Ёлки Толик пилил без всякого сожаления. И более того: не только угрызения совести не заскреблись на сердце у Толика, но даже наоборот - после каждой упавшей ёлочки, словно детский, воздушный, праздничный шарик от выдоха, раздувалась в его груди гордость. Как будто от сознания верно и с чувством исполненного долга.
Ёлки были посажены три года назад в ровный ряд позади обширного, в царские времена, и по-царски ещё отмеренного дачного участка - там, где он обрывался в глубокий овраг. Посадил их приятель Толика, обожавший приезжать к нему на дачу. В отличие от хозяина, своего ровесника, и в девятнадцать лет казавшегося мальчишкой, он выглядел мужчиной - солидным и рассудительным. И посадил гость ёлки, как сам он объяснял, из-за своей любви к красоте и для укрепления края оврага. Но, как потом выяснилось - от глупости.
Потому что у края оврага всегда росла только трава. Её даже нарочно подкашивали, чтобы она кустилась гуще. Земля под травой переплеталась тысячами живых и мёртвых корней, и многолетний дёрн этот не размывало ни дождями и ливнями летом и осенью, ни талой водой весной.
Но, тронутый штыком лопаты, край оврага начал понемногу оседать, проваливаться небольшим уступом. В густой тени, под разлапистыми ёлками, трава не росла, и корешков не было. Поэтому при каждом дожде и таянье снега земля понемногу смывалась в овраг, и уступ тоже понемногу, совсем по чуть-чуть, но неуклонно оседал всё ниже и ниже. И участок стал почти на полтора метра короче.
Да и красоты, как оказалось, посадка ёлок не прибавила вовсе. Хотя выросли они и впрямь неплохими - стройными пирамидками, как на городских площадях, одни выше, другие короче. Но малахитовая, парадно-аллейная зелень их, начала заслонять другую - жемчужно-зелёную, прозрачную и привычную. Всё детство своё, приезжая летом на дачу, видел Толик, поднимающуюся из оврага, ольховую и черёмуховую шапку. Деревья тянулись вверх со дна оврага и с низу, со склона, противоположный берег был невысоким, и сквозь ажурную вязь ветвей, и причудливый узор листьев, сквозило светлое голубое небо. Справа, соседние сады тоже ниспадали вниз, под горку, к извивам бегущей по равнине реки. Слева, также чуть ниже участка, до черты дальнего леса тянулось просторное, ровное поле, служившее спортсменам-парашютистам для приземления во время прыжков. И с обратной от оврага стороны, перед домом, край этого поля, загибаясь, полого устремлялся вниз, в полукружье речной долины. И сказочной детской фантазией Толик всегда мог представить, что стоит он на маленьком плоскогорье, и облака плывут от него совсем близко.
Пилилась сочная весенняя древесина легко. Ёлки вытянулись примерно в полтора-два Толиковых роста, и чтобы завалить любую из них нужно было всего лишь подрезать ножовкой снизу её тонкий ствол, и, взявшись у верхушки, потянуть за него. Но расправлялся Толик с ёлочками как со взрослыми деревьями: вначале делал надрез ближе к оврагу, затем начинал пилить ствол чуть ниже и с другой стороны - так, чтобы зелёная красавица сама, как на лесоповале, заскрипев ломающейся древесиной, упала в нужную сторону - на участок.
Завалив всех десятерых красавиц, Толик за комли оттащил их к чёрному кострищу за яблонями, у забора, где всегда переводили в пепел всяческий сгораемый хлам. Он спешил. Приятель, вроде бы, в эти дни заявляться не собирался. Но вдруг? Ссоры Толик, по трусоватой доброте своей, не желал.
Пока огонь укреплялся заготовленным заранее сушняком, он отрубил от стволов ветки и макушки. Получилась малахитовая гора елового лапника и десять недлинных жердин. "В хозяйстве сгодятся", - по-крестьянски прикинул Толик, и, подцепляя ногтями, снял с жёрдочек гибкую молодую кору лентами. Оголившаяся древесина была светящегося изнутри янтарного цвета и липла к ладоням. Он лизнул пару раз освежающие язык сладкие стволы и отнёс их в сени дома сохнуть.
На обратном пути в дверях Толик остановился и глянул с заднего крыльца в сторону оврага. Перед ним расстилалась знакомая с детства картина: поднимающиеся из оврага белые черёмуховые купола, и за ними лазурное северное небо.
Были, правда, в этой картине и некоторые, по сравнению с детством, изменения. В дальнем правом углу участка поднимался молодой дубок, да вдоль обрыва взводом торчали высокие, с полметра, тонкие пеньки. Длинными Толик оставил их с умыслом, собираясь соврать приятелю, что погубили посаженные им ёлочки, местные жители, подбираясь к ним в тулупах и валенках, с пилами и топорами по глубокому снегу под новый год.
Толик прошёл в сад к еловым пенёчкам, смёл с них ладонью в траву остатки кремовых опилок, и, чтобы обман выглядел ещё более правдивым, вымазал свежие срезы землёй. Так легче можно было бы убедить приятеля, что его ёлками украсили местные жители свои дома в новогодние праздники, и даже предъявить в доказательство потемневшие, якобы за полгода, высокие пеньки.
Костёр уже пылал вовсю. Толик набросал на огонь лапник и через мелкую сетку иголок повалил густой белый дым. Это был не дым даже, а пар, туман. Толик постоял в нём. Он не ел глаза и запах его был запахом смолы и свежести. Источали туман множество подсыхавших от жара иголок. Они желтели, скрючивались, а затем вспыхивали, потрескивая, высоким пламенем, на которое Толик тут же снова набрасывал тяжесть зелёного лапника.
Молочная пелена, клубясь над костром не поднималась в небо, а стелилась по саду, и, обволакивая одну яблоню, затем другую, уплывала в овраг. Туман не пропадал, не рассеивался - висел в воздухе, покрывая неровным клином, сад и овраг. Слабый ветерок, сдувавший пелену от костра, начал понемногу поворачивать, и туман стал растекаться правее от яблонь, к дубку, и облако стало шире.
Толик, торопясь, всё подбрасывал лапник в огонь. А дуновение ветерка всё разворачивало растекающийся дым. И вот уже четверть горизонта закрылось облаком. Туман заструился вниз по улице, в долину реки, накрывая сады, огороды, цепляясь за ветки деревьев, за трубы, за крыши домов.
Снизу из облака послышались приглушённые женские голоса. Они зазвучали громче, и Толик увидел за забором, близ незатянутой пока пеленой калитки, два бледных женских платка. Входить в посторонний сад женщины не решились. Толик сам по дорожке приблизился к ним. Это были веснушчатая тётя Нина и подруга её, недавно умершая Зоя. Они спросили с тревогой, что горит. Толик объяснил им, что жжёт ёлки с края оврага и женщины, успокоившись, ушли.
А облако всё увеличивалось. С аэродрома за деревней поднялся пожарный, с оранжевым рыбьим брюхом, вертолёт. Надрывно жужжа, он забирался всё выше и выше, пока не превратился в бесцветную муху. Из мухи выпали несколько чёрных точек и устремились вниз. Десант, скорее всего, отрабатывал затяжной прыжок. И когда за парашютистов стало совсем уже страшно, захлопали белые простыни куполов и пожарные поплыли, покачиваясь на лямках, к земле.
Всех их сдуло в долину реки, в казавшееся ватным, наверное, сверху облако. Но один десантник вышел вскоре снизу из мари. Он открыл боковую калитку, и напрямик, прихрамывая и переступая через цветы и грядки, приблизился к костру. Пожарный был молодой, чуть старше Толика, в каске, с топориком на поясе, в брезентовых, вымазанных сажей штанах и куртке. На груди его полосатился углом десантный тельник. Лицо тоже было в саже, и глаза от дыма и огня глядели воспалённо. Он посмотрел, как Толик подкидывает лапник в костёр, и спросил, есть ли у него ведро с водой. Ведро стояло у Толика вверх дном, он на нём сидел, когда отдыхал. Толик насмешливо ткнул в него пальцем, и пожарный, зло сплюнув, поковылял, хромая, обратно через калитку в облако. Толик, опомнившись, кинулся за ним вслед, крикнул, как же они там, внизу, без кислородных масок. Но парень только махнул рукой - не твоё, мол, дело, как-нибудь.
Толик знал уже, что ветер повернёт ещё немного, так, чтобы облако закрыло полгоризонта, и костёр потухнет.
Он вытащил из кармана припасённую тонкую капроновую верёвку, взял ведро и направился в угол сада. Там он поставил ведро рядом с дубком, взобрался на него, накинул верёвку повыше, поверх расходившегося пучка сучьев, затянул вокруг ствола петлю и спрыгнул с подставки. Затем, отойдя от дерева, подёргал за тягу - ствол и верёвка пружинили. Теперь можно было подпиливать и это дерево, и дёрнув за капрон, уложить его на землю точно между кустов смородины, не поломав их.
Пилить дубок, как и ёлки, тоже надо было обязательно. Хотя причина была другая, и приятель, давно советовавший это сделать, похвалил бы его. Длинная тень от дубка на восходе, после прохладной северной ночи, уже сейчас, медленно проползала вначале по жёлтой, редкого сорта малине, затем по кустам чёрной и красной смородины, закрывая ягоды от наливавших их сахаристостью, тёплых лучей. А что будет, когда дубок вырастет? Тень его протянется до огуречного парника, до грядок с земляникой и зеленью.
С ножовкой в руке Толик встал на четвереньки, собираясь спилить деревце под самый корень. Он уже поднёс острые железные зубья к стволу, но представил, как завьётся сейчас в тонкую стружку от одного его движения молодая, серая, нежная кора, и кровь отхлынула у него от щёк и ото лба, как отливала обычно, когда он видел разрез на своей или на чужой коже. Толик отложил ножовку, вернулся с ведром к костру, и уселся на него, уставившись в дым.
Он почувствовал, что кто-то смотрит на него. Толик обернулся и с трудом разглядел, около затуманенной уже немного калитки, льняную детскую головку. Он подошёл ближе и увидел мальчика - сутуловатого, узкоплечего, в синем, выцветшем, вытянутом на локтях и коленях трикотажном костюме, с неровно подстриженной в станционной парикмахерской, чёлкой. Мальчик привычно влез рваным сандаликом на нижнюю перекладину калитки, перегнулся через острые углы штакетника, крутанул на гвозде деревянную задвижку, калитка отворилась, и он въехал на ней в сад. Малыш засмеялся, спрыгнул со своей маленькой карусели, подошёл к Толику, ухватил его потной ладошкой за два пальца и повёл из сада на улицу, в облако.
Старинная, мощёная отглаженным за сотни лет подмётками прохожих булыжником, с высокими деревьями по бокам, улица, из-за тумана выглядела похожей на ту утреннюю, августовскую, которой Толик тащился бывало в детстве, сонный, в лес за грибами. Лишь туман теперь, через много лет, лежал гуще. Да не чувствовалось росистой прохлады. И не слышалось рассветного птичьего и петушиного гомона. И никто не спал: во дворах хлопотали живущие ещё и давно уже умершие люди.
Мальчик привёл его к посеревшей от дождей и холодов избушке, где когда-то, в давние времена, снимали дачу его родители. Загорелые, они пили чай на покосившейся открытой веранде и беседовали о чём-то, смеясь. За верандой, близ сарая, хозяйка дома, седая, замшелая тётя Паша ворошила молодую зелёную траву, скошенную для своей коровы ночью, в болотце, тайком от властей. Толик крикнул ей: "Здравствуйте, тётя Паша!" Звук его голоса завис в пелене. Но тётя Паша расслышала, подняла голову и улыбнулась ему старческим, с одиноко, как у яги торчащим клыком, ртом.
В саду, в гамаке, натянутом меж двух громоздких, уходящих в седую марь дубами, лениво покачивалась женщина. Лишь по светлому, с синими цветами платью, и по огромным, как на иконах, голубым удивлённым глазам, Толик узнал её.
Мальчик провёл его мимо женщины за гамак, за дубы, за сирень, к краю давно непаханого поля. Здесь, посреди лебеды, поднимался росток с резными дубовыми листами. Толик вспомнил его. Вспомнил он и тот слепящий, солнечный и ветреный день в конце лета, когда они вдвоём пересаживали этот росток на его плоскогорье. Тогда кончались каникулы, они уезжали с дачи и боялись, что пересаженный летом, в августе, дубок завянет. Но он вырос.