Борев Юрий Борисович
Автобиография Воскресшего из живых

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Борев Юрий Борисович
  • Размещен: 28/02/2006, изменен: 17/02/2009. 72k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 4.82*10  Ваша оценка:

    Автобиография "Воскресшего из живых"

       Корней Чуковский грустно шу­тил: "Русский писатель должен жить долго". Этот сценарий был написан полжизни назад, и вне исторического контекста, возмож­но, не все будет ясно современ­ному читателю. В судьбу сцена­рия оказались вовлечены крупные художники, из которых "иных уж нет, а те далече". Я уже и не на­деялся на публичную жизнь "Вос­кресшего из живых" -- к счастью, рукописи не горят.
       Когда умер Сталин, я "вместе с народом" плакал. Вечером 4 марта 1953 года по радио пе­редали последнюю сводку о со­стоянии его здоровья: коллапс... Я был по делу в доме моего начальника -- заведующего отделом теории Института мировой лите­ратуры Эльсберга. Я пробормо­тал, силясь осмыслить немысли­мое: "Сталин умирает?!" Эльсберг, которого несколько лет спустя исключат из Союза писа­телей за доносительство в особо крупных размерах и за то, что благодаря его усилиям 37-й год для интеллигенции начался раньше и продлился до 53-го, кривил рот в сатанинской улыбке. Не знаю, что было лучше: мое глу­пое горе или его циничная ра­дость. Было непостижимо, что Сталин, с именем которого мое поколение вошло в жизнь и жи­ло, может умереть. Уже тогда мы знали о той эпохе почти все: что были в ней индустриализация, по­беда над фашизмом, с одной сто­роны, и аресты" кампании по борьбе, убитые писатели -- с дру­гой. Мы знали: все или поч­ти ничего, ведь знание фактов, не проясненных концепцией, не есть знание. Кроме того, даже страш­ные факты тогдашние авторитеты, газеты и радио истолковывали как проявление мудрости и вели­чия Сталина. А шаг в сторону от такого толкования приравнивался к побегу заключенного, по кото­рому открывали огонь без преду­преждения. И наше сознание из чувства самосохранения истолко­вывало все эти страшные факты как нетипичные, случайные.
       Нас раскрепостил XX съезд. Реабилитированы были сотни тысяч. Выжившие возвращались. Они рассказывали о пережитом, и полузнанне становилось знанием не только потому, что мы узнали много нового, но и потому, что теперь были готовы все осмыслить и оценить. Ясность приходила не только извне, от переменившейся в стране обстановки, но и изнутри, от переменившегося сознания, созревшего противостять любым переменам социальной погоды: от оттепели к зазимью и обратно. И здеcь было важно духовно не надломиться, жить, работать и сохранить веру в Отечество.
       Таким было мое поколение, которое позже назовут шестидесят­никами и которое сыграет решающую роль в окончательном крахе сталинизма в конце 80-х - начале 90-х годов. Но до этого каждому из нас нужно было еще дожить и дорасти.
       В пятьдесят девятом я написал этот сценарий. Его непосредственной жизненной основой стала история моего отца -- ровесника ХХ века Бориса Борева. Он, коммунист, с 18-го года, вместе с моей матерью участвовал а гражданской войне, потом учился. В начале 30-х заведовал кафедрой философии Харьковского университета, работал профессором ВУАМЛИНА (Всеукраинская ассоциация марксистско-ленинских научных институтов) и главным редактором Партиздата Украины. Директором этого издательства была Мария Демченко - жена будущего первого секретаря Ки­евского обкома, который затем станет наркомом заготовок СССР и погибнет в 37-м году.
       Осенью 1934-го года отец отды­хал в Крыму. В столовой сана­тория рядом с ним сидели Буха­рин и его молодая жена. Однажды утром Бухарин открыл газету, прочел какое-то сообщение, взвол­нованно сказал что-то жене и они ушли не завтракая и в тот же день уехали из санатория. Газета писала об убийстве Кирова.
       Вернувшись в Харьков, отец узнал, что здесь в числе тридцати двух других профессоров он исключен из партии, и все исключеные, кроме него и также отсутствовавшего профессора Козаченко, уже расстреляны.
       Когда "отец шел по университет, от него шарахались, как от выходца с того света. С ним боялись здороваться чтобы не оказаться в сообщниках. Проректор простодушно спросил: "Борис! Хиба тебэ не зныщилы? Отца исключили из партии, как русского шовиниста (читал лек­ции на русской языке). Его кол­лег исключили за украинский на­ционализм (читали лекция на ук­раинском). Кроме того, отец обвинялся а том, что он -- ученик украинского националиста, философа академика Юринца, неза­долго до этого арестованного.
       Отец поехал искать правды в ЦК партии Украины (столицу только что перевели из Харькова в Киев. Те, кому он звонил, надеясь на помощь, не отважились его 0x08 graphic
    0x08 graphic
    принять. Только заведующий от­делом пропаганды ЦК КП(б)У Килерог (Горелик) предложил от­цу прийти после рабочего дня. И дальше произошел разговор, легший в основу сцены "Боков -- Чекин".
      -- В Харьков не возвращайся, затеряйся в каком-нибудь маленьком городке и начиная жить сначала. Не мельтешись. Не добивай­ся восстановления. Сейчас в связи с делом Кирова пойдет большая волна. Многих она накроет.
      -- А как же ты?
      -- Я останусь до конца. Буду помогать людям.
       Человек, спасший отца вскоре погиб.
       Я, сестра и мать остались одни. Отец уехал, но не в малень­кий городок, где он был бы как на ладони, а в Москву. Он сме­нил профессию философа на про­фессию юриста -- благо было вто­рое образование -- и начал с ну­ля. Но жизнь выталкивала его наверх, и через несколько лет он был уже замом главного арбитра Московского областного Госар­битража. Осенью 36-го мы пере-ехали к нему. Не зная за собой никакой вины, отец жил в страхе. Ради безопасности семьи он сжег две свои книги по философии, изданные еще в прежней, харьковской жизни. Многие из |жизни отца я узнал лишь после XX съезда. Отец берег мое сознание от конфликта с официальной точкой зрения.
       В 1955 году, еще до XX съезда, была освобождена из лагеря бывший директор Партиздата Украины Мария Демченко. В под­чинении у ее мужа в 30-х годах Хрущев работал инструктором Киевского обкома. Она просидела в лагере восемнадцать лет. Хрущев лично вернул ей партбилет и долго слу­шал рассказы о пережитом. Пер­вый дом, куда пришла она, вер­нувшись к жизни, был дом моих родителей, и там я услышал уди­вительные истории, которые пе­ред этим она рассказывала Хру­щеву. Я записал эти рассказы и положил в папку под названием "Мемуары по чужим воспомина­ниям".
       От Демченко я услышал исто­рию (не знаю, насколько реаль­ную) об адъютанте Блюхера. В предчувствии ареста Маршал отпустил от себя своего адъютан­та. Тот изменил фамилию, начал жизнь сначала и в Отечественную стал доблестным боевым офице­ром.
       Таковы жизненные истоки сю­жета этого сценария. Работа над ним стала для меня самого ос­мыслением эпохи, когда миллио­ны хозяев жизни вставали при имени одного слуги народа. Я не знал, понадобится ли кому-ни­будь то, что я делаю. На этот вопрос я получал потом разные ответы. Поэт Яков Козловский показал мой сценарий своему со­седу -- киносценаристу Евгению Габриловичу, перед талантом и остротой социального мышления которого я преклоняюсь. "Яша, вы мне этот сценарий не давали, и я не советую вам держать его у себя дома",-- сказал он. Я был обескуражен, но успокаивал себя: Габрилович не отверг, сценарий, он с не меньшей трудностью, чем ,я, по капле выдавливает из .себя страх и перестраивает свое сознание. Я показал сценарий Андрею Тарковскому -- только что дебю­тировавшему фильмом "Иваново детство". Андрей прочел "Воскрес­шего, из живых" и, не сказав мне ни слова, передал Ромму. Послед­ний -- об этом я узнал позже -- пересказал его тогдашнему заве­дующему отделом культуры ЦК КПСС Поликарпову. Тот, после разговора с Хрущевым, дал добро, и Ромм пригласил меня на "Мосфильм", в руководимое им 8-е объединение, где со мной за­ключили договор.
       На первом обсуждении, в 62-м Году, было многолюдно. Мне запомнились общая атмосфера и некоторые выступления. Юрий Райзман говорил, что не сумел бы ставить этот сценарий: я -- режиссер традиционного психологического склада, сценарий -- интеллектуального, -- и тем не менее предложил одобрить его. Михаил Ромм подчеркнул важность первой попытки создать об­раз. Сталина с современной точки зрения. Ромм стал рассказывать удивительные апокрифические сюжеты, бытовавшие в те времена.
       Вот некоторые из них. В доме Сталина свет зажигался сразу во всех комнатах, и со двора нельзя выло определить, в какой находится вождь. Точно так же свет тушился;, сразу во всем доме. Комнаты были абсолютно похожи: стол, кровать, кресло. И никто не знал, в какой Сталин работает, а в какой спит. Кварти­ра отделялась от внешнего мира бронированной дверью, с окошком для передачи пищи. Ни один за­ключенный в мире не содержался в такой изоляции, какую сам се­бе определил Сталин.
       При доме жил молодой охран­ник, исполнявший обязанности денщика. Он вытирал пыль, чис­тил обувь, накрывал пледом ус­нувшего ненароком вождя, делал другую нехитрую работу по под­держанию казарменного порядка и уюта. В порыве благоговения денщик решил, что как он ни ста­рается, а все-таки топает сапога­ми, беспокоя товарища Сталина. Он выделил из получки деньги, купил себе тапочки и подшил их сукном -- шаг стал мягким, бес­шумным.
       Однажды Сталин проснулся от тишины: он не слышал привычно­го топота сапог, но ощущал, что кто-то ходит по квартире. Он на­щупал наган, всегда лежавший под подушкой, но увидел знако­мую фигуру денщика. Сталин по­жаловался Берии:
       -- Зачем-то ходит в тапочках, а не в сапогах. Хочет подкрасть­ся, когда я сплю...
       Парня расстреляли за попытку покушения на вождя.
       "После войны крупного 0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    флотоводца, адмирала Кузнецова, пригласили на Политбюро для доклада о перспективах развития флота. Ад­мирал сказал: перспективы разви­тия флота зависят от выбранной концепции. Наступательная кон­цепция диктует нам создание крупных боевых единиц, оборони­тельная -- основывается на принципе разумной достаточности и позволит ограничиться строитель­ством небольших судов.
       Первым сформулировал свое мнение Ворошилов: создание круп­ных боевых единиц в условиях послевоенной разрухи нам не под силу, целесообразнее поэтому принять оборонительную концеп­цию и строить небольшие, недо­рогие суда.
       Ворошилов сел. Воцарилась ти­шина.
       Выступил Берия. "Нашей великой стране нужен великий Флот, и у нас хватит сил его со­здать", -- заявил он.
       Сталин выдержал длинную па­узу, а потом заговорил:
       -- Мы давно подозревали, что Ворошилов -- английский шпион, однако у нас не было доказательств. А сейчас он сам себя разоблачил. Он хочет чтобы Британия была владычицей морей, а Советский Союз не имел сильного флота. Куда смотришь, това­рищ Берия? !
       Ворошилов сидел бледный, по­нурив голову, со лба его падали неправдоподобно большие капли пота и разбивались о полирован­ный стол. Сталин, помолчав еще немного, сказал, что вопрос неподготовлен и к нему необходимо вернуться на следующем заседании, а сейчас вниманию участников заседания предлагается фильм Чаплина "Новые времена".
       Все перешли в зал с экраном. Тут стояли маленькие столики, на них -- по две бутылки боржоми, и у каждого -- по два стула.
       Все сели по двое, только Сталин и Ворошилов -- по одному. Сталин -- важно за первый столик, Ворошилов -- обреченно -- за по­следний. Никто не посмел сесть с ними рядом.
       Сталин смотрел фильм с инте­ресом и прослезился, когда герой выходит из тюрьмы. Он вытащил платок, высморкался, аккуратно его сложил и спрятал в карман. Когда включили свет, Сталин продолжал сидеть, -- никто не двигался -- наконец встал, окинул всех просветленным взглядом и сказал:
       -- Мало мы заботимся о лю­дях. Вот, например; Ворошилов, наш старый боевой товарищ. Он много сил отдал победе, а теперь устал и даже начал ошибаться. И никто не позаботится, чтобы он отдохнул. Почему ты, Берия, не предложишь ему путевку в сана­торий?
       Бледность сошла с лица Воро­шилова..."
       Еще одну историю, рассказанную Роммом, я слышал потом и от второго ее участника -- Вайды.
       Однажды им понадобился ка­кой-то хроникальный материал. Механик поставил ролик, и перед изумленным взором Ромма и Вайды предстали Сталин и соратники, несущие в одну сторону гроб с телом Кирова, Сталин и соратники, несущие в другую сторону гроб с телом Орджоникидзе, Сталин и соратники, несущие гроб с телом Куйбышева... гроб с телом Горького... Похороны всех видных деятелей государства запечатлевались кннохроникой. Пленку хранили по тематическому принципу: к
       кадрам похорон одного подклеивали кад­ры похорон другого, третьего и так далее.
       Когда-то Гегель задавался вопросом: Сколько раз нужно рассыпать наборный шрифт, чтобы сложилась строфа "Илиады"? То есть, может ли чистая случайность создать художествен образ? История с роликом государственных похорон ответила на этот
       вопрос утвердительно: бюрократическая форма хра­ня пленки
       оказалась гениальным монтажом и создала потрясающий образ Сталина -- разнос­ке смерти.
       По совету Ромма я вставил этот матерная в эпический кинохроникальный фон сценария.
       Обсуждение это дало мне много. Своими рассказами Ромм вводил меня в атмосферу философически обобщенной конкретности. Образ Сталина в то время еще не был художественно осмыслен нашей литературой, еще не существовало ни попыток, ни традиции в обрисовке этой фигуры (если не считать официозных творений недавнего прошлого). Поэтому-то Ромм поддержал мое собрание устных преданий, как уникально­го материала, содержащего неис­каженный, пропагандой образ Ста­лина.
       "Мосфильм" предоставил мне время на доработку сценария. Осуществляя ее, я постиг, на­сколько кино коллективное искус­ство. Историю с козой подарил мне Андрей Тарковский. Эпизод об анонимке на имя Ленина вы­рос из рассказанной мне Расулом Гамзатовым истории об "аноним­ке" в Мавзолей от народных му­зыкантов Дагестана, которых об­винили в формализме и которые отродясь такого слова не слыха­ли. Много добрых советов я по­лучил от сценариста Дани Храбровицкого, драматурга Игната Дворецкого, поэта Александра Межнрова, порекомендовавшего, в частности, придать сценарию ха­рактер библейской притчи.
       Сценарий зажил своей жизнью и в 62-м году без моего участия пошел по рукам -- таков был тог­дашний литературный обиход. Люди, далекие от литературных кругов, каким-то образом читали "Воскресшего из живых", и, при­знаться, не всегда это имело для меня хорошие последствия. Мой начальник Элъсберг, например, предложил дирекции института решить вопрос, совместимы ли мои политические взгляды с работой в Академий наук. Однако его за­тея не удалась. Директор Анисимов полистал ротапринтный эк0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    земпляр сценария опытной рукой, нашел на последней странице не­кий таинственный знак "Рот. тип. "Мосфильм". Зак. 651-30 и оставил своевременный сигнал Эльсберга без внимания.
       В 65-м году по не поставленно­му сценарию (в довесок шли ра­боты по эстетике и теории кино и телевидения) я был принят в Союз кинематографистов.
       Сценарий попал в руки Игоря Ильинского, и он захотел со мной встретиться. Первая наша встреча состоялась в конце 62-го года, у него дома. Оказалось, он давно мечтал сыграть Сталина и был рад, что нашелся удовлетворив­ший его сценарный материал. Ильинский решил, что он будет не только играть роль Сталина, но и ставить фильм. Он хотел строить образ в трагикомическом плане и показывал, как бы он сыграл некоторые сцены. Вот Ильинский -Сталин в величест­венной позе стоит на трибуне Мавзолея. Он нехотя бро­сает взгляд на проходящую вни­зу демонстрацию и его лицо при­нимает презрительное выражение. Одна рука заложена за борт им­провизированного френча, другой он машет проходящим, причем этот жест -- и официальное при­ветствие, и брезгливое отмахива­ние от давно надоевшей, но не­обходимой для его величия тол­пы. Позже мне рассказали: после военного парада, перед на­чалом демонстрации трудящихся Сталин обычно ворчал: "Сейчас бараны пойдут". Вот как верно Ильинский творил этот образ!
       Лепил Сталина Ильинский и по личным впечатлениям. Вот как он рассказывая о своих встречах с вождем.
       "Меня впервые пригласили на праздничный концерт в Кремль после выхода фильма "Волга-Волга", где я исполнил роль Бывалова. Когда я выходил на сцену, несколько человек в штатском ощупали меня глазами, а двое из них простояли за кулисами, невидимые для зала, в продолже­ние всего выступления. Я страш­но волновался. Я читал рассказ Чехова, но не чувствовал никако­го контакта с аудиторией и с ужасом сознавал, что провалива­юсь. Обстановка была непривыч­на: гости сидели за маленькими столиками по четыре человека, в отдалении, за длинным столом -- Сталин в окружении членов По­литбюро. Все ели, пили, перегова­ривались, меня никто не слушал. От этого я зажимался еще боль­ше и читал почти механически, на актерских навыках и от волнения вертел пуговицу на пиджаке. Кон­чилось тем, что она запрыгала по сцене, и до конца номера я ис­кал ее глазами. Когда я зашел за кулисы, ко мне подскочили те двое и строго спросили:
       -- Что вы высматривали?
       -- Пуговицу. -- И я показал на мой пиджак.
       Расстроенный, я сел за столик рядом с певицей Шпиллер. Вско­ре подошел Молотов и поблагодарил меня за выступление. Я немнож­ко успокоился. И тут к нашему столику приблизился вождь. Мы встали. Сталин высоко оценил ис­полнительскую деятельность пе­вицы Шпнллер, но заметил:
       -- Вам следует поработать над верхним "до".
       Шпиллер поблагодарила и обещала поработать.
       Потом вождь повернулся к сопро­вождавшим его людям и спросил, показывая на меня:
       -- А это кто такой?
       -- Известный артист Ильин­ский, товарищ Сталин.
       -- Кому известный? Мне не известный.
       Я стал объяснять, что я артист тетра и кино, но Сталин не слушал:
       -- Как он сюда попал? Кто виноват в этом?!
       Мне стало страшно. Наконец человек, видимо, отвечавший за то, что я сюда попал, в отчаянии пояснил:
       -- Это актер Ильинский.
       Он только что удачно сыграл в ки­нофильме " Волга- Волга".
       Тут Сталин расплылся в улыб­ке, пожал мне руку и воскликнул:
       -- Товарищ Бывалое, здравствуйте! Мы, бюрократы, всегда
    поймем друг друга..."
       А вот рассказ Ильинского о последней его встрече со Стали­ным:
       "Это было в конце 1952 гада. Меня пригласили на концерт для делегатов XIX съезда партии. Все шло привычно.
       Выступал Краснознаменный ансамбль песен и пляски. Сталин был доволен. Но вот от правительственного стола отделился Ворошилов, поспешно подошел к Александрову и что-то ему сказал. Александров взмах­нул палочкой -- и зазвучал знако­мый мотив. Сталин поднялся со своего места, встал рядом с Александровым, выпрямился, за­ложил руку за френч и запел, а Александров дал команду играть тихо, чтобы был слышен негром­кий, старческий голос:
       Эх, яблочко, куда катишься,
       В Губчека попадешь - не воротишься,
       В Губчека попадешь -- не воротишься...
       Меня охватил ужас. Я понял, что Сталин вышел из образа вож­дя, и испугался, что, опомнив­шись, он захочет избавиться от свидетелей. На цыпочках, боком я выбрался из зала и уехал до­мой.
       Я еще более усиленно стал со­бирать истории о Сталине. Их бы­ло огромное множество -- целый пласт культуры: легенды, апокри­фы, анекдоты, а иногда и досто­верные факты. Для меня особен­но важна была не столько фак­тическая, сколько художественная достоверность этих историй.
       Сценарий продолжал жить при­ливами и отливами, и всякий раз это соответствовало общей соци­альной ситуации. Во время оче­редного такого глубокого отлива мне рассказали, что Ромм и Райз­ман принимали в ВТО Анджея 0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    0x08 graphic
    Baйду, и эти мастера хорошо говорили о "Воскресшем из живых", а сцену встречи двух колон назвали лучшей сценой мирового кинематографа. Я понимал, конечно, что, во-первых это может быть и легендой и, во-вторых, что даже если такие слова действительно были сказаны, они продиктованы желанием поддержать социальную позицию автора, а уж потом художественными достоинствами этой сцены. И все же этот отзыв меня морально поддержал. Хотя когда много позже в Варшаве мой друг профессор Стефан Моравский познакомил меня с Вайдой, тот сказал совсем другое: "Жаль, что о любом деспоте, погубившем тысячи людей, десятки писателей и художников сотни лет будут создавать произведения".
       Нужно сказать, что сценарий не принял Чуковский. Он был не доволен тем, что стихи о тараканище использованы в нем для аллюзии. Видимо, пришлось ему в свое время понервничать из-за этого тараканища. А основания для беспокойства были, и немалые, что подтверждает история, услышанная мною от Сельвинского, в поэтическом семинаре которого я некоторое время занимался в Литинституте.
       Сельвинского вызвали с фронта на заседание Политбюро. В строчках:
       Родная русская природа,
       Она полюбит и урода,
       Как птицу, вырастит его, -
       Сталин заподозрил намек на себя.
       Заседание вел Маленков. Он долго добивался от поэта, топая ногами, кого он имел в виду? Сельвинский ничего не понимали объяснял прямой и единственный смысл стихов: русская природа добра ко всему живому. С резкой критикой творчества поэта выступил философ Георгий Александров. Ситуация сложилась грозная. Неожиданно непонятно откуда появился Сталин и сказал:
      -- С Сельвинским следует обращаться бережно: его стихи ценили Бухарин и Троцкий.
       В отчаянии Сельвинский закричал:
       - Товарищ Сталин, так что же я в одном лице право-левацкий блок осуществляю?! Я тогда был беспартийный мальчик и вообще ен понимаю, что они писали. А ценили меня многие.
       Сталину ответ понравился, он сказал:
       -- Надо спасти Сельвинского.
       Маленков, который перед этим топал ногами, теперь оказался в дурацком положении и дружески сказал:
       -- Видите, товарищ Сельвинский, что вы наделали?
       Сельвинский ответил:
       -- Товарищ Сталин сказал, что меня надо спасти.
       Все расхохотались. Сельвинский попросил разрешения почитать стихи. Фадеев и Щербаков поддержали просьбу. Сельвинский прочел "Русской пехоте". Стихи всем понравились. Было принято решение: не пускать Сельвинского на фронт. Сельвинский переживал: дед - кантонист, отец - участник русско-турецкой войны, а его на фронт не пускают. И еще долго Сельвинского не печатали.
       Впрочем, это цветочки... За стихи о кремлевском горце, в которых была строчка "тараканьи смеются усища", поэта Мандельштам поплатился жизнью. Чуковский не хуже меня знал эти истории и даже в начале 60-х, будучи совершенно раскованным в высказываниях, мне казалось, по психологической инерции болезненно воспринимал иносказательную трактовку своих стихов. Так, быть может, излишне в свою пользу я объяснял себе неудовольствие Корнея Ивановича сценой "Вова читает стихи".
       Главные же претензии Чуковского относились к языку сценария - особенно в ремарках - и были совершенно справедливы, я постарался учесть его замечания.
       В 63-м году я доработал сценарий и вышел на повторное обсуждение. В нем уже не принимали участия мастера, высказавшие свое мнение раньше. Подмастерья же не отвергали и не утверждали сценарий. Социальная ситуация была неопределенной: о Сталине говорили то как о тиране, то как о верном марксисте, допускавшем некоторые ошибки.
       После этого, повторного, обсуждения Тарковский посоветовал не трогать больше сценарий, чтобы не замучить его. Тарковский считал, что теперь дело за режиссером. Он в это время работал над Рублевым и говорил, что, если бы не этот дорогой ему замысел, он взялся бы за "Воскресшего из живых". Идея его была такой: включать в фильм целые пласты кинохроники и даже стилизовать под нее игровые эпизоды (где-то поцарапать пленку, где-то неточно в кадр снять сцену). Под творческим влиянием Тарковского я изменил стилистический ключ сценария и определяющий его жанр подзаголовок.
       Несмотря на совет Тарковского воздержаться от доработок, я, чтобы сохранить отношения с "Мосфильмом", продолжал с периодичностью в год представлять новые редакции сценария. Мне их возвращали, полагаю, все с той же целью - выиграть время до прояснения ситуации.
       Кроме Игоря Ильинского хотели снимать этот фильм Габай, Чулюкин и еще несколько режиссеров. Правда, они не были очень настойчивы, их отношение к сценарию менялось и находилось в зависимости от оценок Сталина прессой. Только Ильинский не был подвержен таким колебаниям. Когда уже не осталось надежды на "Мосфильм", он обсуждал со мной возможность снять фильм во внестудийных условиях, на основе профессиональной самодеятельности. Была уже у нас даже немецкая узкопленочная кинокамера. Но как бы мы сняли в усло­виях хоть и профессиональной, но все-таки самодеятельности, напри­мер, встречу двух колонн или эпизоды на заводе "Запорожсталь?" И главное, мы уже теря­ли уверенность в том, что фильм кому-то нужен. От общения с Ильинским осталась у меня книга "Игорь Ильинский. Сам в себе". На титульном листе он написал: "Дорогому Юрию Борисовичу Бореву с надеждой на большую творческую дружбу и совместную ра0x08 graphic
    боту. Игорь Ильинский. 12 дек. 1962 г.". К сожалению, надежды эти не сбылись. К сожалению. По­тому что, я уверен, Ильинский-- Сталин был бы так же гениален, как Чаплин -- Великий диктатор. Жизнь еще раз свела меня с Иль­инским: в 1966 году я принес ему письмо-обращение представителей советской интеллигенции к ХХ111 партийному съезду против попы­ток реабилитировать Сталина, и он мужественно его подписал.
       На последнем, обсуждении в 65 году, Атаров, консультант при сценарной коллегам "Мос­фильма", откровенно сказал то, о чем молчали редакторы:
       -- Сейчас мы не можем запус­тить этот сценарий: он не совпа­дает со сложившейся на сегод­няшний день ситуацией. В нем есть много интересных художест­венных решений -- и, может быть, завтра нам партия скажет вновь, что эта тема актуальна и важна. Мы должны смотреть в будущее и быть к нему готовыми, чтобы |не оказаться с пустыми руками при новых поворотах нашей исто­рии.
       Еще некоторое время "Мосфильм" терпеливо ждал этих новых поворотов истории, но тако­вых в те поры Не случилось. И тогда -- я считаю это рыцар­ским жестом со стороны редактор ров -- мне было сказано! Мы ни­чего сделать не можем, советуем пожаловаться на нас в ЦК. И я пошел в ЦК к людям, ведавшим кино, с просьбой познакомиться со сценарием и помочь в его про­хождении. Прочитал сценарий Ермаш. Он принял меня привет­ливо, говорил доброжелательно и неопределенно. Никакой помощи я не получил, и никаких впечат­лений от этой встречи не оста­лось. В 1966 году я получил уве­домление "Мосфильма", что дого­вор со мной расторгнут -- это уже не было неожиданностью.
       Писатель Борис Ямпольский прочитал мой сценарий еще в 1961 году и долго после этого встречал меня вопросом: "Ну как, Юра, форточка работает?" (Ему очень нравился эпизод "Сталин вылетает в форточку".) Мне ка­залось, что моими рассказами о перипетиях сценария он оценива­ет социальную ситуацию. После 65-го года он спрашивал уже так: "Ну что, форточку закрыли на­глухо?".
       Сценарий дал мне ощущение приобщенности к тому крылу на­шего общества, которое выступа­ло за искоренение сталинизма. Другое крыло оказалось более мощным и в середине 60-х на два десятилетия затормозило процесс демократизации, начавшийся пос­ле XX съезда -- наступила эпоха культа личности без массовых репрессий и без личности.
       Перечитывая сегодня "Воскрес­шего из живых", видишь, что в ряде моментов история обогнала авторскую мысль и видишь, как далеко вперед ушло наше само­сознание. Этот сценарий -- факт исторического самосознания эпохи оттепели и свидетельством судеб ровесников века и шестидесятников, а в случае продолжения сюжета (судьбы детей главного героя) - может стать зеркалом истории мира в ХХ в.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Борев Юрий Борисович
  • Обновлено: 17/02/2009. 72k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 4.82*10  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.