Аннотация: Предлагаю на суд читателей мой собственный перевод рассказа Энни Пру.
Борис Берк.
Эннис дель Мар проснулся еще до пяти, разбуженный порывом ветра, тряхнувшего трейлер не хуже, чем отвалившийся кусок скалы. Ветер со свистом ворвался внутрь через щели в перекошенной алюминиевой двери и неплотно пригнанных окнах и принялся играть пустыми рукавами повешенных на гвоздях рубашек. Он встал, почесывая серый худой живот, зарываясь пальцами в волосы на лобке. Ёжась от ветра и шаркая, он добрался до плиты, где вылил остатки вчерашнего кофе обратно в старый с отбитой эмалью маленький ковшик, который, казалось, исчез в высоком голубом газовом пламени. Дрожа от холода, стараясь держаться поближе к огню, он открутил кран в раковине и с облегчением пустил туда струю. После этого он натянул рубаху и джинсы и принялся воевать с видавшими виды задубевшими башмаками, никак не желавшими налезать на ноги. Тяжелые удары его каблуков по полу трейлера слились с новыми наскоками ветра, швырявшегося песком и мелкой галькой. Надо осторожнее на шоссе, подумал он, а не то этот чертов ветер опрокинет прицеп с лошадьми. В очередной раз ему приходилось собирать манатки и убираться, потому как разорившийся владелец ранчо распродал накануне последних лошадей и рассчитал работников.
- Я сваливаю, - он бросил Эннису связку ключей, - ты сам отдай их завтра этой акуле из агентства.
Теперь ему ничего не оставалось, как искать прибежища у своей дочери и ее мужа, пока он не найдет себе новую работу. Но, несмотря на гуляющий по трейлеру холодный ветер, его грел приснившийся под утро сон: он видел во сне Джека Твиста.
Он даже зарделся, ощущение Джека было настолько реальным, что он чуть не упустил вскипевшую бурду, так и норовившую перелиться через край. Он наполнил этой жидкостью давно не мытую чашку, сжал ее, обжигаясь, согревая ладони и, глубоко задумавшись, долго дул на черную мутную поверхность. Он мог бы просидеть так весь день, вспоминая давние беззаботные времена юности, когда кажется, что весь мир у твоих ног, и ошибки - не для тебя. Тогда им было плевать на все, даже на погоду и леденящий холод гор. Ветер из последних сил ударил в стенку трейлера, сбивая подсохшую грязь, ослабел, затих на время, умер.
Дети ковбоев, они оба росли на ранчо, где не водилось лишнего цента. Их разделяли просторы штата: Джек Твист был родом из Лайтнинг Флэт на границе с Монтаной, а Эннис дель Мар - из Сэйджа, что уже почти Юта. Но удивительно похоже сложились их судьбы: деревенские мальчишки, которым и не снился аттестат об окончании школы, любящие соленое словцо, давно привыкшие с тяжелому сельскому труду и с самого детства не ждущие от жизни ничего хорошего. Эннис не помнил своих родителей, разбившихся на крутом повороте шоссе, прозванного "Дорогой павших лошадей", оставивших после себя перезаложенное ранчо и двадцать четыре доллара наличными. У растивших его брата с сестрой не было денег, чтобы заменить сцепление в потрепанном пикапе, на котором он больше часа трясся до школы, не говоря уже о лысых скатах, поломанной печке и недостающем дворнике. Не помогли даже права, специально выданные ему штатом в четырнадцать лет; ему ничего не оставалось, как заделаться ковбоем на ранчо, не проучившись и года в старших классах.
В шестьдесят третьем году, когда они встретились с Джеком Твистом, Эннис уже был помолвлен с Альмой Бирс. Оба они, и Джек, и Эннис отчаянно пытались скопить хоть что-нибудь. Эннис почти каждый вечер открывал заветную жестянку из-под табака, но там так и оставались лишь две одинокие пятерки. Обоим не было и двадцати, когда они познакомились в конторе по найму - завербовались на один и тот же участок к северу от Сигнала: пастухом и сторожем в лагере. Летние пастбища располагались на альпийских лугах, принадлежащих лесохозяйству на Горбатой горе.
- Нормально, я там был в прошлом году, - протянул ему руку Джек, сопровождаемый тяжелым взглядом нанимавшего их Джо Агирры, мужика средних лет, не выпускавшего изо рта сигареты, и дымящего так, что казалось, все вокруг, вплоть до его волос - пепельного цвета. Порыв ветра отбросил от окна звенящую белыми пластинами занавеску, качнувшуюся в опасной близи от переполненной пепельницы, полоснув по столу острым лезвием света. Джо выругался, оторвался от созерцания бумаг, заваливших колченогий стол в маленьком раскаленном трейлере, и снизошел, наконец, до двоих ребят, которых он только что взял на работу:
- У лесхоза, мать его, есть специальные места для лагеря. Да только от лагеря до пастбища - несколько миль. Если за стадом, мать его, не смотреть, то его враз волки сожрут. Я вот что от вас хочу: сторож пусть сидит в лагере, там где, мать его, лесхоз говорит, а уж пастух, - Джо сунул в рот сигарету и направил короткий толстый палец на Джека, - должен спать с овцами. Я дам вам палатку, маленькую, так что все будет шито-крыто, и никто, мать их, не увидит. Огня на пастбище не разводить, и вообще, ничего после себя не оставлять. Ужин-завтрак жрать можешь в лагере, НО СПАТЬ БУДЕШЬ С ОВЦАМИ, ПОНЯЛ? Собак возьми, винтаря, и сиди там, мать твою, да не забудь каждое утро палатку свернуть, а то лесники так и шныряют. Прошлым летом падеж был, мать его, четверть стада потеряли. Я, бля, за каждую овцу урою.
- ТЫ! - он, наконец, удостоил Энниса взглядом, запустив пальцы в шевелюру, отряхивая табачные крошки с рваных джинсов и незастегнутой ковбойки, - по пятницам ровно в полдень спускайся к мосту. Да захвати пару мулов и список на неделю. Тебе туда подбросят провиант, мать его.
Джо, доставая очередную сигарету, пренебрежительно покосился на него, взял с полки дешевый карманный хронометр, завел его, поставил по своим часам время и, глядя в другую сторону, бросил его Эннису.
- Завтра утром подбросим вас до лагеря.
Да хоть к черту на рога!
Они отправились в ближайший бар и весь день накачивались пивом. Джек рассказал Эннису, как в прошлом году жалобно блеяли овцы во время страшной грозы в горах, оставившей разлагаться и вонять сорок две туши. И что виски постоянно кончается. Ему удалось подстрелить орла, сказал он, наклонив голову, чтобы было получше видно перо из хвоста, притороченное к его шляпе. Джек, на первый взгляд, казался довольно симпатичным: курчавые волосы и быстрый смешок, но его бедра были толстоваты для малого роста, а когда он смеялся, то изо рта торчал кривой зуб. Эннис поглядывал на этот зуб, не настолько, однако, выдающийся, чтобы он мог им достать попкорн из узкой баклаги. Он был помешан на родео, и на его ремне красовалась небольшая пряжка объездчика быков. И еще он отчаянно хотел, чтобы его изношенные в дым ботинки с дырами, не поддающимися никакой починке, унесли его подальше от родного гнезда - Лайтнинг Флэт.
Эннис казался неряшливым - с куриной грудью и небольшим торсом на длинных ногах, с узким лицом и носом горбинкой. Его движения были стремительны, и гибкое мускулистое тело, казалось просто создано для драк и скачек. Несмотря на дальнозоркость, он не носил очков, да и не читал ничего, кроме каталога седел Хамлея.
Их выгрузили с овцами и лошадьми у подножья горы в начале подъема. Баск с кривыми от постоянного сиденья в седле ногами показал Эннису, как навьючивать мулов, как делать обвязку с двух сторон и закреплять двойными узлами груз на спине животного.
- Только не заказывай супов, - добавил он в конце, - эти чертовы коробки никогда не упакуешь как надо.
Австралийские овчарки, почуяв настоящее дело, погнали стадо из загона в направлении пастбищ, цветущих лугов, извечного горного ветра. Эннис любил собак. Он обрадовался тому, что у одной из них были щенки: троих пристроили во вьючной корзине, а самого маленького Эннис, не удержавшись, сунул к себе за пазуху. Они выбрали себе по лошади. Эннис заприметил мышиного цвета лошадку, но для тяжелой работы выбрал себе крупную гнедую по кличке Окурок. Джеку тоже приглянулась гнедая кобылка, оказавшаяся весьма пугливой. Тысячи овец и ягнят, сопровождаемые Эннисом и Джеком, а также собаками, лошадьми и мулами, выплеснулись из деревянной изгороди и затопили мутным потоком идущую вверх тропу.
Они разбили большую палатку на участке лесничества, крепко закрепив кухонную утварь и коробки с припасами. Оба остались в лагере на эту ночь, и Джек не преминул пройтись по поводу Джо Агирры с его "спать с овцами" и "огонь не жечь". Однако утром еще в темноте он без долгих разговоров оседлал свою лошадь и отправился к стаду. Заря выдалась прозрачно оранжевой, только подпорченная снизу бледно-зеленой желатиновой пенкой. Темная громада горы медленно светлела, и выцвела постепенно до серого фона, с которым слился дым от костра Энниса. Его первый завтрак в горах. Холодный ночной воздух потеплел, карандашные резкие тени потянулись по земле от камней и комков земли, массив корабельных сосен внизу казался малахитовым монолитом.
Днями Эннис посматривал через ущелье на противоположный склон и иногда ему удавалось заметить Джека - крохотную точку, мелкую букашку, ползущую по зеленой скатерти луга. Ночами Джек (огонь не жечь) следил из темноты лагеря за маленькой красной искрой костра, единственным признаком жизни на огромной мрачной горе.
В тот день солнце уже шло на закат, когда приплелся Джек и осушил пару пива, заботливо охлажденную Эннисом под мокрой дерюгой в тени палатки. Он проглотил две банки тушенки, разгрыз четыре каменных печенья, запив компотом из персиков, скрутил самокрутку и прищурился на красное огромное солнце.
- Я таскаюсь туда-сюда по четыре часа, - сказал он кисло. - Утром не успел пожрать - обратно к овцам; вечером уложишь их спать - сюда на ужин; только пожрал - снова к овцам; самому спать невозможно - как шорох, так за ружье - койоты мерещатся, полночи подскакиваешь. У меня что, прав нет в лагере ночью спать? Нет такого закона, чтобы Агирра заставлял так ишачить.
- Можем поменяться, - сказал Эннис, - я не против овец сторожить. Да и спать там я тоже могу.
- Да не в том дело - мы оба должны быть в лагере. И эта чертова палатка воняет хуже, чем кошачья моча.
- Я не против там побыть.
- Учти только, что койоты спать не дадут - будешь вставать по десять раз за ночь. Давай меняться, но предупреждаю - из меня повар, как из дерьма пуля. А за косервы не волнуйся, я банки открываю как бог.
- Хуже меня все равно не приготовишь, так что - заметано.
Еще с час они разгоняли темноту при помощи керосиновой лампы, а около десяти Эннис начал собираться. Хорошо, что Окурок не боится темноты, подумал он, оставляя следы на покрытой серебристым инеем траве. Он захватил остатки печенья, джем и жестянку с кофе, которых должно было хватить ему до завтрашнего вечера, чтобы лишний раз не возвращаться.
- Чуть рассвело, подстрелил койота, - сказал он чистившему картошку Джеку, плеская на лицо горячей водой и намыливаясь в надежде, что его лезвие еще может что-нибудь побрить. - Здоровый сукин сын, яйца, как яблоки. Верблюда сожрет - не поперхнется, наверняка не одну овцу загрыз. Горячая вода нужна? А то еще много осталось.
- Сам лей.
- Ладно, тогда помою все, до чего дотянусь, - он стянул с себя ботинки и джинсы.
Брызги с зеленой мочалки долетели до костра и зашипели; Джек покосился в его сторону и отметил, что Эннис не носил ни трусов, ни носков.
Долгожданный ужин они уплетали у костра: по банке бобов, жареная картошка и добрая кварта виски на двоих. Они сидели, привалившись спинами к бревну, подошвы дымились от близкого огня, и даже раскалились на джинсах медные заклепки. Они передавали друг другу бутылку, пока не увяла лаванда заката и не потянуло холодным ветром. Сигареты и алкоголь делали свое дело, и они лишь изредка вставали, чтобы отлить в сторонке да подбросить полено в огонь. Их беседа, как и костер, то вспыхивала, то утихала, перекидываясь с родео и лошадей на торговлю скотом, с падений и ушибов - на затонувшую со всем экипажем всего два месяца назад подлодку "Трешер", с того, о чем думают обреченные люди в последнюю минуту, - на собак, что были на каждой ферме, на призыв в армию. Они вспоминали места, где они росли: ферму, которую держали мать с отцом Джека; семейный дом Энниса, опустевший после смерти родителей; Сигнал, где он жил со старшим братом, и Каспер, куда он ездил к сестре. Джек рассказал, что его отец объезжал быков, и успешно, его имя звучало в былые годы, но он не желал делиться секретами даже с сыном - ни единого совета, ни подсказки. Он даже ни разу не появился на родео, где выступал Джек, хотя в детстве катал его на овцах. Эннис намекнул, что ему нравятся скачки, которые длятся подольше, чем восемь секунд. Все дело в деньгах, сказал Джек, и Эннис не стал с ним спорить.
Они оба обрадовались этой новой неожиданной дружбе и старались уважительно относиться к мнению друг друга. Никогда еще Эннису не было так хорошо, и даже когда ему приходилось бороться с горным ветром, возвращаясь к овцам в предательском хмельном свете луны, он чувствовал, что сам черт ему не брат. Лето было в разгаре, и они перегнали стадо на новое пастбище. Пришлось перенести и лагерь, но все равно расстояние между ним и овцами увеличилось, и ночные поездки удлиннились. Со временем эта дистанция росла и росла, и стадо все дольше оставалось без присмотра. Эннис даже спал в седле с открытыми глазами. Когда он ненадолго оставался в лагере, Джек доставал губную гармошку и извлекал из нее резкие звуки, пугающие нервную гнедую кобылку. У Энниса оказался приятный хрипловатый голос, и его песни скрасили им несколько вечеров подряд. Он знал несколько неприличных куплетов, а Джек во всю глотку орал песню Карла Перкинса "я сказа-а-ал!.." Но больше всего Джек любил "Иисуса, идущего по воде" - печальный церковный гимн, который пела ему пятидесятница-мать. Под тявканье койотов он медленно тянул его замогильным голосом.
- Поздно-то как, черт бы побрал этих овец, - от количества выпитого Эннис мог передвигаться только на четвереньках. - Одеяло есть? Я бы прикорнул тут у костра пару часов до рассвета.
В лунном свете влажные камни на лугу блестели светло-зеленым, резкие порывы ветра волнами проносились по траве, гнули к земле пламя костра, рвали его на узкие желтые шелковые лоскуты.
- Спи лучше в палатке, а то жопу отморозишь, когда костер потухнет.
- Да я и не почувствую ничего, - однако Эннис забрался под полог, и захрапел на лежащей на земле подстилке.
Джек проснулся от клацанья его зубов.
- Иисусе, лезь сюда и кончай стучать зубами, в кровати полно места, - пробормотал он спросонок.
И, действительно, кровать оказалось большой и теплой, и расстояние между ними сократилось до интимного. Эннис был скор на решения, и не хотел детских шалостей: когда Джек схватил его левую руку и прижал ее к своему торчащему члену, Эннис как из огня выдернул руку, встал на колени, расстегнул ремень, сбросил штаны и поднял Джека на четвереньки. Инструкции не потребовалось - чуть-чуть слюны для смазки, и он был внутри.
- Пушка выстрелила, - только и выдохнул Джек, если не считать пары резких вдохов. Через секунду он повалился и заснул.
Эннис проснулся на рассвете со спущенными штанами и первоклассным бодуном. Джек лежал рядом. Им не надо было объяснений, к черту овец - они и без слов знали, что это будет продолжаться все лето.
Так и случилось. Они никогда не говорили о сексе, а просто любили друг друга: поначалу только ночью в палатке, а потом и среди дня под палящим солнцем и вечером при свете костра, быстро, грубо, громко смеясь и фыркая, и слова были им не нужны. Лишь однажды Эннис бросил:
- Не думай, я не пидор.
- Я тоже, - подскочил Джек, - это наше дело, продолжения не будет.
Они были одни на горе, куда не долетал даже лай деревенских собак, далеко от повседневной суеты.Они пребывали в эйфории от пьянящего горного воздуха, от вида парящего внизу в ущелье орла, от света фар ползущих в ночи по долине машин. Они думали, что никому нет до них дела, и не заметили, как Джо Агирра уже целых десять минут наблюдал за ними в десятикратный бинокль, пока они не застегнули, наконец, свои джинсы. Он переждал еще немного, дав Эннису время удалиться обратно к овцам, и затем только передал Джеку записку от родных, что дядя Гарольд попал в больницу с пневмонией и, скорее всего, домой уже не вернется. Но дядя выжил, и Агирра, на этот раз с доброй вестью, снова поднялся к ним в горы. Не потрудившись спешиться, он лишь посмотрел на Джека тяжелым взглядом.
В начале августа разразилась гроза, и Эннис провел с Джеком всю ночь в лагере. Напуганные градом овцы подались на запад и смешались со стадом на соседнем пастбище. Пять проклятых дней Эннис вкалывал, как каторжный, вместе с другим пастухом-чилийцем пытаясь разделить овец - непосильная задача к концу сезона, когда нанесенные краской метки уже практически стерлись. Чилиец вдобавок ни слова не говорил по-анлийски. Эннис понимал, что овцы перемешались, даже после того как сошлось число голов. В этой суматохе, казалось, все перемешалось.
Тринадцатого августа выпал ранний снег, липнущий к ногам, но быстро растаявший. А еще через неделю Джо Агирра послал передать им, что пора свертывать лагерь и спускаться вниз - с Тихого океана надвигался шторм, обещавший быть еще более сильным. Они собрались играючи и поспешно двинулись вниз со стадом, осыпая каблуками мелкие камешки, подгоняемые надвигающейся с запада зловещей пурпурной тучей и металлическим запахом близкого снегопада. Гора забурлила, как котел у чертей в аду, покрылась сполохами света, вырывавшимися из рваных облаков; ломая деревья, ветер свистел дьявольским посвистом в ущелье, и вырывался на луг, пригибая траву словно проходясь по ней гребенкой. Эннис чувствовал, что он медленно проваливается в преисподнюю. Джо Агирра заплатил им без лишних слов, хотя и ожидал, что подсчет голов даст побольше. Вот и полагайся на эту пьяную деревенщину.
- Не все эти овцы поднимались с вами в горы, - сказал он, с кислой миной посматривая на кружащее в загоне стадо.
- Приедешь на следующий год? - спросил Джек Энниса на улице, уже поставив ногу на подножку своего зеленого пикапа.
- Наверное, нет, - он прищурился из-за поднятого ветром пыльного вихря, - говорю же, в декабре мы с Альмой поженимся. Попробую найти работу на ранчо, а ты? - Он старался не смотреть на синяк у Джека на скуле, куда он сам же вчера и двинул кулаком.
- Вернусь, если не подвернется что-нибудь получше. А так, пока в армию не загребли, думал у батьки перезимовать, помочь ему, а по весне, может, подамся в Техас.
- Ладно, пора прощаться.
Ветер подхватил на дороге пустой продуктовый пакет и загнал его под грузовик.
- Давай, - сказал Джек.
Они пожали руки, хлопнули друг друга по плечу, и дистанция в десять метров пролегла между ними пропастью, заполненной крутящимися легкими снежинками. Им ничего не оставалось, как разъехаться каждому в свою сторону. Проехав с милю, Эннис почувствовал такое коловращение в животе, как будто кто-то виток за витком наматывал на руку его кишки. Он остановился на обочине и попробовал проблеваться, но ничего не вышло. Никогда в жизни ему не было так плохо, и понадобилось еще немало времени, чтобы улетучилось это чувство.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, а к середине января она уже была беременна. Он нанимался на мелкие работы на ранчо, потом подрядился ходить за лошадьми на старой ферме Элвуда в округе Вашаки. Там он и работал, когда в сентябре родилась Альма-младшая. Их спальня наполнилась запахами засохшей крови, молока и какашек, детским криком, причмокиванием и сонными вздохами Альмы - явными признаками плодовитости и продолжения жизни, если кто разбирается в разведении скота.
Когда ферма закрылась, они перебрались в Ривертон в маленькую квартирку над прачечной. Эннис завербовался на прокладку дорог, что терпел, как неизбежное зло, а по выходным работал на ранчо "Рафтер-Б" в обмен на приют, что получили его собственные лошади. У них родилась вторая девочка, у которой обнаружилась астма, и Альма не захотела уезжать из города, в котором есть больница.
- Эннис, прошу тебя, не надо нам больше этих чертовых заброшенных ранчо, - она сидела у него на коленях, обнимая тонкой в веснушках рукой его шею, - давай найдем квартиру в городе.
- Ладно, - Эннис просунул руку в рукав ее блузки, погладил шелковистые волосы под мышкой и уложил ее на кровать.
Его пальцы, нащупывая ребра, двинулись вверх, достигли груди, походящей от постоянного кормления на желе, потом вниз по округлому животу - к коленям, и снова вверх во влажную расщелину, на Северный полюс или, если вам удобнее, к экватору. Он трудился, пока она не задрожала и не сжала его руку, чем он быстро воспользовался, перевернув ее и совершив ненавистный ей акт. Они остались в той же самой квратирке, потому что хозяин не требовал никаких обязательств. Наступило лето, четвертое по счету, если вести его от Горбатой горы, и в июне Эннис обнаружил в почтовом ящике письмо от Джека Твиста - единственный проблеск в его жизни за все это время.
Дружище, прости, что не написал раньше. Надеюсь, что ты получишь это письмо. Говорят, ты осел в Ривертауне. Собираюсь там быть двадцать четвертого. Пиво - за мой счет. Если не трудно, черкни мне пару слов в Чилдресс, Техас.
Будьте благонадежны, Эннис послал ему свой адрес в Ривертоне. Тот день, двадцать четвертое, с утра был еще жарким и безоблачным, но к полудню с запада натянуло духоту и грозовые тучи. Эннис, конечно, не знал, когда появится Джек. Он взял день отпуска и надел свою парадную рубашку, белую в широкую черную полоску. Он постоянно ходил взад-вперед и выглядывал из окна на покрытую пылью улицу. Альма предложила сходить поужинать в "Ложку с вилкой" чтобы не готовить в такую жару, только надо найти бэби-ситтера, но Эннис возразил, что они, скорее всего, пойдут в бар и напьются.
- Рестораны не для Джека, - сказал он, вспоминая немытые ложки, торчащие из банок с холодыми бобами, вечно падающих с бревна.
К вечеру под раскаты грома подкатил все тот же знакомый зеленый пикап, и он увидел Джека, сдвинувшего на затылок потрепанную шляпу. Горячая волна захлестнула Энниса - захлопнув дверь, он выскочил на лестницу, навстречу Джеку, перескакивающему через ступеньки. На площадке они облапили друг друга, сжали изо всех сил, так что невозможно дышать, приговаривая "сукин сын, сукин сын". Их губы сошлись так же легко, как входит в замок хорошо подогнанный ключ. Шляпа слетела с Джека, а его выдающийся зуб раскровил ему губу. Они со скрипом терлись друг о друга побритыми с утра щеками. Альма выглянула на мгновение, но в ту же секунду снова закрыла дверь, увидев напряженные плечи Энниса, и то, как они прижались друг к другу всем телом: и грудь, и бедра, и пах, и ноги. Чтобы совсем не задохнуться, они оторвались друг от друга; "малыш" шептал ему Эннис, скупой на нежные слова, так же как он называл своих лошадей и дочерей.
Что он мог сказать Альме, слегка приоткрывшей дверь, освещенной узкой полоской света?
- Альма - это Джек Твист. Джек - моя жена Альма.
Его грудь вздымалась, он чувствовал запах Джека, такой знакомый аромат пота и сигарет, сладковатый, как луговая трава, и ядреный, как холодный горный ветер.
- Альма, - сказал он, как бы оправдываясь, - мы с Джеком не виделись четыре года, - он стоял перед ней на едва освещенной лестничной площадке.
- Да, конечно, - ответила Альма тихо.
Ей было достаточно и того, что она уже видела. За ее спиной молния белой вспышкой осветила окно и тот час же раздался детский плач.
- У тебя есть ребенок? - спросил Джек.
Он случайно задел своей трясущейся рукой Энниса, и между ними проскочил электрический разряд.
- Две малышки, - ответил Эннис, - Альма-младшая и Франсина, в лепешку за них разобьюсь.
Альма криво усмехнулась.
- А у меня мальчишка, - сказал Джек, - восемь месяцев. Не поверишь, захомутал маленькую красотку из старой техасской семьи в Чилдрессе. Зовут Лурин.
Площадка на которой они стояли ходила ходуном - Эннис понял, что Джека просто трясет.
- Альма, - сказал он, - мы с Джеком пойдем выпьем. Вернемся поздно, нам о стольком надо поговорить...
- Да, конечно, - снова сказала Альма, вытаскивая доллар из кармана.
Эннис подумал, что, попросив купить ей пачку сигарет, Альма попытается вернуть его домой пораньше.
- Приятно познакомиться, - Джек продолжал трястись, как загнанная лошадь.
- Эннис... - попросила Альма жалобно, но ничто не могло его остановить.
- Если захочешь курить, то в спальне пачка сигарет в кармане голубой рубашки, - сказал он уже снизу.
Они залезли к Джеку в пикап, купили бутылку виски, и через двадцать минут кровать в мотеле "Сиеста" стонала под их напором.
Им было плевать на стучавший в окно град, на проливной дождь, и всю ночь хлопавшую под порывами ветра дверь в соседнем номере. Они не замечали, что в комнате воняло спермой, табаком, потом, виски и дешевым мылом, к чему примешивались запахи седел, навоза и истлевшего ковра. Тяжело дышащий взмокший Эннис распростерся на кровати напротив Джека, пыхтящего сигаретой с такой силой, что напоминал левиафана пускающего фонтаны воды.
- Господи, - сказал Джек, - сколько воды утекло, а эта скачка все так же чертовски хороша. Правда, скажи? Иисусе, клянусь тебе, подумать не мог, что все повторится. Такие дела... Я, бля, чувствовал, это - несся всю дорогу, как угорелый.
- И где тебя только черти носили все это время, - сказал Эннис, - четыре года. Я уж не знал, что и думать, решил, что ты за синяк обиделся.
- Я, друг мой, забавлялся родео в Техасе, там и Лурин встретил. Взгляни на стул.
На спинке грязного оранжевого стула сверкала пряжка.
- Быки?
- Ну, да. Огреб за год аж три, мать их, тыщи баксов, чуть не сдох от от голода. Зубную щетку приходилось выпрашивать. Весь Техас исколесил - по полдня под этим блядским пикапом, а чини - никуда не денешься. А о том, что проиграешь, нельзя думать. Лурин, говоришь? - Там серьезные бабки, старик у нее богатый. Комбайны фермерам продает. Ну а деньги - деньги придерживает, и ненавидит меня до мозга костей. Да ладно, будет и на нашей улице...
- Что ж, тут у тебя все путем. А с армией как, не трогают?
На востоке полыхнуло красным, и донесся раскат грома.
- Зачем я им сдался с моим раздолбанным позвоночником и трещинами в руке? И сам знаешь, как скачки ломают тебе ноги, медленно, но верно, каждый чертов заезд. Даже если все затянешь, как надо, все равно кости трещат. Потом от этой сучьей боли на стенки лезешь. Нога в трех местах сломана. Бык меня сбросил, здоровый такой бычара, ебарь-рекордсмен, разделался в три секунды, резвый, гад, намного быстрее меня. Мне еще повезло, а про приятеля моего так и написали: проверили ему, мол, уровень масла бычьим рогом. Да что все перечислять: ребра ломал, связки рвал - боль, блядь, адская.
- Сейчас все не так, как в прежние времена, парни побогаче идут в колледж, тренируются. На родео нужны деньги, а папаша Лурин на это и гроша не даст. Может оно и к лучшему, что у меня нет другого выхода. Я понял, что мне в этой игре не светит - чемпионом-то мне все равно не стать. Тут еще много всего, надо уходить, пока я еще могу на ногах стоять.
Эннис схватил Джека за руку, притянул к себе поближе и затянулся его сигаретой.
- Да все, к черту, ясно, - он выдохнул дым. - Знаешь, я вот сижу тут и думаю, кто я. Я же не этот... ну ты понял, у нас же обоих жены есть, дети, ну и все такое. Иисусе, я же люблю это делать с бабами, но такого никогда не было. Да я сто раз кончил, когда о тебе вспоминал, но чтоб с другим парнем - ни в жизнь, мне и в голову не приходило. Ты делал это с другими парнями, Джек?
- Сдурел? Нет, конечно, - Джек стал похож на разъяренного быка, только что сбросившего наездника, но еще не решившего, что сделать дальше. - Ты и сам знаешь. Та старая гора нас здорово подкузьмила, так просто не отделаешься. Теперь придется разруливать эту чертову ситуацию.
- Тем летом, - сказал Эннис, - когда мы получили деньги и разбежались, у меня так живот схватило, что остановиться пришлось. Проблеваться думал на обочине, после жратвы в Дюбуа. Год прошел, пока я сообразил, как мне тебя не хватает. Только было уже слишком поздно.
- Да, дружище, положение хреновое, надо подумать, как нам дальше быть.
- Сейчас все равно ничего не поделать. Я хочу сказать, Джек, что моя жизнь переменилась за эти годы. Я люблю своих девчонок. Альма тоже ни в чем не виновата. Да и у тебя в Техасе жена с ребенком. Больше всего меня пугает, что тут закон джунглей: если попадемся - считай, что мы покойники. А если мы чем-нибудь выдадим себя? Ведь не всегда же удастся найти спокойное место, как здесь, - Эннис кивнул в сторону комнаты.
- Должен тебе сказать, дружище, что нас могли видеть тем летом. Я был там на следующий год в июне. Думал наняться еще на один сезон, да не вышло - пришлось податься в Техас. Так этот тип из конторы, Джо Агирра, заявляет мне: "А вы, ребятки, хорошо проводили время. Повеселились, а?" Я ничего ему не сказал, но когда выбрался из конторы, то заметил здоровый бинокль. Этот блядский бинокль висел у него в машине.
Джек постеснялся сказать, что управляющий откинулся со скрипом на спинку своего деревянного кресла и сказал: "Твист, вам не за то платили, чтобы вы оставляли собак нянчить овец, а сами занимались черт знает чем". Ни о какой работе не было и речи.
- Да, знаешь, - продолжил Джек, - ты поймал меня тогда врасплох, никогда бы не подумал, что ты ударишь исподтишка.
- У меня есть старший брат. Всего три года разницы, но он повадился доводить меня каждый день. Отцу надоело слушать, как я реву на весь дом, он подозвал меня к себе и сказал: "Эннис, если у тебя проблема с братом, то ты должен решить ее сейчас, а не когда тебе стукнет девяносто". Я пробормотал, что он старше меня. Тогда отец и скажи: "Разговоры тут не помогут: застань его врасплох, двинь ему побольнее и сматывайся. И тебе придется его учить, пока не зарубит себе на носу. Не мытьем - так катаньем." Я так и сделал. Сначала я подкараулил его возле дома и прыгнул на него с лестницы, а назавтра, когда он спал, выдернул подушку и надавал ему, как следует. С тех пор он стал как шелковый. Хороший урок: ответ должен быть быстрым, жестоким и без предупреждения.
В соседнем номере заверещал телефон. Казалось, этот звук никогда не кончится, но он все-таки прервался на середине звонка.
- Больше тебе меня не достать, - сказал Джек. - А что если нам завести небольшое ранчо? Немного коров, телята, твои лошади, было бы совсем неплохо. Из родео я ухожу, я же не самоубийца. Я не хочу больше гробиться, только у меня денег нет, чтобы выбраться из этого дерьма. Я знаю, что мы можем сделать, Эннис, вдвоем мы многое сможем, а план таков: папаша Лурин даст отступного, только чтобы меня больше не видеть. Он уже намекал...
- Да, да, да, разбежался, ничего из этого не выйдет. Мы не можем. Я повязан по рукам, это просто замкнутый круг, из которого я не могу выбраться. Джек, я не хочу быть, как эти, которые сам знаешь где ошиваются, да и жить мне еще не надоело. Мне было лет девять, отец тогда был еще жив; два мужика решили жить вместе на ранчо - как помню, Ёрл и Рич. Отец вечно отпускал шуточки в их адрес, хотя они были довольно крутые, а в один прекрасный день Рича нашли мертвым в канаве с водой. Жуткое зрелище, кровавый кусок мяса - они били его монтировками, топтали шпорами, а потом привязали к лошади за член, пока он не оторвался... Монтировки оставили такие следы, будто его поджаривали, как помидор на гриле. И нос оторвался, пока его волокли по камням.
- И ты это видел?!
- Отец позаботился, чтобы увидел, нарочно притащил меня туда. Меня и брата. Насколько я знаю, он тоже был среди тех, кто это сделал. Черт, как он смеялся тогда. Да загляни он сюда сейчас - он сразу же опять схватился бы за монтировку. Чтобы парни жили друг с другом - да никогда в жизни. Я так думаю, что нам лучше иногда уезжать куда-подальше...
- Иногда? Сколько это - иногда? - спросил Джек. - Раз в четыре гребаных года?
Не хватало начать выяснять отношения, кто из нас виноват, подумал Эннис.
- Нет, - сказал он, - думаешь, мне хочется пойти завтра на работу, после того как ты уедешь отсюда? А придется, твою мать, ничего не попишешь. Обычный прохожий с улицы: случись с ним такое - куда ему деваться?
- Только не в Вайоминге. Понятия не имею, что делать, наверное, надо в Денвер сваливать, - сказал Джек, сев на кровати. - Эннис, сукин ты сын, да к черту все, - он отвернулся, - бери пару выходных, и сматываем, прямо сейчас. Позвони Альме, наври что-нибудь. Захватим вещи - и в горы на пару дней, мой пикап еще дышит. Ты подбил меня, Эннис, так дай дотянуть до аэродрома. И дай нам Бог с этим справиться.
За стенкой снова раздался глухой телефонный звонок, и, как бы отвечая на него, Эннис снял трубку с аппарата на тумбочке и набрал свой домашний номер.
Как, до времени, не замечаешь легкую ржавчину или тонкую трещинку, так и отношения между Эннисом и Альмой не вызывали пока повода для волнений. Она устроилась в бакалейную лавку, чтобы хоть как-то покрыть расходы мужа, не особенно следившего за балансом их счета. Она была в ужасе от одной только мысли об еще одной беременности и попросила Энниса пользоваться презервативами. Он гордо отказался и заявил, что вообще оставит ее в покое, если она не хочет больше детей.
- Завела бы, если прокормишь, - проговорила она, набравшись смелости, и подумала: "То, чем ты занимаешься, уж точно детей не принесет."
Ее раздражение из года в год постепенно росло. Объятия, что она подсмотрела; рыбалка, куда они отправлялись с Джеком Твистом один-два раза в год. Он ни разу не взял отпуск, чтобы побыть с ней и с девчонками, и каждый раз находил причину остаться дома вместо того, чтобы пойти развлечься. Ему нравилась тяжелая многочасовая работа на ранчо, почти не приносившая дохода, после которой он валился на кровать и тотчас же засыпал. Он отказывался искать хорошую постоянную муниципальную работу или наняться в электрическую компанию.
Альма чувствовала, что тонет в этом болоте, и решилась подать на развод, когда Альме младшей исполнилось девять, а Франсине - семь.
Она вышла замуж за ривертонского бакалейщика, а Эннис вернулся к работе на ранчо. Он любил возиться с животными, но нигде особо не задерживался и ничего не планировал. Он мог, если надо, в тот же день сорваться в горы, но мог и уйти, хлопнув дверью и послав на хер хозяина. Он не был по-настоящему сердит на Альму, но осталось смутное ощущение, что его использовали. Он решил принять приглашение на ужин в День Благодарения, чтобы показать, что все нормально. За столом он сидел между девочками, рассказывал о лошадях, шутил и всеми силами старался не казаться грустным. После праздничного пирога, когда Альма мыла тарелки, Эннис стоял рядом. Он заметил, что она беременна, где-то на четвертом или пятом месяце. Она сказала ему, что беспокоится за него, и посоветовала жениться.
- Один раз уже обжегся, - сказал он, облокотясь на кухонный прилавок, чувствуя, что комната ему тесна.
- Ты все еще рыбачишь с этим Джеком Твистом?
- Иногда, - он подумал, что она так сильно трет тарелку, что с нее сойдет рисунок.
- Знаешь, - сказала она таким тоном, что он сразу почувствовал неладное, - меня всегда удивляло, что ты ни разу не привез домой форели, а только все время рассказывал, как много ее там водится. Как-то раз вечером, перед тем как тебе отправиться на рыбалку, я взяла твой садок для рыбы - через пять лет на нем все еще висел ценник. Тогда я привязала к леске записку: "Привет, Эннис, привези домой рыбы. Люблю, Альма". Помнишь? Ты приехал и рассказывал, как вы объедались форелью. А когда мне представилась возможность, я посмотрела в котомке - моя записка так там и осталась. И эту леску никогда не бросали в воду. - При слове "вода" она открыла кран и принялась полоскать тарелки.
- Это ничего не значит.
- Не лги, не пытайся меня обманывать, Эннис. Я знаю, что это значит. Джек Твист. Развратный Джек. Ты с ним...
- Заткнись, - он с такой силой схватил Альму за руку, что у нее брызнули слезы, и она выронила тарелку, - не лезь не в свое дело. Что ты в этом понимаешь!
- Я позову Била.
- Давай, мать твою! Кричи, зови своего гребаного мужа! Он у меня здесь весь пол вылижет, да и ты вместе с ним!
Перед тем как хлопнуть дверью, Эннис напоследок так дернул ее запястье, что она еще долго носила синий браслет от его пальцев. Когда он, с болтающейся на затылке шляпой, входил в бар "Темно-синий орел", он думал лишь о двух вещах: напиться и подраться, что ему с большим успехом и удалось. После того вечера он больше не пытался наладить контакт с дочерьми. Он надеялся, что когда они вырастут, и покинут материнский дом, то как-нибудь его разыщут.
Они с Джеком были уже далеко не мальчишки, но если Джек раздался в плечах и бедрах, то Эннис оставался худым, как старая вешалка, на которой зимой и летом болтается рубашка и джинсы, да стоптанные башмаки. Впрочем, в морозы он надевал потрепанную штормовку. С годами его веки опухли и стали нависать над глазами, а сломанный в драке нос горбинкой покосился набок.
Где только они не побывали за все эти годы, путешествуя верхом по высокогорным лугам и речкам: Биг Хорнс и Медисин Боуз, южная оконечность Галлатинс, Абсарока и Гранитес, Оул Крик и Бридж-тетон Рандж, Фризаутс и Ширлиз, Феррисес и Раттлеснайкс, из Солт Ривер Рандж в Винд Риверс, наверное, раз сто, а еще: Сьерра Мадрес, Грос Вентрес, Вашакис, Ларамис. Вот только на Горбатую гору они никогда больше не возвращались.
Тем временем сбылось пророчество Джека - его тесть отдал Богу душу, и машинное хозяйство перешло к Лурин. Она проявила неплохую сметку в управлении и недюжинный характер в сделках с фермерами. Джеку для посещения выставок сельхоз оборудования и аукционов скота напечатали визитки с пространным и выспренным титулом. У него завелись деньги, и он позволил себе прибарахлиться. Его речь изменилась - он стал говорить с легким техасским акцентом. Как он утверждал, ему было совсем не больно, пока ему стачивали выдающийся передний зуб и ставили коронку. Последним же штрихом в смене имиджа явились густые усы.
В мае восемьдесят третьего они провели несколько дней на еще скованных льдом безымянных озерцах, потом двинулись в долину Хайл Стрю Ривер. Ясным днем они поднимались наверх в горы, и солнце растопило наст, тропа раскисла, и им пришлось ее оставить, пробираясь с лошадьми через низкорослые заросли. Джек, все в той же старой потрепанной шляпе с орлиным пером, задирал голову, подставляя ее весенним солнечным лучам, вдыхал кристально чистый воздух, наполненный запахами смолы, сухой хвои, нагретых камней и можжевельника, раздавленного лошадиными копытами. Эннис все высматривал кучевые облака - признаки непогоды, но Джек успокаивал его, говорил, что он тонет в этой бездонной синеве.
Около трех они перешли через узкий перевал на юго-восточный склон, где уже вовсю потрудилось яркое весеннее солнце, и можно было вновь воспользоваться подсохшей без снега тропой, ведущей вниз. Ветер доносил до них шум реки, похожий на звук отдаленного поезда. Минут через двадцать они вспугнули медведя, который искал пропитание под поваленными деревьями выше по склону, и лошадь Джека встала на дыбы от испуга. Кобыла Энниса лишь храпела и лягалась, в то время как Джек орал "тпру!!" во весь голос. Джек потянулся было за ружьем, да где там - напуганный зверь улепетывал во весь опор переваливающимся "медвежьим шагом", и казалось, что он вот-вот развалится на составные части. Река вспучилась от тающих снегов и приняла бурый оттенок заварки; камни казались укутанными белыми шарфами бурунов, и даже через тихие в обычное время заводи и омуты несся поток. Словно окрашенные охрой ивовые ветки роняли сережки, оставляющие желтую пыльцу. Лошади потянули морды напиться, и Джек соскочил с седла, зачерпнул кристально чистой ледяной воды, утекающей через сложенные корзинкой ладони, играющей в лучах солнца на его подбородке.
- Подхватишь медвежью болезнь, - сказал Эннис и добавил, - а здесь ничего место, - он махнул рукой на ровный уступ над рекой с черными прогалинами костров, оставшимися от стойбищ охотников. Над уступом поднимался поросший травой склон, упиравшийся в небольшой лесок, в котором оказалось полно сушняка. Без лишних слов они разбили лагерь, и пустили пастись стреноженных лошадей. Джек с хрустом отвернул пробку от виски, надолго прильнул к горлышку.
- Как раз то, чего мне так не хватало, - с шумом выдохнул Джек, завинтил пробку и бросил бутылку Эннису.
На третье утро появились похожие на серых скакунов облака, которых и опасался Эннис. Буря, темной полосой надвигающаяся с запада, оповещала о своем прибытии ветром и мелкими снежинками. Через час стемнело, и тяжелыми мокрыми хлопьями повалил весенний снегопад, которому, правда, уже не хватало сил и злости зимней вьюги. К вечеру похолодало, Джек и Эннис под отсветы догорающего костра передавали друг другу самокрутку с травкой. Джек, вертя ручки настройки транзистора, постоянно ежился и ругался на холод, пока, наконец, окончательно не посадил батарейки.
Эннис рассказал ему, что встречался с женщиной, работавшей на полставки в баре "Волчьи уши" в Сигнале, где он и сам трудился на ферме Стотемайера. Но он прекратил эту связь, так как не хотел вникать в ее проблемы. Джек поведал ему, что уже несколько месяцев, как он завел интрижку с женой владельца ранчо, живущей на соседней улице в Чилдрессе, и что кто-нибудь его непременно застрелит: либо Лурин, либо разгневанный муж.
- Так тебе и надо, - засмеялся Эннис.
- Это только кажется, что все нормально, - пробормотал Джек, - я так по тебе скучаю, что на стенки лезу.
Из темноты за пределом освещенного огнем круга время от времени раздавалось ржанье лошадей. Эннис обнял Джека рукой, притянул его себе и сказал, что он примерно раз в месяц встречается со своими девочками, что Альма-младшая уже почти с ним вровень, но, несмотря на свои семнадцать, всех стесняется, а Франсина в отличие от сестры ну просто живчик.
- А у моего парня дислексия или что-то вроде того, - пожаловался Джек и положил свою ледяную руку Эннису между ног. - В пятнадцать лет насилу может читать и вечно все путает, а эта дура Лурин не хочет в этом признаться и обратиться за помощью, и все время делает вид, что все в порядке. - Он вздохнул и добавил, что может быть, можно помочь, да все, что касается денег все решает Лурин.
- Когда-то я так хотел мальчишку, - сказал Эннис, расстегивая пуговицы, - а выходили все девочки.
- Я-то вообще никого не хотел, - заявил Джек, - но кто меня на хер спрашивал. Паршивая жизнь - все не так.
Не вставая, он подкинул в огонь ветки валежника, пламя с треском взвилось, очередной раз осыпая их горячими искрами, жалящими их лица и руки, и в этом фейерверке было невозможно различить правду и ложь, и они повалились на бренную землю. Ничего не изменилось - они не могли видеться так часто, как бы им хотелось. Щемящее предчувствие расставания было способно погасить даже вольтову дугу их встречи.
Этот момент настал через пару дней внизу на стоянке, откуда они должны были отправляться: Эннис - в Сигнал, а Джек - в Лайтнинг Флатс, чтобы повидать отца. Все было готово к отъезду, лошади уже стояли в трейлере, а Джек сидел в своей машине, когда Эннис наклонился к его окну и сказал:
- Я не смогу выбраться до ноября, эта неделя съела весь мой отпуск, пока не загоним скот на зиму - нечего и надеяться.
- Ноябрь... Какого черта не в августе? Этот блядский холод меня когда-нибудь убьет. Мы же хотели взять дней десять? Господи, Эннис, мог бы и раньше сказать. Ты молчал всю эту долбаную неделю. Неужели нельзя что-нибудь придумать, поехать на юг, может, махнем в Мексику на денек?
- Мексика? Джек, ты меня знаешь - я же не езжу дальше ручки от чайника. Сам понимаешь, что в августе заготовка кормов. Не вешай нос, Джек. Мы славно поохотимся в ноябре, на лося пойдем. Я попробую уговорить Дона Ро опять дать нам хижину. Помнишь как было хорошо в тот раз?
- Это блядство, дружище, вот что я скажу - раньше ты был легок на подъем, а теперь легче с Папой Римским встретиться, чем с тобой.
- Джек, у меня работа. Это раньше мне было на все насрать. У тебя теперь богатая жена и хорошая должность, но неужели ты мог позабыть, какого сидеть все время в дерьме? Ты что, об алиментах не слышал? Мне кажется, я всю жизнь плачу, и конца этому не видно. Я тебе прямо скажу - я не могу бросить эту работу. И отпуск взять не могу. Даже сейчас было трудно выбраться - пока отёл не кончится, никого не отпускают. Даже речи нет. Стотемайеру и так много не надо, а как услышал, что я неделю беру, ругался, как черт. Да и его можно понять, он с того дня небось ночами не спит. Пришлось поступиться августом. Придумай что-нибудь, Джек.
- Придумал однажды... - его голос дрожал от горечи и обиды.
Эннис ничего не ответил. Он выпрямился и потер руками лоб. Лошади в трейлере нетерпеливо перебирали копытами. Он подошел к трейлеру, оперся на него и тихо сказал что-то лошадям. Потом он обернулся и решительно направился назад.
- Ты уже побывал в Мексике, а Джек? - Он слышал, что Мексика была тем самым местом, и нарочно вызывал огонь на себя.
- Побывал, черт возьми. И что с того?
Все эти годы им удавалось держать себя в руках, а сейчас плотину прорвало.
- Я не шучу, Джек, и повторять я больше не буду, - сказал Эннис. - Я ничего про это не знаю и знать не хочу. Но если до меня что-нибудь дойдет, то я тебя убью!
- Только попробуй, - ответил Джек, - твою мать, мы могли бы прекрасно жить вместе. Но ты не захотел этого, Эннис, и мы навсегда остались там - на Горбатой горе. На нее все и замыкается. Это все, что у нас есть. Если ты не хочешь ничего знать, то посчитай, блядь, сколько раз мы встречались за эти двадцать лет. Ты держишь меня на коротком поводке, и еще смеешь спрашивать о Мексике. Ты не можешь влезть в мою шкуру, и ты не представляешь, что все это для меня значит. Я больше не могу так жить: мы сбегаем в горы один-два раза в год, чтобы по-быстрому перепихнуться на скале. Эннис, сукин ты сын, ты так много для меня значишь. У меня сил нет порвать с тобой, а ты грозишься меня убить?
У Энниса подкосились ноги, он посерел лицом, сжал кулаки и закрыл глаза, как будто ему выстрелили прямо в сердце. Он даже опустился на колени - казалось, среди гор забил гейзер и окутал их облаком признаний, откровений, вины, страхов, недоговоренностей.
- Господи, Эннис, что с тобой, - только вымолвил Джек.
Но еще до того, как Джек вышел из ступора и собрался выбраться из пикапа, Эннис поднялся на ноги, выпрямившись с трудом, как старая проволока, которую гнут, чтобы открыть запертый автомобиль. Они чуть не сорвали резьбу, но не продвинулись и на йоту, ничего нового: ни конца, ни начала, ни прояснения.
Памяти присуще блекнуть, выцветать и стираться, но Джек навсегда запомнил тот летний день на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и обнял - чисто по-дружески, безо всякой сексуальной подоплеки. Они долго стояли так у костра и смотрели на огонь - неутомимые языки пламени метались по чурбакам и причудливо играли их тенями на скале. Время остановилось, только неслышно тикали круглые часы у Энниса в кармане, и незаметно белым пеплом осыпались угли в костре. Звезды мерцали в исходящем от костра потоке теплого воздуха. Эннис что-то мурлыкал себе под нос и мерно покачивался в такт, освещенный отблеском углей. Джек чувствовал спиной каждый удар его сердца, и ему казалось, что целую вечность можно вместить между двумя ударами, сотрясающими его собственное тело слабым электрическим током. Таким надежным, размеренным и успокаивающим было биение его сердца, что Джек откинулся назад и как бы впал в транс. Так они и стояли целую вечность, пока Эннис не нарушил магию видения и сказал:
- Ковбои ночуют в стогу, малыш. Мне надо двигаться. Эй, да ты спишь на ходу, прямо как лошадь. - Он слегка тряхнул его за плечи, подтолкнул в сторону палатки и исчез в ночи:
- Ну, до завтра. - До Джека донесся лишь звон его шпор, когда он вскочил в седло, да стук подков по камням.
То был чарующий момент истинного счастья, так редко выпадающий на их долю; навсегда запомнившееся яркое пятно в их тяжелой жизни, которая не давала им соединиться. И он будет с ним навсегда, этот момент. Ничто не сможет замутить этот чистейшей воды алмаз - даже осознание того, что в то время Эннис не стал бы обнимать его лицом к лицу, потому что не Джека он обнимал.
Эннис надеялся, что, как и было сказано, в ноябре они снова встретятся. И о несчастном случае он узнал лишь получив открытку с блеклым фиолетовым штемпелем СКОНЧАЛСЯ. Он тот час же набрал номер Джека в Чилдрессе, как когда-то давно после развода с Альмой, и тогда Джек, интерпретировав все по-своему, сорвался к нему и совершенно напрасно гнал машину две тысячи километров.
Все будет нормально, и Джек ответит, должен ответить. Но не ответил.
Ответила Лурин, переспросившая: "Кто? Кто это?", и ему пришлось объяснить еще раз.
Бесстрастным голосом она поведала ему, что Джек накачивал на обочине спущенную шину, и она взорвалась. Боковина не выдержала, и обод ударил ему в лицо, сломав нос и челюсть, отбросив его на землю без сознания. Его нашли, когда уже было поздно - он захлебнулся кровью.
Монтировки, подумал Эннис, они били его монтировками.
- Джек говорил мне о вас, - добавила она, - я знаю, вы рыбачили вместе или охотились. Я бы и сама дала знать, если бы знала адрес, но Джек не любил записных книжек, все держал в голове. Ужасно - ему было всего тридцать девять.
Бесконечный холод и пустота крайнего севера - только так можно было объяснить его состояние в тот момент. И ему уже было неважно, что послужило причиной смерти: монтировки или действительно произошел несчастный случай. Он физически чувствовал, как Джек захлебывается собственной кровью, и рядом нет никого, чтобы спасти его. Завывание ветра было под стать звуку стали, ломающей кости, или противному нескончаемому звуку вертящегося обода, который, как падающий волчок, все никак не может успокоиться.
- Где его похоронили? - он ненавидел ее в тот момент за то, что Джеку дали так просто умереть в придорожной пыли.
- Мы поставили надгробье, - ее техасский выговор усугубился помехами на линии, - он не раз просил, чтобы его кремировали, а пепел развеяли на Горбатой горе. А я понятия не имею, где это. Но после кремации я половину захоронила здесь, а остальное послала его родителям. Я думала, что Горбатая гора - это там, где он вырос. Но, зная Джека, я думаю, что он просто мечтал о молочных реках с кисельными берегами.
- Однажды летом мы пасли овец на Горбатой горе, - произнес Эннис. Ему стоило огромного напряжения сдержаться.
- Он грезил этим местом, а я думала, что это просто притон, где виски льется рекой. И вообще, он сильно зашибал.
- Его предки все еще живут в Лайтнинг Флэт?
- Да, конечно, останутся там до конца. Я никогда с ними не встречалась, да и на похороны они не приехали. Вы бы их навестили, я думаю, им будет приятно выполнить последнюю волю их сына.
Она, вне всякого сомнения, сохраняла терпение и была учтива, но каким же холодом был пронизан ее голосок.
По дороге, ведущей к Лайтнинг Флэт, Эннис не видел ничего, кроме запустения. На каждом шагу попадались заброшенные ранчо с зияющими глазницами выбитых окон и покосившимися заборами, тонущими в сорняках. "Джон Твист", - наконец, прочитал он надпись на почтовом ящике возле небольшого заросшего молочаем влачащего жалкое существование ранчо. В отдалении он заметил стадо коров, но из-за расстояния, кроме как угадать их породу, он ничего не мог бы о них сказать. Маленький коричневый коттедж - пара комнат внизу, пара комнат наверху - призывал гостей подняться на крыльцо.
Эннис сел в кухне за стол вместе с отцом Джека. Грузная хозяйка дома, двигаясь осторожно, словно после тяжелой операции, спросила:
- Хотите кофе? Есть вишневый пирог.
- Спасибо. От кофе не откажусь, но пирогом придется пожертвовать.
Старик, не говоря ни слова, сидел напротив и нервно мял руки на дешевой клеенке, сердито уставившись на Энниса взором, не допускающим возражений. Знакомый тип людей, которые всегда обязаны сказать последнее слово - надутый индюк. Эннис переводил взгляд с одного на другого, и с облегчением убедился, что Джек не был похож ни на одного из них.
- Не знаю что и сказать, но для меня это страшная потеря. Не могу передать, что я чувствую. Мы были знакомы так давно... Его жена сказала, что его последняя воля - развеять пепел на Горбатой горе. Я почту за честь, если вы не возражаете...
Эннис сглотнул противный комок в горле, но ответом ему было молчание. После продолжительной паузы, старик заговорил:
- Я знаю, где эта Горбатая гора, скажу я тебе. Он что, так зазнался, что стесняется родственников на кладбище?
- Он приезжал каждый год на неделю, - встряла мать Джека, - даже после того как женился на этой, из Техаса; и он делал все, что мог - забор чинил, траву косил и вообще... Я не трогала его комнату с тех пор, когда он был совсем ребенком, и мне кажется, что ему это нравилось. Если хотите, я покажу вам его комнату.
- Зачем тебе это нужно? - старик рассердился не на шутку, - Джек мечтал об Эннисе дел Маре - так мечтал, что хотел привезти его сюда и вылизать это долбанное ранчо. Была у него идиотская идея поставить здесь шалаш для вас двоих да заняться восстановлением хозяйства. Только вот этой весной он притащил сюда другого - своего соседа из Техаса - и тоже планов с три короба наворотил. Все говорил, что собирается развестись с женой и вернуться сюда, да кто поверит. Чтобы он что-то выполнил - да никогда.
Монтировки, теперь он наверняка это знал.
Он должен был подняться в комнату Джека. Он вспомнил его давний рассказ об отце: Джеку сделали обрезание, а года в четыре он обнаружил, что отец не обрезан. Это анатомическое несоответствие, как он тогда выразился, Джек обнаружил во время жестокой сцены. Когда ему было года три-четыре, он зачастую не добегал до туалета, путался с пуговицами, сражался с сиденьем, с высоким унитазом и, в итоге, оставлял вокруг лужи. Отец постоянно ругал его, а в очередной раз просто остервенел.
- Боже, он мне кишки чуть не выпустил - швырнул меня на пол в ванной и отхлестал ремнем так, что я думал, он меня убъет. Он сказал: "Хочешь знать, что будет, если обоссать все вокруг? Я тебе сейчас покажу!" Он расстегнул штаны, вынул свою штуковину, и облил меня с головы до ног, сухого места не оставил. Потом он швырнул мне в лицо полотенце и заставил вытереть пол, и постирать все в ванной -полотенце и всю мою одежду. Иисусе, как я ревел тогда. Так вот, пока он меня поливал, я заметил, что у него на конце есть еще кусок кожи в запасе, которого нет у меня. Они обрезали меня, как скотину, которой выжигают клеймо. Я так и не смог ему этого простить.
В маленькую спальню вела крутая лестница со ступенями на разной высоте. Она была накалена полуденным солнцем, освещавшим через обращенное на запад окно придвинутую к стене узкую кровать, заляпанный чернильными кляксами стол, деревянный стул, пневматическое ружье над кроватью. Окно выходило на ведущую на юг, посыпанную гравием дорогу, и Эннис подумал, что это была единственная дорога, которую знал Джек, пока не вырос. На стене висела выцветшая фотография какой-то загорелой и темноволосой актрисы из древнего журнала. Он услышал, как мать Джека открывает внизу кран, наливает чайник, ставит его на плиту, о чем-то невнятно спрашивает мужа.
Гардеробом служила неглубокая ниша в стене со вставленной деревянной палкой. От комнаты ее отгораживала поблекшая хлопчатая занавеска на леске. Внутри на проволочных вешалках висели две тщательно отглаженные пары джинсов. Он, казалось, узнал пару потрепанных рабочих ботинок, стоявших на полу. В углу шкафчика небольшой выступ в стене образовал нечто вроде тайника, где на гвозде висела задубевшая рубашка. Старая рубашка Джека с пятном засохшей крови на рукаве еще со времен Горбатой горы. Он снял ее с гвоздя. Это была его собственная кровь, хлынувшая из носа после того как Джек заехал ему коленом, когда они самозабвенно боролись в последний день перед тем, как спуститься вниз. Они оба были забрызганы кровью. Эннис остановил кровь рукавом, но она вновь полилась, когда он неожиданно двинул в скулу своему ангелу-хранителю.
Рубашка показалась ему тяжелой, но внутри он обнаружил еще одну - с аккуратно вдетыми в первую рукавами - свою собственную клетчатую рубашку, которая, как он думал, давно потерялась при стирке. Его старая грязная рубашка с оторванным карманом и недостающими пуговицами. Джек стащил ее и спрятал в шкафу внутри собственной рубашки - одна в другой, две в одной, как две шкуры. Он зарылся в ткань лицом и медленно вдохнул полной грудью, надеясь уловить хоть малейший намек на запах дымка и полыни или сладковато-соленый аромат Джека. Но, конечно, через столько лет он не мог учуять ничего, кроме воспоминаний. Горбатая гора не хотела их отпускать, она по-прежнему крепко держала их в своих воображаемых объятиях, оставив ему всего лишь рубашку.
Надутый индюк, папаша отказался отдать ему прах Джека.
- У нас есть место на кладбише, и он останется там, - заявил он.
- Приезжайте еще, - сказала мать Джека, стоя рядом у стола и вырезая сердцевинки яблок специальным острым зубчатым ножичком.
Эннис трясся по размытой дороге мимо деревенского кладбища, обнесенного провисшей проволокой, как загон для овец. Крохотный огороженный квадратик в огромной степи с несколькими могилами и блестками искусственных цветов на них. Он гнал от себя мысль о том, что Джек навсегда останется на этой тоскливой равнине.
Через несколько недель в субботу он погрузил грязные попоны с фермы Стотемайера в пикап и отправился на мойку машин, намереваясь пройтись по ним как следует струей под давлением. После того как отмытые мокрые попоны были погружены обратно, он заглянул в павильончик подарков Хиггинсов и углубился в созерцание стенда с открытками.
- Эннис, что ты там ищешь в этих открытках? - спросила Линда Хиггинс, бросая в корзину мокрый коричневый фильтр из-под кофе.
- Вид на Горбатую гору.
- Которая в округе Фремонт?
- Нет, к северу отсюда.
- Нет, таких я не заказывала - сейчас проверю по каталогу... Есть, - добавила она, - могу тебе хоть сотню доставить - все равно я должна еще открыток заказать.
- И одной хватит, - ответил Эннис.
Всего тридцать центов. Эннис прикрепил ее к стенке трейлера кнопками с латунными головками, поблескивающими по углам. Под ней он вбил гвоздь, на который нацепил две проволочные вешалки со старыми рубашками. Он отошел на пару шагов, и взглянул сквозь слезы на то, что получилось.
- Клянусь, Джек... - процедил он, хотя и сам не знал, в чем мог поклясться. Да Джек никогда и не просил его что-нибудь обещать.
С тех пор ему начал сниться Джек - тот Джек, с которым они познакомились на Горбатой горе, кудрявый, с кривозубой улыбкой, вечно дающий себе обещания скопить, наконец, пару баксов. Ему снилась балансирующая на бревне банка бобов с непристойно торчащей ложкой, напоминающая картинку из комикса странной формой и ужасным цветом. Ложка вырастала до такого размера, что ее можно было принять за монтировку. Иногда он просыпался с чувством вины; иногда его переполняли легкость и радость, как в старые времена; иногда его подушка и простыни были мокрыми от пота.
И надо было найти в себе силы, чтобы смириться с тем, что нельзя изменить.