - Я с ней еще поговорю, - сказал он старикам на прощание. - По телефону...
      
      
      ***
      Гришка, которому всегда легко жилось в обстановке вседозволенности, терпеть не мог, если каждый шаг его отслеживался. Пристальное внимание Эммы Леонидовны будило в нем желание нахамить ей в открытую, послать вредную старуху куда подальше. Иногда, оставаясь у Софьи на всю ночь, он по утрам выходил на кухню под ненавидящий взгляд ее матери, и флюиды неприятия окружали его со всех сторон. От этих беспощадных волн он становился нарочито неуклюжим, в отместку тоже генерировал ответные волны. Злые энергии, исходящие сразу из двух источников и направленные друг на друга, оживляли пространство кухни: мирные доселе предметы начинали покидать привычные места, с грохотом падать. Ложки в такие моменты обязательно летели в разные стороны, кипяток из чайника брызгал мимо чашек, сахарный песок просыпался на пол. На стерильно чистой хозяйской кухне оставался разгром, как после битвы, и когда за Гришей закрывалась входная дверь, квартира подвергалась Эммой Леонидовной санитарной обработке. Громко проговаривая проклятия, она хваталась за тряпку и терла, терла, будто хотела стереть из жизни "этого пришельца", уничтожить, как рачительные хозяйки уничтожают в своем жилище тараканов и клопов. Изгоняют, травят всеми известными способами - начиная от заговоров и заканчивая ядами. Она пыталась выветрить его дух, раскрыв окна настежь, дочиста вымывала пол в прихожей, чтобы не видеть следов его обуви, сметала невидимую пыль его недавнего присутствия.
      
      - Илья, - обращалась она к мужу, поднимая на него слезящиеся и красные от усердного труда глаза, - сделай так, чтобы он больше не приходил, умоляю... Напиши заявление в полицию, что ли...
      - Какое заявление? - бормотал Илья Борисович, - Ты с ума сошла... Да и не поможет это. Дочь потеряем...
      
      Илья Борисович переживал семейные неурядицы не меньше жены, но, в отличие от нее, бездействовал. Обстановка в семье походила на холодную войну с угрозой ядерного конфликта. Жена билась на невидимом фронте, а он малодушно сохранял нейтралитет. Ему было обидно за дочь, за ее ничтожный выбор парня, который - он был уверен на двести процентов! - ее не стоил, по всем статьям никак не соответствовал. Но если мать семейства взяла в руки топор войны и уже им размахивала, пытаясь отпугнуть врага, то отец, скорее, прятал голову в песок, надеясь, что все само собой сможет уладиться при мирном выжидании. Как человек рассудительный, он понимал, что любовная история дочери не может продлиться долго, финал предсказуем в двух вариантах. Первый - наиболее вероятный - что парень, в конце концов, бросит ее; второй - менее вероятный - но чем черт не шутит! - что он бросит семью. И тот, и другой вариант финала Илье Борисовичу не нравился. Первый грозил страданиями дочери, второй - уходом дочери из семьи в неизвестном направлении и, вполне возможно, в нечеловеческие - по понятиям заботливых родителей - условия жизни.
      
      
      ***
      Ранним утром, совсем не выспавшись от пересудов предстоящих событий, Оля с матерью подходили к зданию бизнес-центра, где располагался офис Гришкиной работы. Оля толкала впереди себя прогулочную коляску с ребенком, Вера Ивановна шагала рядом. Обе женщины, несмотря на разницу в возрасте и комплекций, вели себя одинаково: имели один на двоих напряженный взгляд и подозрительно оглядывались, будто искали место, куда заложить бомбу. На самом деле они просто сомневались, туда ли явились. Название фирмы они с трудом прочли на визитке, найденной в кармане Гришиной рубахи, оно звучало непонятно - иностранные буквы сплелись в одно длинное, трудно выговариваемое слово, но зато ясно читался адрес.
      
      Входные двери, плавно распахнувшись, впустили их в просторный холл, облицованный черным мрамором с белыми прожилками, но дальше не дала ходу охрана: куда? зачем? Женщины растерялись - мраморные стены зрительно их подавили, как и могучие мужики, загородившие проход.
      
      - Пойдем отсюда, - мать потянула дочь к выходу.
      
      Показывая пальцем в магазин через дорогу, заговорщицки подмигнула:
      
      - Туда.
      
      Торговый зал магазина-кафетерия был поделен на две зоны: в одной стояли полки с продуктами, в другой - со столиками для посетителей - продавалась свежая выпечка, из большого бака с краником нацеживался кофе с молоком.
      
      Женщины купили себе по пирожку, ребенку - сдобную булочку. Лавируя между пустующих столиков, протиснулись к окну и расположились на широком низком подоконнике. Примостились, как цыгане. Через витринное стекло удобно просматривался вход в бизнес-центр.
      
      - Ты хоть знаешь, кто у них там работает? - мать, болтая ложечкой в кофейной чашке, задала дочери самый важный вопрос, - баб много?
      - Немного, - не отводя взгляда от дверей бизнес-центра, ответила Оля.
      
      Ей было неловко за участие в этом позорном спектакле: и за себя, и за мать, и за блудного мужа. За ситуацию, в которой она так глупо оказалась. Душа ее страдала. А мама Вера, не обращая внимания на скованность дочери, продолжала сыпать вопросами, не унималась:
      
      - Молодые есть? А рыжие?
      - Знаю, что секретарша молодая, рыжая она или нет - без понятия. У них, в основном, старые мужики работают.
      - Старые? - удивилась Вера Ивановна.
      
      По ее понятиям старыми мужиками считались восьмидесятилетние деды.
      
      - Ну... - Оля задумалась, вспоминая. - Лет по сорок.
      - Понятно, - хмыкнула мать, - это еще не старые.
      
      Обе замолчали и, вонзив зубы в пирожки, синхронно задвигали челюстями. Каждая думала о своем. Жена - о том, как будет загонять мужа домой, теща - что делать, если зять заартачится?
      
      Ручеек офисных служащих стекался к бизнес-центру и исчезал в его недрах, через входные двери людей засасывало чрево здания. Время приближалось к началу рабочего дня, людской поток набирал плотность. Перед глазами матери и дочери мелькали разные фигуры, но обе женщины высматривали лишь молодые лица, просеивая их внешность через фильтр рыжеволосости.
      
      - Смотри-ка, - мама Вера толкнула дочь локтем. - Вон и рыжая. Не из ихних ли работничков?
      
      Оля вгляделась в появившуюся в поле зрения Софью, чья пышная грива волос сияла под утренним солнцем красной медью и выделялась из толпы. Она так гордо несла свою огненную голову, что Оля в сомнении поджала губы и хотела ответить: вряд ли, но осеклась. Следом за рыжеволосой вышагивал Гришка. Эти двое были на расстоянии друг от друга, однако нечто невидимое соединяло их воедино: они шли, как связанные одной веревкой альпинисты.
      
      Вера Ивановна, поймав напряженный взгляд дочери, все поняла.
      
      - Ух, ты! И что она в нем нашла? - спросила она неизвестно кого, но, спохватившись, поправилась: - Попался, голубчик...
      
      
      ***
      Если жизнь заставляет, женщины идут на крайние меры, каждая своим путем - насколько хватит совести и денег. Поскольку ненависть Эммы Леонидовны к Гришке позволяла совести многое, а с деньгами проблем не было, то, наткнувшись в газете на портрет седобородого старца Порфирия, она тут же записала его адрес. Старец заявлял о себе, как "белый маг и целитель" и - главное! - гарантировал помощь в семейных неурядицах. Не откладывая проблему в долгий ящик, Эмма Леонидовна поспешила на прием. Приготовилась морально: будь, что будет, а мое дело правое. Я - мать...
      
      Посетителей у старца оказалось много. В прихожей его приемной квартиры толпились люди с озабоченно-серыми лицами, и горе, как кисель, студенисто колыхалось в их глазах. Эмма Леонидовна, сама того не желая, оказалась внутри котла, в котором варилась каша из человеческих трагедий. Ей бы сразу оттуда уйти, как говорится, от греха подальше, чтобы не подхватить дополнительный вирус чужих страданий, не заразиться новой бедой. Но было поздно, и ее сомнения - правильно ли она поступает - под влиянием толпы испарились. "Раз все идут, - решила она, - значит, и у меня есть шанс".
      
      Она провела в очереди ровно половину дня, и пока ждала, успела наслушаться таких ужасов и кошмаров, что разволновалась до дрожи в коленках и ряби в глазах. Напичканная чужими бедами, она зашла в кабинет мага, еле переставляя ноги.
      
      Старец оказался вполне моложавым мужчиной огромного роста, загорелым, с красивыми, ухоженными, какими-то немужскими руками. Под понятие старца в его облике подходили только белые волосы, распущенные по плечам густой волной, и длинная, будто приклеенная, седая брода. Эмме Леонидовне бросились в глаза выпуклые овальные ногти его холеных рук. На одном из пальцев красовался массивный замысловатый перстень с камнем, который играл и переливался всеми цветами спектра, и невозможно было оторвать взгляд от его радужного сияния.
      
      Старец Порфирий терпеливо слушал сбивчиво-монотонный рассказ Эммы Леонидовны, изредка ловко вворачивая уточняющие вопросы и почти не вникая - как показалось Эмме Леонидовне - в ответы на них. Он небрежно черканул несколько коротких записей в увесистом блокноте, поиграл перстнем, поворачивая его туда-сюда на пальце, застыл взглядом.
      
      - Что вы хотите? - спросил, когда она замолчала. - Только коротко и одной фразой... Определитесь...
      - Я хочу... - тихо сказала Эмма Леонидовна и вдруг завелась: - Чтобы дочь его забыла... Чтобы ноги его больше не было... Чтобы он исчез из нашей жизни раз и навсегда... Чтобы...
      - Стоп... - старец остановил поток ее слов движением руки с перстнем. - Я же сказал: только одну фразу. Основную.
      - Чтобы он исчез... - справилась с эмоциями старая женщина и всхлипнула.
      - Приходите через неделю, - старец сложил руки перед собой, как школьник. - А сейчас - идите с миром...
      - Вы поможете?
      - Через неделю... - повторил старец с настойчивостью в голосе.
      
      А Эмма Леонидовна так и не поняла, что должно произойти через неделю: ее желание сбудется? Или только через неделю станет ясно, возможно ли что-нибудь сделать с ее горем? Находясь под сильным впечатлением от визита, она выложила помощнице мага немалую сумму из голубых купюр и вышла из приемной. Не разбирая дороги, поплелась домой. Перед ее глазами так и сверкал камень в перстне старца.
      
      
      ***
      Тем временем женщины в семье Гришки тоже начали активные боевые действия на свой лад в стиле: на войне - как на войне. Возможная соперница определилась, и искать другие варианты хищных разлучниц пока не имело смысла. Да и маме Вере требовалось поскорее возвращаться в свои Васильки: хозяйство брошено, и муж остался на вольных хлебах, мало ли, чего задумает...
      
      Выйдя из кафетерия, женщины остановились. Попереминались с ноги на ногу, потоптались. Оля - от неопределенности, как поступить дальше, а Вера Ивановна - от нетерпения поскорее взяться за дело.
      
      - Значит, так, - твердо сказала она дочери, - ты, Олюшка, иди домой, ребенок спать хочет.
      
      Дочь испуганно встрепенулась:
      
      - А ты?
      - Я останусь и разузнаю тут кое-что...
      - Только не скандаль, - смирилась Оля.
      
      Были у нее на памяти бурные сцены, которые мать устраивала отцу, если выяснялись некоторые подробности его похождений. Поселок, где выросла Оля, считался совсем маленьким, всё у всех на виду.
      
      Но Вера Ивановна уже втянулась в боевое настроение, лихой азарт и обида за дочь будоражили ей кровь, желание расправиться с рыжей захватчицей воодушевляло к решительным действиям.
      
      - Да я только хочу убедиться, не думай чего... Я скоро...
      
      Она подтолкнула дочь в спину, и когда та скрылась из виду, двинулась к входу в бизнес-центр.
      
      Оказавшись в холле, она подошла к стойке информации. С показной скромностью во взгляде обратилась к парню с табличкой "Администратор" на лацкане:
      
      - Подскажите, будьте добреньки, тут девушка работает такая рыженькая, симпатичненькая, наверняка знаете...
      - И что? - парень-администратор уставился на нее с непониманием.
      
      Вера Ивановна в его глазах была слишком простецкой теткой, таким здесь не место.
      
      - Как зовут-то ее? - наставила на своем женщина.
      - А вам зачем? - сразу понял, о ком идет речь, парень.
      
      Вера Ивановна замялась, придумывая на ходу: как бы выведать нужные подробности? Сходу начала фантазировать и сделала это вполне правдоподобно: полезла в сумку и, вытащив из нее футляр для очков, покрутила им перед носом парня.
      
      - Вот, забыла она, надо передать лично в руки...
      - Где забыла? - Не понял парень и посмотрел внимательно на футляр. Он был старый и потертый, и ему показалось странным, что гордая рыжеволосая особа из инвестиционной компании могла бы иметь подобную вещь.
      - В магазине, где пирожки продают... - Вера Ивановна показала рукой в сторону магазина-кафе, добавив для пущей убедительности, - я там работаю уборщицей, нашла...
      - Оставьте, я передам... - парень решил, что так будет правильно.
      - Нет, мне надо лично в руки, - хитро заупрямилась боевая теща. - Вдруг забудете? А мне отвечать...
      
      "Достала...", - с раздражением подумал парень и, чтобы быстрее от нее отвязаться, согласился:
      - Хорошо, подождите, я ее вызову.
      - Вот и ладненько, - обрадовалась мама Вера нужному повороту дел.
      
      Она отошла к окну и присела на кожаный диванчик для посетителей. "Вот сейчас все и выяснится, что за зверь эта разлучница, - подумала она с удовлетворением, - а если она ни при чем, скажу: обозналась, уважаемая, извиняйте... Делов-то!".
      
      Ждать пришлось недолго. Вскоре Софья появилась у стойки информации. Подойдя, она вопросительно и строго взглянула на администратора, тот ей что-то быстро проговорил и указал в сторону посетительницы. Софья подняла в недоумении брови, но к диванчику не подошла, а осталась стоять около стойки в позе царственной особы. Красноречивым жестом пригласила женщину, мол, подходите, поговорим.
      
      Вера Ивановна шла к стойке, еще сомневаясь в своих предположениях. Но, приблизившись, сразу напряглась, как кошка, выследившая мышь. В глаза ей бросилась вьющаяся рыжая прядь, свисающая вдоль щеки Софьи. Сомнения испарились: она!
      
      - Слушаю вас, - высокомерно проговорила ничего не подозревающая Софья и поправила волосы, выбившиеся из прически, но они непокорной пружинкой снова свесились вдоль лица. - Какое у вас ко мне дело?
      
      Высокомерный тон Софьи добавил пороху тещиной решительности. Она, как завзятая баба-скандалистка, уперла руки в бока и выпалила:
      
      - Дело? Да никакого!
      
      Дерзко всмотревшись в лицо Софьи, мысленно восхитилась: "Красивая девка! Неудивительно, что Олькин обмылок на нее запал. Только ей-то чего с ним валандаться? На кой ляд ей наш козлик гулящий? Небось, кавалеров у нее и так, как грязи...".
      
      А вслух отчетливо и громко добавила:
      
      - Просто сказать тебе хочу, что ты - воровка!
      - Что? - Софье показалось, что она ослышалась.
      
      В холле на них стали оборачиваться посетители и служащие, выражения лиц охранников приняли дурашливый вид. Забыв про обязанности следить за порядком в зале, они с любопытством наблюдали, чем закончится дамская разборка.
      
      - Во-ров-ка! - по слогам повторила Вера Ивановна.
      
      От неожиданного оскорбления в свой адрес Софья на мгновение остолбенела и потеряла дар речи, чего с ней никогда прежде не случалось. Она всегда четко знала, как парировать оппонентам в споре, на любой выпад у нее имелся ответный ход конем. Но только не сейчас. Одно ясно: незнакомая тетка провоцирует ее на грандиозный скандал и, может быть, даже драку. Готовность к силовым действиям читалась крупными буквами на ее щекастой физиономии. Только с чего? Этот вопрос недолго висел в воздухе. Вера Ивановна, воодушевленная замешательством Софьи, выкинула главный козырь из своей колоды, чем сразу прояснила цели:
      
      - Ты крадешь у жены - мужа, у ребенка - отца. Значит, ты - воровка!
      
      От этих слов Софью словно окатили кипятком: вот в чем дело! Брошенное в лицо обвинение, грубое по форме, а по сути - надо отдать должное! - справедливое, вмиг лишило ее уверенности. Она почувствовала, что до жути боится эту крикливую бабу и не знает, как вести себя дальше.
      
      - Ненормальная какая-то... - словно очнувшись, произнесла она.
      
      Стараясь казаться спокойной, будто ничего не понимает, обернулась к администратору:
      
      - Кто пустил сюда эту сумасшедшую? Охрана, в чем дело?
      
      Безобразная сцена происходила на глазах у свидетелей - это было непозволительно. Софья дернулась уйти, но, очевидно, спохватилась слишком поздно, поскольку вся гамма переживаний - от высокомерия до растерянности и страха - успела отразиться на ее лице. Вера Ивановна, заметив это, внутренне ликовала: ага, испугалась!
      
      Софья уходила, а вслед ей неслось громогласное:
      
      - Воровка! Ребенка делаешь сиротой при живом отце! И не стыдно! Патлы твои рыжие повыдирать бы с корнем! Паскуда!
      
      Два дюжих охранника наконец-то вспомнили, что следует установить мирную обстановку. Они подбежали к выкрикивающей ругательства женщине, ловко подхватили ее с двух сторон под руки и потащили к выходу, приговаривая:
      
      - Тетка, а ну-ка, убирайся отсюда поживее. Давай-давай, пока пятнадцать суток не огребла...
      
      И аккуратно вытолкнули на улицу.
      
      Оказавшись за пределами бизнес-центра, Вера Ивановна поправила на себе кофточку, провела ладонями по груди и бедрам, проверяя, все ли нормально в ее наряде, и с видом победительницы гордо глянула в сторону только что выдворивших ее охранников.
      
      "Вот так-то! - подумала она удовлетворенно. - Знай наших!".
      
      Странно, но вместе с ощущением превосходства над соперницей дочери она одновременно чувствовала некоторое недоумение от тайны, которую ей не дано постичь, как ни старайся. Тайна эта была в непонимании: что нашла рыжая красотка в таком задрипанном типчике, как ее зять Гришка? Что в нем такого особенного? Сама-то Вера Ивановна никогда не держала зятя за достойного мужика. В ее вкусе были молодцы другого пошиба - крепкие, крутолобые, без всяких завихрений в мозгах. Вроде этих - коротко стриженых охранников-мордоворотов. Спина, шея - ого-го! Чтобы прижал - так прижал. А Гришка что? Шибздик, одно слово. Правда, когда дочь расписалась с этим "шибздиком", Вера Ивановна не то чтобы подвергла сомнению ее выбор, нет, она была даже очень рада: все-таки Олька нашла себе мужа городского, образованного, мало пьющего и - главное! - со своей жилплощадью в виде отдельной квартиры в новом доме. И пусть парень с виду хлипок и разговаривает шибко мудрено, будто не по русски - поди пойми его - все ж таки мужик, муж. Но если уводят кормильца из семьи - тут дело другое! Тут мы встанем, как один, а своего не отдадим.
      
      
      ***
      Софья вернулась домой, громче обычного хлопнув дверью, и сразу заперлась в своей комнате. Не в силах оставаться спокойной, она ходила из угла в угол растревоженной тигрицей, чье желание вырваться из клетки остановлено непреодолимой преградой в виде металлических прутьев. Она мерила шагами пространство, наступая на книги, пинками отшвыривала их и так сжимала кулаки, что ногти вонзались в ладони, причиняя боль.
      
      "Меня унизили, обозвали, да кто? Какая-то простодырая тетка с сумкой! Серость, убогая тварь!" - перемалывала в уме прошедшее событие Софья, не могла успокоиться. Она прокручивала в голове подробности унизительной сцены и с ужасом понимала, что выглядела постыдно. Не ответить вовремя и по делу значит проиграть, показать противнику незащищенное горло, в которое с легкостью можно вцепиться. Что, собственно, и было ею продемонстрировано. А она, Софья, способная отбрить кого угодно, позорно ретировалась с места драки, не поставила на место хабалку... Самолюбие Софьи колотилось и требовало решительных действий в любом направлении.
      
      Звонок в прихожей раздался так неожиданно, что она вздрогнула, сорвалась с места и пулей подлетела к двери. Щелкнула замком, толкнула. На пороге стоял безмятежно улыбающийся Гришка, который ничего не знал о скандальной выходке тещи.
      
      По привычке он протянул ладонь, чтобы тыльной стороной коснуться щеки Софьи. Обычный грубовато-ласковый жест, которым начиналась их любовная игра. Но на этот раз его рука, не успев достигнуть ее лица, резко отлетела в сторону. Софья с такой силой ударила по ней, что Гришка от неожиданности покачнулся.
      
      - Ты что? - Не обиделся он, подумав, что это шутка, прикол, но осекся.
      
      Лицо Софьи, искаженное гневом, было страшным.
      
      - Убирайся, - зашипела она сквозь зубы, как разъяренная кошка, - и немедленно... Вон!...
      
      Гришка ошарашено понял: что-то случилось, но, поскольку часто оказывался в скользких ситуациях и умел из них выкручиваться, невозмутимо остался стоять на месте.
      
      - Ты чего взбесилась? - миролюбиво поинтересовался он. - С работы поперли, что ли?
      
      Но Софью уже распирало от желания выплеснуть на его голову весь свой оскорбленный порыв. "Боже мой, с кем я связалась? - успела она подумать в ярости. - Из-за этого ничтожества меня прилюдно оплевали, а он еще ухмыляется!".
      
      - Я сказала: убирайся... - громче повторила она и выкрикнула: - Жлоб!
      
      Дверь с пушечным выстрелом захлопнулась перед Гришкиным носом, с потолка на голову посыпалась белесая штукатурка, а с его лица наконец-то сошла глупая улыбка. Не двигаясь, он продолжал стоять перед намертво захлопнувшейся дверью, непонимание случившегося тормозило его сознание: "Меня бортанули? Обозвали жлобом? Ого! Ну и ладно. Жлоб - так жлоб...".
      
      Он медленно спустился на один пролет, потом разбежался и, перемахнув через перила на другой, нижний этаж, стремительно сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки. Выскочив на улицу, не оглядываясь, пошел прочь.
      
      
      ***
      Вернувшись в свою комнату, Софья в волнении сцепила замком пальцы рук, подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. По железному подоконнику забарабанил сентябрьский дождь, городской пейзаж в окне приобрел размытое изображение. Стекло приятно холодило разгоряченное лицо, но в голове продолжал стучать шаманский бубен, в такт бубну громыхало сердце. Неясная тихая боль внизу живота, что весь день назойливо ныла у нее внутри, вдруг резанула острым ножом. Согнувшись, как от удара, она застонала. "Как некстати, - с досадой подумала, вспомнив, какое число красным цветом нарисовал ей женский календарь. - Да и рановато что-то... Все к одному. Даже это...". Боль повторилась, сжимая внутренности в тугой резиновый комок и ненадолго отпуская, потом еще раз и еще. С этой болью Софья была знакома с одиннадцати лет своей девичьей жизни, она посещала ее регулярно каждый месяц, предваряя обычные женские процессы. На этот раз она заставила Софью опуститься на колени и в таком виде ползти к тахте. Переждав очередной виток страданий на полу, Софья поднялась на разложенную постель и улеглась поверх одеяла, свернулась калачиком.
      
      В такие дни Софья терпеть не могла себя и всех вокруг: женский организм с его ежемесячными подарками внушал ей стойкое отвращение вплоть до ненависти. Привычно корчась от боли, она проклинала свое женское естество и больше, чем когда-либо, завидовала мужчинам, которым создатель не дал несчастья иметь подобные проблемы. Но в этот раз боль физическая будто бы давала ей возможность отвлечься от нервных волнений души, и чем сильнее ей скручивало внутренности, тем реже возвращалась память к недавним событиям. Она даже почувствовала некую мазохистскую радость от физических мучений, благодарность к ним. Таблетка, которая обычно облегчала ее страдания, предусмотрительно лежала в сумочке, достаточно протянуть руку. Но Софья отмела возможность успокоить страдания. Боль ее отвлекала и лечила, ставила все на свои места.
      
      Прислушиваясь к своей боли-спасительнице, она погрузилась в тяжелый тревожный сон, в котором увидела себя со стороны: будто бредет она, полностью обнаженная, по бескрайнему снежному полю, и вдруг понимает, что ее преследуют волки, еще немного, и их оскаленные пасти будут совсем рядом. Задыхаясь и увязая в глубоком снегу, она пытается от них убежать, но это так трудно, что почти невозможно, и злые чудовища в один прыжок настигают ее, вонзают острые зубы в ее оголенное тело, рвут его в клочья...
      
      Посреди ночи она очнулась от жуткого вязкого сновидения, как вынырнула из воды, и обнаружила, что боль, которую она приняла за привычную, изменила свой характер и уже выла в ней, как сирена воздушной тревоги. Живот сдавило с двух сторон чугунными тисками, липкий пот покрыл лоб. Сердце в панике колотилось, руки и ноги были холодными, как лед. Придерживая рукой живот, она поднялась с постели и тут же рухнула на пол. В глазах потемнело, в ушах, на самой высокой ноте, запела тонкая струна, и она провалилась в черную бездну.
      
      Она не слышала, как родители, напуганные странным грохотом из ее комнаты, сначала долго колотились в ее дверь, потом, отчаявшись понять, что случилось, и, представляя самое страшное, ломали замок топориком для мяса, а ворвавшись и найдя дочь в бессознательном состоянии, чуть не лишились рассудка. Как набирали трясущимися руками номер "скорой помощи" и, путая адрес и все, что можно перепутать, вызывали реанимационную бригаду. Как потом санитары тащили ее на носилках, белую, как мел, чуть живую, и мать все боялась, чтобы дочь не вынесли из комнаты вперед ногами, а санитары торопились и деликатно отпихивали с дороги дрожащую от горя старую женщину. Всего этого Софья не слышала и не видела, душа ее в это время витала над черной бездной. Душе было безразлично, что творится с телом.
      
      Пока шла операция, Эмма Леонидовна и Илья Борисович сидели в приемном покое. Эмма Леонидовна, рыдая, всхлипывала и повторяла:
      
      - Это я виновата, это я...
      - Ну, что ты, - успокаивал ее муж, и гладил вздрагивающей рукой по седой голове жены.
      - При чем здесь ты? Сказали же: внутреннее кровотечение неясной этиологии... Неясной, понимаешь?
      - Я не все тебе сказала, - решив озвучить свою вину, Эмма Леонидовна подняла заплаканное лицо и высморкалась в платочек. - Я ведь ходила к белому магу...
      
      Илья Борисович подозрительно покосился на жену, нахмурился:
      
      - К какому такому магу?
      - К белому магу Порфирию...
      - Ну и что?
      - Это он наколдовал, чтобы "пришельца" больше не было... и вот... не прошло и недели, как они поссорились... Я слышала, что она его выгнала вечером, и обрадовалась, даже не стала ее тревожить, боялась нарушить колдовство...
      
      Эмма Леонидовна опять зарыдала, а Илья Борисович вскочил, будто его толкнули в спину, и начал вышагивать взад-вперед по больничному коридору. Эмма Леонидовна остановила плач и со страхом смотрела на мужа. Никогда она не видела его в таком состоянии: Илья Борисович вскидывал руки, размахивал ими, как мельница лопастями, и почти кричал на жену:
      
      - Боже мой! Какая глупость! Неужели ты веришь в это? Какое может быть колдовство? Двадцать первый век на дворе, Эмма! Ты что? Ладно бы какая-нибудь дремучая деревенская старуха мне про это рассказывала. Но ты - образованная женщина... Тьфу!
      
      В порыве чувств он плюнул себе под ноги, но плевок по-настоящему не получился, слюна брызнула веером в разные стороны.
      
      - Дура! Надо было вовремя к дочери в комнату стучаться, а не радоваться, что от нее ушел любовник, которого ты терпеть не могла... Дура какая...
      - Вы тут мне не плюйтесь, мужчина.
      
      Из-за угла показалась сердитая пожилая женщина в застиранном халате. Гремя ведром, она вышла в коридор и плюхнула мокрую тряпку на пол, завозила шваброй.
      
      - Ишь, расплевался... А я за всеми подтирай! Чай, не жалезная...
      - Извините, я в сердцах, разнервничался...
      - В сердцах он, - продолжала ворчать санитарка, - это больница, а не вокзал... Идите отсюдова... Вон, вашу из операционной в ринимацию повезли... Все в порядке. Откачали...
      
      
      ***
       Первое, что поняла Софья, пока лежала в больнице - мир полон красок и звуков. Почему она раньше этого не замечала? Поддерживаемая под руку заботливой матерью, она выходила на прогулку в больничный садик и медленно брела по аллее, вдыхая влажный осенний воздух, насыщенный дождями. Свежий шрам поперек живота не давал ей делать шаг привычным, а походку стремительной, и она, боясь потревожить эту - как ей казалось - ненадежно зашитую рану, сгибалась, клонила плечи вперед, и семенила, согнувшись, как старушка.
      
      Странная болезнь ее, взорвавшая организм изнутри, как мина, подложенная диверсантом, осталась позади, опасный пожар вовремя потушен. Антибиотики подавили воспалительный процесс, продолжительный наркоз частично поистер память. Жгучие треволнения недавних событий теперь воспринимались ею приглушенно, как через толщу воды. Впрочем, вспоминать о них совсем не хотелось. Привычная жизнь возвращалась к ней и потихоньку заполняла собой пробитые энергетическими токами пустоты.
      
      Перед самой выпиской из больницы ей позвонил Вадим.
      
      - Ну что, подруга, оклемалась? - добродушно поинтересовался он, как ни в чем не бывало.
      - Твоими молитвами, господин доктор, - сухо откликнулась Софья, ожидая подвоха с его стороны. - Говорят, жить буду.
      
      Она помнила последний визит Вадима к ним домой: его напряженную позу на стуле посреди комнаты, сжатые кулаки, плохо скрываемое раздражение. Получается, что он был прав? Но Вадим и не собирался читать Софье нотации, ворошить прошлое и колоть им глаза.
      
      - Завтра на выписку? - бодро продолжал он, - Могу из больницы забрать, машина на ходу. Я в эти дни не работаю.
      - Спасибо, обойдусь, - отрезала Софья, но, вовремя осознав, что ей просто по человечески предлагают помощь, поправилась. - Мама меня встретит, этого достаточно. А ты заезжай как-нибудь в гости. Мои старики тебя любят.
      
      
      ***
      Прошло несколько дней, прежде чем Софья появилась на службе. Она уже не сутулилась, перемещая свою статную фигуру в пространстве, но еще и не пришла в форму окончательно: офисный костюм висел мешком на ее похудевшем теле, сквозь тональный крем, тщательно наложенный на лицо, проглядывала болезненная бледность, гордый профиль заострился. Лавина вьющихся волос, ранее притягивающая постороннее внимание своей яркостью, теперь сдержанно отливала тусклой бронзой. Тем не менее, перенесенная болезнь, добавив некоторые поправки внешности, не испортила ее, а лишь исказила, придав красоте изысканно утомленный оттенок.
      
      Секретарша Алена, завидев входящую в офис Софью, подскочила, захлопала в ладоши и с наивной непосредственностью зачастила:
      
      - Ой! Как ваше здоровье, Софья Ильинична? Вы в больнице лежали? Что с вами случилось-то?
      - Благодарю, со мной все в порядке, - откликнулась Софья, оставив без ответа два последних вопроса.
      
      Она положила перед Аленой голубоватый бланк больничного листа с зашифрованным диагнозом, прихлопнула его рукой: оформляй, и невозмутимо добавила:
      
      - Какие новости?
      - Мы без вас зашивались, - искренне пожаловалась Алена, машинально убрав листок в ящик стола, - столько всего навалилось! Столько всего! Представляете?
      - Представляю, - уголки губ Софьи чуть приподнялись, но улыбка тут же исчезла.
      - Мне тоже досталось выше крыши, - продолжала жаловаться Алена, - даже не знала, к кому метнуться за помощью: кто в отъезде, кто в отпуске, а кое-кого и вообще уволили...
      - Да? - сухо отреагировала Софья. - И кого же?
      
      Алена прикрыла рот ладошкой и проговорила тихим голосом:
      
      - Курьера нашего Гришку, помните? Вы его еще чертиком из табакерки назвали...
      - И что?
      - Вот его и уволили. Полиция им интересовалась, следователь приходил. Говорят, замешан в криминале...
      - Надо же, - сказала Софья, лишь бы не молчать.
      
      В ее памяти, как по волшебству, выплыли две картинки и повисли перед мысленным взором навязчивыми видениями: пачка денег, брошенная небрежным движением Гришкиной руки на стол, и косая ссадина с запекшейся кровью на его лбу...
      
      - А еще, - хихикнула Алена, и тембр ее голоса перешел в свистящий шепот, - говорят, у него с Тамаркой-бухгалтершей отношения были, ну, понимаете, какие?
      - Ну, а это уже сплетни! - отмахнулась Софья.
      
      Алена вытаращила глаза:
      
      - Ничего не сплетни! Их застукали в офисе...
      
      От этих слов доселе меланхолично спокойная Софья поморщилась, и лицо ее исказила брезгливая гримаса. Подробности из уст Алены навязчиво заставляли ее вспоминать то, что хотелось намертво забыть.
      
      - Какая гадость... - медленно проговорила она. - Его посадят?
      - Не знаю, - Алена пожала плечами, - начальство решило уволить его по-быстрому, чтобы имидж компании не пострадал. Хотя Гришка и давил на нервы Марианне Сергеевне, мол, это недоразумение, а у него ребенок маленький, жена-студентка и прочее...
      - Ну-ну, - только и сказала Софья.
      
      Ей вдруг стало легче дышать от того, что она больше не увидит Гришку, и совершенно неважно, что произойдет с ним в дальнейшем. Она изобразила Алене подобие насмешливой улыбки и, оставив ее в одиночестве, открыла дверь в кабинет начальницы.
      
      - А, тяжелобольная! Как отдохнулось под наркозом? - вместо приветствия воскликнула "толстая Марианна", завидев на пороге входящую Софью. Шутила начальница так же, как и передвигалась на своих коротеньких ногах - неуклюже.
      - Более-менее. Не жалуюсь, - ответила Софья.
      - Ах, не жалуетесь! Прекрасно! Тогда впрягайтесь в дела побыстрее! - заворчала "толстая Марианна" с показным недовольством. - Алена посвятила вас в обстановку?
      
      Напичканная указаниями начальницы, Софья направилась к себе. Навстречу ей попадались прибывающие на работу сослуживцы. Они не сразу узнавали поблекшую Софью, а узнав, всплескивали руками и останавливались, чтобы сказать ей пару сочувственных слов. Известие о внезапной серьезной болезни, обычно вызывающее у людей жалость, поставило ее на одну ступеньку с такими же, как они - обыкновенными офисными работниками, состоящими из плоти и крови.
      
      Софья выслушивала бесхитростные слова сотрудников и - она не могла это не отметить - впервые ей было приятно назойливое внимание: ее ждали, ее ценят, без нее деловой мир чуть ли ни рухнул. Однако мысли ее отвлекались другим.
      
      Офисные новости, всколыхнув память, будто навели резкость на мутное изображение недавних событий из ее личной жизни. Картина восстановилась четко, в красках, с ненужными подробностями. Все, что с ней тогда произошло, Софья увидела как бы со стороны. Увидела и поразилась. "Как такое могло случиться? - терялась она в догадках. - Что на меня нашло?". Ответа не было. А раз случившееся не объяснялось здравым смыслом и логикой, его следовало просто принять, как есть. "Ну что ж, - согласилась она с удручающим выводом, будто подводила черту, - что было, то было...".
      
      
      ***
      В "Лавку старинных книг" Софья заглянула по дороге домой. До закрытия оставалось несколько минут, но она успела, машинально отметив про себя, что привычка посещать лавку хоть и была ею временно утеряна, а запросто восстановилась. Она поднялась по ступенькам, толкнула дверь и под дребезжащий звук колокольчика вошла. Оказавшись внутри, застыла. На мгновение ей показалось, что с тех пор, когда она приходила сюда в последний раз, время остановилось. Те же стеллажи с книгами, тот же воздух с частичками пыли и тот же немолодой мужчина-продавец за прилавком. И будто не сходил он со своего места, будто ждал ее.
      
      - Где вы пропадали? - произнес он, глядя на Софью с печальным обожанием. - Давно вас не видел. И на звонки не отвечаете...
      
      Софья очнулась от наваждения, взяла себя в руки. "Как он точно выразился, - усмехнулась она мысленно, - я ведь, действительно, пропадала...". А вслух уклончиво ответила:
      
      - Да, так... Дела, болезни, катастрофы...
      - Надеюсь, они вас не коснулись в буквальном виде? - продавец решил, что это шутка.
      - И я надеюсь, - не моргнув глазом, парировала Софья и перевела разговор в нужное русло. - Как жаль ту книжку, помните? Вы мне обещали придержать, а я за ней не явилась. Извините, я вас подвела.
      
      Продавец развел руками, мол, понимаю-понимаю, бывает. И вдруг, загадочно изогнув одну бровь, прищурился.
      
      - Вы будете удивлены... - забормотал он и, наклонившись, стал шарить руками под прилавком. - Одну минуточку...
      
      Звякнули ключи, скрипнула витринная рама. С минуту покопавшись в недрах книжного хранилища, мужчина распрямился. В руках он бережно держал книжицу в золоченом переплете.
      
      - Вот... - Он протянул книжку Софье, - она вас дождалась.
      
      Софья изумленно посмотрела на книжку, потом на довольное лицо продавца, и поняла, что окончательно вернулась в свой мир, в котором, кроме нее, ничего не изменилось.
      
      
      Светлана Волкова
      
      РУЖА
      
      
      Он не курил десять лет. Теперь же ему так хотелось достать сигарету, минуту помять в пальцах, помусолить губами и не спеша закурить, с удовольствием вдыхая терпкий сизоватый табачный дым. Сигареты не было.
      Андрей уже около двух часов стоял в грязном тамбуре пригородной электрички, вглядываясь в мелькавшие за крохотным оконцем деревья, неказистые домишки и столбы, словно метроном отмеряющие такт в убаюкивающем свинге стука колёс. Покачивающийся ритм, два бегущих солнечных блика на заплёванном полу, детский плач в забитом людьми вагоне, - всё это тревожило душу, бередило воспоминания. А вместе с ними и непонятное, неоправданное чувство вины перед знакомыми местами, названиями поселковых станций, которые когда-то он знал наизусть, перед речушкой, промелькнувшей под железнодорожным мостом и просигналившей в пульсирующий висок: сейчас будет твоя станция.
      
      "Окуловка" - произнес усталый сиповатый голос машиниста. Андрей ступил на платформу. Всё то же жёлтое вокзальное здание с облупившейся штукатуркой, вечные бабки, продающие пирожки и смородину, раскалённый от июльского солнца асфальт. Сошедшие с электрички пассажиры разномастной толпой стекали по единственной узкой лестнице с провалившимися от времени ступенями; их баулы, корзины и тюки напоминали цветные фантики и мелкий мусор, который шустрый ручеёк порой увлекает в жадную пасть водосточного люка.
      Через минуту платформа опустела. Андрей, подхватив рюкзачок, спрыгнул на пути и пошёл по шпалам к видневшейся за высокой травой кривой улочке, нелепо упиравшейся прямо в железнодорожное полотно. Пахло, как в детстве, дёгтем, горячим металлом рельсов, скошенной травой. "Ещё тут всегда были бабочки", - подсказала расшевелившаяся память. Он оглянулся: две полусонные капустницы лениво порхали над иван-чаем, вымахавшим чуть ли не с человеческий рост.
      "Ну, здравствуй, Окуловка".
      
      Андрей не был в этих краях двадцать один год - без малого четверть века, с тех пор как приезжал в последний раз на похороны тётки Наташи, единственной родной души. Тётка вырастила его, как сына, когда родители Андрея погибли по трагической воле провидения - от не вовремя закрытой по пьяни печной вьюшки. Просто уснули и не проснулись. Андрюше было тогда шесть лет. По чистой случайности он в тот день ночевал у тётки. Да так больше в свой дом и не вернулся...
      
      "Будешь спать здесь, за занавеской. Одежду тебе из батькиной перешьём, новую покупать не на что, да и ни к чему - вона, растёшь, как гриб. Дай бог, чтобы домишко ваш неказистый продался скоренько, тогда и крышу подлатаем, и к школе всё, что нужно, купим тебе, и качели в саду повесим, - говорила тётка Наташа и неизменно прижимала Андрюшину голову к своей необъятной груди. - Сиротинушка ты мой!"
      
      Тётку он любил. Хотя и говорил ей почти ежедневно, что лелеет мечту убраться из этого дома подальше, и хамил ей, когда вошёл в подростковый возраст, и нервы трепал изрядно, приходя домой с кровавыми подтёками от мальчишеских драк, попадая в милицию и даже пару раз сбегая из дому. Тётка плакала тайком, жаловалась кумушкам-соседкам, пыталась усмирить парня, найти с ним общий язык. Но он больно хлестал её заученной ещё в детстве фразой: "Ты мне не мать и не указывай, что мне делать". Сам же переживал, проклинал свой гадкий язык, но тупая упёртость с примесью детской гордыни и обиженности на судьбу никогда не позволяла ему попросить прощения или просто приобнять её ласково, как, бывало, обнимал он свою пьяницу-мать. А тётка-то, и правда, самая родная была. Когда померла, Андрей долго сидел на засыпанном песком холмике, пытался выпросить прощения. Слёз не было, но была такая отчаянная сухая боль за грудиной, надрывавшая душу, что запомнил её надолго и так и не пересилил себя все эти годы - ни разу не приехал в Окуловку. Деньги на уход за могилами тётки и родителей посылал соседке Лидии Тимофеевне исправно каждый год, на Троицу. Но на письма с вопросами "как ты там, Андрюшенька, поживаешь?" никогда не отвечал. И даже не читал их: хотел заслониться от деревенских новостей, словно вычеркнуть Окуловку из памяти.
      У тётки был приятный грудной голос...
      
      "Вырастешь, Андрюша, езжай в Рязань, поступай в институт на инженера. Неча здесь оставаться, работа только колхозная, да и на ней не проживёшь. Вон, всю жизнь горбачусь, а тебе, кровинушке, даже лошадку деревянную купить не могу. Помру, после меня только одна ценность останется - колечко золотое с камушком синеньким, моей матери подарок. Ты прибереги его. Вдруг беда какая, деньги за него выручишь, выправишься, Бог даст. А больше у меня и нет ничего".
      
      Андрей прошел через заросшее травой поле к старенькому сельскому кладбищу, не без труда отыскал могилу у старого дуба, присел на простенькую скамеечку, погладил рукой оградку. Спасибо Лидии Тимофеевне, хорошо глядит за тёткой. И за отцом с матерью, лежащими рядом. Вон и серебрянка свежая, и бурьяна нет, и анютины глазки из овальной раковины к небу тянутся. Надо будет больше денег присылать.
      Андрей достал из рюкзака термос, налил в крышку крепкий кофе, неспешно выпил, помянул тётю Наташу и родителей. Алкоголь он не признавал: перед глазами были отец и мать, которые запомнились ему именно нетрезвыми, плохо пахнущими, неопрятными. Постоял, наклонив голову, проговорил полушёпотом, мол, пусть земля пухом, и на небе им хорошо будет. Поморщился от шаблонности слов, пожалел, что не выучил ни одной, даже коротенькой молитвы.
      Высоко в небе резали синь стрижи, шумно летали откормленные июльские стрекозы, островерхие ели с высоты наблюдали за седоватым крепким мужчиной, шагающим между могилами к воротам, топча землянику, на которую всегда была щедра кладбищенская сытая земля.
      "Своих навестил. Осталось сделать то, за чем я сюда приехал. Ружа".
      
      * * *
      
      Впервые он увидел её сорок лет назад, в последнее своё предшкольное лето. В опустевший старенький, но большой деревянный дом с заколоченными окнами и провалившейся крышей, стоявший на краю Окуловки, вселилось сразу три многодетных цыганских семьи. Сельчане шептались недовольно, шушукались, мол, бедовое вороватое племя, надобно теперь двери все запирать да кур прятать. Андрюша разговоров не понимал, но с жадностью вслушивался, ловя каждое слово о загадочных людях. Тётка запретила ему играть у оврага, что рассекал колхозное поле совсем рядом с "тем домом", но дети украдкой бегали туда, и Андрюша с ними. За высоким забором текла непонятная ему и шумная жизнь: гремели тазы, пахло чем-то жареным, слышна была непонятная речь вперемешку с русской. Ребятишки пересказывали друг другу "страшилки" собственного сочинения, в которых цыгане представали все до единого колдунами, варящими в котлах маленьких детей вместе с жабами. Зачем они это делали и что наколдовывали, в рассказах умалчивалось, но малыши отчаянно верили в то, что сами же и придумывали.
      
      Цыгане в колхоз работать не пошли, торговали на окуловском рынке всякой всячиной; женщины, поговаривали, делали в сарае косметику и ездили в Рязань продавать. С селянами не общались, жили обособленно. Шума не производили.
      А в июне того самого года случилась у Лидии Тимофеевны беда: слёг единственный сын, шестнадцатилетний Петя. Сначала онемела одна нога, а потом и вторая. Вскоре обе ноги отказали, ходить перестал, лежал в доме и смотрел в потолок. Тимофеевна возила его в город, показывала врачам. В городской больнице его поставили на очередь - на октябрь, на плановую госпитализацию. Соседка причитала: где уж там до октября-то дотянуть! И тётя Наташа уговорила её сходить к цыганкам. Хуже, мол, не будет. Собрали деньги "позолотить ручку", да и пошли. Андрюша увязался с ними, и как тётка ни гнала его прочь, не отставал, бежал по пыльной дороге следом, как жеребёнок за кобылицами.
      
      Вошли во двор, Андрюшу в дом не взяли, наказали ждать у крыльца. Он огляделся по сторонам. Двор был захламлён всякой дрянью, старыми корытами и коробками - всем тем, что даже бережливая тётка и то выбрасывала. Пахло затхлостью. Взад и вперёд ходили женщины, и Андрюшу удивило, что все поголовно они с животами. Ребятишки разного возраста шныряли из дома в сарай, из сарая в курятник и обратно в дом, на него не обращали ровно никакого внимания.
      У калитки была большая лужа. У самого её края сидела маленькая девочка лет двух в грязной белой майке, прямо голой попкой на земле, и старательно пыталась зачерпнуть из лужи воды в чайник без донышка. Андрюша подошёл к ней.
      
      - Ничего у тебя не получится. Чайник дырявый.
      
      Она повернула к Андрюше неумытое смуглое личико, и он поразился её огромным глазам, глубоким, словно доверху наполненным блестящей коричневой краской, и казалось - шевельни девочка головой, прольётся эта краска прямо на её майку. Такого насыщенного цвета он не видел ни у кого. И ещё поразило его, что сама девочка была маленькая, а тёмно-рыжие волосы её стояли огромной копной вокруг головы, словно львиная грива, и отдельные пряди окунались в чайник, когда девочка наклонялась к луже. "Она, должно быть, родилась уже с длинными волосами. Не могли же они вырасти такими за два-три её года", - подумал Андрюша.
      
      - Как тебя зовут?
      
      Девочка молчала и улыбалась. Он насчитал несколько зубов в её большом розовом рту. Малышка бросила чайник и потянула к нему грязные ручонки, будто хотела, чтобы он обнял её. Андрюша смутился и стал шарить в карманах штанишек. Уж очень захотелось хоть что-нибудь подарить этому непонятному и необыкновенному существу. Он нашёл только большую гайку, которую на днях подобрал на тракте, и протянул девочке.
      Личико её осветилось огромным счастьем, она схватила гайку, как голодный галчонок, и потянула в рот.
      
      - Стой, глупая! - Андрюша плюхнулся на землю рядом с ней и отобрал гайку - Нельзя её есть. Подавишься!
      
      Девочка смотрела на него своими глазищами и вдруг заголосила на весь двор. В один миг рядом возникла фигура другой цыганской девочки, Андрюшиной ровесницы, и мальчика постарше.
      
      - Ты чего сестрёнку обижаешь? - спросил цыганёнок, выговаривая слова как-то распевно, не так, как говорили местные.
      - Я не обижаю. Я гайку ей подарил, - испуганно пролепетал Андрюша и разжал ладошку. Гайка призывно блеснула на солнце.
      Цыганёнок схватил гайку и спрятал в карман своих широченных зелёных штанов.
      - Есть у тебя ещё?
      - Нету, - почему-то виновато сказал Андрюша.
      - А чего есть?
      - Ничего... - Андрюша вывернул карманы.
      
      Цыганёнок сплюнул и пошёл в дом. Девочка, Андрюшина ровесница, заплетала в косу свои пыльные каштановые космы, крутила худенькими бёдрами из стороны в сторону и кокетливо глядела на Андрюшу.
      - Это наш брат, Миха. А тебя как зовут?
      - Андрей.
      - А я Рузанна. Это по-цыгански значит "красивая".
      
      Андрюша красивой девочку совсем не находил. Всклоченная пакля на голове, тощие длинные ноги, платьишко цветастое всё в масляных пятнах. Тётя Наташа старалась привить чистоплотность ему, мальчику, а тут ведь девочка. Красивое не может быть грязным и чумазым. Он снова взглянул на малышку с чайником.
      
      - А её как звать?
      - Ружа.
      - Ружа? Какое смешное имя!
      - Дурак. "Ружа" по-цыгански значит "рыжая". А тятьку нашего зовут Баро, это значит "главный"...
      
      И правда, рыжая. Она таращилась своими невозможными глазёнками на Андрюшу и улыбалась ему так открыто, как никакая девочка, даже маленькая и глупенькая, не улыбалась никогда. Её тёмно-медные волосы падали на круглое пухлое личико и вливали в карие глаза какой-то золотистый отблеск. А он-то думал, что цыгане все черноволосые и с чёрными, как мокрая пашня, глазами.
      Дверь дома отворилась, и с крыльца сошла молодая женщина в длинной пёстрой юбке и зелёном (точь-в-точь как Михины штаны) платке. Одной рукой она держалась за огромный живот, другой поддерживала поясницу. Ружа молнией сорвалась с места и побежала к женщине, обхватила её за ногу, прижалась мордочкой к животу и поглядывала на Андрюшу, то и дело зарываясь личиком в многочисленные складки мамкиной юбки. Следом за женщиной на крыльцо вышли тётя Наташа и Лидия Тимофеевна. Обе, как догадался Андрюша по их лицам, только что плакали, но тщательно старались скрыть это.
      
      Домой шли молча, Андрюша всё выспрашивал, что было там, в доме, но женщины молчали. Он без конца теребил тёткину руку, канючил, но вытащил из неё только одно слово: "Гадали". Андрюша улучил момент и схватил Лилию Тимофеевну за локоть.
      
      - А Петя выздоровеет?
      
      Лидия Тимофеевна мрачно кивнула, глядя перед собой на столбик пыли, поднимаемый её усталыми ногами в стоптанных босоножках.
      К слову, болезный Петя через пару недель, и правда, встал на ноги, а к сентябрю уже бегал вовсю. Да только судьба оказалась к нему всё же немилосердной: по осени попал под колёса грузовика на большом тракте, не дожил до приезда "скорой". Видно, неспроста плакали тогда тётка с соседкой в цыганском доме.
      
      Дорога от кладбища, по которой шагал Андрей, спускалась к реке. Он постоял на берегу, обводя глазами едва узнаваемый берег, когда-то песчаный, теперь же заросший тростником, вспомнил, как прыгали они мальчишками с тарзанки прямо в воду. И ведь глубоко было, а сейчас отмель, вон и парнишка удит рыбу, стоя по пояс в стремнине - в том месте, где ныряли они с коряги с головой. И камней из-за тростника не видно. Андрей постоял с минуту, вдыхая запах речных водорослей и размышляя, как много значила для него когда-то эта мелкая речка, как играли они здесь в "Нептуна" и в шутку "топили" цыганских ребятишек, а потом и те их.
      
      После гадания на Петю окуловские женщины как-то поспокойнее стали относиться к цыганам. Чумазые их детишки бегали по деревенским улицам, научили местных мальчишек плеваться и ловить лягушек. Родители, поначалу запрещавшие "якшаться с бесонятами", вскоре свыклись и подкармливали их иногда яблоками со своих огородов.
      Андрюша вместе с соседской девочкой Зойкой, востроглазой вертлявой попрыгуньей, часто бегал на цыганский двор. Сначала якобы за надобностью (цыганки торговали нитками), потом просто так. Уж больно манила их шумная, разномастная, пахнущая тайной чужая жизнь. Зойка даже подружилась с Рузанной, хотя и признавалась Андрюше, что побаивается её.
      Цыгане, число которых так и не смог бы точно назвать никто, по советским меркам нигде не работали, хоть их мужчины и уходили засветло, а возвращались поздно.
      Однажды Андрюша видел, как подъехала к цыганскому дому машина от райсовета, вышли чинные люди в костюмах, прошли во двор. Маленькая Ружа испугалась их, стала шипеть, как котёнок, кидаться в пришлых гостей комьями земли. Взрослых в доме не обнаружилось. Мужчины были "на работе", как объяснили высыпавшие во двор цыганята, а женщины на рынке вместе со старшими детьми. Ружина мать находилась в районном роддоме: почувствовав схватки, сама на единственном на три семьи велосипеде добралась до приёмного отделения и завопила под окнами. Её срочно отвели в родильное отделение, где она родила очень быстро своего четвёртого ребёнка, спросив сразу, как показали ей малыша, "припрятали ли доктора её велосипед от дурных глаз". И было Ружиной матери в ту пору двадцать лет...
      Райкомовские работники не собирались уходить, стояли посреди двора. К ним из сарая, весь измазанный сажей, вышел Миха. Деловито, по-хозяйски пригласил гостей пройти в дом, велел девчонкам угостить их тем, что найдут на кухне. Так учили их родители. Гости изъявили желание ожидать во дворе, на скамейке. Андрюша, стоявший с Зойкой возле колодца, поразился, насколько вмиг повзрослел Миха, превратившись в отсутствии отца в хозяина дома, главного в семье.
      На орущую Ружу никто не обращал внимания. Андрюша подошёл к ней, взял её грязную горячую ладошку в свою, наклонился, вытер слёзки на раскрасневшемся личике малышки, и она сразу успокоилась. Обняла его за шею. Улыбка зажгла её волшебные глаза, и словно солнышко вышло. Именно так запомнил этот момент Андрюша.
      Чиновные люди просидели до вечера, пока не пришли с базара женщины, но и они не стали объясняться с гостями. Дожидались мужчин. Андрюша сидел на крылечке, смотрел на заходящее малиновое солнце, Ружа мирно спала, положив медную голову ему на колено. Так хорошо было, так спокойно. Он никогда не чувствовал такую ответственность ни перед кем так, как перед этой маленькой непричёсанной чумазой девочкой, посапывающей на его разбитой от детских шалостей коленке. И очень хотелось, чтобы вечер продолжался и продолжался.
      Наконец калитка скрипнула, и трое мужчин вошли во двор, все невысокого роста, в шляпах, с сумками в руках. Баро, старший из них, отец Ружи, шагнул к пришлым людям, поздоровался низким бархатным голосом с заметным нездешним выговором, от звучания которого тут же встрепенулась Ружа, сверкнул золотым зубом и проводил всех в дом.
      Долго сидели они там, разговаривали. Выбежала Рузанна, шёпотом сказала Андрюше, что "в колхоз агитируют". За ней вышел Миха, достал из-за уха, из недр вихрастого затылка замусоленный огрызок сигареты, закурил, держа его тремя пальцами у самых губ, и весомо произнёс, сплёвывая сквозь щель в зубах: "Тунеядством грозят тятьке".
      Ружа таращила глазёнки на брата, но Андрюшину руку не отпускала, маленькая её рыжая голова соображала: стоит ли снова испугаться и зареветь. Но Андрюша так спокойно сказал ей: "Всё хорошо, Ружа", что девочка заулыбалась вновь.
      Вскоре вышли из дома и гости, хмурые и недовольные.
      
      - Деток хотя бы в школу обозначьте!
      
      Цыгане высыпали на крыльцо и долго смотрели отъезжающей машине вслед, причмокивая языками и говоря отрывисто, не по-русски. Андрюша долго помнил, как на их спокойных лицах читалась победа в непростом для всех разговоре, как блестели их тёмные глаза и сияли улыбки, обнажая фиксы из жёлтого металла, которое все называли "цыганское золото".
      
      Андрей вышел кривой тропинкой к маленькой площади с магазинами. Раньше здесь было три деревянных барака. На одном висела линялая надпись "Мясо-рыба", на другом "Бакалея", на третьем не было ничего, но продавалось как раз почти всё, необходимое для поддержания жизни без вылазок в город. Образец советского сельпо. В эту лавчонку стояли женщины в длинной очереди за дефицитными байковыми халатами, молодёжь за пластинками, дети за журналом "Мурзилка", а мужики за гвоздями. Винный подвальчик стоял чуть поодаль и, как можно было догадаться, был самым популярным местом в Окуловке. Теперь же площадь приобрела лощёный вид: универсам, щитки рекламы, маленький строительный магазинчик, кирпичное здание почты с отделением вездесущего Сбербанка. Андрей с улыбкой обнаружил, что синий почтовый ящик висит на том же самом месте, ныне уже с другим гербом, и смуглый мальчуган, воровато оглядываясь, пытается засунуть в его щель обёртку из-под пломбира.
      
      Однажды они с Зойкой решили отмыть Ружу. Зойка потихоньку от матери стащила кусок хозяйственного мыла и сняла сарафан с большого плюшевого зайца, единственного напоминания об оставившем их семью отце. Сарафан был именно той одёжкой, которую Зойка могла умыкнуть из дома незамеченной. А больше и нести нечего: у неё самой было всего два платьишка.
      Руже шёл четвёртый год, она уже говорила и была на редкость смышлёным ребёнком. Андрюша объяснил ей, что они собираются на речку, и маленькая Ружа, ещё не зная, зачем её туда ведут, на всякий случай никому из своих об этом не сказала.
      На речке Зойка стянула с Ружи грязное тряпьё, которое по уму надо было сжечь, и они с Андрюшей полчаса отмывали девчушку, посадив на мелководье, в тёплую, нагретую солнцем воду. Ружа хохотала от удовольствия, плескалась, высказывала свой восторг то по-русски "Холосо!", то бархатисто по-цыгански "Мишто, мишто!".
      Когда она, чистая, с искрящимися глазищами стояла на берегу в "заячьем" сарафане и хлопала в ладоши, Андрюша с каким-то затаённым восторгом обнаружил, что кожа у неё красивого медового оттенка, а не серая, как думалось ему до того дня, а волосы... Волосы, тёмные о воды, отливали на солнце настоящим золотом, с розовинкой, кружились мокрыми колечками на личике и плутоватой змейкой сползали по её узенькой спине. Зойка причёсывала Ружу, играла с ней, как с куклой, а Андрюша стоял и тихо любовался. Никогда не видел он ничего красивее. Пусть малявка совсем, но было в ней что-то колдовское. Ружа покорно позволяла Зойке вычёсывать колтуны из своей рыжей гривы и так стреляла глазами в Андрюшу, что он смущённо отводил взгляд.
      
      - Хорошо, что она ещё совсем кроха. А то подумают, что ты втюрился, - сказала Зойка.
      - Вот ещё! - буркнул Андрюша. - Мелочь пузатая.
      
      "Мелочь" же, чисто вымытая и на редкость прехорошенькая, источала такие флюиды, что даже Зойка своей пробуждающейся женской интуицией это почувствовала и, фыркнув, прекратила плести ей косички. Волосы, уже высохшие и поменявшие цвет на какой-то новый, из неведомой медной палитры, рассыпались по плечам Ружи, как диковинная дорогая шаль. При этом Ружа заливисто хохотала, напевала какую-то ей одной известную песенку и уходить с речки совсем не хотела. Но близился вечер, её могли хватиться свои, и Андрюша с Зойкой отвели девочку обратно на цыганский двор.
      Не успели отойти они и десяти шагов от калитки, как услышали за забором громкую ругань, звук шлепков и истошный рёв Ружи. "Из-за нас ей попало", - с досадой подумал Андрюша.
      
      На следующее утро, когда Андрюша с Зойкой сидели возле канавы на своей улице и вспоминали вчерашнюю помывку, заявился Миха, и вид у него был основательный и свирепый. Зойку он не тронул, но погрозил ей грязным кулаком, а Андрюшу поколотил. Всё произошло очень быстро, Зойка успела лишь пискнуть.
      Андрюша сидел на траве и вытирал рукавом бежавшие из носа красные струйки, но голова его работала хорошо, и в висках усиленно бился пульс: "это за Ружу".
      И почему-то сладкой показалась ему в тот момент собственная кровь.
      
      Андрей прошёл мимо одноэтажной поселковой школы, пустой в этот июльский день. Вспомнил свои бедовые школьные годы, учителей, одноклассников. В классе их тогда было двенадцать человек, все с соседних улиц. Цыганята в школу не ходили. Миха и его двоюродный брат Василь, правда, посещали уроки одну четверть, но подрались со старшими окуловскими ребятами и больше в классе не появлялись.
      Небольшая круглая площадь, на которой находилась школа, ныне была покрыта асфальтом, и четыре крышки водосточных люков, словно шляпки вбитых гвоздей, были помещены рядом друг с дружкой в самом центре, противореча любой логике, но оправдывая мысль, что "свои" всегда сбиваются в "свою" стаю.
      Андрей постоял немного, поглядел на спортивную площадку рядом со школой, где учился играть в футбол и покорял прибитый к соснам турник, и направился дальше, к улице, на которой когда-то жил.
      
      Фамилия у Ружи была Шишкова. Почти как у Зойки: та - Шишкина. Семья Ружиной двоюродной родни носила фамилию Панченко, а родственники их, жившие во времянке на цыганском дворе, - Василевские. Андрюше казалось нелепым обладать смуглой кожей, тёмными колдовскими глазами, странными именами, говорить на диковатом цыганском языке, с чавкающим "че" и протяжной, с вопросительной интонацией гласной "э" на конце слов и при этом иметь такие простые русские фамилии. Это прибавляло им тайны.
      В школе проходили Пушкина, у которого цыгане представали красивым гордым племенем, умеющим восхитительно петь, гадать и воровать коней. Свободный кочевой народ.
      Шишковы не кочевали. Оседлая жизнь загнала их в определённые рамки. С окуловскими селянами они поддерживали терпимые товарно-деловые отношения, а без надобности не общались. В гости не ходили и к себе не звали. Андрюша видел, как соседские девочки наряжались в тряпьё своих бабок, вешали кольца от занавесок прямо на уши и учились трясти плечами. "Я - цыганка Аза", "А я - Рада", "Нет, я, чур, Рада!" - играли девочки в цыганок, считанных с книжек и подсмотренных в фильмах из сельского клуба.
      Но когда появлялась среди них Ружа, все как-то замолкали, и хотя не говорила она ничего и была младше Андрюшиных ровесниц на четыре года, девочки кожей чувствовали её превосходство.
      
      И Рузанна, и Ружа пели. Были песни незнакомые, цыганские, выводили девочки ладно, селяне заслушивались. Бывало, шла Ружа через колхозное поле на базар матери нитки на продажу отнести и затягивала протяжно-певуче:
      
      "Ай пало вэшоро,
      Заря ли-нэ залэелапэ!"
      Ладно так пела, всю душу вынимала, потряхивала огненной своей гривою, поднимала и опускала плечи, закрывала бездонные солнечно-карие глаза. И надрывно, в низкой тональности, с хрипотцой, заканчивала песню, как будто рыдала:
      "Ай, покхэлава мэ,
      Ваш тумэнге, рома,
      Да ромалэ-лэ!".
      А сельские женщины и мужики таращились на неё, дыхание затаив. И не то, чтобы восхищались, - бабы не упускали случая помянуть, что грязные все они, цыганята, неровён час, заразят чем-нибудь русских детишек или украдут чего, - но замирали от тягучей Ружиной песни, откладывали свои дела и молча слушали. Иные, поговаривали, слезу пускали.
      
      Девочки приставали к Рузанне, чтобы погадала. Та объясняла, что без "позолоти ручку" нет гадания, девчонкам же дать было нечего. Но Ружа однажды поддалась на уговоры, нагадала Зойке, что отец приедет её навестить. Та усмехнулась, назвала маленькую цыганку врушкой, но Зойкин отец взял да и нагрянул на следующий день к огромнейшему её удивлению, потому как Зойка не помнила его совсем. Погостил пару часов в доме, о чём-то потолковал с матерью, оставил дочке детский нелепый конструктор и свалил на все четыре стороны. Ружу после этого случая зауважали. Но стали откровенно побаиваться.
      
      Она была всё такая же солнечная, приветливая, но отстранённая. Андрюша любовался ею издали, но уже не мог просто так подойти, поправить ей шапочку или подарить конфету, так как всегда Ружа была не одна: то с Михой или Рузанной, то с кем-то из малышей. Её мать приносила по дитю чуть ли не каждый год, и большой цыганский дом уже был переполнен. Баро Шишков, отец семейства, водил осторожную дружбу с председателем, и иногда цыгану перепадала "халтура" - то колхозных лошадей помыть, то промаслить вместе с механиком разобранный тракторный организм, то покривившееся крыльцо в сельском клубе подлатать. Семейство большое, ртов много, вот и крутился Баро, как мог, чтобы прокормить всех.
      Андрюша, сидя как-то на коряге у речки вместе с Рузанной и Ружей, спросил девочек, чего бы они хотели больше всего на свете. "Замуж за красивого цыгана", - сказала Рузанна. Ружа долго молчала, а потом как-то спокойно, по-взрослому изрекла: "Пожить одной в комнате. Но это невозможно".
      Андрюша по-детски стал фантазировать, что, когда вырастет, построит большой дом с множеством светлых комнат и пригласит Ружу пожить в одной из них. Там будет тишина и покой, и никто не станет заставлять её мыть полы, носить воду, кипятить бельё и нянчиться с малышнёй. В каком качестве войдёт в его дом Ружа, он не задумывался. Просто мечта была уж больно красивой.
      
      Андрей с замиранием сердца ступил на знакомую улицу. Она по-прежнему была грунтовой, с ухабами и ямами, с тёмными - точно пигментными - пятнами высохших луж и стеблями пастушьей сумки по краям заросших канав. Казалось, ничего не изменилось. Он приблизился к своему бывшему дому. Вот сейчас откроется дверь, и выйдет тётя Наташа, оботрет белые от муки руки о голубой фартук и громко позовёт его обедать. Андрей вглядывался во двор через щербатый забор. Дом давно уже продан, живут чужие люди, но белёсые камушки дворовой тропинки, кусты черноплодки над старой скамейкой, покосившийся колодец, потёртые ступени крыльца - всё здесь помнит его маленьким, отзывается в сердце какой-то щемящей болью. Вот и застеклённая веранда такая же, с теми же цветными стёклами, но с другими занавесками и чужой белой кошкой на подоконнике.
      Дверь отворилась, и на крыльцо вышла незнакомая седая женщина с большим бидоном. Приложила ладонь ко лбу, загораживая глаза от солнца, оглядела Андрея.
      
      - Вы кого-то ищете?
      - Нет. Я просто жил здесь когда-то. Простите, - Андрей быстро зашагал прочь.
      - Постойте! - крикнула ему вдогонку женщина. - Может быть, Вы хотите посмотреть дом? Он продаётся.
      - Нет, до свидания.
      - Недорого...
      
      Андрей не ответил ей, стараясь побыстрее уйти и не оборачиваться на окна бывшего тёткиного дома, такого родного, казавшегося ему когда-то огромным и гостеприимным.
      
      Тётка разрешила заниматься на веранде. Андрюша долго уговаривал мать Ружи отпускать дочку к нему домой - ненадолго, всего на полчаса. Женщина не понимала, зачем это нужно, грамота какая-то, только девку с толку сбивать. Но потом согласилась при условии, что вставать Ружа будет на час раньше, кормить кур и готовить на всех завтрак.
      Ружа была счастлива. Андрюша раздобыл в школьной библиотеке книжки с картинками, букварь, вытащил из-под кровати свои дошкольные счётные палочки и кубики с буквами. Девочка приходила умытая, с ярким румянцем, просвечивающим сквозь смуглоту, с тщательно расчесанными волосами. Схватывала на лету. Математика ей давалась даже легче, чем чтение и письмо. "В школу бы ей!" - сетовала тётка. Ружа лишь смеялась и говорила, что бесполезно, мол, мамка с тятькой всё равно замуж выдадут, не приведётся доучиться.
      
      Слух об их занятиях мгновенно облетел всю школу, чего Андрюша боялся. Учителя похвалили его, а председатель Совета отряда Маша Кочкина заявилась как-то без приглашения в дом к Андрюше с явным намерением "просветить" дикое существо по поводу пионерской организации. И ведь подгадала-таки, когда урок у них был! Ружа с Андрюшей сидели рядышком за столом, Маша же красноречиво излагала, что "пионер - значит первый". Ружа сонно рассматривала цветные стёклышки на окне веранды, зевала, не стесняясь, и неожиданно взяла Андрюшину руку под столом, пропустила свои пальчики между его пальцев. Он ощутил, как похолодело в животе, как уплыла куда-то Кочкина со своей агитацией, как изменился вдруг цвет тех самых стёклышек, на которые смотрела Ружа. Её медные волосы касались его плеча и обжигали кожу, от самой Ружи пахло мёдом, молоком и ещё чем-то вкусным. Андрюша мгновенно потерял все ориентиры. Веранда поплыла, всё пространство вместе со столом и Кочкиной засосало куда-то в воронку, он был на необитаемом острове один, как Робинзон Крузо, и смуглая Пятница держала его за руку. Никогда не колотилось сердце его так учащённо и громко, как в этот миг, никогда так не пересыхало в горле.
      Маша закончила пламенную речь и собралась уходить. Андрюша готов был вечно сидеть вот так, рядом с Ружей, и держать под столом её горячую ладошку. Но Кочкину надо было проводить. Пришлось разнять пальцы и встать из-за стола. С волнением он закрывал за Машей дверь, боясь вернуться на веранду, так и стоял, держась за защёлку. Ружа подошла сама.
      - Я не приду завтра. Смотрины у нас. К Рузаннке свататься будут.
      - Как свататься? Ей же тринадцать! - удивлённо пролепетал Андрюша.
      - У нас это самый невестин возраст.
      - А послезавтра придёшь?
      - Если просватают, помогать к свадьбе буду. Приданое надо дошить. Золото на рынке помочь выбрать. С женихом пойдём выбирать. Это традиция у нас такая.
      
      Андрюша от всего сердца желал, чтобы Рузаннины смотрины провалились. Тогда бы Ружа приходила заниматься снова и снова. Но большеротую крикливую Ружину сестру, расцветшую к своим тринадцати годам совсем по-взрослому: с настоящей грудью и попой (не чета Андрюшиным одноклассницам), всё же сосватали, о чём Окуловка узнала по весёлому - на манер таборного - цыганскому гулянью с песнями, плясками и громкой музыкой, пугавшей пасущуюся невдалеке колхозную скотину.
      Его маленькая смышлёная цыганочка на следующий день не пришла. Но школьные озорники стали дразнить его с того дня "АндРужей".
      
      Андрей шёл дальше по своей улице, стараясь не оборачиваться и не смотреть на чужую незнакомую женщину, так и оставшуюся стоять на крыльце, силуэтом напомнившую ему тётку. Предательски защекотало кадык, сдавило миндалины. Андрей ускорил шаг.
      Через два дома стояла покосившаяся белая изба, похожая на украинскую мазанку. В ней когда-то жил его закадычный друг Санька Звягин, шалопай и хулиган. С ним Андрей лазил через забор за чужими яблоками, учился курить, дрался с пацанами из соседней деревни. Ему же впервые и поведал, как упала на его мальчишеское сердце рыжая цыганская бестия. Что стало теперь с Санькой? Общаться они перестали, когда Андрей пошёл в армию, а Саньку не взяли из-за прогрессирующей слепоты. Тётка писала, что он спился совсем. Было ли желание найти старого друга? Андрей в который раз задавал себе этот вопрос и снова и снова отвечал на него: нет, не было. Ничего не хотелось ему от прошлой своей жизни в Окуловке, ничто не держало его, не терзало душу тревогой и ненужной ностальгией. Вот только Ружа...
      
      Рузанна забрала сестрёнку как приданое с собой, за пятьдесят километров от Окуловки, в село Медяники. Таков был уговор при сватовстве: Ружа полгода должна была помогать молодой неопытной жене с большим хозяйством семьи мужа. Свадьбу сыграли спустя месяц после сватовства, по осени. Говорят, гуляли в Медяниках пять дней. "Красивый" цыганский муж Рузанны, о котором она так мечтала, оказался парнишкой пятнадцати лет, щупленьким, ростом ниже Рузанны и очень чернявым. Позже, говорят, он отчаянно бил жену за то, что приносила ему детишек один за одним всех рыжих, в бедовую прадедову породу - ту, которую воплощала собой медноволосая Ружа.
      
      Андрюша вновь увидел её поздней весной следующего года, когда повинность прислуги у семьи Рузанниного мужа закончилась. Он поразился переменам, произошедшим с девочкой. Ей в ту пору было десять, она вытянулась, стала статной, хотя и по-прежнему худенькой, с тонкими трогательными ручками. Сквозь обтягивающий - бывший Рузаннин - пуловер намечалось два прыщика груди. В глазах её появилась новая краска: какая-то взрослая тоска вперемешку со знакомой детской смешливостью. Губы её, о которых четырнадцатилетний Андрюша думал теперь постоянно, были ярко-розовыми, слегка припухшими, капризная линия рта придавала личику выражение не то постоянного восторженного удивления жизнью, не то затаённой детской обиды. Казалось, что она либо хмыкнет сейчас и пожмёт плечами, либо зальётся весёлым громким смехом. Девочки в округе завидовали такому рисунку губ, втайне от всех ловили диких пчёл и заставляли их укусить себя в рот - чтобы губа вспухла и походила на Ружину. Непутёвую Зойку после таких экспериментов "скорая" увезла в больницу с отёком Квинке - у дурёхи обнаружилась страшная аллергия на пчелиный яд.
      Андрюша тоже вырос, и одноклассницы старались обратить на себя его внимание. Он же за надобностью и без таковой любой маршрут прокладывал мимо цыганского дома или рынка, где теперь вместе с матерью торговала Ружа. Она была приветлива с ним, называла ласково "Морэ", что по-цыгански значит "друг", томно смотрела на него, не стесняясь стоящей рядом матери. Он покупал у них нитки и пряжу, экономя на школьных завтраках, и ему постоянно влетало за это от тётки.
      Однажды тятька Баро сильно отлупил Ружу за то, что не углядела за стареньким их велосипедом: оставила его у аптеки, куда мать послала её за йодом, а когда вышла, велосипеда уже не было. Андрюша с Санькой и Михой прочесали не только Окуловку, но и близлежащие сёла, но так и не нашли пропажу. В милицию Шишковы обращаться не стали. Миха сказал, что тятька теперь убьёт сестру.
      
      Андрюша нашёл Ружу на берегу речки, возле их любимой коряги. Она плакала, пряча ссадину на скуле.
      - Приложи подорожник, - сказал Андрюша и сорвал зелёный листок.
      
      Ружа не реагировала. Он смочил подорожник в речке и приложил руку к её щеке. Она закрыла глаза и приласкалась к его ладони, как кошка. И неожиданно поцеловала его руку. Сердце Андрюши колотилось так бешено, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, где было тесно.
      
      - Если бы у меня был велосипед, я бы тебе его подарил.
      
      Велосипеда у него никогда не было. Тётя Наташа едва сводила концы с концами на скудную зарплату колхозной скотницы, им едва хватало денег на самое необходимое.
      
      - Я знаю, - сказала Ружа. - Ты бы всё мне отдал, если бы мог.
      
      Это была правда. Он отдал бы всё.
      Появилась Ружина младшая сестрёнка Сабина, закричала с пригорка, что мамка зовёт котлы чистить, спугнула очарование момента. Ружа вскочила, бросила на Андрюшу колдовской взгляд и убежала прочь, оставив его на речке с мучительными думами, где достать деньги на велосипед.
      Думал он несколько суток, пока не вспомнил про тёткино колечко с синим камушком, единственное её богатство. Да, тётку хватит удар, но Ружа была дороже тётки. Он втихаря вытащил колечко из деревянной матрёшки, где оно хранилось, завернул в носовой платок и побежал к оврагу у цыганского дома. Там он два часа просидел на ветке большого тополя, как Соловей-разбойник, высматривая, когда Ружа выйдет за калитку, и уповая на то, чтобы была она одна, без вездесущей чумазой малышни. Наконец ему повезло. Ружа в длинной пёстрой юбке вышла с огромной корзиной белья, согнувшись под её весом, и пошла к речке полоскать.
      Андрюша спрыгнул с дерева, подбежал к ней, взял корзину за одну ручку и они молча пошли по тропинке, стараясь не поднимать пыль и не пачкать свисавшее мокрое бельё.
      Ружа поставила корзину на корягу и разогнула уставшую спину, потянувшись и запрокинув голову. Его заворожило это зрелище: безотчётная грация кошки, женственность каждого движения и жеста ещё не совсем созревшего девчоночьего тела, магическая пластика смуглых плеч и тонкой длинной шеи, игра солнца в двух тёмно-рыжих косах и непослушной, плохо выстриженной чёлке.
      
      - Посмотри, что я принёс тебе, - Андрюша достал из-за пазухи колечко.
      
      Глаза её заблестели, как у галчонка, она схватила кольцо и надела на большой палец правой руки.
      
      - Ай, ладное колечко, камушек синий, золото настоящее. Морэ, мой мальчик дорогой, как красиво!
      Она стала хохотать, пританцовывая, любуюсь подарком, и вдруг подскочила к нему близко-близко.
      - Покружи меня!
      - Как? - не понял Андрюша.
      - Просто покружи, - Ружа обняла его руками за шею.
      
      Он поднял её за талию, прижал к себе и стал кружить, а она продолжала заливисто смеяться, щекоча волосами его щёку. И как же сладостен был для Андрюши этот момент, такого, наверное, и не было никогда!
      Когда он опустил её на песок, она вдруг стала неожиданно серьёзной.
      
      - Я не могу взять той подарок. Но мне приятно.
      - Почему? - удивился Андрюша.
      - Не твоё это добро. Тётки твоей. Из матрёшки украл.
      
      Андрей подумал, что она, и правда, колдунья.
      - Будет твоё, приноси, а это положи на место. Ты не можешь быть вором. Не потому, что это плохо, а потому, что это не твоя судьба. Не вором ты родился, тут и гадать не надо, видно всё и так.
      
      Андрюша вернул кольцо вечером в тёткину матрёшку и с того дня с нетерпением стал ждать окончания восьмого класса, чтобы поехать в город, поступить в техникум и заработать денег ей на украшение. Это уже будут его деньги, и она не сможет не принять подарка.
      Уже позже, через год, учась в Рязани на радиомеханика, он вспоминал тот тихий вечер и Ружу в её пёстрой юбке, хохочущую и такую красивую, и не смог объяснить себе, почему не поцеловал её тогда.
      
      Андрей прошёл уже всю свою улицу. Крайний дом за высоким зелёным забором был Зойкин. Андрей надвинул кепку на лоб, старался пройти побыстрее, не поворачивая голову к дому, чтобы не привлекать внимания, если кто-то из окна за ним наблюдает. Но не взглянуть на дом оказалось невозможным. Вон и ореховое дерево рядом с калиткой живо. Там когда-то висели качели. И берёза ещё не высохла, такая же корявая стоит, со шрамами от перочинного ножика, которым они детьми писали всякие глупости, безжалостно полосуя бело-розовый ствол. Андрей подошёл к берёзе, погладил её рукой. Серая потрескавшаяся надпись "Зойка + Санька = Лю" всё так же, на уровне глаз: молодое ещё тогда дерево подросло вместе с Андреем.
      Неожиданно он почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Когда оглянулся, увидел полную женщину с большой клетчатой сумкой на колёсиках. Женщина щурилась от солнца, вглядывалась в лицо Андрея и вдруг махнула рукой, словно хотела спугнуть видение.
      
      - Андрюха, ты что ли?
      
      Конечно, он узнал Зойку. Боже мой, что сделало с ней время! Дородная баба, прямо почти что бабка, вот и сумку на колёсиках с продуктами из магазина волочит. А была когда-то стройная, шустрая, даже хорошенькая.
      
      - Привет, Зой.
      
      Андрей пожалел, что поддался предательской сентиментальности, остановился у берёзы. Теперь вот не избежать ненужного ему разговора.
      
      - Ну что стоишь, как остолоп? Проходи в дом.
      - Я тороплюсь, Зой. Рад тебя, конечно, видеть...
      - Ну, а коль рад, давай, помоги мне поднять сумку на крыльцо.
      
      Они вошли в дом. Он был перестроен по нескольку раз Зойкиными мужьями, но всё же печка стояла на том же месте. В доме пахло лекарствами и квашеной капустой. Зойка усадила Андрея за стол, сама села рядом, подпёрла полными руками подбородок и так глядела на него, изучала.
      Андрей примерно догадывался, что она изменится именно подобным образом: оплывёт лицо, укрупнится нос, две носогубные складки пророют траншеи на некогда натянутом, как барабан, лице. И всё же был немного разочарован. Эх, бабы, и пожить-то толком не успевают, а личики уже как стопка макулатуры, смоченная дождём, с едва читаемыми линялыми надписями.
      
      - М-да... - Зойка, видимо, думала примерно о том же. - Вижу, потрепала тебя жизнь, Андрюха!
      
      В первые свои каникулы в техникуме Андрей устроился сразу на две работы: в гараж помощником автомеханика (знакомые помогли) и на завод - подмастерьем по ремонту радиоаппаратуры. Заработал первые свои деньги - сорок семь рублей, казавшиеся ему сказочным богатством. Купил тётке пуховую шаль, сковородку и в ювелирном - аккуратную золотую цепочку с маленьким листиком-подвеской. Для Ружи.
      
      Была уже почти ночь, когда он добрался до Окуловки. Тётка пускала слезу, обнимала его, не знала, чем ещё угостить, куда усадить. Андрей уделил ей час и попросил не удерживать. Да и не удалось бы удержать его никому, так рвалось его сердце к старенькому неказистому цыганскому дому на окраине.
      Пел соловей. Андрей снова сидел на том же самом дереве, смотрел на тёмные спящие окна, гадая, в какой из многолюдных комнат спит его Ружа, и представляя в своём воображении, как снова она попросит его покружить себя.
      От этой тихой ночи и соловья, и запахов как-то по-особому застывала душа, и рассвет, будто бы боясь спугнуть божественный момент, родился очень деликатно, так что Андрей и не понял сразу, когда наступило утро.
      Цыгане вставали рано, ещё до шести. Ружа вышла с сестрёнкой Сабиной, но чуть завидя его, отослала Сабину в дом. Сама же, взяв для отвода глаз алюминиевое ведро, пошла с ним к речке.
      Андрей шёл за ней на расстоянии, любуясь её походкой и плавными движениями игривых бёдер. Ружа иногда оборачивалась, и он был абсолютно счастлив, глядя в её смеющиеся глаза, и сам не понимал, почему ему так мало надо для счастья.
      Они снова сидели на коряге у речки. Ружа гладила его по руке, говорила, причмокивая языком, точно её мать, что нагадала, чтобы он сегодня приехал, и вот - он приехал.
      Андрей надел ей на шею цепочку. Ружа накрыла ладонью золотой лепесток, замерла на мгновение, словно проверяя своими магическими чарами, чистый ли подарок и может ли она его принять, и вдруг захохотала, заплясала.
      
      - Ай, Андрейка, Морэ мой, возьму цепочечку, хороший подарок.
      
      Андрей всё дивился переменам, произошедшим с ней. Это была уже не маленькая шустрая девчонка с рыжими волосами, перед ним стояла настоящая маленькая женщина. Руже минуло двенадцать, она превратилась в яркий дикий цветок с бархатной смуглой кожей, точеными плечиками и гибким станом. Волосы её стали чуть темнее, но от этого не менее красивыми, а капризный изгиб розовых губ шёл ей невероятно и делал образ очень точным.
      
      - Зачем ты выстригаешь чёлку? - спросил Андрей.
      - Не хочу замуж.
      - А что, с чёлкой не возьмут?
      - У нас это как бунт. Строптивая жена цыгану зачем? Год назад остригла. Мамка выпорола.
      - Я бы тебя и с чёлкой взял, - Андрей поправил цепочку на её тоненькой шее, там, где мягкие тёмно-рыжие волоски сходятся на позвонках, как узор из легчайшего пуха.
      - Знаю, - Ружа взглянула на него бездонными глазами. - Да только не возьмёшь.
      - Это ещё почему?
      - Ты не ром, ты гаджё - нецыган. Не отдадут тебе Ружу.
      - Что значит не отдадут? - Андрей вскочил, кровь прилила к вискам. - Сам возьму. Денег заработаю, выкуплю тебя у родни.
      
      Ружа снова засмеялась и побежала прочь по тропинке.
      - Вот такой ты мне люб! Да только бунт в тебе больно быстротечный, как речная вода. Не хватит тебе запала, мне карты сказали.
      
      Зойка достала из старенького серванта наливку. Андрей отказался. Наблюдая, как она тяжело топает по скрипучему деревянному полу, вдруг подумал: а Ружа ведь тоже изменилась.
      Зойка налила себе стопочку, Андрею же нацедила через марлечку желтоватый напиток из трёхлитровой банки, в которой плескалось белое тело чайного гриба, похожего на дохлую медузу.
      
      - Ты к нам как? Надолго ли?
      - Сегодня обратно.
      - Где теперь живёшь?
      - В Мурманске.
      - Далече.
      
      Зойка была его первой женщиной. Как любили говорить поголовно все в Окуловке, "так уж вышло". Она отвлекла его от болезненных мыслей о Руже, он утешил её от страданий по Саньке Звягину.
      На стене висели фотографии. Дети, старики, среди которых Андрей узнал Зойкину мать. Молодой, лет двадцати, парень в пилотке, похож, как две капли воды, на Зойку.
      
      -Это мой старшОй. Ванька. Александрович. Он от Саньки, светлая ему память, пропойце!
      
      У Зойки было трое детей и два официальных мужа. За Санькой замужем она так и не была, хотя мечтала об этом больше всего на свете. Санькина же судьба была незавидной. Став полным инвалидом по зрению в двадцать пять лет, напивался до чёртиков ежедневно. Не спасала ни Зойка с её вселенской к нему любовью, ни внебрачный их сын. Вот и допился к тридцати годам до белой горячки и подох в районной больничке, как выживший из ума древний слюнявый старик. Зойка погоревала и вышла замуж за парня из соседнего села, да тот до женского пола оказался слаб, и Зойка его прогнала. А лет пять назад жилец у неё квартировал, да так всё у них ладно и сложилось.
      
      - Зой, о цыганах что-нибудь слышно?
      - А я всё жду, когда спросишь-то.
      
      Ружу сосватали, как и Рузанну, в тринадцать лет. Не спасла дерзкая чёлка, а перечить словом тятьке Баро она не посмела. Свадьбу по каким-то своим цыганским соображениям назначили через полгода. Тётя Наташа позвонила Андрею в общежитие, он сорвался, приехал в Окуловку. На отцовском дворе её не оказалось, нашёл свою смуглую королеву на рынке, где она торговала платками с бахромой.
      
      - Ружа, я не смогу без тебя.
      Она посмотрела на Андрея.
      - Сможешь.
      - Я заработаю денег.
      - Я уже это слышала, Морэ.
      - Помолвка не свадьба. Ещё полгода впереди, навалом времени, что-нибудь придумаю.
      
      Она покачала головой, и белая косынка сползла на куртку, высвободив две медные косицы.
      - Нет. Ничего не сделаешь. Огня в тебе нет.
      
      Андрей пошёл к Баро. Беседу вели недолго, смысл слов цыгана был ясен и однозначен: судьба Ружи уже решена.
      Он уехал обратно в Рязань, недели три вынашивал хитрый план, пока не встретил на местном рынке Миху. Вместе они долго сидели в каком-то занюханном привокзальном кафе, говорили о Руже.
      
      - Куда ты её приведёшь? В общагу? Где у тебя шесть человек в комнате?
      - У тётки дом большой.
      - Сожжёт родня твой дом. Законы у нас такие. Забудь, не будет вам счастья. А сестру проклянут. Думаешь, выживет она с проклятьем-то семейным?
      - За что проклинать? Или не было у вас случаев, что цыганка за русского выходила?
      - Случаи были. Их нам в сопливом детстве на ночь рассказывали. Вас вот бабайкой из подвала вашего русского пугали, а нас такими вот россказнями.
      - Миха, так что, совсем выхода нет?
      - Ну... - Миха затянулся дешёвой сигаретой. - Поступи, как цыган, может, и простят.
      - Это как?
      - Думай сам. Делай что-нибудь. Выкради девку, наконец.
      
      Андрей вытер выступивший пот со лба.
      - Ай, гаджё, верно Ружа говорит, нет в тебе огня!
      Миха поднялся и пошёл прочь, поддав ногой жестяную урну.
      
      Он не цыган, это правда. Он не мог вот так взять и выкрасть человека. Или мог? Андрей сотни раз задавал себе этот вопрос. Но так и не находил на него ответа.
      
      Прошло полгода. Отыграли свадьбу Ружи с цыганом Лачо из родни Рузанниного мужа. Лачо был на тридцать лет её старше, огромный, волосатый, страшный. Но, поговаривают, добрейший человек и работящий - держал свою сапожную артель, считался по местным меркам зажиточным. Ружа сразу родила ему близнецов, рыженьких, как она сама.
      Андрей пошёл в армию, попросился во флот. С его опытом радиомеханика взяли на морские суда в Мурманске, где он после окончания срока службы и остался. Дослужился до мичмана, ходил в дальние моря, подолгу не ступая на сушу.
      На похоронах тёти Наташи ему сказали, что муж Ружи недавно умер от инсульта. Соседка Лидия Тимофеевна поведала, что Ружа вернулась в Окуловку около года назад, что стала нелюдимой, не общается ни с кем из местных. И ещё, что ходит к ней вор один из цыган. То, что вор, про это все знают, мол, и в тюрьме бывал.
      
      Андрей долго сидел на тёткином крыльце, курил одну сигарету за другой, собирался с силами, чтобы пойти к цыганскому дому. К вечеру того дня, наконец, решился.
      Она вышла из калитки, кутаясь в огромный аляповатый китайский пуховик. Лицо её было по-прежнему красиво, в глазах же читалась какая-то глубокая усталость. Ружа не заметила Андрея, прошла через поле к высокому берегу реки. Он, заворожённый, пошёл за ней, пытаясь угадать в толстых складках пуховика её когда-то гибкое тело, каким он его запомнил. Крался, как лис за добычей, она же шла, не останавливаясь и не оборачиваясь. Так дошагали они вместе до высокого обрыва, с которого когда-то он с пацанами прыгал на тарзанке.
      Андрей не решался подойти к Руже, наблюдал за ней, стоя поодаль.
      Ружа постояла на обрыве с закрытыми глазами, шепча что-то. Он подошёл чуть ближе. Уж не хочет ли она броситься в воду? С неё станется. И правда, дикие они, непонятный народ.
      И вдруг Ружа открыла глаза, сняла толстый золотой перстень с руки и, размахнувшись, бросила его в реку. Посмотрела на круги на воде, произнесла низким голосом несколько раз: "Плэскирибэн!". Это походило на какой-то тайный неведомый ритуал, и Андрей ещё раз подумал, как сильно она отличается от других женщин. Но какая же она желанная! Тут Ружа резко развернулась и... наткнулась на него.
      
      - Здравствуй, Ружа.
      
      Было ощущение, что дикие глаза её медленно наполняются чем-то знакомым, как будто она была только что где-то далеко в заоблачной выси, а сейчас вернулась на землю.
      "А что, вот возьму и сдюжу, увезу её сегодня же. Пусть делают со мной, что хотят".
      
      - Здравствуй, Андрейка.
      
      Он хотел рассказать ей, что не забыл её, что всё так же думает о ней, что не выцарапать ему из сердца свою рыжую цыганскую кошку. Но вместо этого спросил:
      
      - Зачем ты бросила кольцо?
      - Мой ребёнок заболел. У цыган есть поверье, что надо "расплатиться". Я расплатилась, я отдала кольцо, в нём золота много. Теперь моё дитя поправится.
      
      "Я заберу тебя. С твоими детьми. Мне всё равно. Без тебя не уеду".
      "Не заберёшь. Не уедешь, - словно ответили её лукавые глаза. - Огня не хватит".
      
      - Мы отвезём твоего ребёнка в город, покажем доктору.
      
      Ружа повела плечами, будто бы удивилась, и ласково улыбнулась Андрею.
      - Мама! - пискнул где-то невдалеке детский голосок. По тропинке к ним бежал смуглый ребятёнок, не то мальчик, не то девочка. Подлетел к Руже, зарылся чумазым личиком в складки её длинной юбки, как когда-то делала сама Ружа.
      
      Она наклонилась к малышу, огромная куртка её распахнулась, и Андрей заметил большой живот, уже опустившийся в предродовом ожидании.
      
      - Ступай, Морэ. Тётке на могиле от меня поклонись. Добрая была женщина.
      И зашагала прочь, держа за ручку ребёнка.
      Андрей так и остался долго стоять на высоком речном склоне, пока не стемнело, и он окончательно не продрог от мелкого осеннего дождика.
      ...С тех пор в Окуловку он не приезжал.
      
      Зойка налила себе очередную стопочку и чуть осовела.
      - Ты, Андрюха, на письма не отвечал. Забурел, небось, зазнался в МурмАнске своём! Старых друзей позабыл.
      - Не забыл я, Зой. Просто жизнь закрутила.
      
      Жизнь, и правда, закрутила. Он был в плаваньях подолгу, иногда по десять месяцев. Семьи не завёл. Одна зазноба не дождалась его из дальнего рейса, другие же надоедали ему слишком быстро. Совсем недавно Андрей списался на берег в звании капитана третьего ранга, устроился в мореходку преподавать. Так делали многие его коллеги, кому стукнуло сорок пять.
      
      - Зачем приехал-то? - Зойка пододвинула к Андрею блюдечко с крыжовником.
      - Не так я жил, Зой. Неправильно. В море ещё как-то спокойней было, а на берегу всю душу изнутри изъела мысль: мог быть с нею. С Ружей.
      - Так чо ж не был?
      - Верно, видимо, она говорила: огня не хватило.
      
      Зойка повздыхала, покряхтела, точно старушка, и принялась рассказывать, что и как с цыганами:
      - Старшие Шишковы померли, за домом смотрит Миха, он теперича там главный хозяин. С супружницей его, Идой, никто из ихних баб в доме ужиться не может, уж больно скандальная. Рузаннка приезжала недавно, бабушка она уже, двое внучат. Да и я вон тоже скоро буду. Ванька мой жениться удумал.
      - Зойка, не томи!
      - Ну, а Ружа... Второй муж у ей вор. На базаре как-то бабы ей попеняли, что, мол, такая красавица, а ворюге досталась. А она вскинула гриву свою и так гордо им отвечает: "Звезда у него такая. Вором родился. И что ж с того, не любить, что ли?". Тебе, Андрюх, неприятно это слышать будет, но только любила она своего Гришку, вора то есть, так неистово, в книжках так не опишут, в сериалах не покажут. Он выйдет ненадолго, а потом опять в тюрьму. А она его ждёт, ездит к нему в колонию. Ребятишки её беспризорные по несколько дней по посёлку бегают, озорничают, присмотра нет. Хорошо хоть денег не клянчат.
      - А сейчас она в Окуловке?
      - Вернулась полгода назад. Зарезали Гришку на зоне. Драка была, говорят. Ох, и бедовая же семейка!
      
      Андрей встал и взял со стула рюкзак.
      -Брось свои мысли, Андрюха! Не про тебя она. Бесово семя. Да и не полюбит тебя никогда. Вон баб у нас сколько одиноких! Молодуху возьми, цыганче твоей, поди, сорок два уже, чего ты прилип к ней?
      - Зойка, спасибо тебе.
      - За что?
      - За крыжовник, вот, за то, что встретила тепло. Не держи зла, пойду я.
      
      Он вышел за ворота и зашагал к колхозному полю. Вот и знакомый овраг с выжженной от солнца травой, за ним и тропка к знакомому до боли дому.
      Андрей подошёл к калитке и обмер: молоденькая рыжеволосая Ружа вешала мокрую тряпку сушиться на забор. Наваждение ли? Девочке лет двенадцать - возраст, с которым связаны у Андрея самые острые и болезненные воспоминания о Руже. Её окликнули, она что-то резко ответила, и он встрепенулся от вязкого сна: голос не тот - должно быть, её дочь.
      Андрей ступил на двор, разбежались врассыпную куры медного цвета, как вся их цыганская масть. Ружа сидела вполоборота к нему на низенькой табуретке и чистила рыбу, изредка утирая тыльной стороной руки капли пота на лбу. Её юбка с передником была поднята на колени, открывая смуглые ноги. Солнце светило ей прямо в лицо, и Андрей заметил маленькую паутинку морщинок, собирающихся в уголках её глаз, когда она щурилась. Ружа была по-прежнему красива. Немного осунулось лицо, нос казался чуть больше, но своевольный изгиб губ был таким же, каким он помнил его, и неожиданно Андрей подумал: а ведь он ни разу в жизни эти губы не поцеловал.
      Он попытался вспомнить, как пахнут её волосы. Вспомнил - нет, соврал себе, что вспомнил, - он никогда этот запах и не забывал, как не забывал ни глубокого цвета её манящих карих глаз, ни блеска солнца в тёмно-медной копне волос.
      Ружа обернулась и посмотрела на гостя. Долго смотрела, потом бросила рыбу в таз, вытерла руки о передник и не спеша подошла к нему, сдувая со щеки выбившуюся из-под платка прядь волос. В вырезе летней блузы он заметил цепочку с листиком - ту самую, которую дарил ей когда-то. Ружа оглядела его с ног до головы, и Андрею показалось, что, как и много лет назад, она сейчас зальётся искрящимся смехом.
      
      - Жарко сегодня, путник, а путь твой неблизок, - нараспев проговорила Ружа, и у Андрея защемило сердце от её такого знакомого низкого голоса.
      
      Ружа подошла к большому бидону, зачерпнула помятым ковшом воды и поднесла к его губам.
      Она долго смотрела, как он жадно пьёт, как ходит кадык по его горлу, а по краям губ и подбородку стекает вода. И вдруг заулыбалась, как в детстве. На верхней челюсти, сбоку, у неё сверкнул золотой зуб.
      
      - Я пришёл за тобой. Мне всё равно, что твои скажут, без тебя не уеду. Всю жизнь промучился, воздуху не хватает.
      - Ты опоздал, Морэ, на тридцать лет.
      - Не мог же я и в самом деле выкрасть тебя, как в песне!
      - Ты сам придумал, что не мог. Так тебе было удобнее.
      - Тогда ж нельзя было! Миха сказал, ваши бы прокляли тебя.
      - Ну и что с того? Пусть бы и прокляли. Если бы ты пришёл, как цыган, то ушла бы с тобой, не побоялась проклятия. И дети мои от тебя были бы.
      Андрей взял у неё ковш, опрокинул на стриженую голову. То ли затем, чтобы освежиться на июльском зное, а то ли, чтобы не видела цыганка его слез. Не гоже мужику плакать, как баба.
      
      - Мне, Ружа, только на один вопрос ответь. Свободна ли ты сейчас?
      
      Ружа молчала. На крыльцо вышел Миха, такой же подтянутый, поджарый, только седой весь.
      Взглянул на Андрея, не поверил своим глазам, подошёл ближе. Ничего не сказал, только заулыбался, гоняя сигарету из одного угла губ в другой.
      
      - ЗдорОво, Миха! - тихо сказал Андрей, мужчины обнялись, Миха похлопал его по спине.
      - Жив, поганец! Идка! - позвал он жену. - Сбирай на стол! Гость у меня дорогой.
      - Не надо на стол. Разговор есть, Миха. Застолье помешает.
      Миха стал шарить по карманам в поисках второй сигареты. Ружа не спеша вернулась к тазу с рыбой и вдруг обернулась, игриво качнув бёдрами.
      - Да.
      -Чего "дакаешь"? - крикнул Миха сестре.
      - Это я ему, - Ружа бросила на Андрея взгляд, словно обожгла. - Он спросил, свободна ли я.
      - Уж не удумал ли выкрасть сестрёнку?
      Андрей присел на крыльцо.
      - Теперь не остановишь меня, Миха. Она свободна, слышал? Как скажет теперь, так и будет.
      - Пятеро у неё нахлебничков. Старших не считаю, в Рязани они с семьями.
      - Уживёмся. Любить буду деток её, как своих.
      Миха почесал седой затылок.
      - Что скажешь, Ружа?
      - А скажу, братец, что вот сейчас верю, что он и впрямь украдёт меня и тебе рыло начистит, если ты ему поперёк дороги встанешь. Огонь в нём вижу, которого не было раньше.
      Миха подошёл к Руже, взял её за локоть.
      - Пойдёшь с ним?
      - Пойду, - Ружа продолжала чистить рыбу, как ни в чём не бывало.
      
      Андрей отнял у неё нож, поцеловал ладонь, усыпанную серебристой чешуёй, обнял за плечи. Она прижалась лбом к его груди, обжигая кожу через рубашку.
      - Собирайся, моя Ружа. И детей собирай. К последней электричке успеть должны.
      
      Ружа засмеялась, запела, побежала в дом, вернулась быстро, нарядная и торжественная.
      Андрей с Михой молча сидели на крыльце. Вездесущие чумазые цыганята - точно такие же, как и сорок лет назад, когда Андрей впервые вошёл в этот двор, - облепили их со всех сторон и разглядывали Андрея, как диковинного коня.
      - Какие из них теперь мои? - спросил он Миху.
      - Выбирай любых, - усмехнулся тот.
      
      Семья отпустила Ружу на неделю "посмотреть МурмАнск". Сёстры обещали приглядеть за детьми. С собой она не взяла почти ничего, всё поместилось в её небольшую сумку, в которой она когда-то носила нитки на рынок.
      Проходя по своей бывшей улице к электричке, Андрей остановился около бывшего тёткиного дома. Подошёл к калитке, крикнул хозяев. Вышла седая женщина - та, которую видел он утром.
      
      - Извините, Вы говорили мне, что дом продаётся.
      - Да. Недорого, - женщина вглядывалась в густеющих сумерках в лицо Андрея. - Он, правда, большой для Вас одного.
      - У меня жена и пятеро детей, - промолвил Андрей и удивился, как легко и просто он сказал эту фразу.
      
      Женщина пригласила их в дом, но Андрей отказался, боясь опоздать на последний поезд.
      - Я покупаю его у Вас.
      Женщина радостно всплеснула руками.
      - Вернусь через неделю, дам Вашу цену, сколько за него просите. Только покупателей других гоните, слышите!
      - Какие уж там покупатели в Окуловке! - женщина не могла поверить своему счастью.
      
      Андрей вернулся на дорогу, где ждала его Ружа.
      - Ну вот, жена моя, теперь у нас есть свой дом. Большой дом. Ты когда-то мечтала о своей комнате. У тебя будет светлая веранда с цветными стёклышками, где мы когда-то занимались, помнишь?
      Андрею показалось, что Ружа сейчас разревётся, и блестящая коричневая краска её огромных глаз прольётся прямо на её одежду, как думалось ему когда-то в далёком детстве. Он погладил её рыжие волосы и поцеловал в капризные губы.
      Впервые за сорок лет, на протяжении которых он так отчаянно любил её.
      
      
      Анаит Григорян
      
      Сельский священник
      (Из повести "Поселок на реке Оредеж")
      
      Татьяна сидела у окна в кухне, потому что из кухни было лучше всего видно калитку и дорожку к дому, и вышивала бисером лицо Богородицы. Раньше ей никогда не приходило в голову вышивать бисером лицо: лица и руки писал муж, а она вышивала облачение, нимб и фон. Потом Сергий закреплял икону на еловой или сосновой доске и делал ей красивую резную раму. Иконы получались такими хорошими, что несколько приобрел для своего прихода один городской батюшка, до которого как-то дошли слухи о Татьянином мастерстве. Татьяна продела иголку на изнаночную сторону и внимательно посмотрела на вышивку. Получалось красиво. Она вздохнула и поглядела в окно: погода была безветренная и тихая, и на улице не колыхалась ни одна травинка. Дружок спал, выставив из будки лохматую морду; яблоня, росшая у забора, тянула увешанные крупными яблоками ветви к земле, за забором виднелись кусты сирени и спиреи, давным давно отцветшие, но все еще в густой зеленой листве. Все было залито ровным и мягким светом вечернего солнца. Татьяна еще раз вздохнула, потом зевнула, перекрестила рот и пришила к полотну еще несколько бисеринок. Сергий обещал вернуться из Куровиц еще к вчерашнему вечеру, но, видимо, какое-то дело или разговор задержали его: Татьяна привыкла к тому, что муж мог на день-два задержаться против обещанного, потому что не умел отказывать людям в просьбах или просто в беседе. Для священника это было хорошим качеством. Татьяна снова зевнула во весь рот. И зачем она только сказала Олесе Иванне, что здесь ей веселее, чем в Заполье?
      Она положила вышивку на колени, открыла окно, но неподвижный воздух совсем не освежил ее. В Заполье она хотя бы не сидела целыми днями одна, а тут что: Сергий поднимается в шесть утра, домой приходит на ночь глядя, или вот как сейчас - уехал и жди его, смотри на калитку. Татьяна почувствовала, что у нее начинает мелко дрожать подбородок, всхлипнула, но сдержалась, чтобы не расплакаться, а то сейчас он как раз вдруг приедет, увидит ее в слезах и расстроится. Поплакать можно и ночью, когда он заснет, хотя Татьяна подозревала, что в такие моменты муж иногда следит за ней, и не раз ей казалось, когда она уходила ночью плакать на кухню, что он стоит прямо за дверью и прислушивается, и ей хотелось, чтобы он вошел, обнял ее и утешил, но Сергий то ли не решался войти, то ли на самом деле в это время спал, а Татьяне все только чудилось. Да еще и соседки, которые Татьяну почему-то недолюбливали, заметив, что по ночам у нее в окне часто горит свечка, выдумали, будто к Татьяне ходит по ночам черт. Черт - к жене священника! Это же надо такое! У Татьяны снова задрожал подбородок. Да хоть бы и черт - поговорить не с кем, сил никаких нет. На этот раз Татьяна не стала сдерживаться, часто-часто заморгала, и крупные слезы закапали прямо на вышивку.
      - Прости, Господи!
      Ей было досадно, что на днях она разговорилась с Олесей Иванной: Татьяна чувствовала, что не нравится Олесе, а почему не нравится - не понимала, и как будто из за этого ее к Олесе тянуло, и она ходила в ее магазин на другой берег, хотя и на этом берегу было, по крайней мере, два магазина, до которых идти было ближе. Татьяна промокнула платком слезы, взяла с колен вышивку и с полчаса пришивала светло-розовые бисеринки к лицу Богородицы. Богородица ласково глядела на нее печальными темными глазами. Каково ей было - отдать миру любимое дитя? Татьяна всегда воспринимала Иисуса как ребенка, и хотя знала, что Спаситель был распят в тридцать три года, ей казалось, что мир замучил и распял именно ребенка. Когда она поделилась своими мыслями с мужем, Сергий сначала удивился, а потом подумал и сказал, что на самом деле нет никакой разницы, как воспринимать Спасителя - как взрослого человека или как ребенка, потому что все равно для Бога все - Его любимые дети. Вот у Олеси тоже нет детей... У Татьяны закончилась нитка, она завязала с изнанки аккуратный узелок, отмотала от катушки длинную нить и, почти не глядя, продела в игольное ушко. Татьянина мама до сих пор умела продевать нитку в иголку, держа руки за спиной, и в Заполье поражались этому ее умению больше, чем мастерству портнихи и вышивальщицы. Татьяна улыбнулась, подумав о маме, но, снова вспомнив про Олесю, погрустнела. У Олеси и мужа нет...
      Несколько раз Татьяна видела, как вечером ее провожали мужчины, а один раз Петр при Татьяне зашел в магазин, перегнулся через прилавок и поцеловал Олесю прямо в грудь, белевшую в вырезе кофты. Олеся оттолкнула его рукой.
      - Бессовестный какой, все мне измял!
      - Что я тебе измял? - удивился Петр. - Будто тебя до меня не мяли!
      - Бессовестный! - повторила Олеся, но рот ее по обыкновению усмехался, и глаза были веселые. - Дурак ты!
      Петр потянулся было к ней снова, но она со смешком отодвинулась.
      - А, ну тебя! - Петр беззлобно махнул рукой.
      Олеся Иванна повернулась к Татьяне:
      - Что брать будешь, Таня?
      - Творога полкило и муки.
      - Все, что ли?
      - Да вроде... - Татьяна задумалась.
      - Что, не скучно тебе с твоим Сергием? - вдруг спросила Олеся.
      Татьяна не нашлась с ответом и потупилась, а Олеся вдруг рассмеялась зло и звонко, и Петр, глядя на нее, тоже улыбнулся.
      С Сергием они венчались в Сусанино, в церкви Казанской иконы Божией Матери. Было тоже начало осени, и березы вокруг церкви уже начали желтеть, а с неба накрапывал мелкий дождь. Татьяна, стоя перед облаченной в красный мафорий Богородицей, молилась о том, чтобы Бог послал им детей, чем больше, тем лучше, но она будет счастлива и одному ребеночку, хоть мальчику, хоть девочке - все равно. Но все-таки лучше, чтобы Бог послал двоих или троих, а еще лучше - чтобы их было ровным счетом двенадцать, как апостолов у Спасителя. Она украдкой поглядывала на Сергия: молится ли он о том же?, и ей казалось, что муж молится о том же, и даже совсем такими же словами, как она, а после она никогда не решалась у него спросить, действительно ли о том же он тогда молился или о чем-то совсем другом.
      Спустя несколько дней после венчания, когда Татьяна пошла на реку полоскать белье, она увидела купающихся в заводи ребятишек: несколько девочек и мальчиков лет по пять-семь. Плавать они, видимо, боялись, и возились на мелководье. Вода в заводи была чистая: летом мужики регулярно выгребали из нее тину, только у самого берега колыхались круглые листья кувшинок. Татьяна поставила таз с бельем на землю и подошла к самой кромке воды. Ребятишки, увидев незнакомую женщину, прянули в разные стороны и притихли.
      - А где ваши родители? - спросила Татьяна.
      Дети не отвечали, только молча переглядывались.
      - Вас родители отпустили купаться? - допытывалась Татьяна.
      - А вам чего? - ответила наконец белобрысая девочка.
      Татьяна растерялась: в Заполье дети так обычно со старшими не разговаривали.
      - Так ведь холодно уже... - неуверенно сказала Татьяна, - простудитесь...
      - Так нам ничо... - сказала та же девочка. - Мы закаленные.
      Стоявшая рядом с ней - видимо, ее сестра, захихикала.
      - Нам ничо не будет, тетя. Мы привыкшие.
      - Выходите из воды немедленно, - настаивала Татьяна. - Так нельзя.
      - А вам чего?
      - Вам чего с того, тетя?
      - Вы лучше сами искупнитесь, вода хорошая!
      - Скидовайте сарафан и идите в воду...
      - Вода хорошая!
      Дети хихикали и бросали на нее веселые с хитрецой взгляды. Татьяна сняла туфли, подняла подол длинной юбки, заткнула его за пояс и вошла в воду. Вода оказалась прохладной, но не ледяной. Со дна поднялись мягкие хлопья ила. Татьяна попыталась ухватить руками белобрысую девочку, ответившую ей первой и стоявшую к ней ближе всех, но девочка увернулась, отскочила в сторону, плеснула ей в лицо водой и засмеялась. Татьяна метнулась за ней, стала ее ловить, но девочка каждый раз уворачивалась и плескала на нее водой; другие крутились вокруг, плескали друг на друга и на Татьяну, взвизгивали и смеялись.
      - Скидовайте сарафан, тетечка!
      - Кто же в платье в воду лезет?
      - Вы откуда такая, тетечка?
      - Ну-ка, перестаньте! Идите все на берег! - Татьяна попыталась придать своему голосу строгости, но вместо этого сама начала смеяться.
      - Ловите меня, тетечка!
      - Наташку ловите!
      - Саньку ловите, он рохля! Вон позади вас!
      - Счас вас обрызгает!
      - Санька, берегись!
      Татьяна повернулась, и Санька, топнув ногой, поднял со дна целый вихорь ила, после чего зачерпнул ладонями мутную воду и хотел бросить в Татьяну, но не удержал равновесия и сам плюхнулся задом в устроенное им болото.
      - Санька тонет! Спасайте его!
      - Ой, спасайте, тетечка!
      - Санька-дурачок!
      И смех...
      Татьяна стала поднимать Саньку, который то ли от испуга, то ли от обиды ревел, кулачонками размазывая по лицу слезы, и вместо того, чтобы подниматься на ноги, тянул Татьяну на себя. Другие дети окружили ее, стали дергать за широкие рукава, выдернули юбку из-за пояса, и подол упал в воду.
      Двенадцать лет прошло с того дня. Татьяна приподняла вышивку так, чтобы на нее лучше падал свет, снова придирчиво рассмотрела. Работала она всегда очень медленно, и на работу, на которую другая вышивальщица потратила бы неделю, тратила месяц, а то и все полтора. Мама, обучая ее мастерству, говорила: "Смотри вышивку с изнанки. Лицо у нее может быть хорошее, а посмотришь с изнанки, там все в узлах и хвостиках. Это, значит, плохая вышивка". Мама сама до сих пор вышивает, хотя и стала в последние годы слепнуть, но руки ее хорошо помнят дело, и стежки все равно выходят ровными, один к одному. Чтобы вышивать иконы, Татьяна специально ездила в Сусанино и просила благословения у тамошнего батюшки: батюшка посмотрел ее вышивки, уважительно покачал головой, благословил на богоугодное дело и дал Татьяне в дорогу пирог с капустой, испеченный его попадьей. У сусанинского батюшки было пятеро человек детей, три девочки и мальчики-близнецы.
      Они с Сергием тогда решили, что случай у реки - добрый знак, посланный им Господом: будет и у них много детей, и мальчиков, и девочек. Татьяна закусила губу. И так уже, небось, глаза красные, и лицо распухло... Ну хоть бы одного ребеночка, девочку. Она бы шила ей такие платьица, что все бы заглядывались. Делала бы ей украшения из бисера. Научила бы ее рукоделию: хорошо было бы сидеть сейчас с дочкой, чтобы та вышивала на маленьких пяльцах и то и дело спрашивала Татьяну, верно ли она делает, а Татьяна бы отвлекалась от своей работы, брала бы вышивку дочери, хвалила бы, подправляла, смотрела с изнанки...
      - Оооой, прости меня, Господи и пресвятая Богородица! - завыла Татьяна, закрыв лицо обеими руками и судорожно всхлипывая.
      Часам к восьми за окном начало темнеть. Дружок, проснувшийся от надвигающегося ночного холода, несколько раз глухо тявкнул, а потом забрался в конуру. Кусты и яблоневое дерево потонули в сумерках, свет над крыльцом едва освещал часть двора, и калитку было уже совсем не разглядеть. Хотелось есть, но Татьяна твердо решила дождаться Сергия, чтобы поужинать вместе. Вчера, правда, она ждала его чуть не до полуночи и так и легла спать, не евши, только выпила чаю и съела несколько "коровок". И что в них хорошего? Тянучие, к зубам прилипают... такое только детям может нравиться.
      Она еще немного повышивала, потом в глазах началась резь, как будто в них насыпали соли, и она отнесла вышивку в комнату, убрала в шкаф и вернулась на кухню. Она привыкла вставать рано, вместе с мужем. Работа по хозяйству, на которую жаловалось большинство женщин в поселке, давалась ей легко: от природы она была крепкой, да и в Заполье работы было и больше, и была она тяжелее, и до единственного колодца приходилось идти за десять домов. К тому же, Сергий всегда, когда у него выдавалось время, ей помогал, и в свободный день мог даже заняться готовкой, - правда, после Татьяне приходилось долго прибирать кухню. Во всяком случае, выйдя замуж, Татьяна с удивлением обнаружила, что у нее появился досуг, который было занять нечем, кроме сидения у окна и раздумий. Поселковые сплетни Татьяна не любила, читать с детства не была приучена: без мужа читала только молитвослов и жития святых, но слова Писания часто представлялись ей туманными, и она боялась, что истолкует что-нибудь неправильно и впадет в заблуждение. Мирскую литературу Татьяна не читала вовсе. Как то раз видела в руках у Олеси Иванны какую-то книжку: Олеся, заметив, что Татьяна заинтересовалась, показала ей книжку, и Татьяна, рассмотрев обложку, чуть не плюнула, а Олеся вдруг начала совать ей книжку: мол, почитай, Таня, отвлечешься.
      Она сложила на столе руки, положила на них голову и прикрыла глаза. В гостиной за печкой зацвиркал сверчок, да так громко, что казалось, будто он сидит где-то совсем рядом. Татьяна прислушалась и различила два голоса:
      - Цвир-цвир, - громко говорил один и добавлял тише, - Цвирр-цвирр...
      - Цвир-цвир-цвир, - стрекотал ему в ответ другой, - цвир-цвир-цвир...
      Наверное, это их сверчок привел к себе за печку подругу. Летом его не было слышно: в теплое время он жил на улице, а когда ночи становились холоднее, перебирался в дом и сидел за печкой до поздней весны. Татьяна стала слушать разговор сверчков, представляя, что они могли говорить друг другу, и все у нее выходило, что их сверчок обещал своей подруге, что они будут жить в любви и согласии, и что будет у них много деток. "Цвир-цвир-цвир, - пела в ответ подруга, - цвир-цвир-цвир". Татьяна не заметила, как задремала, и проснулась от того, что у их калитки остановилась машина.
      Петр по пути из Суйды завозил что-то в Куровицы, там встретил Сергия и предложил подвезти. Татьяна, услышав шум мотора его "Газели", вскочила, как будто и не спала, и побежала встречать.
      - Вы бы зашли хоть на чай-то... у меня яблочный пирог со вчера... - быстро говорила Татьяна Петру, поеживаясь от холода: она не успела набросить на плечи платок. - А то как-то...
      - Да ну, - Петр махнул рукой. - Оксанка ругаться будет. И так опоздал.
      Отец Сергий с каким-то смущением поглядел на Петра, и Татьяна тоже отчего-то смутилась. Петр был выше ее Сергия, на голове его во все стороны торчали вихры, а лицо было не то, чтобы красивое, но из тех лиц, которые нравятся женщинам.
      - А она у вас строгая? - вдруг спросила Татьяна.
      - Да уж, строгая! - засмеялся Петр, и в темноте блеснули его крепкие и ровные зубы, желтоватые из-за того, что Петр, как большинство мужиков в поселке, курил "Беломор".
      - Ну, ты что, Таня... - Сергий положил ей руку на плечо и обратился к Петру:
      - Спасибо, что подвез, а то не знаю, как бы из этих Куровиц выбирался на ночь глядя.
      - Да чего там, ведь соседи, - пожал плечами Петр.
      Соседями они не были: Петр жил на другом берегу реки недалеко от станции: Татьяна сама бывала в той части поселка всего несколько раз, однажды заблудилась, и откуда-то из проулка на нее выскочила большая собака со вздыбленной от злости шерстью, и высокий женский голос закричал из-за забора: "Нельзя, Шарик! Нельзя! Фу!". Было это год или полтора тому.
      - Ну, с Богом! - сказал Сергий, и они с Петром пожали друг другу руки.
      Петр повернулся и не торопясь пошел к своей "Газели"; уже за калиткой чиркнул спичкой, и в сумерках зажегся красный кругляшок папиросы.
      - Что ты со своим чаем, Таня? - проворчал Сергий, идя с Татьяной по дорожке к дому. - Надо было водки ему предложить... Что ж ты у меня такая, а?
      - Прости, - тихо сказала Татьяна.
      У Петра и Оксаны было двое детей, мальчик и девочка: мальчик был похож на отца, а девочка - на мать. Девочка Татьяне очень нравилась: она часто ходила в церковь и подолгу молилась, беззвучно шевеля пухлыми детскими губами. Тоже дал Бог. Татьяна, поднявшись по ступеням крыльца, взялась за дверную ручку, но вдруг отпустила ее, повернулась к мужу, обняла его и зарыдала, пряча лицо в складках его рясы.
      - Таня... Таня, да ты что это... - растерянно бормотал Сергий. Одна рука у него была занята дорожной сумкой и пакетом, в который благодарные жители Куровиц положили пирогов, яиц, всяких овощей с огорода, расплатившись с батюшкой по старинке.
      Татьяна ничего не могла сказать, только всхлипывала и комкала в пальцах его одеяние.
      - Да Бог с ней, с этой водкой... - Сергий почувствовал, что у него в носу тоже начинает чесаться: один Господь знает, что делать с человеческими слезами! - Таня, да ты что... ну, Таня... Танюша...
      За ужином Татьяна ничего не говорила: молча, опустив голову, ковыряла вилкой приготовленную со вчерашнего дня заливную рыбу. Сергий тоже ничего не говорил, боясь, что жена опять расплачется. В Куровицы его вызвали причастить столетнюю бабку: он спешил, боясь, что бабка помрет до его приезда или впадет в беспамятство, так что нельзя будет напутствовать ее на пороге Вечности, а бабка, услышав, что он вошел в комнату, открыла голубоватые старческие глаза, оглядела его и сказала недовольно:
      - Что это такого молодого-то прислали?
      ...и помирала потом трое суток, за которые успела рассказать Сергию почти всю свою столетнюю жизнь.
      - Пойдем спать, Таня... поздно уже, - наконец решился Сергий.
      Татьяна вяло кивнула.
      - Есть еще пирог с яблоками, Серёженька... Вчера днем приготовила. Хочешь?
      - Ну, давай пирог! - обрадовался Сергий и добавил:
      - Тебе эти пироги очень удаются.
      - А рыба что?
      - Что рыба?
      - Не удалась?..
      - Да что ты сегодня такая, Таня? Что с тобой такое?
      Татьяна не ответила, поднялась как-то тяжело с места и пошла за пирогом.
      Бабка из Куровиц, которую звали по-старинному - бабкой Василиной - была чем-то похожа на комаровскую бабку Марью, которая померла четыре года назад. Сергий хорошо помнил, как в церковь заявился Мишка - пьяный вдрызг, так что еле на ногах стоял, подошел к нему и, чтобы не упасть, ухватился за вышитую Татьяной Сергиеву епитрахиль.
      - Спасай, батюшка... мать помирает.
      - Так ведь она неверующая у тебя, - растерялся Сергий.
      Мишка пьяно мотнул головой.
      - Попа просит!..
      - Ну, раз просит...
      Бабка Марья лежала в маленькой темной комнате на нечистых простынях, накрытая шерстяным одеялом. В комнате было одновременно холодно и душно. Марья никогда не была полной, а под старость совсем высохла, и под тяжелым одеялом казалась крошечной и очень слабой. Сергий тогда тоже испугался, что не успеет ее напутствовать, и она отойдет без соборования и принятия Святых Тайн. Он осторожно расстелил на маленьком столе, стоявшем подле кровати, покровец, поставил на него дароносицу и возжег свечу. Свеча горела еле-еле - прозрачным, дергающимся огоньком, как будто все время норовившим погаснуть. Мишка топтался в дверях.
      - Уйди ты, Бога ради, - тихо сказал Сергий.
      Мишка не стал спорить и вышел. Сергий вздохнул с облегчением и глянул на Марью. Она смотрела на него внимательно из-под полуприкрытых век и молчала. Сергий поклонился дароносице со Святыми Тайнами и начал читать "Отче наш". Когда он перешел к "Верую...", в пространстве между стеной и изголовьем кровати послышалось движение. Он прервал молитву, подошел к кровати и заглянул в полумрак. Там, прижавшись спинами к стене, сидело трое детей: две девочки и мальчик лет пяти-шести. Из-за худобы дети, может быть, казались еще младше, чем были на самом деле.
      - Раба Божия Екатерина и раба Божия Елена... - начал Сергий и запнулся: имени мальчика он не знал или не помнил. - Вы тут что?..
      - Что, помирает бабка? - вопросом на вопрос ответила старшая.
      - Не помирает, а уходит в жизнь вечную, - поправил Сергий.
      Дети молчали. Что они могут понимать? В комнате пахло чем-то кислым.
      - Сергий... - позвала вдруг бабка Марья.
      - Что такое, Мария Федоровна?
      Бабка Марья вздохнула и замолчала, как будто на то, чтобы позвать его, ушли все ее силы. Сергий выпрямился, положил ей руку на лоб: лоб был сухой и прохладный, как газетная бумага.
      В течение ночи Мишка еще несколько раз заглядывал в комнату и что-то спрашивал. Заглянула и Наталья: бледная, растрепанная, в замызганном халате, - и попыталась шугануть детей, но Сергий сказал, что дети ему не мешают, и только на время исповеди им придется выйти и подождать разрешающей молитвы. Наталья посмотрела на него с вызовом и усмехнулась, но от детей отстала. Люди так часто: в Бога не веруют и в церковь не ходят, а как раз перед тем, как приходит срок, Бог осеняет их своей благодатью, и они зовут священника, чтобы избавить свою душу от бремени грехов. Марья дышала часто, с усилием, но одеяло у нее на груди едва приподнималось.
      - Помирать не хочу, батюшка. Еще бы пожить хоть немного...
      - Бог все простит, - невпопад ответил Сергий.
      - Дурак ты, - вздохнула Марья. - Молодой еще.
      Татьяна поставила перед ним чашку чая на блюдце и тарелку с куском яблочного пирога, потом задержалась немного, обняла его и поцеловала в голову.
      - Прости меня, Сережа... я у тебя глупая.
      - Ты все об этом... да Бог с ним, с Петром! Перебьется...
      Татьяна тихо засмеялась и еще раз его поцеловала.
      Поздним вечером, лежа в постели, Сергий слушал, как Татьяна возится на кухне. Никогда не оставит работы на утро - вот характер... Она тут, наверное, без него устала, соскучилась, а он - хорош... Сергий вздохнул, досадуя на себя, что обидел жену. В дорожной сумке у него лежал для Татьяны вышитый платок, подаренный ему в Куровицах одной из родственниц бабки Василины. Он перевернулся на другой бок. Да уж, хорош он... а еще - священник, батюшка! Нужно было никого не слушать и поступать на математико-механический.
      Бабка Марья уходила медленно: под утро она выпростала из-под одеяла руку, дотронулась пальцами до шеи, сказала:
      - Жила не бьется...
      ...и отошла.
      На окна брызгал тоскливый осенний дождь, за окнами раскачивался лес, и стояла такая тишина, какая может быть только ранним утром в сентябре. Комарова подошла ближе, таща за руки сестру и брата, и сухими глазами внимательно посмотрела на еще не изменившееся и как будто живое лицо бабки Марьи. Сергий по привычке погладил Комарову ладонью по голове, и она еле слышно заскулила.
      - Поплачь, раба Божия Екатерина, от слез душе легче, поплачь...
      Но она не плакала, а продолжала тихо и высоко скулить, а потом отпустила сестру и брата, изо всей силы зажала рот ладонями и зажмурила глаза, и долго стояла так, чуть покачиваясь, как будто из закрытого окна дул на нее промозглый осенний ветер.
      "Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день... - начал он читать про себя, - и от всякаго лукавствия противного ми врага избави мя..."
      Пришла Татьяна, легла осторожно на кровать и укрылась одеялом, боясь его потревожить. Потом поворочалась немного, устраиваясь поудобнее, и едва слышным шепотом спросила:
      - Сережа, ты спишь?
      "...вся ми прости, елика согреших во днешний день... да ни в коем же гресе прогневаю Бога моего..."
      Сергий не ответил и покрепче зажмурился, делая вид, что спит. Татьяна помолчала, потом легонько коснулась пальцами его плеча - через одеяло он не почувствовал ее прикосновения, скорее, догадался о нем: Татьяна так часто делала, - потом, не дождавшись, что он проснется - а он обычно и не спал - уходила на кухню.
      - Ну, спи...
      Еще помолчала.
      - Спи, Сережа...
      "...моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа..."
      Рассказала бы хоть когда-нибудь, что у нее на душе, а то все молчит и вздыхает, а если говорит, то все о чем-нибудь насущном: то по хозяйству, то вышивку покажет, спросит: "Нравится - не нравится?", и, услышав, что нравится, зардеется, как маленькая. Сергий улыбнулся в подушку. Когда он Татьяну впервые увидел, она сидела на скамейке, стоявшей возле забора родительского дома, и что-то вышивала на пяльцах. Сергий спросил ее, как ему пройти к дому, куда позвали его крестить ребенка. Татьяна подняла голову от вышивки, и Сергий так и остался стоять перед ней с открытым ртом. Когда он возвращался с крестин, то пошел специально мимо Татьяниного дома, но Татьяны уже не было - скамейка была пуста. В следующий раз он приехал уже делать предложение.
      "...моли за мя грешного и недостойного раба... Господи, ну почему оно все так? Ты мудрый и милосердный, Ты читаешь в человеческом сердце, как в открытой книге, и если человек сотворен по образу Твоему и подобию Твоему, то отчего чужая душа - потемки? Даже и душа собственной жены, хотя в Писании сказано, что жена - кость от костей мужа и плоть от плоти его, и будут муж и жена одна плоть...". Отец Александр, предшественник Сергия - грубиян, каких поискать, человек могучего телосложения и по молодости - могучего здоровья, впоследствии разрушенного неумеренным потреблением спиртного, говорил, что человек на то и создан Господом, чтобы не надеяться во всем на букву Писания и "иногда раскидывать своей мозгой". Александру было легко говорить - у него не было жены.
      - Ну, спи, спи, Сережа... - Татьяна еще тронула его за плечо, легко провела рукой по волосам.
      "...моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа..."
      - Таня... Танюша...
      Татьяна ответила не сразу, спросила испуганно:
      - Это я тебя разбудила?
      - Да я не спал. Так, дремал, - Сергий открыл глаза и повернулся к Татьяне: в темноте он различил очертания ее лица и пышных волос, которые она на ночь обычно не заплетала в косу - от этого болела голова.
      - А-а...
      - Танюша, я поговорить с тобой хотел...
      Татьяна часто задышала. Когда она волновалась, дыхание у нее становилось сбивчивым, и ноздри маленького носа чуть трепетали.
      - О чем поговорить, Сережа?
      "...моли за мя грешного... еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением..."
      - Да вот... - Сергий запнулся. - Ты тут... как без меня? Очень скучала?
      - Да ничего, Сережа... потихоньку.
      Он не увидел - почувствовал, что она улыбнулась.
      - Лик Богородицы бисером вышивала, красиво получилось.
      Сергий молчал, вглядываясь сквозь темноту в ее лицо. Красивая у него жена. Красивая и добрая.
      "...еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением..."
      - С тебя самой Богородицу можно писать.
      Татьяна засмеялась.
      - Что ты такое говоришь, Серёжа?
      - А разве неправда?
      Он протянул руку в окружавшую ее темноту, как бы невидимо проникнутую ее светом, но Татьяна ускользнула, - он только ощутил под пальцами движение воздуха.
      - Ты что, Таня?
      Она не ответила, ткнулась лицом в подушку. Осенняя темнота стала просто темнотой. Сергий вздохнул, лег на спину и уставился в потолок.
      Его отец, в свое время в буквальном смысле силой заставивший его поступать в Духовную Академию, работал в поселке фельдшером, был человеком неверующим и скорым на расправу, если встречал малейшее неповиновение. Духовная служба представлялась ему делом бессмысленным, но в то же время - несложным и спасающим от, как он выражался, "человеческой слякоти", в которой ему приходилось возиться с утра до поздней ночи: когда фельдшерский пункт закрывался, болящие являлись к нему на дом, потому что "Петрович поматерится, поматерится, но дело свое сделает". Сергий, после школы зубривший церковнославянский и молитвы из списка для практического экзамена, слышал, как отец за стенкой вправляет кому-нибудь вывихнутый сустав или вскрывает панариций: отцовская ругань смешивалась с криками болящих, тоже по преимуществу матерными.
      "...моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа и всех святых..."
      Он закрыл глаза и полежал так немного, но сон, несмотря на усталость, не шел.
      "Господи Боже наш, в Негоже веровахом, и Егоже имя паче всякаго имене призываем..." - начал про себя Сергий следующую молитву, и на душе сразу стало как-то легче. Он никогда не задумывался над тем, откуда в нем взялась вера: мать, как и отец, тоже была неверующей и работала с отцом в фельдшерском пункте медсестрой: мыла инструмент и делала перевязки. Она была тихая и, разговаривая, всегда смотрела куда-то в сторону и втягивала голову в плечи, когда кто-нибудь неожиданно протягивал к ней руку или проходил слишком близко за ее спиной.
      Вера появилась как-то сама собой, втекла в него незаметно за твержением молитв и учением церковнославянского, и однажды он зашел к отцу, возившемуся с громадным чирьем подмышкой у бабки из соседней деревни (из-за чирья бабка не могла подоить корову), и попросил пореже поминать имя Господа всуе. Отец отвлекся от бабкиного чирья, поднялся со стула, широко размахнулся и отвесил будущему батюшке крепкую оплеуху. Сергий улыбнулся и прижал руку ко рту, чтобы не рассмеяться и не разбудить Татьяну. Надо было попросить ее показать вышивку, она, наверное, ждала этого.
      - Таня... - шепотом позвал Сергий, не надеясь, что она ответит.
      Но Татьяна ответила спустя некоторое время. Спросила:
      - Опять на исповеди пришлось послушать всякого?
      Она знала, что Сергий никогда не раскрывает тайну исповеди, а потому всегда интересовалась только в общем, чтобы показать свой интерес, и не спрашивала подробностей. Иногда Татьяна, глядя на мужа - всегда спокойного и никогда не повышавшего голоса, - думала, что он носит в своей душе так много чужих грехов, что другой бы на его месте, может быть, и потерял бы веру и озлобился.
      - Да так...
      Издалека, откуда-то с другого берега, донесся протяжный вой, в ответ в поселке залаяли собаки, и Дружок пару раз глухо гавкнул сквозь сон. Татьяна вздрогнула под одеялом.
      - Ты что, Таня?
      - Страшно... - прошептала Татьяна.
      - Что страшно?
      - Волк это, кажется...
      - Какой волк? - удивился Сергий. - Собака воет.
      - У нас в Заполье волки так выли. Лежишь зимой под одеялом, засыпать собираешься, а он как завоет - и кажется, прямо под окнами сидит и вот сейчас в дом влезет.
      Сергию стало смешно.
      - Что тебе этот волк сделает? Да и собака это, никакой не волк.
      - Волк, - серьезно повторила Татьяна. - Волк всегда к несчастью воет.
      Сергий вздохнул. Все у них к несчастью: волк в лесу завоет от голода или от тоски (а Бог их знает, может, они от радости воют?), выпь закричит - значит, кто-то умрет скоро, на порог наступать нельзя - несчастье в дом занесешь. Роженицам, если кто нибудь не догадается вызвать скорую из райцентра, они мажут промежность вареньем или медом, чтобы ребенок поскорее вышел, а потом этого ребенка несут в церковь крестить - и не понимают, что это ведь язычество и мракобесие. И город - всего в ста шестидесяти километрах, на электричке - рукой подать. И непролазная грязь. Сергий вспомнил дорогу от Куровиц, на которой "Газель" Петра дважды увязла в лужах раскисшей глины. Волк снова завыл вдалеке: уныло, как будто жаловался на придвигающуюся зиму. Сергий погладил Татьяну по голове.
      - Волк - тоже божья тварь, Таня.
      Татьяна ничего не ответила, и Сергий еще несколько раз машинально провел ладонью по ее волосам.
      Отец у Сергия помер рано: Сергий тогда оканчивал первый курс в Академии, как раз шли экзамены, и он срочно приехал из города. На похоронах собралось много народу: отца в поселке любили, потому как едва ли нашелся бы человек, которому Петрович не вправил бы когда-то вывихнутого пальца, не вскрыл бы нарыва и не выдернул бы посреди ночи вдруг разболевшегося зуба. После похорон отец Александр подозвал Сергия и отвел его в сторону.
      - Ну что, постигаешь науку?
      - Постигаю, - кивнул Сергий.
      - А ну-ка...
      - Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя... - затараторил Сергий.
      Отец Александр засмеялся, пренебрежительно махнул рукой. Сергий замолчал.
      - Отец твой многогрешный был и, надо сказать, в Бога вот ни на столько не веровал.
      Сергий молчал, не зная, что ответить, и во все глаза смотрел на отца Александра, возвышавшегося над ним всем своим богатырским ростом. Судя по запаху, с утра батюшка уже немало принял на грудь.
      - А ты его все-таки не стыдись... - Александр мотнул головой, как будто пытаясь поймать какую-то ускользавшую от него мысль.
      - Да я и не стыжусь, батюшка...
      - Не стыдись, - упрямо повторил отец Александр, как будто Сергий ему возражал. - Ибо никто из нас не в силах постичь Божьего замысла. Видел, сколько пришло-то?..
      - Видел...
      - Весь поселок пришел, - Александр повернулся, поглядел в сторону кладбища. Некоторые еще оставались подле свежей могилы, говорили о чем-то вполголоса - должно быть, обсуждали покойника. Взгляд Сергия остановился на неподвижной, маленькой фигурке матери, стоявшей почти у самого края могилы. Жаль ей было отца? Он ее, бывало, и бил - не больше, правда, чем другие бьют своих жен, а бывало, и жалел. С новой фельдшерицей, умевшей только прописывать от всего подряд обезболивающее и отправлять в райцентр, мать потом не сработалась, прожила после отца недолго и не застала ни Сергиева венчания с Татьяной, ни его рукоположения в священники. Татьяна бы ей, наверное, понравилась.
      - Вот так... - задумчиво произнес отец Александр. - Батя твой мне как-то занозу из глаза вынимал. Вон, видишь?
      Он наклонился к Сергию, обдав его крепким перегаром, и оттянул пальцем нижнее веко: на самом глазном яблоке внизу виднелся тонкий белый шрам. Сергий вздрогнул.
      - Дрова колол, - пояснил Александр, - щепа прямо в глаз и отлетела. Думал - все... да еще и потер с перепугу, и она так вглубь и ушла.
      Он выпрямился.
      - И отец что, вытащил?
      - Я к нему бегом тогда побежал... Петрович удивился, меня увидев, - я же никогда ничем не болел, сохранил Господь... а тут прибегаю: глаз открыть не могу, слезы текут, говорю ему что-то, а что говорю - сам не знаю... Я тогда сильно испугался, что слепым на один глаз останусь. И он вытащил: усадил меня на табурет, лампочкой в глаз посветил, взял пинцет и за секунду ее вытянул, альбуцидом закапал и домой отпустил. - Отец Александр помедлил, подумал еще о чем-то. - А с исповедью меня к черту послал.
      - Так как же он... без исповеди? - пробормотал Сергий растерянно.
      - А что ему! - Александр снова махнул рукой: у него была привычка в разговоре взмахивать рукой прямо перед носом собеседника. Говорили, однажды он, беседуя с епископом, так же точно махнул рукой и действительно задел его по носу, и старенький епископ сильно обиделся. - Что ему твоя исповедь!
      - Ну, как же...
      Сергий попытался было отстраниться от отца Александра, чтобы тот и его не задел рукой по носу, но Александр вдруг положил большую ладонь ему на плечо и сжал пальцами, так что Сергий поморщился.
      - Молодой ты еще, Сергий. Бог - Он не только в молитвах. Бог в делах человеческих.
      "...и Его же имя паче всякаго имене призываем, даждь нам, ко сну отходящим, ослабу души и телу, и соблюди нас от всякаго мечтания..."
      Сергий прислушался. Татьяна дышала ровно, как будто все-таки уснула, хотя он никогда не мог понять, спит жена или только лежит с закрытыми глазами и думает о чем то своем. В окно ударилось несколько капель дождя: одна, вторая, потом сразу несколько подряд, и застучал, затарабанил по окнам и крыше затяжной сентябрьский ливень.
      Когда Сергий окончил Академию, Ректор долго не хотел отпускать его.
      - Ну, куда ты поедешь? Давай хоть в Сусанино тебя направим, там батюшка хороший, и ему давно уже нужен помощник. А? Соглашайся...
      - Отпустите в поселок, Владыка, - заупрямился Сергий. - Буду отцу Александру помогать.
      - Тьфу ты, прости Господи, - Ректор перекрестился. - Куда тебе к этому пьянице? Ты на себя-то посмотри, Сергий... Тебе нужен духовный наставник мудрый и душой мягкий, который тебе никогда грубого слова не скажет, а у Александра что ни слово, то - грубое или вовсе матерное.
      Ректор отца Александра знал хорошо - у него на окраине поселка была дача, куда он изредка приезжал летом, и тогда Александр являлся к нему в гости и заводил разговор, который обыкновенно заканчивался ссорой.
      - И в церковь там почти никто не ходит... - продолжал Ректор. - Низина, болото, не растет ничего... река эта, в которой каждый год кто-нибудь то утонет, то утопится.
      Сергий сдержанно вздохнул и промолчал. Ректору нужно было выговориться.
      - Ну, куда ты такой поедешь?
      - Так ведь... Христос тоже не к праведникам приходил, он к грешникам приходил, Отче.
      - Христа вспомнил! - Ректор махнул рукой. - Я же с тобой по-человечески разговариваю. Пропадешь ты там.
      В поселок Сергий приехал поздней осенью, в начале ноября месяца. Канавы вдоль дорог были переполнены водой: выливаясь на дороги, она превращала их в страшную грязь, в которой ноги вязли по самые щиколотки. Дома, скрытые летом за листвой деревьев, выставляли напоказ облупившиеся стены, и мокрые неухоженные собаки жались в своих конурах, ленясь лишний раз облаять редкого прохожего. Отец Александр встретил Сергия хмуро и сунул ему в руки ящик с инструментами и жестянку с гвоздями: нужно было починить протекавшую крышу церкви, потому что в дождливые дни вода лилась прямо на престол, и проводить службу было невозможно.
      "Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная..."
      Татьяна тихо застонала во сне, перевернулась, отвернувшись от Сергия. Ее волосы пахли крапивным отваром и еще какими-то травами.
      "...вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже во дни и в нощи... яже во уме и в помышлении..."
      Однажды Сергий случайно взял какую-то чашку на кухне, подумав, что там чай, но в чашке оказался какой-то густой горький настой: Сергий сделал глоток и поморщился, а Татьяна, вошедшая в кухню, вдруг подбежала к нему и отобрала чашку.
      - Это, Сережа, не тебе!
      Он хотел было спросить, что в чашке, но не стал: лицо у жены было отчего-то жалобное и виноватое. Она перед тем ездила домой, в Заполье, и вернулась печальная, хотя обычно приезжала от матери веселая и рассказывала целый вечер, как там и что: что кошка Уралка, названная бог весть почему в честь хоккейной команды, принесла двух котят: рыженького и пестрого, что старый колодезь совсем развалился, и нужно бы сделать ему новую крышу и подновить сруб, а сделать некому, что на обратном пути в окно электрички ударился шмель - но, слава богу, не разбился, а только загудел обиженно и полетел дальше. Сергий слушал Татьянины рассказы вполуха, рисовал свои эскизы или обдумывал завтрашний день: в последнее время ему становилось тяжело исполнять одному все обязанности в церкви, и он ждал, как в свое время отец Александр, что у него, может быть, появится помощник.
      Он осторожно сел на кровати, спустил ноги на пол и медленно поднялся, но кровать все равно заскрипела: он замер на секунду и, убедившись, что Татьяна крепко спит, тихонько прокрался к двери. Дождь за окнами ровно шумел: капли глухо ударялись о листья садовых деревьев, собирались в ручейки и ручьи, и было слышно, как вода плещет через край большой жестяной бочки для полива, поставленной под водосточной трубой.
      После ремонта церковной крыши он тогда сильно простудился и слег с высокой температурой и лихорадкой. Отец Александр забрал его к себе домой и лечил водкой: поскольку Сергий отказывался пить, Александр лечил его растираниями: смешивая водку с водой и уксусом для компресса, он ворчал сквозь зубы, что испортили в городе хорошего парня...
      - ...а Ректору Академии нужно не молодежь наставлять, а картошку сажать на огороде.
      - Так ведь тут... не растет ничего, - слабым голосом возразил Сергий. - Болото... грязь непролазная.
      - Потому и грязь, что все не своим делом занимаются! - отрезал Александр, подошел к Сергию с готовым компрессом и принялся энергично растирать ему руки и шею.
      - Меня твой отец научил, от простуды - первое средство!
      - Отче, больно!
      - Терпи! Христос терпел - и нам велел!
      Отец Александр с Сергиевым отцом после случая с занозой сильно сдружился: нередко они выпивали вместе, и Александр перенял у фельдшера некоторые врачебные приемы, которые переиначил на свой лад, более соответствовавший его не подверженному никаким хворям организму.
      - Ну-ка, повернись...
      - Отче...
      - Благо тому, кто терпеливо ожидает спасения от Господа, - безжалостно отрезал отец Александр и вдруг ни с того, ни с сего заявил:
      - Жена тебе нужна, Сережа.
      - Жена? - удивился Сергий.
      - Без жены скучно.
      - А что же вы не женились?
      - Дурак был, - просто ответил Александр и добавил еще несколько слов из числа тех, которые имел в виду Владыка Ректор, отговаривая Сергия возвращаться в поселок.
      "Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша... яко Благ и Человеколюбец".
      Сергий не стал включать на кухне свет, а ощупью добрался до стола, нашел стоявший на подоконнике подсвечник, возле которого всегда лежал спичечный коробок, и зажег свечу. Кухня осветилась неярким колеблющимся светом, как в церкви. Сергий налил себе из чайника холодной воды в чашку, присел на Татьянин стул: улица за окном провалилась в совсем уж непроглядную темень, только капли, стекавшие по стеклу, серебристо поблескивали. Сергий постучал пальцем по стеклу, и две капельки сорвались вниз, побежали, одна обгоняя другую, потом на середине окна встретились и прочертили красноватую в свете свечи вертикальную линию.
      Когда отец Александр решил, что для первого раза растираний достаточно, он навалил на болящего два тяжеленных одеяла, трижды перекрестил его и оставил одного. Сергий попытался стянуть хотя бы одно из одеял, но руки его были как будто ватные, и от духоты и запаха уксуса тянуло в сон, так что он закрыл глаза и провалился в тяжелое забытье. Ему приснилось, что он взбирается по высокой лестнице на церковную крышу, и когда уже казалось, что лестница вот-вот кончится, она вдруг удлинялась, и ему снова приходилось карабкаться вверх, с трудом переставляя не слушавшиеся ноги. Когда же он все-таки добрался до крыши, там оказалось освещенное солнцем поле, и густая трава волнами колыхалась от ветра. Удивленный, он сделал несколько шагов, и трава вдруг выросла перед ним женской фигурой, обвила руками, прижалась к глазам теплым мягким ртом.
      Проснулся Сергий совершенно здоровым: температуру и озноб как рукой сняло, и довольный отец Александр, расхаживая взад и вперед по комнате, объяснял, что если бы Сергий согласился принять лекарство внутрь, то выздоровел бы еще раньше, но в городе помимо священной науки молодым вбивают в головы всякую ересь.
      - Вавилон! - заключил Александр, подняв кверху палец. - И будет он ниспровержен Господом, аки Содом и Гоморра!
      Сергий не ответил: перед его глазами все еще стояла обнимавшая его женщина, вышедшая из небесных трав. Она что-то говорила ему во сне, и он пытался припомнить, что, но припоминался только нежный шепот, в котором невозможно было разобрать ни слова. Потом он много раз брался писать ее портрет, но ничего не получалось: под кистью черты ее искажались, расплывались, проступая чертами женщин знакомых или мельком виденных наяву, хотя ту самую женщину он никогда не встречал ни в поселке, ни в городе. В конце концов, Сергий бросил попытки вызвать к жизни таинственный образ, испугавшись, что за рисованием совсем его позабудет.
      - Ну, что сел, глаза вылупил? - Александр по привычке замахал у Сергия перед носом ладонью. - Раз выздоровел, вставай!
      Дождь как будто утих на некоторое время, и сквозь тишину снова донесся унылый вой с другой стороны реки: ему долго не было ответа, потом ответили - в лесу, совсем близко, другой голос - чуть выше тоном, или так только казалось из-за расстояния. Тот, далекий, прервался, как бы раздумывая, и снова завыл. Второй на этот раз не ответил, а далекий звал его и звал. Сергий зажмурился, потер пальцами виски. Дождь зарядил с новой силой.
      Куровицкая бабка Василина надоела всем своей долгой жизнью, и родственники, собравшиеся в комнате к приезду Сергия, вскоре все разошлись, поняв, что бабка решила напоследок потянуть еще на этом свете. Сергий остался сидеть подле Василины: одна из женщин, бывших в доме, принесла ему было чаю с печеньем, но он вежливо отказался. Женщина встала посреди комнаты, держа на весу чайное блюдечко и глядя на Сергия вопросительно.
      - Ничего не нужно, - повторил Сергий мягко. - Я так...
      Она постояла еще, пожала плечами и ушла.
      - Молодого какого прислали... Мужа моего другой провожал...
      - Отец Александр? Так он десять лет как преставился, если не больше...
      - Опился? - жестко спросила Василина и тут же перескочила на другую мысль:
      - Шестнадцать штук их нарожала - некому стакан воды поднести.
      - Шестнадцать детей? - осторожно переспросил Сергий.
      Василина ответила не сразу. Должно быть, когда-то она была высокой, но годы искорежили ее тело и пригнули к земле. Рука ее с крупными извитыми венами комкала край простыни.
      - А эта... эта - так, соседей дачница... летом с города приезжает... а я в городе за всю жизнь ни разу не была... не случилось...
      Она еще помолчала и повторила снова: "Молодой какой...", как будто это не давало ей покоя.
      - Дети-то у тебя есть?
      - Не дал Господь, - сказал Сергий.
      - А жену свою любишь?
      - Люблю, конечно... жену человеку Господь дает.
      Бабка поджала губы и долго молчала: Сергию даже показалось, что она задремала. Было очень тихо, как будто в доме, кроме них двоих, никого не было. Сергий кашлянул, но Василина не пошевелилась. Дом был старый, но еще крепкий и чисто прибранный, и в углу комнаты помещалась полка с несколькими иконами, перед которыми теплилась лампадка. Если бы по нижнему краю полки пустить роспись или сделать резьбу, вышло бы красиво. Можно бы даже совсем скромную: какие-нибудь веточки или завитушки, и крест посередине.
      - А мой был безбожник... - очнулась Василина. - От лампадки прикуривал.
      - Что? - не понял Сергий.
      - От лампадки, говорю, папироску прикуривал, - повторила Василина. - А как помирать, так за батюшкой в поселок послали.
      Она замолчала, видимо, собираясь с силами. Сергий не торопил.
      - Приехал этот ваш... отец Александр, - она еще помолчала. - Рассказал он ему, как меня на глазах всей деревни лупцевал, как думаешь?
      - На исповеди каждый человек в своих грехах перед Господом кается.
      - Грехах... - Василина усмехнулась. - Знаешь, какая у меня коса была? - она вытянула перед собой дрожащую руку, сжала кулак:
      - Вот... в руку была толщиной... всю выдрал.
      Бабка Василина опустила руку и прикрыла увлажнившиеся глаза.
      - Так и прошла жизнь...
      - За все наши испытания нужно благодарить Господа, - возразил Сергий. - Господь нас испытывает по силам нашим, и в Царстве Божием все нам зачтется.
      Василина открыла глаза, поглядела на него внимательно, потом ее веки медленно опустились. Сергий ее перекрестил, положил руку на ее покрытый испариной лоб.
      - Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...
      "...Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим..."
      Двенадцать лет с Татьяной прошли, как во сне. Сергий иногда боялся, что его любовь к жене была слишком сильной и, может быть, неприличной для верующего человека: в незапамятные времена Господь забрал у Иакова Рахиль именно за то, что Иаков слишком сильно любил ее, и в этой любви забыл своего Бога. Он отпил немного воды из чашки и пожалел, что не заварил чая: в кухне было прохладно. С потолка на невидимой паутине спустился паук и повис над свечой. Сергий дунул на него, чтобы он не упал в пламя: паук закачался, коснулся стены, ухватился за ее шероховатости и быстро побежал наверх.
      - Не жалеешь, что такая молодая - а уже замужем? - спрашивал Сергий Татьяну, когда они ехали домой с венчания.
      - О чем жалеть? Не жалею...
      Сергий хотел сказать то, что обычно говорили в поселке в таких случаях: мол, не нагулялась же еще, но вовремя спохватился, что это может показаться Татьяне грубым.
      - Быть женой священника - непростая работа...
      - Я к работе привыкла. Сами же видели.
      Когда Сергий приехал свататься, будущая теща полдня показывала ему Татьянины вышивки, и Сергий, рассматривая затейливые узоры, думал о том, что будущая жена удачно сочетает цвета и, наверное, им будет легко понять друг друга.
      - Вот, Танечка наш сад вышила, - она раскинула на скамье большое полотно, сплошь покрытое вышитыми цветами. Сергий улыбнулся: Татьяна изобразила на своей картине все, как было на самом деле, и рядом с аконитом, который дети в поселке называли "коньками", цвели лук и картофель.
      - Очень красиво.
      - Вам нравится? - женщина выпрямилась, прижала уголок полотна обеими руками к груди. - Вы ее только... не обижайте...
      - Это и духовная работа тоже, - сказал Сергий.
      - Это ничего. Я справлюсь. Господь поможет.
      Сергий смотрел на нее и не мог насмотреться, и ему хотелось, чтобы она прямо сейчас обняла его своими белыми руками: кожа у жены была того ослепительно белого цвета, какой бывает только у рыжеволосых. Но Татьяна сидела напротив него с прямой спиной, руки ее были сложены на коленях, а голова чуть наклонена, так что он не видел ее лица и не мог понять, о чем она думает. Старенький "Лиаз" потряхивало на ямах, и рыжие волосы Татьяны, выбивавшиеся из-под платка, колыхались в воздухе.
      - Не жалко от матери уезжать?
      - Жалко, конечно. Но так ведь Богом заведено... - Татьяна подумала немного и не стала продолжать.
      - А я-то тебе нравлюсь? - спросил Сергий и испугался: вышло как-то уж слишком прямо.
      - Нравитесь, - просто ответила Татьяна, и он увидел, что ее склоненное вниз лицо залилось краской. Он быстро наклонился к ней и поцеловал в лоб: Татьяна отпрянула от неожиданности, и он, смеясь, перекрестил ее.
      - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...
      - Цвир-цвир! - проснулся за печкой сверчок, перекрикивая шелест дождя.
      Сергий вздрогнул и уронил чашку: она упала с громким стуком на пол. Он замер, прислушиваясь, но все было тихо: спальня была через коридор, вряд ли Татьяна могла проснуться. Да и если она просыпалась, то, в отличие от него, обычно легко засыпала. Сергий наклонился за чашкой: в спине кольнуло, подержало немного и отпустило. Двенадцать лет прошли, как во сне.
      - А красивая у тебя жена? - допытывалась бабка Василина.
      - Красивая, - сказал Сергий. - Очень красивая.
      - И любит тебя?
      - Слава Богу...
      - А я от своего Андрея бегала. В сарае мы от него один раз прятались, а он ходил по сараю с вилами, тыкал ими во все углы. Я думала, все, кончилась моя жизнь, а смотри - его самого пережила. - Василина невесело засмеялась и закашлялась, кашляла долго, с надрывом, а когда в груди успокоилось, добавила:
      - Не знаю теперь, кто у меня от кого...
      Сергий хотел сказать, что Господь милосерден и простит все прегрешения, если в них искренне раскаяться, но вместо этого сказал:
      - Так он ведь бил вас...
      Василина поглядела на него удивленно:
      - Так всех бьют, батюшка.
      - Ты что тут, Сережа?
      Сергий обернулся: Татьяна подошла к нему, обняла за плечи.
      - Что, разбудил я тебя, Таня?
      - Нет, я так... Меня, наверное, дождь разбудил...
      Татьяна отпустила его, поставила на плиту чайник и полезла в кухонный шкаф за банкой варенья. Она двигалась плавно и почти бесшумно, расставляя на столе чашки и розетки: Сергий подумал, что надо бы ей помочь, но залюбовался ее движениями и так и остался сидеть.
      - Меня дождь часто будит... - сказала Татьяна, как будто муж ей возражал. - У меня сон чуткий. А ты что?..
      - Да так... не спится что-то.
      - А-а...
      Она присела напротив, подперев кулаком подбородок и чуть склонив набок голову. "Так ведь он бил вас... Так всех бьют, батюшка..." Татьяна своего отца почти не знала: он умер, когда она еще не пошла в школу. Она говорила Сергию, что помнит от отца только, что он брал ее на руки, высоко подбрасывал в воздух и ловил, а мама сильно этого пугалась и однажды ударила его по лицу полотенцем, которым вытирала посуду, и отец, вместо того, чтобы рассердиться, засмеялся.
      - Таня, послушай...
      - Да?
      - Я с тобой все поговорить хотел...
      - Чай пей, Сережа, остынет...
      Сергий глотнул чаю, сунул в рот ложку малинового варенья и забыл слова, которыми хотел начать разговор.
      - Что, Сережа?
      Татьяна придвинулась к нему, вытянула руку, погладила по голове, как маленького. Сергий молчал, опустив голову, и болтал ложкой в чае. Дождь ударил в окно несколькими крупными каплями и перестал. Вода в реке, должно быть, будет завтра высокой и затопит все мостки, так что будет не прополоскать, а Татьяна как раз думала затеять завтра стирку.
      Когда она подхватила Саньку под мышки и поставила на ноги, он вдруг нарочно присел, потянул назад, и не ожидавшая этого Татьяна упала вместе с ним в воду.
      - Ой, упали, тетечка!
      - Вставайте скорее, платье намочите!
      - Да тетечка и так вся мокрая!
      - Мокрая, мокрая!
      - Вот и искупались!
      Дети смеялись, мельтешили вокруг, плескали на нее водой, так что уже не только Татьянино платье, но и волосы ее насквозь вымокли и колыхались в воде, похожие на нити густой рыжей тины. Белобрысая девочка выскочила на берег, подбежала к тазу с бельем, повытаскивала из него платья и рубашки и побросала всё в воду. Татьяна, с трудом поднявшись на ноги, смотрела, как вещи, распластавшись на воде, медленно плывут к середине реки: ловить их почему-то не хотелось, и она просто стояла и смотрела, как их подхватывает течением.
      - Ой, вас родители заругают, тетечка!
      - Ее муж заругает!
      Дети сами принялись ловить белье и почти все собрали, и белобрысая девочка, бросавшая его в воду, тоже полезла ловить и вытащила из прибрежных зарослей зацепившуюся за тростник наволочку. Татьяна медленно вышла на берег и стала отжимать подол платья.
      - А злой у вас муж, тетечка? Сильно он вас теперь заругает?
      - Не заругает, - улыбнулась Татьяна. - Он у меня добрый.
      - Таня...
      - Что, Сережа? Спать тебе нужно лечь, а то уже утро скоро... а ты не спавши.
      "Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная... яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже во дни и в нощи... яже во уме и в помышлении... научи, Боже, настави, направи... благослови к Истине..."
      - Таня... - Сергий помедлил. - Счастлива ты со мной?
      А девочку эту - беленькую, и ту, которую Татьяна приняла за ее сестру, она больше никогда не видела: видимо, обе были из приезжих.
      - Что ты такое говоришь, Сережа?
      Сергий молчал и внимательно смотрел на нее: в мягком свете свечи лицо Татьяны казалось моложе.
      - А прямо по улице идите, батюшка, там три дома пройдете, у зеленого с резным козырьком направо повернете, там и будет нужный вам дом, где ребеночка крестить.
      - Я еще вчера диаконом служил, - зачем-то признался Сергий. - Первый раз буду таинство крещения совершать.
      - Ничего, Бог поможет.
      - Ну, Таня...
      - Да что ты, Сережа? - Татьяна испугалась, робко тронула его за руку. - Ты что говоришь?
      Тучи расползались, и воздух млел в серовато-розовой дымке. Скоро наступало время, которое Сергий любил больше всего: деревья пожелтеют и покраснеют, и холм, на котором стоит церковь, и сама церковь с ее осыпающимися кирпичными стенами будут выглядеть как-то иначе, по-праздничному, и на Рождество Пресвятой Богородицы соберется половина поселка, а, если повезет, то золотая осень продержится до самого Покрова.
      
      
      Ирада Вовненко. Шум дождя
      (Отрывок из романа "Весна. La primavera")
      
      2007 год
      Санкт-Петербург
      "Музыка дождя - лучший концерт в жизни", - Тонино Гуэрра.
      
      Дождь настойчиво барабанил в окно, бесконечный и монотонный, не отпускающий внимания. Звук приглушенных падающих капель создавал свои легкие такты, словно в произведениях Сати, восхваляя грусть, когда чувствуешь себя покинутым, но избранным. Дождь успокаивал, в отличие от будоражащего солнца, столь редкого и неестественного в Петербурге, когда нужно соответствовать ярким краскам и неожиданному теплу, которого совсем не ждешь, а просто хочется надеть новые легкие туфли и воздушный шелковый сарафан. Желтые пятна солнца обнажают излишнюю бледность лица и легкие фиолетовые тени под глазами.
      Анна ждала осени с ее грустью и одинокими печальными вечерами, когда совсем не обязательно быть счастливым, и никто от тебя этого не требует. Грусть вписывается гармонично и естественно в унылый осенний пейзаж, когда даже такие слова, как "мне страшно одиноко" звучат совсем не страшно.
      "Мне страшно одиноко..." Анна встала, неторопливо подошла к окну. "Мне страшно одиноко..." Капли дождя нервно царапают стекло.
      Это то, о чем она не может сказать друзьям, потому что друзьям нечего ей дать. Мы одиночки, мы мчимся на огоньки друг друга, как волки на запах свежей крови, а при встрече не знаем, что сказать. "Я знаю; ты знаешь; мне больно; тебе больно; тебе уже не больно? Мне пока не больно. Послушай, это то, о чем я не могу и не умею говорить вслух, а правда так проста".
      Мне страшно одиноко. Как воздух, нужна любовь. Мне нечем дышать.
      Это то, о чем говорят подругам за чашкой чая. Это то, о чем она уже не говорит никому, потому что это выглядит смешно и надуманно. Господи, как же она устала.
      Аня села на единственный стул в своей небольшой комнате, являющейся частью коммуналки. Фасад дома, изысканно отделанный барельефами и гордо смотрящий большими окнами на Мойку, совсем не сочетался с его внутренним миром. Странная эстетика этого места придавала особый лирический настрой и смысл всему, что здесь происходило, всплывало на поверхности густой пеной сомнений, разочарований и реже - побед. Усталый, но неизменно цепкий взгляд бесстыдно подмечал запустения, рождая ощущение безысходности. У всего была своя партия, своя нота в создании диссонанса. Каждая мелочь играла свою роль: и дверь, искаженная временем, так и не дождавшаяся, чтобы ее поменяли, и парадная с широкой лестницей и обшарпанными перилами, извергающая сотни запахов, ни один из которых не имеет отношения к "Молекуле", и словно выпускающая ту целостность непристойностей, которой пропитана практически каждая старая парадная в Петербурге. Анне были чужды поверхностные суждения. Она любила это место и чувствовала свою неделимость с ним, чувствовала самодостаточность и то тихое счастье, присутствие которого было здесь и было так необходимо ей.
      Время непрерывно отсчитывает ровный ритм хаотичных событий, создавая сложные узоры судьбы. Каждая из пяти коммунальных комнат квартиры рассказывала тихим голосом свою историю. Сложно представить, что содержание так часто не соответствует внешнему виду; это происходит не только с людьми. Раньше в этом доме, сохранившем все внешние атрибуты классического особняка с выдающимися колонами и барельефами, жила графская семья и занимала его полностью. Дом долгое время хранил свое великолепие и имперское величие, словно врожденное внутреннее достоинство, которое сложно унизить даже самыми большими несчастьями. Все изменилось с приходом большевиков и их отношением к собственности: владение стало коллективным, и, по сути, ничьим.
      Анне комната досталась от бабушки, коренной петербурженки. Кроме внучки у нее никого не было, и вся ее жизнь превратилась в череду воспоминаний, которые порой казались мнимыми и уже не ранили так сильно, а просто вспоминались без оценок. Она никогда не жаловалась и не сетовала на судьбу, с любовью просматривая те самые мнимые события своей жизни. Зачастую, оправдывая свои неудачи и ошибки, мы говорим о том, что все, что ни делается - к лучшему. И снова совершаем ошибки, ленимся, снова терпим неудачу и верим в лучшее. Но ничего хорошего не происходит. Со временем приобретаются болезни и недуги, казавшиеся такими далекими и невероятными в молодости. И каждое утро в голове противно и уверенно занимает свое прочное место мысль о том, что судьба несправедлива к тебе. Так живут многие, но так не жила Маргарита Семеновна, бабушка Анны. Она каждое утро говорила жизни "да", негромко и доверчиво. Находила во всем прелесть обыденного.
      В ее трудовой книжке была одна единственная запись: "школа ? 50, учитель младших классов". Многие приписывают учителям то, о чем они и не догадываются, - несостоятельность и нереализованность якобы загубленных в молодости амбиций. Есть и такие учителя, плачущие и кусающие губы по ночам. Чувство зависти густой коррозией покрывает их души. Несостоявшиеся актрисы и журналисты жалят себя изнутри, надевают маску недовольства и агрессии. Но бывают те счастливые истории, когда человек выбирает специальность по своему призванию и зову души, тогда жизнь наполняется радостью.
      Каждое утро было для Маргариты Семеновны частью чего-то очень важного, когда она делилась открытиями с теми, кто сидел за партой и ждал ее слов, и, внимая и веря учителю, узнавал и лепил свой пластилиновый мир. Она любила своих учеников, не считала их балбесами, а пыталась научить, как она говорила, мыслить. К каждому первому сентября шила обязательно два строгих костюма - темного синего и серого цветов. Она любила серый цвет, считала, что он подчеркивает достоинства женщины. В этой строгости и простоте отражались, словно в венецианском зеркале, невероятная элегантность и женственность. Муж Маргариты Семеновны, единственный мужчина в ее жизни, во что трудно поверить в современном обществе с его несдержанностью и вседозволенностью, погиб при случайных обстоятельствах. Его попросту сбила машина.
      Невозможно пролистать назад, задать вопрос, получить на него ответ - почему? Почему все произошло именно так?
      Но когда Аня вспоминала бабушку, она черпала силы для нового дня, как в картинах, что украшали стены ее комнаты - несколько неплохих картин петербуржского художника. Так говорили все, кто приходил в гости. Друзья по психологическому факультету в ЛГУ и просто знакомые.
      - Неплохие картины, Аня. Атмосфера чувствуется и настроение. Что за художник?
      - Бабушкин знакомый, - отвечала она спокойно.
      Они говорили, что картины неплохие, выражая этим эпитетом эмоциональное состояние художника. Почему-то все всегда отталкиваются от настроения, словно именно это является основной заслугой художника, а вовсе не умение передать форму, четкость линий, чистоту цвета. Всем подавай настроение! Иначе из художника обязательно сделают конъюнктурщика и обвинят во всех смертных грехах. И эхо будет гулко перемещаться из одного пространства в другое, оставляя несмываемый едкий штамп.
      Над диваном висел букет полевых цветов, совсем не похожих на тщательно выписанные, яркие цветы Брейгеля, когда часами можно рассматривать каждый лепесток и тень на стройных и сочных листьях, напоминающих идеальное сочетание флористов. Это были простые, словно весенний утренний дождь, цветы без приторной яркости. Нежные и девственные цвета незабудок и лиловых колокольчиков стояли в простой стеклянной вазе и, казалось, делились своей нежностью, издавали чуть слышный запах. Они были настоящие, похожие на весну.
      Под старым плюшевым диваном Аня нашла небольшую кожаную сумку, в которой аккуратной стопкой были сложены письма, написанные мелким, ровным почерком. Они не были частыми, напоминая эскизы, заставляющие нас додумывать. Захар - так звали художника - делился своими мыслями, сменой настроений и всем тем важным, что происходило в его жизни, с бабушкой Анны. Рассказывал ей о триптихе, который писал уже пять лет, о своих разочарованиях в Академии художеств, где учили рисовать, но не творить.
      "Маргарита, Марго, как же я тоскую по нашим тихим и уютным беседам. В них жизнь, мое желание сказать что-то важное и поделиться новым только с тобой, не боясь насмешек и непонимания. Оказывается, для человека так важно быть понятым. Одиночество уже не так привлекательно, как раньше, и напоминает злобную маску, которая тихо смеется. Только с тобой я могу быть собой, а разве может быть что-то более важное для мужчины, пусть он даже художник или мнит себя таким? Наверное, я старею и становлюсь сентиментальным.
      Лекции в Академии скучны и сухи, они лишены той весны и прелести созидания, они ничему не учат меня и уж точно не вдохновляют. Ты - моя весна, такая ощутимая и ускользающая. Как у Блока, помнишь?
      Ты из шепота слов родилась,
      В вечереющий сад забралась
      И осыпала вишневый цвет,
      Прозвенел твой весенний привет.
      С той поры, что ни ночь, что ни день,
      Надо мной твоя легкая тень,
      Запах белых цветов средь садов,
      Шелест легких шагов у прудов,
      И тревожной бессонницы прочь
      Не прогонишь в прозрачную ночь.
      Знаешь, я готовлю тебе небольшой сюрприз. Помнишь, мы рассматривали с тобой альбом Боттичелли и так долго вместе смотрели на его "Весну"? Я хочу нарисовать ее для тебя.
      Береги себя! Твой преданный друг, З. М."
      
      "Захар Маков", - тихо произнесла Анна.
      С бабушкой Анны он познакомился через несколько лет после гибели ее мужа. Это было в 1965 году. Маргарита Семеновна хранила в пачке с письмами входной билет на выставку произведений Валентина Серова, которого любила с детства, с того самого момента, как увидела в Русском музее портрет Зинаиды Юсуповой. Как известно, китайский император отправил в отставку настоящего соловья, когда заполучил искусственного, бесконечно повторяющего механическое "клюк-клюк-клюк". Маленькая Рита обожала эту сказку, прежде всего, за то, что добро в ней, как от него и требовалось, побеждало зло, и почему то живопись Серова стала для нее навсегда тем самым настоящим соловьем с его живой песнью. Кроме того, княжна напоминала ей по форме глаз маму и казалась воплощением совершенной красоты, как роза в период своего цветения. И в тоже время Маргариту привлекала ее простота и индивидуальность, несмотря на положение и все приписываемые богатства. Маргарита Семеновна пришла на выставку в Русский музей в своем строгом сером костюме, повязав вокруг изящной шеи ярко-розовый шелковый шарф. Народу было много. Выставка собрала произведения из всех возможных собраний. На улице был май. Не оставляя верхней одежды в гардеробе, в одном костюме она поднялась медленным шагом учителя на второй этаж. Подошла к позальному тексту и вдруг заметила на себе долгий, пытливый взгляд. Смущенная, отвернулась, но через несколько мгновений снова устремила свой взор туда, откуда на нее смотрели темные проницательные глаза. Мужчина с длинными волосами и в растянутом свитере уже шел ей навстречу.
      
      - Вам нравится Серов? - удивленно спросил он.
      
      - А что Вас так удивляет? - спокойно ответила Маргарита Семеновна.
      
      - Ну, не знаю... Его не назовешь женским художником.
      
      - Вот только не надо этих разговоров о мужских и женских различиях. И вовсе это не так, - ничуть не смутившись, продолжала Маргарита Семеновна. - Мне нравятся его портреты. А Зинаида Юсупова - мой идеал женской красоты.
      
      - Тоже мне идеал, - как-то странно заметил мужчина и тут же добавил. - Простите, это я, видимо, просто от явного желания произвести на вас впечатление и желания познакомиться. Меня, кстати, Захаром зовут, я художник.
      
      Маргарита Семеновна уже давно привыкла к своей спокойной и размеренной жизни учителя, вечерами тихо сидела при свете темного абажура за чтением книги или проверкой тетрадей. Кокетство, столь естественное для женщин, не успело разрастись в ней и пустить свои корни, оно ей было несвойственно.
      
      - Вот как? - свободно ответила Маргарита Семеновна. - Теперь понятна Ваша ирония. Творческая конкуренция. - Едва заметная улыбка осветила ее лицо. - Маргарита, - тихо добавила она и повернулась, чтобы последовать на экспозицию.
      
      "...Помнишь нашу первую встречу? На выставке Серова в Русском музее. Меня тогда поразил твой интерес и какая-то сдержанная, некричащая красота. А твоя улыбка, полутон... Знаешь, полутона очень ценятся в живописи. Их сложнее всего изобразить. Никогда не знаешь результат. Из-за этого многие художники предпочитают не экспериментировать. Маргарита, дорогая, я так благодарен тебе за доверие и за твои письма. Они поддерживают меня. Знаешь, я совсем запутался с тем, что я хочу показать в своих картинах, что я хочу донести. Зачем я...
      
      Я часто думаю о Боттичелли. Как он ушел из жизни, никому не нужный, и стал великим спустя триста лет... Никому не нужный сгорбленный старик, написавший гениальную "Весну"... Маргарита, дорогая, я не смогу уже создать ничего выдающегося, такого, что оставило бы свою тень на безграничном солнце истории. Прости, что расклеился. Как твои маленькие вундеркинды в школе? Они должны быть счастливы, что с ними настоящая Мери Поппинс. Береги себя, мой ангел. Сердечно твой, Захар М."
      
      На полу лежал персидский ковер небольшого размера со сдержанными, изысканными орнаментами. Анна тщательно чистила его каждую неделю. Ей было жаль выколачивать из него пыль. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историческую память. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой, фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на нем вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, перелистывая страницы, и заваривала себе крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, словно медитируя, впуская в себя чистую энергию.
      
      Ей нравилось доставать письма художника, любоваться его мелким, убористым и каким то вкрадчивым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге. В одном из писем она прочла, что он недавно переехал на новую съемную квартиру в конце канала Грибоедова. Комната весьма просторная и светлая, и он вдоволь может рисовать пастелью, которой увлекся до беспамятства. О том, что он видел невероятную радугу, повисшую легким мостом между домами. Он загадал желание и думал в тот момент о ней. Вспоминал, как она угощала его пирогами с капустой. И ничего более вкусного он с той поры не ел. Последняя страница каждого письма пропитана нежностью и тихой, очень глубокой любовью к Маргарите.
      
      "Мари, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему..."
      
      "Мари, - тихо повторяла Анна про себя. - Это же моя бабушка". У нее осталась фотография Маргариты Семеновны, черно-белая. Благодаря этим письмам она по строчкам, словно по ярким мазкам, отчетливо складывала образ бабушки. Иногда Захар называл ее венецианкой. Анна понимала, что это из-за волос, которые на черно-белой фотографии были рассыпаны густыми упругими локонами, уверенно ниспадающими на плечи. У Анны тоже были нежные плечи. Из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а через белоснежную кожу цвета тончайшего фарфора, упруго натянутую, просвечивали тонкие девичьи вены.
      
      Аня любила свою комнату и относилась к ней, как к особой субстанции, волшебному невидимому кокону, закрывающему ее от невзгод. Как будто и не было рядом никаких соседей и общей кухни со сварливыми бабками, вечно жарящими картошку на едком подсолнечном масле.
      
      Сумка в университет была собрана, бутерброды завернуты в целлофан. Уже год Анна преподавала на кафедре психологии. Вечерами через день ходила на практику к "моим психам", как она нежно называла пациентов "Зеленой Пряжки", все время вспоминая, что когда-то пациентом психиатрической больницы ? 2 был и Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский, не задумываясь, назвал недели на Пряжке. Это странное место с окнами на воду, где реки, вливаясь одна в другую, наконец, вырываются на простор. Поэтому Аня жалела тех, кто попал сюда.
      
      Про Анну верным было бы сказать, что не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в самом нежном возрасте, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, чтобы все получилось. Человек, переживая горе, оказываясь в беде, часто ведет себя неадекватно: перестает есть, лежит неделями носом к стене, кричит и бьет стекла, а осколком еще и режет вены, горбясь в ледяной ванне. И тогда человека не нужно учить жизни, не нужно говорить ему: "Держись! Все пройдет!". Не нужно утешать какими-то примерами из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых, а важно говорить простые и верные слова: "Я с тобой, я рядом, ситуация сложная. Но я обещаю, что ты не останешься один. Я с тобой".
      
      В "Пряжку" попадали самые разные пациенты. Кому-то из них вовремя не были сказаны именно эти простые слова. К каждому из них Аня относилась предельно внимательно - пыталась облегчить его боль и разгадать ее причину. Кто-то был уже исключительно в своем мире, который не терпел вмешательства, но требовал понимания и поддержки, без всяких перетягиваний и оценок.
      
      Анна налила себе крепкого чаю, как всегда с ложкой меда. Соседка по квартире Антонина Петровна угощала ее и явно испытывала симпатию к этой нежной и всегда печальной девушке с недосказанной полуулыбкой, отражающей одновременно состояние грусти и радости, тревоги и спокойствия. Присела на диван и щелкнула пультом телевизора. Это было традицией - смотреть новости перед уходом на кафедру. Каждая новость была для нее еще одним посылом спасти мир, который так нуждается в ней.
      
      Снова упал самолет. Скорбные лица родных, не дождавшихся своих близких.
      
      Диктор спокойно, выговаривая каждое слово своими ровно очерченными губами, смотрела с экрана телевизора. Словно не имела права выражать свои эмоции и сопереживать происходящему, словно кукла, у которой внутри запрограммирована функция воспроизведения человеческой речи. Куклам не бывает больно, куклам не бывает страшно, они размеренно моргают и порциями выдают надлежащую информацию.
      
      "Наверное, у них стальные нервы, - думала Анна, - или они проходят специальную подготовку, чтобы не сойти с ума от бесконечных потерь и горя. А ведь эти новости никогда не исчерпают себя, потому что невозможно остановить новые трагедии. В мире постоянно кто-то погибает, и стоны близких неслышно уходят во вселенную, накапливая исторический опыт и память".
      
      "Сегодня утром в районе шести были жестоко убиты жена и дочь известного предпринимателя Марка Лозовского".
      
      Анна увидела на экране окровавленные тела женщины и ребенка. Их показали мельком. Потом - фотографию интересного мужчины с открытым взглядом, чуть растерянным и недоверчивым. Анна не заметила, как пролила чай на прыгающие пальцы.
      
      "Возможно, речь идет о преднамеренном убийстве конкурентов по бизнесу", - продолжала дикторша своими противными рыбьими губами.
      
      Анна щелкнула пультом и закрыла лицо руками.
      
      
      
      2009 год
      
      Санкт-Петербург
      
      "Когда кажется, что все безнадежно и лучше никогда не будет, надо ложиться спать - утром всегда легчает", - Эльчин Сафарли.
      
      
      
      Не помню, с какого момента я встаю каждое утро в семь. Будильник тут совсем не при чем. Я забыл его в своей предыдущей квартире, Просторной пятикомнатной квартире на площади Искусств. Хотя и тогда я просыпался за несколько минут до звонка. Перед сном я заводил будильник машинально, следуя сложившейся привычке, но он мне был не нужен.
      
      Раньше у людей не было выбора - все будильники выглядели практически одинаково, да и действовали по одному принципу, оглашая округу пронзительным звоном. Технический прогресс позволил создать будильники на любой вкус. Все они соревнуются друг с другом в своей способности эффективно поднимать людей с кровати, и чего только не изобрели современные умельцы.
      
      "Если ты проспал - значит, проиграл", - эта известная фраза, должно быть, вдохновила изобретательных проектировщиков оригинального будильника, который соединяется через Wi-Fi со счетом хозяина в банке, жертвуя той или иной организации определенное количество реальных денег каждый раз, когда хозяин решит подремать дольше положенного.
      
      Летающие будильники, будильники, готовые поджарить вам бекон на завтрак, будильник, по которому нужно со всей силы стучать кулаком, чтобы он перестал верещать...
      
      Сложно себе представить, как дисциплинировали себя наши предки до 1847 года, когда француз Антуан Радье изобрел будильник! Внутренние часы нашего организма так же хороши, как и механические часы, если не лучше. Именно они курируют наш циркадный ритм, определяющий периоды сонливости и бодрости. Наше тело любит предсказуемость. Работа тела становится наиболее эффективной, когда есть рутинная последовательность; если мы засыпаем и просыпаемся в одно и то же время на протяжении длительного времени, внутренние часы подстраиваются под этот график. Цикл сна и бодрствования регулируется белком PER.
      
      В течение десяти лет я просыпался каждый день в одно и то же время. Мое тело научилось вырабатывать достаточное количество белка PER примерно за час до пробуждения. Именно поэтому я просыпался раньше будильника.
      
      Босиком выходил в коридор, чтобы не будить шарканьем домашних туфель Диану, и с какой-то гордостью заходил в свой кабинет. Большие окна выходили на площадь Искусств, и, широко распахивая их по утрам, я пытался почувствовать настроение города и будущего дня. Кабинет быстро наполнялся разными звуками: шумом проезжающих машин, смехом расходившейся под утро молодежи - бессонная ночь никак не выдавала следов усталости на их беззаботных лицах. Мне нравилась их непосредственность и смелость. Я улыбался вместе с городом.
      
      В ранние часы площадь похожа на старинную гравюру. В ней нет ничего лишнего, надуманного и ненужного. Площадь Искусств полностью оправдывает свое название, с достоинством демонстрируя классические фасады, строгие линии которых складываются в единый ансамбль. А как мне нравилось наблюдать публику, расходившуюся из Михайловского театра. Кто-то в длинных платьях садился в свои автомобили. Парочки, держась за ручку, спешили домой, торопливо огибая площадь. А летом, когда толпы туристов терпеливо стояли в очередях, чтобы попасть в Русский музей и увидеть Брюллова и Айвазовского, вороны горделиво расхаживали по зеленой траве и, не спросив разрешения, садились на голову Пушкина.
      
      Я закрывал дверь кабинета, чтобы не разбудить Диану, и распахивал окно. Делал глубокий вдох и осознавал, что счастлив. Доставал из ящика сигарету и закуривал, выпуская стройную струйку дыма в окно. В течение дня я не курил, не испытывая в этом необходимости. Утренняя сигарета была одной из моих слабостей, отражая молчаливый диалог с самим собой и городом.
      
      Тогда в моем кабинете висела итальянская люстра с темными хрустальными подвесками. Ее выбирала Диана. Впрочем, она выбирала все. У нее был безупречный вкус от природы. Она с легкостью комбинировала цвета и всякие безделушки, объединяя все единой идеей.
      
      Даже не верится, что я лежал на диване и любовался игрой хрусталя. Когда это случилось, и моя жизнь отчетливо поделилась на "до" и "после", я снял люстру и выкинул ее за дверь, повесив на деформированный, одиноко торчащий шнур неуклюжую лампочку. Она отчаянно торчала с потолка и была моей связью с прошлым, навязчиво и безжалостно напоминая о том, чего не вернуть. Я не мог сопротивляться, да и не хотел. Этот резкий, недвусмысленный свет был моим спасением. Любая люстра лишила бы меня этого, добавив свое настроение. Мне нужен был чистый свет, без всякой примеси, чистый льющийся свет, как проводник. Идею с чистым светом я украл, не спрашивая разрешения. Так часто бывает, когда нам что-то очень нравится или созвучно нашему пониманию. Читаем книгу и, находя в ней те самые строки, подчеркиваем карандашом выдернутую из контекста мысль и бесстыдно приписываем себе. Мы все время без спроса берем чужое, не испытывая при этом чувства вины, без всяких церемоний.
      
      Офис моей компании, со временем превратившейся в холдинг, находился на Невском, в самом его центре, и занимал несколько этажей. Я мог позволить себе помечтать и поработать в своем кабинете, прежде чем отправиться в офис. Временами приходил раньше своей секретарши и сам варил себе кофе. До работы я ходил пешком, и это было одним из тех явных и ощутимых удовольствий, которые присутствуют в нашей жизни.
      
      С той поры, как доход фирмы стал возрастать, наши путешествия с Дианой превратились сначала в хобби, а потом в жизненную необходимость. Поездка в Венецию стала моим подарком на день рождения Дианы. Нашу шестилетнюю дочь мы оставили с бабушками, чему она несказанно обрадовалась, предвидя ситуацию баловня с двух сторон.
      
      Я заказал "Чиприани" на пять дней. Мне самому поездка в один из самых романтичных городов казалась не вполне реалистичной. В самолете Диана достала небольшой блокнот, где делала пометки. Я помню, что на обложке была изображена Мона Лиза. Диана ровным почерком записывала названия тех мест, куда мы должны были отправиться.
      
      - Сегодня мы обязательно пойдет на площадь Сан-Марко, - от волнения она говорила быстро, почти тараторила. - Говорят, там неимоверное количество голубей, и они почти ручные, - не унималась она.
      
      - Конечно, пойдем, - улыбался я, не желая сопротивляться и полностью доверяя ей. Мне нравилось ее волнение, и временами я целовал ее в шею.
      
      - Как ты думаешь, собор уже будет закрыт? - было видно, что этот вопрос занимал ее больше всего.
      
      - Не волнуйся, у нас достаточно времени, чтобы все посмотреть. Прежде всего, мы поужинаем. И не сопротивляйся. Тебе верится, что мы будем ужинать в Венеции? Как насчет бокала белого сухого вина и свежей рыбки?
      
      Мне хотелось, чтобы она похвалила меня и мою идею, мое искреннее желание доставлять ей радость. Казалось, нет для меня ничего важнее, чем ответ на мои старания, мои усилия сделать ее жизнь не только приятной, но и незабываемой.
      
      Диана любила искусство. Читала без конца книги, которые с годами превратились в солидную библиотеку. Кого в ней только не было! Собрание Вазари в старинном кожаном переплете, подаренное одним из друзей. Она создала из его квартиры настоящую мечту холостяка в стиле хайтек, который только начинал входить в моду.
      
      Искусство стало ее профессией, одной из ответвленных линий. Диана была дизайнером и помогала людям почувствовать их пространство. Особым и бесспорным ее приоритетом было современное искусство.
      
      - Дорогая, ну что ты нашла во всей этой галиматье? - мне действительно было интересно, чем привлекали ее все эти бесформенные линии.
      
      - Ты не понимаешь, это не бесформенность. Это отражение современного мира, а он пребывает в хаосе.
      
      - А, по-моему, это чистый маркетинг, - не унимался я. - Вспомни хотя бы Малевича. Кто бы о нем знал, если бы...
      
      Хотя мы и спорили, вернее, делились нашими мнениями, я всегда разделял ее интересы, и в один из дней мы направились в музей современного искусства. Размещенные там картины показались мне похожими на рисунки маленьких детей. Может быть, сказывалось мое советское прошлое, и именно оттуда шло какое-то внутреннее неприятие всех этих ярких пятен и натянутых алюминиевых проволок. Меня пугало столь явное присутствие индивидуализма, перекрывающее собой, словно яркой краской, все остальное и кричащее о своем праве на каждом шагу. "Где любовь к человеку, где природа?" - вертелось у меня в голове. Я привык воспринимать искусство, как нечто эксклюзивное. Если живопись, то со всеми выписанными деталями и внутренним драматизмом, как у Леонардо и Рафаэля. Я любил леса Шишкина. Они казались мне теплыми и настоящими. Но я не хотел мешать Диане увидеть то, что было ей интересно. Она находила глубокий смысл во всех этих абстракциях.
      
      - Ты только представь, что за идея пришла в голову одному сумасшедшему! - говорила она жарко. Я знал, что Диана специально готовилась к этой поездке, находила интересные факты, чтобы потом рассказать мне.
      
      - Послушай... До 2005 года этот дворец Грасси принадлежал концерну Fiat и служил себе спокойно выставочным залом. А в 2005 году здание перекупил французский магнат Франсуа Пино, владелец модных домов Gucci и Yves Saint Laurent, универмагов FNAC и аукциона Christie's, и понеслось...
      
      - Понеслось? - я улыбался. Живое, тонкое лицо Дианы было прекрасно, и я готов был слушать любые истории в ее пересказе.
      
      - Именно, что понеслось!
      
      На фасаде, смотрящем на Большой канал, выделялись причудливые металлические конструкции и светящиеся неоновые трубки.
      
      Куратор музея объяснила, что эти трубки следует считать отсылкой к коврам, которые когда-то вывешивались из окон дворцов по большим праздникам.
      
      Забавным мне казалось то, что череда выставок современного искусства закружилась в этом дворце, имеющем совсем другую начинку, так не похожую на классический фасад.
      
      Диана с радостью делилась приобретенными знаниями. Ей все еще хотелось удивить меня. Я ходил по залам и с большим трудом изображал заинтересованность. Временами зевал, не в силах подавить скуку. Все мне казалось надуманным. Я с радостью предвкушал наш обед на набережной и пытался отвечать взаимностью на восторги Дианы. Мы прошли весь этаж. Оставался последний поворот. Свернули в небольшую комнату. В ней не было практически ничего. На потолке висела лампочка, голая лампочка на нелепом металлическом шнуре. Из нее лилась вода, похожая на чистый желтый цвет. Мне показалось, что он освещает все пространство и меня самого. Он лился ниоткуда. Диана стояла рядом и с удивлением смотрела на меня.
      
      - Неужели что-то привлекло твое внимание?
      
      - Это свет, - растерянно сказал я, - беспрерывный льющийся свет.
      
      Она подошла ко мне вплотную и поцеловала меня в губы.
      
      - Вечный льющийся свет, - добавила тихо. - Как вечная любовь, - и быстро вышла из зала.
      
      Поэтому я не менял лампочку. Я смотрел на нее, как на самый важный и нужный фрагмент, как на единственную возможность связать меня с той минутой моего состояния и моих чувств, с тем моим ощущением, когда, находясь в этом странном музее, я увидел тот льющийся свет и осознал всю полноту своего счастья.
      
      Иногда я целыми днями лежал на диване и смотрел на свет. Он рассказывал мне мою историю в подробностях. Я вспоминал каждый фрагмент моей жизни с Дианой. Смотрел на свет и ждал, что решение обязательно придет.
      
      -Ты неправильно меня понимаешь... - говорил я.
      - Ну, тогда останови меня... - отвечала Диана.
      
      Все отдать за то, чтобы любимая женщина просила остановить ее. И наверняка я еще способен на это. О, Господи, сколько же в человеке сил. Недавно подумал, что я любил ее без ничего, без шелухи, любил самую ее суть, а она, может быть, не понимала этого. Она хотела, чтобы ее любили как кого-то. Она хотела стать кем-то. Она уже никогда не поймет, что та ее суть, о которой она не знала, та, которую я любил много лет (и прекрасным образом люблю до сих пор), и есть самое главное. 
      
      Все чаще я не хочу ее больше любить. Любить кого-либо больно. Неважно кого. Любить маму больно. Любить родственников больно. Любить отца больно. Любить кошек бессмысленно. Любить можно только ребенка. Любить друзей на расстоянии так легко, так уютно. Никого, нигде и никогда не впускать в свое сердце. 
      
      Вокруг любви столько всего, и иногда мне кажется, что любви нет, есть какие-то базовые потребности в защите, материнской ласке, заботе, безопасности, и это вот желание безопасности все или почти все путают с любовью, но, Господи, зачем же тогда я думаю о Диане снова и снова?
      
      Вспоминаю, как вдруг в канун Пасхи заказал ей блины. Это было еще до свадьбы, задолго до событий. Блины Диана терпеть не могла. Она и готовить-то не очень, в самом деле, умела. Но рядом в те счастливые времена жила ее мама - затейница и искусница. Поэтому Диана хладнокровно сказала мне в телефон: "Приезжай!". Примерно через час или сколько там, но в урочное, как говорится, время, мама приехала с миской теста и удобной сковородкой и на скорую руку провела ей мастер-класс. Когда я прибыл, Диана стояла возле плиты с поварешкой в руках, и гора блинов на столе рядом росла на глазах. 
      Такая была история, про блины и любовь. Прошло столько времени, а я никак не успокоюсь - все время хочется спросить: "Любовь моя, ну как же так? Ведь даже и блины для меня - ты". 
      
      Мне стыдно, но дочь я вспоминаю реже... Казалось бы, единственный ребенок, долгожданный и всеми желанный, но, наверное, в моем сердце всегда будет место лишь для одной женщины - Дианы. Поразительно, но она забеременела одновременно со своей лучшей подругой, странной женщиной, которая отчаянно не любила детей. И при нелюбви, даже ненависти к детям вообще, непонимании материнства та "залетела" от любовника, по которому умирала, как я умираю по Диане.
      Пять лет они были любовниками, она все повторяла, как он ее любит, но любви там никакой не было, как оказалось. Зато у него были двое детей и жена. Разводиться он не собирался и Дианиной подруге точно ничего не обещал, говорил, что ребенка от нее не должно быть, а их связь - всего лишь развлечение, причем мимолетное. Но она страшно хотела любовника к себе привязать, и ранней весной случилось чудо - две полоски на тесте.
      Она думает: "Вот он и на крючке". Притом, что детей она ненавидела вообще и своего тоже не хотела, но переступает через себя, оставляет беременность и даже ждет четыре месяца, чтобы точно было поздно что-то делать. Какая же это ошибка и самое большое заблуждение из всех возможных, что ребенком можно удержать мужчину, который не любит. Сколько трагедий и исковерканных судеб из-за этого заблуждения. Нельзя никого удержать, в том числе и ребенком.
      Наконец, она рассказала любовнику о том, что скоро станет матерью:
      - Между прочим, ты - отец. Ты хоть понимаешь всю ответственность происходящего? - говорила она громко, прерываясь на внушительные паузы. - Ты что, думал, я вот так буду с тобой всю свою жизнь встречаться и лишу себя счастья материнства? - не унималась она, и голос ее звучал, как рупор, цинично и громко.
      - Ребенок... Какой ребенок? - удивлено спросил он. И тут же добавил: - Я спешу. У меня еще одно совещание.
      И пропал в ту же секунду. "Я тебе ничего не обещал, ребенка не хотел, тебя не любил, и, независимо от того, оставишь ребенка или нет, я с тобой разрываю, давно собирался". В общем, обыкновенный мужчина и обыкновенная история, в которой ничего нельзя прибавить и убавить, как в жизни.
      Но ребенка она сохранила, девочка родилась ровно через месяц после нашей Поли, и если Диана буквально излучала счастье и была переполнена новой, материнской любовью, то ее несчастная подруга несколько раз порывалась покончить с собой: суицидальная депрессия с проклятиями в адрес любовника и его детей.
      И, несмотря на всю мерзость характера, мне ее было безумно жаль, безумно. Поставила на карту все, думала, ребенком привяжет, обеспечит, а потеряла все. И страдать теперь малышу, который не виноват ни в чем. И, кстати, она хотела хотя бы мальчика, чтобы был похож на отца, и не верила, когда говорили, что будет девочка.
      Все это я вспоминал посреди страшного бардака собственной квартиры: повсюду валялся какой-то хлам, я просто не мог его выкидывать, копил, как свидетельство невозможности расставания с прошлым. В коридоре высокими башнями стояли стопки ненужных пыльных газет, разбросанные пачки из-под сигарет напоминали небольшие скомканные холмики. Я курил без перерыва. Не успевая закончить одну сигарету, прикуривал другую. Книги с согнутыми страницами преобразовывали весь этот хаос, создавая яркие пятна. С детства я любил делать пометки в тех местах, что особенно цепляли, не найдя ничего лучшего, чем загибать нужные страницы. Это создавало интригу, иллюзию игры с собой: приходилось перечитывать все снова, чтобы обнаружить изначально выбранное мною место. А ведь его могло и вовсе не оказаться. Спустя время некогда обласканные строчки казались банальными и скучными.
      Бутылки из-под вина ровными разноцветными рядами стояли на подоконнике и нескольких книжных полках. Иногда от нечего делать я пытался выстроить из них пирамиды. Это забавляло меня и отпускало на некоторое время мыслительные процессы. Я забывался, чтобы ровно выстроить пирамиду, которая могла упасть в любой момент, обрушив на меня осколки безысходности.
      Кто-то сказал: мы предпочитаем быть правыми, а не счастливыми. Кризис среднего возраста в том, наверное, что раньше тебе хотелось умереть, а теперь - выжить. Разве я не прав? Разве не поддержки ждем мы от близких? Разве не хочется каждому из нас теплого тыла? Всю свою жизнь я оборачиваюсь назад, а там - ледяная пустота и обрыв, и тогда я иду вперед.
      Мне почему-то всегда кажется, что это все, который день кажется - ну все уже, все, а оно никак не все, все продолжается война, и я сижу в своем окопе. Я - сам себе солдат, сам себе командир, и вот оказался в окружении, меня не вызволить, не спасти, может быть, сдохну с голоду. Война, брат, такое дело, держись.
      Завораживающе поблескивает початая бутылка коньяка - откуда бы она могла взяться? Но я не могу больше пить, я давно уже не могу пить, я не знаю, зачем я периодически все таки делаю это. У меня нет бизнеса, и почти не осталось денег, но это совсем не беспокоит меня. То, что я создавал годами для того, чтобы давать им жить, баловать. Какая глупость. Теперь их нет. И некого баловать, и нет самого главного - смысла.
      Просто мне хочется лежать на кровати и ничего не делать, не выходить из дома, не брать телефон, когда он звонит. Лежать, завернувшись в кокон одеяла, видеть дурацкие сны ни о чем, не пить, не курить, не есть. Или нет - есть можно, только нечего. Я бы, может, с удовольствием съел тарелку бульона. Первый год после этого - Господи, мне трудно озвучить это даже для себя - после того, как из-за моего бизнеса погибли мои жена и дочь, мать Дианы Виолетта Григорьевна приходила ко мне. Мы просто сидели с ней вместе друг напротив друга. Молчали и плакали. Иногда она пыталась покормить меня. Я удивлялся ее заботе и какой-то ответственности, которую она ощущала за меня. Но со временем это стало меня раздражать и злить. Я не понимал, как она может готовить свои дурацкие, никому не нужные супы тогда, когда их уже нет. Кому это нужно? Эта нелепая забота о моей никчемной и никому не нужной жизни. Из гостиной я перебрался в кабинет и наблюдал потоки моего льющегося света и воспоминаний. Она мешала мне. И однажды я накинулся на нее и кричал какую-то чушь о равнодушии и жлобстве. Она ушла вся в слезах. А мне так и не хватило сил попросить прощения. Да, честно говоря, я так и не понял, за что. Поэтому еда была редким гостем в моем захламленном доме, пропахшем нечистотами, как и моя душа.
      "И завтра обязательно случится что-то хорошее, - уговариваю себя. - Обязательно случится что-то хорошее".
      В тот момент я уже понимал, что меня ничего не держит здесь, на этой земле. Наверное, это произошло тогда, когда я сжимал в ладонях окровавленную голову Дианы, тянул рыжие от крови руки к окружившим машину полицейским и "скоропомощным" докторам.
      Заканчивался 2007 год, оказавшийся для меня по всем меркам хорошим и даже отличным. Дела шли в гору, красота Дианы расцветала с какой-то пугающей, нечеловеческой силой, и я каждый раз задерживал дыхание от восторга, когда видел ее идеальный профиль. Дочь являла миру свои немалые способности в области, разумеется, прекрасных искусств - видели бы вы, как она сидит за роялем, маленькая, серьезная, вытянутая вверх - прямо маленькая графиня! Вместе с Дианой они рисовали, пели, причесывали друг друга "на брудершафт". Это был мой дом и мой смысл. Был... Прошедшее время, которого попросту не существует... Слова, которые мы часто произносим просто так, не задумываясь. Злимся и сотрясаем пустоту. Что толку, моего дома больше нет. И какая разница, в какую стилистическую форму я облекаю эти слова.
      Все изменилось в один момент, точнее, это для меня все изменил один момент, а именно, поворот с Гражданского проспекта на Северный. На самом деле, все началось давно, за полгода до того момента, когда свинцовые девять граммов разорвали прекрасное Дианино лицо, а другая пуля досталась водителю. Потом мне сообщили, что первым погиб водитель, голова его упала на руль, руки повисли плетьми вдоль мертвого уже тела, а автомобиль, потерявший управление, выехал на встречную полосу, где и столкнулся с большегрузом, который единственный не пострадал в аварии. Дочь же моя, Полина, вылетела через заднюю дверь и погибла мгновенно. Как я надеялся, не успев испугаться.
      Именно эта мысль позволила мне продержаться так долго, чтобы организовать прощание, поминки, девять дней и сорок, полгода, год, установить памятник, рождающий воспоминания о море, солнце и всем том, чем для меня являлись мои девочки. О жизни.
      Я каждые пять минут говорил себе, иногда вслух: "Им не было больно и им не было страшно". И это меня держало, только это. Единственное мое желание - сократить время и объединиться снова с ними, моими любимыми девочками.
      "Как тебе повезло!" - залепил тогда мне партнер по бизнесу, теперь уже бывший, потому что сказать "повезло", имея в виду, что наемный убийца выстрелил в Диану, а не в меня, мог только клинический идиот и последняя тварь.
      Завтра. Завтра. Завтра будет лучше.
      Я оставил на старой квартире все, кроме книг, в том числе и будильник. Необходимости приобрести новый так и не возникло. Неважно, когда я ложусь, ощущая спиной упругость матраса. Я все равно просыпаюсь в семь, даже если хочу спать.
      
      
      XV век
      Флоренция
      
      "В старинном городе чужом и странно близком
      Успокоение мечтой пленило ум.
      Не думая о временном и низком,
      По узким улицам плетешься наобум...
      В картинных галереях - в вялом теле
      Проснулись все мелодии чудес,
      И у мадонн чужого Боттичелли,
      Не веря, служишь столько тихих месс..."
      Саша Черный
      
      Цветущая... Имея такое название, город не может быть обыкновенным, хотя в том, чтобы быть обыкновенным, нет ничего плохого. Флоренция не похожа ни на один город, и ее индивидуальность еще больше влюбляет нас в сумбурные, узкие улицы, потерянные и в чем-то нелепые, словно возникшие без внимания и участия архитектора. Величественно возвышается над городом купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре. В нем чувствуется сила, как и в самих флорентийцах, которые умеют все обратить в шутку и посмеяться над собой, не забывая про соседа. Во Флоренции рано темнеет, и черное небо низко покоится над засыпающим городом.
      Ночь медленно спускалась на Флоренцию. После палящего солнца ветер приятно обдувал со всех сторон, нагоняя негу на жителей города. В такие моменты, когда последние лучи катились за свои неведомые пределы, демонстрируя невероятную картину сплетения светотеней, казалось, что все краски, существующие в природе, соединились закате. Не нужно было ничего придумывать. Достаточно было выйти в семь вечера к Арно и дождаться того момента, когда вся палитра появляется в одно и то же время, подсказывая и помогая увидеть возможности. Ничто уже не напоминало ужасов 1448 года, когда беспощадная маска чумы улыбалась своим жестоким оскалом городу и равнодушно уносила с собой жизни людей. Это было время великого несчастья. Какие-то заморские купцы привезли в цветущий город чумную заразу с пряностями - кажется, шафраном. По улицам ходили церковные шествия, предупреждающие о приходе чумы и заставляющие веселых флорентийцев запереть свои толстые двери покрепче. Было опасно брать воду из Арно. Река была заражена нечистотами, сваливаемыми туда отходами. По городу ходили надсмотрщики. Их называли "черными дьяволами". Многие бежали из Флоренции, покидая любимый город, чтобы спастись и дышать более чистым воздухом. Даже зимние холода не прекратили этого проклятия, и страшная чума унесла еще много жизней. Смеральда с детьми редко покидала дом и старалась придумывать для себя и мальчиков разные занятия. Они пекли вместе печенье разной формы и вечерами, когда Мариано приходил уставший с работы, пили чай и рассказывали всякие истории друг другу.
      "Сегодня так холодно было, - Мариано причмокивал от удовольствия, отламывая кусочек печенья. - Наверное, самый холодный день зимы. Представляешь, я шел через городскую площадь и увидел старую женщину, очень простую, она плакала и дула на озябшие пальцы. Не могла вытащить монеты из кошелька. Я заплатил за нее булочнику и отдал ей свои кожаные перчатки. Ты не сердишься, дорогая?".
      Смеральда подошла к мужу и поцеловала его в висок. "Я не сержусь. Я горжусь, тобой".
      Но Сандро не помнил этого. Ему было всего три года, и страшная картина стерлась из детской памяти, а река снова приобрела свою природную силу и чистоту. Она уверенно рассыпалась гладью, удерживая взгляд. В ней, словно в зеркале, отражались крыши и фасады, расплывался целый город. Часто двенадцатилетний Алессандро уходил гулять к реке и медленно бродил вдоль берега. Особенно ему нравилось выходить к Арно вечером. В это время зажигались огни, и голуби ложились спать. Его утомлял рокот чужой и праздной толпы. Он сливался с вечерним одиночеством Флоренции, которая утешала и одновременно просветляла. Узкие переулки манили своим глубоким, немым выражением. Глухие голоса и шаги прохожих сочиняли свои истории и увлекали за собой.
      Река, ее глубокая вода странно приковывали юношу и поглощали, словно заколдовывая, мысли. Кто он в этой смене декораций? Душа его томилась. Хотелось понять свое предназначение. Ведь для чего-то он появился на этот свет. Слезы страха и предчувствия выступали на бледном лице. Он шел по легким камням Флоренции. Иногда доходил до городских ворот и выходил за их пределы, поднимался в гору, вдоль взбирающихся по хребту зубчатых стен Флоренции. С другой стороны дороги тянулись оливковые сады, и он вдыхал их аромат. День ушел и растворился. Глухое молчание нарушалось лишь шорохом капель и падением маленьких созревших плодов. Казалось, Сандро слышит, как бьется его сердце. Любовь к Флоренции входила в него всей полнотой запахов и звуков, чтобы никогда более не покинуть его. Для этого нужно было родиться художником - художником в цветущей Флоренции, борющейся с тиранами за свои права и свободу. У городской стены стоял небольшой дом, принадлежащий семье Ренальдо Форгезо, известного всему городу цветочника. Он снабжал своими цветами, дивными лиловыми фиалками, которые росли только в его теплицах, все городские праздники и карнавалы, а уж их в то время было предостаточно. У Ренальдо была дочь Мария, высокая и рослая девочка с темными гладкими волосами. Она не была красива, во всяком случае, для большинства. У нее были крупные черты лица и чувственный рот. В ней не было той возвышенности и мистической загадки, которая столь привлекала современников Алессандро. Мария была живой и дышала жизнью.
      Однажды, когда юноша гулял, погруженный в свои мысли, и никого не замечал, кроме самой природы и ее запахов, она подошла к нему и молча последовала за ним. Она не раз видела его до этого, бредущего вдоль узких улиц.
      - Можно я погуляю с тобой? - тихо спросила юная девушка. Алессандро едва отреагировал на ее вопрос.
      - Я погуляю с тобой? - спросила она чуть громче. - Мне тут очень одиноко.
      - Пожалуйста. А тебя не будут ругать? - поинтересовался Алессандро.
      - Нет, отец целыми днями занят в своих теплицах, а больше меня ругать некому.
      Лицо ее было смелым и добрым, внушающим доверие. Алессандро остановился и предложил ей посидеть в тени под деревьями. Потом палкой рисовал фигурки, а девочка молча сидела и наблюдала за его движениями, совершенно не усложняя и не нарушая молчание и погружение юноши в свои мысли. Казалось, это невнимание нисколько не смущало ее.
      - Меня зовут Алессандро, - неожиданно нарушил он молчание. - А тебя? - Он не смотрел на нее, продолжая рисовать свои фигурки.
      - Мария, - очень спокойно ответила она. Спустя некоторое время они проникли в близлежащий виноградник и набрали в платок Марии спелых и сочных плодов.
      - Хочешь, пойдем в церковь... и я покажу тебе тайну? - неожиданно спросил Алессандро.
      - Конечно, хочу, кто же не хочет узнать тайну? - глаза ее заблестели.
      - Тогда пойдем, только придется нам прилично прогуляться. Ты не устала?
      - Ничуть, - девочка резко вскочила и сама, первая, взяла Алессандро за руку. Ее ладонь была сухой и горячей. Они пошли, мягко ступая по остывшей земле, и хоть река была в изрядном отдалении, всюду чувствовалось ее дыхание. Было хорошо и спокойно. Алессандро неожиданно сказал:
      - Знаешь, а с тобой еще лучше!
      Мария покраснела. Уже стемнело, и было незаметно, как порозовели ее щеки. Они шли довольно долго, дорога то круто поднималась вверх, то опускалась и ныряла в овраг. Наконец, они подошли к храму и осторожно отворили дверь. Алессандро вступил на порог первым, вдохнул прохладный воздух, наполненный ароматом восковых свечей и чего-то трудноопределимого, но вечного. Он взял Марию за руку и подвел к картине, вернее, фреске. На ней была изображена Мадонна.
      - Какая красивая, - вырвалось у девочки, - как живая.
      - В этом и есть тайна, что как живая. Знаешь, - Алессандро замешкался в нерешительности. - Знаешь, я тоже хочу стать художником.
      Мария посмотрела на него с удивлением и тут же нерешительно добавила:
      - У тебя получится! Я знаю...
      Обратно они шли быстро, боясь, что дома попадет.
      - А ты придешь еще погулять со мной? - тихо спросила Мария.
      - Приду. С тобой весело.
      Они попрощались, и Алессандро поспешил домой, где его уже заждались.
      Небольшая передышка давала силы и ощущение справедливости. Суетливые беспорядочные улицы рассыпали свой бисер дня. Шарканье и стук башмаков постепенно стихали, а запахи вылитых помоев и протухших овощей еще больше набирали силу, не успевая развеяться. Последняя неделя июля была особенно жаркой, а дождь так и не собрался. Город задыхался в коконе испарений. Женщины стирали за пределами Флоренции. Это было более выгодно. Уставшие и румяные, они привозили корзины, пахнущие свежестью, хоть на какое-то время очищая пространство, и сильными натруженными руками встряхивали белоснежные простыни. В это мгновение ветер приятно обдувал их сосредоточенные лица. Днем было много других забот и дел.
      Смеральда целый день убирала дом. Уже несколько лет семья Филипепи снимала квартиру на виа Нуова. Дом принадлежал успешному торговцу Ручеллаи. Он был добр к семейству Филипепи и часто приносил мальчикам разные гостинцы, столь редкие в доме кожевника Мариано. Несмотря на то, что квартира была небольшой и скромно обставленной, дел хватало на целый день. Смеральда то готовила, то мыла полы. Джованни помогал ей со всей ответственностью старшего сына и взрослого мужчины, когда выдавалось свободное время. Он уже начал работать и зарабатывать серьезные деньги, которые были не лишними в семье Филипепи. Антонио и Симоне тоже помогали родителям, а в свободное время предавались юношеским забавам. Антонио по совету отца начал заниматься ювелирным делом, которое было весьма популярным в то время во Флоренции. Женщины любили украшать себя. Флоренция жила веселой и лихорадочной жизнью. Как в "Карнавальной песне" Лоренцо Медичи: "Кто хочет быть веселым - веселись, никто не знает, что будет завтра". Женщины словно вторили этой пышной жизни, нескончаемому карнавалу и стремились надевать на себя самые изысканные украшения, которые вошли в моду. На изящных головках и шеях стали появляться все более утонченные подвески и камеи с изысканными формами.
      Квартал Санта-Мария-Новелла находился недалеко от центра, рядом со средневековым доминиканским монастырем, неподалеку от церкви Всех Святых (Оньисанти). Когда мальчики были младше, они часто без спроса убегали на площадь Синьории за леденцами. Джованни любил мать. Она была с ним ласковой и все еще трепала по длинным и густым волосам, несмотря на то, что он стал уже совсем взрослым. Соседские мальчишки смеялись над ним и прозвали Бочонком. Джованни и впрямь был полным молодым человеком, несколько неуклюжим, но это не мешало ему считать лучше всех. Мариано мечтал, что сын станет удачливым и успешным предпринимателем и, наконец, вытащит семью из бесконечных долгов.
      - Боттичелли, Боттичелли, - кричали соседские мальчишки, бросая в него зернами. Прозвище распространилось и на других братьев - Антонио, Симоне и Алессандро. Иногда задиры прятались недалеко от Санта-Мария-Новелла и ждали его на узкой улочке перед домом, выпрыгивали сзади и бросали помидоры. Мать выходила на крыльцо и смеялась. Лицо Джованни тоже расплывалось в белоснежной улыбке. Разве можно сердиться на этих чумазых, улыбающихся хулиганов?
      Алессандро тихо стоял за ней. Недавно ему исполнилось двенадцать. Он часто простужался, и мать была с ним особенно ласковой. Мальчик был кроткого нрава, но любил пошутить так же, как и отец. Смеральда не была похожа на шумных итальянок, без конца жестикулирующих. У нее был тихий ласковый голос. Она умела найти подход к каждому из своих сыновей. Всего в семье Филипепи родилось четыре сына. Смеральда с легкостью переносила беременность, продолжая следить за домом, - убирала, ходила днем на рынок, готовила и часто напевала песни, суетясь у стола. Редко присаживалась отдохнуть, пила обжигающий кофе маленькими глоточками, чувствуя, как к ней возвращается бодрость. При этом она оставалась все еще стройной и привлекательной женщиной с большими и чувственными глазами, которые унаследовал младший сын - Алессандро.
      Мальчик дался ей нелегко. Она потеряла много крови при родах и чуть не умерла. Алессандро родился болезненным. С легкостью простужался и подолгу оставался в кровати, пока старшие братья сломя голову носились по узким улицам Флоренции. Может быть, поэтому она была с ним особенно внимательной. У него были странные глаза. Они не были лукавыми и шаловливыми, как у других мальчишек, которые любили проказничать и шалить. Он мог подолгу сидеть без движения и наблюдать за тем, как летает бабочка, и крылышки ее становятся полупрозрачными на свету, как мать печет пироги, а руки ее, измазанные в муке, выглядят сильными и красивыми. Сначала это удивляло и, может быть, немного пугало Смеральду. Но постепенно она привыкла и данной ей материнской проницательностью увидела в мальчике особые возможности. Его глаза казались ей уже не странными, а особенными.
      - Ну что ты смотришь, Алессандро? - говорила она с улыбкой, поправляя свои густые локоны.
      - Я мечтаю, мама, - спокойно отвечал мальчик. - Я хочу найти и нарисовать безупречную красоту, - продолжал он тихо.
      - А разве бывает безупречная красота? - улыбалась Смеральда. - Во всех нас есть понемногу плохого и хорошего, смешного и грустного. И в красоте тоже есть изъяны, - лицо ее было измазано мукой.
      - Да, мама, как твое лицо, испачканное мукой.
      Они смеялись, когда на кухню пришел Джованни, чтобы отправиться к отцу. Он часто, как старший, носил отцу еду, которую Смеральда собирала для него. Мариано был истинным флорентийцем с удивительным чувством юмора, прибаутками и насмешками. Отец и прадед Мариано тоже занимались кожевенным делом. Мастерская находилась недалеко от моста Санта-Тринита на одной из узких улочек. Когда наступала очередь Алессандро идти к отцу в боттегу, он останавливался и любовался статуями на мосту. Козимо Медичи пожелал, чтобы мост считался не просто утилитарным способом добраться до другого берега. Он хотел, чтобы мост производил впечатление на людей и всем своим видом показывал мощь и богатство семьи Медичи. Именно поэтому много гениального было создано при тиранах. И часто совсем непонятно, чего больше они заслуживают - похвалы или осуждений.
      Мариано славился как превосходный кожевник. У него был веселый и добродушный нрав. Он был доверчив, прост и желал счастья своим детям, возлагая на них большие надежды. Покупатели нечасто заходили в кожевенную лавку, чаще они посещали его соседа, мясника. Всем нужны свежие окорока и сочное мясо, которое станет славным жарким на ужин. Главная человеческая потребность - потребность в пище - позволила Джузеппе, хозяину мясной боттеги, сколотить приличное состояние и жить безбедно. Мариано приходилось бороться с этой несправедливостью и оттачивать свое мастерство в изготовлении кожаных изделий, чтобы заманить редкого покупателя. Несмотря на материальные трудности, Мариано не унывал. Он умел перекинуться доброй и беззлобной шуткой со случайными прохожими и соседями, с нечастыми покупателями, которые ценили его за это и прозвали "наш весельчак Мариано". Он не имел высоких и честолюбивых замыслов и больше думал о своих сыновьях. Мальчики были от природы смышлеными, а Алессандро с детства прекрасно рисовал. Часами изображал профили всех, с кем ему приходилось встречаться.
      Иногда вечерами вместе со Смеральдой они мечтали, как сыновья вырастут, встанут на ноги и сумеют позаботиться о них. Квартира, которую они снимали, была небольшой, но Смеральда, как истинная флорентийка, умела поддерживать чистоту и украшать дом. Она сама шила прекрасные скатерти и салфетки. По дому разносился запах свежеиспеченного хлеба, наполнявший теплом весь дом. Смеральда готовила особые булочки с почерневшей корочкой и посыпала их розмарином. От этого они получались душистыми и ароматными. Именно эти булочки вспоминал Алессандро вдали от дома, когда учился выбранному ремеслу в Прато.
      Вся его жизнь была связана с Флоренцией. Вернее, Флоренция и была для него жизнью. Отец много работал, поздно вечером приходил домой усталый. Казалось, весь дом сразу пропитывал густой запах кожи. Часто Алессандро трогал руки отца. Ему нравилось брать их в свои и чувствовать большие твердые мозоли на ладонях. От этого он казался ему еще более сильным.
      - Какие у тебя красивые руки, отец, - говорил он серьезно.
      Мариано, стесняясь своих мозолей, пытался отвести их от лица сына.
      - Будет, сынок, - застенчиво возражал он.
      - Нет, папа, они красивые - сильные и добрые.
      - Добрые, - смеялся Мариано. - Разве могут руки быть добрыми?
      - Могут. У злых людей и руки злые, в синих прожилках и иссохшие, - серьезно отвечал мальчик, ничуть не смущаясь смеху отца. - Позволь, я нарисую их? Дядя Веспуччи подарил мне мелки и специальную бумагу. Ему понравились мои рисунки, и он обещал отправить рекомендацию кому-нибудь из известных художников, может быть, даже самому фра Филиппо Липпи.
      - Да ты, я вижу, серьезно решил стать художником, Алессандро? - отец внимательно посмотрел на сына.
      - Да, папа. Я знаю, что смогу рисовать лучше, чем другие! Я чувствую это, - голос его дрожал.
      - Мы с матерью будем только рады. В наше время искусство в почете. Богачи покупают картины и украшают ими свои дома. Пусть тебе повезет, мой мальчик. Это лучше, чем ходить каждое утро в лавку и зарабатывать жалкие гроши, пропахнув кожей и потом.
      Смеральда и Мариано желали детям добра и лучшей участи. Несмотря на то, что их семья пользовалась авторитетом во Флоренции, они все время нуждались в деньгах. Но благодаря умению Смеральды вести дом и добродушному характеру Мариано их семью любили. Филипепи были вхожи во многие знатные дома. Жили они по соседству с семьей Веспуччи, которая считалась одной из самых знатных и богатых во Флоренции.
      Алессандро часто сидел с задумчивым видом и рисовал мелом какие-то фигурки. Их накопилось много, и Мариано стал серьезно подумывать, чтобы отдать его учиться ювелирному делу. Ювелирное искусство, работа по золоту имели особую ценность во Флоренции. К тому же, многие, овладев ювелирным искусством, становились впоследствии художниками. Мариано считал, что такой опыт Алессандро не помешает. К тому же, мастерская Антонио постепенно набирала обороты.
      Алессандро хотелось поделиться этой новостью со своей подругой Марией. В последнее время они еще больше сблизились и доверяли друг другу свои секреты.
      Мария открыла дверь сама. На голове у нее был букет чудных нежных фиалок.
      - Алессандро! - обрадовалась она. - Ты взволнован. Что-то случилось?
      - Пойдем, погуляем к нашим холмам. А потом я хочу дойти до церкви Санта Мария Новелла, если не возражаешь.
      - Ничуть и нисколько, - глаза девушки лукаво улыбались.
      - Когда мы познакомились, я обещал показать тебе еще одно чудо. Хочу исполнить свое обещание.
      - Подожди, сейчас возьму накидку и пойдем...
      - Знаешь, я часто думаю о своей маме, о том, какой она была, - сказала Мария задумчиво, когда они сидели под своим любимым деревом. - Я совсем не знала ее. Она умерла через несколько дней после того, как родила меня. Иногда мне кажется, что это я во всем виновата.
      Алессандро незаметно взял девушку за руку.
      - Глупышка, ни в чем ты не виновата. Значит, так было угодно Богу, и душа ее молится за тебя.
      - Отец еще очень долго тосковал. Я знаю, что он часто плакал в своей комнате, когда никто не видел. Он думал, что я спала, но я стояла под дверью и все слышала.
      Алессандро почувствовал, что она плачет.
      - Не надо, Мария, не плачь, - он обнял ее за плечи. - Он любит тебя. Ты - ее воплощение. Пойдем, я покажу тебе настоящее чудо.
      Он внимательно вытер своими руками слезы на лице девушки. Город был наполнен шумом. Через несколько дней состоится празднество на Пьяцца делла Синьория в день Иоанна Крестителя. Каждый готовился по-своему. В церкви Санта Мария Новелла народу было немного. Какая-то женщина тихо молилась в углу.
      - Идем, идем, Мария.
      Они подошли к дивной фреске, которую нелегко было рассмотреть при тусклом освещении. Но, тем не менее, она завораживала.
      - Это Мазаччо, - тихо сказал Алессандро. - Его "Троица". Видишь, все как будто сходится в единой точке, фигуры объединены вместе.
      Мария внимательно смотрела на фреску.
      - Красиво, Алессандро. Как будто ты сам там присутствуешь.
      - Я начинаю работать в ювелирной мастерской брата с завтрашнего дня, Мари, - тихо сказал юноша. - Может быть, так я смогу научиться рисовать.
      ***
      Антонио разбирал разноцветные камни, раскладывал их на пурпурном шелке, словно маленькие звезды. Они сверкали, переливаясь таинственным светом. Их привозил раз в три месяца знакомый купец из Африки. У него были свои клиенты во Флоренции. Мастерская Филипепи была одним из них. Они не были крупными заказчиками, как придворные дамы во дворце Медичи, мечтавшие иметь все самое богатое и изысканное, но, несмотря на сдержанность в финансах, каждый раз покупали несколько крупных камней. Мастерская Антонио становилась все более популярной благодаря изысканности изделий и утонченности форм. Над мастерской повесили нарядную вывеску, которую трудно было не заметить.
      Появлялись постоянные клиенты, флорентийские красавицы приходили делать свои заказы и тратить деньги мужей и любовников. Женщины редко покупают себе драгоценные изделия сами. Уже полгода прошло с тех пор, как Алессандро начал работать у брата. Он приходил рано утром и приносил с собой теплые булочки, которые пекла Смеральда. Вместе с Антонио они выпивали по стакану молока и начинали работу. Ювелирные украшения становились все более популярными среди женщин. Каждая стремилась украсить себя и быть непохожей на других. Алессандро рисовал с большой радостью и мог сидеть часами, выполняя витиеватые эскизы лепестков и дивных цветов. Он рисовал на бумаге и поражал своими набросками, за которыми явно скрывался талант.
      
      - Смотри, какой чистый камень, - Алессандро поднес сапфир к глазам и зажмурился, пытаясь поиграть им. - Из него можно сделать великолепную подвеску.
      У Алессандро были смелые идеи, которые он тщательно прорисовывал на бумаге, придумывая невероятные цветы невиданной формы.
      - Его можно вставить в лилию. Представляешь, Антонио, мерцающая синяя линия с одиноким лепестком, словно дева, тихо идущая горделивой походкой после мессы. Я думаю, что какая-нибудь красавица с радостью украсит ею свою шейку.
      Купец потирал мясистые руки. Плотные одежды облепляли его фигуру, и пот выступал на одутловатом лице. Алессандро посмотрел на его страдальческое выражение и улыбнулся.
      - Как порой форма не сочетается с содержанием. Давай возьмем камень, Антонию. Я сделаю великолепную подвеску.
      Колокольчик на двери зазвенел, и девушка с лучистыми карими глазами и открытой улыбкой вошла в мастерскую.
      - Чао, рагацци! Я вам тут принесла шоколадное печенье. Не то чтобы я специально пекла для вас, но, вообще-то, провозилась несколько часов на кухне, - девушка смеялась открыто и звонко.
      - Мария, как хорошо, что ты пришла. Нравится тебе этот камень? Иди сюда.
      Алессандро аккуратно взял камень пальцами и снова выложил его на шелк.
      Мария смотрела на камень с восхищением.
      - Он как небо. Или как море, - голос ее звучал звонко и жизнерадостно.
      - Нравится тебе?
      - Очень!
      - Я хочу сделать из него лилию, - утвердительно сказал юноша.
      - Знаешь что, Алессандро, сделай ее для меня. Отец как раз хотел мне подарить что-то красивое на день рождения. Я хочу, чтобы ты сделал для меня это украшение, - глаза Марии сияли.
      Алессандро был обаятельным юношей с большими грустными глазами, которые очень редко улыбались. Казалось, что он знает что-то, о чем другие и не догадываются. А когда было необходимо, он умел вставить шутку, чтобы разрушить мучительную паузу. Красавицы приходили в мастерскую не только за изделиями, но и для того, чтобы полюбоваться красивым ликом юноши. Целый день он рисовал свои выдуманные цветы, не замечая, как приходят и уходят люди. Антонио звал его выпить парного молока, которое приносил мальчишка из соседней боттеги, но он с задумчивым видом сидел за столом и рисовал. Солнце уже собиралось забрать свой жар, снять дневное напряжение и усталость с города и его жителей. Алессандро не замечал времени и не чувствовал усталости. Постепенно он открыл для себя цвет, причудливую игру эмали. Получая нужный цвет, он не мог остановиться, наслаждаясь пурпурными красками вперемешку со свежей зеленью и небесными переливами. Эта четкость контурных линий и применение золота, как солнце освещающего изделие, просто завораживало юношу.
      Через несколько месяцев у Марии был день рождения. Как-то вечером, когда уставшие братья решили немного отдохнуть и выпить по стакану прохладного молока с хлебом, колокольчик над дверью забил свою трель и невысокого роста толстяк с добродушным лицом вошел в мастерскую, не дожидаясь приглашения.
      - Буона сэра! Я поздновато, только освободился. Грядет карнавал, и мне нужно было обговорить все нюансы насчет украшения цветами.
      Антонио и Алессандро с недоумением смотрели на незнакомца.
      - Я Рональдо Форгезо, отец Марии. Кто из вас Алессандро? Дочь сказала, что вы - прирожденный художник и делаете просто сказочные изделия.
      Алессандро отставил стакан с молоком в сторону и встал навстречу синьору Форгезо.
      - Добрый вечер, синьор. Позвольте, я покажу вам несколько изделий.
      - За тем я и пришел сюда, мой юный друг, - у него был звонкий дружелюбный голос.
      Алессандро достал из-за прилавка специальную подушечку, обтянутую бархатом, и жестом предложил синьору присесть.
      - Сгораю от любопытства, - он обхватил своими маленькими пухлыми руками внушительный живот.
      Алессандро достал кулон с синим сапфиром в форме лилии и кольцо в форме змеи с изумрудным глазом.
      - Недурно... Недурно... - синьор Форгезо с любопытством рассматривал изделия. - Мария ничуть не преувеличивала, вы действительно очень талантливы. Право, изысканно. Глаз не отвести...
      
      1997 год
      Диана
      "Все, что неожиданно изменяет нашу жизнь, - не случайность.
      Оно - в нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием".
      
      В. Брюсов.
      
      
      Мы все зависим от случайностей. И трудно поверить в то, что именно она, случайность, неуверенной рукой рисует траекторию моей жизни. Я не хотел признаваться в этом даже себе. Я не хотел признавать себя пораженным и признавать победу за ней. Но теперь, когда я узнал, что она вольна повелевать нами и играть в злые или добрые игры в зависимости от своего настроения, теперь я хочу предостеречь всех от глупой поверхностной самоуверенности и самонадеянного счастья, такого неверного и обманчивого.
      
      Мне нравится лежать на жестком и при этом укрываться мягким одеялом. Может быть, именно это и создает контраст, как некую метафору самой жизни. Я перестал относиться к ней, как к данности, выдающей нам порционно радость и горе, удачи и потери. Я живу с ней в любви, я хочу ее, как хотел Диану, когда мы познакомились, столкнувшись у метро. Я никогда не был дамским угодником и не искал новых побед, чтобы поставить еще одну зарубку на шкале своего мужского самолюбия. Мне всегда казалось, что женщина сама по себе - это удивительное явление, тайна. Это всегда на грани добра и зла, и иногда так трудно понять, чего больше, поэтому мужчине нужно нести эту ответственность и наполнять сосуд гармонии, называемой любовью или энергетическим сочетанием, или еще чем-то. Название причины нам только предстоит разгадать.
      
      Иногда мне кажется, что ничто не внушает столько подозрений, как любовь. Именно она проникает в душу глубже, чем все иные чувства. Ничто на свете так не занимает и не сковывает сердце, как любовь. Поэтому наши души беззащитны перед ней, опасной и коварной, бросающей в самые сложные времена, когда мы уже успели поверить в ее существование и обмякнуть в ее теплых объятиях, потеряв свою силу. В свои тридцать я не был девственником или мечтательным, похотливым монахом, тайно вожделея и возводя плоть в самый большой грех. Нет... Я был обыкновенным, слегка разочаровавшимся романтиком, мечтающим о великой любви и где-то в глубине души, несмотря на все сомнения, ожидающим ее. Первая близость у меня, как и у большинства людей, случилась неожиданно и скомкано, явившись утолением разгоревшейся плоти. Я был не на высоте и, едва успев снять штаны, получил свой первый оргазм, побывав в лоне женщины, вернее, совсем юной Жанны, которой едва перевалило за восемнадцать. Два студента, неопытные, бледные и совсем не искушенные жизнью, покрытые флером сомнений.
      
      Все это было как-то нелепо. Наверное, потому, что мы оба были неопытны и толком не понимали, что нам нужно друг с другом делать. Из-за внутреннего стеснения появилось недоверие - самое страшное явление в человеческих чувствах. Постепенно к нему примешивалась агрессия, и вот - чувств как ни бывало. Когда вы случайно встречаетесь на улице и перейти на другую сторону уже не получается, а сказать друг другу нечего.
      
      - Как твои дела?
      
      - Нормально, - отвечаешь ты, выжимая из себя улыбку. - Ну, удачи тебе во всем, - продолжаешь чуть виноватым голосом и, сославшись на то, что спешишь, удаляешься быстрыми шагами, словно вор.
      
      Потом была другая девушка и еще много других, имена которых я сейчас и не вспомню. Была опытная вдова неопределенного возраста, которая в буквальном смысле напала на меня со всем своим накопившимся жаром в одном из баров, когда я начинал зарабатывать первые деньги и задумываться о бизнесе. Я благодарен ей за те тайны удовольствий, которые она открыла для меня. Словом, у меня был определенный опыт общения с женщинами, но я все еще чего-то ждал. Я не помню, почему я оказался именно у этой станции метро и что там делал. Но я сразу понял, что это она. Она выглядела прелестно в светлом, очень светлом платье. Женщины, конечно, одеваются друг для друга, но, как говорила Коко Шанель, если бы мужчины внезапно вымерли, индустрия моды вмиг бы исчерпала себя.
      
      На улице цвел всеми красками май. Самый прекрасный период в Петербурге, когда после долгих темных дней, мало чем отличающихся от утра или вечера осенью и зимой, мир переходит в другую грань, в состояние цветения и волнения. Вместе с природой и распустившейся черемухой просыпаемся и мы, и вдруг начинаем ощущать желания, которые спали все это время.
      
      - Добрый день, - неожиданно для себя произнес я и тут же добавил вполне решительно, - Я провожу вас?
      
      Это был не вопрос, а, скорее, жизненная необходимость, преобразовавшая интонацию в утверждение. В моем обращении не было излишней вежливости и вдумчивости в выборе слов. Я просто знал, что должен проводить эту женщину.
      
      Она улыбнулась, молча соглашаясь, и так красиво сложила губы, что мне немедленно захотелось, чтобы они вот так, удивленно-естественно, постоянно отражались в моих глазах.
      
      - Меня зовут Диана, - почти пропела она и уверенно протянула свою тонкую руку.
      
      - Марк, - нарочито громко ответил я и взял ее руку в свою.
      
      Я ощутил мягкость и теплоту. Это было странное ощущение чего-то родного и знакомого. Чего-то, что я знал совсем давно, чего-то из детства. Это было дающее мне силы чувство доверия, как награда за все предыдущие годы звенящей пустоты, как оправдание моего существования.
      
      Ее рука была, как музыка, и мне показалось, что именно я смогу сочинить великолепную увертюру к нашей последующей истории. Я держал ее за руку и чувствовал... чувствовал, что люблю, всем своим прошлым и настоящим. Ее приход был, как весна. Ведь весна всегда наступает неожиданно и торжественно, пробуждая все живое, вдыхая запахи, уверенно добавляя в природе яркие и сочные цвета.
      
      Я помню каждый фрагмент ее эклектичной внешности. Лицо, наполненное чертами раннего Возрождения кисти Боттичелли, лишенными притворства и жеманства. Флорентийский художник имел уже достаточно опыта, чтобы выразить свою философию и отношение к красоте, как к отражению человеческой души и загадочности, присущей "Весне", где все лица, словно летним дождем, окроплены вдохновением.
      
      Вы читали о том, что на создание полотна живописца вдохновил фрагмент из поэмы Лукреция "О природе вещей"? Чушь... Что бы ни говорили эти неудачники искусствоведы, создающие о себе мифы, всему виной Симонетта Веспуччи, эта белолицая итальянка, так не похожая на знойных красавиц. Возлюбленная Джулиано Медичи, получившая за свою красоту титул несравненной. Она ушла... Бросила его в одиночестве этого мира. "Весна" - это его надежда на ее незримое присутствие в его жизни, его спасение.
      
      Диана ворвалась в мою жизнь со своими непослушными густыми локонами и улыбкой Джоконды, со своей шелковой кожей, всегда горячей. Чувство кожи. Я - тактильный человек. Есть арифметика и есть высшая математика; в тактильности я нахожусь на уровне таблицы умножения, но это самый доступный мне уровень восприятия из пяти чувств. Я познаю мир на ощупь.
      
      Какая-то незаконченность, своего рода угловатость в фигуре придавала ей особое очарование. Даже после того, как она стала матерью, в ней сохранилось очарование девичьего образа. А еще у Дианы была какая-то непостижимая дымка доверия и растерянности. Глаза ее напоминали мне алжирских красавиц Ренуара.
      
      Диана была эклектична до невероятности, собрав в себе все нюансы эпох и параллелей. Но в этом она и была прекрасна, расплываясь в своей гармонии, создавая для меня тот непостижимый, уникальный образ женской красоты. У нас не было долгой прелюдии свиданий с томлениями и ожиданиями следующей встречи. Не было чтения стихов и волнительных ужинов со свечами. Вернее, все это было, но позже, когда мы уже были мужем и женой. А в тот день мы просто решили, что будем жить вместе, и Диана переехала в мою небольшую квартиру на Московском - все, на что мне тогда хватило денег.
      
      ...И корабль мой плывет по этому чертову морю, мой корабль плывет, а капитан открывает бутылку лимонного пива, презрев тремор рук, прикуривает новую сигарету и бессвязно думает: "Боже мой, боже мой", и я не могу не вспоминать Диану, ее улыбку краешками губ, ее волосы, перелетающие с плеча на плечо. О, мой капитан, о, мой капитан, эти годы, полжизни спустя, ни-че-му тебя не научили. 
      
      
      
      ***
      
      2011 год
      
      Париж
      
      
      Не могу понять, как можно пропустить утро, проспать его, проигрывая своей биологической слабости или просто природной лени. Утро - как пробуждение, как весна, как новая надежда. Утро - само откровение города с его естественными запахами. Ароматом молотого кофе и свежести, только закончившегося дождя. Дымом одинокой сигареты, тонкой полоской струящимся из полуоткрытого окна. Пробуждающейся зелени деревьев и стремительно идущих мимо тебя одиноких прохожих. Разве можно променять уверенность утра на сомнительность сна, владеющего нами и диктующего свои правила игры? Я никогда не любил утренний сон. Он всегда застает нас врасплох, к тому же, мы никогда не знаем, будет это ужас или приятная истома. Но то и другое не выпускает нас из своих дурманящих объятий, тянет назад, грубо отодвигая нашу встречу с новым.
      
      Часто воспоминания о путешествиях, людях, окружающей обстановке блекнут рядом с событиями жизни внутренней, нашими собственными переживаниями. В западной философии сон рассматривался как пограничное состояние между бытием и небытием. Вы слышали когда-нибудь об "эффекте Эдисона"?
      
      Первопричиной является изобретение лампочки. "При чем тут лампочка?" - я предчувствую вполне закономерный вопрос. Все просто. Лампочка - это возможности. Неизведанные радости, которые кажутся ночью более яркими и привлекательными. Ночной мир, освещенный яркими лампочками, манит. Этот мир всегда увлекал меня, как что-то недосягаемое и потому желанное. Я не мог заставить себя лечь раньше, даже если утром мне нужно было на работу. Постепенно это превращается в болезнь и начинает разрушать мозг - так говорят ученые и прописывают специальные таблетки. Но я лично, как и Аристотель, что не может не льстить, смотрю на сон, как на нечто ненужное, одурманивающее, и сплю ровно столько, чтобы вновь почувствовать бодрость. Да, и еще... Я сплю спокойно и редко вижу сны. Может быть, потому, что сон всегда казался мне похожим на грубого мужлана с большими и сильными руками, жизнь с которым лишала иллюзий и надежды, диктовала свои правила. Из этих объятий невозможно вырваться и остаться живым. Однажды мне это удалось, поэтому я мало сплю.
      
      Утро Парижа особенное. Я вспоминаю детство, юность, эти невозможные подростковые годы, когда лежишь в половине двенадцатого ночи, выключив лампу, и мечтаешь. Мечтать перед сном - это нечто обязательное, как работа. Мечтать о самых прекрасных вещах: о путешествиях, новых странах, чудесных людях, длинных дорогах, интересной еде. О Париже. Его невозможно испортить даже проливным дождем. В такие моменты он еще больше напоминает картины Камиля Писсарро. Оказавшись в Париже, я часто стоял перед его шедевром "Бульвар Монмартр в Париже". Экипажи ровной чередой следуют друг за другом. Бульвар так оживлен, словно ничего не изменилось. И все зеваки, завсегдатаи и просто одинокие прохожие стекаются сюда, чтобы дышать одним воздухом и быть причастными к одному действию.
      
      Он действительно шумный, потому что парижане, что бы про них ни говорили, встают рано и осуществляют множество дел одновременно. А еще парижане пахнут, словно ромашки Клода Мане. Иногда я подходил к этой картине в музее Орсе и прислонял свой нос совсем близко. И каждый раз мне казалось, что маленький бело-желтый аромат коконом свивается вокруг моего лица. Шагал верил, что картина - это окно, через которое мы можем заглянуть в другой мир. Я старался приходить к самому открытию музея поздней осенью, чтобы иметь возможность побыть в этом зале одному. Не хочу, чтобы люди думали, что я сумасшедший. Не хочу давать им такой повод для радости. Люди всегда довольны, когда видят сумасшедшего. При этом им кажется, что они здоровы и счастливы. Они ощущают себя такими именно в эту минуту встречи с сумасшедшим и безобразным. Думают, что они счастливы. Как неприятно осознавать, что великолепными мы можем ощутить себя только на фоне чужой неприглядности и болезни.
      
      За последние годы оттенок города весьма изменился. Он потемнел и утратил былой налет утонченности. Все реже встречаются трогательные пары пожилых людей, медленно идущих по улице, держа друг друга за руку. Галантные дамы, одетые с безупречным вкусом, как принадлежность определенных улиц, ресторанов и магазинов - скорее, исключение из правил. Даже бокал Дом Периньон в галерее Лафайет стал неким продолжением обычной туристической программы. В толпе китайцев практически невозможно пробиться, а в бутик Шанель приходится стоять очередь. На Елисейских полях все больше восточных забегаловок. Лично я не имею ничего против. Я люблю темных женщин. Мне нравится их гипертрофированность, гибкость, их готовность, отклик на каждое движение. Мне нравится то, как упруго трясутся их ягодицы, а блузки узко стягиваются на круглых грудях. Я чувствую вожделение, исходящее от них, как от картин Гогена, когда на острове он рисовал своих таитянок.
      
      Утро Парижа напоминает мне хороший грог. Одурманивающий и смывающий четкие горизонты. Я люблю сворачивать на узкие улочки от Елисейских полей. Они поневоле возвращают нас к торжествующей Триумфальной арке. Я иду по Парижу ровными, неторопливыми шагами, никуда не спеша. Я утратил это чувство спешки и стремление к погоне. За чем, в сущности, может гнаться человек? За новыми благами? Я благодарен Анне, которая сумела объяснить мне это и найти новый смысл, который оказался моей новой жизнью. С каждым новым мазком и новым тюбиком акриловых красок я открывал новый интерес и словно получал какое-то задание. Я иду по Парижу, принимая его нюансы и испытывая внутреннюю благодарность за его приятие и гостеприимство.
      
      Сейчас я сверну за угол и попаду на улицу Георг, 5. Мне нравится эта чопорная заслуженная роскошь. В лобби отеля "Four Seasons" меня ждет Жаклин, эта сумасшедшая француженка с добрым и открытым сердцем, скрывающимся за нелепыми нарядами и кричащей эксцентричностью. Она пригласила меня на ланч. В своем перфекционизме она всегда доводит все до идеала, созданного именно ей, что немаловажно.
      
      - Марк, - сказала она мне при нашей первой встрече. - Если ты не нашел идеала в жизни, создай его сам. Тогда ты избежишь разочарований. Правда, есть одно "но"... - при этом она щурилась по-арабски накрашенными глазами с большими черными стрелками и кокетливо улыбалась неженской улыбкой.
      
      - Какое? - спросил я, скорее, из чувства вежливости, чем из любопытства.
      
      - Нужно много работать, пахать, не давая себе продыху. И не жалеть себя. - она поднесла к губам бокал шампанского и сделала большой глоток.
      
      - Если начнешь жалеть, все пропало. Покатишься под откос со всеми остальными неудачниками, большинство из которых сетует на мир и довольствуется малым. Ты же не из таких, Марк? - она сделала еще один глоток и внимательно посмотрела на меня. - Не из таких, - продолжила она, так и не дождавшись ответа. - Анна мне рассказывала твою историю и то, как ты мог без остановки рисовать несколько ночей подряд. Моя жизнь была дерьмом. Я говорю "была". Потому что с какого-то момента я бросила это дурацкое стадное чувство и начала сама создавать свой мир.
      
      - Дерьмом? - удивленно переспросил я.
      
      - Я расскажу тебе об этом как-нибудь за ужином и за хорошим вином. А сейчас - к делу. Ты не из тех, Марк, кто жалеет себя и жалуется на судьбу, поэтому я помогу тебе. К тому же, меня просила Анна, а ей я обязана многим.
      
      Мне повезло, что с детства я изучал французский, а усилиями моей бабушки он был на достаточно хорошем уровне, чтобы, оказавшись в Париже, я мог болтать с француженкой и даже шутить.
      
      Жаклин рассказала мне, как стала галеристкой, а я поведал ей, как начал рисовать свои первые картины. Между нами возникло то удивительное чувство родства и дружбы, которое столь редко встречается между мужчиной и женщиной.
      
      Я зашел в отель. Благоухание розовых и белых пионов распространялось на все лобби. Звуки черного рояля ненавязчиво доносили музыку Шопена. Я сразу заметил Жаклин - она сидела за дальним столиком в черной декадентской шляпе и что-то читала.
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Благотворительное Издательство Татьяны Покопцевой (t.pokoptseva@gmail.com)
  • Обновлено: 18/05/2017. 371k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.