Семен Бляхин смотрел в прошлое из камеры смертников. Интересный вид открывается, между прочим. Все былое выглядит совсем иначе: свежо, ново и совершенно бессмысленно. Что осталось от перегоревшего топлива жизни, от этих поисков, надежд, метаний? И ладно бы еще искал, а то ведь находил, дубина! Своя клиника, монографии, диссертации -- взять бы это барахло, расстелить на нарах -- какая бы перина получилась!
А эта вереница жен! Особенно хороша была последняя, царство ей небесное. Лаурой звали стерву. До тошноты женственна, но с маленьким недостатком. Да-да, истеричка, распираемая маниакальной ревностью. Порок, безусловно, крошечный. Ну, поорет немного, не более пятнадцати раз в день всего-то по полчаса, ну там посуду об стенку или ногтями по фасаду. Все это, конечно, не сахар, зато в избе. На людях же позорит совсем редко. Каких-то два раза потыкала его мордой в салат за банкетным столом, чтобы, дескать, на девиц не пялился. Разве это много? За всю жизнь -- только два раза! Правда, Семен больше на банкеты не ходил, но это уж его дело, как сами понимаете. Или ему, видите ли, не нравится, что она дергает поводок в самые неподходящие моменты. А что, интересно, ей делать? Что делать, если любая баба вызывает у нее омерзение? Поэтому -- никаких баб! Даже по телевизору. Или, скажем, запахи чужих духов -- откуда они? Из трамвая, -- говорит проклятый ловелас. Ходи тогда пешком. Кругом опасность! Сторонись ее. К тому же, послушайте, как этот кобель разговаривает по телефону. "Привет, Иван Петрович! Ты где вчера была?" Потом же, гад, утверждает, что ей почудилось. Зачем же ты вытворяешь, скотина, чтобы чудилось? Поэтому вот тебе телефонной трубкой по балде -- и больше так не делай.
В остальном -- все хорошо. Она постоянно ему это разъясняет. И как он-де счастлив, отхватив такую жену, и как она его вывела в люди, и как бы он запутался в юбках без ее бдительного ока. Скатился бы в трясину, неблагодарная сволочь. А так они живут как в раю. Недоразумения, само собой, бывают, но он сам в них виноват.
Взять, к примеру, любой рядовой эпизод. Они собираются в театр и немного опаздывают, но она уже почти готова и зовет его через три комнаты:
-- Зяблик! -- рвет напряженную тишину ее голос, и он, похолодев нутром, мчится на зов. -- Посмотри на мою прическу!
Зяблику бы, дубине, расхвалить прическу, отметить, что божественный облик не может испортить никакой цирюльник, а он!
-- Да-а, -- как баран в загоне, неопределенно мычит медицинский колосс, -- парикмахера надо менять.
-- Ах, тебе не нравится моя прическа?! -- с коварным придыханием шепчет жена.
-- Да я ...
-- Чья-а же прическа тебе нравится?! -- радостно восклицает она, как охотник, почуявший добычу.
-- Ну что ты...
-- В театр мы-ы не идем, -- заявляет она тоном ликующего живодера и демонстративно усаживается на диван.
-- Мы же договорились с Райзерами, -- жалобно скулит столп лазерной хирургии.
-- Ах, тебе нужна Райзерша! -- взвизгивает Лаура и вскакивает с дивана. -- Эта образина, тыква! Вон чья прическа ... Ах ты, скотина! Где билеты?
-- Какие билеты?
-- Где билеты?! -- безумно орет слабый пол, повышая голос за пределы мирового рекорда.
Бляхин начинает судорожно рыскать по карманам в поисках театральных билетов, но истерическая брань не способствует поискам. Крик нарастает, подключая изуверскую мимику и устрашающую жестикуляцию. Он понимает, что слово вот-вот перейдет в дело, и торопится подсунуть вместо собственной многострадальной физиономии хоть что-нибудь другое.
-- Вот тебе билеты, -- обреченно говорит он, протягивая записную книжку.
-- Вот тебе билеты, вот тебе билеты, -- в экстазе выкрикивает она, раздирая книжку на мелкие кусочки и швыряет их в морду супостату. Затем расчетливо и, как ей кажется, незаметно -- пятится к дивану и грохается в обморок.
Само собой разумеется, что ирод должен подползти на коленях, зацеловать ее допьяна и вымолить прощение. Но ирод не использует свой шанс. Она тайком приоткрывает один глаз и будто бы сквозь сон шепчет: "Валерья-анку!" Титан мировой генетики покорно трусит на кухню и за неимением крысиного яда тащит какую-то настойку. Она берет рюмку, нюхает микстуру и выплескивает ее титану в физиономию. Потом произносит заключительное слово: "Опостылел ты мне, Зяблик. Импотент вонючий!" -- после чего выходит и так хлопает дверью, что на сейсмической станции зашкаливают приборы.
Не успевает еще угаснуть паника среди сейсмологов, как в гости является незваный аспирант и застает учителя с ошметками записной книжки на голове. Бдительная Лаура снова тут как тут.
-- Зя-аблик! -- восклицает она. -- Эт-то что за тип?
-- Коммивояжер из публичного дома! -- взрывается Бляхин, понимая, что семейную грязь не утаить.
План диссертации они обсуждают впопыхах на лестничной площадке, при этом научный руководитель подпирает задом дверь, в которую ломится взбесившаяся Лаура.
-- Тут нужна гильотина, а не санитары, -- усмехается профессор и слышит, как за дверью взвывает электродрель, вгрызаясь в дерево точно напротив его зада.
А через полчаса в доме все спокойно. Тишина. Он сидит измочаленный вдрызг, она опять входит и эдак ласково-ласково, как ни в чем не бывало, спрашивает:
-- Вот видишь, тебе надо к невропатологу, -- мягко ставит она диагноз и с чувством исполненного долга ретируется восвояси.
Ну, и кто виноват, по-вашему? Комментарии, как говорится, излишни. Он же псих, ненормальный, кричит на эмансипированную женщину. Вы посмотрите, как этот мизантроп доводит до слез бедняжку.
Суббота. Профессор Бляхин, сукин сын, сидит у себя в домашнем кабинете, обложился бумагами. Голова, конечно, идет кругом. Еще вчера надо было оформить доклад на симпозиум, плюс к тому -- на очереди десяток рецензий, пара собственных идей для обдумывания и прорва аспирантских замыслов для опровержения. Но это же не оправдание для душевной черствости! А он! Входит невинная Лаура -- в переносном, конечно, смысле... или в прямом? Ну да вы понимаете: ни в том, ни в другом, -- но входит совершенно невинно и ни с того ни с сего спрашивает:
-- На улице холодно? -- ясно, не знает, как одеваться для прогулки.
Что же невинная, то есть эмансипированная женщина слышит в ответ?
-- Высунься на балкон -- узнаешь.
Каково! Ну, что тебе, профессор Бляхин, стоит смотать во двор? Оцени ветер, прислони зад к цементной тумбе, зафиксируй ощущения, расспроси старух о прогнозах на вторую половину дня, вернись, доложи и работай дальше, сколько тебе влезет. А ты? Эх ты.
Но что самое интересное, она совсем не реагирует на грубость, у нее своя тема. Другая бы на стенку полезла, а Лаура спокойно так продолжает:
--
Ну, а за границу ты скоро собираешься?
Напомним, что в те времена власть не очень любила отпускать граждан далеко от дома.
-- За барахлом? -- язвительно вопрошает Семен, не отрываясь от дурацкой писанины.
Вот это уже свинство! Что же ты, профессор кислых щей, из себя корчишь? Хочешь сказать, что твое бумагомарательство и научная трепотня несоизмеримы со шмотками? Ах, не в этом смысл жизни? Да ты просто путаешь инструмент с целью. Рохля, губошлеп, нищий. Она ему все это доходчиво объясняет, но он, вместо того чтобы воспринять и осмыслить, вставляет шпильки, а потом включает магнитофон -- на запись. Это уже решающий промах. Магнитофон с третьего этажа летит вниз -- и зазевавшийся прохожий становится заикой.
-- Значит, я барахольщица? -- орет она дурным голосом, щедро окропляя слезами свои вопросы. -- Значит, тебе все эти манатки до лампочки? Ты у нас гений, живешь духовными богатствами! Сейчас проверим. Сейчас проверим, -- повторяет эмансипированная Лаура, и у нее сквозь слезы пробивается зловещая улыбка.
Зациклившись на "сейчас проверим", она стаскивает в кучу шмотки Семена, зачарованного красочным ритуалом. Швыряет туда рубашки, подштанники, откладывая в сторону что подороже, а уж его монографии и рукописи кидает без разбору. Потом лезет в бар, достает спиртное и обильно поливает сложенную груду водкой и коньяком, затем достает спички, но костер почему-то не разгорается. Тут прибегают сын и дочь и слезно умоляют ее остановиться. У Лауры возникает новый всплеск эмоций.
-- И вы-ы, сволочи, на стороне этого поганца!!! -- остервенело кричит она. -- Выродки, ублюдки! Все против меня, -- затем, высунувшись из окна, кричит еще громче, перекрывая рев пролетающего лайнера: -- Лю-уди, помогите! Убива-ают, стервецы!
Улица, разумеется, тут же пустеет, а жильцы микрорайона спешно задраивают окна.
* * *
Кака... то есть какофония семейной жизни Бляхина котировалась у его знакомых наравне с шедеврами Высоцкого.
-- Как ты выносишь такие пытки, Сеня? -- не раз вопрошал старый друг, Тимофей Рылов.
-- Так же, как и ты, -- грустно усмехался Семен. -- Тебя за шиворот волокут в светлое будущее, а ты... Как ты выносишь?
-- Ну, это другое. Здесь против лома нет приема.
-- Вот и у меня против лома... Ей же суд при разводе оставит детей, а она уж доведет их до сумасшедшего дома.
-- А сейчас они разве не движутся в том же направлении?
-- Движутся, Тима, движутся, -- кривился Бляхин, тяжело вздыхал и шел дальше по своей богом вырытой колее.
А ведь загадка! Дети детьми, шутки шутками, но где истоки немыслимого терпения? В рабской психологии? В тонкой кишке? Кое-что понять можно ретроспективно.
Отрочество Семена прошло незаметно. Ему невероятно везло: в учении, в спорте, в друзьях. А без неудач и проблем какая жизнь? Да никакая -- слащавая, приторная, однообразная и абсолютно бессмысленная. Но полоса везения кончилась, как только отрок поступил в институт и двинулся по стезе физика-теоретика. Парень он был талантливый, тем не менее, режим благоприятствования остался позади, и неудачи посыпались как из рога изобилия. А без толики везения какая жизнь? Да никакая -- везде от ворот поворот. Что ни затеешь -- оказывается, не надо было. Достоинства оборачиваются недостатками, успехи -- потерями, находки -- неприятностями.
К примеру, на втором курсе познакомился он с восходящим светилом, профессором Алейманом, который у них читал лекции. Другому бы такое знакомство обеспечило поддержку на всю последующую жизнь. А ему! Всю последующую жизнь Алейман, зараза, посвятил тому, чтобы вытурить Бляхина из института, и преуспел за полгода. Знакомство, правда, было странным. В перерыве между семинарами пошел будущий столп лазерной хирургии в студенческий туалет. Шпингалеты в кабинках, понятно, были оборваны. Дернул он первую попавшуюся дверь и обалдел. В стандартной позе там восседало, красное от натуги, это самое Светило. Представляете? Конечно, Семен не заметил спущенных штанов и весь сконцентрировался на том, что перед ним -- уникум, пророк, гений! А можно ли оторваться от созерцания гения? Нельзя, разумеется. Поэтому возникла красочная пауза, сопровождаемая восхищенным взглядом студента и смущенным взором исподлобья маститого профессора.
Поскольку студент не уходил, профессор потянулся к двери, чтобы закрыть ее. И что вы думаете? Что делать, если Светило протягивает руку? Правильно. Семен тоже, ошарашенный неожиданной милостью, схватил протянутую руку и стал умиленно ее пожимать!
Вот так и познакомились. Ясно, что Алейман постарался избавиться от свидетеля своего интимного позора. В результате у Бляхина возникла аллергия к физике, и он поступил в университет -- на юридический. Оттуда его выгнали по другой причине, но опять благодаря роковому стечению обстоятельств. У ректора, академика Шизера, из кабинета сперли антикварный ковер. Операция была исполнена красиво. В часы приема в кабинет ввалились двое чумазых работяг и неторопливо начали снимать ковер со стены. Шизер возмутился, но те заявили, что забирают гобелен в химчистку согласно распоряжению завхоза. Академик промямлил что-то невразумительное и даже помог скатать реликвию в тугой рулон. Через два месяца он спохватился, но было уже поздно. Шедевр прошлого века как в воду канул, и милиция лишь разводила руками. Академик рвал и метал. Его не столько возмущала потеря гобелена, сколько собственная дурацкая роль в разыгранном спектакле. В косых взглядах окружающих чудилась насмешка, и он стал присматриваться к сотрудникам и студентам. Через полгода увидел в холле Бляхина и "узнал"! То ли разум у него помутился от долгого приглядывания, то ли действительно было сходство, но, так или иначе, Шизер схватил Бляхина за ухо и сочным басом рявкнул: "Где-е ковер?" Семен, естественно, растерялся. Ему бы дать открутить себе ухо, но он инстинктивно двинул ректора коленом в пах, и тот с баса перешел на сопрано. Потом Шизер, конечно, понял, что обознался, но подлого удара не мог простить и болезненным тенором оповестил Бляхина, что университет не нуждается больше в его талантах.
Семен осознал, что путь к знаниям ему закрыт, и следующий этап своей биографии посвятил любви, -- той самой, "которую придумали русские, чтобы не платить". Втрескался фундаментально в красивую девочку, но предмет вожделения пудрил ему мозги, а в руки не давался. Семен томился, страдал -- безрезультатно. В конце концов, с несостоявшимися надеждами он укатил в геологоразведку. Вернулся с обветренной физиономией и ветреной женой. Девица быстро освоилась в столице и пошла в разнос. Поселила в доме мужика под видом родственника. Бляхин чувствовал себя как щенок на живодерне. Через год развелись. Существенно, что на развод подала она. Он вообще никогда не проявлял инициативы к переменам, за исключением короткого периода безответной любви. Болтал, конечно, о разводе не раз, потрясал кулаками, но так и прокантовался целый год в дерьме, не тронувшись с места. То его пугала неведомая судебная канитель, то казалось, что еще успеется, то возникал идиотский дух экспериментаторства, влекущий испить чашу до дна. В общем, тяжеловат был на подъем.
Со второй женой Семену невероятно повезло: красавица, умница, нежная, ласковая, по-женски мудрая, терпеливая, верная, -- и все это не кончалось с годами. Шло время, менялись краски, а любовь сопровождала его жизнь нескончаемой мелодией. Он поступил в медицинский институт -- чувствуете, каков диапазон! -- приосанился, расправил плечи. И вот как-то жена уехала на неделю к родственникам, а к нему нагрянул приятель, Шура Деревянко. Они крепко выпили, Шуру страшно развезло, Бляхин уложил его в свою постель, а сам, на ночь глядя, помчался на дачу по какой-то неотложной надобности. На обратном пути у него что-то не сложилось с транспортом, и он вернулся далеко за полночь.
Шура наполовину проснулся за час до того и самокритично отметил, какая он-де свинья, не помнит даже, как вернулся домой. Сквозь сон ощупал другую половину кровати -- жены не было. А в этот момент Рита, жена Семена, вернувшаяся неожиданно из-за поменявшихся обстоятельств, торопливо разделась, тихо открыла дверь и юркнула под одеяло, стараясь не разбудить "мужа". Шура притворился спящим, но обоим не спалось, и комнату стал медленно наполнять туман эротического возбуждения, направляя кровь по соответствующим адресам. Случайное прикосновение, ответное движение -- и они уже в другом пространстве...
--М-м-м, -- стонет обессиленный Шура.
Она слышит чужой голос, в ту же секунду ощущает разверзшуюся бездну и на полувздохе теряет сознание. Шура включает свет, и до него медленно-медленно начинает доходить смысл происшедшего. Кое-как он приводит ее в себя, и они молчат, понимая, что слова бессильны. "Никогда бы не поверил, что такое возможно. Семен тоже не поверит", -- думает Шура. Вот такой гипноз самонастроя. Что человек воспринимает в этом мире -- собственные ожидания? Как он мог перепутать? Какие-то незнакомые детали были, но их-то он извлек на поверхность задним числом. Невероятно!
Завернувшись в простыни, они сидели друг напротив друга, когда в спальню ввалился Бляхин. Рита снова упала в обморок, а Шура бубнил глупейшие оправдания:
-- Не виноват я, Семен. Пойми, темно, а на ощупь все примерно на своем месте.
Это вот "все на своем месте" переполнило чашу, и Семен в безадресной ярости дико зарычал и головой протаранил шкаф. В итоге развелись. Бляхин опять остался один в безучастном мире, взял академический отпуск и укатил в Сибирь. Через год вернулся осунувшийся, обросший и, закусив удила, стал фанатично осваивать медицинскую науку. Сколько там было пустой породы! Он безжалостно ее отсеивал, проявляя удивительную способность плыть против течения. Но то -- в придуманном мире знания, в остальных же пластах бытия смирялся с любой нелепой данностью, считая, что таковы правила игры, -- неважно, богом ли они заданы или кучкой дураков. Потому, быть может, и пошел резко в гору, несмотря на очевидный талант. Злые языки говорят, что при тоталитарном режиме путь наверх открыт лишь безмозглым тупицам. Ерунда! Зеленый свет был для лояльных и покорных, а уж какие ингредиенты в этой среде преобладали -- другой вопрос. Бляхин же являл собой редкую комбинацию необыкновенной даровитости и абсолютного послушания. Послушания не из трусости и мелкости души, откуда оно часто произрастает, а из лежебокости, что ли, из апатии и безынициативности. Не борец он был, не крикун -- наблюдатель. Что-то вроде загипнотизированного носорога. Здоровенный мужик, умный, обаятельный, -- но тюфяк. По большому счету, разумеется, а с виду -- никогда не подумаешь. Остроумный, едкий, проницательный, на вид даже взрывоопасный, однако с такой цистерной терпения... Созерцатель, одним словом. Тем не менее, любого пассивного субъекта, о чем необходимо помнить садистам, можно превратить в бунтаря, если хорошенько допечь.
* * *
Лаура была женщина пикантная, голубых кровей и чопорного нрава. Дворянскую кровь в себе она чуяла всеми фибрами души и страшно не любила родительских рассусоливаний о холопском происхождении. Наверняка ведь прабабки нагуливали детей с заезжими генералами. Да и как может быть иначе, если она животом ощущает себя драгоценностью, а кругом -- одно дерьмо. За всю жизнь она так и не встретила ни одного приличного человека. Этот до рыцаря не дотянул, у другого -- ни кожи ни рожи и никуда не вхожий, у третьего -- в кармане блоха на аркане, -- вот и выбирай себе жениха!
В Семене Лаура увидела нечто ископаемое, необыкновенное и втюрилась в перспективного кандидата наук с первого взгляда. Фонтан животной дикости сразу же захлестнул досуг, но поначалу казалось, что явление это временное. Перемелется, дескать, успокоится. Но не тут-то было! Первые года три она прожила в экстазе, и за типичными симптомами любовного половодья даже сама не угадывала природы своего чувства. Потом кое-что стало проясняться. Лаура убедилась, что срубила дерево как раз по себе. Семен понял, что попал в сумасшедший дом, и теперь никогда не вырваться. Разведись -- говорят умники, дураки несусветные. Будто развод что-то меняет. Она же преследовать будет, шантажировать здоровьем детей, инсценировать самоубийства, клеветать и позорить, таскать по судам и науськивать на него толпу, жаждущую зрелищ. Вот такую жену отхватил он с третьей попытки! Ничего страшного, разумеется. Истеричек-то в христианской части России -- добрая половина. Безусловно, истерички бывают разные: тлеющие, полыхающие -- а уж Семену достался редчайший экземпляр. Что такое истеричка -- объяснять бесполезно. Кто встречал -- знает, кто еще не напоролся -- не поверит. Напороться, правда, необходимо тет-а-тет, если иметь в виду познавательные цели. На людях они по большей части маскируются, а болезнь свою "применяют" главным образом в кругу домочадцев, где катарсис не грозит ответной реакцией. Какая дура станет беситься там, где схлопотать можно? Потому, кстати, некоторые отсталые слои, не доросшие до эмансипации, успешно лечат истерию розгами. Бляхин, следуя опрометчивому совету, тоже как-то попробовал: залепил ей пощечину, а потом доказывал в милиции, что он не верблюд. Хорошо хоть участковый оказался опытным мужиком. Пожурил малость и сочувственно заключил:
-- Вообще-то, Семен Лукич, баб бить нельзя. Но уж если бить, то не для пробы, а от всего сердца. Баба должна чувствовать, что за пощечиной будет ей затрещина утюгом. Иначе -- никакого резона.
Бляхин протяжно крякнул и не стал объяснять, что его бабе утюга недостаточно.
С этих пор он все больше стал уходить в науку. Попросту говоря, искал забвения в работе. Писал статьи, книги, оперировал. Фанатичная работа приносила плоды: степени, звания, должности, премии, -- но он Лауре даже спасибо не говорил. А ведь в известной степени она была права, когда утверждала, что вывела его в люди. Хорош бы он был без нее, без соответствующих условий! Откуда бы черпал энтузиазм, озлобленность? Где бы нашел опору для самоограничения, затворничества?
Жизнь шла своим чередом, а Семен не переставал удивляться. Картина открывалась весьма необычная. В его понимании абстрактная истеричка представлялась слабым и болезненным существом, вопящим от собственного бессилия. А тут! Вот она входит в овощной магазин и начинает выбирать яблоки, как на базаре, брезгливо отбрасывая некондицию. Реакцию продавца, видимо, пояснять не надо -- достаточно указать координаты: Москва на закате социализма. Для стран экваториальной Африки, разве что, можно уточнить, поскольку им такое и в голову не взбредет. Так вот, захлебываясь от негодования, продавец диким голосом орет:
-- Ты что, шлюха, делаешь?!
Но что происходит дальше! Она молча на него смотрит, целиком отдаваясь испепеляющей гримасе, и торгаш секунд через тридцать уменьшается до размеров кишечной палочки, лебезит перед ней, заигрывает, подобострастно сам сортирует яблоки, норовит всучить товар бесплатно, и тайком крестится, когда нечистая сила покидает магазин. Его ощущения легко угадать. Он просто вдруг понимает, что перед ним дама, которая в случае чего бросит все и посвятит свою жизнь тому, чтобы сжить его со света. Кто же будет связываться?
С другой стороны, есть в Лауре вроде бы и что-то человеческое. По телевизору, скажем, показывают старушку в метро, которой никто не уступает место. Жалко, разумеется, старушонку, но кто в суете будней станет особенно переживать по такому поводу? А у Лауры слезы наворачиваются! Выходит -- есть в душе милосердие. И таких мелочей по сорок штук в день набирается. Как прикажете толковать? Тупой Бляхин пребывал в недоумении, пока ему не повезло. Случилось как-то сопровождающим ехать в метро, и вдруг к Лауре подходит симпатичная бабушка и ласково-ласково говорит:
-- Деточка, совсем ноги не держат. Не уступишь место, а?
Редкий, конечно, вариант. Бабка симпатичная, говорит с улыбкой, искренне, без надрыва, -- чистая мать Тереза.
-- Ишь ты, старая карга! -- зашипела Лаура, как прорвавшийся клапан. -- Дома сидеть надо. А я на работу еду.
Тут все пассажиры повскакивали со своих мест, усадили бабку Терезу... Лаура же не унималась, продолжая бубнить себе под нос: "Пенсионеры чертовы, не сидится им, бездельникам. Шастают туда-сюда -- до работы спокойно не доберешься. Да как ты, зараза, смеешь! Может, у меня менструация или беременная я". Семен готов был провалиться сквозь землю и отошел метра на два в сторону, чтобы обозначить свою непричастность. В ответ на этот маневр Лаура лишь прибавила громкость: "Ишь ты, ведьма! Приезжая наверняка. Заполонили столицу, сволочи, -- коренным москвичам не продохнуть". На коренном происхождении у нее был бзик.
Шаг за шагом портрет прояснялся в деталях, и Семен стал ощущать, что живет с чудовищем. А вскоре чашу терпения переполнила кошмарная сцена.
-- Ты кого больше любишь, маму или папу? -- слышится из-за стены голос неугомонной Лауры.
-- Обоих, -- заученно лепечет пятилетняя Машенька и тяжело вздыхает.
-- Ты что-о, дура? -- повышает голос мамаша. -- Я спрашиваю, кого больше?
-- Одинаково, -- плаксиво талдычит малышка, чувствуя, что попала в западню.
Допрос, однако, на этом не кончается. Машенька упорно стоит на своем, но через полчаса силы ее на исходе, слезы иссякли, и она умоляюще шепчет:
-- Не надо, мамочка, а то я умру.
-- Умрешь, скотина, -- истошно орет "мамочка", -- только сначала ответишь. Последний раз спрашиваю. Кого больше?
-- Папу, -- вдруг твердо говорит Машенька и тут же захлебывается в душераздирающих рыданиях. -- Папочка, милый, -- бормочет она сквозь слезы, -- я тебя так люблю. Ты такой хороший. Спаси меня.
И тут Лаура, как разъяренная пантера, бросается на дочку, совершенно не владея чувством пропорции. Отчаянный вскрик малышки катапультирует Семена из рабочего кресла, и он буквально в один прыжок оказывается в соседней комнате. С невероятной силой отшвыривает "мамочку". Машенька лежит в глубоком обмороке, с вывихнутой рукой и разорванной губой, и Семен вдруг понимает, что, несмотря на весь свой хирургический опыт, он первый раз в жизни видит -- кровь. Хватает тяжелый стул, замахивается, но Лауру как корова языком слизала. Он судорожно набирает "ноль-три", приводит малютку в себя, мчится в травмопункт, где Машеньке вправляют руку и зашивают губу, а потом сидит с деревянной головой, которую сверлит единственная мысль: убить стерву! Идея зависла именно в странной форме инфинитива, и он сам себе не отдает отчета, что сие означает: то ли -- надо убить, то ли -- обязательно убью. Для выяснения хорошо было бы подсунуть ему Лауру, но та объявилась лишь через месяц, покрытая бронзовым загаром и маской набедокурившей кошки. Бляхин уж было подумывал с надеждой, что пристукнул ее Господь где-нибудь в темном переулке, а потому застигнут был врасплох, и, обессиленный напряженным ожиданием и заунывным осенним дождем, решил с какой-то странной обреченностью: убью лучше под настроение, при солнечной погоде.
* * *
Солнце для него так больше и не взошло. Стерва юлила, заискивала, намерение же убить гасло и превращалось в теорию. Собственно, идея осталась, но время ее кастрировало. И получилась нелепая комбинация: "замысел убить" на брудершафт с нулевой потенцией. Что останавливало его? Трудно сказать. Судебная кара, потеря завоеванного, беспокойство о судьбе детей, -- все, разумеется, было, но это все -- следствия, пустяки. В глубине таился закупоренный страх перед неизведанным. Не так просто решиться на перемену жизненного пространства.
Тем не менее, идея, хоть и кастрированная, поселилась в сознании и порождала соответствующее колоброжение. Значительную часть досуга оккупировала занимательная игра. Изо дня в день он с азартом и фанатичной настойчивостью изобретал планы убийства, причем без каких-либо угрызений совести -- то ли потому, что игра была условная, то ли потому, что объект планирования котировался на уровне бледной спирохеты. Доиграешься, дубина стоеросовая, -- мелькала иногда шальная мысль, но химерических предупреждений подсознания он не воспринимал и продолжал закручивать такие детективные сюжеты, что им бы цены не было -- попади они в руки нуждающихся. Большинство ведь преступлений не совершается за неимением удовлетворительных сценариев -- да здравствует природное скудоумие!
Жизнь Семена значительно полегчала. Он перебазировался в домашний кабинет, изолировал дух и плоть от варварских посягательств Лауры, и та, как ни странно, заткнулась в прямом и переносном смысле, упершись в некую магическую стену. Что уж она там чувствовала, как терпела и куда нутряную грязь сливала -- одному богу известно, но истерию как рукой сняло. Равновесие, однако, как потом стало ясно, было неустойчивым. В обстановке затишья зародившийся кремень в душе гиганта научной мысли потихоньку рассасывался, как булыжник в почке под действием здоровой мочи. Бляхин мало-помалу расслаблялся, добрел, воинственный дух улетучивался, а Лаура, дура дурой, но внутреннюю позицию окружения селезенкой чувствовала, и тихой сапой полегоньку начинала прощупывать почву для более полного самовыражения. Один скандальчик, другой, без перегибов, разумеется. Выраженьица и вопли, безусловно, не в счет -- Зяблик давно к ним привык. Остальное -- в границах разумных приличий. Судите сами.
-- Твари поганые! -- открывая холодильник, шипит Лаура потихоньку, но так, чтобы подразумеваемые твари слышали. -- Все фрукты сожрали, сволочи.
Что в этом плохого? Прямолинейная женщина, откровенная, искренняя. Что думает -- то и говорит.
-- Не смей обзывать детей! -- возникает на кухне Семен.
Ай-я-яй, ну куда ты лезешь, Зяблик? Не умеешь цыкнуть как следует -- сиди, не рыпайся. Сгоняй лучше за фруктами -- и вали к себе в конуру обратно, коли не способен к гармоничному общению. Гармония, ведь она -- в соответствии. Другое дело, ежели б ты мог, скажем, шарахнуть мясорубкой по голове за нарушение тобой установленного этикета. Но ты уже раскис, размяк -- и прозорливая дама животом угадывает твою несостоятельность. Поэтому декоративное надувание щек вызывает у нее лишь справедливый гнев.
-- Не суйся не в свое дело, маразматик! -- брезгливо роняет Лаура.
-- Я тебя последний раз предупреждаю... -- мямлит светоч хирургии, не находя заключительной формулировки.
Ай-я-яй, какой позор! Ты пускаешь пузыри, Зяблик, уже в сто сорок первый раз. Слабоват характер -- заткни уши ватой и не возникай. Куда ты лезешь, если ни черта не смыслишь в гинекологической психологии, не говоря о психиатрии, а? Зачем ты бедную женщину заводишь в тупик? Ведь слово за слово -- и она попадает в безвыходное положение. Ведь ее жутко бесит, что ты не используешь матерщины и не топаешь ногами. Что тебе стоит выматериться? Ее же тошнит от твоей сдержанности. Как ей теперь быть? Она же чувствует, что разодрать тебе морду пока нельзя, рановато. Тебе еще дозревать до кондиции недели две, а ей нестерпимо хочется уже сейчас. И она, горемычная, вынуждена, в конце концов, биться собственной головой о холодильник. Потихоньку, разумеется, не так, как тебе хотелось бы. Но ты жар любишь загребать чужими руками. Хотел бы по-настоящему -- взял бы и вмазал что есть мочи. А так, она колотится в свое удовольствие. И она гораздо дальновиднее тебя -- зря мутузить себя не будет. Ты уши развесил, а предусмотрительная Лаура идет точно к цели и назавтра приносит справку из травмопункта, в которой черным по белому записано примерно следующее. По утверждению потерпевшей, дескать, ее избил муж, и далее приводятся результаты геометрических измерений синяков и царапин. Ты, конечно, умнее всех и презрительно ухмыляешься по поводу филькиной грамоты, но справочка боком тебе выйдет, Зяблик. А что касается подлого коварства, то все без обмана. Мало ли что ты ее не бил, довел -- получай!
Не дай бог, если издевательскую иронию вы относите на счет автора, которому совсем не до зубоскальства. Но что делать, если именно так в камере смертников вспоминалась Бляхину его вольная жизнь? Слезы у него кончились, и остался лишь неизрасходованный смех. Но это в камере. А тогда было вовсе не до смеха. Страсти в доме накалялись, благодушие испарялось, и волна "изобретательской деятельности" стала приобретать живые краски. На этом фоне как-то мелькнула совсем простая мысль: убить можно и чужими руками. Не о найме, конечно, речь, а об управлении посторонним процессом. В личной жизни человека всегда можно найти маленькую кнопочку, нажатие которой все переворачивает вверх дном. Особенно в этом отношении чувствительна потайная часть бытия. Но есть ли таковая у каменной Лауры?
Вопрос решился просто. Заглянув в ее шкатулку и проконсультировавшись у знакомого ювелира, Семен убедился, что его заработков не хватило бы на имеющиеся там драгоценности, даже если бы месячную зарплату платили каждый день. Похоже -- у нее есть любовник, причем богатый, а потому наверняка со своей потайной жизнью, в которой, какую кнопку ни нажми -- следует короткое замыкание. И хотя намерение убить еще не сбросило чешую сомнения, Семен решил произвести разведку.
Эпопея слежки пестрела экзотическими нюансами, но они в памяти спрессовались в один комок, и деталей было уже не различить. Любовником оказался первый секретарь райкома, Прохор Иванович Сорняков. С этим Прохиндеем, такова была его студенческая кличка, Бляхин учился в университете. Теперь даже трудно вспомнить, знакомы ли они были напрямую. Прохиндей был никудышным студентом и первоклассным комсомольским деятелем. Комбинация, в общем-то, стандартная и непотопляемая. Специфическое было время.
Специфика, правда, умозрительно не воспринимается. Самому хлебнуть надо. Некоторые до сих пор орут: вы куда смотрели? Разве не видели, мол, что творится! Орут, будто такие умные от природы. А где же у вас глаза открылись? Отчего? От особой проницательности и наблюдения отдаленных фактов? Да нет же. Глаза открываются от личного горького опыта. Это потом уж обобщает, кто умеет. Присовокупляет к своей теории злоключения соседей, анализирует статистику, казуистику, насаждаемые идеалы и культивируемые заблуждения. Но это потом. Для изначального же прозрения необходима персональная беда. Лучше всего попасть за колючую проволоку -- там глаза сами собой открываются. Хорошо помыкаться с получением квартиры или полечиться в районной больнице, где вам бесплатно отрежут интимные железы вместо аппендикса. Неплохо пожить в коммуналке на пару с шизофреником. Он всего лишь один раз вас покусал и оторвал ухо, теперь же только воет волком и машет топором, а вы сдуру ночуете на вокзале.
Что касается Семена, то у него взаимодействие с обществом до поры до времени складывалось благополучно. В тюрьме не сидел, интимные железы ему никто не отчекрыжил, квартира сносная, потолок не течет -- чего еще? А уж бросит его судьба на ржавые гвозди -- он прозреет, будьте уверены. Мужик умный, проницательный, не хватает ему лишь остроты восприятия, болезненного опыта. Да и Лаура, сучка, отвлекает от социальных проблем.
Как же с ней покончить? Ах да, надо найти кнопочку, которая дает короткое замыкание. Но где она, эта кнопочка? Семен же, по существу, ни черта не знает. Что у них там за отношения? У него-то, судя по подаркам, рыло в пуху. Может, прислушаться к сплетням и организовать шантаж от имени Лауры? Женись, мол, сукин сын, иначе донесу. Дело, конечно, необходимо обставить с помпой, разукрасить, подогреть страсти. Лауре параллельно неплохо подбросить информацию о его похождениях и коварных замыслах. Для начинки голой схемы живыми деталями, разумеется, нужна тыловая разведка, но он же от творческой работы никогда не уклонялся. Увлекательная игра предстоит! Или обыкновенная подлость?
Так или иначе, но Бляхин на такое способен не был. Поколобродил мысленно недельку и написал письмо от себя -- первому секретарю "лично".
* * *
Через несколько дней к нему вломились двое молодчиков и довели до сведения, что поливать грязью партию большевиков никому не дозволено. Из нахрапистости и беспардонности налетчиков Семен сделал вывод об их официальном статусе, и по странной логике начал было оправдываться, но потом мало-помалу обрел точку опоры и тоже стал переть рогом. Небольшая теоретическая дискуссия разгорелась из-за непонимания профессором элементарного факта.
-- Ты что, быдло, -- громыхал конопатый, с тупой рожей, -- не понимаешь, что первый секретарь -- это лицо партии?
-- Ваш Сорняков не лицо, а задница партии, -- настаивал Семен, не вдумываясь. Потом только вдумался и добавил: -- хотя... согласен -- лицо.
-- Врежь-ка ему, Федя, по сопатке, -- посоветовала другая, прыщавая рожа, сморчком торчавшая из белоснежной рубашки. -- Для закрепления урока.
-- А ну-ка, предъявите документы! -- взвился Бляхин.
-- Щас предъявим, -- заржал конопатый, доставая пистолет. -- Кто ж у нас морду бьет без документов? Только хулиганы. А тут все по закону. Видишь, на стволе написано: имеет право -- ково хошь по сусалу. Видишь, сука?
Семену пистолетом расквасили физиономию, проломили череп, потом ногами поломали ребра и отбили почки. Через два месяца он вышел из больницы -- поседевший, осунувшийся, пропахший карболкой и еще каким-то потусторонним духом. Вышел, хорошо понимая, что убить теперь он хочет не только Лауру. Кого еще? Трудно сказать. Он вопросами себя не насиловал и обобщений избегал. Ведь обобщи -- и надо будет воевать с целым миром, обобщи -- и гнев размажется по бесчисленным адресам, обобщи -- и выродки обратятся в невинных слуг, в рядовых исполнителей. Нет уж, пусть будет как на войне. Ураган мировых процессов шумит на другом этаже, а ты в окопе, и вот он -- враг, быть может, хороший парень, но это не имеет никакого значения. Нельзя в окопе думать об истоках, иначе стрелять захочется в Господа Бога.
Перед глазами постоянно маячили две рожи: прыщавая и конопатая, лик Прохиндея сопровождал видение абстрактным силуэтом, но начинать надо было с Лауры. Что, однако, будет с детьми? Ах, если бы не дети! Но должен же быть выход. Где их спрятать? Где, где, где? -- буравил душу неразрешимый вопрос. Как их уберечь от той грязи, которая полетит во все стороны? Теперь ведь никаких кнопок, только своими руками! И вокруг будет брезгливое перешептывание, косые взгляды, клеймо детей убийцы. Как их вытащить из этого омута?
В поисках выхода он перебирал родственников едва ли не в сотый раз, как вдруг вспомнил об одном старом друге из далекого горного аула. Последний раз он был там лет десять назад, на охоте, и спас внука старика Резо. Малыша сильно помял медведь. Смерть топталась рядом, а до стерильной операционной -- час на вертолете.
-- Ты врач, батоно Семен. Рэжь, -- сказал старый Резо, протягивая охотничий нож и становясь на колени.
Что было делать? Объяснять бессмысленность? Читать лекцию о санитарии? Говорить, что он хирург по другому профилю? "Да имею ли я право прятать голову в кусты?" -- спросил себя Семен и взялся за операцию. Без нечистой силы там не обошлось, потому что парень выжил. Прощаясь через две недели, старик Резо опять стал на колени и вложил себя в одну фразу:
-- Эсли тэбэ потрэбуэтся мой жизнь -- дай тэлэграф.
Может, в самом деле отвезти детей туда? Семен продал библиотеку и полетел на Кавказ, с детьми и с деньгами. Но что сказать? Убью, мол, сволочей, а ты воспитывай моих отпрысков -- будь соучастником? Не поймет Резо такой правды, не примет. Умрет от горя бедный старик. Как же быть? Врать? Нет, нельзя. Тогда правду, только всю.
И он рассказывал правду три дня и три ночи подряд. А когда она целиком влилась в душу старого горца, тот поднялся и, глотая слезы, тяжело выдохнул:
-- Дай адрэс -- я их сам зарэжу. Ты с дэти живи мой дом.
И Бляхин опять три дня и три ночи убеждал его, что каждый должен нести свой крест.
-- Карашо, батоно Семен, -- согласился, наконец, старый Резо. -- Такой твой судьба. Клянусь, жить буду толька для твой дэти. Дэньги нэ нада. Прощай.
Вернувшись домой, Семен неожиданно для себя осознал, что ситуация радикально изменилась. Дети в безопасности. Быть может, на счастливой дороге, и там их не найти никому. Главная проблема ушла. Что же осталось? Месть? Но он хотел убить стерву не за прошлое, а ради будущего. Чтобы вырваться из капкана, чтобы освободить детей. Ради чего теперь убивать? Но подсознание требовало: убей! Приказ шел изнутри, из самой глубины. Животный, дикий приказ. Но зачем? Где логика? Теперь есть другой выход. Можно развестись. Наезжать к ребятишкам из "длительной заграничной командировки". Конечно, будет нервотрепка, клевета, вселенский позор. Конечно, будет сохраняться риск разоблачения, ничтожный риск. Но почему вообще не умотать в горы самому? Навсегда, насовсем. К детям, к природе, к Господу Богу, к ядреной матери. Подальше от всей этой мрази. Не так ли, безмолвные небеса? Убей! -- требует подсознание. У него своя логика.
-- Господи ты, боже мой, -- взывает Семен. -- Помоги мне, Небо. Не рви душу. Укрепи в чем-то одном. Объясни, зачем я живу? Для какой цели? Что от меня требуется? Я все сделаю. Но не рви душу. Развей сомнение. Растопчи меня, уничтожь, но научи, Господи...
-- Убей! -- отвечает Небо. -- Не ищи логику. Она привела тебя в тупик.
Бляхин не слышал голоса Неба, но спинным мозгом ощущал формулировку. "Убей" превратилось в наваждение, в смысл жизни. Однако мысль яростно сопротивлялась. Ведь все убийства будут местью. За что же мстить? За устройство мироздания? За то, что бог создал ее сволочью? И что получится в результате? Ужас перед сотворенным, конец... Не проще ли сразу удавиться без всех этих хлопот? Убей! -- шло изнутри, откуда-то из нижней части живота. -- Убей! Иначе будет хуже.
Прыщавые и конопатые рожи оставались где-то на втором плане. В центре была Лаура. Изобретенные когда-то сценарии убийства осыпались как осенние листья. Отпал вопрос о наказании. А ведь была раньше мысль: за такую сучку больше двух лет не дадут. Убил-то в порыве гнева, не выдержал издевательств. С поправкой же на малолетних детей -- можно и условно. Однако улетучился вопрос о сроке. Кто думает о том, сколько дадут, когда делает шаг в пропасть? Это там, вдали от края, можно взвешивать. Теперь же край, вот он! Убей! -- твердит подсознание, и разум чувствует, что проиграет. Переменились роли, когда-то было наоборот. Теперь же разум обороняется от былых своих идей, а справедливое Небо твердо говорит: убей!
Семен, тем не менее, ослушался и подал на развод. То ли для очистки совести перед заключительным аккордом, то ли надеясь на благополучный исход.
* * *
Лаура пребывала в необычном для себя состоянии. Дома почти не ночевала. Изредка появлялась, презрительно фыркала, но не скандалила -- или силы берегла для иных занятий, или интерес целиком переместился в другое место. Даже исчезновение детей и библиотеки как бы не заметила. Детей -- ладно, они ее лишь раздражали, но библиотеки! Неужели рак на горе свистнул, и Семен уже свободен, не подозревая о том?
В чудо не верилось, но затишье вселяло некоторый оптимизм. Потому, быть может, Бляхин и решился на новый виток спирали. Жизнь вроде опять входит в колею. Блеснула надежда, махнул крылом журавль в небе... Лаура же где-то там, в стороне, на отшибе. Статистка в последней сцене тошнотворного фильма. Маячит где-то на перроне, а он в отходящем поезде, и холодный лед разлуки начинает согревать сердце. Зачем теперь убивать? Откуда жажда крови черпает силы? Конечно, надо удержаться. Развод решит все проблемы. Только исполнить надо осторожно. Немного выждать, успокоиться, заглушить вопящее подсознание. Сейчас он может сорваться из-за любого пустяка. Один ее истерический выкрик способен поставить точку. А при разводе всплеск эмоций не исключен. Так что надо подождать, спустить пары.
Семен настраивался три дня и пошел в суд. Покончив с формальностями, вернулся домой, чтобы оповестить так называемую ответчицу. Прогнозировал реакцию. Надеялся на безразличие, но столкнулся с хорошо знакомой животной мерзостью.
-- Ах, тебе потребовался развод, скотина! Па-адлец! Вонючка! -- зашипела Лаура, как змеиный хор, и с неясной целью стала бешено рыскать по комнате, выдергивая ящики из стенки и рассыпая их содержимое по полу. -- Я тебе покажу развод, иуда!
-- Послушай, Лаура, -- двинулся Семен по заготовленному пути, -- ты же достаточно умная женщина, чтобы понять: мы давно не муж и жена. Давай по-хорошему. У тебя своя жизнь на стороне -- я без претензий. Давай разведемся. Все останется тебе: квартира, машина, дача. Будет трудно -- помогу.
-- Откупиться, подонок, хочешь? Я тебе покажу развод!
-- Но зачем я тебе нужен?
-- Ты-ы мне ну-ужен? -- поразилась стерва неожиданному повороту мысли. -- Да такая рухлядь никому не нужна! Да мне смотреть на тебя противно!
-- Почему же ты против развода?
-- Я-а против? -- растерялась на миг Лаура, но тут же обрела равновесие. -- Развод будет, когда мне потребуется. Ясно?
-- Хорошо. Тебя, может быть, шокирует...
-- Меня-а шокирует? Я сама кого хочешь шокирую!
-- Хорошо. Тебя, может быть, не устраивает распределение ролей. Я могу забрать заявление из суда. Подай ты.
-- Держи карман шире! -- истерически хохочет Лаура, продолжая расшвыривать вещи по комнате. -- Мне-то развод зачем? Я тебя и так в порошок сотру, -- шварк пепельницей об пол, -- сгною, по стенке размажу. Мразь! Гнида! -- бац телефоном об стол. -- Где-э книги? Где-э заморыши? Во-он из моего дома! -- фук паспорт Зяблика в форточку. -- Вон! Вон! Вон! -- жик-жик-жик, одна за другой летят Зябликовы рукописи с третьего этажа. -- Ублю-у-удок! Импотент вонючий! -- Хрясь импотента по морде.
Горячая волна поднялась с самого низу, в глазах потемнело, Семен дико закричал и... бросился бежать от греха подальше. Он прямо-таки физически чувствовал как руки сжимаются на шее гадюки, хрустит гнусная плоть... -- и брезгливо вытирал ладони о штаны, вышагивая по пустынному скверу. Вернулся к дому вечером, собрал пожитки на газоне и пошел ночевать к себе в клинику.
Какая здесь может быть логика? Только убить! Растоптать гадину! Или потерпеть? Конечно, потерпеть. Осталось совсем немного. Не надо поддаваться на провокации. Суд разведет. Куда он денется? Или не так все просто? Дело упрется в детей. Возникнет тяжба. Встанет вопрос: где они? Закрутится расследование. Что делать? Плевать -- нет детей, и баста! Но о каком разводе тогда речь? Где твой разум, Зяблик? Когда ты научишься рубить концы?
Убить, только убить! Не видно же просвета. Нет никакой надежды. Или есть? Так или иначе -- надо попробовать. Дети, дети -- слабое звено. Но, может, обойдется? В крайнем случае, не получится -- не беда. Не сошелся свет клином на разводе. Как может главное зависеть от штампа в паспорте? Или у нас штампы и есть главное? Государство, конечно, еще то -- все живые твари завязаны одним и тем же морским узлом, не продохнешь, не пикнешь. Но почему не плюнуть на развод, на государство, на всю эту шушеру? Уволиться, разорвать паспорт -- и в горы! Потом, конечно. А пока надо попробовать официальные пути.
Через месяц Бляхина "официальным путем" уволили и возбудили против него уголовное дело. Началась карусель с бесчисленных писем Лауры во все мыслимые и немыслимые инстанции. "Подонок Бляхин, -- пишет она в Минздрав, -- торгует наркотиками. Устраивает оргии с медицинским спиртом и с продажными шлюхами со средним медицинским образованием из собственного штата. Развращает молодежь. К тому же, педераст. Спит с уголовным миром и с начальником милиции".
"Стервец Бляхин имеет два пистолета и пулемет, -- докладывает сучка прокурору. -- Готовит побег за границу. Валютчик и спекулянт".
"Ваш Бляхин сифилитик и наркоман, -- телеграфирует эмансипированная женщина в партком (это же как раз по их части), -- Хулиганит дома, бьет жену, посуду и мебель. Берет взятки с тех, у кого есть что вырезать".
"Шпион Бляхин, -- доносит она в КГБ, -- ведет антисоветскую пропаганду, обзывает Маркса, размножает запрещенную литературу, организовал секту и религию. Готовит поджог Кремля".
"Антисемит Бляхин, -- просвещает настырная Лаура Верховный Совет, -- самый настоящий еврей. Дезертир и предатель. Документы поддельные".
Подобные письма пачками шли в разные концы, охватывая весь диапазон -- от Политбюро до захудалого садового товарищества. Конечно, кто не сталкивался ни с чем подобным, не поверит. Но здесь приведены лишь жалкие крохи из того, чем были загружены в те времена канцелярии разных ведомств. Не думаете же вы, что написанием этого бреда занимались святые духи. А если не думаете, то прикиньте, сколько таких лаур бесновалось на бескрайних просторах "социальной справедливости".
Когда Семену показали в милиции несколько писем Лауры, он впервые за последние полгода расхохотался.
-- Нет, я другое имею в виду. Как вы докажете, что не имеете оружия? То-то и оно. Отрицание ничего не значит. Не признаетесь -- и весь сказ.
-- Но почему я должен что-то доказывать? По-моему, клевета -- это порочащее утверждение, которое обвиняющая сторона не может обосновать. Разве не логично? Иначе грязью можно облить кого угодно.
-- Сдается мне, Семен Лукич, что с жизнью вы не сталкивались. У нас расплывчатые законы и конкретная практика, которая поощряет доносы. Поэтому мы с вами вынуждены будем пройтись по всему списку глупых вопросов и занести ответы в протокол. Согласны?
-- Валяйте. Но потом -- точка?
-- Это уж как начальство прикажет. Но по некоторым признакам, думаю, вряд ли. Я-то вам сочувствую. У меня самого кобра будь здоров. Однако помочь вам не смогу. У начальства к вам какой-то пристальный интерес. Нехороший симптом.
-- Ну, и куда это катится? Что мне грозит?
-- Затаскают, измордуют, выгонят из партии, попрут с должности, а там уж... -- и он развел руками, доставая бланки протокола допроса.
Письма Лауры стекались в два конечных пункта, милицию и партком клиники, с размашистыми резолюциями: проверить! разобраться! проверить и доложить! Оба отстойника действовали примерно одинаковыми методами. Но в парткоме ширма, за которой шла возня, была немного поменьше, и Семен с удивлением наблюдал, как некоторые из его коллег превратились в ищеек с плотоядно горящими глазами. Пошли комиссии, ревизии, обнаружилась недостача морфия и спирта, не говоря о других мелочах. Вполне вероятно, что недостачи были реальные, но Бляхина-то как с ними увязать?
-- Увяжем! -- с профессиональной уверенностью ворковал секретарь парткома. -- Тем более выяснилось: нечист на руку. Берет взятки. Есть свидетели.
Семена с треском выперли из партии, с работы, завели уголовное дело, и покатилось гнилое следствие, направляемое невидимой рукой.
Жажда крови вспыхнула в Семене с новой силой. Торопись, дубина! Засадят ведь -- не успеешь. Со дня на день засадят. Обложили со всех сторон. Не медли! Подсознание с новой энергией твердит: убей! убей! убей! Но где же они? Ладно, надо начинать с Лауры. И сегодня же, иначе упрячут за решетку. Но тут как раз заехал участковый и отвез его в суд. Выяснилось, что образовалось еще одно уголовное дело: об избиении жены -- сработала та самая липовая справочка из травмопункта.
-- Да вы что, смеетесь? -- устало бормотал Бляхин, поглядывая на прилизанного моложавого судью. -- Это же липа. Пустая бумажка -- фу. Подобным образом я могу все свои синяки на ваш счет записать. Разве вы не понимаете, как в таком деле должны выглядеть доказательства?
-- У вас, сударь, буржуазная мораль, -- отвечал судья слащавым голосом. -- Там формалистика, казуистика, а у нас советский суд! Мы вникнем, оценим. Наш суд способен без бумажек разобраться. Уже, например, нашли свидетелей.
-- Почем штука?
-- Не хамите, гражданин Бляхин! Будьте уверены, наш суд поможет нашей женщине.
-- Сфабриковать недостающие улики?
Перепалка продолжалась часа полтора. Взяли еще одну подписку о невыезде и отпустили, пообещав, что ненадолго.
Рассеянно шлепая по лужам, Семен нес в голове всего две мысли. Скрипящую на зубах крахмальную пустоту и две мысли. Первая: только бы стерва пришла сегодня домой. Вторая: задушить или ножом? Вставляя ключ в дверь, решил: "Ножом".
* * *
Прошка Сорняков до семнадцати лет прожил в деревне. Родился с туповатой физиономией, но она удачно гармонировала с его серым веществом. Парнем был в общем-то неплохим, и попади он потом куда-нибудь на лесоповал, а еще лучше -- в монастырь, прожил бы счастливую жизнь. Но судьба-индейка распорядилась жестоко: какой-то приблудный родственничек, десятая вода на киселе, пристроил его в университет. Не боги, дескать, горшки обжигают.
И вот он в столице, словно карась на сковородке. Будто сидит в театре не на своем месте -- и с минуты на минуту попрут. Студенты кругом башковитые, удалые, зубастые. Профессора -- ну, чистые марсиане. Лекции читают -- ни черта не поймешь. В результате почва из-под ног уходит -- хоть беги. И не было бы счастья, да несчастье помогло.
Направили Прошку на комсомольскую работу. Поначалу с перепугу он чуть было не дал деру. Потом новое занятие приглянулось. Мозгов не требует, а почетное. И что особенно приятно, так это та легкость, с которой комсомол выплевывает разных выскочек и зазнаек. Без этого ведь никакой справедливости быть не может. Кому охота, скажите на милость, жить там, где верховодят башковитые? А если ты родился всего с полпяди во лбу -- ты же не виноват, и кушать тебе положено совсем не меньше. Он, видите ли, лучше соображает. Пусть соображает как все! Не для того большевики университетов понастроили, чтобы умников плодить. Нет уж, братец, нам выскочки не нужны, своих людей хватает, а ты по распределению на Камчатку поедешь (как говорится, скажи спасибо царскому правительству, что продало Аляску). И комсомол за этим строго следит. Великолепная организация! Заявляешь о своей преданности -- и все, ты свой человек, годишься на любую должность, и тебя такая махина поддерживает, что учиться чему-либо абсолютно излишне.
Правда, великие идеи Прошка тоже не мог осилить, но политическое невежество компенсировал зубрежкой. К тому же быстро разобрался, что здесь нужна не абстрактная преданность, а конкретная. Вот тебе, дескать, люди: Иванов, Петров... нет, это не наш... Федоров, все! -- им и служи, остальных гони в три шеи. И не задавай глупых вопросов. Только придурок может подумать, что наша дюжина активистов -- это все, что осталось от революционного пролетариата. Есть еще... человек пять... в смежных организациях.
Чем Прошка был хорош -- никуда особенно не вникал, но исполнительность демонстрировал феноменальную. По любой команде -- в первых рядах. Заклеймить ли кого, пропесочить, передать ли что, поднести. И лишь постепенно стал приобретать вкус к самостоятельной деятельности. Особенно любил давать советы в личной жизни и помогать "формированию морального облика". Учиться не любил, правда, но Комсомол здесь помогал, чем мог, то есть отметками на экзаменах.
Вскоре Прошка стал вожаком местного значения, затем районного, потом перешел на партийную работу, которая была много сложнее, но по существу -- та же. Собрания, заседания, вздрючка директоров, расстановка кадров, стрижка купонов. Поначалу сомневался: справится ли? Особенно смущало, что до настоящего понимания так и не дорос. Но потом стало ясно, что и здесь главное -- не понимание, а нюх. Думай что хочешь, но прислушивайся и выполняй. Указ сверху, намек сбоку -- вот и вся премудрость. Примерно как раньше, только уважают больше. Отовсюду плывут подарки, причем дарят бескорыстно. Просят, конечно, об одолжениях, но не в службу, а в дружбу. Да и подарки гроша ломаного не стоят. Звонок управляющему трестом, и строительная бригада едет бесплатно ремонтировать дачу директору филармонии, а тот в знак благодарности тащит -- жмот неисправимый -- кофейный сервиз, хорошо хоть антикварный. Соотносите, кто у кого в долгу остался? И вообще эти сервизы, телевизоры, гарнитуры уже девать некуда. Так что давайте, как коммунисты, смотреть правде в глаза. Пора рассчитываться деньгами, хотя бы частично.
От масштаба власти дух захватывало. Малейший намек, реплика мимоходом -- и летят с должности, и выносятся приговоры, и принимаются обязательства. Затем вдруг приперся начальник милиции, нелегкая его принесла, и доложил, что один торгаш дает показания, сами понимаете на кого.
-- Ты что, сукин сын, не можешь глотку ему заткнуть? -- заорал первый человек в районе.
Вот такая реплика. И все. А на следующий день торгаш повесился, и Сорнякова от странного совпадения даже затошнило. Но потом посыпались такие совпадения, что тошнить перестало, и Прошка понял: вляпался! Не иначе -- мафия. Пока, правда, прислуживают, но что будет дальше? Через годик он погряз в дерьме. А что было делать? За горло ведь берут, сволочи. Нашлепали втихаря компрометирующих фотокарточек, подло записали на магнитофон устные распоряжения и вольные беседы -- целое досье получилось. Показали как-то для обозначения взаимных позиций. И теперь, конечно, давят на психику, паразиты. Раньше просили -- теперь требуют. Неужели торгаши государством правят, а не партия? Но какая в конце концов разница? Работа та же, а платят исправно.
Неприятно, конечно. Ну да хрен с ним, -- решил Прошка. Один раз, правда, заартачился, так ему в тот же день случайно набили морду. Хорошо, он природу случайностей изучил досконально -- больше не выпендривался. В конечном счете от него же не требуют заниматься чем-то криминальным. Деловые контакты, переговоры. Так что жить можно по-прежнему, даже повольготнее. Без широты замаха ему никак нельзя. Дело ведь в том, что Прошка был не только сволочью, но и кобелем порядочным. Именно это достоинство свело его с Лаурой.
Ах, как она его устраивала! Красива, глупа, с аристократическими вывертами. Но не это главное. Главное в том, что она вовсе не горела желанием выскочить за него замуж, что обычно было предметом разногласий с другими бабами. Одна краля даже его законную супружницу хотела укокошить на почве сексуального затмения, -- пришлось устраивать в дурдом. А эта гребет подарки, но ни-ни. Неужели со своим мужиком надеется на большее? Сорняков даже навел справки. Какой-то нищий главврачишко... Странно!
Некоторое время было действительно странно, потом стало заедать. Неужели эта дура не осознает его калибра? И вождь районного пролетариата начал пускать пыль в глаза. Довольно долго это не давало результата, но потом вдруг лед тронулся, и Лаура предложила ему руку и сердце. Прошка переполошился, стал играть отходную, но не на такую нарвался. Чем она его взяла в оборот, он даже не понимал. Мистика какая-то. Орет, вопит, глаза выцарапать лезет -- а он терпит. Гипнотизирует, что ли, зараза? Стоит ему пальцем пошевелить -- и с ней тут же разберутся. В чем же дело? Надо кончать, хватит миндальничать, -- тысячу раз решал Прошка, но безуспешно. Что за наваждение? Бабенка наглеет каждый день, а он как заговоренный. Да еще муженек ее объявился со своим дурацким письмом. Слава богу, хоть там отреагировал: сказал -- разобрались. Пора и здесь разобраться. Но имеет она над ним какую-то животную власть. Трудно, ох как трудно вырваться. Необъяснимо! Но вот уж дошло до точки. Заявляет, что беременна. Да откуда я знаю, от кого ты беременна?! Да хоть бы и от меня! Хватит. Пора кончать.
* * *
Едва Семен переступил порог квартиры, как ощутил что-то неладное. Невольно замер, прислушался. Горит свет, тишина, все вроде на своем месте, но сердце почему-то прыгает лягушкой. "Чертовщина какая-то", -- ругнул он себя мысленно, однако двинулся дальше на цыпочках, затаив дыхание. Потом ему казалось, что он все знал уже заранее.
Лаура лежала на кровати мертвая, из груди торчал нож. Семен не вздрогнул, не испугался, а как-то плавно вышел из состояния напряженного ожидания и оцепенел в прострации, завороженный пронзительностью картины. Постепенно к нему возвращалось ощущение собственного тела и безмерной усталости. Вдруг послышались отчетливые шаги.
Семен обернулся. Перед ним стояли трое незнакомцев. Никто не торопился нарушить паузу. Бляхин успокоился и с полным равнодушием подумал: "Убийцы или из уголовного розыска?"
--
Садись, Зяблик, поговорим, -- сказал, наконец, долговязый.
"Убийцы, -- понял Семен, -- причем "свои", раз уж про "Зяблика" знают".
Они сели вокруг стола, и долговязый продолжил:
-- Тебе, Зяблик, конец. Предлагаю гуманный выход из положения. Сначала ты подержишься за ножичек, потом возьмешь веревку, зацепишь ее вон за тот крюк и тихо-мирно повесишься.
-- Интересное предложение, -- механически сказал Бляхин. -- Откуда такая гуманность?
-- Объясняю. По нашему сценарию ты убил жену -- поэтому, будь любезен, на ножичке оставить отпечатки. Потом сильно опечалился и наложил на себя руки. Ну?
-- Плевал я на ваш сценарий.
-- Напрасно. Сценарий неплохой, и роль как раз по тебе. Удавился бы ты, а? Иначе всем нам предстоит такая возня -- мне даже неприятно обсуждать.
-- Хватит миндальничать, -- подал голос мрачный тип, жаждущий по выражению лица скорее опохмелиться. -- Вставь ему паяльник в ж... и сунь в розетку -- быстро поумнеет.
От такого предложения у Семена в прямой кишке что-то екнуло и неприятно защекотало. Сознание прояснилось, будто понюхал нашатыря.
-- Погоди ты, садист, -- театрально скривился долговязый. -- Зяблик разумный человек. Попробуем убедить. Так вот, Зяблик. Насилие нам не по душе, но это наша работа. Сценарий заказчика вполне сносен. Он избавляет обе стороны от лишней нервотрепки. Успех, конечно, зависит от твоей доброй воли. Мы хорошо понимаем, что сунуть тебя в петлю, не оставив следов, едва ли удастся.
-- Короче, Зяблик, в противном случае мы тебя просто убьем, но перед этим будем пытать. Страшно пытать. Вот и выбирай. Так и так попадешь сегодня на небеса, но пути разные. Один -- легкий и удобный. Петля вжик, и ты уже там. Другой -- через все муки ада, -- и он стал живописать пытки.
-- Хорошо, дайте подумать, -- прохрипел Бляхин.
-- Сунь ему в ж... паяльник -- быстрее будет думать, -- опять влез тот же паршивец.
-- Погоди ты, -- отмахнулся долговязый. -- Зяблик уже на правильном пути. Пусть дозреет. Даю три минуты.
Голова была абсолютно ясная. Мысль работала в бешеном темпе. Убьют, безусловно. Пытать не будут, все равно постараются инсценировать самоубийство. Но это не важно. Главное, что в любом случае конец. Конец при его пассивной позиции. Что можно сделать? Во-первых, надо закрыть лицо руками, чтобы не догадались, о чем думает. Так, что дальше? Вариант один -- бежать, сматываться, причем мгновенно. Но как? Из квартиры два выхода: дверь и окно. В дверь -- не получится, маловероятно. Остается окно. Третий этаж -- высоковато, но не до жиру. Плохо, если нога сломается, но и тогда есть шанс -- сбегутся прохожие, а в толпе они вряд ли что сделают. К тому же растеряются, плюс задержка по времени, любопытные прохожие вызовут скорую помощь, милицию. Но лучше -- приземляться без приключений. Сгруппироваться, сжаться в комок -- и на мягкий газон.
Итак, в окно! Причем с разбегу и через стекло. Только так! Теперь тактика. До окна метра три, но на пути сидят два амбала. Как их оттуда выманить? Или просто врезать по мозгам? Нет, чересчур оптимистично, не выйдет. Тогда... Ага. Это уже совсем просто.
-- Черт с вами, -- вздохнул Семен, отнимая руки от лица. -- Давайте веревку.
-- Сам возьмешь, не барин, -- выдал молчавший до сих пор соисполнитель и достал пистолет.
Пушка наготове значительно уменьшала шансы на успех, но плана изменить уже не могла.
-- Минуточку! -- гаркнул долговязый, поднимаясь со стула. -- Сначала надо подержаться за ножичек.
Семена проводили к кровати, он обхватил рукоятку ножа, торчавшего из груди, потом разогнулся и понуро сделал два шага назад к окну, демонстрируя апатию и обреченность. Из-за веревки возникла заминка, но мурло с пистолетом все время оставалось на пути к окну. Сейчас или никогда! -- пронеслась мысль, и Семен с диким вскриком "Х-ха!" так шваркнул мордоворота ногой в пах, что два маленьких шарика чуть не вылетели в форточку. В тот же миг прыжок, треск разбитого стекла, и он уже на газоне. Целы ли ноги неизвестно, но бежит! Куда? В горы, Семен, в горы! А он -- в милицию.
В отделении натолкнулся на участкового, старого знакомого. Тот его смазал йодом, подшпаклевал малость, и они сели беседовать. За час Бляхин выдал всю подноготную.
-- Ну, и кто ж они были, по-вашему, Семен Лукич? -- напрямую спросил капитан.
-- Доказательств у меня нет, но уверен -- люди Прохиндея, то есть Сорнякова.
-- Зачем же Сорнякову было ее убивать?
-- Не знаю. Допекла, видимо. Из-под нее ведь не вырвешься иначе.
В этот момент в кабинет вломился разъяренный начальник милиции с двумя сержантами. Бляхина грубо скрутили и поволокли.
-- Товарищ майор! -- попытался вмешаться участковый.
-- Не лезь не в свое дело, козел! -- резанул по-свойски начальник. -- С кем чаи гоняешь?
Семена бросили в пустую камеру и продержали трое суток. Потом в "черном воронке" перевезли в другое место, и снова в одиночку. "Боятся утечки информации, гады, -- думал Бляхин, -- химичат что-то там. Неужели крышка?" Он понимал, что это дело тоже повернут против него. Однако реальная широта замаха ему, конечно, и не снилась.
На первом же допросе он узнал много нового.
-- Ваше вранье, гражданин Бляхин, мне известно, -- заявил майор Грибов, поправляя на себе шикарный импортный пиджак. -- Следствие установило, что в квартире кроме вас никого не было. На рукоятке ножа ваши отпечатки. Даже чистосердечные показания ничего изменить не могут. Исход один -- вышка!
-- Кодекс почитайте на досуге, -- скривился Семен, переваривая новости. -- Для высшей меры нужны отягчающие обстоятельства.
-- Они есть. По данным экспертизы ваша жена была беременна.
Что же они, суки, делают? -- вздрогнул Семен. Что хотят, то и делают. Экспертиза у них, как собачка на привязи. Что потребуется, то и напишут. Или это правда? Ну, конечно, правда! Так оно и есть. Это же сводит концы с концами. Если уж Лаура забеременела от Прохиндея, то она его в такой бараний рог скрутила... Вот вам и мотив, господа присяжные. Только никого здесь мотивы не интересуют, никого -- от Бреста до Сахалина.
Судебное заседание походило на комедию. Судья не столько был озабочен тем, чтобы обвиняемого выслушать, сколько тем, чтобы заткнуть ему рот. Фамилия Сорнякова все-таки прорвалась наружу и произвела эффект разорвавшейся бомбы.
-- Молча-а-ать! -- заорал служитель Фемиды.
В дополнение к основному обвинению рассмотрели и прочую шелуху. Любовно мусолили справку из травмопункта, заслушивали свидетелей-взяткодателей, которых Бляхин никогда в глаза не видел. Ну а закончили, как было запланировано.
И вот уж Семен, приговоренный к высшей мере наказания, глядит в прошлое. Интересный вид открывается, между прочим. Все былое выглядит совсем иначе: свежо, ново и совершенно бессмысленно. Что осталось от перегоревшего топлива жизни, от этих поисков, надежд, метаний?
Теоретически, правда, еще не все потеряно. Кассационная жалоба казенного адвоката ушла наверх, но это лишь отсрочка, дохлый номер. Здесь уже никаких иллюзий. А жить почему-то хочется снова. Не все сделал! С Лаурой промедлил... Но там уж ничего не изменишь. А вот Прохиндей со своими шавками на свободе гуляют. Может, попробовать? Не такие уж тут крепкие стены. Поискать лазейку надо. Сиганул же с третьего этажа -- вырвался. Да еще одного поганца импотентом оставил наверняка. Здесь же, конечно, нужна еще какая-то хитрость. Думай, Бляхин, думай, ищи!
И он почувствовал, как неведомая доселе энергия наполняет организм и парадоксальным образом поднимает настроение. Где же была эта сила всю жизнь? Так и прожил без нее в бездействии. А как легко теперь принимать решения! Глянул мысленно на Прохиндея и тут же злоба душит, и вот он порыв, и нет идиотских колебаний. Но есть сила -- нет применения. Или еще не вечер?
* * *
На следующий день Бляхина неожиданно доставили к майору Грибову, который повел странный разговор о жизни, неурядицах, всеобщей подневольности и порочности плановой системы. Разыгрывает чуть ли не закадычного друга, никакой официальности -- к чему бы это? Оказалось, к тому, что висят, дескать, два нераскрытых убийства и сильно портят отчетные показатели. А тебе, Бляхин, терять нечего. Возьми на себя -- будь другом. Какой твой интерес? Самый что ни на есть жизненный. Во-первых, хотя формулировка приговора останется прежней, расстрел заменим тебе на урановые рудники. Во-вторых, дети. Их продолжают искать, а тебе ведь, Бляхин, не хочется, чтобы нашли. Договоримся -- следствие спустим на тормозах. Разве мало? Соглашайся, будь паинькой. Каковы гарантии? Слово джентльмена. Ах, ты в гробу видал таких джентльменов? Тогда есть третий аргумент, только зря ты до него доводишь. Мы же не садисты, но иногда вынуждены -- в интересах дела. Да нет, руки пачкать о тебя мы не будем. У нас же на аркане столько шушеры, которая за любое мелкое послабление из тебя котлету сделает. Раз сделает, два сделает -- а уж они чистые звери. Скорей всего, после первого раза расколешься, вспомнишь, как этих баб насиловал, а потом мочил. Детали для воспоминаний мы тебе представим. Может, подпишешь сразу без всей этой канители? Не доводи до греха.
Есть ли у меня мать, дети? При чем тут... Ах, вон что ты имеешь в виду. Есть, Бляхин, есть. Поверь, что я такой же человек как и ты. При иных обстоятельствах боролся бы за справедливость, но спроса нет на таких борцов. Не обобщай, не надо. У нас работают в основном честные мужики. Только вот закавыка: до старости лет служат ефрейторами в прямом и переносном смысле. А у меня мать, дети. Понимаю ли, что ты не виновен? Понимаю, Бляхин. Но ничего поделать не могу. Тут такая механика -- сам черт ногу сломит. Короче, давай по-хорошему. Я ведь совсем не хочу, чтобы из тебя отбивную сделали. Говоришь, посмотрим, кто из кого? Странный ты тип. Давай посмотрим.
Семена отвели в просторную камеру, а через некоторое время впустили туда трех битюгов. Вернее, битюгов было двое, этакие уголовнички-вышибалы, а третий -- среднего роста, худощавый, жилистый... невменяемый. То ли сумасшедший, то ли нашпигован наркотиками, может быть, артист. Он дико орал и рвался к Семену, битюги же наигранно его придерживали: только не убивай, мол. Наигрыш имел изуверский подтекст -- и вид троицы любого бы привел в ужас и парализовал, но Бляхин был уже за пределами... Набычившись, он хмуро смотрел исподлобья, не обнаруживая какой-либо заметной реакции. Не дождавшись паники, мордовороты спустили цепного пса, и тот рванулся вперед.
-- Назад! -- чугунным голосом громыхнул Семен, и по цементному склепу будто прокатилась взрывная волна.
Невменяемый замер. Конечно, стойте, мужики! Куда вы прете? На кого руку подымаете? Откройте глаза. Этот человек готов к смерти. В нем бушует уже энергия, освобождения которой многолетними тренировками добиваются каратисты. В нем сбросил оковы вечный дух, разбивающий вдребезги любую материю. Куда вы лезете, животные твари? Здесь другой мир, другие законы. Молите бога и надзирателя -- проситесь, чтобы выпустили. Мотайте от греха подальше.
Но нет. Животные твари не ощущают движения духа, пока тот не материализуется. Без удара по зубам не ощущают флюидов. Поэтому невменяемый замер лишь на миг и снова -- вперед. От страшного, нечеловеческого удара он буквально влип в бетонную стену, тело его медленно сползло на пол, а душа провалилась еще дальше -- в преисподнюю.
Битюги дрогнули, но сила инерции повлекла их в ту же пропасть. Что он с ними сделал! Это была не драка, нет, скорее -- смерч, атомный взрыв. Все было кончено в момент. Три покойника ждали отправки в морг, Семен же с удивлением прислушивался к необычному самоощущению, сам себя не узнавая. Он перестал быть человеком и превратился в зверя.
Гробовая тишина свинцовой тяжестью наполнила камеру и стала расползаться за ее пределы. Когда звук и смысл этой тишины дошел до охранников, возникла суета, беготня. Потом дверь открылась, и к Бляхину в гости пожаловал едва ли не взвод обслуживающего персонала. Покойников быстро вынесли, а к Семену боязливо и подчеркнуто вежливо подошел лейтенант с наручниками. Когда наручники защелкнулись, подобострастная физия лейтенанта преобразилась, и он с размаху ударил Бляхина в лицо хорошо поставленным ударом. У Семена вырвался звериный вопль, какая-то фантастическая сила взметнулась -- и разорвала стальные наручники. Обслуга в ужасе хлынула к выходу.
У Семена же из глаз потекли слезы. Остатки человечьих слез. Он обхватил голову руками и, захлестываемый бесконечной ненавистью ко всему миру, стал кататься по полу. Теперь он совершенно определенно знал, что весь мир против него. У кого повернется язык обвинить его в поспешности обобщения? Все идеи рождаются так. Именно так, из субъективного опыта, из двух-трех примеров, вопреки логике и здравому смыслу. Так родилась теория относительности, так образуются ветви религии, так возникают политические химеры и прозрения, и точно так создается мировосприятие. Два-три примера -- и взгляд на мир готов, навек теорией увенчан, и путь познанья безвозвратно завершен.
От прежнего Бляхина осталось лишь тело. Осталось, конечно, знание, -- не то, которое из человека делает творца, а то, на котором зиждется звериная хитрость. Нутро отпечаталось на челе, и вид его был страшен.
Бежать, только бежать! Вырваться на свободу и взорвать мироздание. Грызть и кусать, разносить вдребезги и потрошить, убивать и бесчинствовать. Помоги, дьявол, разорвать цепи! Помоги воплотить неистовую жажду, только убереги от опрометчивого шага, только дай силы ждать, затаившись, решающего броска. А потом дай волю, забери все, но оставь ненависть и злобу. Так молится лютый зверь, стальными зубьями прижатый к капкану... И вот уж корчатся святые и грешники на кострах инквизиции, стонут и вопят люди -- которые горят, задыхаются, мучительно умирают от неисчислимых болезней, сходят с ума, распластываются под колесами транспорта, втягиваются в мясорубку зубчатых механизмов, которых насилуют, режут, как колбасу, которым ломают кости, отбивают внутренности, отрывают конечности. Молится лютый зверь -- и вопят люди, как поросята на бойне, которым заживо распарывает животы циркулярная пила. Молится лютый зверь -- и везде гноятся раны, свертывается кровь, трещат кости, и любовь перерастает в ненависть, а люди -- в хищников, и везде боль, смрад, жуть. Молится лютый зверь -- и звонят колокола по усопшим, и завывают сирены, и плодятся ультиматумы, и людоеды жрут досыта, и садисты насыщаются до отвала. Молится лютый зверь -- и дьявол дарит ему силу, коварство и необходимую удачу.
Что же делать? Как вырваться? Напасть на охранника? Отобрать оружие? Захватить заложников? Варианты, варианты, варианты. Дьявол дает энергию, а искать выход приходится самому. Выбирать из всякой дури. Сколько ее вертится! Перегрызть решетку. Умереть для виду, а потом выбраться из могилы. Притвориться сумасшедшим, тем более что подыграть осталось самую малость.