Lib.ru : Булгакова Мария Ивановна. Встречи. Избранное

Мария Булгакова

ВСТРЕЧИ. ИЗБРАННОЕ

Перечитывая книги Марии Булгаковой

"Встречи" - четвёртая книга Марии Булгаковой. В сборнике - рассказы и повести как новые, так и опубликованные в книгах "О невозвратных и далёких"(Рига, 1999 г.), "Жизнь души"(2002 г, Рига) и "Счастье"(2005 г, Рига).

Основа прозы Булгаковой - реальная жизнь. Поэтому её читают и перечитывают, а не "просматривают". О ней спорят. Просты и незатейливы названия её произведений. К чему мы теперь привыкли? Раскройте наугад любую TV-программу: "Агония страха", "Медуза-убийца", "Судный день", "Прикованный", "Проклятие Тутанхамона" и т.д. и пр. Большинство пишет о том, что они ненавидят и чего боятся. А Булгакова - о том, что любит. Вся её проза о духовном смысле жизни, о любви, о том, что соединяет людей. Как магнит извлекает железо, так любовь объединяет всё, в чём действительно есть жизнь.

В её творчестве совсем нет деклараций, готовых рецептов спасения. Просто сами судьбы героев показывают нам христианскую мораль как единственно возможный ответ на вызов нашего времени.

Вот, к примеру, повесть "Любовь, любовь...". У скольких такое название может вызвать раздражение! Но они ошибутся. Основа сюжета - исповедь Ирмы, через судьбу которой говорит сам XX-ый век, с его печалями, трагедиями и радостями.

Самобытные характеры Ирмы Геккер и Сергея Иванова - большая удача автора. Через эти два неповторимых характера, через их общую судьбу читателю открываются такие задачи России, как преодоление пропасти между духовной элитой и "массой", между Западом (Ирма корнями связана с Европой и Америкой) и Востоком(Сергей Иванов - сибиряк), и ещё - проблема семьи.

Как сохранить семью, вырастить и воспитать полноценное потомство в эпоху сексуальной революции? Оказывается, все задачи разрешимы, если человека ведёт любовь. Оглядываясь на прошлое, Ирма говорит о муже: "Преобразила его любовь, убеждение, как много значит для человека семья... Он считал, что без семьи человек - как былинка в поле, одинок, потерян и уязвим".

Так думают Ирма и Сергей, а вот как говорит об этом философ Рудольф Штайнер: "...и если глубоко смотреть на вещи, то человек как духовное существо, живущее среди других людей, поддерживается в социальной жизни только пониманием и любовью себе подобных".

Это особенно очевидно, когда речь идёт о детях. Как, например, в рассказе Марии Булгаковой "Трава". Булгакова родилась на Украине, в дружной работящей крестьянской семье, где дети росли вольно, без городских условностей и запретов. Так и в рассказе девочку Катрусю всё переполняло радостью и счастьем: запахи камыша, полыни в родной белоснежной хате. Синички, воробьи, ласточки и другая пернатая мелочь устраивала под стрехой гнёзда, и птичья болтовня, пение, хлопанье крылышек, птичьи разборки сопровождали жизнь Кати до переезда семьи в город в 1929 году.

Один из лучших эпизодов рассказа "Трава" - весёлая дружба Кати с жабами, которые казались ей заколдованными принцессами из сказок, что перед сном рассказывала ей бабушка.

Украинская семья Замниборщ ("Трава") и сибирская семья Ивановых("Любовь, любовь...") похожи отношением к труду, к детям, к животным, природе, а главное - к святыне: Семье.

Рассказ "Смех и слёзы" - снова о любви и о семье. Нас новейшее искусство чуть не отучило от сложности и красоты человеческих чувств, стремясь все их свести к одной чувственности. Но Мария Булгакова спокойно, без вызова противостоит этому "мутному потоку". Юношеская безоглядная влюблённость "незакомплексованного" Никиты, хорошего, доброго парня, будущего "медбрата", противопоставлена мудрой, зрелой любви мужа героини, который сумел, сдержав боль, всё поставить на своё место и сохранить семью - без бурных сцен ревности, без оскорблений.

Все рассказы, повести М. Булгаковой в книге "Встречи" делятся по содержанию как бы на три группы. Но это деление условно, ибо всё гораздо глубже и многоплановей.

Мария Ивановна Булгакова относится к поколению тех, кто прошёл через войну. Ей было 18 лет, когда она, санинструктор стрелковой роты, участвовала в боях, перевязывая раненых прямо на поле боя, пока сама не была ранена. Разве такое можно забыть? Поэтому о чём бы она ни писала, война почти всегда присутствует на страницах её повествований. В этой книге в рассказах "Первый послевоенный вальс", "Оленька-Оля" и "Встречи".

Более двадцати лет жизни Мария Ивановна отдала экскурсионному делу, работая экскурсоводом и групповодом. И в книге "Встречи" она пишет об этом и в рассказе "Смех и слёзы", и "На Байкале", "Медички путешествуют", "О самом главном", "Волжские этюды", "Юкка".

Четыре из пяти рассказов, объединённых общим названием "Сказки нашего двора", посвящены спутникам жизни человека - домашним животным.

В прозе М. Булгаковой намечаются современные ответы на вековечные вопросы русской литературы: не столько кто виноват и что делать,

сколько как это надо делать.

Одна из сквозных тем русской литературы XIX века - взаимоотношение личности и среды. Вспомните об эволюции этой темы в русской классике. В 30-40-е годы XIX века - это "среда заела", трагедия "лишнего человека". В творчестве Льва Толстого второй половины XIX в. уже появляются такие герои, каких ни одна среда "заесть" не могла(Пьер Безухов), на грани XIX и XX веков прозвучало горьковское "Человека создаёт его сопротивление окружающей среде". XXI век обнаруживает в этой проблеме нечто новое.

Ещё раз вернёмся к повести "Любовь, любовь...". Не выдержала бы Ирма всех испытаний заключения, если бы не способность человека к сочувствию и состраданию:

"Я поняла, что умираю. Конвоир, молодой парень, с состраданием и жалостью наблюдал за мной, потом не выдержал, подошел и сказал тихо:

- На остановке я куплю тебе зеленых яблок. Ты их будешь жевать, но запомни: глотать можно только сок, всё остальное выплюнешь, поняла? А вечером солдат принесёт горячий чай. Будешь пить, иначе тебе хана.

Слово своё конвоир сдержал: на остановке принес с базарчика целую фуражку недозрелых яблок. Я понимала, как он рискует, моё сердце было полно благодарности, но от бессилья вместо слов полились слёзы, и я заскулила, как собачонка."

Вот то новое, что вносит наш век в решение старой проблемы(впрочем, в "Чем люди живы" и в "Воскресении" Л. Н. Толстого этот путь уже начат).

Для России сегодня эта проблема(личность и среда, интеллигенция и народ) снова становится особенно важной. Актуальность её чувствуют самые разные авторы: например, Мария Булгакова, с одной стороны, а с другой - Сергей Шаргунов, молодой писатель(21 год было автору в 2001 году). В "Новом мире" N1 за 2001 год появился его прелестный рассказ "Таланты и Поклонова" ту же тему. Его герои, талантливая молодёжь, терпят крах в своей попытке пообщаться по душам с человеком из народа. А в повести Булгаковой "Любовь, любовь..." взаимопонимание, союз достигается и создаётся подлинная семья. Булгакова через точно найденные детали показывает, как это достигается. Показывает через те драгоценные подробности, которые и делают её прозу такой достоверной.

Социальная современная жизнь сложна, но разобраться в ней можно, если помнить, что добро - в согласии и взаимопомощи людей, в их умении договариваться, а зло там, где натравливают людей друг на друга, разделяют их.

Вся проза Булгаковой о том, что соединяет людей. Сами судьбы людей, о которых она повествует, говорят об этом. Сердце Марии Булгаковой бьётся в унисон с сердцем нашего времени. Отсюда - современность и своевременность её книг. Из интереса к жизни рождается понимание, познание, любовь. Они воплощаются в рассказах о животных, о природе. о 37-ми ветрах на Байкале, о его прозрачных льдах; о создателях Сигулды; о Пушкинских местах на Псковщине; о Волге и ещё многом и многом другом.

А как это написано! Обратите внимание на ясность, выразительность и точность её языка. Многое из написанного ею могло бы пригодиться учителям для школьной работы.

Мария Булгакова начала писать поздно и за десять лет выпустила четыре книги. Она остро ощущает краткость отпущенной жизни:

И как бы ни был путь мой долог,

Дней всё равно наперечёт.

Рина Левинзон.

И всё же полна мудрого спокойствия. К ней подходят слова любимого ею А. Чехова: "Где талант, где искусство, там нет ни старости, ни нужды, ни болезни и сама смерть - вполовину."

Дина Золотинская, филолог

г. Рига

Трава

Маленькой Катрусе каждый день, каждое мгновение открывали что-то новое. Ей не исполнилось ещё и четырёх лет, но вопросы: а это что? А то что? почему? а куда поплыло облако? а что сказала коровка? и ещё много, много всего -- слышались с утра до ночи. Если бы взрослым вздумалось отвечать на все её что и почему, то для работы по дому, по хозяйству просто не хватало бы времени.

В отличие от старшей сестры Марфуши, хорошенькой, как ангелочек, Катя совсем не отличалась красотой, наоборот, скорее походила на "некрасивую девочку" из одноимённого стихотворения Николая Заболоцкого:

Заправлена в трусы худая рубашонка,

Колечки рыжеватые кудрей рассыпаны.

Рот длинен, зубки кривы,

Черты лица остры и некрасивы.

Но эта некрасивость не замечалась из-за живости характера, доверчивости, доброты, какой-то особой грации души. Ей всё на свете было ново и необычайно интересно.

Родилась она в исконно крестьянской семье, корни которой, судя по сочной, вкусной, странной для иностранного уха фамилии Замниборщ, уходили в Запорожскую Сечь, а, может быть, и глубже.

После окончания гражданской войны 1917-1921 г.г. и до следующей всенародной беды -- коллективизации и раскулачивания -- оставалось всего каких-то семь-восемь лет, и за это время трудолюбивые, хозяйственные родители Катри, работая не покладая рук, сумели всё восстановить и привести в порядок. На последние годы этого периода и пришлось раннее детство Кати, и казалось оно ей раем, о котором по вечерам рассказывала её набожная бабушка. Всё переполняло девочку радостью и счастьем.

Родная хата, как все сельские хаты на Украине в ту пору, была белоснежной, с небольшими оконцами, с расписными ставнями. Пол в сенцах и двух комнатах, конечно, земляной. За селом простиралось обширное болото, всё заросшее высоким камышом, и мама летом любила этим камышом устилать пол, а по углам, под лавкой, столом раскладывала полынь, чтобы, как она говорила, в доме не заводились блохи. И запахи камыша, полыни, любистка создавали особый дух дома. А соломенная крыша, нависавшая над белыми стенами, делала хату уютной, красивой, как игрушка. Синички, воробьи, ласточки и другая пернатая мелочь устраивали под стрехой гнёзда, и птичья болтовня, пение, хлопанье крылышек, птичьи разборки, переклички сопровождали жизнь девочки до самого переезда в город, куда семья, спасаясь от раскулачивания и ссылки на Соловки, вынуждена была, распрощавшись с этим раем, перебраться навсегда.

Перед домом простирался просторный двор с колодцем в углу и постройками под одной общей кровлей, где размещался свинарник, коровник, стойло для коня. Отец купил гнедого за два года до переезда в город. Вся семья души в нём не чаяла, холила и берегла, но вскоре подошёл день расставанья. Катя в этот день, грустная, встревоженная, не находила себе места, всё кружила близ стойла и вдруг заметила, как отец проскользнул в конюшню. Он, думая, что никто его не видел, подошёл к коню и стал его оглаживать, а потом прижался к Гнедко, обняв за шею, и девочка, к ужасу своему, увидела, что отец плачет. Она не могла это перенести, разрыдалась сама и убежала.

К конюшне примыкал сарай, где хранилось сено, инвентарь и где осенью, если стояли ненастные дни, расчищали площадку (ток) для молотьбы снопов цепами.

Катя любила и коня, и коровку, и кабанчиков, и всё, что было на подворье живое и неживое. С конём Гнедко девочка подружилась вскоре после его появления на хозяйстве. Она, такая кроха, доверчиво, без страха подходила к открытой двери конюшни, где над крепкой перекладиной возвышалась широкая грудь и голова коня, протягивала ручку, и Гнедко мягкими губами осторожно брал хлебушек с маленькой ладошки. После этого начинались разговоры: Катя рассказывала ему, где была, что видела, что с ней приключилось за день, за что мама наказала её. Гнедко внимательно слушал, глядя на девочку умными, говорящими глазами, потом наклонял голову, чтобы малышка могла погладить его щёки, ноздри. Она гладила и приговаривала:

-- Ох, какой же ты красивый, какой шёлковенький и как я тебя люблю! Завтра папа поедет с тобой в город на целый день. Я приду, когда ты вернёшься, хорошо? А теперь мне нужно к Лизке.

И вприпрыжку бежала в коровник.

С бурёнкой Лизкой вначале было страшновато -- уж больно грозные рога украшали её голову. Но большие, загадочные глаза Лизки смотрели на Катю так хорошо, так дружелюбно, будто говорили:

-- Не бойся меня, девочка, я маленьких не обижаю.

И в доказательство этого Лизка поднимала голову, чуть вытянув её вперёд, открывала большой рот, и, к радости малышки, на весь двор раздавалась протяжная коровья песня:

-- М - у - у - у!

Катя упросила маму разрешить ей смотреть, как она доит коровку, и мама стала брать дочку с собой. Лизка стояла смирно, не шевелясь, а мама сидела на скамеечке у вымытого вымени, и молочко под её пальцами вначале звонко билось о дно, стенки ведра, а потом звук становился глуше, глуше и затихал, когда над ведром вырастала шапка пены. Катя с нетерпением ожидала этой минуты, потому что мама прямо тут, в коровнике, поила её парным, с пеной молоком, предварительно процедив его через сито со слоем марли. И всегда приговаривала:

-- Пей, дочка, на здоровье. От парного молочка вырастешь крепкой, сильной. Пей, сколько влезет.

На пастбище в общее стадо мама выгоняла бурёнку с восходом солнца, когда Катя ещё сладко спала, а вот вечером девочка караулила у ворот и, завидев приближающееся облако пыли над дорогой, кричала:

-- Мама, мама, скорее иди сюда, Лизка наша несёт молочко. Смотри, какое полное у неё вымя! Быстрей загоняй во двор и идём доить, а то ей тяжело нести столько молочка.

В свинарник Катре ходить не очень хотелось из-за резкого, бьющего в нос запаха, от которого на глазах выступали слёзы. Там лежал огромный, как гора, кабан. Он с трудом поднимался только тогда, когда мама приносила корм. Папа за ужином сказал, что кабан уже готов и скоро у них будет и свежее сало, и шкварки, и колбасы, и окорок, запечённый в тесте, и много всего вкусного.

Этому великану нужен был покой, и невысокая перегородка отделяла его от двух шустрых, весёлых кабанчиков. Они громко хрюкали, визжали, всегда голодные, всегда готовые поесть, хотя кормили их обильно и вовремя. Катре они очень нравились из-за весёлых, умных глазок и симпатичных, подвижных носов -- пятачков с двумя дырочками. Она разглядывала их через щель между досками ограды и вела разговор с самым настырным:

-- Эй ты, босяк! -- Катя недавно услышала это слово и теперь осваивала его, употребляя кстати и некстати. -- Перестань верещать, слышишь? У меня уши чешутся от твоего визга.

Катя постучала кулачком по доске:

-- Замолчи, обжора, скоро получишь еду, мама уже приготовила. Замолчи!

Подождала немного, но он не унимался, а тут к нему присоединился ещё и его напарник, и они вдвоём задали такой концерт, что Катя не выдержала и кинулась к выходу. В дверях она столкнулась с мамой, которая несла два полных ведра с едой для этих обжор. Возвращаться посмотреть, с какой жадностью они набрасываются на еду, ей не хотелось, и она побежала на двор, где всегда хватало дел, всегда что-то происходило.

По всему подворью свободно бродили куры во главе с крупным голенастым красавцем-петухом. Катря глаза не могла отвести от него, так он был хорош, особенно когда широко распахивал крылья, вытягивал роскошно убранную шею и звонко, на всё село, пел:

-- Ку - ка - ре - ку!

Куры послушно отзывались на каждое движение петуха, чувствуя его мужскую силу, власть и заботу. Он находил для них червячков, зёрнышки, крошки и сзывал своих подружек полакомиться, а они весело и дружно бежали на зов своего повелителя. Петя охранял курочек от обидчиков и всяких неожиданностей, внимательно следя за всем происходящим во дворе. Кате очень хотелось приблизиться к нему, погладить пёструю спинку, крылья, прикоснуться к пышному хвосту, но она страшилась его клюва. Однажды девочка видела, как Петя расправлялся этим клювом с чужой, неосторожно забредшей на его территорию кошкой. От неё только клочья шерсти летели во все стороны! А как она бежала, как голосила! После такой сцены малышка поняла, что Петей-петушком лучше любоваться на расстоянии.

Но зато с псом Кузьмой и кошкой Муркой Катря могла делать всё, что угодно: обнимать, целовать, тискать, отдыхать, положив голову на Кузьму и прижимая к себе Мурку. Они ей всё позволяли, всему радовались, ибо тут царила полная любовь.

Вся живность на подворье жила дружно, не мешая друг другу, а маленькая Катря сновала между ними, как челнок, всех одинаково любя, со всеми разговаривая, как говорила бы с людьми. Живыми для неё были и деревья, и цветы, и трава, камни, земля, и колодец, к которому её не подпускали одну. Но мама, идя за водой, брала её с собой, и девочка, замерев, слушала музыку ворота, цепи с ведром на конце. Когда мама спускала ведро в колодец, это была быстрая, весёлая музыка, под которую хотелось кружиться и танцевать. Но когда поднимала полное ведро, всё звучало по-другому: капли воды, отрываясь от ведра, падали назад в колодец радостно, будто смеясь, а цепь наматывалась на барабан тяжело, медленно, с сердитым скрипом и охами:

-- Ох - хо - хо! Ох! Ох - хо - хо! Ох!

Мама выливала прозрачную, обжигающе-холодную воду в длинное, похожее на лодку, корыто, чтобы она согрелась на солнце, и снова стремительно и весело ведро падало в колодец.

За хатой раскинулся большой, хорошо ухоженный сад, где на полянке и между деревьями стояли ульи.

У молодого отца, работящего, всегда уравновешенного, была особая любовь, особое пристрастие к земле, пчёлам, лошадям и машинам, всякой технике. Когда началась I-ая мировая война, ему исполнилось семнадцать лет, и служить его призвали в авиационную часть, в роту по обслуживанию самолётов. В семье до сих пор хранится фотография, на которой молодой стройный солдат (ещё не папа) стоит у самолёта, похожего на легкокрылую стрекозу, и держится рукой за пропеллер. Любовь к машинам, к технике он пронёс через всю свою жизнь, а с пчёлами, лошадью, землёй пришлось проститься, когда жизнь, не по его воле, сделала крутой разворот.

Фруктовый сад и огород за ним для Кати были запретной зоной из-за пчёл. Она уже знала, что их лучше обходить стороной. Однажды, бегая по двору, девочка-босоножка наступила на пчелу, и боль была такой обжигающей, что она ревела в три ручья, прыгая на одной ноге навстречу бегущей на помощь маме. Мама усадила плачущую дочку себе на колени, быстро нашла место укуса, вытащила жало с пчелиными внутренностями, но яд уже успел сделать своё дело: нога прямо на глазах покраснела и стала отекать. Мама принесла глину, увлажнила её, приложила к месту укуса, и Катя затихла, прислушиваясь, как постепенно уменьшается боль. Потом мама помогла дочке перебраться в хату, удобно устроила её на лавке, а сама стояла рядом, сочувственно смотрела на своё побледневшее дитя и говорила:

-- В том, что случилось с тобой, доню, виновата не пчёлка, а ты сама. Она бы тебя не тронула, если бы ты на неё не наступила. Ты же знаешь, что пчёлки совсем маленькие, если сравнить с тобой, например. Ты для пчелы -- как гора! И вот эта гора наступила на крошечную пчёлку. Что ей было делать? Защищаться, правда же? Ты ведь тоже защищаешься, когда тебя обижают: кричишь, зовёшь на помощь, лупишь кулачками, убегаешь -- у тебя много способов защиты. А у пчёлки -- только один: жало с ядом. Ну, может быть, ещё жужжание, которым она как бы предупреждает: "Осторожно, я лечу, не троньте меня, а то ужалю". Пчёлка, доченька, погибает сама, как только ужалит. Вот это очень плохо, потому что пчёлы очень нужны людям, растениям и кому ещё? Ну-ка, вспомни.

-- Медведям, -- хмуро, насупившись, произнесла Катя.

-- Ну да, медведям. Они, как ты, сластёны, любят мёд. Не надо бояться пчёл, доню, они хорошие. Я скажу отцу, чтобы он поучил тебя, как себя вести с ними.

Катря слушала маму, но из-за только что пережитого потрясения слова туго доходили до неё. Она знала, чувствовала, что всё равно всегда будет бояться и пчёл, и ос, и шмелей.

Вот папа, как настоящий пасечник, умел с ними ладить. Перед тем, как идти на пасеку, он всегда тщательно мылся, одевал чистую рубашку, зная, что пчёлы не переносят запах пота и другие запахи. Шёл -- как на праздник! Он с ними всё время разговаривал, спокойно, ровно, доброжелательно, никогда не делал резких движений, не размахивал руками, и они его знали, любили и не жалили. И только в день, когда пасечник отбирал плоды их неустанного труда, они переставали подчиняться. Защищая ульи, соты, мёд, становились злыми, неуправляемыми, жалили всех, кто попадался на пути. В такой день папа надевал на голову специальную шапку с густой сеткой, закрывающей лицо, шею, затылок, и обязательно пускал в ход "фукалку" с ароматным дымом, от которого пчёлки становились вялыми, сонными и не жалились.

Мама в день выкачки мёда загоняла свою, везде сующую нос дочку в хату, где было прохладно, спокойно и безопасно. Потом приносила мисочку мёда и малосольные огурцы, и Катя начинала пировать: макала малосольный огурец в мёд и с наслаждением откусывала, по временам ещё и запивая свежим, прозрачным мёдом. Вначале ей казалось, что мама поскупилась, что она может съесть в два раза больше, но уже через короткое время приходилось делать передышку. Поиграв в куклы, попрыгав, Катя опять тянулась к огурцу и миске, но медовое пиршество становилось всё медленнее, медленнее, и наступал момент, когда даже смотреть в сторону мёда не хотелось.

Старые украинские хаты строились обязательно с завалинкой (по-украински прысьба). На ней удобно было посидеть, отдохнуть, наблюдая за тем, что происходило на подворье. Но сидеть без дела родители Кати не умели и, отдыхая в тени на завалинке, лущили фасоль, горох, перебирали ягоды для варенья, вязали в пучки калину, плели косы из лука и чеснока, выбирали косточки из абрикосов, чтобы потом дольки расстелить на листах и поставить сушиться на солнце и ветерке. За работой часто пели или обсуждали семейные дела, слухи, события.

Катрю же интересовало совсем другое: в завалинке жили жабы! Были они крупные, почти с ладонь взрослого человека, пучеглазые, с бородавками по серой шкурке. Широкий рот, надутые щёчки, ладная посадка корпуса -- всё в них было гармонично, завершённо. Катре они казались заколдованными красавицами-принцессами из тех сказок, что рассказывала ей бабушка. Жабы выбирались из своего убежища, когда наступал вечер и спадала жара. Девочка с нетерпением ожидала появления первой жабы, быстро хватала её обеими руками и, радостно приговаривая: "Ах, ты моя красавица! Здравствуй! Я тебя уже заждалась. Забирайся-ка сюда, за пазуху", -- опускала жабу под рубашонку, к голому телу. Потом поджидала следующую, и ещё, и ещё, пока за пазухой не образовывался холодный, копошащийся пояс из жаб. Сидеть смирно они не желали, им хотелось на волю, и они под рубашонкой шевелились, царапались, щекотали Катю. Она с криками восторга носилась по двору, подбегала к каждому, оттягивала край рубашки и, приплясывая, со смехом предлагала:

-- Ну, посмотрите же, посмотрите, какие они красавицы! Потрогайте рукой, не бойтесь, они не кусаются!

Вприпрыжку подбегала к своему любимому гнедому, который уже давно с интересом наблюдал из стойла, чем занималась его подружка. Подойдя к самой лошадиной морде, она оттягивала рукой рубашонку, и Гнедко, повернув набок голову, сначала одним, потом другим глазом разглядывал этот копошащийся клубок. А потом, задрав голову, весело и ликующе выражал свой восторг:

-- И - го - го - го!!!

Тут, как из-под земли, появлялась встревоженная мама и с криком набрасывалась на дочку:

-- Сейчас же выбрось эту гадость, этот страх Божий! Ты же будешь вся в бородавках!

Кате уже стало зябко от холодных жаб, и она, не заставляя маму повторять приказ, выпростала подол рубашки из-под резинки трусиков, и жабы, как груши, посыпались к её ногам и тут же длинными прыжками "разбежались" по всему двору.

Мама сердито стаскивала с дочки рубашонку и, с тревогой осматривая маленькое, загорелое до черноты, стройное, как тополёк, тельце дочери, вытирала свою хохочущую выдумщицу, потом этой рубашкой больно шлёпала по маленькой попке, приговаривая в сердцах:

-- Вот тебе за жаб! Вот тебе! Вот! Ещё раз такое увижу, получишь розгами. Может, тогда поумнеешь.

Под забором, у ворот, у калитки росла трава, а цветы мама садила около дома, в саду, по огороду. В селе любили мальву, душистый табак, петунию, настурцию, бархатцы, майоры, георгины. И особая любовь была к матеоле. Её сеяли поближе к дому, к окнам, чтобы запах доходил до комнат. Сами цветочки матеолы, простенькие, невзрачные, днём закрывались и раскрывались с закатом солнца, источая тонкий, изысканный аромат -- лучше самых прославленных парижских духов! Катя, укладываясь спать, брала в постель несколько веточек матеолы, и запах этот остался в ней навсегда.

Навсегда остался и запах пробуждающейся земли, первых стрелок травы. Катя с первыми весенними днями, набегавшись босиком (босиком от ранней весны до первого снега!), надолго затихала, присев на корточки у забора, где к свету тянулась первая травка. Ей казалось, что она видит, с каким трудом стрелочки травы пробивают землю, чтобы скорее увидеть солнце. Так долго не было слышно топота босых ножек и звонкого голоска дочки, что мама тревожилась и шла посмотреть, куда она запропастилась.

-- Мамочка, тише, тише! -- шёпотом встречала её дочка. -- Посмотри, как травка вылезает из-под земли! Я ей помогаю, мама!

Наклонялась и легко прикасалась пальчиками к скрученным в тугую стрелку листикам. Потом пружинисто вскакивала и начинала кружиться, хохотать, носиться по двору, издавая ликующие звуки.

-- Господи, какое странное дитя Ты мне послал! -- шептала про себя мать.

А в разгар лета, когда солнце пекло немилосердно, предчувствуя скорый приход осени, Катя, играя недалеко от забора, вдруг с удивлением увидела, что её ярко-зелёная трава стала рыжей, и позвала маму:

-- Мама, смотри, моя травка стала рыжей, как лиса. И какая ж она красивая! Это солнышко покрасило её в свой цвет, да?

И мне, подходящей к завершению земного пути, вспомнились строчки поэта:

Перемелется всё, позабудется...

Но останется эта вот рыжая,

У заборной калитки трава!

И ещё горькие, как полынь, слова пророка Давида: "Дни человека, как трава; как цвет полевой..."

(Пс.102:15)

2006 г. 9 апреля, воскресенье. Рига.

Любовь, любовь...

Ирма приехала в Ригу повидаться с другом детства и юности, названым братом Станиславом, моим супругом. С первого взгляда мы потянулись друг к другу.

- Если Слава мой названый брат, то его жена - моя сестра, верно, Марта? Давай сразу, без китайских церемоний перейдем на "ты". Договорились?

Я рассмеялась и крепко обняла Ирму. Была она чуть старше меня и выше ростом, стройная, с копной пышных седых волос и печальными голубыми глазами. Для своих 70 лет Ирма выглядела просто прекрасно. Я полюбила ее сразу, сходу и радуюсь до сих пор, что на причудливых жизненных путях не разминулась с таким интересным человеком. Ирма гостила у нас всего два дня, но эти дни мы с ней провели в бесконечных разговорах, благо Слава находился на работе и нам не мешал. Ирме явно хотелось выговориться, а я, к ее радости, готова была слушать и слушать. Только изредка мне удавалось вмешаться в поток ее слов и этим дать возможность передохнуть, набрать воздуха для продолжения.

Ирма рассказывала о своей жизни, а что может быть интереснее человека и его судьбы? Через судьбу этой женщины говорил сам двадцатый век с его печалями, трагедиями и радостями.

Судите сами.

* * *

- ХХ век, Марта, с нашей семьей обошелся жестоко, - начала Ирма. - Когда гитлеровские войска, приблизились к Москве, началась срочная очистка столицы от иностранцев, семей репрессированных, всех, кто находился под подозрением у НКВД, кто представлял потенциальную угрозу воюющей против фашизма стране. Наш отец Юлий Геккер был арестован в 1938 году, маму забрали через два месяца, а теперь пришел наш черед: ночью 10 сентября 41 года меня, моих сестер Алису, Марселлу и Веру из московской квартиры увезли в тюрьму. В Москве долго не держали, погрузили в товарные вагоны и увезли на юг, в Киргизию. И только там, в тюрьме города Фрунзе, я узнала, что как "социально опасному элементу" мне дали пять лет. Без суда, без следствия! О сестрах и их судьбе я ничего не знала. Нас разбросали по разным тюрьмам и лагерям.

После года тюрьмы в городе Фрунзе снова эшелон и отправка, на этот раз с юга на север, в Мариинск, в ГУЛАГ.

Я не сводила глаз с Ирмы, и каждое ее слово отзывалось болью в моем сердце.

- В дороге, - волнуясь и торопясь, продолжала Ирма, - у меня началась дизентерия. Я и до этого еле держалась на ногах, а тут еще кровавый понос, и за несколько дней этот "социально опасный элемент" истаял, как свеча. Я поняла, что умираю. Конвоир, молодой парень, с состраданием и жалостью наблюдал за мной, потом не выдержал, подошел и сказал тихо:

- На остановке я куплю тебе зеленых яблок. Ты их будешь жевать, но запомни: глотать можно только сок, все остальное выплюнешь, поняла? А вечером солдат принесет горячий чай. Будешь пить, иначе тебе хана.

Слово свое конвоир сдержал: на остановке принес с базарчика целую фуражку недозрелых яблок. Я понимала, как он рискует, мое сердце было полно благодарности, но от бессилья вместо слов полились слезы, и я заскулила, как собачонка.

Этот сок и горячий чай, конечно, не вылечили дизентерию, но умереть в пути не дали. В Мариинске нас из вагонов этапом погнали в лагерь. Как я добрела - не помню. В бараке из моей попытки залезть на нары ничего не вышло, и я забилась в угол под нары, свернулась в клубочек и затихла, то проваливаясь в беспамятство, то корчась от спазм и рези в животе. Сколько так пролежала - не знаю, но вдруг до сознания дошло, что кто-то громко и отчетливо произносит мое имя и фамилию:

- Ирма Геккер! Кто мне скажет, куда она запропастилась?

Женщины что-то ответили все разом, и тут же под нары заглянула лохматая голова:

- Эгей, Ирма, ты жива? Отзовись!

Я со стоном пошевелилась. Мужчина за плечи выволок меня из-под нар, посмотрел с жалостью и сказал:

- Господи, до чего ж ты худющая и грязная! Идти сможешь? Нет? Ну, что мне с тобой делать? Не хочется, но придется нести на руках.

Наклонился и поднял на руки меня, окровавленную, давно не мытую, завшивленную, чуть живую, и отнес в санпропускник лагерной больницы. Там меня остригли под нулевку, с брезгливостью и состраданием раздели, помыли, набросили сорочку и отнесли в палату, где около месяца я выкарабкивалась из хвори и дистрофии.

Все это воспринималось мною, как сон, как чудо. Я не понимала, почему ко мне такое отношение, такая милость, когда вокруг каждый день умирало столько людей. Оказалось, спасла меня от гибели... живопись! Клубу лагеря нужны были художники рисовать плакаты, портреты вождей, героев войны и т.д. Из документов начальство узнало, что Ирма Геккер до ареста училась на 4-ом курсе Художественного института по классу живописи.

Так, Марта, пришло ко мне спасение, возврат с того света. Вскоре я уже могла заниматься тем делом, которое любила больше всего на свете. Мне отвели уголок в бараке, в котором находился клуб, столярный цех, кладовка. В помещение постоянно заходили люди, некоторые задерживались возле меня, смотрели, что я пишу, что-то спрашивали, но я была так увлечена работой, что отвечала неохотно и односложно. Кроме политических, в ГУЛАГе находилось много уголовников. Их специально перемешали с политзаключенными и не наказывали за грубость, матерщину, воровство, издевательства над "вшивой интеллигенцией", как они нас называли. Уголовникам в ГУЛАГе жилось вольготно, в клуб они заходили часто, и вскоре с одним из них я познакомилась. Звали его Сергеем. Это был парень чуть постарше меня, высокий, плечистый, красивый и доброжелательный. Меня смутило и поразило, что на левой руке у него не было кисти. Ты знаешь, Марта, когда он подошел и заговорил, у меня внутри что-то отозвалось на его голос. Мне показалось, что этот человек не случаен на моем пути. С тобой так не бывало? В лагере находилось много женщин: и молодых, красивых, и поблекших, сосредоточенных на том, что с ними произошло, и легко доступных среди уголовниц. Выбор большой, а Сергей почему-то стал все чаще попадаться мне на глаза, вертеться возле меня. Я недоумевала, не понимала, как можно мною заинтересоваться, обратить на меня внимание. Тем более такой красавец!

- А где же он потерял кисть? За что угодил в лагерь? - перебила я Ирму.

- Несчастье с рукой, как я узнала позже, случилось в детстве, в 12-летнем возрасте. Он сам из сибирской деревни, а в тех краях от гражданской войны на полях, в лесах оставалось много всего, что так привлекает подростков. Сергей с братом нашли что-то круглое, принесли домой и крутили-вертели до тех пор, пока раздался взрыв. Круглая "игрушка" оказалась гранатой! Брату Валентину осколки попали в грудь и лицо, а Сергею так размозжило кисть левой руки, что деревенскому эскулапу проще было ее ампутировать, чем лечить. Еще повезло, что не с правой рукой это случилось. Мать страшно переживала за детей, особенно за своего любимчика Сергея. Он же после выздоровления освоился, приспособился и понял, что и с одной рукой жить можно. Но характер после этого стал портиться. До несчастья Сергей в школе считался первым учеником. Ему все давалось легко, все схватывал на лету. Любил читать, очень грамотно писал, ясно и красиво говорил, занимался в технических кружках, а теперь как подменили парня. Кое-как дотянул до 8-го класса, но посредине учебного года вдруг заявил родителям, что в школу больше не пойдет, что ребята над ним смеются, издеваются, зная, что одной рукой он не даст им сдачи. Как ни умоляли родители закончить хотя бы 8-ой класс, - ничего не вышло. Сказал - как отрубил.

И пошло-поехало! Начал Сергей хулиганить, воровать, выпивать с такими же неудачниками, мстить за каждый осуждающий взгляд, каждое слово. Так, однажды своему "врагу" изрезал новое пальто. Несколько раз его забирала милиция, но, как малолетку, после нравоучительных бесед отпускала. К совершеннолетию у него набралось столько грехов, что теперь его судили. Отсидел свой срок, вышел на волю и продолжал такую же непутевую жизнь. И снова тюрьма, лагерь, только теперь на более длительный срок.

И на воле, и в лагере Сергей утверждался не только хулиганством, но и женщинами. Они его любили, чувствовали в нем мужскую силу и отвагу, и он никогда их не разочаровывал, был внимателен, ласков, заботлив. Победа над очередной красавицей помогала ему справляться с комплексом неполноценности, ущербности, а сильная живучая натура не давала пропасть ни в тюрьме, ни в ГУЛАГе. Он шел по жизни смело, без боязни, умело и толково используя свой немалый жизненный опыт, влияние на людей, свои организаторские способности. И начальство лагеря, присмотревшись к нему, назначило Сергея заведующим столярным цехом. Жизнь сразу стала лучше и веселее.

У заведующего в цехе была своя комнатка-кладовка. Сергей сделал все, чтобы она стала удобной и уютной. У меня ни на мгновение и в мыслях не мелькнуло, что эта комната станет для меня тем местом, которое перевернет всю мою жизнь и уведет из ГУЛАГа на край света - в Сибирь, на Саяны, Байкал. Да, да, Марта, не делай большие глаза, это действительно так - на край света, если учесть, что я родилась в Америке, в Чикаго.

- Уж воистину, неисповедимы пути Твои, Господи! Это что ж, любовь завела тебя в такую даль?

- Любовь, Марта, любовь! Именно она! Огромная. Всепобеждающая. И явилась она ко мне тогда, когда я погибала. Явилась, как спасение, как дар Божий. Мир сразу стал другим. Я перестала замечать тот ужас, что творился вокруг, думать о постигшей меня трагедии, страдать от голода, неустроенности, тоски по дому, по родным. Все преобразилось! Когда в течение жизни кто-нибудь из друзей, знакомых спрашивал меня, была ли я счастлива и когда это было, я, ни на секунду не задумываясь, горячо отвечала: да, да, была, в лагере, где среди горя и отчаяния ко мне пришла любовь!

Я смотрела на 70-летнюю Ирму и не верила своим глазам: передо мной сидела молодая прекрасная женщина, с сияющими глазами, легким румянцем на смуглых щеках, вся во власти воспоминаний.

- Знаешь, Марта, я сначала его не замечала: приходил, уходил, что-то делал в мастерской, с кем-то спорил, кого-то отчитывал - ну, какое мне было дело до всего этого? Я, не отвлекаясь, рисовала, а это значило, что находилась далеко от ГУЛАГа. Иногда чувствовала, что он тихо стоит за моей спиной. Постоит, постоит, вздохнет - и уходит. А однажды дольше обычного рассматривал мою работу, потом одобрительно хмыкнул и сказал:

- Знаешь, художница, ты молодец! У тебя очень неплохо все получается. А меня ты могла бы изобразить?

- Конечно. Почему же нет? Только достань бумагу, у меня ее нет.

На следующий день принес. Я усадила его у окошка и быстро сделала набросок, а потом уже без него дописала. Вот он, Марта, смотри. Мне удалось точно уловить сходство. Тебе не кажется, что Сергей чем-то неуловимо похож на Есенина? Я фотографий, портретов Есенина до лагеря никогда не видела и стихов его не знала. Он тогда ведь был запрещен, так что, пожалуйста, не думай, что я специально написала под Есенина. Нет, Сергей в лагере был именно таким. А себя я изобразила чуть позже, когда отросли волосы. В бараке у одной заключенной я увидела осколок зеркала и выпросила на время, чтобы написать автопортрет. Вот такими мы были там в ГУЛАГе, когда нас свела судьба. Правда, интересная пара? Тогда мы и представить не могли, как переплетутся наши жизни.

Я с волнением и огромным интересом рассматривала написанные рукой мастера портреты.

- Ирма, как хорошо, что ты сумела сохранить эти рисунки! Сергей хорош, но ты ничуть не хуже. Вы оба под стать друг другу, хотя такие разные...

- Вот именно, Марта, что разные. В этом все дело. Мы с Сергеем много говорили на всевозможные темы. И каждый раз он удивлялся, как непохожа я на всех тех женщин, которых он знавал раньше.

- Послушай, художница, - как-то вечером, когда я убирала кисти, карандаши, обратился ко мне Сергей, - каким ветром занесло тебя сюда на погибель? Откуда ты взялась такая? Сколько тебе влепили?

Я устала за день, и мне совсем не хотелось говорить, но он ожидающе и требовательно глядел на меня, и я без всякой охоты ответила:

- С такой судьбой, Сергей, тут, в ГУЛАГе, я не одна. И кого ни спроси, никто не ответит, почему очутился за проволокой, потому что никакого преступления не совершал. Вот и я тоже не знаю. А влепили мне, как ты говоришь, пять лет - до 10 сентября 46 года. Мне еще сидеть да сидеть! А если отвечать на твой вопрос, откуда я взялась такая, то это длинная песня, а мне пора в барак.

- Не торопись, я улажу, если что. Не бойся, расскажи.

- Не хочется, но ты ведь настырный, не отстанешь, так? Ладно, расскажу, только коротко, без подробностей.

Даже не знаю, с чего начать, в нашей семье так много всего намешано. Пожалуй, начну с родни по отцовской линии. Если ты еще не забыл школу, то должен помнить, что создателем русского флота был Петр I. Он набирался знаний и умения в разных странах и, в частности, в Голландии. Петр I приглашал умельцев в Россию помочь строить корабли. Мой отец, Юлий Теодор Геккер, из рода тех голландцев, которые откликнулись на приглашение Петра I. Геккерам Россия понравилась, они прижились, стали считать ее своей родиной.

Мой отец родился в Санкт-Петербурге в 1881 году. А в 1902 году переехал в Америку. Там он работал, учился в колледже, в университете, стал после защиты диссертации доктором философии. Конечно, принял американское подданство, но Россию не забывал, пристально следил за всем, что в ней происходило. Во время поездок по Европе нашел себе жену, немку по национальности. Они очень любили друг друга, и в семье одна за другой стали появляться девочки, много - пять сестер. Одна из них вот стоит перед тобой - от русско-американского голландца и немки. Поэтому не спрашивай, кто я по национальности, сама не знаю. В документах написано немка. Родилась я в Чикаго и жила там до 6-тилетнего возраста. А в 1922 году по приглашению наркома просвещения Луначарского папа приехал работать в молодую Советскую страну. Тогда в мире было много людей, которые мечтали о справедливом новом строе и стремились помочь стране, где победила революция. Папа всегда любил Россию, желал ей добра. В 1921 году в Поволжье страшный голод унес тысячи и тысячи жизней. Многие страны, богатые люди помогали России справиться с этой бедой. Папа не был богат, но он умел организовать помощь, подобрать нужных людей, чтобы эта помощь дошла по назначению. В нашей семье сохранились документы об этом.

А после Поволжья папа приехал в Москву налаживать курсы стенографии, машинописи, иностранных языков. Кроме того, он занимался разработкой и внедрением заочного образования в Советской стране. Пока папа, весь погруженный в работу, отдавал ей все силы и время, беременная пятым ребенком мама и четверо малышек пересекали Атлантический океан, чтобы соединиться с главой семьи. В Германии пришлось задержаться у родственников: мама боялась, что роды могут начаться в дороге. Пятую дочку, Веру, она родила в Потсдаме. Верочка сейчас тоже мучается за проволокой, а в каком ГУЛАГе - не знаю.

И, наконец, мы всем табором добрались до Москвы. Вскоре я начала учиться в русской школе, совершенно не зная языка. Окончила среднюю школу, поступила в Художественный институт, вышла замуж. С 1922 года наша большая семья жила в многокомнатной московской квартире, но потом к нам начали подселять, уплотнять, и в конце концов семья из 7 человек оказалась в одной небольшой комнате. Мама молчала, а папа тяжело переживал и искал выход. Так появился в поселке Клязьма дом, как мы между собой называем его - дом на Клязьме. Большой бревенчатый дом без удобств, с печным отоплением, но зато с хорошим двором, в красивом месте. Мы, сохранив комнату в Москве для папы, переехали туда.

В доме всегда было многолюдно, весело, всегда звучала музыка, пение, бывало много интересных людей. Так, своими в нашей семье стали два студента Московской консерватории, пианисты Святослав Рихтер и Анатолий Ведерников. Думаю, тебе эти имена ни о чем не говорят. Святослав Рихтер - музыкант с мировой славой, да и Анатолий Ведерников по силе таланта ему не уступал, просто меньше гастролировал. В 1942 году моя сестра Оля, которая только случайно не попала в ГУЛАГ, потому что не была дома, когда нас 10 сентября 41 года забирали, вышла замуж за Анатолия Ведерникова. Я разговорилась, Сережа, а мне пора уходить. Еще пару слов - и хватит. В 38 году папу арестовали, через 2 месяца маму, а потом и мы удостоились этой чести. И вот я здесь. Все. Ухожу.

- Не уходи. Побудь еще немножко. Расскажи, что ты знаешь о сестрах.

- Ничего не знаю и страшно переживаю, особенно за Алису. Она в детстве переболела полиомиелитом, т.е. детским параличом. И осталась на всю жизнь инвалидом, калекой. Без специального корсета, палки она шагу ступить не может...

- Не плачь. Мы с тобой будем встречать каждый новый этап и дождемся ее. И про Веру, Марселлу узнаем. Не плачь.

Я благодарно смотрела на Сергея, осторожно, чтобы не обидеть, освобождая свою руку из его руки, и сказала на прощание:

- Ухожу. Спасибо, что ты в таких условиях сохранил доброе сердце и человечность.

Повернулась и пошла, спиной чувствуя его пристальный взгляд. Шла и думала: "Как странно все это. Сергей так хорошо слушал, и лицо стало таким добрым, будто он, позабыв обо всем, переместился в нашу семью с ее трагедиями. Но, Господи, о чем это я? Что общего может быть у меня с этим уркой, уголовником?"

Последующие дни и у меня, и у Сергея оказались до краев загруженными, и было не до встреч и разговоров. Я немного успокоилась, не видя его. Но настал вечер, когда он бесшумно подошел и сказал:

- Дураков работа любит, это факт. Закругляйся. Хватит на сегодня. Я достал немного заварки и хочу попотчевать тебя чаем. Пойдем ко мне.

Я рассмеялась и легко согласилась. Подумать только - чаепитие! Забытое слово. Забытые ощущения...

Комнатка Сергея была небольшой, но все нужное в ней поместилось: стол, две табуретки, топчан, полка для инструментов, кое что из посуды. Мы пили чай и дружески беседовали. Сергей рассказывал о своей семье, о деревне, где родился, рос, учился. Отец работал в колхозе на маслобойне, мать занималась детьми, домом, хозяйством. В семье росло четверо сыновей, но двое в младенческом возрасте умерли. Мама не находила себе места от горя и еще горячее любила оставшихся Сергея и Валентина, явно отдавая предпочтение безрукому старшему.

- У нас там, в Сибири, красота такая, что дух захватывает. Приезжай, когда освободишься. Не пожалеешь, - пригласил меня Сергей.

- До освобождения еще надо дожить. Ты знаешь, Сережа, я даже не думаю об этом, а хочу только одного: хочу, чтобы скорее закончилась война, чтобы больше не гибли люди, не лилась кровь. А со мной - что будет, то и будет.

- Это потому, что ты женщина...

Я не дала ему договорить:

- Женщина? Со дня ареста я перестала ощущать себя женщиной, желания умерли, душа пуста, ничего не осталось. И это уже даже не огорчает меня.

Сергей смотрел на меня с грустью, потом светло улыбнулся и стукнул кулаком по столу так, что подскочили кружки с недопитым чаем:

- Проснешься! Оживешь! Я помогу, даю тебе слово. Ладно, не будем дразнить охрану, иди к себе, пора.

Я поднялась - и нежданно очутилась в кольце его сильных рук. Он обнял меня осторожно, с нежностью, как ребенка, как что-то хрупкое, ранимое. Потом чуть отстранился, пристально посмотрел в глаза и, прикоснувшись горячими губами к моим губам, - отпустил.

- Спокойной ночи. Тебе пора.

Так это все началось, Марта. Я не сразу сдалась, нет, не думай так плохо про меня, сестренка. Еще какое-то время я надеялась на свой здравый смысл, сильный характер...

Ты знаешь, Марта, мы, пять сестер, на удивление разные, но друг за друга всегда стояли горой, любили и всегда будем любить друг друга - и на этом, и на том свете. Так нас воспитывали родители. Самой трудной в семье всегда считалась я. Папа хотел ну хотя бы одного сына, а мама рожала только девочек. Я же, внешне вполне женственная, росла сильной, крепкой, с явными мальчишескими ухватками и на какое-то время сумела заменить папе сына. Я с ним делилась всеми своими девчоночьими тайнами, как с самой близкой подружкой. Он в ответ поверял мне то, что его беспокоило, спрашивал совета. Когда из-за работы ему приходилось оставаться в Москве, я ехала к нему, готовила, убирала, стирала. Мы каждый вечер ходили в театр, на концерты, потом много говорили. Я так любила эти дни, часы вдвоем. Мы были как одна душа. Но, конечно, большая часть жизни проходила на Клязьме. Энергии во мне хватило бы на десятерых, мне ее некуда было девать. И однажды папа привез домой шведскую стенку. Сестрам она не пришлась по нраву, я же, как обезьяна, лазила по ней, подтягивалась, делала угол, висела то на одной, то на другой руке, то вниз головой... Сестры отдыхали от моей неуемности только тогда, когда я рисовала, занималась на скрипке или висела на стенке. Рисовала я везде: и дома, и на уроках, и на переменах, и в гостях, уходя в это занятие с головой. Хорошо, что мы с сестрой Марселлой учились в одном классе. Марселла внимательно слушала, все записывала, а я тайком рисовала. Дома она готовила письменные задания для себя и для меня, а устные читала вслух. Я же рисовала и слушала краем уха. Даже сама не понимаю, как получалось, что в классе меня считали хорошей ученицей. Думаю, учителя многое мне прощали за живопись и музыку. И в институте я была в числе успевающих. Студенческие годы - золотая пора! Я хорошо выглядела - молодость ведь всех красит, не так ли? С фигурой у меня было все, как надо, - так мне представлялось самой. Хороший цвет лица. Голову украшала копна вьющихся белокурых волос. Мне незачем было посещать парикмахерскую, бывало, вымою голову, высушу - и готово! Девчонки с завистью и грустью смотрели на вихрь на моей голове. Ой, прости, Марта, за хвастовство! Ничего особенного во мне не было - девчонка как девчонка. Веселая, заводная, общительная, как положено быть молодым. Парни вокруг меня вертелись постоянно, это правда. В нашей группе был один уже женатый студент - Иван. Он даже дочкой успел обзавестись. Правда, было ему 28 лет. Талантливый график, серьезный, замкнутый, очень отличающийся от нас всех. Я на него и внимания не обращала. И вдруг Иван начал ходить за мной со странным, потерянным видом и однажды после занятий объяснился в любви и сделал мне предложение! И со мной произошло что-то странное, мне показалось, что я его люблю, не могу жить без него. Придя домой, я заявила родителям, что выхожу замуж за Ивана. Бедный мой папа! Он так переживал, так умолял меня отказаться от этой затеи, не разбивать чужую семью, не оставлять сиротой ребенка при живом отце. Но я как оглохла и только твердила, что тот попугай: люблю, все равно выйду за Ивана! И папа сдался, с великой грустью сказал маме: "Первая ласточка вылетает из нашего гнезда, пожелаем же ей счастья".

- Знаешь, Марта, - возбужденно, с озорной улыбкой продолжала Ирма, - признаюсь тебе, что до Ивана я была по уши влюблена в Станислава, твоего будущего супруга. Тебя это не смущает?

- Ну что ты, Ирма, ничуть не смущает и не огорчает, ведь это было за много лет до нашей с ним встречи.

- Понимаешь, Станислав был другом всей нашей семьи, он нравился моим родителям, сестрам, но я была самая горячая, самая влюбчивая среди них. В Славе меня привлекало все: его воспитанность, интеллигентность, начитанность, то, что он на 9 лет старше меня и красив красотой в моем вкусе. Помню, как-то раз он пришел к нам и стоял в прихожей перед зеркалом, поправляя волосы. Я подошла и стала рядом, чтобы он в зеркале увидел, какая мы чудесная пара, лучше не может быть: я белокурая, у него - густая черная шевелюра, оба высокие, стройные - просто блеск и загляденье! Но, Марта, беда была в том, что Слава ко всем нам относился одинаково тепло и по-дружески, а влюблен был в свою сокурсницу по университету Зину. Один раз на улице я увидела их вместе - и сникла, поняла, что шансов у меня никаких. Как красива была избранница Станислава! Какими глазами он смотрел на нее! Я знала, что они хотят пожениться, как только закончат учебу и встанут на ноги. Не знаю, как у Зины, но у него это была первая настоящая любовь, а мы с тобой, Марта, опытные, мудрые женщины, знаем, что первая любовь часто бывает непосильной ношей для неопытного сердца, сохранить ее редко кому удается. Возлюбленная Славы была из кругов, далеких и чуждых ему. Материальная сторона там находилась в полном порядке, но Слава, гордый, порядочный, хотел сам достигнуть всего, ни от кого не зависеть. Он любил, Зина же - любила, но не теряла головы. И победил рассудок, а не сердце. Семья не состоялась. Слава с горя попросился в армию, в самый тяжелый район страны, чтобы не видеть, не думать, чтобы забыть. Перед отъездом он пришел к нам попрощаться, остриженный, похудевший, в солдатской форме - и бесконечно печальный. Я чуть не расплакалась и не кинулась ему на шею, так мне стало его жалко. Но к этому времени, Марта, любовь к нему переросла в более надежные отношения брата и сестры. Когда Слава уезжал в часть, у нас с Иваном полным ходом развивался роман. К сожалению, и у меня, и у Славы получилось все не так, нам обоим не повезло с первой любовью. Папа был прав, когда твердил мне, что Иван - не тот человек, который мне нужен. Теперь же я думаю, что Господь наказал меня за то, что я вмешалась в чужую семью, увела отца у ребенка.

После ЗАГСа Иван переехал к нам на Клязьму, где родители выделили нам отдельную комнату. Мы вели свое немудреное хозяйство, еле-еле сводя концы с концами. Иван зарабатывал мало, платил алименты за дочь. Картины, единственный источник наших доходов, в то время покупались плохо, редко. Мой супруг всегда ходил хмурый, сердитый, неразговорчивый. Ревновал меня ко всему и ко всем. Беспризорник, сирота, детство которого прошло в приюте, Иван в доме на Клязьме чувствовал себя чужим, случайным человеком, хотя все относились к нему по-доброму. В общем, тяжело было всем от нас, а уехать, зажить самостоятельно нам просто было не по средствам. И родители помочь не могли, потому что состоятельной наша семья никогда не была.

Но тут наступил 38-ой год, и наша неустроенность, наши ссоры, игры в молчанку, недовольства друг другом показались просто мелочью, чепухой перед лицом той трагедии, что произошла с папой и мамой. Общее горе сплотило нас всех. От папы вестей не было никаких, мама написала, что находится в лагере на территории Коми АССР. На семейном совете мы решили, что нужно поехать к маме, узнать, как она, чем ей нужно помочь. Иван без колебаний вызвался ехать вместе со мной. С трудом мы разыскали маму, убедились, что она мужественно держится, верит, что попала сюда по недоразумению и скоро возвратится домой. Тогда впервые в жизни я увидела ГУЛАГ и людей за проволокой и, конечно, в самом страшном сне не могла себе представить, что вскоре Иван уйдет на войну, а я буду мучиться в таком же лагере за проволокой, но только не в Коми АССР...

- Ирма, дорогая, успокойся, не надо об этом. Это уже прошло и не вернется.

- Прости, Марта. Хотела о Сергее, да слово за слово и отвлеклась. Прости.

Ирма долго молчала, задумавшись, не глядя на меня. Потом улыбнулась, тряхнула, как лошадка, своей пышной гривой и бодро сказала:

- Что было - то было и быльем поросло. Лучше будем говорить о любви. Это действительно вечная тема.

Сергея после нашего чаепития, закончившегося первым поцелуем, как подменили. Он стал проявлять знаки внимания так постоянно и трогательно, что избавиться от мыслей о нем я не могла. Жить стало тревожнее, но и светлее. Впервые за время после ареста я почувствовала, что у меня есть опора и защита, что я не одинока. От его пристальных глаз мне становилось тревожно, горячо и сладко. Постепенно я начала оттаивать, робко мечтать о его руках, губах. И, наконец, пришел тот час, который мы оба ждали и хотели, - час нашей близости. Лежа в его горячих объятиях, потрясенная тем, что со мной только что произошло, я вдруг разрыдалась, да так отчаянно и бурно, что Сергей перепугался, думая, что обидел меня, сделал больно. Но я плакала от той бури чувств, что захлестнула меня могучей волной и едва не лишила сознания. Подумать только, меня, еще недавно чуть живую, безразличную, утратившую женственность, желание любить, быть любимой, Сергей сумел повернуть лицом к жизни, к надежде на счастье. Мой мужчина в тот первый вечер был со мной так внимателен, так нежен, нашел такие удивительные слова, что я под его ласками затихла и поверила, что счастье возможно и за проволокой, что мы будем вместе.

С каждым днем нас все сильнее влекло друг к другу. Сергей оберегал меня от неприятностей, а как ему это удавалось, не рассказывал, чтобы я не тревожилась. Однажды после работы он сказал:

- Послушай, Ирма, ты действительно замужем или я тогда ослышался? Ты сказала об этом как-то странно, вскользь, между прочим. Я никому тебя не отдам, имей это в виду. Так ты замужем? Кто он?

Пришлось рассказать об Иване. Сергей расстроился, долго молчал, а потом предложил чистосердечно признаться Ивану, написать, что мы любим друг друга, хотим после окончания срока заключения соединить наши судьбы, что мы просим простить нас, не проклинать, не сердиться. И написал - очень деликатно, покаянно.

Только после отправки письма до меня дошло, какой грех мы взяли на душу, как жестоко поступили, ведь письмо ушло на фронт, на передовую! Я долго не могла избавиться от чувства вины, от мук совести. И, действительно, было из-за чего. После войны Иван вернулся в дом на Клязьме, в ту комнату, где мы с ним жили. Пришел израненный, грустный и несчастный. Как-то в минуту откровенности рассказал сестре Оле, что после получения нашего письма долго искал смерти, но пули его не брали, будто он был заколдован. Ранен был не раз, но не смертельно.

Ты знаешь, Марта, у меня до сих пор тяжело на душе. Чуть утешает только то, что через несколько лет после войны, понимая, что я никогда к нему не вернусь, Иван стал сначала навещать первую жену и дочь, а потом они переехали к нему на Клязьму и жили там, пока не накопили нужную сумму на покупку кооперативной квартиры в Москве. Более 30 лет Иван прожил в нашей семье и ни одного слова упрека со стороны мамы, сестер не услышал. Думаю, родные чувствовали вину, неловкость перед ним за мою измену и подсознательно старались помочь Ивану справиться с обидой и болью.

А в ГУЛАГе, Марта, мы с Сергеем были счастливы, любили друг друга все горячее и крепче. О том, что во мне зародилась новая жизнь, я догадалась не сразу. Дело в том, что от потрясений, полного истощения, тоски по родителям, сестрам, у меня расстроился менструальный цикл. Больше года месячных вообще не было. А тут, где-то на 5-ом месяце нашей с Сергеем близости я почувствовала, что со мной что-то происходит: ни с того ни с сего то появляется, то исчезает тошнота, живот становится похожим на живот, а не на плоскую доску, грудь крепнет, наливается. Я рассказала Сергею о своих наблюдениях и ощущениях, и он, вспыхнув радостью, кинулся обнимать меня, шепча на ухо, что у нас будет малыш, что он меня любит, благодарит за все и что теперь мы уже настоящая семья. Представляешь, Марта, что со мной творилось! В ГУЛАГе! В такой нищете, в неволе у нас должно появиться дитя! Я не находила себе места, почти перестала спать, на лице оставались только тревожные, прямо как у кошки-матери глаза (ты видела, какой становится кошка, когда пушистые комочки тычутся ей в живот в поисках еды, тепла и ласки?). Я безумно хотела сохранить то, что послал мне Господь, иметь от любимого ребенка, ведь годы-то не стояли на месте, мне уже исполнилось 27, Сергею 30. Сплетни, косые взгляды, пересуды не страшили, у меня в душе все звенело и переливалось от радости, что я стану матерью. Беременность мне была к лицу, я похорошела, стала женственней, и Сергей каждую свободную минутку старался находиться рядом. До последнего момента, боясь меня встревожить, он не говорил, что настал час разлуки: лагерный срок подошел к концу, Сергея отпускали на волю. Я оставалась без поддержки, без опоры, одна, а впереди первые роды...

Перед разлукой Сергей долго утешал меня, обнимал так горячо, будто хотел перелить в меня свою силу. Обещал писать, просил, чтобы я обязательно отвечала, ничего от него не таила. Чтобы понимала, что мы - семья, что у нас впереди долгая совместная жизнь. Знала бы ты, Марта, как мне было тяжело, когда он в последний раз оглянулся у ворот и поднял руку в прощальном жесте! Нет, лучше не буду об этом. Столько лет прошло, а будто случилось вчера, так живо все в душе. Ночь я промучилась, а утром меня вызвали к проходной, и там я увидела... Сергея! Он продал свое пальто и на вырученные деньги принес большую передачу! Я была взволнована такой заботой.

В передаче Сергея оказался и картофель. В моей практичной немецко-голландско-американской голове зародился саму меня удививший план, как дотянуть до родов и поддержать силы. Я отобрала с десяток небольших картофелин, спрятала под нары, чтобы дали ростки, а сама начала незаметно присматривать место для грядки. Это было совсем непростым делом. Я ходила, прикидывала и так, и этак - и нашла! За крайним бараком, недалеко от сторожевой вышки и запретной полосы находилась заросшая высоким бурьяном бывшая свалка. Я решила, что это как раз то, что мне нужно. Прежде всего, следовало избавиться от роскошного бурьяна. Я старалась вырывать его с корнем, отряхивала сырую жирную землю и поняла, что смогу взрыхлить грядку просто руками и палкой. Работала с увлечением и сделала, как хотела. Земля оказалась податливой, чуть влажной и ласково, с любовью приняла в свое лоно мою картошечку. Часовой на вышке настороженно, с удивлением и интересом наблюдал за странной заключенной, но тревоги не поднимал: нарушений не было, границу запретной зоны я не переступала.

Место для грядки я выбрала по всем статьям подходящее. Когда шел дождь, с крыши барака вода попадала на грядку, а в ясные дни ее хорошо прогревало солнышко, и моя картошка дружно взошла, подросла и зацвела. Я каждый день находила время навещать ее, и охранники уже привыкли ко мне, чужих к грядке не подпускали. Я даже чувствовала их безмолвное одобрение и доброжелательность.

Как-то после дождя я заметила рядом с грядкой показавшуюся из-под земли белую шапочку шампиньона и обрадовалась. Дала подрасти день-другой, осторожно отщипнула и унесла в мастерскую. Там на окне шампиньон дозрел и перезрел. Я осторожно собрала споры и посеяла между кустами картошки. В положенный час стали вылезать белые шарики, и я почувствовала себя богатой и счастливой.

Живот мой рос, стал заметен, и, может быть, именно это вызывало понимание и сочувствие у охранников. Но, может быть, я просто казалась им ненормальной? Кто знает, как оно было на самом деле, но урожай вырастить и убрать мне удалось без помех.

У меня имелась еще одна возможность поддержать силы - живопись. В ГУЛАГе у заключенных фотоаппаратов быть не могло, а кое-кому хотелось послать в письме хотя бы рисунок, чтобы близкие не тревожились, убедились, что жив человек. И тут моя способность сделать быстрый набросок была очень кстати. Если рисунок нравился, заказчик благодарил, чем мог, хотя я никаких условий не ставила. Сергей с первых дней нашего знакомства удивлялся и сердился, что я так непрактична, не могу сообразить, что умение рисовать может помочь не умереть с голода. И незаметно подсылал мне заказчиков, делая вид, что он тут ни при чем.

Время летело. Малыш шалил, вертелся, стучал пяточками, напоминая, что жив, что скоро попросится на волю. Мои соседки по нарам, уже рожавшие, узнав, что у меня это первая беременность, наперебой спешили просветить меня, поделиться своим опытом. Что бы я без их советов делала там, на столе, когда пробил мой час?

Начались схватки. Они становились все чаще, все сильнее и больнее и, наконец, перешли в потуги. Я старалась изо всех сил помочь малышу оставить свое теплое защищенное жилище и перейти в новый мир. Уже показалась головка, и тут потуги, к моему ужасу, прекратились: запас моих сил иссяк, я ни на что не была годна.

У окна стоял врач, насупленный, безмолвный, и я понимала, что ждать помощи от него нечего. И даже догадывалась, о чем он думает: "Враг народа, видите ли, захотела ребенка, неизвестно от кого нажитого. Вот и рожай, как умеешь, и не рассчитывай на помощь".

Все это я прочла на его каменном лице, и меня охватило отчаянье и безнадежность. На счастье, в этот критический момент в родильное помещенье заглянул по каким-то своим делал другой врач с сестрой. Он мгновенно оценил ситуацию, все понял и гневно, с возмущением повернулся к врачу:

- Что же вы стоите, коллега, и ничего не предпринимаете? Она ведь погибает и ребенок вместе с ней. Помогите же ей!

И тот нехотя подошел ко мне и двумя руками сверху нажал на плод и просто выдавил ребенка, грубо, резко, безжалостно.

- Ой, разрывы! - испуганно вырвалось у меня.

- Конечно, да еще какие! - Я до крови прикусила губу и сумела сдержать крик. Так появилась на свет моя Верочка...

- Ну, а разрывы, разрывы-то хотя бы зашили?

- Нет, Марта, не зашили. Я мучилась с ними почти год. Пока кормила доченьку, никому не говорила о своих страданиях, боялась, что отберут девочку и отвезут в приют. Я в ней души не чаяла. Она хорошо росла, была спокойна, улыбчива. В ясельках все ее любили. А я к ней летела, как на крыльях, когда приближалось время кормления. В яслях часто бывало так много детей, что не хватало кроваток, и малышей укладывали валетом. Зимой в помещении замерзала вода. Господи, сколько мучений для детей и бедных матерей!

В ГУЛАГе малышей держали до полутора-двухлетнего возраста, а потом отбирали у матерей и увозили в приют. Я с ужасом ждала этого момента. Сергей был в курсе всего, писал мне такие замечательные письма! Подумать только, как талантлив был этот деревенский воришка и хулиган, которого мне почему-то суждено было полюбить! И восьми классов не закончил, а писал так складно, поэтично, грамотно и при том прекрасным почерком. Его письма спасали меня от отчаяния и тоски. Я их храню до сих пор и оставлю нашим детям, чтобы знали, какой должна быть любовь.

Сергей писал, что мечтает познакомиться с Верочкой, что уже любит ее. И вот в один из хмурых осенних дней меня вызвали к проходной. Я помчалась, сдерживая руками готовое вырваться сердце. Не помня себя, кинулась в раскрытые объятия Сергея и только после первых минут радости увидела, что рядом стоит какая-то немолодая женщина. Оказалось, Сергей приехал не один, а с матерью, чтобы забрать домой Верочку. Дорога в Кемеровскую область неблизкая, и он боялся, что с одной рукой не справится с малышкой. Я еле сдерживала слезы от радости, что девочка будет со своим отцом и бабушкой, и от горя, что расстаюсь с ней почти на два года.

В тот же день они уехали. Мне даже некогда было поговорить с матерью Сергея. Я не огорчалась, понимала, что все впереди. Разлука с Верочкой для меня была мукой, но что же делать?! Надо было терпеть.

А тут вскоре в ГУЛАГ пришла радостная весть: Победа! Лагерь ликовал, все - и заключенные, и охрана - поздравляли друг друга, обнимались, плакали, кричали "ура", и все надеялись на амнистию. Но увы! освобождения дождались только уголовники, а по политическим статьям все оставалось по-прежнему.

И только 10 сентября 1946 года, когда исполнилось пять лет моей неволи, я стала свободной, но без права проживания в Москве и в поселке Клязьма.

Но ни Москва, ни дом на Клязьме меня не влекли, у меня был свой могучий магнит, свое место на земле, там, где меня ждали дочь и любимый.

И я отправилась в путь. В письмах Сергей подробно объяснил, как надо ехать, на какой станции он будет меня встречать.

Ехала я в общем вагоне, битком набитом простым людом. Вагон - как проходной двор: одни выходят, другие садятся. Шумно, накурено, грязно, дышать нечем. А за окном проплывает дух захватывающая красота и разнообразие земли русской. После неволи - все как в сказке! Усталости от дороги я не чувствовала, так во мне все было напряжено и устремлено туда, к моим любимым. Под вечер третьего дня из окна замедляющего ход поезда я увидела на перроне Сергея. Поезд остановился, проводник открыл дверь, и я оказалась в крепких объятиях Сергея. Мы, оглохшие от гулких и стремительных ударов наших сердец, долго не могли разомкнуть объятия, оторваться друг от друга. Потом Сергей с тревогой спросил:

- Устала? Замучилась?

Я, смеясь, ответила, что не так замучилась, как запылилась. Он взял мою тощую сумку и сказал, что нам в этом городе придется заночевать, потому что автобус в деревню будет только завтра утром.

- А сейчас мы пойдем смывать ГУЛАГ, чтобы на тебе не осталось ни пылинки, ни пятнышка, ни запаха гулаговского. Все надо смыть и навеки забыть!

Сергей это произнес так, что ко мне мгновенно вернулось счастливое чувство защищенности и опоры. Он все продумал, все подготовил к нашей встрече. В этом городке жил давний друг Сергея, у которого на огороде, в стороне от деревянных построек, у небольшого пруда стояла банька. К моему приезду Сергей ее хорошо протопил, распарил веники, в предбаннике накрыл стол, повесил полотенца, купленную для меня новую одежду, чтобы, как он объяснил, после бани я не посмела одеть то, что побывало со мной в ГУЛАГе.

И в этой благословенной бане мы, свободные люди, провели нашу первую ночь любви. Сначала я мылась сама, потом Сергей загнал меня на полок и хорошенько отхлестал упоительно благоухающим березовым веником. Я лишь охала и умоляла пожалеть меня, не хлестать так азартно, но в ответ лишь раздавался победный хохот. Потом мы поменялись местами, и теперь он просил у меня пощады. И когда мы стали такими чистыми, что розовая, с перламутровым отливом кожа сияла при неярком свете лампы, Сергей обнял меня и повел в предбанник. Нас била лихорадка, когда он приник ко мне. Господи, как же мы истосковались, как не могли оторваться друг от друга!

- Роди мне сына, - покрывая мое лицо поцелуями, шептал мне он. - А потом еще одного, слышишь, любовь моя?

Как хорошо нам было вместе! Эта долгожданная ночь принадлежала нам, только нам. Она, как солнце, грела нас и светила нам всю жизнь. Мы сберегли ее в своих сердцах навеки.

* * *

Утром, переполненные друг другом, счастьем, усталостью, мы отправились домой. Дорогу я не видела - продремала на плече у Сергея. Когда вышли из автобуса, я увидела мою девочку на руках у бабушки. Бабушка опустила ее на землю, и Верочка с криком "мама!" кинулась ко мне. Я подхватила ее на руки и крепко прижала к сердцу, а она своими горячими ручонками обвила мою шею и расплакалась. Удивительно, что Верочка меня не забыла. Первые часы она не отходила от меня ни на мгновение, не отпускала подол юбки, пока, наконец, не поняла, что мама больше никуда не денется. Бабушка любила внучку, хорошо ее кормила, и моя девочка выглядела крепенькой, как репка, сияла, как солнышко.

Деревня... Я никогда, Марта, не бывала и не жила в деревне, не знала особенностей быта, но после ГУЛАГа мне все казалось раем. Я ничего не страшилась, готова была учиться всему, что нужно уметь в таких условиях. Наши родители в детстве нас, дочек, не баловали, приучали не только к хорошим манерам, музыке, театру, книгам, языкам (дома у нас говорили на русском, немецком, английском и французском), но и учили убирать дом, топить печи, стирать и гладить белье, шить, вязать крючком и спицами, делать игрушки, свечи, готовить разные блюда, накрывать стол, работать на огороде и так далее. Папа постоянно твердил, что унижающих достоинство человека работ не бывает, что не место красит человека, а человек место. Любое дело можно освоить, только не надо лениться и бояться. И делать все аккуратно и с любовью.

Как же теперь я была благодарна моим родителям! Как мне все пригодилось! Первые пару дней мне дали отдохнуть, прийти в себя, оглядеться. Свекровь присматривалась ко мне настороженно, со скрытой тревогой и недоверием, мол, посмотрим, на что ты годна, городская барышня. А потом позвала в коровник показать, как надо доить корову.

Так началась моя семейная жизнь в глухой, затерянной в лесах деревне. Уже через пару дней я доила корову, как заправская доярка. Коровка Дуня приняла меня сразу. Я с ней разговаривала, оглаживала ее, перед дойкой угощала краюшкой хлеба с солью, и она полюбила меня, во время дойки стояла как вкопанная, отдавала молочко все, до последней капельки. Вскоре я стала брать с собой в коровник Верочку, чтобы она привыкала не бояться коров, чтобы знала, откуда берется молочко, которое она так любила.

С утра до ночи я работала, не покладая рук, и ничто не было мне в тягость. В конюшне стояла лошадь, но за ней ухаживали мужчины. Мне же хотелось самой попробовать. Лошади всегда казались мне удивительными существами, пришедшими из сказки. Я никогда еще не имела с ними дела, даже рядом не стояла. А тут в конюшне находится такая красавица, с такими умными говорящими глазами, что я не удержалась, подошла к ней, когда никого не было дома, осторожно погладила, поговорила, потом расхрабрилась и расчесала гриву, подсыпала овса. И очень скоро мы с ней стали друзьями.

С животными подружиться было проще и легче, чем со свекровью. Но жаловаться не хочется, Марта, ибо у нас все было так как у всех свекровей и невесток - по-разному. Она любила Сергея особой любовью, как любят матери больного, с каким-нибудь изъяном ребенка. Любила и ревновала ко мне, что, в общем-то, объяснимо. До моего появления она, единственная женщина в доме, командовала своими мужчинами, они у нее ходили по струночке. А тут вдруг появилась чужая, и сын, внучка вьются возле этой пришелицы и больше не обращают на нее внимания. Больно ведь, правда? И она, может быть, сама того не желая, не сдерживалась, все жаловалась на меня сыну. Сергей любил мать, но вскоре понял, что, если так будет продолжаться, он может остаться один, потерять семью. Но ты ведь знаешь, Марта, что ночная кукушка перекукует дневную. Ночью в постели я обсуждала с Сергеем все проблемы и заговорила об отъезде, о том, что нам пора отделяться, уезжать, пока не поздно. И Сергей обещал все обдумать.

Я уже тебе говорила, Марта, что у Сергея не было ни специальности, ни образования, но зато был природный ум, характер, знание жизни и смелость. Еще когда я сидела в ГУЛАГе, а он уже находился на воле, он достал какую-то подозрительную справку и устроился колхозным бухгалтером - с одной рукой это было как раз подходящее для него дело. Несколько ночей разбирался в премудростях колхозной бухгалтерии и бесстрашно приступил к делу. И работал так успешно, что колхоз им дорожил, как очень ценным, толковым работником. Про справку молчали, зная, что в такую глушь с дипломом приехать работать мало кто захочет.

С родителями мы прожили вместе около года. Я всему научилась и по дому, и по хозяйству. У меня, Марта, от мамы-немки в генах заложена аккуратность, точность, ответственность, потребность делать все толково, красиво, практично. И где бы мы с Сергеем ни жили (а мы долго на одном месте не задерживались), получалось как-то так, что мой огород оказывался лучше, чем у соседей, и цветы цвели пышнее, и дети не капризничали, без понуканий помогали родителям, и одеты были так интересно, что все соседки без конца приставали сшить, связать их ребятам такие же наряды. Мои руки никогда не оставались праздными, и Сергей любил смотреть, как я работаю. По вечерам я что-нибудь перешивала, чинила, вязала или мастерила, а он сидел напротив, наблюдая за мной и удивляясь, как ловко и красиво все получается. Но все же чаще читал вслух, пока я работала. Мать тяжело переносила такую идиллию, и вместо того, чтобы радоваться, что ее сын изменился к лучшему, что у него хорошая семья, она искала и, конечно, находила предлог придраться ко мне, нажаловаться, вызвать ссору. И Сергей, наконец, созрел для отъезда.

Разузнав от знакомых, что в поселке Медвежка, в конторе организации, занимающейся лесоповалом, требуется бухгалтер, Сергей, обсудив все со мной и с родителями, списался с конторой, получил добро, и мы, не мешкая, стали собираться в дорогу. До Медвежки можно было добраться только на лошади. Сергей вывел из конюшни моего четвероного друга, закрепил сумки, подсадил меня в седло, вручил Верочку, взял лошадь под уздцы, и мы отправились в путь, к новой, самостоятельной жизни. Я была в полном восторге от этого путешествия. Какие виды! Какая природа! И мы одни среди этой красоты! Сергей радовался моим восторгам, будто эти сказочные места принадлежали лично ему и он от полноты сердца мне их дарил, а я была счастлива как никогда. Стояли длинные теплые дни начала лета, до Медвежки можно было добраться не спеша за день, и Сергей в красивых местах делал привалы, чтобы Верочка побегала, а я отдохнула. Он боялся, чтобы я, уже на пятом месяце беременности, не навредила малышу.

Наш переезд прошел благополучно. В Медвежке мы разместились в выделенной нам бревенчатой избе, удобной, сухой, теплой, с садом и огородом. Сергей сразу приступил к работе, а я занималась домашними делами, дочерью, огородом. Продуктов хватало: Сергей всегда считал делом своей чести, чтобы семья ни в чем не нуждалась. И мы в глухой Медвежке зажили спокойно и дружно, в любви и в полном согласии с собой и с окружающей нас красотой. В саду росло много малины. Она была почти готова. Я собиралась через два-три дня варить малиновое варенье, которое любили и Сергей, и Верочка. Но не успела. Утром вышла в сад - и увидела, что в малиннике хозяйничает медведь! Он стоял на задних лапах, одной передней лапой придерживал ветку, а другой обирал ягоды и отправлял в пасть. Мишка заметил меня, но даже и не подумал убегать: ягоды были вкуснее страха. Мне все это показалось таким мирным, естественным, что я тоже не испугалась, спокойно зашла в избу, чтобы не смущать лакомку, и наблюдала за ним через окно.

Вскоре наша семья пополнилась сыном. Мы назвали его в честь моего отца, пропавшего в застенках НКВД в 38 году, Юлием. Мальчишка был крепеньким, спокойным, славным, Верочка не могла от него оторваться и стала моей незаменимой помощницей.

Казалось бы, все хорошо у нас. Мы полюбили Медвежку, ее обитателей - жить бы да радоваться. Но время шло, Верочка приблизилась к школьному возрасту, и беспокойный мой супруг заявил, что нам пора перебираться поближе к цивилизации. Кстати, вся семья Ивановых отличалась непоседливостью, долго на одном месте не засиживалась. Родители эту "охоту к перемене мест" передали и Сергею, и Валентину, так что, Марта, больше половины моей семейной жизни я прокочевала и очень устала от такого образа жизни.

Моя свекровь очень любила детей и внуков и, конечно, хотела бы жить с нами, но я ни за что не хотела этого. И родители нашли вариант, который устраивал и их, и нас. Оставив деревню, они переехали в подсобное хозяйство угольщиков, недалеко от города Ленинск-Кузнецка. Отец устроился работать по партийной линии, получил двухквартирный одноэтажный домик и упорно звал нас к себе. Сергей поехал посмотреть, убедился, что в доме две хорошие отдельные квартиры и никто никому не будет мешать. Он договорился с родителями, что за общей живностью ухаживать будет мать, а все остальное - полная самостоятельность. Оформился на работу, и мы переехали. Я много времени посвящала детям, дому, огороду. Сергей работал, радовался, что отношения двух дорогих ему женщин стали намного теплее. Моя свекровь боялась разлуки с внуками, поэтому стала добрее ко мне. И все меньше уделяла внимания своему супругу. Он у меня не вызывал симпатии, казался слабым, совершенно неинтересным, к тому же крепко выпивающим человеком. Я про себя удивлялась, как такой ограниченный человек может кем-то или чем-то руководить. Свекровь, конечно, по всем статьям была выше своего мужа. Это от нее перешла сила и способности к сыновьям. Они оба, и мой Сергей, и младший его брат Валентин, были талантливы. Валентин, окончив ВУЗ, стал инженером-гидротехником на строящейся Братской ГЭС, потом был назначен главным инженером грандиозной Саяно-Шушенской ГЭС, а затем его послали на три года в Аргентину помогать строить гидроэлектростанцию. Да и мой Сергей, без сомнения, являлся незаурядной личностью. От нас с ним пошел хороший посев в Сибири - наши дети, внуки, правнуки... Все образованные, работящие, честные, скромные, добрые. Все любят Сибирь и менять ее ни на что другое не собираются. Нам с Сергеем ни за кого из нашего потомства не стыдно.

Сергей оказался просто замечательным отцом. Я поражалась и восхищалась, как он разговаривает с детьми, как держится с ними. Никогда не повышал голоса, пальцем никого не тронул. А слушались они его беспрекословно и очень любили. Тут царило понимание и любовь.

Сложнее складывались отношения Сергея со взрослыми. Характер у него был неровный, обидчивый, упрямый, честолюбивый, гордый. Он стремился быть единовластным главой семьи и считал, что женщина должна знать свое место, ни в чем не проявлять своего превосходства. Я многое ему прощала за доброту сердца, за отходчивость, за отзывчивость к чужому горю. Вот тут он был на высоте, истинно хорош и душевно красив. Жаль, что ему не хватало образования, а то из него вышел бы, например, бесценный учитель начальных классов. Я так и представляю себе, как льнет к нему ребятня, какой любовью светятся детские глаза. И не только учителем мог бы стать! Кем угодно - инженером, врачом, геологом, юристом...

Марта улыбнулась горячности Ирмы:

- Уже хорошо то, дорогая, что он стал таким, каким стал под твоим благотворным влиянием.

- Да, да, это верно, что ты говоришь. Только тут, Марта, не моя заслуга, преобразила его любовь, убеждение, как много значит для человека семья. Он считал, что без семьи человек - как былинка в поле, одинок, не защищен и уязвим. В понятие "семья" он включил и моих всех - родителей, сестер. Еще в ГУЛАГе Сергей расспрашивал меня о каждом члене нашей семьи и обещал сделать все, что в его силах, для нашего объединения. Из семи членов семьи Геккер на воле оставалось двое - мои сестры Оля и Марселла. Оля для всех стала связующим звеном, она вела переписку с мамой, Алисой и со мной, а потом нашлась и Верочка. От папы вестей не было никаких, и только в 1956 году мы узнали, что его вскоре после ареста и допросов расстреляли тогда же, в 1938 году.

С Марселлой все произошло, как в сказке. Перед войной она вышла замуж, в мае 1941 года родила, а 10 сентября 41-го года нас четверых увезли в тюрьму. В ту же ночь с грудным Алешенькой на руках Марселлу повели на допрос. Следователь, еврей по национальности, услыхав фамилию Марселлы, спросил, почему у нее еврейская фамилия. Марселла ответила, что замужем за евреем, поэтому и фамилия такая. И произошло невероятное: Марселлу с ребенком следователь отпустил, наказав исчезнуть из Москвы и Подмосковья. Я не могу объяснить, Марта, это чудо, думаю, что национальность тут ни при чем, а просто попался добрый человек, пожалевший мать и дитя. В Москве в это время уже началась паника, шла срочная эвакуация учреждений, предприятий, и следователь верно рассудил, что в такой напряженной обстановке никто не станет разбираться, куда девалась мать с ребенком.

Как бы там ни было, но Марселла оказалась на воле, вырастила прекрасного сына, после войны долго и успешно преподавала в Москве английский, немецкий и французский языки. Дочка Никиты Сергеевича Хрущева Рада Аджубей занималась у нее на курсах и попросила Марселлу давать уроки ее детям, т.е. внукам Генсека КПСС Хрущева. Однажды преподавательницу пригласили на семейный праздник, на котором присутствовал и Хрущев. Их познакомили, они разговорились, и Марселла сказала, что она, дочь "врага народа", никогда не думала, что познакомится с главой государства и будет так запросто беседовать с ним. И Хрущев в душевном порыве обнял ее за плечи и попросил прощения за расстрел отца и за то, что пришлось пережить семье. Когда я представляю, как слушала Марселла эти слова и что творилось в ее душе, мне хочется рычать, как раненому зверю!

Ирма побледнела и, сжав кулаки, долго молчала, а потом вымучено улыбнулась и продолжала о Сергее.

- В лагере мы с Сергеем ходили встречать каждый прибывающий этап, но так никого из моих и не дождались. В 1946 году из ГУЛАГа из ЧСИР (Членов Семей Изменников Родины) первой освободилась Алиса, за ней Вера. Их направили в Караганду, ведь своей судьбой нельзя было распоряжаться и после освобождения. Вскоре после 8-летнего заключения из Коми АССР к ним приехала мама.

И Сергей собрался к ним знакомиться, посмотреть, как они живут и чем можно помочь. Мы с Сергеем уже знали про Постановление о соединении членов семей, разбросанных по разным лагерям и после освобождения направленных на поселение в разные места. Сергей хотел узнать у моих, хотят ли они переехать в Сибирь, поближе к нам.

Он гостил в Караганде десять дней. Маме и сестрам Сергей понравился. Я не сомневалась, что так и будет: он очень умел влезать женщинам в душу, очаровывать их. Мама прониклась к нему такой симпатией, что за несколько дней связала теплый, красивый свитер, с которым он долго не расставался, чувствовал себя в нем уютно и хорошо. За десять дней Сергей во всем разобрался, выслушал всех и понял, что заботы о переезде ложатся на его плечи.

Вернувшись домой, мой супруг засел за письмо Маршалу Советского Союза К.Е.Ворошилову. Откровенно написал о себе, каким уголовником он был, сколько лет отсидел и как, благодаря жене, переродился, стал настоящим человеком, главой хорошей семьи. В письме просил Климента Ефремовича помочь соединению нашей семьи с матерью и сестрами.

Ответа пришлось ждать долго, но он все же пришел и был положительным.

Так, наконец, мы все очутились недалеко друг от друга. Сергей, единственный мужчина, взял на себя ответственность за всех этих настрадавшихся женщин, всех опекал, снабжал продуктами, обо всех заботился. Это была его стихия: он чувствовал себя главой большой семьи, радовался, что всем нужен.

Постепенно мои сестры находили каждая свое место в жизни на воле. Вера влюбилась в брата моего Сергея, Валентина, который в это время заканчивал институт в Томске и лето проводил с нами. Любовь была взаимной, они поженились, и мы с сестрой Верой породнились еще раз - через наших мужей и стали носить одинаковую фамилию Ивановы. Вскоре я родила сына Сереженьку, а через два месяца у Веры с Валентином родился сын Олег.

Так шло время.

Вера начала преподавать фортепиано еще в Ленинск-Кузнецке и продолжила в Иркутске, куда их с сыном и мамой перевез Валентин. Она зверски много работала (это ее выражение), в музучилище ею дорожили, высоко ценили. А наша Алиса нашла место в детсадике, в восьми километрах от города. Там она с увлечением и благодарностью за то, что ее, инвалида, бывшую гулаговку, взяли на работу, занималась с детками английским языком (немецкий после войны учить никто не хотел), лепкой, рисованием, музыкой, учила делать игрушки, вязать, правильно пользоваться приборами за столом и вскоре стала незаменимой и любимой всеми - и детьми, и взрослыми. Несмотря на то, что каждый шаг ей давался нелегко, она считала своим долгом навещать пьющих родителей, увещевала их не пить, не бить детей, не ругаться при них. Представляешь, каково было ей, калеке, ходить по колдобинам, грязи, сугробам? Но если бы ты знала нашу Алису! Она не думала о себе, всегда была радостна, светла, добра. Рядом с ней стыдно было ныть, жаловаться...

- Ирма, тебе не приходило на ум, - перебила я рассказчицу, - что вы все похожи на жен ссыльных декабристов, которые тоже учили, просвещали, ни на что не жаловались, ничего не страшились и оставили в Сибири такую добрую память о себе?

- Нет, Марта, не приходило, но вот ты напомнила о них, и я подумала, как все повторяется на земле. Уж воистину нет ничего нового под солнцем.

- Ну что ж, Ирма, ты, наконец-то, после скитаний по деревням, поселкам, по тайге попала в большой город Иркутск. Где тебе было лучше, где ты чувствовала себя счастливей?

- Жизнь - странная штука, Марта. После Америки, Германии, Москвы, Подмосковья попасть в такую глухомань... Все сама хочу разобраться, когда же я была счастливее, и вообще, что это за птица такая - счастье? Ты знаешь? Нет? Мне кажется, что счастье - это не жизнь без забот и печалей, в богатстве и комфорте, а состояние души. Там, в ГУЛАГе, судьба нежданно одарила меня любовью и материнством, и я воскресла. Думаю, это и было самое настоящее счастье, хотя к нему подмешалось столько боли, тревоги. И потом, когда я вышла на волю, встреча с Сергеем, ночь в бане и продолжение такой любви, которую дай Бог испытать каждой женщине. И это было счастье - но тоже с болью и тревогой. А дальше - дети, заботы, переезды, отсутствие постоянного дома с налаженным бытом, интеллектуального общения, возможности заниматься живописью - все это я воспринимало как неизбежность, то с грустью, то светло. Знаешь, Марта, что во мне поддерживало ощущения счастья? Я всегда помнила тюрьму, ГУЛАГ, и на их фоне моя жизнь, что бы в ней ни происходило, воспринималась как счастье!

С годами любовь утрачивала остроту, свежесть молодых переживаний, ощущений, но она ведь не умерла, а перешла во что-то другое, не менее, а, может быть, даже более важное: в понимание, что мы в ответе друг за друга, за детей, что мы одно целое. Но разве этого мало? Жизнь ни у кого не бывает сплошным праздником, она полосата. И у нас с Сергеем так было. Прожив дружно, в согласии много лет, мы с тревогой стали ощущать, что подходим к критической полосе в наших отношениях.

Сергей приложил много усилий, чтобы объединить всех Геккеров, а теперь, мне казалось, не очень этому радовался. Когда в нашем доме собирались все мои и начиналась радостная суета, бесконечные воспоминания, Сергей, слушая наши разговоры, глядя на наши оживленные лица, горящие глаза, мрачнел и замыкался. Он чувствовал себя - как бы это точнее сказать? - птицей не из этой стаи, что ли? Я без слов все понимала и страдала за него. Но гости уходили, и постепенно все налаживалось, успокаивалось.

До следующей встречи.

За все годы кочевой жизни я несколько раз бралась за кисть и краски, и Сергей всегда находил предлог, чтобы отвлечь меня от любимого занятия: то приносил ведро рыбы, и надо было, не мешкая, чистить и жарить, то приводил в дом нежданного гостя, то в хозяйстве находил срочное дело. Это была самая настоящая ревность, с которой он не мог справиться.

Но в Иркутске, куда он нас перевез на время, пока искал работу где-то в Забайкалье, я могла свободно распоряжаться своим временем и начала писать. И очень скоро поняла, что за годы простоя потеряла так много, что вряд ли мне удастся вернуть утерянное, хотя я работала упорно, часами. Неожиданно мне предложили преподавать живопись в Иркутской художественной школе. От счастья я почувствовала себя на седьмом небе! Вокруг нас с сестрой Верой появилось много интересных людей. Мы стали посещать концерты, выставки, театр и оживали душой. Гости, встречи, беседы, свобода - все, как спасение души. И в такой эйфории прошло несколько месяцев.

Но... возвратился Сергей и сообщил, что нашел работу у геологов в Саянах, почти на границе с Монголией. Представляешь, Марта, каково мне было расставаться с чудесным культурным городом, с новыми друзьями, такими близкими по духу, по интересам, с работой, о которой столько лет мечтала. Сергей понимал, что у меня на душе, ждал взрыва, протеста, но я умела владеть собой и спокойно, как ни в чем не бывало, приступила к сборам.

Мое спокойствие всегда ставило его в тупик, выводило из себя. Кстати, Марта, о его любовных похождениях (а они были!) я или догадывалась сама, или он мне рассказывал - и умела на них не реагировать. Его это ужасно задевало, злило, потому что вокруг он видел другую реакцию. А у нас в доме все не так, как у людей: ни слезинки у этой железной женщины, ни крика, ни битья посуды, ни порыва бросить все и уехать хоть на край света - ничего! И это жена? Значит, не любит?

- А тебя действительно не задевали его похождения? Неужели не болело сердечко?

- Болело, Марта, еще как болело! Я же не каменная. Но я знала, что нет идеальных браков, человек слаб, а у мужчин время от времени появляется потребность ускользнуть, проверить на стороне, молод ли он еще, может ли нравиться женщинам, силен ли как мужчина. Я реагировала на его зигзаги спокойно, сохраняя достоинство, и это быстро отрезвляло гуляку.

А кроме того, Марта, я видела, что натворила война: в деревнях, поселках почти не оставалось молодых мужиков. Ну, скажи, как быть женщинам в лучшей поре, что им делать? Выйти в поле и на весь белый свет крикнуть: "Мужики! Ау! Где вы? Тошно без вас! Молодость проходит!". Сергей умел заговорить зубы любой понравившейся красавице. Впрочем, и без уговоров они липли к нему. Их не смущала ни покалеченная рука, ни то, что он семейный человек. Они как бы бросали вызов мне: мол, попользовалась сама, так поделись, не жадничай, его не убудет.

И я молча делилась. Но это случалось редко, Марта, всего несколько раз за нашу жизнь.

- Я не знаю, Ирма, смогла бы я так спокойно и мудро реагировать на это.

- Да, Марта, я понимаю тебя. Большинство женщин в такой ситуации просто сходит с ума, превращает свою жизнь и жизнь детей, родителей в настоящий ад. К счастью, я не из их числа. Нет ничего страшного в том, что у мужчины бывают романы на стороне, если ты уверена, что все это преходяще, что он никогда не оставит семью. И еще очень важно не втягивать в ссоры и переживания детей, не травмировать их души.

- Ирма, раз ты заговорила о детях, то хочу тебя спросить, как же они могли учиться, если вы вели такой цыганский образ жизни?

- Да, дети... Это действительно была нелегкая проблема. До 4-го класса учиться можно было в любом населенном пункте, а потом мы выкручивались, как только могли. Старались жить поближе к тем местам, где имелась школа, снимали комнату у хозяйки с хорошей репутацией. Сергей привозил продукты, хозяйка готовила, присматривала за ними - мы делали все, чтобы дети учились, как положено детям. Но зато в такой обстановке они набирались житейского опыта, учились ничего не бояться, не ныть, росли сообразительными, крепкими, смелыми, самостоятельными, ответственными за свои поступки и друг за друга. И все трое закончили не только среднюю школу, но и получили высшее образование: гулаговская Верочка после Иркутского университета стала геологом, Юлик закончил историко-археологический факультет Новосибирского университета. Теперь он доктор наук, профессор, Действительный член Сибирского отделения Академии наук, летом с увлечением работает на раскопках со всей семьей и студентами. А самый младший, Серёженька, стал юристом. Отец ими гордился, не мог нарадоваться, что они не повторили его ошибок, что каждый занят делом по душе.

- Все же, Ирма, какие вы с Сергеем молодцы! И как благотворно было твое влияние на Сергея! Не отмахивайся, пожалуйста, мне со стороны это понятнее и виднее. Да, да, это так.

- Может быть, ты и права. Человек, идя по жизни, с годами становится или лучше, или деградирует. Сергей не деградировал, это факт. Мы, Марта, как пара гнедых, дружно везли наш супружеский воз, преодолевая ухабы, сугробы, буреломы. Ну, а теперь вот из Иркутска нас занесло к геологам, в Саяны, на границу с Монголией.

Сережа устроился бухгалтером, а меня геологи взяли картографом. Мое умение рисовать, наконец-то, пригодилось и даже давало хороший заработок. Я жила, переполненная радостью, что нужна, что вокруг такие славные, доброжелательные люди. Летом геологи обязательно брали меня в поле делать зарисовки тех мест, где проходила работа. От красоты природы я хмелела, как в те далекие годы, когда после ГУЛАГа ехала к Сергею. Старшие дети, Вера и Юлий, были в поле со мной (отсюда у них любовь к геологии и археологии), а младший оставался в поселке с отцом или жил у тети Веры в Иркутске.

Так шла жизнь.

Ребята взрослели, становились все более самостоятельными, и Сергей, видимо, чувствуя, что приближается время, когда он будет не нужен им, а может быть, и мне (так ему казалось), не находил себе места, все больше замыкался и отчуждался.

Это и была та черная полоса в нашей жизни, приближение которой мы предчувствовали.

Сергей не мог усидеть на месте, снова бросил работу, меня и отправился на поиски чего-то нового. Долго не писал, не давал о себе знать. Через знакомых я узнала, что он плохо себя чувствует, что его не раз видели крепко выпившим. Я переживала, неотступно думала о нем, о том, что нужно что-то срочно предпринимать, спасать семью. И, как часто бывает в жизни, на помощь пришел Господин Случай.

Из бесед с геологами я узнала, что многие вышедшие на пенсию геологи строят себе дома в облюбованных заранее красивых местах, а некоторые даже на Байкале. Геологическое управление Бурятии, находившееся в Улан-Удэ, построило хорошую турбазу на Баргузинском заливе Байкала. Из-за относительно небольших глубин залива вода летом хорошо прогревалась, и желающих покупаться, позагорать было более, чем достаточно. Неподалеку от турбазы вырос поселок. Участки для застройки разошлись быстро. Моя хорошая знакомая Настя, уже полным ходом занимающаяся стройкой, посоветовала мне поехать с ней посмотреть пока еще ничейный участок рядом с ней.

И я сразу согласилась. По приезде в поселок Настя отправилась к себе, а я пошла гулять. Все посмотрела, поговорила с людьми, порадовалась красоте домов, цветников, чистоте, ухоженности улиц, медленно обошла пустующий участок и вышла на берег Байкала. Долго стояла, пораженная красками воды, неба, безбрежностью водного простора. Потом сняла обувь, вошла в воду, напилась, умылась, глубоко вдохнула крепкий, как вино, воздух и внезапно ощутила, что вот наконец я нашла то место на земле, о котором всегда тосковала моя душа. И сразу стало легко и понятно, что делать дальше. Оформление документов на участок не заняло много времени, и я, не теряя драгоценные летние дни, приступила к делу.

Соседи оказались хорошими, доброжелательными людьми. Они порекомендовали двух крепких, опытных мужиков, которые тут в поселке уже построили не одну избу. Строительных материалов - сколько угодно, деньги у меня были. И, как в сказке, вырос просторный, красивый, благоухающий смолой, тайгой и свежестью бревенчатый дом. Я ходила вокруг него, потом внутри по комнатам и не могла нарадоваться, что наконец у нас появилось свое пристанище. Теперь нужно было отправляться на поиски моего отбившегося от семьи супруга.

Я нашла его в больнице, бледного, несчастного, растерянного и одинокого. Еле сдержала слезы, обнимая и пряча лицо на его груди. Мы встретились тепло, с щемящей болью в сердце. Он потянулся ко мне, как настрадавшийся ребенок тянется к матери. Стараясь скрыть жалость, боль и тревогу, я весело стала рассказывать, что теперь мы с ним не бродяги, что у нас есть собственный дом, хороший участок земли, и не где-нибудь, а на самом берегу Байкала. Там чудесно, но без хозяина мне не справиться.

Пока я говорила, Сергей сидел в кровати, сжавшись, нахмуренный, отчужденный. Но вот в глубине глаз вспыхнул и начал разгораться радостный огонек. И скрыть его он не сумел. И хотя для мужчины с таким характером, как у моего супруга, трудно и унизительно принять предложение женщины, пусть даже она жена, Сергей, с усилием подавив гордыню, согласился ехать со мной. Я в душе ликовала, но вида не подала, а спокойно, будто ничего не произошло, стала готовиться в дорогу.

Он попал в больницу с подозрением на инфаркт. К счастью, диагноз не подтвердился, но врач перед выпиской сказал мне наедине, что у Сергея масса проблем со здоровьем и самая главная - сердце. Я расстроилась, но доктор успокоил, что все будет в порядке, если не перегружаться и всегда иметь под рукой лекарства.

Так начался, Марта, завершающий этап нашей семейной жизни, самый гармоничный, наполненный углубленной привязанностью, теплом, зрелой любовью, пониманием смысла нашей встречи в ГУЛАГе и всей прожитой жизни. И трудом - не на чужого дядю, а на благо семьи.

Непередаваемая красота Байкала, целебный воздух, чистая вода, моя неустанная забота вскоре помогли Сергею вернуть здоровье, хорошее настроение. Я с радостью отмечала, как он меняется: много смеется, что-то напевает, охотно вступает в разговоры и, сколько может, помогает. Вскоре Сергея пригласили работать бухгалтером на турбазу, а я вся с головой погрузилась в работу по созданию нашего гнезда. Хотя мне приходилось заниматься этим впервые в жизни, у меня на удивление все получалось. Я набросала план работ, мы с Сергеем и детьми обсудили и уточнили его, и дело пошло.

- Ну и что же вы там соорудили, Ирма?

- Мы там, сестричка, создали рай земной, вот что! Зная, что на Байкале лето проходит быстро, уже в конце сентября по ночам могут быть заморозки, мы решили, что прежде всего нужна печь в нашем доме. И представь себе, печь я сложила сама! Вот сейчас произнесла эти слова и снова удивилась: неужели сама? Дело в том, что у нас не было другого выхода, потому что к печнику стояла очередь. Он на все мои просьбы, уговоры и обещания хорошо заплатить твердил только одно: покажу, расскажу, что и как, а делать будете сами.

И, в конце концов, я набралась смелости и сказала себе: ты сможешь, не ной! Конечно, сначала я посмотрела печи в других домах, обсудила все с печником, Сергеем - и с Божьей помощью приступила к делу. Сергей, чем мог, помогал одной рукой в свободное от работы время, и печь у нас получилась на славу. Потом ко мне приходили консультироваться и учиться печному делу. И сейчас, как вспомню, хохочу и не верю. Но, тем не менее, печь согревала дом моментально и давала столько тепла, что мы могли жить, заниматься хозяйственными делами и зимой.

Граница нашего участка находилась в двадцати метрах от берега Байкала. Чтобы защитить посадки от сильных и холодных ветров с озера, мы с Сергеем поставили высокий сплошной забор. Поэтому у нас на грядках, защищенных этим забором, в открытом грунте вызревали помидоры, огурцы, клубника. Сергей присмотрел в лесу кусты дикой малины, красной и черной смородины, и мы, навозив чернозема, заложили наш сад. На посадки, строительство ушел не один год, так что, Марта, не думай, что наше "поместье" создавалось как по щучьему веленью - сразу.

Построили парник, курятник, завели кур. Значит, в доме всегда были свои овощи, всякая зелень, свои высочайшего качества яички, куриное мясо. По двору ходил голенастый красавиц петух и зорко следил за своими веселыми, разговорчивыми барышнями. Я очень любила наблюдать за ними, они добавляли уюта и стабильности в хозяйстве, каким-то образом успокаивали меня.

Ну и, конечно, байкальская рыба не переводилась у нас на столе. Для Сергея рыбалка всегда была любимым занятием. А тут Байкал под рукой! Мы раскошелились на моторную лодку, сети, спиннинг - у моего рыбака было все, даже целлофановый домик-палатка, которым он пользовался зимой, когда занимался подледным ловом. Палатка защищала от жгучих ветров, а внутри постоянно топилась печечка, лед был прикрыт толстым слоем сена, стояла скамейка, термос и т.д. - полный комфорт!

- Как здорово, Ирма, прямо сердце радуется, и какие вы оба молодцы!

- Конечно, здорово, Марта, но работали мы, как негры. Нас никто не неволил, не торопил, нам самим хотелось скорее осуществить то, что задумали.

Мы построили баню с парилкой. Я сама вязала веники на всю зиму. Парилась, как настоящая сибирячка, с "нырянием" в снежный сугроб.

Была у нас и летняя кухня, коптильня. И домик для гостей - летом их всегда хватало. Воду для питья, для готовки, чая брали из Байкала, она замечательно вкусная и чистая. А для полива сада-огорода пробурили скважину и поставили мотор. Я любила цветы, и что только не цвело на нашем подворье! И мебель наша - это моя фантазия художника. Раз мне не удавалось по-настоящему заниматься живописью, я переключилась на украшение дома, мебели. Но этим всем занималась в ненастные дни.

Я очень осторожно использовала труд Сергея, всегда помня предупреждение врача. Но в разговорах с детьми, соседями, со всеми, кто приезжал к нам в гости, рассказывала, как много и хорошо поработал тут хозяин, сколько души вложил. Сама я честолюбием не страдала, мне важно было, чтобы Сергей был бодрым, уверенным в себе и спокойным. И действительно, за годы на Байкале он воспрянул духом, почувствовал себя хозяином, главой большой сплоченной семьи. В нем как бы все стало на свои места. Он перестал курить, в рот не брал спиртного, больше никуда не рвался: Байкал привязал накрепко, как бы стал его вотчиной. Мы оба к Байкалу относились благоговейно, бережно, как к живому существу. Всех, кто приезжал в поселок порыбачить, соседи посылали к Сергею Алексеевичу: он, дескать, поможет, расскажет и покажет - где, что, как. И то, что он был нужен, что все относились к нему с искренним почтением, давало Сергею силы жить и радоваться жизни.

- Это прекрасно, Ирма, ну а как же живопись? Ты на ней поставила крест?

- Нет, Марта, не поставила. Геологи ко мне очень хорошо относились и уговорили продолжать с ними сотрудничество. Я должна была писать картины природы тех мест, где проходила работа экспедиций, для геологического музея в Улан-Удэ. Там много моих работ. Они не все мне нравятся, потому что одного прилежания, упорного труда мало, Марта, требуется еще что-то неуловимое и необъяснимое, что люди называют искрой Божьей, талантом. Вот это "что-то" за годы моей странной жизни почти оставило меня, я где-то его потеряла. Поверь, что мне горько и больно сознавать это. Поэтому не всем, что украшает стены и стенды Геологического музея, я могу гордиться. К великому моему сожалению.

Но дирекция музея думала иначе. Мне хорошо платили, что было существенно при наших расходах. Но главное, сердечно, уважительно ко мне относились и даже выделили в новом, только что построенном пятиэтажном доме двухкомнатную квартиру со всеми удобствами! Я долго не могла прийти в себя от радости и изумления, когда узнала об этом. Это всего в трехстах километрах от дома на Байкале. С годами нам все тяжелее становилось переносить суровые зимы на Байкале, и мы спасались, переезжая на квартиру в Улан-Удэ.

Ты знаешь, Марта, я пришла к выводу, что для человека, умеющего ждать и не роптать, все приходит в свой черед, в свое время. Мне судьба ли, Бог ли, - назови, как хочешь, - годы на Байкале, зимы в Улан-Удэ были посланы как награда, как подарок за все, что случилось в жизни моей семьи, а значит, и моей, начиная с 38 года. И теперь красота могучего Байкала, окружающей природы, установившаяся гармония в сердце Сергея и моем сердце, наша любовь, выдержавшая все испытания и теперь вошедшая в спокойные берега, забота друг о друге, возврат к живописи, материальная стабильность, благополучие детей и их семей - все воспринималось мною, как дар Божий, как благословение Господне.

19-го октября мы с Сергеем стояли в сенях нашего дома на Байкале. Я помогала ему убирать сети на зиму. Мы слаженно работали, перекидываясь отдельными фразами. Внезапно Сергей умолк на полуслове и под моим непонимающим, испуганным взглядом стал быстро и как-то неестественно опускаться на корточки и, уткнувшись головой в мои колени, замер. Я в отчаянии наклонилась к нему, торопливо отыскала место пульса, но безжизненная рука молчала. Не веря, что это конец, положила Сергея на пол, дрожащими пальцами расстегнула рубашку и приникла к груди, но и тут - глухая тишина. Только доносился отдаленный мягкий говор Байкала. И стало ясно, что Сергей оставил меня.

Долго стояла, сама как неживая, над ним, не веря, что это конец. Потом с трудом переместила Сергея из сеней в комнату, понимая, что поднять на топчан сил не хватит. Но звать на помощь не хотелось: было страшно даже на мгновение оставить его одного. А вдруг это только глубокий обморок? Да и соседи все уже переехали на зимние квартиры.

И мы с Сергеем в последний раз остались одни, чтобы без свидетелей, без суматохи и суеты подвести итог нашей общей 40-летней жизни и попрощаться навеки. Я все делала отрешенно и неспешно, будто это была не я, а кто-то другой во мне, а я только наблюдала этого другого со стороны и оценивала все его действия. Как испокон веков заведено, обмыла покойного, переодела, причесала. В головах и сбоку поставила подсвечники и зажгла свечи. Комната сразу ожила и наполнилась чудесным запахом воска. Сергей так любил этот запах! За окнами - густая тяжелая темень, а в комнате трепетный свет свечей, на стенах загадочные, таинственные тени и лежащий у моих ног Сергей. Моя любовь и мука, моя жизнь, лучшая часть моей души. Я долго-долго всматривалась в его спокойное, без тени страдания прекрасное лицо, пытаясь понять, что же это такое - смерть? Обрыв? Тупик? Или, может быть, дверь в неведомый нам мир? Так что же, жизнь наша - это неуклонный путь вот к этому мгновению, к этой тайне? Почему люди так страшатся смерти? Когда она рядом, понимаешь, как это просто не быть... Сергей взял с собой что-то очень важное от меня, еще долго мне придется в этом разбираться, но уже одной, без него...

Всю ночь я вела бесконечный разговор с Сергеем, перебирая в памяти все, что стало нашей общей судьбой, - от первого звука его голоса там, в ГУЛАГе, отозвавшегося вещим предчувствием в моем сердце, до этой ночи.

Горячо просила прощения за все, что было не так, молилась, как умела, своими словами об упокоении его души.

И делала зарисовки, последние в этой жизни...

Байкал всю ночь вместе со мной прощался с Сергеем, ласково что-то нашептывая, баюкая его вечный сон...

А утром я пошла искать людей. Первый встретившийся житель поселка, пожелав мне доброго утра, с удивлением и тревогой уставился на меня, а потом спросил, что случилось с моей головой.

За ночь я стала белой, как лунь.

Ирма умолкла. Мы долго сидели, обнявшись, в глубокой печали. Я прижалась щекой к ее шелковистым седым волосам и тихо сказала:

- Не умею утешать, не знаю таких слов. Вечная ему память. Наверно, это и будут те слова, что нужно сказать, когда приходит такое горе. Твои корни, Ирма, по отцовской линии где-то там, на балтийских берегах. Шведы, прощаясь с усопшим, говорят: ушел из времени. У меня сердце щемит и сжимается от этих слов. Я успела полюбить твоего Сергея, но не успела познакомиться с ним лично.

Он ушел из времени...

Четверг, 1 ноября 2007 года.

Рига. Золотая осень. Т +7⁰.

Светлой памяти дяди Паши.

На Байкале

(из записок экскурсовода)

Байкал - одно из чудес на земле, и повидать это чудо мечтали и мечтают многие. Издалека он кажется таинственным, загадочным и манящим. Вернувшиеся с Байкала, сияя глазами, говорили о нем взахлеб:

- О, это не передать словами, это нужно видеть! Обязательно!

И дальше шли сплошные охи и ахи.

- Представь себе, - говорила очарованная Байкалом коллега, - огромную чашу причудливой формы, наполненную прозрачной влагой, цвет которой постоянно меняется от неба, солнца, ветра. И эта драгоценная чаша поднята Творцом на высоту 455 метров над уровнем моря и окружена горами. Они то приближаются к озеру, то отвесно уходят в воду, то отступают, то покрыты тайгой, то почти без растительности. И это разнообразие красок воды, мерцающих бликов на ней, неба, скал, зелени околдовывает, поражает воображение.

- На земном шаре, - восторженно вторила ей другая, - нет глубже озера, чем Байкал. Глубины в нем доходят до 1620 метров! Представляешь!?! А если бы кому-то вздумалось обойти Байкал пешком, то пришлось бы топать две тысячи километров! И на лодке пересечь его непросто, ведь в длину Байкал вытянулся на 636 километров, а ширина доходит до восьмидесяти.

Не озеро - море!

Наслушавшись таких восторженных речей, как не захотеть увидеть Байкал своими глазами! И вот, наконец, мое Рижское бюро путешествий и экскурсий, в котором я много лет работала экскурсоводом и групповодом, предложило сопровождать группу именно туда, на Байкал.

Дождалась!

Встреча с туристами состоялась в аэропорту "Рига" за час до начала регистрации. При первом знакомстве группа показалась симпатичной, бодро настроенной и крепкой физически. Неожиданно я увидела улыбающиеся лица знакомой пары и обрадовалась. Это были путешественники по крови и по призванию - Володя и Лида Сливацкие. С ними я уже побывала на Волге, Лене, Енисее, Оби, на Дальнем Востоке. И везде Володя охотно брался за хлопотное и не очень благодарное дело - быть старостой группы. Лучшего старосты я и представить себе не могла: деятельный, инициативный, толковый, понимающий все с полуслова.

Мы тепло обнялись, поговорили, внимательно посмотрели друг другу в глаза, и все решилось само собой: Володя и на этот раз согласился быть старостой. Уже в Москве, в аэропорту Шереметьево, он был весь в хлопотах: кому-то помог донести вещи, побежал узнать расписание автобусов на Домодедово, занял очередь на всю группу. На ходу со всеми познакомился, приветливо поговорил, и все оценили его расторопность, доброжелательность, опытность - качества нужные для хорошего старосты.

Из аэропорта Домодедово мы вылетели в Иркутск около полуночи. За день, суматошный, трудный, все устали и мечтали только о том, чтобы скорее добраться до своего места в самолете и поспать. Но не тут-то было! Мы летели навстречу восходу солнца, и моим туристам подремать в полумраке салона удалось совсем немного. Внезапно этот полумрак прорезал первый солнечный луч, за ним еще и еще! И салон наполнился золотым свечением. Многие прильнули к иллюминаторам, чтобы увидеть восход Светила с высоты более десяти тысяч метров. Зрелище поразительное и незабываемое!

В Иркутск прилетели ранним утром. В аэропорту нас ожидал автобус и заспанная групповод Таня. Она отрекомендовалась группе, коротко сообщила программу дня, и мы, получив багаж, отправились в центр города на завтрак. Потом моя невыспавшаяся, усталая команда знакомилась с городом, обедала, приобретала сувениры, а ближе к вечеру Таня повезла нас на ночлег то ли в общежитие, то ли в плохонькую гостиничку. Туристам, по-моему, было абсолютно все равно, где переночевать, им только хотелось скорее донести голову до подушки и отключиться.

Одной ночи не хватило для восстановления сил, и второй день оказался не менее трудным. До обеда продолжалось знакомство с Иркутском, с музеями. Туристы смотрели, слушали, а сами мечтали скорее сбежать от цивилизации к природе, к долгожданному Байкалу. И вот мы, наконец, на пристани, где нас ожидал небольшой теплоход. Наш групповод Таня с облегчением простилась с туристами, и они, смеясь и толкаясь, ринулись на теплоход, чтобы занять себе место, с которого можно побольше увидеть. Мы с Таней наблюдали посадку, и она посоветовала мне спуститься в трюм, чтобы не замерзнуть, а потом на прощанье повторила еще раз:

- Не волнуйся, коллега, все будет в порядке! Никто не бросает вас на произвол судьбы. Капитан свое дело знает, метеослужба обещает хорошую погоду почти на все дни вашего пребывания на Байкале. На турбазе "Песчаная" вас ожидает групповод, он же и экскурсовод, наш чудесный дядя Паша. Человек он опытный, многознающий, веселый и славный. Все будет в порядке, вам понравится.

Ободряющие речи Тани немного успокоили меня. Теплоход отправился в путь к истоку Ангары. Мимо Шаманского камня, возвышающегося посредине того места, где из вод Байкала рождается Ангара, мы вышли на просторы не очень спокойного в этот час озера. От хмурого, в тучах неба Байкал казался суровым, неприветливым. Теплоход довольно сильно покачивало, а от воды тянуло холодом. Матрос, проходя по палубе и видя, как кутаются в шарфы наши дамы, сочувственно, словно бы извиняясь за Байкал, сказал:

- Вам холодно? Потерпите, на берегу будет веселее. А холодно потому, что Байкал еще не согрелся. Температура воды сейчас пять - семь градусов.

На эти слова матроса мои туристы ответили дружным вздохом и разочарованным смехом. Собираясь в путь, они захватили с собой купальники, надеясь позагорать и поплавать в славном Байкале.

Я сидела по левому борту, с тревогой всматривалась в приближающийся берег и думала, встретит ли нас дядя Паша или мне придется искать его по всей незнакомой территории турбазы. И вдруг сквозь рокот мотора и плеск волн донеслось:

- Эге-ге-гей, рижане! Привет! Я жду вас!

У меня как камень с души свалился: дядя Паша на берегу! Ждет! Все будет хорошо!

Теплоходик ловко подошел к пирсу, пришвартовался, и все, захватив свои вещи, осторожно ступая по мосткам, двинулись к берегу. Дядя Паша, среднего роста, худощавый, спортивный, подвижный, как ртуть, шумно всех приветствовал:

- С прибытием на Байкал, дорогие латвийцы! Рад вас видеть! Не укачало?

Он успевал одновременно говорить, слушать, отвечать на вопросы, помогать женщинам сойти на берег, поставить вещи - и сходу завоевал сердца моих туристов.

- Еще раз здравствуйте! - весело глядя на стоящую перед ним группу, поздоровался дядя Паша. - Сейчас мы пойдем размещаться. В семь вечера ужин, потом будете отдыхать.

И повернувшись ко мне:

- Давайте знакомиться, коллега. Меня зовут Павел Нефедович, но все зовут просто дядя Паша, зовите и вы меня так. А вас?

- Анна Павловна. Анна.

- Очень хорошо. Скажите, пожалуйста, Анна, семейные пары в группе есть?

- Да, конечно, Павел Нефедович, есть шесть семейных пар. А среди одиночек половина мужчин, половина женщин. В группе 22 человека.

Все ушли устраиваться, а я, оставшись одна, не торопясь, мимо волейбольной площадки, эстрады, столовой направилась вслед за ними.

Так началась наша жизнь на Байкале. Десять дней - это много и мало. Первые дни были странными. Ко всему надо было привыкать: к воздуху, воде, солнцу, деревьям, цветам, птицам, к смещенному на пять часов времени. Только песок, золотой, тонкий, напоминал нам Юрмалу. По утрам чаще всего стояла тишина, озеро казалось ласковым, и многие, соблазнившись теплым солнышком и безветрием, раздевались до купальников, делали бодрую зарядку и пытались войти в воду. Самое большое, что им удавалось, это несколько минут постоять по щиколотку в обжигающей воде, чтобы почистить зубы, умыться и побрызгаться. Находились, конечно, и смельчаки, которые заходили поглубже и окунались, а потом с хохотом и криками пулей вылетали на берег, делали основательную пробежку, крепко растирались полотенцем, и только после этого лица у них становились такими счастливыми, сияющими, что тут же находились еще охотники испытать это острое удовольствие. Дно озера в районе нашей турбазы было песчаным, ровным, чистым. А прозрачную как слеза воду мы пили прямо из озера, и все в один голос заявляли, что более вкусной воды не пили нигде и никогда.

На второй день после завтрака наш дядя Паша повел группу по близким от турбазы местам, чтобы сориентировать нас, познакомить с рельефом, растительностью. Все казалось таким необычным, таким удивительным. Но чем дальше от турбазы мы удалялись, тем больше встречалось на нашем пути пустых бутылок, стекла, банок, бумаги, целлофановых пакетов и всякого другого хлама. Радость померкла, растаяла. Мои латвийцы притихли, шли, не глядя по сторонам, а потом не выдержали:

- Дядя Паша, как же так? Вокруг такая природа, такая красота, - и вдруг это безобразие. Разве трудно поставить контейнеры?

- А куда потом девать содержимое этих контейнеров? Увозить в Иркутск? - ершисто отпарировал наш проводник.

Староста Володя спокойно сказал:

- Если сложно и дорого вывозить мусор на свалку, то можно и попроще: перед отъездом каждый должен сжечь на костре все, что горит, а свои пустые бутылки и банки забрать с собой - они же не тяжелые. В городе всегда найдется место, куда их деть. Этот хлам, как мы понимаем, оставляют не такие организованные группы, как наша, а дикари, приезжающие из города на выходные дни, ведь правда же?

Рижанка, преподаватель русского языка и литературы Валентина Григорьевна наставительно добавила:

- На причале хорошо бы на видном месте повесить "Правила поведения на турбазе и в окрестностях" и строго следить, чтобы они выполнялись.

А потом со вздохом закончила:

- Горький опыт подсказывает, что это - увы! - мало помогает. В Латвии в лесах, у обочин дорог этого добра тоже хватает. Воспитание нужно начинать с семьи и школы, тогда, может быть, что-нибудь изменится к лучшему.

Вернувшись на турбазу, мои туристы что-то долго и взволнованно обсуждали, а за обедом заявили нашему гиду, что хотят устроить субботник.

Дядя Паша посмотрел на них, как на инопланетян, но от комментариев воздержался. Быстро нашел мешки, лопаты, и работа началась!

Мужчины копали вместительную яму, женщины собирали мусор в мешки и сносили к яме. Работа спорилась. И чем чище становилось вокруг, тем веселее звучали голоса моих туристов. Сильвия Томсоне из Огре пустилась в разговоры с нашим гидом, который работал наравне со всеми, бодрый, раскрасневшийся и довольный.

- Дядя Паша, простите, что мы так обращаемся к вам. Нам немножко не по себе от этого, но вы сами просили так вас называть, - извиняющимся тоном заговорила Сильвия. - Латвия в ночь с 23 на 24 июня с древних пор празднует Лиго, т. е. Иванову ночь. Для латышей это большой праздник. Это день, когда солнце доходит до зенита и стоят самые длинные дни и самые короткие ночи. В Латвии ночь, и то не очень темная, длится чуть больше четырех часов, а в Ленинграде, до которого от Риги всего 600 километров., уже самые настоящие белые ночи, - что уж говорить о севере. А после 25 июня дни покатятся под горку...

- Что ты так бестолково объясняешь, Сильвия, - нетерпеливо перебил свою супругу Юрис, - давай я сам доскажу. Накануне этого праздника, дядя Паша, положено все привести в порядок - и в доме, и вокруг дома. Все должно быть чисто и красиво, чтобы душа радовалась. Сегодня уже 22 июня, вот мы и решили прибраться, раз уж мы здесь, а завтра будем готовить все для костра. Вы нам поможете найти место где-нибудь на горе?

- Дядя Паша, - вклинилась в разговор Лида Сливацкая, - наша группа приглашает вас на Иванову ночь. Мы даже Яниса привезли с собой, а то что же это за ночь была бы без Яниса - Ивана? Придете?

- Приду, приду, куда я денусь от вас? - весело ответил наш гид.

В отличие от Латвии, где почти всегда на Лиго небо хмурится, а в праздничную ночь льет дождь, на Байкале 23 июня целый день сияло солнце, с озера дул легкий, ласковый ветерок, а ночью небо было усыпано крупными мерцающими звездами. Мои туристы разработали программу праздничного дня. Дядя Паша повел мужчин посмотреть несколько мест для костра. Везде была такая красота, что разбегались глаза. Долго ходили, судили-рядили и остановились на довольно высокой и крутой горке, недалеко от турбазы. Она была покрыта лесом, но вершина оказалась голой, будто специально для костра. Позвали женщин, им место понравилось. И началась предпраздничная суета: часть группы во главе со старостой занялась заготовкой дров для костра, часть ушла за ветками и цветами. Дубы вокруг базы не росли, пришлось плести венок для Яниса из молодых, с мягкой хвоей веток пихты и собранных цветов. Группа у меня была многонациональная, сборная, т.е. со всей Латвии. Из двадцати двух человек - половина женщин, веселых, хозяйственных, певучих. Они привезли с собой янов сыр с тмином, домашнее сливочное масло, подовый ржаной хлеб, без которого латыши никуда не едут. А мужчины захватили рижский бальзам и другое горячительное. Пива в ларьке на турбазе не оказалось, а оно в Янову ночь должно бы литься рекой, ибо главное угощение в эту ночь у костра - янов сыр и пиво. И, конечно, песни Лиго!

Все запасы перекочевали из сумок на горку, на импровизированный стол из трав недалеко от костра. И наступила торжественная минута! Как только солнце скрылось за горами, староста поднес горящую спичку к сухим хвойным веткам - и на виду у бессмертного Байкала вспыхнул прекрасный костер Ивановой ночи, сложенный из сухих поленьев высоким конусом, убранный зеленью и цветами. И вместе с первыми языками пламени взвилась звонкая песня Лиго:

Jāņa nakti neguļāti -

Līgo! Līgo!

Visu nakti nodziedāti -

Līgo!

Незабываемая ночь! До ранней утренней зорьки чествовали песнями, шутками, сыром, бальзамом нашего Яниса Войткевица из Вецпиебалги и заочно всех дорогих сердцу Янисов-Иванов, оставшихся в Латвии. На одну ночь часть маленькой прекрасной Латвии переместилась на берега Байкала. И Байкал притих, прислушиваясь к красивым веселым мелодиям на непонятном языке, к взрывам хохота, к веселым голосам. К нашему костру присоединились все, кто в это время находился на турбазе. Они принесли свои припасы, и веселье не умолкало до первых лучей восходящего над Байкалом солнца. Володя не отходил от костра, мужчины ему помогали, и всю ночь костер горел жарко, весело. Перед рассветом стихли песни, помощники старосты копали землю и засыпали угли. Женщины убрали территорию, еще раз все обошли, проверили. И дядя Паша повел свою веселую с вечера, а теперь засыпающую на ходу команду на турбазу.

* * *

До обеда все отсыпались, а потом наш гид пригласил нас на берег Байкала проветриться и побеседовать. И с этого дня начиная, дядя Паша каждый раз открывал нам что-то новое и чрезвычайно интересное о Байкале. Речь его была проста, ясна, доступна даже тем, у кого имелись проблемы с русским языком. Наш гид умел скрасить рассказ шуткой, выразительным жестом, улыбкой. Если все же возникали затруднения, просил знающих русский и латышский перевести, объяснить. Часть из того, о чем говорилось, люди знали, ибо серьезно готовились к поездке, часть сведений была нова. Но и то, что они знали, тут, на берегу Байкала, приобретало другой смысл, другое звучание. Дядя Паша за дни после Ивановой ночи до отъезда сумел хорошо познакомить нас с Байкалом, рассказать и показать все, что было в его силах. А главное, добился своей цели - влюбил всех, всю группу в Байкал и Прибайкалье навсегда!

- Русские казаки, - начал наш экскурсовод издалека, - в поисках серебряной руды пришли на Байкал летом 1643 года и вскоре, заложив остроги, начали освоение этих мест. Случилось это при царе Алексее Михайловиче Романове. В его царствование произошел раскол православной церкви. Деревенский священник Аввакум принял самое горячее участие в борьбе против реформы патриарха Никона и царя Алексея Михайловича и за непримиримость вместе с семьей был сослан в Сибирь, в Даурию. Чтобы попасть туда, надо было переправляться через Байкал, ибо Даурия занимала территорию между Восточным Забайкальем и частью Приамурья. Одиннадцать лет протопоп находился в сибирской ссылке, потом его вернули в Москву в надежде, что он раскаялся. Но ни пытки, ни ссылки Аввакума не сломили, и в 1682 году он был заживо сожжен. Несколько лет до этой трагедии протопоп Аввакум провел в ссылке в Мезени и Пустозерске - на севере европейской части России, и там, в тюрьме, написал свои "Послания" и "Житие". Лев Толстой, И.С.Тургенев, Достоевский, М.Горький и др. очень высоко их ценили, считали Аввакума гением за то, что в "Житие" ему удалось потеснить церковно-славянское книжное красноречие и дать простор живому разговорному языку. Я вам прочитаю из "Жития" то место, где Аввакум пишет о поразившем его воображение Байкале.

Дядя Паша раскрыл свою черную папку, нашел нужный лист:

- Я буду читать медленно, думаю, в основном все вам будет понятно. Одно слово, друзья, переведу: это слово "зело". Оно встречается в тексте несколько раз и означает "очень". Ну, слушайте:

"Около его горы высокие, утесы каменные и зело высоки, двадцать тысяч верст и больше волочился, а не видал таких нигде... Лук на них растет и чеснок, - болши романовскаго луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны, и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, - по морю яко снег плавают. Рыбы в нем осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, и нерпы, и зайцы великия в нем: во океане море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо - нельзя жарить на сковороде - жир все будет. А все то у Христа - тово - света наделано для человека, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал..."

Так писал о Байкале в середине 17 века протопоп Аввакум. В 1981 году, когда мы десять дней провели на Байкале, было уже по-другому. Человек свирепо хозяйничает на земле, живет по пословице: после нас - хоть потоп. Мы замучили нашего дядю Пашу просьбами достать нам воспетого в песнях омуля - не бочку, нет, а хотя бы одного на всех, но увы, увы! Так и не попробовали. И не только омуля не допросились, но вообще в нашем рационе свежей рыбы не было, были консервы, правда, это еще не означает, что Байкал обезрыбел. Говорят, рыбы в нем и теперь много, просто ее в наш приезд почему-то не доставляли на турбазу.

- Друзья мои, - пряча листок с описанием богатств Байкала в свою папку экскурсовода, обратился к группе дядя Паша, - хватит вам сидеть на песочке. Он еще по-настоящему не прогрелся. Я не хочу, чтобы вы схватили радикулит или еще что-нибудь и вспоминали Байкал недобрым словом. Вставайте, поиграйте в мяч, погуляйте и ложитесь пораньше спать, а то вид у вас усталый, сонный. Завтра я собираюсь много рассказывать, и мне хочется видеть вас бодрыми и жадно слушающими.

* * *

Утром, наконец-то, все почувствовали, что период привыкания успешно завершился. Усталость от перелета, от Иркутска, от бессонной ночи у костра прошла, и все настроились внимательно слушать нашего гида.

- Ученые Лимнологического института, который занимается изучением Байкала, - деловым тоном начал дядя Паша, - утверждают, что в Байкале живет 52 вида рыб. Очень интересна голомянка. Она больше нигде на планете не встречается. По размерам голомянка невелика - не более 25 сантиметров длиной, без чешуи, полупрозрачна, потому что более чем на треть состоит из высоковитаминизированного жира. Ее в Байкале очень много. Два - три раза в году голомянка рожает почти по три тысячи не икринок, а живых мальков. Ловить голомянку трудно: она не образует косяков. Старожилы рассказывают, что после сильных бурь ее можно собирать по берегу. Жир используют для лечения ревматизма, атеросклероза, незаживающих ран.

Наш гид говорил о голомянке с восторгом и уважением, сокрушаясь, что может ее показать только на рисунке. Голомянка - настоящее чудо природы, загадка, она переносит любое давление воды, вертикально, без остановок, поднимаясь ночью с глубин в верхние слои, а днем уходя на глубины в несколько сот метров, где давление так велико, что пушка не могла бы выстрелить! А голомянке все нипочем! Но вот температура в десять градусов выше нуля для нее уже смертельна. Ей хорошо живется при температуре плюс пять.

Омуль, хариус - мы о них наслышались от дяди Паши, но ни разу не попробовали, как и осетра, вес которого может достигать ста двадцати килограммов. И нерпу (тюленя) видели только на рисунках. Откуда она появилась в Байкале, точно никто не знает. В озере ее около семидесяти тысяч голов. Самка рожает в марте одного-двух малышей. Первые дни малютки желто-зеленого цвета, через две недели становятся белыми, а через месяц-полтора - серебристо-серыми, очень красивыми и милыми.

И дядя Паша показал нам цветные рисунки малышей и их родителей и сказал, что нерпа дает людям мясо, жир, кожу, мех. Мы спросили у дяди Паши:

- Может быть, нерпа потому так ценна, что питается главным образом голомянкой, живет в чистейшей воде и дышит замечательным воздухом?

Дядя Паша подумал и утвердительно кивнул, добавив, что мы, мол, верно рассуждаем.

Наш экскурсовод знал о Байкале все - так нам казалось вначале. А потом мы поняли, что нет таких людей на земле, которые бы знали о нем все. У Байкала еще много неразгаданных тайн, много загадок.

- Посмотрите на эти сосны тут, на песке, - дядя Паша переключил наше внимание на берег. - У вас в Прибалтике таких нет. Мы их называем "шагающие сосны". Та, что поближе к нам, похожа на гордого оленя, правда же? Это ветер так оголил ее корни, выдул песок. Казалось бы, как можно после этого жить? А она не сдается, тянется к воде, живет наперекор всему. Чего я и вам желаю, друзья. Когда на Байкале начинаются ненастные дни, а осенью их много, и дует так, что нет спасу, - становится трудно всем: и деревьям, и людям, и зверям. Эти края не для слабаков, тут всегда жили особые люди - крепкие, бесстрашные, упорные, работящие, душевно щедрые. Они любили природу, бережно к ней, кормилице, относились. Вы, я думаю, много путешествовали. Скажите мне, пожалуйста, что вам больше по сердцу, север или юг?

- Север! - дружно ответила группа.

- Ну, тогда вы наверняка знаете, что человек, испокон веков живущий на севере, прежде чем срубить дерево, становился перед ним на колени и просил прощения за то, что вынужден это сделать, чтобы не погибнуть от холода и голода. Вот, примерно, такое отношение у коренного населения и к Байкалу. Поэтому он меняется не так стремительно, как водоемы в ваших краях. Только долго ли так будет?

Дядя Паша посмотрел на нас вопросительно и задумчиво. Помолчал немного и добавил:

- Но это я говорю вам известные вещи, а вот о ветрах на Байкале вы знаете меньше.

* * *

На следующее утро наш гид стоял перед нами, собранный, поджарый, веселый, как-то по-особому хорош, и мы все смотрели на него с удовольствием и симпатией, радуясь, что нам повезло с экскурсоводом.

- Вчера я обещал вам поговорить о ветрах. - Дядя Паша выдержал паузу и неожиданно огорошил:

- Ну-ка, скажите мне, пожалуйста, главную песню о Байкале вы хотя бы знаете? Давайте споем первый куплет, а потом поговорим о ветрах. Текст этой песни уже забытого поэта Дмитрия Давыдова (1811-1888 г.г.), а музыку сочинил сам народ. Ну что, попробуем?

Мои туристы враз оживились, зашумели, рассмеялись и по знаку гида вразнобой, но громко, кто со словами, кто без слов запели:

Славное море - священный Байкал,

Славный корабль - омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

- Я вижу, - сказал наш дирижер, - что не все знают слова. Не огорчайтесь, латыши! Не только вы их не знаете, но часто не знают и те, для кого русский язык родной. Я с этим сталкиваюсь постоянно. Если пожелаете, я дам вам переписать текст, увезете на память о Байкале. В песне рассказывается о беглом ссыльном, который "долго звонкие цепи влачил" и все же сумел убежать, вырваться на волю. На всем пути простые люди Сибири кормили его, снабжали махоркой, помогали как могли. И вот он добрался до Байкала:

Славное море - священный Байкал,

Славный мой парус - кафтан дыроватый.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся бури раскаты!

Такими словами заканчивается песня, и из нее выходит, друзья, что беглецу пришлось переправляться через Байкал при помощи омулевой бочки. Честно вам скажу, я бы не хотел оказаться на его месте. Но, возможно, это просто фантазия поэта.

И от песни наш дядя Паша деловито перешел к ветрам:

- Ветров на Байкале много, приблизительно 37 видов. Старожилы в них прекрасно разбираются. Баргузин, о котором вы пели, не самый грозный. Он дует с восточной, противоположной нам стороны, из долины реки Баргузина. Поэтому так и называется. Но есть ветры продольные. Они дуют с севера на юг, вдоль байкальской котловины. Это верховик и калтук. При калтуке погода хмурая, с низкими тучами, Байкал мрачный, суровый, свинцовый. При несильном верховике на синем небе сияет солнце, от солнца и неба волны зелено-синие и на них белые барашки. Красиво, но неуютно. А при сильном верховике Байкал становится черным, угрожающе страшным. Ветер со свистом и воем катит высокие, упругие волны в южную часть озера, и именно там опаснее всего...

- Дядя Паша, - перебила рассказ гида наша бойкая, всегда красивая и веселая Элеонора, - мы с моим мужем Гарри - вот он стоит рядом со мной - два года назад шли на теплоходе по Ладоге. Вдруг налетел ветер с севера, волны, высокие, страшные, с белой пеной по гребню, неслись, как бешеные, к южной части озера, по которой как раз мы шли. Началась качка, да какая! На море, наверно, так не качает. Судно проваливалось вниз, потом лезло вверх, потом его трясло, как в лихорадке, потом снова вниз - и конца края этому не было. Все пассажиры лежали в лежку, зеленые, несчастные. Врагу такое не пожелаешь! А раньше, когда не было таких огромных судов, как теперь, в южной части Ладоги при таком ветре тонуло много лодок, барж, парусников. Поэтому там пришлось сооружать обводной канал. Свой вклад в его строительство внес и Абрам Петрович Ганнибал, прадед Пушкина. Он был талантливым инженером. Но, простите, дядя Паша, что я вас перебила.

- Ничего, ничего, мы же просто беседуем, - миролюбиво успокоил Элеонору наш гид. - Все ветры на Байкале я не буду вам перечислять, это ни к чему. Но самый грозный и опасный назову. Он дует с северо-запада, из долины реки Сарма и называется Горная Сарма.

- Сарма? - удивленно переспросили сразу несколько женских голосов. - В латышском языке есть это слово, в переводе оно означает "иней".Кроме того, в Латвии можно встретить, и не так уж редко, латышек с красивым именем Сарма, Сармите.

На лице нашего гида появилось сомнение и интерес:

- Я не смогу объяснить вам, друзья, откуда взялось это слово, кто у кого позаимствовал. Скорей всего это случайное совпадение. Но, может быть, я и не прав. Не будем гадать, лучше вернемся к ветру. Сарма может достигать ураганной силы. В ней опасно то, что она начинается внезапно. Могут стоять тихие, благостные дни, вода в озере не шелохнется, небо синее, глубокое. И вдруг резко падает давление, в горах на северо-западе появляются слоистые облака, они с угрожающей скоростью растут, темнеют, и внезапно проносится первый порыв ветра. Он поднимает первую крутую волну, и Байкал во мгновенье ока превращаются в бурлящий котел. Волны несутся к восточному берегу и там могут достигать высоты почти трехэтажного дома. Страшно! Не приведи Господи оказаться на лодке в такую погоду!

- Вообще,- уже спокойнее продолжал наш гид,- климат в этих краях не похож на прибалтийский. Летом, когда у вас 25-27 градусов жары, на Байкале всего 15-18 тепла. Весна начинается на месяц позже. Вот сейчас июнь на исходе, а вы не расстаетесь со свитерами и куртками. Вам хотелось бы поплавать, да не тут-то было. Зато как хорош август и даже сентябрь! Приезжайте, не пожалеете. Солнца летом больше, чем в Прибалтике, и даже больше, чем на южных курортах.

И резко остановил себя:

- Я утомил и вас, и себя. Хватит на сегодня. У нас еще есть время поговорить о многом. Завтра пойдем в горы.

* * *

После завтрака мы стояли перед дядей Пашей полукругом, а он, улыбаясь, говорил:

- Давайте-ка я посмотрю, что у вас на ногах. Надеюсь, модницы не вздумали поразить мое воображение туфлями на высоких каблуках?

Дядя Паша заботливо, как отец детей, оглядел стоящих и задержал взгляд на ногах:

- Молодцы! У всех кеды, а это самая подходящая обувь в таких путешествиях. Мы пойдем в горы не очень высоко, не волнуйтесь. Просто погуляем, поговорим, посмотрим природу Прибайкалья и с разной высоты полюбуемся Байкалом.

Группа вытянулась за нашим гидом длинной цепочкой, а замыкал цепь староста Володя. Тропинка, то каменистая, то слегка пружинящая, вилась между деревьями и камнями. За песчаной полосой, по опушке леса, росли рододендроны. Кусты были невысокие, с мелкими листьями и цветочками разной окраски. Куда им было до пышных красавиц в Рижском ботаническом саду, в парках вдоль городского канала! Тут они выглядели скромно, просто и неброско, чувствовалось, что им крепко достается от сурового Байкала.

Там, где тропинка переходила в полянку, дядя Паша останавливал группу, чтобы что-то показать, рассказать. Но, главное, дать возможность подтянуться отстающим. Нашему самому старшему туристу Кляцкину было далеко за 70. Конечно, поход в горы для него был тяжеловат. Уже на первой остановке он понял, что может стать тормозом для группы, и отказался идти дальше. Староста помог Кляцкину спуститься с крутого склона на территорию турбазы и быстро вернулся к группе. Володя ходил легко, а по горам лазил - как олень, и присоединился к группе, когда дядя Паша начал говорить:

- В тайге Прибайкалья, как и по всей Сибири, растут кедры. В урожайные годы все зверье, птицы хорошо откармливаются кедровыми орешками, накапливают жир перед суровой зимой. Маленькая серая пичужка кедровка - великая труженица, главный сеятель кедра в тайге. Она набирает созревшие орешки в зоб, летит в облюбованные ею места и прячет орешки в лесную подстилку. В хороший год запасает так много, что все съесть не успевает. Оставшиеся прорастают, и появляются кедры, совершенно бесценные деревья. В Сибири кедр называют царем тайги. А царицей - лиственницу, очень красивое, сильное, выносливое дерево. Среди хвойных пород только лиственница сбрасывает иголки на зиму.

Она переносит жгучие морозы, ураганные ветры, всякие лишения, но от загрязненного воздуха болеет, чахнет и просто может погибнуть, поэтому, если в лесу или парке растут крепкие, здоровые на вид лиственницы, не сомневайтесь, друзья, что с экологией тут все в порядке.

- Дядя Паша, в Латвии лиственницы тоже растут, но их не много. Главным образом в парках, - с гордостью сказала рижанка Дзинтра.

-О, это хорошо, значит, воздух у вас еще чистый, можно жить и радоваться.

Цепь змейкой потянулась за головой - нашим рассказчиком и заботником.

- Задумывались ли вы, друзья, о том, - продолжил разговор дядя Паша на следующей полянке,- что у каждого дерева есть свой годовой праздник? У березы, например, это ее весеннее пробуждение, когда хмельной сок рвется вверх. Тополь справляет именины в июне: среди лета вдруг начинается белая метелица.

И неожиданно обратился ко мне:

- Анна Павловна, у вас по плану после Байкала - Братск и Братская ГЭС, я не ошибаюсь? Вот там, в Братске, вы и увидите эту белую метелицу. Плохо это или хорошо - не мне судить, но когда началось строительство ГЭС, пришлось вырубать тайгу, расчищать площадки под микрорайоны. Потом появились дома, а вокруг оказалось пусто, голо. И посадили братчане быстрорастущие тополя. Они вымахали выше домов, и в июне в Братске белым бело от тополиного пуха. Он лезет в рот, нос, глаза, постель, в еду - беда! Конечно, не всем это по душе, да что теперь делать?

И дядя Паша от тополя перешел к другим деревьям:

- Незаметная летом осина осенью после первых заморозков становится красавицей: ствол белеет, а листья краснеют, горят жаром и привлекают всех на ее праздник. Годовой праздник лиственницы, царицы тайги, в первых числах октября. К этому времени меркнет краса осин, берез и других деревьев, сбросивших листву, а лиственница на потемневшем фоне начинает полыхать ярким и нежным золотым свечением.

- Много и долго можно говорить о наших зеленых друзьях, - вздохнул наш гид, - но вы и без меня все это знаете. Вот только еще немного о царе тайги кедре. Сибиряки говорят: "В ельнике - трудиться, в березняке - веселиться, а в кедраче - Богу молиться". Кедр - загадочное дерево, Он полон тайн. Никто не знает, почему в кедровой посуде долго не скисает молоко. Почему в шкафу из кедра не заводится моль, почему комары, клещи сторонятся кедра, а пчелы, наоборот, любят ульи из кедра. Кедровый орех - главная пища таежного зверья - соболя, белки, бурундучков и т. д. В кедре полезно все: и орехи, и живица, и кедровое масло, и древесина. Нужно быть бездушным, злым, без царя в голове, чтобы пилить ветки, а то и все дерево только для того, чтобы удобнее было обобрать шишки с орехами, - с возмущением и горечью закончил дядя Паша. - А я это в последние годы вижу не так уж редко.

Мы дружно откликнулись на возмущение нашего гида и, обсуждая эту проблему между собой, отправились дальше. Свернув направо, вышли на тропинку, которая вилась по самому краю горы, отвесно уходящей в Байкал. Дядя Паша посерьезнел и предупредил нас, чтобы мы были предельно внимательны на тропе, не болтали, не делали резких движений. Ко мне подошел побледневший Гарри и мрачно сказал:

- Мне, такому взрослому мужику, нелегко и стыдно признаваться, что я с детства боюсь высоты и вот таких тропинок. Можно, я поднимусь повыше и как-нибудь проберусь по тайге, а вы меня подождете на той стороне?

Я постаралась успокоить его и предложила идти за мной след в след. Гарри стоял расстроенный, несчастный, потом обреченно махнул рукой и встал в цепь за мной. Когда мы прошли это опасное место, я оглянулась и успела увидеть, как оживает человек, освобождается от сковавшего его страха: лицо моего туриста порозовело, глаза повеселели, движения стали легкими и свободными.

- Спасибо вам, - с облегчением и радостью сказал Гарри, - я старался идти, как вы советовали, точно след в след. Вы шли так спокойно и уверенно, что я перестал бояться, поверил, что все будет хорошо. Теперь я знаю, что с вами можно ходить по самым опасным тропам.

И мы оба весело и легко рассмеялись. Я совсем не была такой храброй, как решил Гарри. Я тоже с опаской поглядывала вниз, на Байкал. Он казался влекуще прекрасным, трудно было отвести от него глаза, и все же с такой высоты мне совсем не хотелось пасть в его объятия.

Дядя Паша на последней полянке дал нам время еще раз полюбоваться переливами голубого, синего, золотого на безбрежной глади озера, причудливо изогнутой линией берега, скалами, нависающими или уходящими в воду. Вокруг была такая красота, что мы немели, терялись, не находя слов, чтобы говорить о ней. А воздух! От него все хмелели, не могли им надышаться...

* * *

За три дня до отъезда с Байкала был у нас поход на полный день в заранее облюбованное работниками турбазы место. В этот день в нашем распоряжении находился катер, куда мы сложили продукты, посуду, лишнюю одежду. Слабые ходоки могли часть пути или весь путь - по желанию - провести на катере, но таких оказалось немного. Все шагали налегке, не торопясь, по пути разглядывая все, что казалось интересным и необычным. Путь наш лежал на север по берегу озера. Справа простирался нескончаемый, что-то нам ласково шепчущий Байкал, слева за песчаной полосой - горы в изумрудном одеянии. Все как в сказке! Мы двигались легко, как на крыльях, болтали, смеялись, фотографировались и не заметили, как дошли до назначенного места, где уже ожидал обогнавший нас катер.

Староста быстро распределил обязанности. С шутками и смехом развели огонь, приготовили нехитрый обед и в самом благодушном расположении духа, сытые, довольные, умиротворенные, вопросительно и ожидающе уставились на нашего гида:

- Дядя Паша, мы, как малыши сказку, готовы слушать вас без конца.

Дядя Паша отозвался понимающе и благодарно:

- Ну что ж, это хорошо. Я еще не беседовал с вами о реках и горах. Завтра у вас свободный день, а послезавтра - расставание.

Женщины все разом, как по команде, тяжело вздохнули и заявили, что им не хочется уезжать.

- Это хорошо, что вам понравился Байкал, значит, еще приедете к нам. Ваши десять дней - просто, как говорят, разведка боем, первое знакомство. На Байкале нужно пожить хотя бы несколько месяцев и не на одном месте, а пройти по всему Байкалу на теплоходе, у нас есть такой маршрут, побывать на острове Ольхон - туда из Иркутска можно попасть и на маленьком самолете. Возле Ольхона и находится самое глубокое место озера - 1620 метров. Можно заглянуть и на другие острова - их на Байкале тридцать, больших и маленьких. Н а восточной стороне находится интересный Баргузинский заповедник, где природа сохраняется в первозданном виде. Там есть и горячие лечебные источники. На Байкале все интересно, он от себя так просто не отпускает тех, кому полюбился с первого взгляда. Байкал живет своей мудрой сбалансированной жизнью, поэтому нельзя бездумно и хищно набрасываться на его богатства, нарушать это равновесие. Не за горами времена, когда человечество лицом к лицу столкнется с проблемой питьевой воды. В Байкале же, как вы знаете, сосредоточены 22% мировых запасов питьевой воды. И какой воды! Когда эту воду посчастливится пить людям из разных мест, они будут благословлять тех, кто берег и сохранял Байкал.

Наш гид, серьезно и многозначительно глядя на нас, продолжал:

- Еще я хотел сказать вам, друзья, что в характере Байкала и сибиряков много общего: суровость и доброта, свирепость и нежность, буйство и ласка, неподступность и щедрость - сами можете продолжать этот ряд. Одно несомненно, что природа Сибири, Байкала повлияла на появление особого типа людей, которых, не зависимо от их национальности, мы называем сибиряками. Поверьте мне, друзья, это стоящие люди.

Дядя Паша тепло нам улыбнулся и заговорил о другом:

- Горы со всех сторон окружают Байкал, но не только. Сама котловина озера разделена подводными порогами на три впадины. Байкал пополняет водой 336 рек разной длины. Но самая длинная и полноводная из них находится на юго-востоке. Это Селенга, на ней расположена столица Бурятии Улан-Удэ. Селенга по длине почти как ваша Западная Двина - Даугава: 1024 километра. Все эти 336 рек текут по территории выше уровня Байкала, т. е. выше отметки в 455 метров над уровнем моря, и уклон неизменно направляет их в Байкал. И только одна Ангара сумела убежать от сурового Байкала, чтобы соединиться со своим возлюбленным красавцем Енисеем. Разгневанный Байкал швырнул ей вдогонку Шаманский камень, но не сумел перекрыть путь - Ангара убежала. Так гласит одна из легенд. А в действительности все гораздо серьезнее. На Байкале до сих пор не затихают сейсмические процессы. В далекие времена сильные подводные толчки с эпицентром на юго-западе озера сместили часть порога, и в опустившееся место шириною в один километр хлынула байкальская вода. Так родилась Ангара - "раскрытая пасть", на языке бурятов. В этой "пасти" торчит один лишь зуб - Шаманский камень, мимо которого вы прошли на теплоходе, когда из Иркутска направлялись ко мне на турбазу. Это выступ опустившегося Шаманского порога. Глубина Ангары у Шаманского камня всего два метра; большие суда пройти там не могут.

- Друзья мои, вряд ли вам придется побывать на Байкале зимой, поэтому поверьте мне на слово, что тут, у истока Ангары, самая настоящая зимняя сказка. Дело в том, - увлеченно продолжал наш гид, - что в Ангару из Байкала сливается вода с глубинных пластов, где температура держится в пределах +4 градуса. Вообразите себе: стоит зима, морозы трескучие, а вода с температурой +4 не может мгновенно превратиться в лед, и над участком длиной в 12 километров от истока всю зиму клубится пар. Берега, лес, камни - все покрыто толстым слоем мохнатого инея. На это открытое место каждое утро прилетает кормиться рыбой до десяти тысяч птиц. В тумане они мелькают, как призраки, ссорятся, хлопают крыльями, перекликаются на все голоса. Фантастика! А вечером, сытые, отяжелевшие, улетают, чтобы с утра появиться снова.

Дядя Паша внимательно посмотрел, произвел ли на нас впечатление его рассказ, и, удовлетворенный, продолжал:

- Зимой толщина льда на Байкале редко бывает меньше метра, и лед в разных местах разный. Я до сих пор не могу забыть тот ужас, что охватил меня, когда я еще в далекие школьные годы впервые вышел на лед и увидел, что под ногами плещется вода, и понял, что сейчас утону. Как вы думаете, почему так страшно ходить по байкальскому льду?

Володя, опередив всех, первым поднял руку:

- Вода в Байкале так чиста и прозрачна, что зимой превращается в прозрачный, как стекло, лед. Глаза не различают его, а видят только шевелящуюся под ногами воду. И становится жутко, что вот прямо сейчас утонешь, уйдешь на дно.

- Да, это так, друзья, - подтвердил дядя Паша. - Зимой на Байкале происходит много всего интересного. И, может быть, самое-самое, что околдовывает человека, остается с ним навсегда, это когда в апреле, начале мая лед перестает быть прозрачным, разрушается, рассыпается, издавая неповторимую музыку звенящего шума. И при этом рассыпающийся лед сияет на солнце всеми цветами радуги! Симфония цвета и звука - это удивительно, тревожит человека, уносит его в какие-то иные измерения, переворачивает душу. Хочется любви и счастья! Нет, друзья, словами это не передать. Лучше приезжайте сами послушать этот звенящий шум и обещания весны.

И не меняя интонации, наш гид предложил забраться на скалу, рядом с которой мы расположились. Выступ скалы, высокий и широкий, как корабль, на метров 200 уходил в даль озера. С берега можно было забраться на него, что мы и сделали. Дядя Паша шел первым, а мы, не очень смело и уверенно, карабкались за ним. С выступа Байкал казался по-богатырски могучим, и все вдруг ощутили себя песчинками, затерявшимися в этом мире из воды, неба, солнечных бликов, света, мелькающих чаек и тишины. Как не хотелось расставаться со всем этим! Я стояла на самом мысу выступа, раскинув широко руки, видя только небо и воду, и мне показалось на миг, что я, как чайка, вот-вот полечу! Но... дядя Паша развеял мираж, напомнив, что пора на берег.

- Что ж, мои дорогие латвийцы, у всего, что под этим небом имеет начало, должен быть и конец. Моим разговорам с вами подошел конец. Мне еще осталось постращать вас рассказом о грозных явлениях на Байкале. Будете слушать или уже перенасытились?

- Будем, будем! - все в ответ хором.

- Под Новый 1862 год - видите, как давно это было, - серьезно заговорил дядя Паша, - жители юго-восточной части Забайкалья (там жили и живут главным образом буряты) услышали устрашающий подземный гул, с ужасом увидели, как из колодцев вместе с песком и илом выплескивается вода. Они поняли, что пришла беда и нужно спасаться. Бросив все, люди погнали скот в предгорья, подальше от Байкала, но на беду на их пути встал шаман и потребовал вернуться назад, чтобы за все грехи принять кару Бога Байкала. Суеверные люди не осмелились противиться и погнали скот назад. А ночью случилось землетрясение в одиннадцать баллов. Площадь в двести квадратных километров севернее дельты реки Селенги опустилась на два метра, туда хлынули воды Байкала и затопили все на своем пути. Погибло много людей и семнадцать тысяч голов скота. Жутко! Со временем это место стали называть Провалом. Сейчас там глубина почти десять метров. Это случилось, повторяю, в 1862 году, а вот поближе к нам, в 1959 году, 29 августа, произошло не менее страшное землетрясение - в девять баллов. Байкал кипел и рычал как зверь. Тогда дно озера сместилось от двенадцати до двадцати метров. Как видите, на Байкале скучно не бывает, все в движении, все меняется, всего можно ждать.

Наш рассказчик помолчал, давая группе успокоиться, и заговорил о другом:

- Посмотрите, на какой интересной "скамье" вы сидите. Это дерево давно повалил ураганный ветер, оно высохло, отполировалось, но сохранило своеобразие и красоту. Сфотографируйте его на память. Я даю вам полтора часа свободы. Слишком далеко не заходите, чтобы не встретиться с косолапым. Гуляйте, а мы побеседуем с вашим групповодом, отдохнем от вас.

Все разбрелись. А мы с Павлом Нефедовичем забрались на катер, устроившись так, чтобы не упускать из виду наших подопечных, и отвели душу в разговорах о наших общих профессиональных делах: о маршрутах Рижского и Иркутского бюро, о все увеличивающихся потоках туристов, которые забирают в разгар сезона у экскурсоводов все силы. Немного посплетничали о начальстве, а потом я, как бы невзначай, спросила:

- Павел Нефедович, вы из этих краев или приезжий?

- Нет, нет, Анна Павловна, я коренной сибиряк, иркутчанин. Родился в Иркутске и, надеюсь, там и завершу мой земной путь. Байкал вошел в мое сердце с тех ранних лет, когда только начинаешь что-то соображать. Иркутчане любили и любят проводить выходные, праздничные дни, отпуск на Байкале - всей семьей. А в школьные годы пионерский лагерь на Байкале притягивал нас, детей, как магнит. Мы тут все излазили, все обследовали, все стало родным навеки. За неделю до начала войны после выпускного бала мы всем классом приехали сюда, на Байкал, попрощаться с детством и отрочеством...

Я взволнованно перебила:

- Дядя Паша, я тоже перед самой войной закончила десятилетку. 17 июня 1941 года у нас был выпускной бал, потом мы, полные радостных надежд и светлой грусти, до утра гуляли в парке над Днепром. А 22 июня началась война, и юность кончилась. Значит, мы с вами, дядя Паша, одного поля ягоды, одного поколения, одной судьбы? А вы мне показались таким молодым, вам ни за что не дашь ваших лет.

- Ну, спасибо на добром слове. То же самое могу сказать о вас, Анна. Думаю, что и вы не миновали армии, фронта, так?

- Ну, конечно, не миновала. Знаю, что такое война, снится до сих пор.

- Я тоже был среди тех семнадцатилетних, которые почти все остались на полях войны. Не будем лучше об этом. Наши туристы приглашают посмотреть Латвию, Ригу. Что ж, может быть, и соберусь, использую свой бесплатный проездной билет.

- Приезжайте, будем рады. Можете и супругу взять с собой...

- Нет у меня супруги. Расстались. Вот Байкал и спасает меня от одиночества и хандры. Не смотрите на меня так участливо, Анна, я сильный и не теряю надежды, что все еще будет в моей жизни. Помните пушкинские строчки:

И, может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Бывает ведь такое, верно?

- Бывает. Обязательно встретите свою любовь. Обязательно!

И мы тепло, прямо по-родственному посмотрели друг другу в глаза.

- Дядя Паша, наши возвращаются.

- Да, вижу. Туристы из Латвии по всему Советскому Союзу славятся дисциплиной, пунктуальностью и стремлением побольше узнать. С ними надо работать в полную силу, а не как-нибудь.

- Да, это я слышу от всех экскурсоводов, куда б ни повезла группу. Дядя Паша, пока наши подтягиваются, хочу вот что спросить. Рассказывая о реках, вы несколько раз упоминали Селенгу. А знаете ли вы, что прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал больше двух лет провел в Забайкалье, главным образом в Селенгинске?

Дядя Паша с интересом уставился на меня:

- Нет, Анна, специально Пушкиным я никогда не занимался, хотя и люблю его, родословную Александра Сергеевича знаю в общих чертах. Сведения о пребывании Абрама Петровича в наших краях, конечно, мне пригодились бы для работы, но нет времени сидеть в читальне.

- Тогда ближе к осени, когда схлынет поток туристов, я постараюсь прислать вам бандероль.

- Буду вам чрезвычайно признателен, Анна. Пришлите, это украсит мой материал о Байкале.

* * *

- Байкал-Байкал, незабвенное чудо, увижу ли я тебя еще когда-нибудь? - думала я, расположившись в не очень удобном самолетном кресле. Туристы, уставшие от последней бессонной ночи у костра на турбазе, от сборов, переезда, экскурсий по Братску и Братской ГЭС, поисков сувениров, толчеи в аэропорту, наконец, обрели покой в салоне самолета и отдыхали, кто слегка похрапывая под монотонный гул моторов, кто, как я, закрыв глаза, перебирали в памяти все самое яркое за эти насыщенные дни пребывания на Байкале. Перед глазами, как живая картина, прошло прощание дяди Паши с группой. Мои туристы окружили его, что-то горячо говорили, что-то дарили, а он стоял чуть растерянный, смущенный и взволнованный. Помолчал, а потом серьезно молвил:

- Я привык к вам за эти десять дней, и мне не будет вас хватать. Благодарю вас за субботник, песни, Иванову ночь, за дисциплину и порядок во всем. И особенно - за горящие желанием побольше узнать глаза. Они меня вдохновляли. Я с вами чувствовал себя молодым и нужным. Спасибо, друзья, за все спасибо. Я даже стихотворение подходящее вспомнил. Вот им-то я с вами и попрощаюсь. Чтобы не заикаться, буду, как школяр, заглядывать в шпаргалку. Слушайте:

Приглядывайтесь к облакам!

Прислушивайтесь к птицам!

Прикладывайтесь к родникам!

Ничто не повторится.

За мигом миг, за шагом шаг

Впадайте в изумленье!

Все будет так - и все не так

Через одно мгновенье!

(Вадим Шефнер)

Февраль 2007 года, Рига

* * *

Post skriptum.

Добрый день, Павел Нефедович!

Вчера позвонил староста нашей группы Володя и сказал, что от вас было письмо, что вы шлете мне привет. Спасибо. Ваши туристы-латвийцы тоже не забывают и Байкал, и вас. Уже состоялась встреча по обмену фотографиями. Собрались почти все. Было тепло и интересно, будто снова оказались в ваших краях. Между туристами идут разговоры о путешествии по Байкалу на теплоходе. Может быть, кому-то и повезет. Я бы тоже не отказалась, но увы! - вряд ли получится.

Простите, что не сразу выполнила свое обещание. Просто жизнь как-то так странно крутится-вертится, что ни на что не хватает времени. Ненастная осень чуть уменьшила экскурсионные нагрузки, и я вплотную занялась Ганнибалом. Занялась с радостью, ибо мне самой это интересно. Теперь снимаю камень с души - посылаю вам обещанный материал, который, надеюсь, сможет пригодиться вам в работе.

Ибрагим Ганнибал - выходец из Африки, а точнее - из Северной Абиссинии, названной позднее Эритреей. Она граничила на северо-востоке с Красным морем. В период детства Ибрагима тут хозяйничали турки. Чтобы держать страну в повиновении, они систематически увозили на судах заложников - сыновей из богатых семей. У отца Ибрагима, состоятельного князя, уже увели в неволю девятнадцать сыновей, Ибрагим оказался следующей жертвой. Он попадает в Константинополь. Как мальчика княжеского рода его поместили в сераль, где воспитывались и обучались пажи султана.

В это время Европу захватила мода на арапчат. Считалось высшим шиком появляться на прогулках, в свете в сопровождении черного арапа или арапки. Это подчеркивало белизну кожи, хрупкость европейской красавицы, было интересно и экзотично. Петр Первый, любивший всякие редкости, тоже пожелал иметь арапчат. Их у него было помногу. Так, на маскараде в честь победного завершения Северной войны в 1721 году императрица Екатерина появилась в окружении восьми арапов в индийских костюмах и произвела фурор.

Каким образом Ибрагим очутился в России, точно не известно, но из всех арапчат, бывших у Петра, он стал самым любимым. В 1705 году в Вильно, в Пятницкой церкви (она сохранилась), его крестили. Крестным отцом стал сам царь. Мальчик ему так нравился, что он хотел дать ему свое имя, но Ибрагим вдруг расплакался, и Петр Первый решил, что мальчику не нравится предложенное имя. Ибрагима назвали Авраамом. В русской традиции к имени добавляется отчество. Так на Руси появился Абрам Петрович. А фамилия Ганнибал встречается в документах только после сибирской ссылки.

Не буду, Павел Нефедович, подробно останавливаться на биографии этого замечательного человека, а просто коротко напишу о событиях, которые и привели Абрама в ваши края.

Петр Первый любил своего крестника, до 1717 года никогда не расставался с ним. Абрам всегда находился рядом - и в мирной обстановке, и в походах. Умный, схватывающий все на лету, он быстро научился говорить по-русски, очень легко справлялся с математикой. Петр Первый, задумавший реформировать Россию, начал посылать за границу способных молодых людей для обучения разным наукам. Среди них оказался и Абрам. С 1717 по 1723 год крестник Петра учился во Франции военному инженерному делу. Он принял французское подданство, участвовал в войне Франции против Испании, был ранен в голову, получил звание капитана. В 1723 году Петр Первый отозвал его в Россию и назначил инженер-поручиком в бомбардирскую роту Преображенского полка. Это было очень почетно, ибо командиром роты являлся сам император.

Абрам Петрович снова рядом с Петром Первым, разбирает и приводит в порядок царскую библиотеку, весь в делах и заботах. Но по-настоящему развернуться не успевает, потому что пятидесятитрехлетний Петр Первый, спасая утопающего, простудился и оставил этот мир, не успев назначить преемника.

Начинается борьба за престол. Два года - с 1725 по 1727-й Императрицей Всея Руси была Екатерина Первая. Она благоволила к Абраму и никому его не давала в обиду. Но в мае 1727 года ее не стало, и на престол был возведен 12-летний внук Петра Первого - Петр Второй. Ганнибал был опасен князю Александру Меньшикову тем, что слишком много знал о его проделках. Он знал, что при Екатерине Первой князь пользовался неограниченной властью, что он сумел довести число своих крепостных до ста тысяч, получить в собственность город Батурин (1300 дворов) - властолюбию и казнолюбию Светлейшего князя не было предела. Горячий Абрам был опасным противником всех замыслов Меньшикова, поэтому под любым предлогом его срочно следовало удалить от двора. Предлог, конечно, тут же нашелся. Вспомнили, что во всей Сибири, а особенно в пограничных с Китаем районах, нет ни одной крепости.

Абрам Петров, квалифицированный военный инженер и артиллерист, был отправлен из столицы в служебную "командировку" сначала в Казань, чтобы осмотреть тамошнюю крепость; там его догнал приказ А.Меньшикова ехать дальше, в Тобольск, а оттуда, не мешкая, через Иркутск в Селенгинск. Абрам Петрович в темпе проехал от Петербурга до Селенгинска более шести тысяч верст! Пока он набивал синяки и шишки на знаменитых российских дорогах, в столице произошли интересные события. 25 мая 1727 года 16-летняя дочь Меньшикова Мария была обручена с малолетним императором Петром Вторым, но счастье Светлейшего князя длилось недолго. 8 сентября Александр Меньшиков, достигнувший таких высот, пал и был сослан вместе с женой и дочерью Марией в Сибирь. Враги Меньшикова ликовали: "Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа!". Абрам Петров об этом узнает в Селенгинске, и у него появляется надежда на счастливые перемены в судьбе. Но она - увы! - не оправдалась: временщикам князьям Долгоруковым он тоже был опасен, не нужен в столице.

1728 год Абрам почти безвыездно провел в Селенгинске, в Забайкалье. Селенгинск того времени - маленькое селенье в 250 дворов на правом берегу реки Селенги, недалеко от Байкала. Только в базарные дни тут становилось многолюдно. После Москвы, Петербурга, Парижа Абраму в Селенгинске было ох, как невесело! Немного скрашивал дни старый знакомый Абрама еще по петровским временам - Савва Рагузинский. Екатерина Первая назначила его послом в Китай, и в Селенгинске в это время находилось Российское посольство. Савва дружески относился к арапу Петра Великого, старался помочь ему выбраться из этого медвежьего угла.

Ганнибал прибыл в Селенгинск с заданием обследовать местность и дать свое заключение, можно ли строить крепость в Селенгинске. Абрам задание выполнил: составил план возведения крепости и города на противоположном, левом, берегу реки, напротив Селенгинска. Но до строительства дело не дошло. А в 1729 году Абрам Петров признал возведение крепости на этом месте делом невозможным и невыполнимым. Да это, в сущности, никого и не волновало.

Материальное положение Абрама и двух его денщиков было просто отчаянным. Денег не было: в центре забыли распорядиться, когда в спешке, срочно высылали Абрама из столицы. Несколько раз Абрам без разрешения властей срывался с места, но каждый раз приходилось возвращаться в Селенгинск.

Счастливые перемены для Ганнибала наступили в 1730 году. 19 января 1730 года от оспы скончался 15-летний император Петр Второй. Из столицы Курляндии Митавы (теперь - город Елгава в сорока километрах от Риги) была приглашена на престол племянница Петра Первого - Анна Иоанновна. Она с детских лет знала Абрама, дружески к нему относилась. Абрам был прощен и из захолустного Селенгинска переведен в губернский город Тобольск. Но и Тобольск Абрама не устраивает, он хочет в Петербург.

В начале царствования Анны Иоанновны на крупные военные и государственные посты выдвинулся сподвижник Петра Первого граф Миних. В это время он возглавлял всю военно-инженерную часть в государстве. Миних знал и ценил Ганнибала еще с петровских времен и помог Абраму выбраться из Сибири. По распоряжению императрицы Абрама направляют в команду Миниха. Было указано ему ехать в Пернов (теперь это курортный город Эстонии - Пярну), чтобы преподавать математические науки, фортификацию и черчение в военной школе, где готовили младших военных инженеров (кондукторов).

И начинается у Абрама Петровича новая жизнь, полная самых разных событий и переживаний. Сибирь для него уже пройденный этап, больше он сюда никогда не вернется. Через 100 лет там будут отбывать каторгу и ссылку декабристы - друзья его правнука Александра Сергеевича Пушкина.

Вот, Павел Нефедович, коротко о том, что вы просили прислать. Если посчитаете, что этого мало, напишите, я дополню. Только дайте знать, что конкретно вам нужно. Копилка экскурсовода должна пополняться постоянно. Мы все, как пчелки, работая на разных маршрутах, собираем интересные факты, сведения - про запас, авось где-нибудь когда-нибудь пригодится. Вот и вы о пребывании арапа Петра Великого в Прибайкалье, Забайкалье будете рассказывать любознательным группам, а заодно вспомните и меня.

Спасибо вам за Байкал, за то, что так умело, быстро, будто само собой завоевали сердца моих туристов. Они вас вспоминают с любовью и теплом. Я рада этому.

Желаю вам здоровья, хороших групп и радости от работы.

И любви, любви!

Спасибо за все.

Ваша коллега Анна.

МЕДИЧКИ ПУТЕШЕСТВУЮТ

(из советского туризма)

ЗНАКОМСТВО

В солнечное июньское утро Наташа пришла на площадь Латышских стрелков, чтобы встретить группу и отправиться с ней в нелегкое многодневное путешествие.

На площади стояло много машин разных марок, но ни экскурсионного автобуса, ни туристов не было видно. Наташа встревожилась, торопливо достала путевку и стала перечитывать. Нет, все так, она не перепутала: место встречи с группой из Рижского института травматологии и ортопедии (РИТО) -- площадь Латышских стрелков, время встречи -- восемь часов утра.

Она не успела запаниковать, как услыхала рядом:

-- Вы экскурсовод?-- в голосе больше утверждения, чем вопроса.-- Ваша группа уже в машине.

Наташа удивленно уставилась на стройную симпатичную женщину:

-- В машине? Какой? Что-то я не вижу тут ни одного автобуса с надписью "Турист"...

Женщина рассмеялась:

-- И не увидите. Откуда у медиков могут взяться такие суммы, чтобы оплатить ваш туристский ЛАЗ или Икарус? Нас выручили шефы, а дареному коню в зубы не смотрят, верно?-- Голос веселый, приятный.-- Вот он, наш красавец!

И подвела к видавшему виды городскому рейсовому автобусу, через окна которого на Наталью глядели внимательные, оценивающие глаза.

Сердце у Наташи сжалось от недобрых предчувствий. И без того сервис в советском туризме был самым уязвимым местом. За плохие дороги, автобусы, ночлеги, невкусное питание экскурсовод, оставшись наедине с группой, расплачивался своим здоровьем и нервами. Работать нужно было с такой выкладкой, чтобы туристы забыли об отсутствии удобств, а только и говорили:

-- Ну до чего ж интересный маршрут! Как хорошо, что мы все это видим!

Если ж у заказчика был свой транспорт, все становилось непредсказуемым, напоминало ситуацию с покупкой кота в мешке.

Помрачневшая и расстроенная, Наташа поднялась в салон, за ней Валентина, как она представилась, организатор и руководитель группы. Наталья поздоровалась и растерянно посмотрела на сидящих перед ней женщин:

-- Вы собираетесь ехать на этом автобусе в такую дальнюю экскурсию?

А женщины хором, задорно и весело:

-- Да! Да! Поехали скорей. Не будем терять зря времени. Мы вам все по дороге расскажем.

Валентина, уловив настроение Наташи, видя ее реакцию на автобус, просяще сказала:

-- Ради Бога, не отказывайтесь! Если б вы знали, как мы вынашивали эту поездку, как мечтали, как собирали копейку к копейке. Профсоюз медицинских работников беден, это же всем известно, куда нам до богатых заводов, фабрик, колхозов! Наши женщины оплатили экскурсию из своего кармана, а на автобус денег не хватило, хорошо, что выручили шефы. Не отказывайтесь, мы постараемся не очень вас огорчать.

И в глазах тревога, надежда, а где-то глубже -- уверенность, что не откажется. Уже раскусила мягкотелую Наталью!

-- Но вы же сами измучаетесь на неприспособленных для долгого путешествия жестких сиденьях, ведь по программе у нас почти каждый день длинные переезды, сегодня, например, пятьсот километром -- это не шутка. И еще,-- осмотревшись, спросила строго Наташа,-- где ваш второй шофер?

А Валентина, торопливо перебивая:

-- А зачем он нам? Наш Николай закален. Он давно за рулем и выдержит любые переезды. Мы с ним провели беседу, он сам согласился на эту поездку.

И хоть доводы Валентины казались совсем неубедительными, Наталья, видя, как светло улыбаются ей женщины, каким нетерпением горят их глаза, тяжело вздохнула и сказала:

-- Ну, раз вы так по-боевому, бесстрашно настроены, что ж -- поехали. Но чтобы я не слышала ни стонов, ни жалоб.

Женщины все разом зашумели, задвигались, радостно засмеялись, понимая, что путешествие состоится.

Наташа осмотрелась, стараясь определить, где же ее место, ибо в салоне все было занято, и с испугом увидела, что для нее предназначено маленькое жесткое откидное, без спинки сиденье у самой кабины (Наташа же была крупная женщина. Всякий раз, взглянув на себя в трюмо, она с иронией произносила:

-- Ох, мадам, не так вы хороши, как вас много!

И теперь это "много" должно уместиться на маленьком сиденьице!).

Но что уж совсем сразило Наталью, так это то, что микрофон, главное орудие труда гида, оказался допотопным. Такие микрофоны с клавишей, на которую надо нажимать, если хочешь что-нибудь сказать, годились для объявления остановок в городе, но на дальних экскурсиях, когда шла большая информация, от них можно было остаться без пальца. Наташа в душе честила себя почем зря: "Ну и бесхарактерная же ты балда, Наталья, не умеешь отказаться, отстоять свои права. Вот теперь и терпи. Так тебе и надо!"

Наташа кое-как уместила себя на сиденье и, превозмогая недовольство собой и тревогу, сказала:

-- Ну что ж, ехать так ехать. В добрый путь! Как говорили в старину, с Богом!

Взяла микрофон -- и тут только увидела, на каком он коротком проводе.

Наташа, сидя около кабины, давая информацию, голову должна была держать в самой кабине, в непосредственной близости от шофера, а у него на щеке во всей красе цвела экзема. Глаза Натальи невольно упирались в эту картину, ей хотелось отстраниться, но провод не разрешал, держал на привязи.

От такого зачина рабочего дня впору было расплакаться, но, как утешение, вспомнилась присказка: "кто плохо начинает, тот хорошо кончает"; а то ещё: "конец дело красит".

Десятидневное путешествие, в которое отправлялись медички, было трудным, но чрезвычайно интересным,-- они не зря мечтали о нем и согласились на такие условия. Маршрут шел через Литву в Западную Белоруссию, потом по Украине, России: Слоним - Брест - Ковель - Луцк - Ровно - Житомир - Киев(два дня) - Чернигов - Гомель - Смоленск - Витебск - Полоцк - Рига. Большие переезды, в каждом городе экскурсии, неважные ночлеги -- это могли выдержать только романтически настроенные, жадные до всего нового, любознательные туристы, для которых комфорт -- не самое главное в жизни. И медички покорили Наташу оптимизмом, интересом ко всему на свете, терпением и непритязательностью, добротой, что царила в группе.

О таких туристах можно было только мечтать! Наташа начала их любить уже к концу первого дня и с каждым днем всё больше и больше.

Возглавляла группу старшая сестра Института травматологии и ортопедии Валентина, голубоглазая, стройная, подвижная как ртуть, заводная, полная планов, энергии и доброжелательства женщина лет сорока с небольшим.

Быть старшей сестрой огромного лечебного заведения, каким являлся Рижский институт травматологии и ортопедии, дело непростое. Для этого нужно иметь особый характер, особый талант. И он у Валентины был. Она очень умело справлялась не только с коллективом на маршруте, но, как позже узнала Наташа, со всем многочисленным средним медперсоналом РИТО, умно и дипломатично строя отношения с врачами, с начальством.

Цены не было этому человеку!

В автобусе Валентина завела строгий порядок, дежурства, и дом на колёсах сиял чистотой, достойной профессии медика. Понимая, каково Наталье находиться долго на таком сиденье, она, когда не шла информация, предлагала сестрам на время поменяться, при условии не отвлекать шофера от дороги.

Молодые сестрички наперебой рвались на место у кабины, поближе к Коленьке -- единственному мужчине в этом женском цветнике. Валентина сурово предупреждала:

-- Ну, обольстительницы, уймитесь, Николай за рулем. Потерпите до вечера.

Всю дорогу он был в центре их внимания. Они кокетничали с ним, в шутку соперничали друг с дружкой, оттачивали на нём свои острые язычки и постоянно вгоняли парня в краску.

И всю дорогу лечили щеку и долечили до того, что экзема увеличилась вдвое.

Дороги Западной Украины узки, но поразительно красивы. Машина мчалась то по коридору из уходящих в небо тополей, то по туннелям из сомкнутых верхушек кленов, ясеней с манящим солнечным простором впереди, то снова по тополиному коридору...

Дорога -- как песня!

Николай вел машину на хорошей скорости, ровно, плавно. Но вот неожиданно впереди показался трактор с прицепом. Он ехал до того странно, что обогнать никак не удавалось. Прицеп вилял с таким размахом, что занимал не только правую полосу, но и часть встречной. Валентина сначала смотрела на эту картину, потом возмущенно воскликнула:

-- Нормальный человек так не должен ехать! Ну-ка, Николай, останови машину, я скажу ему пару слов.

Выскочила и помчалась к трактористу:

-- Стой! Стой, тебе говорят!

Тракторист, чумазый, заросший, явно навеселе, вздрогнул от грозного приказа и нажал на тормоза. Валентина вскочила на подножку и к нему:

-- А ну, дыхни! Дыхни, зараза! Как ты едешь, а? Ты тут один на дороге? Сейчас же съезжай на обочину, пьянь несчастная! Посмотри, какой хвост за тобой вырос. У, бесстыжий, проспись сначала, а потом садись за руль!

Тракторист оторопело смотрел на невесть откуда взявшуюся разъяренную женщину, но все же сообразил, что с такой фурией лучше не связываться, и освободил дорогу.

Валя, разгоряченная, хохочущая, вернулась в автобус, и Николай вырвался вперед.

Сестры еще долго заливались смехом, представляя в лицах и свою старшую, и подвыпившего ошеломленного тракториста.

Много всего было на этом бесконечном маршруте за десять дней -- и хорошего, и всякого. Но все, что было не так, отошло, забылось, а осталось в памяти только светлое, доброе, что всех сплотило, сдружило. Остались и слова Валентины, сказанные Наташе при расставании:

-- Теперь вы наша. Нам никто другой не нужен. В июне следующего года поедем в Пушкинские Горы. Готовьтесь.

К ПУШКИНУ

И НАСТАЛ ЭТОТ ДЕНЬ

Наташа уже понимала, что на комфортабельный автобус рассчитывать нечего. Опять медиков выручили добросердечные шефы. Автобус был жесткий, но на этот раз хоть с хорошим микрофоном.

Ехали по Псковскому (псковичи говорят Рижскому) шоссе, по прекрасной Видземе. Уже за Сигулдой дорога стала живописнее, разнообразнее, пошла вверх-вниз, и все приникли к окнам, радуясь красоте и непрестанной смене видов. Никаких границ, таможен, проверок документов тогда не существовало и в помине -- в огромной стране под названием СССР они просто никому не были нужны. Поэтому легко проскочили небольшой отрезок Эстонии и въехали в Россию -- в Псковский край, о котором Пушкин сказал:

А ты губерния псковская,

Теплица юных дней моих,

Ты для меня страна родная...

До экскурсии по Пскову оставалось много времени, и сестрички заявили, что жаждут посмотреть на монахов Печорского монастыря. Наташа легко согласилась удовлетворить их желание. Она много раз привозила сюда группы и спокойно могла сама провести экскурсию. Это было удобно всем, ибо давало возможность выкроить немного времени для самостоятельных дел: после экскурсии кто-то хотел зайти в церковь помолиться и поставить свечку, кто-то, нарушая запрет, тайком сфотографировать монаха, особенно молодого, кого-то привлекали торговые ряды. И когда все желания были удовлетворены, поехали дальше.

Дорога до Пскова идет через Старый Изборск. Наташе он казался не менее интересным, чем экзотичный Печорский монастырь. Тут у нее имелось два любимых места, которыми ей всегда хотелось поделиться с дорогими людьми. Своих медичек Наташа любила и сразу повела через грозную когда-то Изборскую крепость на Труворово городище, откуда открывался такой вид, что женщины сначала онемели, а потом заахали, заохали, Наташе еле удалось их сдвинуть с места и увести к Святым ключам.

После перехода по солнцепеку попали будто в другой мир: густая зелень не пропускала солнечных лучей, от воды, мокрых камней веяло благодатной прохладой и чистотой, и женщины сначала притихли, а потом стали как дети: брызгались, обливались, пили прозрачную как слеза, ледяную воду, дружно умылись, чтобы вернуть молодость и красоту.

Многие разулись и осторожно переступали с камня на камень покрасневшими, как у гусынь, закоченевшими ступнями.

-- Простудитесь!-- кричала им Валентина.-- Вы с ума посходили! Сейчас же выбирайтесь на солнце! Забыли, что через три дня на работу? Что я без вас буду делать, если все сляжете?

А они только хохотали да в ответ брызгались холодной водой.

Ожившие от воды Святых ключей, бодро доехали до Пскова. У Кремля уже стояла Александра Румянцева, псковский экскурсовод, которая не раз работала с Наташиными группами и очень ей нравилась за горячую влюбленность в свой город.

Румянцева по-хозяйски завладела группой и, видя заинтересованные глаза, понеслась на всех парусах, позабыв о времени.

Прошло часа два. Женщины явно утомились и слушали уже не так внимательно, как вначале. Наташа издали показала Александре на часы: мол, хватит, закругляйтесь. Реакции -- никакой. Тогда, понимая, что её коллега сама не остановится, подошла вплотную и шепнула на ухо:

Пора, мой друг, пора,

Покоя сердце просит...

И только от этих слов Саша спустилась на землю, виновато рассмеялась, извинилась, поблагодарила за внимание и ушла.

А медички отправились устраиваться на ночлег. Наташа не надеялась на нормальную гостиницу или кемпинг, но что будет так -- не предполагала. Оказалось, Валентина еще в Риге созвонилась с Псковской станцией скорой помощи и ей пообещали, что своих коллег на улице они не оставят, как-нибудь устроят на одну ночь.

И устроили -- на полу и на носилках, всех подряд, в одной комнате. Так спать Наталье ещё не приходилось за годы экскурсоводческой работы, и уже поэтому было интересно. Она выбрала носилки и долго к ним приноравливалась. Было тесно, непривычно, неудобно, и Наташа крутилась, вертелась до тех пор, пока что-то не щелкнуло, и носилки зажали ее так крепко, что она вскрикнула. Рядом лежавшая на матраце врач Анна Аркадьевна рассмеялась:

-- Это они не хотят, чтобы вы на них спали. Перебирайтесь на пол, так будет надежнее.

Наташа послушалась доброго совета и вскоре уснула крепким сном.

* * *

Утром пораньше отправились в путь и через два часа очутились в Пушкинских Горах. Ночлег и тут не был заказан. Пушкиногорцы подсказали адрес местных жителей, подрабатывавших тем, что в дни большого наплыва туристов размещали у себя где только возможно и за любое место брали по рублику. Наташе уже однажды приходилось так ночевать, и она повезла своих по указанному адресу.

Деревенская романтика оказалась привлекательной для горожанок, неудобства их ничуть не смущали. Они всем приветливо улыбались, с каждым встречным здоровались, подарили хозяйке что-то очень рижское, и та сразу поняла, что приехали хорошие люди, и пообещала сварить к обеду картошку.

Оставив все лишнее у хозяйки, поехали в бюро за экскурсоводом.

И экскурсия началась.

По пути до первого выхода за деревней Бугрово Наташа ревниво и придирчиво слушала коллегу, чтобы определить, повезло группе или нет. Это ведь очень важно на любом маршруте, каков экскурсовод, а на пушкинском -- и говорить не приходится. Наташа обрадовалась, что ее чудесным туристкам достался ленинградский гид, из тех, кто на лето устраивался работать в заповеднике. Интеллигентная внешность, приветливость, великолепная речь успокоили Наташу, и она с легким сердцем оставила группу и пошла гулять по Михайловским рощам. В одиночестве, увы! удалось побыть недолго: приближалась следующая группа, за ней еще и еще -- спасенья не было от этого нашествия туристов! (После распада Советского Союза о таком только можно мечтать!) Наташа, убегая от них, круто свернула в сторону и не спеша пошла по таким тропам, по которым не водят группы.

К дому поэта подошла как раз тогда, когда ее женщины стояли у крыльца и ждали очереди заходить в дом. По выражению их лиц и глаз Наташа поняла, что у них все в порядке, что они довольны гидом и всем на свете, и, успокоенная, снова на время оставила группу, зайдя в дом раньше, чтобы никто не мешал и не отвлекал.

Ее всегда поражало и умиляло, с каким вкусом и изяществом в каждой комнате михайловского и тригорского домов были поставлены в незатейливых вазочках простые полевые цветы, как к месту положены в осеннее время яблоки. Ей даже казалось, что тут не обходится без консультаций художника, так это было изысканно и красиво. Однажды она не удержалась и спросила дежурную:

-- Кто это у вас так замечательно подбирает и ставит цветы?

И услышала:

-- Мы. Мы сами -- дежурные, уборщицы. А то кто ж еще? Да и что тут особенного?

В доме Пушкина у Наташи имелись две любимые комнаты: зальце с бильярдом

из-за открывавшегося отсюда неповторимого вида на Сороть с ее долиной и далями, и святая святых -- кабинет поэта.

Наташа любила Пушкина, ощущала его присутствие, воспринимала как своего современника и легко могла представить поэта за письменным столом, в кресле перед камином, стоящим задумчиво у окна... Тут, в кабинете, ей хотелось рассматривать все подряд, но, увы! долго побыть наедине с Пушкиным никогда не удавалось: открывалась дверь -- и новая волна туристов заполняла все пространство маленького кабинета и вытесняла ее во двор.

Подворье с его постройками давно было обследовано Наташей, и она вышла за ограду и по утрамбованной тысячами ног дороге направилась по опушке леса, мимо озера Маленец к трем соснам и автобусу. Дорога была красоты необыкновенной, но Наташу раздражало многолюдье, людской поток. За ним исчезал Пушкин, трудно верилось, что в такой красоте поэт томился, страдал, не находил себе места, и Наташу даже не очень возмущали слова, которые ей приходилось слышать от туристов постоянно:

"Как? Это ссылка?!? И Пушкин мучился в такой красоте? Ах, нам бы такую ссылку!"

Конечно, когда на дворе лето, теплынь, везде люди, суета, шум, гам, трудно представить эти места безлюдными, навевающими тоску. Но для поэта отсутствие друзей, общества, литературных споров, свободы жить, как хотелось душе, было нестерпимо. От отчаянья спасал труд, природа и Тригорское, куда и направлялся сейчас поток туристов.

Наташа подошла к автобусу, а через минут десять явились и ее женщины, усталые, проголодавшиеся, но счастливые. Пока автобус вез три километра до следующей остановки, в салоне слышалось только шуршание целлофановых мешочков и пергаментной бумаги: медички доставали бутерброды и с аппетитом подкреплялись. Переезд был таким коротким, что доедать пришлось уже на ходу, ибо гид не сбавлял темпа, не позволял расслабиться: времени на Михайловское ушло много, а впереди еще Тригорское, Святогорский монастырь. Это гораздо позже пушкиногорцы додумались, как облегчить подъезд к Тригорскому, а тогда туристам приходилось подниматься по высокой и крутой деревянной лестнице. Подъем был нелегким, особенно для пожилых, но зато какой вид открывался на реку Сороть с её свежими цветущими лугами! Стоять бы да радоваться. Но и тут долго полюбоваться не удавалось -- все по той же причине: с шумом, охами, тяжело дыша, поднималась следующая группа, и Наташин гид торопился оторваться от нее, чтобы раньше своего коллеги занять очередь в дом Осиповых-Вульф. Наташа все мотивы и действия своего экскурсовода читала, как открытую книгу, ей хотелось поскорее уйти от этого, и она решила, не заходя в дом, просто погулять по прекрасному тригорскому парку.

Тогда еще было то счастливое время, когда не запрещалось пройтись по аллее Керн в Михайловском, посидеть на скамье Онегина в Тригорском парке. Отсюда открывался, но уже по-другому, вид на пушкинскую Сороть, на дорогу, соединяющую Михайловское с Тригорским.

С этого места тригорские барышни вели наблюдение за дорогой, с нетерпением ожидая, когда же наконец появится в широкополой шляпе -- пешком или на аргамаке -- легкая изящная фигурка поэта. Завидев его, постовые мчались в дом с радостными возгласами:

-- Пушкин! Пушкин сейчас тут будет!

С его появлением в Тригорском все преображалось, наполнялось светом, блеском, весельем, смехом, движением -- жизнью! Наташа безумно жалела, что ее не было среди тригорских обитательниц, завидовала им светлой завистью.

И каждый раз ей было больно вспоминать слова барона Бориса Вревского:

"Со смертью Пушкина из этого дома ушла душа."

В парке было тихо и уютно. Наташа вышла на площадку, где когда-то в летние теплые вечера устраивались танцы. Высокие, ровно посаженные липы обрамляли ее, и перед внутренним взором возникла картина: военный духовой оркестр расположился в углу площадки и играет темпераментный польский, под липами стоят нарядные барышни в нетерпеливом ожидании приглашения. Пушкин с озорной улыбкой быстро подходит к пятнадцатилетней Евпраксии, вспыхнувшей торжествующей радостью, и с шутливой церемонностью приглашает на танец. Оба весело, легко, воздушно понеслись над просторной площадкой, звонко хохочут, сверкая белозубыми улыбками, а за ними с глубокой печалью следят глаза Анны Вульф, беззаветно любящей Пушкина без надежды на взаимность.

Наташа с трудом оторвалась от видения и, легко вздохнув, пошла по дорожкам парка, хранящим, как ей мнилось, и теперь еще свет девичьей чистоты, грёз, молодых порывов и переживаний.

Внутренние часы дали знак, что пора к группе,-- нарушить ритм экскурсии было бы непозволительно.

Туристки явно утомились и пятнадцатиминутный переезд от Тригорского до Святогорского монастыря ощутили как блаженство: можно посидеть, вытянув усталые ноги, расслабиться и попытаться хоть частично восстановить силы.

Но вот и обнесенный высокими стенами Святогорский монастырь.

У входа все притихли, подтянулись, посуровели, понимая, что ради этого места и едут сюда любящие Пушкина со всего света.

Тяжело и медленно поднимались по крутой, выложенной неровными крупными камнями лестнице скорби. И все, что рассказывал гид о Святогорском монастыре, об Успенском соборе, все слушалось вполуха, ибо всех охватило нетерпеливое ожидание встречи с местом, которое так давно хотелось увидеть и навеки запечатлеть в памяти.

И, наконец, дорогие Наташины медички стоят у могилы поэта. Наташа смотрела на их лица и видела одно общее выражение скорби и света. Они все впервые здесь и рады, что их мечта сбылась и они могут поклониться святой могиле. Жаль только, что нельзя побыть в одиночестве, сосредоточиться и перенестись мыслью в тот морозный февральский день 1837 года.

Даже сейчас больно(и стыдно!) сознавать, как не по-людски хоронили Первого Поэта России. Больно, что никто из семьи не проводил его в последний путь, не бросил горсть мерзлого песка в его могилу. Конечно, теперь уже ничто не изменишь и не поправишь. Как было так было. Но печаль осталась, живет в сердце, время не властно над ней. И, может быть, именно поэтому так хочется верить, что Там, куда ушел Пушкин, он не одинок, что его с любовью встретили души дорогих ему людей, и это дало нашему поэту утешение и отраду.

Что мы знаем о том, кто и что ждёт нас Там, за роковой чертой?

* * *

Притихшие, просветленные, очищенные Пушкиным, вернулись к хозяйке. Она уже приготовила для варки большую кастрюлю картошки и, завидев женщин, поставила на огонь. Пока квартирантки мылись, приводили себя в порядок, картошка поспела и аппетитно дымилась на столе. Валентина обняла хозяйку:

-- Садитесь с нами!

Все выставили на стол свои припасы, хозяйка принесла с огорода букетик цветов, и стол стал -- одно загляденье!

Расселись. Притихли, как бы еще чего-то ожидая. И тут неведомо откуда появился таинственный сосуд с надписью "Spiritus vini rectificat". Опытные сестрички со знанием дела разбавили содержимое колодезной водой и разлили по рюмочкам.

Выпили за Пушкина, за упокой его души. Немного помолчали, а потом набросились на рассыпчатую вкусную картошку и все, что стояло на столе. Утолив первый голод, затараторили на все лады, перебивая, не слушая друг друга.

Хозяйка выпила вместе со всеми, деликатно взяла кусочек рыбки и, улыбаясь по-доброму, смотрела и слушала, не вмешиваясь в разговоры.

Наташа радовалась радости милых ей женщин, тому, что их очаровали пушкинские места, что они даже вообразить не могли, что тут такая красота и что в ней столько обаяния и силы. Радовалась, что они это почувствовали и оценили. От выпитой рюмочки, от того, что рядом такие славные люди, Наташа, в состоянии душевного размягчения, желания ещё что-нибудь доброе сделать для них, не подумав произнесла фразу, о которой позже горько пожалела:

-- Отдохните, поспите часок, а потом, если захотите, пойдем погуляем и, может быть, доберемся до Петровского, посмотрим гнездо одного из Ганнибалов.

Сказала -- и прикусила язык, да было поздно: слово вылетело. Оставалось надеяться, что сон разнежит женщин и сказанное Наташей не вспомнится.

* * *

Но не тут-то было! Эти медички, жизнь которых проходила в бесконечной работе с тяжелыми больными, в переполненных палатах и коридорах, без свежего воздуха, в заколдованном кругу: дом -- работа -- магазины с их очередями - и снова дом, вырвавшись на волю, да еще в такую красоту, хотели объять все. И через час человек пятнадцать самых неугомонных стояли перед Наташей, готовые отправиться хоть на край света!

Шесть километров до Петровского одолели бодро часа за полтора. Дом Петра Абрамовича Ганнибала находился на реставрации и туда проникнуть не удалось. Зато можно было вволю погулять по старинным липовым аллеям, посаженным ещё при Петре Абрамовиче, посидеть на черном камне в конце одной из аллей, на котором, по преданию, сиживал черный арап и думал свою черную думу.

Потом все поднялись на смотровую площадку беседки и долго любовались озером Кучане, окрестностями, чуть видным вдали Михайловском. Время незаметно летело, и хоть это был июньский длинный день и, казалось, ему не будет конца, Наташа всполошилась, увидев, что уже 9 вечера. Она понимала, что скоро восторги поутихнут и начнется спад.

Женщины проголодались. Как раз в это время в деревне, что примыкала к усадьбе Ганнибала, доили коров. Наташа, завидев выходящую из коровника хозяйку с полным ведром молока, спросила:

-- Можно у вас купить молочка? Моим путешественницам не мешало бы подкрепиться перед дальней дорогой.

Та улыбнулась:

-- Да хоть сколько хотите!

Принесла трёхлитровую бутыль, черный хлеб, стаканы.

-- Пейте на здоровье!

Медички налетели на еду -- и во мгновение бутыль опустела. Хозяйка, улыбаясь, спросила:

-- Что, мало? Еще принесу, пейте, сколько влезет.

Появилась еще одна бутыль, и, наконец, женщины насытились. Заплатили

какие-то копейки, поблагодарили и почувствовали себя готовыми пройти хоть сотню верст.

Было около десяти вечера. Валентина весело сказала:

-- Наташа, истинные туристы (а мы такие, правда же?) два раза по одной дороге не ходят, если есть выбор, разумеется. Давайте пойдем по берегу озера, так будет интереснее.

Наташа хотела возразить, что это сильно удлинит путь, что уже много времени, что они весь день на ногах, но все загалдели, напористо, категорично:

-- Конечно, пошли так, как говорит старшая. Будет интересней!

Вначале все шли бодро, в темпе, но через час стало не так весело: дороге, казалось, нет конца, а силы убывали с такой быстротой, что, чтобы восстановиться, приходилось всё чаще останавливаться на отдых. Женщины как подкошенные валились на траву и лежали, раскинув руки, тихо, не шевелясь, ожидая, когда хоть немного пройдет усталость.

Поздние сумерки незаметно перешли в ночь, светлую, тихую, почти белую ночь. Было где-то около двенадцати, а женщины то еле брели, то лежали, благо хоть земля прогрелась за день. Подниматься становилось все трудней и трудней. При таком темпе можно было идти до утра, это все понимали.

И тогда Валентина в какой-то момент вдруг рывком вскочила на ноги и громко, сколько хватило голоса, фальшиво, но задорно запела знакомую всем песню:

А ну-ка, девушки, а ну, красавицы,

Пускай поет о нас страна.

И звонкой песнею пускай прославятся

Среди героев наши имена...

И пошла по пустынной асфальтированной дороге, пританцовывая, припевая, прихлопывая в ладоши, весело, озорно, молодо. Ее песня, как током, ударила по лежащим и подняла на ноги. И все присоединились к своей старшей, подхватив песню, смеясь и приплясывая. И не верилось, что только что лежали чуть живые, пластом.

Когда проходили мимо памятника Пушкину на развилке дорог у Святогорского монастыря, остановились, и на все Пушкинские Горы прозвенело:

-- Пушкин! Спасибо за встречу с тобой! Мы тебя лю-би-и-им!

Было два часа ночи, когда дошли до дома. Наташа чувствовала свою вину, что не отговорила от похода, что поддалась напору, переоценила их и свои силы. Но Валентина, чутко уловив её настроение, обняла за плечи, ласково заглянула в глаза:

-- Не казнитесь, не надо, вы ни в чем не виноваты. Все равно это было прекрасно и незабываемо. Спасибо!

И поцеловала в щеку.

А когда на следующий день отправлялись в обратный путь, все, что было не так, отошло, казалось несущественным, а осталась только одна радость от пребывания в этом удивительном краю, где в любом месте можно крикнуть:

-- Пушкин! Ау! Где ты?

И услышать в ответ:

-- Я зде - е - есь! Здравствуйте!

* * *

Уже много лет нет Валентины. Умирала она тяжело и мучительно, и много людей думало о ней, молилось в надежде, что справится, выстоит.

Не справилась.

Ушла.

Говорят, человек жив, пока его помнит хоть одна душа, хоть одни уста произнесут его имя. У Пушкина, который все на свете знал и понимало, есть и об этом:

Но в день печали, в тишине

Произнеси его, тоскуя.

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я.

Август 1999 г.

Рига

Смех и слёзы

Жизнь людская --

это капля света

посредине ночи мировой.

(Евг. Винокуров)

Не знаю, в чём тут дело, но так повелось, что если я попадала в больницу, то главным образом в руки хирургов. Однажды я спросила у очередного хирурга, почему это так. А он, серьёзно глядя на меня, сказал:

-- Вот и благодарите Бога, что своевременно оказывались в наших руках, а иначе вас уже давным-давно не было б на свете.

Но я не о больнице и хирургах, а о том, как возвращалась ко мне жизнь со всеми её радостями и печалями, когда я, перенеся очередную операцию, вернулась домой бледная, измученная и совсем без сил.

Семья у меня была полноценной и дружной: муж, свекровь и двое дошколят.

-- Детям нужна здоровая мать, -- сказал мой рассудительный супруг. -- А ты сейчас в таком состоянии, что толку от тебя, как от козла молока.

Что ж, он был прав: от меня действительно проку было, что от козла молока.

-- Раз так, -- продолжал мой заботливый спутник жизни, -- то нужно срочно что-то предпринимать, чтобы быстрее вывести тебя из этого состояния. Как тебе такая идея: купить путёвку в санаторий или, может быть, просто в дом отдыха? Лечения особого тебе сейчас не нужно, а нужны природа, свежий воздух, движение, здоровая пища, и через какой-нибудь месячишко ты станешь, как огурчик. Согласна?

И, обняв за плечи, чмокнул в щёку, а потом звонко хлопнул пятернёй по мягкому месту.

-- Я, конечно, знаю твою способность влюбляться без рассудка, и мне, если честно, боязно отпускать тебя одну, но такой, как ты сейчас, видеть тоже не могу, поэтому, так и быть, влюбись, если это поможет тебе вернуть силы, интерес к жизни и здоровье. Даю слово, что не буду устраивать бурных сцен ревности. Влюбляйся, жёнушка, но не заходи слишком далеко, помни, что у тебя есть семья и что мы тебя любим.

И вскоре с путёвкой на руках я отправилась в Сигулду -- Видземскую¹ Швейцарию, как её громко и гордо величают жители Латвии. Перед отъездом мне хотелось побольше узнать о Сигулде, и я, обложившись книгами, справочниками, картами, с огромным интересом читала и перечитывала то, что потом помогло мне осмысленно и с пользой провести 24 дня. До этого я много раз бывала в Сигулде, но всегда на короткое время, всегда в спешке, бегом. А тут -- почти месяц!

Суматоха, сборы, проводы позади, и, наконец, я стою в вестибюле санатория "Сигулда". Пройдя регистрацию и получив ключ от комнаты, я с чемоданом в одной руке и сумочкой в другой поднялась по красивой парадной лестнице на второй этаж. Дверь в комнату под моим номером была приоткрыта, и оттуда доносились женские голоса. Я постучала,

услышала приветливое: "Войдите!" и, переступив порог будущего моего жилища, оказалась в просторной комнате с открытым настежь большим окном, через которое широким потоком лился яркий солнечный свет. От этого света комната казалась весёлой и праздничной. Я сразу почувствовала себя на месте, сразу приняла и комнату, и двух симпатичных её обитательниц: москвичку Софью Львовну, высокую, стройную, интеллигентного вида даму лет сорока, и Брониславу -- из Латгалии, среднего роста, плотную, крепкую, попроще и чуть постарше Софьи Львовны.

Солнечная комната, симпатичные соседки с первой минуты настроили меня на бодрый лад. Только успела познакомиться и оглядеться, как постучали в дверь и громко напомнили, что пора на обед. Мы спустились на первый этаж. И столовая, просторная, с высокими красивыми потолками, тоже была наполнена солнцем и воздухом и всем нам понравилась.

-- Если ещё и повар тут окажется мастером своего дела, то считайте, что нам повезло, -- с улыбкой сказала Софья Львовна.

Так я очутилась в совсем другой обстановке, и настроение первых минут сохранялось в моей душе все дни пребывания в санатории. Суета, спешка, перегрузки, круговорот дел, забот -- всё осталось где-то далеко-далеко, и началась удивительная жизнь на лоне непередаваемо прекрасной природы начала лета. От чистого воздуха, напоенного запахами трав, свежей зелени деревьев, отцветающей сирени, начинающего распускаться жасмина, кружилась голова. Я хмелела и первые дни хотела только одного -- спать, спать, спать. "Прогулки, осмотр окрестностей, города -- это всё потом, потом, -- в полудрёме твердила себе, -- а сейчас ничего не хочу ни видеть, ни слышать, хочу только спать..."

Мои соседки, чтобы не мешать, целыми днями гуляли, удивляясь моей вялости и сонливости. На третий день они не выдержали:

-- Вам не надоело так бездарно тратить время? -- возвратясь с очередной прогулки, спросила Софья Львовна. -- Здесь так интересно, такая красота вокруг, что грех проводить дни в постели. Мы с Броней решили, что трёх дней вам достаточно, чтобы отоспаться. Пора, Анна, начинать нормальную санаторную жизнь. Кроме того, вы ведь обещали просвещать нас, незнаек, рассказывать об этих местах. Броня кое-что знает о них, а вот я -- ничего. Давайте начнём с завтрашнего дня. Будем гулять и заодно беседовать, идёт?

¹ Видземе -- северная часть Латвии

Я улыбнулась и согласилась. Мне самой было жаль так глупо терять драгоценные дни.

На следующее утро, приняв душ, приведя себя в порядок и позавтракав, мы втроём вышли на крылечко и окинули взглядом территорию санатория, расположенного в парке. Я негромко начала рассказывать соседкам, что и как тут было, но втроём побыть нам удалось недолго. Стоявшие недалеко от нас отдыхающие начали прислушиваться, потом попросили разрешения присоединиться. За ними подошло ещё несколько человек. И неожиданно я оказалась в плотном кольце тех, кто приехал в Латвию впервые и искал хоть какой-то возможности узнать о новых для них местах. Я сразу почувствовала себя нужной, подтянулась и предложила им задавать вопросы:

-- Если смогу -- отвечу, если нет -- то извините.

-- Что тут раньше было? -- прозвучал первый вопрос, и все глаза устремились на меня.

-- Что было? -- повторила я. -- Наш санаторий находится в бывшем Кропоткинском имении...

Глаза Софьи Львовны округлились от изумления, и она перебила меня:

-- А причём тут Кропоткин? У нас в Москве есть улица Кропоткина, музей Кропоткина, станция метро Кропоткинская. Это что ж, разные Кропоткины или между ними есть какая-то связь?

-- Есть, есть связь, Софья Львовна. Кропоткины -- старинный дворянский род, представители которого всегда были на виду, занимали разные посты в России, верно служили Отечеству. В середине XIX века дочь владельца Сигулды графа фон Борха Ольга вышла замуж за князя Дмитрия Кропоткина, харьковского генерал-губернатора, двоюродного брата известного революционера-анархиста Петра Алексеевича Кропоткина, в честь которого в Москве названы улица, станция метро и музей. Так что связь есть. Но, может быть, хватит на сегодня? Пока не жарко, давайте гулять. А если хотите ещё что-нибудь узнать, можем встретиться завтра на этом месте...

Симпатичный молодой человек лет 20-25-ти, не дав мне договорить, развеселил всех, пропев приятным баритоном:

Так значит, завтра

На том же месте

И в тот же час!

-- Правильно! -- подтвердила я. -- До завтра.

И все, поблагодарив, разошлись. Последним удалился приятный баритон. Ему явно не хотелось уходить, он мялся, медлил, надеясь, вероятно, примкнуть к нашей тройке. Но нам этого не хотелось, и мы перестали обращать на него внимание.

Мои соседки уговаривали меня спуститься к Гауе, но я отказалась:

-- Не сегодня, милые женщины. Я ещё слаба.

-- Что значит слаба? -- возмутилась Софья. -- Вы намного моложе нас с Броней и должны бы лазить как коза по этим крутым склонам, а не спать, как сурок, и передвигать ноги, что та столетняя старушенция.

Я, смеясь, остановила её:

-- Подождите недельку-другую, и я буду, как коза, а пока поостерегусь: всё-таки после операции прошло меньше месяца. Да и на операционный стол я попала потому, что дошла до точки: потеряла интерес к жизни, таяла, как свеча, ничему не радовалась, ничего не желала, глаза всё время на мокром месте -- со щитовидкой шутки плохи, теперь я это знаю. Но, сударыни, не будем о болезнях, это скучная тема. Идите, куда вы задумали, а я потихоньку поброжу по ровным местам и, может быть, даже пойду в город. Не обращайте на меня внимания, я не хочу портить вам отдых.

-- Ладно, -- согласилась Софья, -- так и сделаем. Гуляйте, втягивайтесь в нагрузку, а мы пошли. До встречи!

Оставшись одна, я медленно обошла парк, вышла через добротные ворота в высокой каменной ограде за пределы санатория и направилась в сторону центра города. Улицы утопали в зелени и цветах и производили чарующее впечатление. До центра дойти не рискнула, боясь, что не хватит сил на возвращение.

* * *

На следующее утро после завтрака меня с нетерпением поджидали на крылечке все мои вчерашние слушатели.

-- Вы уже здесь?! -- удивилась я. -- Это что ж, вам и впрямь хочется узнать побольше?

-- Ещё как! -- хором прозвучало в ответ.

Мы спустились с крыльца, нашли удобное место, и я снова оказалась в кольце слушателей. Напротив стоял вчерашний молодой человек и не сводил с меня глаз.

-- Господи, что он так смотрит? -- думала с досадой. -- Под таким пристальным, изучающим взглядом я, чего доброго, заикаться стану.

А вслух сказала:

-- Так что же вас интересует?

-- Как тут было при Кропоткиных? -- всех опередила красивая, с мальчишеской стрижкой молодая женщина.

Я помолчала немного, собираясь с мыслями, и, повернувшись чуть в сторону, чтобы не встречаться со смущающим меня взглядом, начала беседу.

-- Женившись на Ольге фон Борх, князь Кропоткин стал хозяином развалин замка Ливонского ордена и заросших лесом и кустарником окрестных земель. Дело в том, что Северная война, которую вёл Пётр I с 1700 по 1721 год против шведов, сопровождалась в этих краях ужасающей эпидемией чумы. Население Зегевольда (так называлась Сигулда с 1207 года) почти вымерло, замок с предзамковыми укреплениями был разрушен. Вокруг запустение и печаль... Но места эти так пришлись по сердцу новому хозяину, что вскоре здесь начинаются большие работы. Прежде всего на этом месте в 1867 - 69 г.г. был построен господский дом и заложен парк. Строительный материал, валуны, брали, разбирая развалины замка. Сам князь Дмитрий в этих краях бывал нечасто: служба не позволяла. В 1874 году на него было совершено покушение, и он погиб от руки террориста.

Овдовевшая супруга и повзрослевший сын Николай Дмитриевич продолжили начатое князем. Они понимали, что для развития нового курорта прежде всего нужно удобное сообщение. В это время полным ходом шли работы по прокладке железной дороги Санкт-Петербург -- Рига (она вступила в строй в 1889 году). Нужно было во что бы то ни стало, используя все связи, свою близость ко двору, добиться, чтобы железная дорога прошла через Сигулду, а не обошла стороной, как было запроектировано вначале. И Кропоткиным это удалось!

-- Я вас не утомила? -- прервала я рассказ.

-- Нет, нет, продолжайте, это интересно.

-- Вдова и её сын отличались умом, энергией, хозяйственностью. Они продали пятьдесят хуторов и на вырученные деньги построили Новый замок (с 1953 года в нём кардиологический санаторий, в котором мы с вами имеем честь лечиться и отдыхать)², расширили и благоустроили имение. Но не только это. Николай Дмитриевич понимал, что раз появилось удобное сообщение, то надо ожидать наплыва приезжих. Для любителей природы были прорублены просеки, спуски к Гауе, площадки с видами на долину Гауи. Чтобы побольше увидеть красот и не утомлять себя, у

² Теперь там городская управа.

вокзала всегда дежурили опытные извозчики. Для увеличения популярности Сигулды устраивались два раза в год ярмарки: одна весной, когда цвела черёмуха, другая -- осенью, когда лиственные леса стояли в золотом уборе. Для приезжих из Питера, Москвы, Риги и других мест была построена добротная, с дорогими номерами гостиница (до сих пор работает).

Зимой тут тоже было чем заняться. Николай Дмитриевич построил первую в России бобслейную трассу, которая начиналась недалеко от ворот имения и доходила до реки. Молодой князь увлекался автомобилями и создал авто-аэроклуб. То есть, делалось всё, чтобы привлечь состоятельных господ. А вырученные средства шли на развитие имения и будущего города.

Вся территория в районе вокзала и по обеим сторонам железной дороги была поделена на восемьсот участков для продажи под строительство. До Первой мировой войны успели продать 114 участков. Это и стало началом современной Сигулды.

Ещё два источника доходов Кропоткиных: охота и молочное животноводство. По новой железной дороге молоко и молочные продукты везли в Питер, Москву, Ригу. Чтобы молоко не скисало в жару, использовали старинный народный способ: в канны с молоком опускали лягушек или ужей.

-- Фу, какая гадость! -- воскликнула брезгливо жительница Москвы Софья. -- Меня бы стошнило.

-- Ну, что вы, Софья Львовна! -- возразил ей крестьянского вида слушатель. -- Вы бы и не заметили ничего. Какая хозяйка показала бы вам лягушку или ужа? А молоко не меняет вкуса от того, что они там плавали.

Софья стояла с брезгливым выражением на лице, а все весело смеялись.

-- Давайте уж я вам быстро доскажу и пойдём гулять, -- прервала я веселье, и все сразу посерьёзнели. -- Всё шло ладно у Кропоткиных до I-ой мировой войны. В 1922 г. в Латвии, при первой республике, проводилась земельная реформа и национализация имений, в том числе и Кропоткинского. В 1929 г. усадьбу отдали Обществу по охране памятников, а в 1935 году после ремонта и внутренней переделки Новый замок перешёл в руки Общества писателей Латвии. Вот тогда и появился памятник Атису Кронвальду, у которого мы стоим. Кронвальд прожил короткую жизнь -- всего 38 лет. Умер в 1875 году. Был языковедом, публицистом, деятелем движения младолатышей, которые боролись за становление латышской нации, сохранение языка и культуры. Памятник работы известного скульптора Теодора Залькална.

К концу я заторопилась и с облегчением выдохнула:

-- Всё, мои дорогие слушатели! Я устала, вы тоже, давайте расстанемся. Идите гулять.

-- Нет, подождите, пожалуйста, Анна Павловна, если можно, ещё два маленьких вопроса: что тут натворила война -- это раз. И: судьба Николая Дмитриевича. -- Это спрашивал молодой человек, смущавший меня своим пристальным взглядом.

-- Война, как видите, пощадила Новый замок, хотя тут находился немецкий штаб. Разрушен был город и железнодорожный узел. А относительно Кропоткиных, то они оставили Латвию кто в 1919, кто в 1939 году. Николай Дмитриевич умер в Берлине в 1937 году. Немногочисленные потомки этого рода, сколько знаю, живут во Франции и Америке. Думаю, сегодня я вас утомила чрезмерной информацией. Извините.

-- Что вы, что вы, Анна Павловна, какое там утомили! Мы вам так благодарны! А то ходим, как в потёмках. А сейчас многое прояснилось, ожило. Спасибо вам! -- все заговорили разом, перебивая друг друга.

Я поклонилась и торопливо направилась в дальний угол двора, чтобы посидеть в одиночестве и тишине. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать.

* * *

Утром мои любознательные слушатели всё вертелись возле меня, вопросительно заглядывая в глаза. Но я делала вид, что не понимаю, чего они хотят от меня. А про себя думала с досадой: "Надеются, что и сегодня я буду их развлекать. Не хочу. Нет сил." Но они так по-дружески, так увлечённо делились со мной своими впечатлениями от мест, где успели побывать после вчерашней беседы, что мне стало стыдно хмуриться.

В это время наш знакомый молодой человек стремительно вылетел из дверей, одним махом перескочил ступеньки и очутился рядом со мной. Так всё в этой стремительности было полно юношеской лёгкости, красоты, пластики, что лица видевших это осветились добрыми улыбками, а стоящий рядом мужчина добродушно сказал:

-- Наш Никита -- что молодой олень скачет через ступеньки, а у самого сердце не в порядке.

"Так вот как зовут этого юношу", -- подумала я про себя. А Никита весело затараторил:

-- Ну и вкусный же завтрак сегодня! Хотел оставить половину, чтобы вы не убежали без меня, и не смог! Я так спешил, что чуть не подавился.

Все засмеялись. Непосредственность Никиты действовала на всех благотворно. Вдруг появилось ощущение, что они все свои, знают друг друга давным-давно.

-- Вы нам сегодня что-нибудь ещё расскажете? -- с юной непосредственностью спросил Никита.

-- Вы как маленькие, ей-Богу! -- ответила я не очень приветливо. -- Мы ведь не договаривались вчера. Я ещё не отошла от усталости и хотела бы сегодня бездумно побродить и помолчать.

-- Если вам хочется молчать, то молчите себе на здоровье, мы сами будем развлекать вас, только не уходите! -- это опять незакомплексованный Никита.

Мы с Софьей и Брониславой молча повернули в сторону развалин замка и через пару минут остановились перед бывшим крепостным рвом. Я несмело оглянулась и не удержалась от вздоха: вся моя свита была в сборе.

Развалины надвратной башни с крестом наверху и гербом фон Борхов над входом, внушительные остатки сложенных из валунов, скреплённых вечным раствором стен, глубокий крепостной ров -- всё отсюда смотрелось величественно и необычайно романтично. От всего веяло глубокой стариной, печалью и отстранённостью.

Софья, импульсивная, многознающая, не удержалась:

-- В этом месте как раз хочется вспомнить тютчевские строчки:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело? Что дошло до нас?

А Броня продолжила:

-- По служебным делам мне часто приходится разъезжать по Латвии и Эстонии, и я насмотрелась на такие развалины. Их полно в этих краях. Власть и деньги -- причина бесконечных войн. И конца им что-то не видно...

-- Лучше не надо об этом, -- остановил Броню Пётр Иванович, симпатичный, с умным простым лицом мужчина лет пятидесяти. -- Давайте посмотрим эти остатки былого величия и пойдём к Гауе.

Мы обошли территорию замка и подошли к развалинам башни, откуда хорошо просматривался правый берег Гауи. Никита, стоявший рядом, спросил с интересом:

-- А что за красная башня виднеется там, на той стороне?

Пришлось поговорить об уникальности этого места, где в пределах видимости в XIII веке были сооружены три замка.

-- Дело в том, -- пояснила я, -- что река Гауя с XIII века до распада Ливонии во второй половине XVI века являлась границей земель двух хозяев: здесь, на левом берегу, хозяйничал Ливонский орден, правый берег принадлежал архиепископу. Они то составляли коалиции против общего врага, то воевали друг с другом. Всё по той же причине -- деньги и власть. Замки построили так близко, чтобы с высоты башен можно было вести наблюдение друг за другом. Эта красная башня, о которой спросил Никита, никогда до основания не была разрушена, хотя возраст её солиден: стоит с первой половины XIII века. Советую вам в один из дней добраться до Турайды, осмотреть замок и обязательно подняться на эту тридцатиметровую башню. Оттуда открывается такой вид, что Сигулду вы будете помнить долго.

И попрощалась:

-- Гуляйте, тут есть что посмотреть.

Последним от нас с Софьей и Броней отошёл Никита. Он бродил по замку, всё время поглядывая в нашу сторону.

-- Ну, что за чудак, этот парень, -- думала я с тревогой. -- То, что ему хочется побольше узнать, -- это хорошо, но почему он так часто попадается мне на глаза?

Мои соседки решили спуститься в долину, а я, отдохнув немного, направилась в библиотеку. Там порылась в кипе книг, наваленных на столе, и неожиданно наткнулась на "Легенду о Сан-Микеле" Акселя Мунте, книгу, которую давно искала в Риге. Обрадовалась, попросила записать и поспешила к себе в комнату, предвкушая радость от общения с хорошей, доброй книгой и её автором.

* * *

Утром, позавтракав, я поднялась к себе в комнату переобуться для прогулки, но, проходя мимо раскрытой книги, боковым зрением зацепилась за верхний абзац и... опомнилась только часа через два. С трудом оторвавшись от книги, решила погулять до обеда. Только спустилась во двор, как увидела стоящего в одиночестве Никиту. Он быстро пошёл мне навстречу и сказал с облегчением:

-- Всё-таки дождался. Здравствуйте! Я вас жду, жду, даже подумал, что, может быть, вы невидимка и проскользнули мимо меня незаметно.

И смущённо спросил:

-- С вами всё в порядке? Мы вас за три дня не совсем замучили?

-- А зачем я вам понадобилась и почему со мною должно быть что-то не в порядке? -- удивлённо уставилась я на Никиту.

-- Дело в том, Анна Павловна, -- смущённо сказал Никита, -- что я ещё с вечера взял у культорга две ракетки и волан и хотел спросить вас, умеете ли вы играть и знаете ли правила игры в бадминтон.

-- Нет, Никита, я только слышала о бадминтоне, но никогда не играла и правил игры не знаю. Надо вам найти кого-нибудь, кто в этом разбирается.

-- Мне что-то не хочется никого искать, -- сказал с лукавинкой. -- Зачем? Разве мы с вами не сообразим, что и как? Давайте попробуем, ладно? Все где-то гуляют, значит, некому будет смеяться над нами, если мы будем мазать. Я уже и площадку приглядел. Вон там, в правом углу, недалеко от ворот, видите? Это волейбольная площадка, даже сетка натянута. Сейчас там никого нет, пойдём, попробуем, а?

И посмотрел на меня взглядом, в котором были и смущение, и уверенность, что не откажусь.

-- Ох, Никита-Никита, вы просто змей-искуситель, вот вы кто! -- рассмеялась я. -- Видите ли, за последние месяцы я совсем потеряла спортивную форму и буду плохим партнёром. Всё-таки вам лучше поискать кого-нибудь более подходящего...

-- Да не хочу я никого другого! -- перебил он меня с досадой. -- Пойдёмте, не будем терять время, а то скоро обед. У меня прямо руки чешутся, так хочется сделать первый удар и понять, хорошая это игра или нет.

Я колебалась, а потом всё же решилась:

-- Ладно, Никита, уговорили. Пошли!

На площадке мы стали по разные стороны волейбольной сетки и Никита, размахнувшись, сделал первый удар по волану, а я каким-то чудом сумела его отбить.

Так мы начали учиться и никому до самого отъезда не отдавали ракетки. Вначале шло не очень гладко. Меня хватало на пять-семь минут игры, а потом требовалась передышка. В перерывах мы сидели на скамейке и болтали обо всём, легко и непринуждённо. Никита в общих словах коротко поведал о себе: он из Подмосковья, учится и работает, весной был призван в армию, но медкомиссия его в очередной раз забраковала. На работе дали путёвку сюда, в Сигулду. Так первый раз в жизни он оказался в Латвии, о которой почти ничего не знал, даже не различал названия -- Латвия и Литва.

-- А что же медики нашли у вас такого страшного, что нельзя в армию? -- спросила с интересом. -- Вам ведь хотелось туда?

-- Ну, насчёт "хотелось" лучше не будем, -- сказал со смехом. -- А что нашли? Точно не знаю, но что-то с сердцем не так.

-- Вот видите, Никита, -- произнесла я наставительно, с укором, -- а вы носитесь, лазите по горам, прыгаете через пять ступенек, тогда как нужно осторожней, благоразумней себя вести...

-- Ладно, ладно, -- остановил он меня, -- и вы туда же. Все меня учат, как мне жить, как беречь себя, будто я маленький.

И мы, взглянув друг на друга, дружно рассмеялись. Потом, перестав смеяться, Никита спросил серьёзно:

-- А вы почему в санаторий приехали? Тоже проблемы?

-- Я? -- переспросила без охоты. -- Я почему-то расклеилась, и началось это ещё года два назад, а закончилось операцией...

Никита порывисто перебил меня:

-- То-то я подумал, когда увидел у вас свежий багровый шов на шее, что вам прооперировали щитовидку.

Я растерянно уставилась на него:

-- Как же вам удалось увидеть шов, если я его тщательно скрываю?

-- Значит, не очень тщательно, если увидел, -- сказал спокойно. -- А зачем его скрывать? Что тут страшного? Шов со временем побледнеет и будет почти невидим.

-- Ох-хо-хо, и всё-то вы знаете, мудрый Никита, -- рассмеялась я. -- Откуда?

-- Так я же учусь в медтехникуме на медсестру, то есть на медбрата, уже перешёл на третий курс. И учусь, между прочим, на отлично, -- произнёс с гордостью, -- поэтому и обратил внимание на ваш шов и связал вашу быструю утомляемость с недавней операцией.

-- Товарищ будущий фельдшер, или медбрат, медсестра -- не знаю, кто, -- вы заслужили оценку "отлично" за наблюдательность и логику, -- рассмеялась я. -- После операции, действительно, прошло мало времени. Я выписалась совсем никуда не годной, и моя семья послала меня сюда на поправку. Первые дни я хотела только спать, а сейчас уже лучше, уже мечтаю за оставшиеся семнадцать дней вернуть спортивную форму...

-- Анна Павловна, -- взволнованно перебил меня Никита, -- можно я вам помогу, буду вашим личным тренером? Не бойтесь, я знаю, что форсировать нельзя, но за семнадцать дней мы с вами многое успеем. Согласны?

Я отрицательно покачала головой:

-- Нет, Никита, не согласна. Я как-нибудь сама.

Он же, не слушая, горячо продолжал:

-- Не отказывайтесь так сразу, сходу, лучше давайте попробуем. Волан вам понравился, правда же? Каждый день будем играть на всех подходящих полянках. Играть и ходить: сначала по ровному, потом по горам, потом спустимся в долину, потом поднимемся наверх -- и так каждый день и всё увеличивая нагрузку. И вы оживёте, даю вам честное слово!

Я слушала Никиту и не верила, что вижу этого парня всего четвёртый раз. Разговор шёл в такой странной тональности, будто мы старые добрые знакомые, и отказать человеку, так искренне, от всего сердца предлагавшему свою помощь, было бы просто грешно.

И я сдалась.

После обеда Софья, Броня и я решили погулять вместе. Я пообещала показать им обрыв, где они ещё не успели побывать. Во дворе нас увидел Никита и напросился пойти с нами. Я познакомила моих соседок с Никитой и повела всю компанию на Обрыв живописцев, или, как часто его называют, -- Гора живописцев. За разговорами мы и не заметили, как дошли до площадки, откуда открывался великолепный вид на долину Гауи, высокий правый берег с Турайдским замком.

-- Ух ты, до чего ж здорово! -- восторженно воскликнул Никита. -- Да отсюда и уходить не захочешь, такая тут красотища! Правильно назвали это место Обрывом живописцев. Если бы у меня был талант, я обязательно сидел бы тут часами, днями и рисовал, рисовал, рисовал... Жаль, что фотоаппарата нет, такой вид нужно бы увезти с собой, чтобы похвастаться, что я тут был.

Броня и Софья не выражали шумно свой восторг, но глаза у обеих горели. Они долго стояли, как заворожённые, потом присели на скамейку, не отрывая глаз от долины с причудливо вьющейся серо-голубой лентой реки, от краснокирпичной башни замка, стоящей, как свеча, над морем зелени. Броня тихо рассказывала подруге, что эти виды можно встретить в Художественном музее на полотнах не одного художника.

-- Приезжайте, Софья, на экскурсию в Ригу, не пожалеете. Узнаете, как пройти в музей, и посмотрите отдел латышской живописи -- это всё будет ново для вас, москвички, поэтому интересно. А когда увидите на полотнах Юлия Феддерса, Вильгельма Пурвитиса, Яниса Розенталя и других художников вот эти виды на Гаую, сразу вспомните Обрыв живописцев, нас с Анной, весёлого Никиту, санаторий "Сигулда", нашу комнату, наши походы, и вам станет грустно, что это уже прошло и никогда не вернётся.

Софья в ответ тяжело вздохнула. А мы с Никитой нашли подходящую площадку и с азартом сыграли партию в бадминтон, вдохновлённые неповторимой красотой Лифляндской Швейцарии.

* * *

Утром следующего дня наша четвёрка решила спуститься вниз, к мосту через Гаую, и там, на месте, подумать, куда дальше держать путь. Но только мы собрались, как неожиданно небо затянуло тяжёлыми чёрными тучами, стемнело, как вечером, и над землёй нависла зловещая тишина. Прошла минута, другая -- и разразилась бурная, по всем классическим канонам гроза: молнии слепили глаза, гром оглушительно грохотал, как тысячи орудий во время артподготовки, дождь лил стеной -- всё бурно, страшно и весело одновременно. И как стремительно и внезапно началось это представление природы, так стремительно и завершилось: канонада стала удаляться, время от вспышки молнии до раската грома удлиняться, и вот уже открылась омытая грозой голубизна небес и выплыло весёлое, улыбающееся Солнце. Запели птицы, запахло свежестью, озоном -- всё вокруг превратилось в благоухающий рай!

Мы с Софьей и Броней торопливо оставили укрытие и побежали, хохоча, перекликаясь, во двор, сняли обувь и босиком пошлёпали по тёплой земле. Дошли до лужайки, покрытой дождевой водой, тёплой, как парное молоко. Тут, откуда ни возьмись, появился Никита. Он незаметно подкрался ко мне и стал, затаившись, сбоку. Я, скосив глаза, увидела его и неожиданно для себя шлёпнула ногой по луже, окатив его сверкающими на солнце брызгами. Он опешил, захохотал и, как мальчишка, запрыгал по луже, брызгаясь и приговаривая:

-- Ага, вот вы как! А теперь я вас! Вот вам! Вот вам! Ух, как здорово!

Мы стояли друг против друга, как напроказившие школяры, босые, мокрые, хохочущие, опьянённые этой благодатью. Софья и Броня, отбежав в сторону, чтоб не попасть под брызги, кричали:

-- Эй, детский сад, уймитесь! Что вы делаете! На вас нитки сухой не осталось. Марш переодеваться!

Но мы не хотели переодеваться: стояла такая теплынь, что от земли, травы, деревьев, от нас самих валил пар. Горячее солнце славно припекало, и мы с Никитой вскоре высохли и всей компанией пошли гулять. Воздух пьянил, как вино, и мы шумели, хохотали, спускаясь по подсыхающим ступенькам вниз, к мосту через Гаую. Мои Софья и Броня как-то сразу, без колебаний приняли Никиту в нашу взрослую женскую компанию, и, начиная с этого дня, мы почти всегда отправлялись на прогулки все вместе.

* * *

Ещё через пару дней мой "строгий" тренер решил, что нам пора удлинять расстояния, и предложил отправиться на правый берег Гауи, к пещере Гутманя.

Стоял тёплый безветренный день. Солнце пряталось за лёгкими облаками -- идеальная погода для игры в бадминтон. Мы с Никитой всё больше увлекались этой подвижной, требующей хорошей физической подготовки игрой. Теперь я без отдыха могла продержаться гораздо дольше, чем вначале, и Никита ликовал:

-- Молодец, пани Анна! Вы делаете успехи, с вами интересно играть. Скоро вы будете загонять меня в угол.

Я рассмеялась:

-- "Очень сладко ты поёшь", -- сказал Крылов в одной из басен. Куда мне до вас, Никита! Но я рада, что сдвинулась в сторону улучшения.

Мы, наигравшись всласть, бросились на траву рядом с Броней и Софой, которые с интересом следили за игрой и теперь заявили, что мы молодцы, что это уже похоже на бадминтон. Софья Львовна, хитро прищурившись, смотрела на меня, лежащую рядом, усталую, потную, и, насмотревшись, вкрадчиво сказала:

-- Полежите, Анночка, отдышитесь чуть-чуть, а потом мы вас попросим рассказать нам...

Никита тут же весело закончил:

-- Сказку про белого бычка.

-- Нет, Никита, не про бычка, а про эту вот пещеру, на которую мы с Броней давно смотрим, а подняться и войти в неё нет сил из-за лени и нежелания оставлять ковёр из благоухающих трав.

А Броня продолжила с лукавинкой:

-- Вы, Анна, как-то так умеете говорить, что вас хочется слушать и слушать...

Я рассмеялась, глядя на их хитрые лица:

-- Оказывается, вы и на лесть способны, если вам что-то нужно. А мне так хорошо на этом ложе из трав молчать и слушать кузнечиков.

-- А вы только начните говорить, и охота появится сама собой, мы вас уже знаем, -- это настырная Софья.

-- До чего ж не хочется! Но как вам откажешь, если вы всё равно не оставите меня в покое, знаю я вас, -- вздохнула, с сожалением поглядев на густую, как ковёр, траву.

Никита отдыхал, закрыв глаза, и было не понять, спит он или прикидывается, но только я села, как он открыл глаза и пристроился рядом.

-- Ладно, так и быть, давайте поговорим, -- сказала серьёзно, по-деловому, -- Весь рельеф Латвии -- это работа ледника, который приблизительно пятнадцать тысяч лет назад начал отступать и таять в связи с потеплением климата. И образовалась эта красота, которая так восхищает нас: высокие берега, стремительная река, широкая долина, скалы, пещеры, обрывы и так далее. Кстати, в старину Гауя не была такой узкой. Сейчас её ширина всего сто метров, а раньше она занимала почти всю долину, а это километр ширины, и была глубокой и судоходной. Купеческие ладьи поднимались до среднего течения, до ганзейского города Валмиера. Но эти времена ушли безвозвратно. Сейчас Гауя, как видите, прижимается здесь к левому берегу, поэтому мы с вами и устроились так хорошо на травке, а раньше в весенний паводок вода заливала и пещеру, о которой вы хотите узнать, -- пещеру Гутманя. Она самая крупная среди пещер по берегам Гауи. Её глубина чуть больше четырнадцати метров. Всё в мире относительно, до Афонских пещер, например, ей далеко. И всё же она по-своему интересна. Пещера Гутманя -- это результат работы воды, ветра и времени. Из пещеры вытекает источник, родничок. Легенда гласит, что это слёзы неверной жены, которую за измену грозный супруг закопал здесь по шею, и она так раскаивалась, так плакала, что из её слёз образовался родник, ключ. Нашёлся хороший человек (good man), который попробовал лечить больных этой водой, -- и многим помогло. Молва разнесла весть, что родник целебный, и пещеру стали называть пещерой хорошего человека -- Гутманю ала (ала, по-латышски, пещера).

Я посмотрела на Никиту и сказала:

-- Никита, вот вам сказки про белого бычка, вы хотели их услышать. А теперь давайте всё же встанем и осмотрим пещеру. Чтобы похорошеть и взбодриться, умоемся этой волшебной водой. И напьёмся, чтобы стать крепкими, здоровыми и... верными. Только имейте в виду, что вода очень холодная, чуть больше шести градусов и летом, и зимой.

Мы вошли в пещеру, умылись, напились и стали разглядывать надписи на стенах и на потолке.

-- Как интересно! -- воскликнул Никита. -- А как эти любители автографов забирались на такую высоту? Лестницу приносили или как?

-- Думаю, кто как. Один из способов -- к стволу дерева над пещерой привязывали канат и спускались в корзине или каком-то другом приспособлении на нужную высоту. Песчаник мягкий, легко поддаётся ножу или другому инструменту...

Увидев, что Никита вынул из кармана перочинный нож, я заволновалась:

-- Тут только вашего автографа не хватает, Никита! Спрячьте нож, здесь можно только смотреть, но ничего вырезать нельзя.

Никита вздохнул и неохотно послушался:

-- Я только хотел, чтобы вы, Анна Павловна, нашли моё имя и вспомнили меня, когда приедете в Сигулду и будете гулять в этой долине.

-- Никита, я и без этого автографа вас не забуду.

В пещере мы замешкались, разглядывая надписи и переговариваясь, и не заметили, что уже давно было пора возвращаться в санаторий. Я сказала своим друзьям:

-- Быстрая ходьба у меня пока не получается. Чтобы мне не переживать при мысли, что вам хочется рвануть вперёд, а я торможу ваше движение, будет лучше для всех, если вы оставите меня одну, а сами пойдёте в том темпе, к которому привыкли. Договорились?

-- Нет, я не согласен, -- твёрдо сказал Никита. -- Я останусь с вами, а Софья Львовна и Бронислава Яновна как хотят.

Переходя мост через Гаую, мы остановились и, облокотясь о перила, завороженно глядели на стремительную реку с водоворотами, завихрениями, всплесками. Софья задумчиво сказала:

-- До чего ж красивая речка! И как это могло быть, что я никогда о ней не слыхала? Видно, в школе плохо учила географию. Она длинная? Куда она впадает?

-- Софочка, отсюда до Рижского залива всего шестьдесят километров. Через 60 км Гауя плавно и спокойно соединяется с водами залива. А длина Гауи довольна солидна по масштабам Латвии -- 461 километр. Но если бы каким-то чудом её удалось выпрямить, то была бы она всего девяностокилометровая. Представляете, какие коленца она выкидывает на своём пути! То вперёд, то назад, то в одну сторону, то в другую, то захлестнёт петлёй островок -- создаёт в среднем течении то великолепие, часть которого мы видим здесь, в Сигулде. Купаться в ней опасно, но сплавляться на лодках или плотах -- одно удовольствие и сплошная романтика.

Никита горячо отреагировал на последние слова:

-- Я обязательно постараюсь приехать сюда, чтобы пройти по Гауе на плоту! И вас всех разыщу и возьму в свою команду. Согласны?

Мы весело рассмеялись и пошагали дальше, по дороге обсуждая предложение Никиты, расцвечивая его разными смешными деталями. До лестницы дошли все вместе, а потом мои соседки помахали нам рукой и бойко стали подниматься по ступенькам. Никита сначала пропустил меня вперёд, потом решил, что дело пойдёт веселее, если мы поменяемся местами. Ступеньки лестницы кое-где обветшали, а в одном месте их просто не было, и тут потребовалась помощь Никиты. Я прикоснулась к его руке -- и меня огнём обожгли его пальцы. Испуганно отшатнувшись, одёрнула руку и больше ни о какой помощи и слышать не хотела:

-- Нет, нет! Я сама, сама! Не надо мне помогать.

Так шаг за шагом, с остановками, переживаниями мне удалось одолеть эту чёртову лестницу. Будто на небоскрёб забралась!

Пройдёт ещё неделя, и мой тренер заставит меня одним рывком взять эту высоту, а потом будет кричать "ура!" и прыгать, как дикарь, вокруг меня, едва переводящую дыхание, но счастливую от сознания, что смогла!

С этого дня впервые за последние два года я почувствовала себя ожившей и здоровой.

* * *

Дни летели, и вот осталось их всего три.

Вечером, забравшись в постель, я взялась за книгу, но тут Софья, взбивая подушку, сказала, ни на кого не глядя и горестно вздохнув:

-- Бедный Никита, мне по-матерински так жаль его. Вы заметили, как с каждым днём он становится печальнее и молчаливее? Этот юноша, славный, общительный, добрый, неиспорченный, влюбился в вас, Анна, с первого дня. Только вначале он этого не осознавал. А теперь, когда приближается разлука, он вдруг с отчаянием понял, что скоро не будет этих встреч, походов, игры, разговоров, дорогого лица, голоса. И как пережить всё это, он не знает...

-- Софочка, -- перебила я взволнованно, -- вы так говорите, будто я в чём-то виновата. Вы же всегда были рядом и видели, что с Никитой я вела себя просто и естественно, как со всеми. А получилось так, как получилось. Мне стыдно признаться даже самой себе, что он мне тоже не безразличен. Моё сердце болит при мысли, что скоро не увижу и не услышу его. Мне нужно как-то так уехать, чтобы прощание было коротким, без оглядки. Ведь куда это будет годиться, если я не сдержу слёз, прощаясь с молодым парнем. Не хочу. Не должно так быть. Стыдно.

И помолчала, задумавшись. Потом сказала тихо:

-- Простите, что перебила сон.

-- Прощаем, не переживайте. Вот так и надо жить человеку, Анна, а не тлеть и впустую, без радости тратить дни. Нам с Софьей жаль, что не с нами это произошло, -- сказала всё время молчавшая Броня. А потом с чисто женским любопытством не удержалась:

-- А адресами вы обменяетесь?

-- Нет, нет, зачем? -- опять взволновалась я. -- Никакого продолжения быть не может и не будет. У Никиты вся жизнь впереди. Пусть она будет счастливой. А я в ответе за семью, это главное в моей жизни, я ведь не кукушка какая-нибудь. Справлюсь. Я окрепла за эти дни. Справлюсь.

* * *

На следующее утро наш квартет отправился в последний раз побродить по городу, обследовать магазины, посидеть в кафе. Пока все ходили по универмагу, я заскочила на почту и позвонила домой (звонила почти каждый день), а потом присоединилась к нашим. Никита рассматривал сувениры, но так ничего и не купил, зато москвичка Софья не могла оторваться от янтаря, просила показать то одно, то другое, пока продавщица ни рассердилась и перешла к другому покупателю. Софья подозвала Броню, вместе они всё обсудили и купили красивые бусы, кулон, браслет и колечки. Друзей у Софьи в Москве было много, и она знала, что янтарь из Прибалтики -- это именно то, что их обрадует.

Устав от универмага, мы зашли в кафе отдохнуть за чашкой кофе и не спеша отправились домой, удивляясь, как быстро привыкли к санаторию и стали называть его домом. Перед тем, как разойтись, договорились, что после обеда никуда не пойдём, что каждый будет заниматься своим делом.

-- Никита, -- повернулась я к нему, -- тренировки отменяются. Мне срочно нужно дочитать библиотечную книгу, иначе без отметки о её сдаче не отдадут паспорт.

-- А что за книгу вы читаете? -- спросил с любопытством. -- Я тоже люблю книги, но на чтение просто не хватает времени: за день столько всего нужно переделать, что вечером только доношу голову до подушки

-- и всё, тут же отключаюсь.

-- Эта книга, Никита, очень подошла бы вам, будущему медику, -- менторским, самой не нравящимся тоном сказала я. -- Мне кажется, вы на фельдшерстве не остановитесь, а рано или поздно станете врачом. Книгу, что я дочитываю, написал врач, швед по национальности Аксель Мунте. Он прожил длинную, наполненную добрыми делами, жизнь и умер сравнительно недавно -- в 1949 году. Было ему девяносто два года. У меня, Никита, этот человек вызывает и восторг, и глубокое уважение. Он был полон сострадания, внимания и доброты к больным, бедных лечил бесплатно, всегда оказывался там, где срочно нужны были руки медика, где случались трагедии: эпидемия тифа, чумы, землетрясение, аварии, катастрофы. Он отдавался работе весь, не думая об опасности, не считаясь со временем. В девятнадцать лет, на втором курсе мединститута, Аксель заболел туберкулёзом и впервые попал в Италию, на остров Капри. Красота острова околдовала его, он дал себе слово, что поселится там навсегда. И действительно: когда Аксель Мунте стал знаменитым на всю Европу врачом и хорошо зарабатывал, он начал строить на Капри, в деревне Сан-Микеле свой "волшебный замок", как он его называл. По своему проекту, по своему вкусу замок, ни на что не похожий, красивый, удобный и привлекающий до сих пор людей со всего света. Мунте прожил в нём более тридцати лет, а последние годы жил в Стокгольме во дворце короля Швеции Густава V на правах личного гостя короля. Перед смертью составил завещание, по которому "Сан-Микеле" и всё его имущество на Капри он передал Шведскому государству, чтобы никогда не прерывались культурные связи между Швецией и Италией.

-- Как интересно! -- сказал Никита, зачарованно, как ребёнок сказку, слушавший меня. -- Это всё будто из другого, какого-то волшебного мира. И как мало я знаю!

-- Ничего, Никита, всё впереди, было бы желание знать. Эту книгу надо прочитать каждому, чтобы порадоваться, что были, есть и, надо верить, будут такие люди -- украшение рода людского. У Акселя Мунте было много талантов: он прекрасно пел, играл на рояле, знал много языков, много читал, думал, умел ценить каждую минуту, каждое мгновение жизни. Вот последнее -- как завещание всем нам. Ладно, Никита, я пойду дочитывать.

-- Так что ж, мы сегодня уже не увидимся? -- спросил растерянно.

Я засмеялась, помахала рукой и ушла, чувствуя на себе грустный взгляд Никиты.

* * *

И наступил предпоследний день.

Утром первым вопросом Никиты было:

-- Дочитали? Скажите ещё раз, как называется книга, я запишу и постараюсь достать.

Я чётко, по слогам продиктовала:

-- Аксель Мунте "Легенда о Сан-Микеле". Ищите да обрящете, как сказано в Библии.

Потом Никита предложил:

-- Давайте сразу после завтрака пойдём на полянку у пещеры, на наше местечко, согласны? Завтра будет суматошный день.

У пещеры неожиданно оказалось много моих бывших слушателей. Они окружили меня, тепло приветствуя:

-- Мы в Сигулде всё обследовали, всё исходили и, где бы ни были, всегда вспоминали добрым словом вас. Скоро все разъедемся. Счастья вам и здоровья, Анна Павловна!

А Пётр Иванович, симпатичный, приветливый, спросил с искренним участием:

-- Анна Павловна, вы довольны санаторием? Согласились бы ещё раз приехать сюда? Вижу, вы с пользой использовали эти дни, вид у вас здоровее, чем был вначале.

-- Спасибо, Пётр Иванович, -- дружески глядя на него, сказала я. -- Я окрепла, уже могу много ходить, лазить по склонам. Вот сейчас посидим, отдохнём немного и сыграем с Никитой в бадминтон, он пристрастил меня к этой игре. Приходите поболеть!

-- Хорошо, Анна Павловна, мы придём. Отдыхайте.

И мои слушатели-друзья разошлись, а мы с Никитой устроились на траве, помолчали, потом как-то само собой я, не очень уверенно, боясь огорчить, спросила:

-- Никита, ваши родители живы?

Он помрачнел, но ответил спокойно:

-- Нет у меня никого. Я осиротел в детстве. Отец не вернулся с войны, мама умерла, когда мне было семь лет. Я остался с очень больной бабушкой. Ей было трудно со мной, и меня отдали в интернат. Нет, Анна Павловна, не смотрите на меня так жалостливо, мне там было не очень плохо. Учителя, все взрослые относились ко мне хорошо, наверное, из-за лёгкости моего характера и покладистости, а с ребятами случалось по-всякому, но чаще заканчивалось миром, чем дракой.

-- Не сердитесь, что я заговорила об этом...

-- Ну что вы, Анна Павловна, я рад, что вас интересует моя жизнь. Нельзя же всё носить в себе и молчать, лучше, когда выговоришься, поделишься с хорошим человеком.

Я помолчала, потом заговорила уже смелее:

-- То, что вы, Никита, все эти дни в санатории проводили с нами, взрослыми женщинами, говорит о том, что в детстве вы недополучили материнского тепла и любви. Мой жизненный опыт, наблюдения говорят о том, что так может быть и в дальнейшем: вам будет лучше, приятнее находиться в женском обществе, чем в мужском. И женитесь вы, скорей всего, на женщине постарше вас. Хотя, как знать, это совсем не обязательно. Ваша избранница может быть совсем юной, главное, чтобы была добра, ласкова, чутка, чтобы внесла в дом то, что вы недобрали в детстве.

-- Анна Павловна, -- засмеялся Никита, -- о чём вы? Какая жена? Какой брак? Мне двадцать два года, я учусь, после занятий до поздней ночи дежурю в палате тяжёлых послеоперационных больных, чтобы заработать на жизнь, но на эти деньги жену не прокормишь. Нет, мне рано думать о семье.

-- Не зарекайтесь, Никита, -- сказала я серьёзно. -- Жизнь полна неожиданностей. Сейчас вы учитесь в таком техникуме, где парней можно по пальцам пересчитать. Кстати, как вы себя чувствуете в этом девчатнике?

Никита расплылся в весёлой улыбке:

-- И то правда, что девчатник. Их в группе двадцать четыре, а я один. Представляете, что это такое? Шумят, стрекочут, как сороки, хохочут, плачут, устраивают сцены ревности -- театр, да и только! Я с ними дружу, Анна Павловна, они меня учат, как жить, как одеваться, танцевать, объясняться в любви, делятся своими секретами, спрашивают совета. Мировые девчонки! Я люблю их всех, оптом. И жалею, никому не даю в обиду. Каждая строит планы, как завоевать единственного парня, то есть меня. Но я стойко держусь, пока не попадаюсь на их томные взгляды, записочки, хиханьки-хаханьки. Если бы я дал слабину, они бы мою избранницу заклевали, сжили со света. Такие ревнючие!

И добавил, смеясь:

-- Девчатник! Хорошие девчонки. Я уже скучаю по их театральным представлениям.

Мы посмеялись, а потом я сказала серьёзно:

-- Знаете, почему они такие славные? Потому что злючки, зануды, вредины, те, кто не любит людей, на медицинском поприще не приживаются. На этой работе без любви, сострадания, доброты не выдержать. Хорошая у вас группа, Никита. Я рада, что вы добры и дружны.

Мы ещё немного посидели, пока освободилась наша площадка. Потом встали, чуть размялись -- и игра началась! Поспешно начали подтягиваться мои старые знакомые. Они шумно болели то за меня, то за Никиту, и это придавало нам азарта и силы. Мы играли, позабыв о времени, радуясь, что так долго держим волан в воздухе, что игра идёт в резком, стремительном темпе. Если бы мне кто-нибудь сказал, что через полмесяца я буду выдерживать такой темп, -- никогда бы не поверила. Пот заливал мне глаза, и всё понимающий Никита, почувствовав, что я держусь из последних сил, резко и твёрдо оборвал игру:

-- Всё! Наигрались. Отдыхаем -- и в путь. Уже много времени.

Наши болельщики аплодировали нам, а я подошла к озерцу, что образовалось из воды источника, вытекающего из пещеры, зачерпнула ладонями ледяной воды и смыла пот с разгорячённого лица. Потом бросилась на траву неподалёку от Брони и Софьи и закрыла глаза. Лежала тихо, не шевелясь, ощущая, как благодатное тепло травы, прогретой земли проникает в меня, изгоняя усталость, наполняя каждую клеточку тела радостью и силой. Внезапно я почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Открыла глаза -- и встретилась с голубыми, до краёв наполненными слезами глазами Никиты. Меня как обожгло. Я села, с трудом проглотила комок в горле и, ни на кого не глядя, глухо сказала:

-- Время! Надо идти, а то опоздаем.

Все без возражений поднялись. Я шла молча, опустив голову, не смея взглянуть на Никиту. Он тоже молчал и не смотрел на меня. А Софья и Броня, что-то уловив и поняв, не умолкая, болтали всю дорогу.

* * *

В день отъезда, после завтрака, Никита с ракетками в руках подошёл ко мне и сказал:

-- Анна Павловна, пойдёмте сыграем в последний раз на волейбольной площадке. Мы там начинали, там и закончим. Мне пора сдавать ракетки.

Мы пошли на пустующую площадку, начали играть, но игра не шла. Через несколько минут Никита рукой поймал летящий волан и решительно сказал:

-- Всё! Круг замкнулся. Нашим поединкам пришёл конец. Спасибо.

Мы пожали друг другу руки, и Никита, глядя мне в глаза, с непередаваемой интонацией произнёс:

-- Вам никогда не хотелось сказать мне "ты, Никита"? Я так мечтал об этом. Может быть, перед разлукой решитесь?

-- Никита, я скажу, если услышу "ты, Анна".

-- Ты, Анна! -- ликующе воскликнул он. -- Сколько раз по ночам я произносил эти два слова! Какое прекрасное женское имя у тебя, Анна, Аня, Анюта, Нюта, -- лучшее в мире имя!

Он говорил быстро, как в горячке:

-- Спасибо тебе за эти дни. Ничего лучше в моей жизни не было. Я никогда не забуду тебя, как бы дальше ни сложилась жизнь. Будь здорова и счастлива, ты, Анна!

Мы стояли друг против друга, взволнованные, еле удерживаясь, чтобы не кинуться в объятия друг друга. Я прикрывала лицо ракеткой, чтобы он не увидел выступившие на глаза слёзы.

-- Никита, мне хорошо было с тобой играть, ходить, лазить по горам, говорить и молчать. Этот месяц был -- как подарок судьбы. Я тоже всегда буду помнить тебя, мой замечательный тренер, всегда, сколько б ни жила на свете. Хочу, чтобы ты был счастлив, нёс людям добро и свет. А теперь давай скажем друг другу прощай и разойдёмся. Не приходи проводить, это нестерпимо.

Я поцеловала ободок ракетки и отдала Никите. Он прижал обе ракетки к груди, потом положил их на скамейку и вдруг обвил меня сильными руками, шепча, как в бреду:

-- Прощай, прощай, Анна! Как мне без тебя, Анна, Анна...

Отстранился -- и резко отвернулся, давая мне силы уйти.

Мы расстались.

Навсегда.

* * *

-- Мама приехала! Мама приехала! Это она звонит! Бабушка, папа, скорей открывайте! -- услышала я из-за двери ликующие крики моих птенцов.

Щёлкнул замок, распахнулась дверь, и два моих солнышка метнулись ко мне, уткнулись в колени и замерли. Я гладила их шелковистые головки и говорила:

-- Давайте же зайдём в квартиру, здесь люди ходят, мы мешаем.

Тут появился сияющий глава семьи, обхватил нас всех крепким объятием, и мы, переступив порог, закружились под визг ребятни: "Мама приехала! Ура! Мама приехала!" Потом, не размыкая рук, повалились на тахту, и началась возня, визг, хохот, пока все ни выдохлись. Полежали, отдышались, и мой Дмитрий сказал:

-- Ну-ка, покажись, жена, какой ты стала. Помог тебе санаторий или нет?

Я поднялась, и он долго рассматривал меня. Потом сказал удовлетворённо:

-- Молодец! Ты теперь снова такая, как была два года назад. Дети, посмотрите, какая красивая у нас мама! Молодая, стройная, здоровая, крепенькая, как огурчик! Как вы считаете -- хорошо, что мы послали её в санаторий?

Дети опять прилипли ко мне, обнимая и шумя, но тут их позвала бабушка, и мы остались одни.

-- Дай я обниму тебя, дорогая! Мне так тебя не хватало, так было плохо без тебя. Ты скучала по мне? -- муж заглянул в глаза. -- А слёзы зачем?

Отстранился и долго смотрел в лицо:

-- Влюбилась?!? Я знал, что так будет! Ох, ты моё чудо-юдо непутёвое, что же теперь нам делать?

Слёзы, что стояли комом в горле во время прощания с Никитой, наконец, неудержимо вырвались на волю, и справиться с ними я не могла.

-- Ну, поплачь, поплачь, родная, это помогает, -- говорил мой Дима, обнимая и поглаживая плечи, спину. -- Всё перемелется, жёнушка, всё позабудется. Время -- великий лекарь. Давай-ка я вытру тебе нос, сопливое моё сокровище. Сморкнись! Ещё раз! Молодец! А теперь попробуй улыбнуться.

Я сквозь слёзы благодарно и добро улыбнулась ему.

-- Вот и умница. Будем жить, Анна, плакать и смеяться. Смеяться и плакать. Как там было в симпатичном стихотворении про зебру?

Я вытерла глаза, пригладила растрепавшиеся волосы и уже смелее улыбнулась моему мудрому спутнику жизни, с таким тактом помогшему справиться с этой минутой слабости.

-- Ты хочешь всё или отрывочки? -- спросила, повеселев.

-- Всё, всё, Аннушка. Оно мне нравится, хотя я и понимаю, что это не шедевр. Кстати, ты так и не знаешь, кто его написал?

-- Не знаю. Ну, слушай.

Чёрный с белым вперемежку

Нас преследует всегда.

Счастье, будто бы в насмешку,
За собой ведёт беда.

Жизнь, как зебра, полосата

И, как зебра, мчится вскачь!

Радость сменится когда-то

Полосою неудач. А потом опять приходит Ослепительный успех!

Жизнь нас вечно за нос водит --

Нынче слёзы, завтра -- смех.

В карусели этой странной

Кружит всё -- мечты и быт.

Скачет зебра неустанно, Дни летят из-под копыт!

-- Уж воистину, -- задумчиво, со щемящей печалью в голосе повторил Дима, --

Жизнь нас вечно за нос водит.

Нынче слёзы, завтра -- смех...

Тяжело вздохнул и со скрытой болью сказал:

-- Это про нас, Анна.

Июль 2006 г. Рига

t⁰ воздуха 30-32⁰.

О САМОМ ГЛАВНОМ (БЫЛЬ)

В советской Риге экскурсионное бюро работало отлично, приносило городу хорошие доходы и, что очень существенно, давало работу немалому числу рижан. Помимо штатников, в Рижском бюро путешествий и экскурсий имелась масса внештатных как экскурсоводов, так и групповодов. И всё же на некоторых маршрутах время от времени возникали проблемы. Так, на многодневное "Золотое кольцо" (города с древней историей вокруг Москвы) путёвки раскупались быстро, и немногочисленным аттестованным экскурсоводам приходилось работать на пределе сил. В разгар сезона по возвращении из поездки они только успевали сдать отчёт в бухгалтерию, дома стереть пыль с мебели, пополнить для семьи опустевший холодильник, постирать, помыться, и уже надо было забираться в автобус и отправляться по тому же маршруту со следующей группой.

Дороги, дороги, люди, зачастую с нелёгкими характерами,- работа интересная, но на износ.

Безотказная внештатница, влюблённая в "Золотое кольцо", Тамара Шепелина вернулась из поездки простуженной, с высокой температурой, сильным кашлем и хрипами в лёгких и, естественно, работать со следующей группой не могла. А до отъезда оставалось всего два дня.

Начались лихорадочные поиски замены, но они ни к чему не привели. О том, чтобы отменить поездку или перенести на другой срок, и думать не хотелось, столько неприятностей это несло бюро и туристам. Оставалось одно: попробовать найти среди опытных экскурсоводов покладистую лошадку и взвалить на неё весь груз этой непростой ситуации. Дирекция долго выбирала подходящую жертву, и выбор пал на меня.

Когда мне позвонили и официальным тоном велели явиться к директору, я сразу заподозрила неладное и затосковала.

Директор Перцев встретил меня преувеличенно любезно и разговор начал издалека. Расспросил о здоровье, о доме, детях, о маршрутах, на которых работала в последние дни. Мягко, вкрадчиво, всё вокруг да около, и от этого мне стало совсем муторно, потому что я уже поняла, что меня ожидает. Наконец, он набрался решимости и перешёл к делу: вот, мол, какое ЧП у нас в бюро - заболел экскурсовод и некому ехать на "Золотое кольцо". Если мы откажем группе пойдёт молва, что на нас нельзя положиться, что мы не выполняем своих обязательств и лучше с нами не иметь дела...

Я, не дослушав эту длинную прелюдию, помогла директору, сказав прямо:

- Товарищ директор, я понимаю, куда вы клоните. Для меня вовсе не безразлична репутация нашего коллектива, но что я буду делать, как себя чувствовать, когда останусь в автобусе с группой с глазу на глаз, если на этом маршруте никогда не бывала и ничего не знаю?

- Справитесь, я уверен,- наигранно бодро отвечал мой директор.- У вас большой экскурсоводческий опыт плюс целых два дня на подготовку. Вот прямо от меня идите к Тамаре Шепелиной...

- Но она ведь тяжело больна! Ей нужен покой!

- Я всё понимаю, но скажите мне, пожалуйста, что нам делать, как спасти положение? Будем всё же надеяться, что у неё температура не сорок, а если меньше, то говорить она сможет. Так вот, я советую вам, не мешкая, пойти к Тамаре. Вы с ней на карте "прокатитесь" по маршруту, отметите все въезды, выезды, повороты, как найти бюро, где можно пообедать, где поставить палатки...

- Что?!?- с ужасом переспросила я.- Палатки? Вы меня хотите вытолкнуть на незнакомый десятидневный маршрут да ещё с палатками? Ну, это уж ни в какие ворота не лезет!

Я была так сердита, что не выбирала выражений.

- Я никогда не имела дела с палатками и возиться с ними не умею...

- И не надо!- налету подхватил директор,- этим будут заниматься туристы. Они сами решились на такую поездку, значит, понимали, на что идут.

- Решились, потому что не могли оплатить путёвку с полным обслуживанием. Вы уж, пожалуйста, выкладывайте всё начистоту, какие ещё "радости" сулит экскурсоводу эта афёра.

- Вот это уже деловой разговор. Доложу всё как на духу: у них дешёвая путёвка, в стоимость которой входит наш автобус, наши палатки, экскурсии по городам кольца и наш гид, то есть вы. Питание, гостиницы, если не захотят спать в палатках, дополнительные экскурсии, развлечения -- всё из их кармана, их забота.

- Бедные туристы и бедный экскурсовод. Главного, что создаёт благоприятный климат, сплачивает группу, у них не будет. Значит, экскурсоводу придётся крутиться, как карасю на горячей сковородке, чтобы сгладить все острые углы. Всё непредсказуемо в этой поездке.

Я видела, как нелегко даётся директору этот разговор, как ему жаль посылать именно меня, женщину далеко не первой молодости, и в ответ во мне что-то дрогнуло. Я представила себе, как трудно пойдут поиски нужного человека, если я сейчас заупрямлюсь и гордо откажусь, сколько сердитых, раздражённых слов будет послано в мой адрес. И подумав об этом, вдруг успокоилась, невесело усмехнулась и неожиданно для директора... согласилась:

- Ладно, так и быть, попробую. Именно из-за новизны и непредсказуемости. Только знайте, что могу привезти жалобу.

У директора будто гора свалилась с плеч. Он шумно выдохнул, широко улыбнулся, обнял меня за плечи:

- Уверен, что всё будет в ажуре. Вы мужественная женщина. Спасибо за заботу о бюро. Я этого не забуду.

* * *

Так это всё начиналось.

Даже вспоминать не хочется, сколько раз в первые дни путешествия я обзывала себя дурой и бессовестной авантюристкой.

Пёстрая по национальностям группа с предприятия "Рекорд" была любознательна и молода. Многим из них я годилась в мамы. Всю дорогу к Москве они присматривались ко мне испытующе и настороженно: а вдруг досталась ведьма и ханжа? Под их изучающими взглядами я чувствовала себя неуютно, но бодрилась, всеми силами стараясь скрыть своё смятение и неуверенность.

Дорогу Рига - Смоленск я знала по другим моим маршрутам и лихо и много рассказывала, с тоской думая о том, что же будет потом.

Первую ночь устроились удачно в кемпинге под Смоленском. Туристы спали, а я сидела до полуночи и готовила информацию на следующий день (так было на протяжении всего маршрута). На второй день с утра хмурое небо разразилось потоками густого дождя, и лил он, к моему отчаянию, весь день, не затихая ни на минуту. В автобусе сухо, уютно и дремотно, но приближался вечер. Даже думать не хотелось, что придётся ставить палатки под проливным дождём, а что делать - не представляла себе. Ни единой толковой мысли в голове. Пустота. Наклонилась к шофёрам и тихо, чтобы не слыхали туристы, попросила:

- Ребята, подскажите, что делать с ночлегом, посоветуйте хоть что-нибудь.

И в ответ услышала сдержанно-отсранённые слова о том, что их рабочее время на сегодня истекает ровно через час, а что я буду делать с группой, их не касается. Они устали и имеют законное право на отдых.

Вот незадача! А я-то надеялась, что мы одна команда. Скверно, но они действительно имели право на отдых.

Под потоками дождя, ставив стодевятикилометровую московскую кольцевую дорогу, взяли направление на Ногинск. Вскоре показался город, в котором ни я, ни шофёры никогда не бывали и как в нём устраиваться на ночлег, - не имели представления. "Господи, помоги, вразуми, не оставляй меня", - горячо звучало в душе. А машина уже катила по городу, разбрызгивая лужи по малолюдным тротуарам и по фасадам домов.

В автобусе полумрак и, как мне в смятении казалось, настороженная, враждебная тишина такой густоты, что при желании её можно было бы потрогать рукой. Лихорадочно работала мысль в поисках решения. И тут я увидела, как из-за угла вынырнул мокрый трамвай, и в неосознанном движении наклонилась к водителям и спокойно(а в душе буря!) сказала, чтобы они ехали по трамвайной линии до конца. "Там, - соображала я,- должен быть диспетчерский пункт, в нём работают местные люди. Они что-нибудь подскажут, посоветуют." И как только пришло решение, тут же успокоились, упорядочились мысли, всё вокруг посветлело, подобрело - и туристы, и водители, и погода. Дышать стало легче.

Вскоре показался небольшой, тёмный от дождя деревянный домик, возле которого стоял готовый отправиться в обратный путь трамвай.

Доехали! Что ж, Бог в помощь, экскурсовод!

Я сказала группе, что иду попытать счастья, чтобы не пришлось нам ночевать в сырости.

- Удачи!- отозвался автобус.

В просторной комнате за невысокой перегородкой сидели две скромно одетые, самые обыкновенные с виду женщины средних лет. Одна что-то писала и, мельком взглянув на меня, невнятно ответила на моё "здравствуйте". Другая сидела за перегородкой у окошка и пила чай. В левой руке она держала ломоть чёрного хлеба, на котором сверху лежала не колбаса или сыр, а половинка свежего огурца, а в правой руке дымилась большая чашка с горячим чаем (а может быть, просто кипятком?). Она как раз откусила хороший кусок от бутерброда и с аппетитом пережёвывала, запивая чаем. На моё приветствие ответила кивком, и, прожевав, спокойно спросила:

- Тебе чиво надо?

Я коротко объяснила причину прихода и спросила, не подскажет ли она, где можно было бы переночевать. Женщина, продолжая своё интересное чаепитие, отрицательно покачала головой, потом сказала:

- Посиди тут, скоро подъедет трамвай, спросишь у кондукторов, может, что посоветуют.

Подъехал трамвай, вошли две усталые женщины с сумками на боку и с путевыми листами в руках, но они, к сожалению, ничем помочь не могли.

Ещё прошло время, и донёсся скрежет и звон следующего трамвая. Через пару минут вошёл сухопарый вихрастый водитель лет сорока, и все женщины, не давая ему слова сказать, затараторили, перебивая друг друга:

- Иван, вот рижанка привезла туристов из Латвии, а ночевать негде. Посоветуй, что ей делать, видишь, на человеке лица нет. Палатки ставить под таким дождём, сам понимаешь, радости мало. Гостиница наша всегда битком набита, и пытаться даже не стоит. Ты у нас дошлый, всё знаешь, вот и придумай, как помочь женщине.

Иван почесал затылок, посмотрел в моё разнесчастное лицо и выпалил:

- А что тут думать? У тебя, Катерина, все телефоны под рукой. Дай ей телефон нашего главного городского хозяина, пусть пошевелит мозгами, как по-рассейски принять гостей, чтобы вспоминали и его самого, и наши края добрым словом. Он ночлег найдёт. Кто же, как не он? Это хороший совет, Катерина, лучше никто не придумает.

Женщины с восторгом смотрели на Ивана, а насмотревшись, весело засели за изучение телефонов. Нашли нужный, записали на бумажке, и Катерина сказала:

- Вот тебе номер телефона, а вот отдельный аппарат, садись и наяривай. Повезёт - значит, счастливая. Там, в горкоме, у телефона должен сидеть дежурный.

Я звонила, звонила - и всё напрасно. Трубку никто не брал. Время летело, за окном уже стемнело, мне и думать не хотелось о том, что творится в автобусе. Катерина исподтишка наблюдала за мной сначала спокойно, потом начала волноваться, не могла усидеть на месте:

- Вот, гад, не берёт трубку, прохлаждается где-то, а ведь должен сидеть у телефона, за это ему деньги платят. Отдохни маленько да начинай сначала.

Потом, увидев, что я вот-вот расплачусь, выскочила из-за перегородки, подошла ко мне, толкнула плечом в плечо, и тепло сказала:

- Ну, чиво ты нос повесила? Не на луне же ты, а меж людей. Поможем, не робей. Сколько там в автобусе твоих гавриков? Тридцать три? Хорошо, что не сотня. У меня однокомнатная квартира, поместитесь все - кто на полу, кто на стульях, кто как, зато под крышей. Выручим, не плачь.

И только она это сказала, как встрепенулась вторая инспектор, молчавшая до сих пор, занятая делами. Она подошла ко мне с другой стороны, несмело притронулась к руке и сказала с милой застенчивостью:

- Нашто тебе та комната? У меня сарай с сеном, можете ночевать. Вот сейчас, если не дозвонишься, поедем ко мне.

Я глядела то на одну, то на другую, и глаза мои наполнились слезами:

- Господи, какие же вы хорошие! Спасибо вам за понимание, за доброе сердце, от всей души спасибо! Вы меня выручаете. Если и сейчас телефон не ответит, поедем в сарай на сено. Как вас зовут? Дарья? Поедем к вам, Дарья. Вот только ещё раз позвоню.

Набрала номер - и тут же услыхала спокойный голос:

- Дежурный по горкому слушает.

Ох ты, Господи, прямо как в сказке!

Поздоровалась, рассказала, что меня заботит, и попросила помочь с ночлегом. Объяснила, что нас 33, что я, экскурсовод, боюсь простудить группу, что уже поздно искать место для палаток...

На другом конце провода сочувствующий голос перебил меня:

- Да, под таким дождём ставить палатки в темноте, в незнакомом месте радости мало, это верно. Откуда вы звоните? Дайте телефон диспетчера. Ждите, буду искать вам ночлег.

Воспрянувшая духом, я кинулась к автобусу взглянуть, что там творится.

В автобусе царило уныние и назревал скандал. Шофёры не смотрели в мою сторону, лиц туристов в темноте, к счастью, я не разглядела, но волна недовольства, нетерпения докатилась мгновенно. "Ну и группочка досталась,- подумала с досадой.- Вишь, какие паны, считают, что я на блюдечке с каёмочкой поднесу им гостиницу. Сами виноваты, что купили такую путёвку." Подумала так, а сказала спокойно другое:

- Ну-ка, стряхните уныние, улыбнитесь приветливо, ничего страшного не происходит. Вы мечтали о романтике, раз согласились на такую поездку, разве не так? Вот вам и романтика в российском духе. Только подождите ещё чуть-чуть. Всё будет чудесно.

И выскочила из автобуса, чтобы не слышать ропота, не видеть унылых лиц.

Телефон в диспетчерской молчал, и мной опять овладело напряжение и тоска. Катерина и Дарья что-то писали, изредка поглядывая на меня, и я чувствовала, что они медленно закипают...

И тут весело и победно зазвонил телефон, и знакомый голос сказал:

- А дайте-ка мне эту отчаявшуюся рижанку, я её обрадую.

- Это я у телефона,- торопливо, волнуясь, отозвалась я.- Получилось?

- Получилось, получилось, вы же в России, а люди у нас - золото, не дадут пропасть. Берите ручку и записывайте адрес. Это пионерский лагерь "Орлёнок". Наверно, проще будет, если я расскажу диспетчеру, как туда ехать, а она вам всё подробно растолкует. Дайте ей трубку. А вам счастливой поездки и спокойной ночи.

- Ну, как мне вас благодарить?

- Да никак. Дайте трубку диспетчеру.

Так пришло ко мне спасение. Я почти успокоилась. Почти... потому что в темноте ещё надо было найти этот пионерский лагерь. Женщины подробно рассказали, куда и как ехать, и, казалось, всё просто и ясно. Но когда выехали за город и доехали до развилки, о которой Катерина даже не упомянула, пришлось останавливаться. На дороге - ни одной машины, ни единого пешехода. Я вышла из автобуса и в кромешной темноте, под дождём пошла на отдалённый огонёк в окне какого-то дома. Спотыкаясь и скользя, дошла до забора, постучала кулаком, и на стук ответила собака таким злобным рыком, перешедшим в яростный лай, что я в страхе отпрянула от забора, попятилась назад и внезапно натолкнулась на кого-то живого. Оглянулась - а это мой турист! Он взял меня за руку и спокойно сказал:

- Не бойтесь, я с вами. Сейчас выйдет хозяин. Ему ведь там, в доме, неспокойно, раз собака так надрывается, верно?

И действительно, вскоре вышел хозяин, усмирил пса и через забор объяснил, что ехать нужно налево, что лагерь тут недалеко.

Мы извинились, поблагодарили и, взявшись за руки, как друзья, пошли к автобусу. Это был мой староста Михаил, самый маленький по росту и оказавшийся самым чутким и совестливым. Он, сидя в тёплом сухом автобусе, вдруг представил себе, как мне одиноко и плохо там, под дождём, в темноте, перед прыгающим на забор беснующимся псом. Представил, устыдился и, не раздумывая, кинулся на помощь.

Мы, дружески беседуя, забрались в автобус, и с этого момента вся атмосфера в группе каким-то непостижимым образом изменилась, потеплела и посветлела. Всё началось с этого маленького сердечного Мишеньки и перешло в дружеские отношения с группой, которые длились не один год.

Мы, конечно, доехали до этого лагеря. Перед закрытыми воротами стояла группка людей во главе с начальником лагеря. Он вошёл в остановившийся автобус и громко и торжественно произнёс заранее заготовленную фразу:

- Добро пожаловать, дорогие латвийцы, в наши края! С приездом!

Ворота отворились, и мы въехали на территорию лагеря, освещённую в нашу честь. Вокруг царило безмолвие, ибо мы попали в пересменку: одни ребята уехали, а следующий заезд начинался с завтрашнего дня. Нам отвели отдельный дом, предназначенный для ребят постарше, если судить по длине кроватей. Дежурный всё показал, рассказал и предложил чаю, который как раз поспел к нашему приезду.

- Завтра утром мы вас напоим кофе. А сейчас устраивайтесь, и спокойной вам ночи.

А утром нас разбудили яркие лучи солнца, будто и не было вчерашнего ненастья, будто оно нам только приснилось. Мы быстро оделись и побежали на подворье посмотреть, что же это за края такие волшебные, где живут такие удивительные люди. Умылись, собрались, отнесли вещи в автобус. И тут подошёл к нам начальник лагеря, поздоровался, расспросил, как нам спалось, какие сны видели на новом месте. А потом по-хозяйски, приветливо пригласил в столовую.

Мы несмело потянулись за ним, вошли - а там такие запахи! Нас пригласили к завтраку и накормили сытно, вкусно и обильно. О том, чтобы заплатить за ночлег, за завтрак, и слышать не хотели:

- Какая плата? Разве с гостей берут плату? О чём тут говорить?

Хорошо, что у моих туристов нашёлся рижский и коробка шоколадных конфет, которые они подарили от всего сердца.

Согретые сердечным теплом, сытые, отдохнувшие, напутствуемые добрыми пожеланиями, мы в самом бодром расположении духа начали своё знакомство с памятными местами "Золотого кольца", удивительного маршрута для тех, кто интересуется историей, архитектурой, православием, вообще, Россией.

* * *

Директора РБПиЭ я не подвела и жалобой не опечалила. А как мне это удалось,- не стану рассказывать, ибо речь не об этом. Прошло более тридцати лет с тех пор, многое из этого путешествия отошло, потускнело, забылось. Осталось одно - яркое, как озарение, как солнце, то самое главное на нашей планете Земля, что делает человека - Человеком.

12 ноября 08 г. Среда

Рига, t +10, канун полнолуния.

Краса осенняя на излёте...

Волжские этюды

(из записок советского экскурсовода)

Маршрутов у меня было много, и я их любила, но больше всего пришлись по душе водные маршруты. Море - не так (не переношу качку), а реки - очень. Я с туристами прошла по всем крупным рекам Союза и считаю, что по красоте реке Лене нет равных, но Волга... Не менее пятнадцати раз я работала на ней, отдала столько сил и энергии, что равнодушной к ней никак не могу быть.

В летние месяцы от рейсов отказывалась: судно на солнце превращалось в раскаленную сковородку, не было спасения ни днем, ни ночью, хоть, казалось, вода должна освежать. А вот на первый весенний и последний осенний рейсы среди экскурсоводов охотников не находилось, а для меня это было как раз. Бюро фрахтовало всё судно, и, если туристов из Латвии не набиралось, путевки рассылались в другие республики. Тогда намного интереснее проходило путешествие.

Команда от Рижского бюро путешествий и экскурсий обычно состояла из четырех человек: директора маршрута, методиста, культорга и баяниста. Каждый директор хотел работать со знакомыми, проверенными в деле людьми. Это было очень важно, ведь путешествие длилось восемнадцать-двадцать дней. Я несколько раз работала в команде Шабанова и менять ее не собиралась.

После совместного первого рейса Шабанов сказал мне:

- Маша, любой маршрут выбирайте, в любое время, и если там по штату нужен начальник маршрута, я, как юный пионер, всегда готов!

Конечно, ему со мной было спокойно, он знал, что нареканий на методиста не будет, что я не только буду добросовестно работать у микрофона, но и охотно проводить с туристами зарядку по утрам, вечерами в музыкальном салоне петь, рассказывать, читать стихи, лекции. Директору было хорошо, а мне интересно, но уставала я к концу рейса до слез, до потери сна.

Культоргом Шабанов всегда приглашал Юрия Глаголева, пианиста и композитора. Они с давних пор знали и ценили друг друга.

Вот эта троица: Шабанов, Глаголев, Булгакова - и была пределом желаний нашего директора. Мы хорошо сработались, и не было случая, чтобы наши рейсы проходили не на уровне.

Шабанов

Николай Георгиевич Шабанов (мы его ласково звали Шабанчик) был влюблен в работу с туристами. У него всё великолепно получалось, он как будто рожден был для того, чтобы работать с людьми, сглаживать острые углы шуткой, смехом, заботой. Без усилий с его стороны в обществе нашего директора всем становилось весело, легко и празднично. Думаю, из него вышел бы первоклассный комик.

Невысокий, кряжистый, с венчиком седых волос вокруг широкой загорелой лысины. На лице человека не первой молодости цветут, как васильки, добрые, умные, лукавые глаза. Нос картошкой, лицо простовато-плутовато-веселое и очень привлекательное. Руки удивительные, я редко видела такую кисть: пальцы короткие, толстые, с выхоленными ногтями. Он делал маникюр и покрывал ногти белым лаком. Это всегда ставило меня в тупик: весь облик чисто мужицкий -- и вдруг маникюр. Но разговоры на эту тему как бы не слышал или отшучивался. Он когда-то был инженером по связи, умел чинить, собирать, соединять крошечные детали, проволочки -- надо было видеть, как работают эти короткие, толстые, но такие умные и ловкие пальцы!

Всё в Шабанчике было самобытно. Вот он несется по перрону вдоль туристского поезда или по пристани. Короткие ноги перебирают быстро-быстро, а зад движется до того потешно, что обязательно кто-нибудь не выдержит и громко воскликнет:

- Во чешет наш Шабанчик! Во даёт!

И от веселых улыбок становилось светло.

Уже на станции в Риге Шабанов выделялся среди туристов тем, что единственный нес на плечах, как Дед Мороз, огромный мешок. Небольшой чемодан предназначался для личных вещей, а в мешок складывалось все, что нужно и не нужно на маршруте: книги, игры, мячи, бадминтон, шахматы, сувениры и т. д. Туда же опускалась и гармонь. В Москве на Рижском вокзале он первый вылетал из поезда и мчался (спокойно ходить вообще не умел) на привокзальную площадь узнать, ждут ли автобусы. Их, конечно, не было. И вот тут Шабанов проявлял все свои актерские данные. Туристы не должны заметить, как у него тревожно и муторно на душе. Надо было делать веселое лицо, улыбаться, на ходу шутить, перебегать от группы к группе и говорить, говорить, чтобы ни в ком не возникло сомнение, а будут ли вообще автобусы. Я наблюдала за этим представлением и получала удовольствие.

Но вот, наконец, подъезжает первый автобус, за ним еще и еще. Все с шумом, смехом рассаживаются, уезжают, и только тогда лицо директора меняется, становится усталым, потухшим.

- Ух! Слава Богу! Отправили. Теперь еще посадка на теплоход, а там уж пойдет.

С трудом затаскивает свой дедморозовский мешок, и мы едем на Северный речной вокзал, в Химки.

Там снова все бегом: найти причал с нашим теплоходом, встретиться с капитаном, командой, посадить людей, самому затащить в каюту вещи, хоть немного отдышаться, набраться сил для последующей беготни и забот.

Туристы получают ключи и расходятся по каютам, а через минуту как ошпаренные вылетают наверх с криком:

- Где директор? Где он, такой-сякой? Разве за такую каюту я платил? Разве на таком дне можно жить и отдыхать? Начальник, верни деньги, и я уеду!

Директор, как мышка, прячется в своей каюте - до поры до времени, до отхода в рейс. А потом появляется как ни в чем не бывало перед возмущенными туристами третьего класса: вот, мол, я, терзайте!

И начинается самый беспокойный для директора период путешествия: надо умиротворить, обнадежить, поменять, перевести и т. д. Первый класс доволен, претензий нет. Это одно- и двухместные каюты, чистые, уютные, компактные, с большими окнами, за которыми проплывает такая красота, такое разнообразие, что на первых порах оторваться невозможно. А третий класс в самом низу, с двухэтажными спальными местами, без воздуха, дневного света - все данные, чтобы почувствовать возмущение и неприятие. И тут туристы забывают, что при покупке путевки думали только о цене, а не интересовались, что же такое третий класс. Или не хотели вспомнить, что вообще не платили за путевку ни копейки. Как бы там ни было, из года в год, из рейса в рейс повторялось одно и то же: часть туристов третьего класса готова была на все, лишь бы перебраться повыше. И если директор находил возможность улучшить условия, он это делал, но если все места были заняты, приходилось смиряться. И третий класс через день-два успокаивался, потом и привыкал, ибо днем весь теплоход доступен всем, а спать - не всё ли равно, где?

Шабанов же, набегавшись за эти два-три дня, наволновавшись и наслушавшись всего в свой адрес, вступал в мирный период работы, вытаскивал из своего таинственного мешка гармонь, садился на скамейку на палубе у меня под окном и растягивал меха. Это означало, что на душе у нашего Шабанчика спокойно и ладно: рейс начался нормально.

Начало маршрута

Первый отрезок пути - сто двадцать восемь километров Канала имени Москвы - интересен до чрезвычайности, ибо это только начало, значит, все ново, все надо увидеть, во всем разобраться. Теплоход идет по небольшим уютным водохранилищам довольно быстро. Но это до шлюза, а дальше - медленно, крадучись. Между шлюзами (их на канале на нашем пути было шесть) идти быстро нельзя, иначе волна будет размывать берега, ведь ширина канала невелика, судов проходит - не счесть, и приходится идти плавно, затаенно. У меня как-то был рейс ранней весной, когда по берегам зелень только распустилась, цвели вишни, черемуха, и ночью пели соловьи так самозабвенно и близко, что, казалось, протяни руку - и дотронешься до певца. Незабываемо! Хотелось счастья, любви в такую ночь. И было почему-то грустно.

Волга условно делится на верхнюю, среднюю и нижнюю. Мне больше всего по сердцу верхняя, ибо тут река, хоть и испорчена водохранилищами, но все же не до такого безобразия, как в среднем и нижнем течении. Берега ближе, все обжито, зелено, живописно -- отвести взор не хочется, жаль что-нибудь пропустить.

Но через несколько дней туристы успокаиваются. Им уже понятно, что такое шлюз, принцип его работы. Они довольно быстро втянулись в размеренный ритм жизни на своем плавучем доме, и он им по душе. Каждое утро их будят горластые петухи и веселый марш -- эту запись я привожу с собой, и она очень подходит к Волге. Петухи орут весело и задорно, я сама в них влюблена. А мои туристы выходят на палубы с улыбкой, шуткой, и это дает заряд на весь день.

Информация идет по радио до темноты. Туристы уже привыкли к моему голосу, к манере изложения. Им интересно, и они стараются ничего не пропустить, ибо все становится ближе, понятней, наполняется жизнью, если знаешь хоть немного о том месте, мимо которого идешь. Теперь наступило время заводить знакомства, влюбляться, загорать, читать, мечтать -- и, конечно, не пропускать красоту, что так щедро дарит это путешествие.

Туристам хорошо. Но меня работа держит в ежовых рукавицах, не дает расслабиться, передохнуть. Я все время начеку, слежу по карте и по берегам, чтобы не пропустить то или иное интересное место, о котором стоит рассказать. Мы, хоть и кажется, что незаметно, на самом деле идем на хорошей скорости все дальше и дальше вниз. Волга вся зашлюзована, и мы, как по лестнице, незаметно и непостижимо, спускаемся при помощи шлюзов к Астрахани - на сто шестьдесят четыре метра!

Юрий Глаголев

На третий или четвертый день за завтраком в ресторане наш культорг Юрий Глаголев, отвечающий за то, чтобы на теплоходе по вечерам не было скучно, роняет как бы между прочим:

- Мария, не пора ли?

И я тяжело вздыхаю, ибо знаю, о чем речь: скоро моя нагрузка намного увеличится, хотя тяжесть эта мне мила и желанна.

Дело в том, что на маршруте мы вдвоем с Глаголевым проводим самые разные вечера-концерты: пушкинский, есенинский, народной песни, вечер поэзии (у него и у меня голова полна стихов), старинного русского романса, оперных арий и романсов, вечер для ветеранов войны, лекции о Латвии, Райнисе для туристов из других республик и т. д. - получается целый народный "университет" на плаву. Нам самим интересно, и делаем мы все с большой охотой и абсолютно бескорыстно.

Юрия Глаголева я знаю с тех далеких студенческих лет, когда училась на вокальном факультете музучилища при Латвийской консерватории, а он - на композиторском и дирижерском факультетах консерватории. Два друга - Юрий Глаголев и Юра Лишин - бойко, на глазах у всех студентов и преподавателей ухаживали за красавицей-армянкой Эммой с хордирижерского факультета. Было весело и захватывающе интересно наблюдать, как они, будто павлины, распушившие хвосты, вертелись, кружились, хохотали, острили, подкусывали друг друга только для того, чтобы завоевать сердце красавицы. Победил Юра Лишин. Я была приглашена на свадьбу, все было торжественно и красиво, особенно невеста, но брак, увы! оказался недолговечным. Юра же Глаголев быстро утешился (думаю, с его стороны это была азартная игра, а не серьезное чувство) и стал писать прекрасную музыку. Его соната для скрипки и фортепиано нас поразила, и мы начали смотреть на него с уважением, удивляясь, что студент мог написать такую зрелую музыку. Сонату прекрасно исполнила самая знаменитая скрипачка Латвии пятидесятых-шестидесятых годов Лида Рубене.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать о последней встрече с Лидией Рубене. Как-то шла по Домской площади и вдруг услышала прекрасную игру на скрипке. Так мог играть только профессионал высокого класса. Подошла - и глазам не поверила: Лида Рубене! Я много раз слушала ее тогда, когда в Риге она была первой, лучшей, украшала любой концерт. А теперь она стояла на площади, одетая во все черное, в черном парике, с черным бантом сбоку. На фоне светлых стен Дома радио черная фигурка со скрипкой в руках смотрелась, как картина, как иллюстрация к стихотворению Беранже "Нищая". У ног раскрытый футляр. Рижане постарше застывали в горестных позах, некоторые наклонялись к футляру и торопливо уходили, опустив глаза, другие дожидались паузы, чтобы дать деньги в руки и сказать слова благодарности и сочувствия. А Рубене играла отрешенно, вдохновенно, как бы и не видя ничего вокруг. День выдался тихий, солнечный, удивительно гармонично сливался с нежными звуками скрипки. И люди стояли и слушали, как завороженные.

Грустно все это. Музыкант, в свое время прославлявший культуру Латвии по всему Союзу и за рубежом, заслуженная артистка республики, лауреат вынуждена была просить милостыню в нашей свободной Латвии!

Но вернусь к Глаголеву. Лида Рубене оказала честь юному композитору: первая исполнила сонату в Латвии, а потом и в Москве, и наш веселый и с виду бесшабашный товарищ вдруг сразу стал знаменитым.

Природа вообще не пожалела сил на Юрия Глаголева. Он и пианист, и певец, и композитор, и дирижер, и чтец, и пишет хорошие стихи, и кладезь мудрости - и все это одному человеку! Ко всему еще и и удивительный сын. Помню, как на улице Юра нежно вел свою маму под ручку. Между ними чувствовалась такая любовь, что даже не верилось, что так бывает. Что-то не часто можно встретить молодого парня, ведущего под ручку свою мать так почтительно и благоговейно. Мы сплетничали, что не поздоровится той невестке, которая отважится жить вместе с такой влюбленной в сына свекровью.

Студенческие годы пролетели быстро. Мы изредка виделись то на концертах, то на улице, то где-нибудь еще. Думалось, что после Сонаты, прекрасных фортепьянных пьес, хороших мелодичных песен и романсов о Глаголеве заговорит весь Союз. Но нет, большого шума не слышалось. Музыка Юрия Глаголева очень русская по характеру, что, скорей всего, и явилось причиной, почему здесь, в Латвии, ей не особенно охотно давали ход. Хотя, думаю, не только в этом дело. Очень много зависело от самого автора, его энергии, настойчивости, умения понравиться правлению Союза композиторов, филармонии.

Как все талантливые люди, Юрий Глаголев очень своеобразен. На судне, например, Шабанов весь на людях, весь с людьми, он иначе не мыслит свою работу, свою жизнь. Юра же, как улитка в раковине, прячется в своей каюте. Ему там уютно, хорошо и никогда не бывает скучно самому с собой: что-то пишет, читает, обдумывает, слушает музыку, витает в облаках - вот его мир. И больше всего ему хочется, чтобы его не тревожили, оставили в покое. Но на судне он не турист, а на работе; за нее ему, правда, мало, но платят, и обязанности - хочешь - не хочешь - выполнять надо.

- Юра, пойдем порепетируем, - прошу я, зная наперед, что он скажет:

- Когда? Сегодня? В такую погоду? Не хотелось бы. Может, завтра? - в голосе явное нежелание.

И я тут же вспоминаю, как однажды лет 15-17 назад Юрий встретил меня на улице и, вместо приветствия, обрадованно выпалил:

- О, вот кто мне нужен! Будешь со мной петь!

И на мою попытку возразить продолжал напористо, не слушая:

- Быстро готовь лекцию о старинном русском романсе, напиши ее так, чтоб придраться было не к чему. Общество "Знание" утвердит, и будем вдвоём выступать в санаториях, домах отдыха, пансионатах Юрмалы.

Глаголев в это время занимался неприятным и трудным делом - протезированием зубов, ни петь, ни говорить на сцене не мог, а заказы от общества "Знание" поступали регулярно, и ему срочно нужен был лектор и певица, желательно, в одном лице.

- Юра, я уже несколько лет не пою, да сказать по правде, и не хочу, - говорю нетвердо, а в душе звенит: как хорошо! Снова сцена!

Лекцию подготовила быстро, подобрала репертуар, звоню Глаголеву:

- Юра, я готова. Нужна репетиция - завтра ведь уже концерт в доме отдыха "Селга" - в Дзинтари. Надеюсь, ты не забыл?

- Да, да, я помню. Порепетируем обязательно, но знаешь, сегодня я занят. Давай завтра созвонимся.

Я тяжело вздыхаю.

С утра звоню - никто не берет трубку (позже узнала, что Юра - сова, может всю ночь до четырех-пяти утра читать, сочинять музыку, копаться в старых записях, дневниках, а потом спит до одиннадцати-двенадцати дня, благо на работу не бежать - свободный художник!). Где-то около пяти вечера дозвонилась:

- Ну, что же ты со мной делаешь? Разве после такой нервотрепки да еще без репетиции можно выходить на сцену? - говорю, чуть не плача.

- Можно. Опытная певица, а паникуешь. Успокойся. Сейчас приду.

Пришел, когда через десять минут надо было отправляться на электричку. Сел к роялю.

- Ну, что ты хочешь спеть? "Белую акацию"? Ладно, давай.

Времени хватило на первый куплет -- вот и вся репетиция.

- Ну, видишь, как хорошо звучит forte и piano, а ты боялась, - говорит весело. - А об остальном в вагоне.

Побежали на станцию. Еле успели. В вагоне Юрий тут же исчез в тамбуре. Через стекло вижу: вынул из кармана бритву и стал бриться.

- Ну, и оригинала же мне Бог послал, - подумала с удивлением.

Вернулся:

- А теперь покажи программу. Ноты мне не нужны. Давай обсудим тональности.

- Без инструмента?

- А почему нет? Я и так все слышу (у Глаголева абсолютный слух) и знаю, что тебе надо.

И такая убежденность в голосе!

Концерт прошел на ура. Володя в конце даже растроганно прямо на сцене расцеловал меня. Еще бы! Все, кроме аккомпанемента, легло на мои плечи, и два часа зал слушал и не отпускал. Но чего это мне стоило! Глаголев за инструментом - как рыба в воде, что ему репетиция? Но певцу обязательно нужно разогреть, распеть голос, чтобы появилась уверенность, легкость, желание петь.

Выступали мы с Глаголевым до девяносто первого года по три-четыре раза в месяц. А в экскурсионном бюро был такой объем работы (это при том, что штатных гидов человек восемьдесят и триста-четыреста внештатных), что трудиться приходилось без выходных, и усталость все накапливалась, накапливалась. Юра же, как свободный человек, не понимал, что это такое.

Звонит:

- Мария, ты не забыла, что сегодня у нас концерт?

И, не давая вставить хоть слово, продолжает:

- Знаю, знаю, что ты мне сейчас скажешь: я не причесана, не распета, целый день говорила - что, не так? Помолчи, лучше послушай, что я скажу. Мы зайдем в вагон, ты сядешь, вытянешь ноги, закроешь глаза, расслабишься и будешь мысленно повторять: я отдыхаю... я отдыхаю... усталость прошла... мне хорошо... концерт спою отлично... я отдыхаю... - и так всю дорогу. Вот увидишь, как это помогает.

И самое удивительное, что действительно помогало.

А сколько раз бывало, хочу петь новый старинный романс, а репетиции не допросишься. Звоню - и в ответ слышу:

- Новый романс? Ну-ка напой. Ага, это я знаю. Сейчас поищем тональность.

Поет в трубку:

- Хорошо? Подходит? Спой теперь ты, я послушаю. Да, это то, что надо. Запомни: ре мажор.

Вот таким оригиналом был Юрий Глаголев. Я благодарна ему за то, что он продлил мою певческую жизнь.

Концерт в салоне

Это сейчас кто только не поет старинный романс! А на теплоходах в семидесятые-восьмидесятые годы он еще не набил оскомину, слушался с превеликим удовольствием. Наши вечера мы открывали именно старинным русским романсом.

Уже за час до начала концерта наш музыкальный салон полон. Шабанов умоляет разойтись, чтобы не выдышали весь кислород, но куда там!

- Мы лучше устроим сквозняк, но не уйдем, - отвечают хором.

Шабанчик тяжело вздыхает и смиряется.

Концерт начинать мне, но пробраться в салон к инструменту невозможно. Директор, торжественный, возбужденный, в элегантном костюме французской фирмы, сидящем на нем так, как будто шили на заказ в Париже, плечом раздвигает стоящих в дверях, а я иду за ним, боясь, что кто-нибудь наступит на мою длинную юбку. Становлюсь у маленького рояля. До слушателей первого ряда рукой можно дотронуться. Коротко рассказываю историю старинного русского романса и объявляю первую вещь -- "Не брани меня, родная", я на ней пробую голос, распеваюсь. Юры пока в салоне нет.

На мгновение мысленно переношусь в Юрмалу. Глаголев всегда являлся не на пять минут раньше, не точно минута в минуту, а хоть на чуть-чуть, но позже. Сколько переживаний было у культоргов! Сколько крови он им попортил! Ведь до последней минуты не было уверенности, явится ли? Нет? Зал полон, возбужденно шумит, а музыканта нет. В последнюю минуту вальяжно, не спеша идет и еще удивляется, из-за чего переполох.

Но здесь, на теплоходе, все проще, ибо каюта культорга рядом с музыкальным салоном. Позвали. Пробрался с трудом, сел к инструменту.

- Юра, - говорю при всех, - пожалуйста, не громко, не заглушай, салон маленький.

- Да, да, хорошо.

И тут же забывает обещание. Так почти всегда, можно сто раз говорить, просить -- не помогает.

- Ну, Машечка, ты ничего не понимаешь. Я тебя как на подушке держу, - вот так, - показывает раскрытую ладонь, - и слышу со стороны лучше, чем ты себя.

Так-то оно так, но Глаголев заглушал не только меня, но и себя. Это удивляло и казалось просто немузыкальным. У него высокий, своеобразного тембра тенор, он сам его развил, отшлифовал верхи, piano, и звучало все правильно, хотя мне казалось, что местами форсированно. Все свои вокальные вещи пел сам, а на нашем вечере завершал концерт романсами из репертуара Вадима Козина "Осень" и "Смейся, смейся громче всех, милое создание". В конце этого романса на forte шел на si:

Для меня - страдание!

Салон взрывался аплодисментами и не собирался расходиться. Точку мы ставили дуэтом Глинки "Не искушай меня без нужды" - у нас хорошо сливались голоса, мы хорошо чувствовали друг друга.

На вечере, посвященном Пушкину, где мне приходилось много говорить и мало петь, Глаголев дополнял рассказ романсами на стихи Пушкина, и звучало всё просто замечательно. Ноты ему были не нужны, он всё знал наизусть, но никаких вольностей в классике не допускал. А вот в старинных русских романсах его аккомпанемент каждый раз мог быть другим, тут традиция разрешала импровизацию. Мне очень нравилось, как талантливо он это делает.

Да, конечно, и Шабанов, и Глаголев - своеобразные, яркие личности, каждый в своем роде.

Немного о Ярославле

А Волга катилась плавно, широко, раздольно, то немного сужаясь, то разливаясь, как море. И плавно, размеренно катились дни наши на теплоходе.

Вот подходим к Ярославлю. Как прекрасно он смотрится с реки! Новый речной вокзал, а наверху - церкви, церкви, колокольни, старинные постройки - глаза не отвести. Даже сейчас поражает обилие церквей, а до Октября их было в Ярославле семьдесят семь, да еще три монастыря. Это был третий город после Москвы и Киева по количеству церквей, а по числу на душу населения - первый. Можно только представить, какое чудо происходило тут на Пасху, когда звонили все колокола в Ярославле, по всей Волге, и колокольный звон сливался в одну величавую славу Создателю. Нигде на планете, наверное, ничего подобного не встречалось. Такое обилие церквей на Ярославской и Костромской земле связано с началом царствования первого представителя династии Романовых - Михаила Федоровича. Эта земля поддержала его, защитила, на этой земле в Ипатьевском монастыре, что в Костроме, он взошел на престол в 1613-м году. И Романовы всегда помнили добро, покровительствовали и Костроме, и Ярославлю, дарили большие суммы на строительство храмов.

Из Ярославля тянутся нити к Латвии, и никогда не устаешь удивляться, как тесен мир. Девятнадцать лет здесь находился в ссылке Курляндский герцог, фаворит Анны Иоанновны, Эрнст Иоганн Бирон, который высоко поднялся при Анне Иоанновне и лишился всего после ее смерти в 1740-м году. На память о людской гордыне остались в Латвии два дворца Бирона, построенные по проекту Франческо Бартоломео Растрелли, - в Рундале и Елгаве.

В Ярославле родился выдающийся певец Леонид Собинов, чародей оперной сцены. В 1934 году, возвращаясь из заграницы, остановился в Риге, в гостинице "С.-Петербург", где и скончался в ночь с тринадцатого на четырнадцатое октября, почти одновременно с главой православной церкви Латвии архиепископом Иоанном Поммером, зверски убитым двенадцатого октября ночью у себя на даче. Эти две смерти потрясли Ригу и до сих пор окутаны тайной.

Леонида Собинова похоронили в Москве, на Новодевичьем кладбище, и прекрасный беломраморный лебедь на его могиле - работа скульптора Веры Мухиной, родившейся в Риге.

Все переплетено, все связано на нашей маленькой Земле.

От Ярославля до Костромы восемьдесят один километр, и где-то посередине на низком левом берегу Волги лежит село, которому я мысленно всегда кланяюсь. Это Рыбницы, где в 1838-м году в семье крепостного родился Александр Михайлович Опекушин, создатель памятника Пушкину в Москве. Люблю этот памятник. Москва без него - не Москва. А автор умер в двадцать третьем году в родных местах. Могила в селе Рыбницы сохраняется, с борта теплохода ее, конечно, не видно, но я мысленно кланяюсь ей.

Плёс. Рыжая Лиса

Плёс - маленький, удивительно живописный городок Ивановской области на высоком правом берегу Волги. До ввода в строй Горьковской ГЭС в 1956-м году река здесь была уже, летом мелела, для крупных судов становилась несудоходной. Теперь - глубже на семь метров, но зато романтичный Плес стал ниже, лишился нескольких улиц с добротными купеческими домами. И все же - красота!

Экскурсоводов по Плёсу приходило чаще всего двое. Мы делили туристов на две огромные группы, и длинные хвосты тянулись один по берегу к музею Левитана, другой - вверх к памятнику основателю Плёса князю Василию Дмитриевичу, сыну Дмитрия Донского.

Шабанов был хорошо знаком с директором и гидом по музею и по городу - он её звал Рыжая Лиса за гриву пышных рыжих волос. Мы догадывались, что он к ней неравнодушен, ибо, о чем бы ни говорил до Плеса и после Плёса, все начиналось словами:

- А вот Рыжая Лиса сказала...

- А вот Рыжая Лиса обещала...

- Ух, Рыжая Лиса - это класс!

Она, действительно, была одна такая на всю Волгу. Ее энергией и стараниями из ничего, просто потому, что эти места любил и писал Левитан, был создан очень интересный музей Левитана с мемориальной комнатой Софьи Кувшинниковой. Она же вела экскурсии по Плесу так увлекательно, что туристы, как пришитые, влюбленно и покорно следовали за ней, ловя каждое слово. Как она рассказывала о чаепитии на Волге!

- Знаете, как раньше пили чай в наших краях? - спрашивала лукаво, понизив голос.

Останавливала группу - и начинался театр. Мы прямо видели, как на стол ставился кипящий ведёрный самовар, пахнущий вкусным дымком. Большие чашки с блюдцами. Баранки. Маленькие кусочки наколотого сахару. Из бани приходил хозяин, после парилки с березовым веником свежий, розовый, в чистой холщовой рубахе, расстегнутой на груди. Садился к столу - и начиналось священнодействие. Пил, вытирал перекинутым через плечо полотенцем льющийся ручьями пот, и снова блюдце за блюдцем - размеренно, с наслаждением. Пил, а сам поглядывал на крестик, что висел на шее на длинном шнурке и доходил до живота. С каждой выпитой чашкой крестик все поднимался, поднимался, пока - раз! - становился торчком. Баста! Напился.

Хохот туристов слышен был на другом берегу Волги - в Костромской области, притом она рассказывала с волжским оканьем.

А однажды осенью мы пришли в Плес с опозданием. Пока то да сё - начало темнеть, а экскурсию отменять нельзя. Явилась Лиса, взяла своих сто пятьдесят человек, повернулась к ним лицом и повела, по дороге рассказывая о Плесе и шагая спиной вперед. И, хоть было уже темно и освещение еле-еле, все шли как зачарованные. Потом, в конце рейса, на прощальном собрании, я спросила, какой из волжских городов им больше всего понравился.

- Плёс! - кричали хором.

- Но вы же его не видели...

- Видели! Она так рассказывала, что и в темноте все было видно.

Талант! - что тут говорить.

У меня от неё на память осталась брошь. Как-то во время очередного рейса я пришла в музей Левитана еще раз послушать о художнике. Лиса увлеченно рассказывает, а сама поглядывает на меня, на мою янтарную брошку, похожую по форме на осенний листик. Я ее купила как-то за копейки на Куршской косе, но она мне нравилась.

И вдруг прерывает рассказ:

- Не уходите, вы мне нужны. Я скоро освобожусь.

Я подождала. Лиса подошла, оттеснила меня в угол и сказала напористо:

- Давайте меняться: я Вам палех, Вы мне янтарь.

- Да что Вы! Разве это равноценно? Палех дорогой, а мой янтарь - стоит мелочь.

- Меняйтесь! - говорит, не слушая. - Это хорошая именная работа известного в Палехе художника Куркина, одна такая, не пожалеете. Я себе достану, сколько захочу, - Палех тут недалеко, да и друзей у меня там полно. А в Прибалтику ехать за янтарём некогда.

И, видя, что я не сдаюсь, добавила очень по-женски, доверительно, как подруге:

- У меня зеленое платье сшито, к нему янтарь был бы как раз.

Я представила эту стройную женщину, с непокорной гривой медно-рыжих волос, в зеленом платье, с янтарём - и торопливо стала отстегивать свою брошку:

- Возьмите так, не надо обмена.

Но это был не тот характер. Ни в какую! Только так, как она сказала.

И вот теперь у меня прекрасная брошь из Палеха. Смотрю на нее, а перед глазами Волга, Плёс и удивительная Рыжая Лиса. Пусть будет счастлива!

В восемьдесят девятом году я работала последний раз на Волге. Рейс был поздний, по утрам уже белела изморозь. В Плёс пришли ночью. В шесть утра мои петухи разбудили туристов, я поздоровалась, коротко сообщила, где мы находимся, и пригласила на зарядку, а сама первая побежала на корму. Не успела понять, почему так странно выглядит настил, как уже лежала со сломанной рукой. Ночью подморозило, палубы покрылись тонким, как стекло, ледком, а вахтенный матрос не удосужился проверить, предупредить, чтобы были осторожны. Хорошо, что поломала руку я, а не кто-нибудь из туристов. Мне было и больно, и грустно.

В нашей стране все шло к распаду, к развалу, к хаосу, и тут, на судне, это все отражалось, как в капле воды. С каждым рейсом команды все хуже выполняли свои обязанности. Капитаны менялись, подменялись, команду знали плохо, дисциплина никуда не годилась. Волга еле справлялась со все увеличивающимся количеством теплоходов, огромных, величавых, комфортабельных. На причалах часто не хватало мест, или бок о бок стояло по три-четыре теплохода. Шлюзы работали напряженно, на полную мощь. Видя все это, становилось тревожно, не по себе.

И вот в мае восемьдесят третьего года теплоход "Суворов" после экскурсии в Ульяновске пошел не под тот пролет ульяновского моста, где стоял знак и куда направлялись все суда, а по непонятной причине взял левее. И в результате -- страшная трагедия, более двухсот человек погибло. Мы потом боялись этого места, как будто души погибших витали над ним.

А в марте восемьдесят четвертого года в затоне сгорел дизель-электроход "Ленин" - флагман волжского судостроения, гордость Сормовского судостроительного завода, что в Нижнем Новгороде.

Это всё звенья одной цепи: ослабла дисциплина, требовательность, ответственность. Даже в малом это сказывалось. Вот мой радист, например, за исправностью аппаратуры, порядком в радиорубке не следил, а все время и силы тратил на любовные похождения.

- Ну, пойдем, цыпочка, пойдем! - нашептывал он очередной жертве, обнимая за талию и увлекая в каюту.

И шли эти цыпочки - каждый вечер другая. Бедные женщины! Видно, одиночество, тоска по ласке гнала их в объятия случайного соблазнителя.

Плёс... Оказывается, не так мало с ним связано. От Плеса до областного Иваново чуть более семидесяти километров. В сорок третьем году я долечивала там в госпитале раненую ногу и старалась забыть тот кровавый кошмар, что довелось пережить на передовой. Фронт до Иваново не докатился, но в годы лихолетья все эти места были переполнены госпиталями, и сколько милосердия, сердечного тепла, доброты, заботы, любви отдавали золотые русские женщины раненым, как выхаживали всех, не разделяя их по национальности. Латыш, узбек, еврей, украинец, эстонец или еще кто-то - какое это имело значение? Раненый - значит, нуждается в помощи, заботе. Я лечилась в эстонско-латышском госпитале, где весь персонал был русский, и с какой любовью и самоотверженностью здесь ухаживали за ранеными!

Низкий поклон всем!

Вниз, к Астрахани

А Волга катилась плавно и раздольно, успокаивала, лечила наши души. Туристы загорели, похорошели, сдружились и стали думать, что лучшего отдыха и не надо. Поэтому встречала одни и те же лица на волжском маршруте по три-пять и даже семь раз. Они, как правило, покупали путевки первого класса, экскурсиями больше не интересовались, отдыхали по своей программе. Жаль, что теперь, в отличие от советского времени, это доступно очень немногим.

Чем больше дней проходило, тем роднее становился наш плавучий дом. Кончалась экскурсия в очередном городе, и туристы с радостью возвращались на судно.

- Везде интересно и хорошо, но у нас всего лучше. Жаль, что время летит так быстро и скоро придется расставаться.

Но грустить пока было рано - к концу подходила только первая половина пути.

Ниже плотины Волгоградской ГЭС и до Астрахани Волга четыреста восемьдесят четыре километра несет свои воды в естественных берегах. Слева тянется Ахтубинская пойма, правый берег обрывистый, но невысокий, мало заселенный, почти без зелени. Ближе к Астрахани входим в зону полупустынь.

Однажды я шла первым рейсом в мае месяце. После суровой зимы в водохранилищах скопилось полным-полно шуги - раздробленного льда. И мы пробивались через ледяные поля, не веря, что такое может быть на юге, в Волгоградском водохранилище, в середине мая, когда уже началась навигация. Туристы третьего класса боялись находиться в каютах - от грохота, трения льда о борта казалось, что вот-вот пробьет обшивку и случится что-нибудь ужасное.

Я вышла на нос верхней палубы и невольно засмеялась от радости: на безоблачном небе сияло солнце, сиял в радужных переливах воздух, снизу от безбрежного поля голубоватого льда поднимался холод, а навстречу судну с юга, из Калмыкии, Астраханской области, как из раскаленной печи, шла волна горячего воздуха. И сочетание льда и жара было поразительно, воспринималось, как ласка. Хотелось стоять и отдаваться этой горячей ласке без конца.

Астрахань

Но вот Астрахань - самая южная точка нашего восемнадцатидневного путешествия по Волге. За девять дней мы прошли чуть больше трех тысяч километров, и столько же предстояло пройти назад.

Астрахань дарит нам ощущение свободы и спокойствия - целый день наш, мы можем делать, что хотим. На этом маршруте это много, ибо во всех городах на знакомство больше трех-четырех часов не отводилось. Тут же с утра до вечера ходи, смотри, любуйся без страха, что теплоход уйдет без тебя. Замечательно! Для методиста просто необходима такая пауза, чтобы снять напряжение и достойно провести вторую половину маршрута.

Астрахань нравилась многим, но прежде всего - Успенским собором в кремле. Он так прекрасен, что, если бы ничего другого в городе не было, то только ради этого собора можно ехать сюда хоть с другого конца света. Он доминирует над кремлем, над всем городом - великолепное творение крепостного зодчего Мякишева. С 1710-го года до тридцатых годов двадцатого века собор был действующим, а потом его постигла участь тысяч и тысяч церквей на территории СССР: все было разорено, иконы куда-то вывезены (а может быть сожжены?), колокольня осталась без колоколов. Надеюсь, что сейчас, когда изменилось отношение к религии, собор вернули верующим.

Астрахань стоит не на море (до моря еще сто километров "Ракетой"), а на дельте Волги, поэтому в городе много проток, каналов, мостов - прямо азиатская Венеция. Ее так и называют в справочниках, хотя, конечно, до итальянской Венеции ей далеко. Каждый раз мне хотелось повидать Каспийское море, но, поразмыслив, отказывалась. День был бы не отдыхом, а сплошной нервотрепкой - можно было не успеть к отплытию. И я, отогнав мысли о море, не спеша шла в Кремль, дальше через парк - в центр, по дороге задерживалась у пруда с домиком для лебедей на островке, долго любовалась прекрасными птицами - они напоминали красотой, плавностью движений теплоходы на Волге

- и шла побродить по ухоженному, зеленому, с красивыми зданиями, центру. Радовалась обилию рыбы. Ее продавали на причалах, площадях, улицах, в магазинах -- живую (полные ванные), печеную, жареную, сушеную, копченую, заливную, отварную, фаршированную - на все вкусы! Астрахань - единственный город на Волге с таким обилием рыбы.

К этому времени однообразие кухни на судне успело всем поднадоесть, хотелось перемен, и в Астрахани туристы набрасывались на все, чем славен этот город: на рыбу, арбузы, дыни, перец, мясистые помидоры, южную зелень. У кого были деньги, искали (и находили) чёрную икру - ее продавали из-под полы, главным образом, цыгане. Теплоход наполнялся такими ароматами, что кружилась голова. Идешь по коридору - и по запаху ясно представляешь, чем лакомятся обитатели той или иной каюты.

Но вот вечер. Закатилось солнце - и мгновенно темень окутала город. Все набегались, устали, и, хоть до отправления в рейс остается часа два, никому больше не хочется оставлять уютный обжитый теплоход ради того, чтобы побродить по слабо освещенному пыльному городу.

Чем ближе к отплытию, тем больше предлогов у нашего директора побегать, поволноваться - без этого ему скучно и неинтересно. Суетится, вызывает старост групп, пересчитывает туристов по несколько раз -- боится, чтобы никто не отстал, не потерялся. Мне каждый раз хочется сказать, что это не дети, а взрослые люди, отвечают сами за свои поступки, но сдерживаюсь - Шабанчик все равно будет бегать, волноваться, тормошить всех - по-другому не может.

Но вот с капитанского мостика доносится:

- Отдать швартовы!

И по ночной реке плавно, не спеша мы начинаем свой путь к дому.

Мамаев курган

Перед Волгоградом наш культорг Глаголев становится серьезным и замкнутым - настраивается на свой авторский концерт. У него много музыки связано с военной темой, и на Мамаев курган он едет один. Я тоже не люблю общества, разговоров в таком месте. Медленно поднимаюсь по ступеням крутой лестницы навстречу все явственнее доносящимся звукам разрывов, автоматных очередей, воя мин. Подхожу к той части ансамбля, где каждые полчаса звучит голос Левитана, "Священная война", крики "Ура!", звуки боя, а в минуты затишья песни тех суровых лет, и долго не могу уйти. Все это так тревожит душу. Потом иду на звуки шумановских "Грёз", доносящихся из сооружения над Вечным огнем. Мелодия то усиливается, то становится еле слышной, нежной, как дуновение ветерка, и снова растет, проникает в меня, в мое сердце. Заколдованная ею, я, как лунатик, брожу в пределах слышимости мелодии и не вижу ни скульптур, ни Матери-Родины - мне они не нужны. Звуки, кажется, идут не от Земли, а из другого мира, куда ушли те, кто здесь сражался и погибал.

В какой-то момент прихожу в себя, смотрю на часы - и бегом вниз, на трамвайную остановку. К теплоходу торопятся наши, уже ставшие дорогими и близкими, с цветами в руках.

В назначенный час с капитанского мостика доносится привычная команда:

- Отдать швартовы!

И теплоход движется вдоль города.

После экскурсии туристы смотрят на него уже другими глазами, и внезапно всех объединяет понимание того, что творилось здесь в 1942 году. Сталинград! Вот куда докатилась война! В нескольких местах немцы вышли прямо к воде, пили из Волги, плескались, мылись. Непостижимо! Там, где наши держали берег, там были блиндажи, командные пункты, санбаты. А через Волгу, видную с Мамаева кургана до последнего сантиметра, под непрекращающимся огнём переправляли раненых и шло пополнение. И каждый знал, что теперь у него только два пути: убит или ранен. И третьего не дано.

Напротив Мамаева кургана теплоходы замедляют ход, и над рекой разносятся траурные гудки нашего и других судов. Не стыдясь слез, плачут женщины, лица мужчин суровеют. Все цветы летят в воду, Волга подхватывает их и, покачивая на волнах, уносит все дальше и дальше.

Я плачу и снова и снова хочу понять, почему люди воюют, зачем Гитлер посылал на верную смерть сотни тысяч своих солдат сюда, к Волге? На что он рассчитывал? Победить Россию? А потом что? Прошло более пятидесяти лет после той безумной войны, все государства остались на своих местах, живут кто лучше, кто хуже, и победительница Россия намного хуже побежденной Германии. За что же гибли наши солдаты в этом аду? И поймут ли когда-нибудь люди, что на пути насилия, ненависти, злобы нет будущего у нашей планеты?

Захожу в каюту, а перед глазами ковер ярких цветов на воде и лица моих туристов. Хорошо, что не надо к микрофону. Мы замедляем ход перед шлюзами Волгоградской ГЭС, и методист не имеет права давать информацию во время шлюзования. Есть время побыть одной, мысленно поговорить с моей фронтовой подругой Анкой о том трагичном сорок втором годе, когда наша дивизия на далеком отсюда Калининском фронте начала наступление почти одновременно с наступлением по ликвидации сталинградской группировки. Бои там по жестокости не уступали боям здесь, на Волге: от нашей с Анкой роты за две недели боев из двухсот сильных молодых ребят осталось в строю четверо. А сколько было таких рот на всех фронтах в течение всей войны!

Вот откуда одиночество наших с Анкой ровесниц, тоска по любви, нерастраченная нежность в сердцах, несложившиеся судьбы, странные браки.

Нам вечно помнить и оплакивать наших парней.

Авторский концерт

Вечером после Волгограда музыкальный салон переполнен. Здесь сегодня авторский вечер композитора Юрия Глаголева. К этому времени туристы уже узнали его как аккомпаниатора, певца. Одним он нравился, другим - нет. Так всегда между людьми. А Юра - особый человек, он вызывал или горячую симпатию, или абсолютное неприятие - середины почти не было.

К концерту своему Глаголев относился очень ответственно, продумывал каждую деталь в репертуаре, в одежде. В этот день мы старались оставить его в покое, не попадаться на глаза. За полчаса до концерта Юра выглядел как картинка: высокий, статный, плечистый, в темном костюме, белоснежной рубашке с цветной бабочкой - загляденье!

На первых рейсах Юра всегда спрашивал меня:

- Ты придешь?

И я согласно кивала. А потом стала отказываться. Не потому, что не ценю талант Глаголева, нет, но у меня на этом маршруте совсем мало свободных вечеров и возможности хоть чуть-чуть отдохнуть, почитать, побыть одной. Я забиралась в постель и мысленно представляла, что сейчас происходит в музыкальном салоне. Юра рассказывает о себе каждый раз одно и то же, одинаковыми словами, фразами. И всякий раз мне хочется крикнуть: не надо так хвалить себя! Ну, пожалуйста, скромнее! Публика сама разберется, талантлив ты или нет. Лучше играй и пой, это у тебя получается намного лучше, чем хвалебный гимн себе.

Эту тираду я произношу про себя, а сказать прямо в глаза не могу - слишком хорошо его знаю. Он видит себя другим, и, кроме обиды, ничего бы не вышло. Глаголева надо принимать таким, каков есть, и помнить, что все мы странны - каждый по-своему.

Но на авторский вечер приходят его поклонники, и все заканчивается триумфом. Звездный час Юрия Глаголева на теплоходе! Туристы даже не представляли, как многогранен и талантлив этот человек: песни мелодичны, красивы, автор прекрасно их поет. Инструментом владеет в совершенстве. Программа продумана так, что сила воздействия нарастает от вещи к вещи. И под конец в салоне ни одного равнодушного лица. Долго не отпускают, всем хочется поговорить, притронуться к живому композитору, взять автограф, поблагодарить. И концерт затягивается до полуночи, благо музыкальный салон в кормовой части, и шум никому не мешает.

***

Деятельность культорга этим концертом не заканчивалась. Вторая половина маршрута труднее, ибо все уже знакомо на Волге, на судне (были экскурсии на капитанский мостик, в машинный зал), и теперь надо подумать, как и чем заполнить досуг.

Всегда находились среди туристов интересные люди, готовые поделиться опытом, знаниями. И лекции на самые разные темы привлекали много любознательных. Помню, однажды среди туристов был автор учебника по эсперанто Абрам Гутман. Он сам предложил провести несколько занятий, познакомить с основами этого искусственного языка -- и неожиданно на борту образовались курсы эсперанто. Очень интересно!

Хорошо, когда туристы не только из Латвии. Тогда можно устраивать конкурсы, выставки, концерты. Обычно все проходило с подъемом, весело, азартно. Директор доставал из своего бездонного мешка подарки, сувениры, грамоты. Советский туризм охватывал самые широкие массы трудящихся, как тогда говорили, и люди были так непосредственны, с такой охотой отзывались на все, что могло разнообразить их отдых, делало его веселей, содержательней. Сейчас этим "широким массам" не скоро представится возможность за мизерные цены так беззаботно отдыхать. А людям с достатком не нужно все то, что составляло смысл работы нашей команды из Рижского бюро путешествий и экскурсий. Все осталось в прошлом. Новые времена - новые песни. И, может быть, для того, чтобы не забыть то хорошее в нашей жизни, в туризме, что было в советское время, и пишутся эти волжские заметки экскурсовода. До сих пор встречаю в самых разных уголках Латвии, в Риге моих туристов - и латышей, и нелатышей, и с какой радостью и грустью они говорят:

- Ах, как хорошо было на Волге! Как интересно!

О названиях волжских городов

На обратном пути туристы меньше времени проводили на палубах, не так пристально разглядывали все по правому и левому борту, особенно, когда шли по колоссальным водохранилищам. Каждый раз сокрушались: сколько земли загублено!

Вот по Куйбышевскому водохранилищу подходим к Казани. Она на левом берегу широко разлившейся реки. Я перелистываю свои записи и натыкаюсь на выписку из справочника по Волге столетней давности большого знатока Волги Василия Сидорова. Написано так поэтично, что грех не поделиться:

"По общему правилу волжских городов все мужчины-города лежат на правом берегу. Так, прелестный старичок Ярославль, ветхий и курьезный Углич, молодой купчик Рыбинск, маленький веселый Плес, стройный Юрьевец, бесшабашный богатый Нижний, стерляжий царь Васильсурск, старый барин, помещик знатного рода Симбирск, молодой сереброголовый Вольск, сам волжский король Саратов, арбузный Камышин, песчаный и пыльный Царицын -- все они на правом берегу. Дамы расселись на левом, как старая, гордая и сановитая Кострома, так и узорчатая, с татарской кровью в жилах, Казань, и молодая жаркая Самара, и сама рыбная торговка, загорелая от зноя, Астрахань -- все лежат на левом берегу. Ни один мужчина не решился нарушить права дам, зато дамы, верные себе, подтвердили поговорку, что нет правил без исключений и что для дам закон не писан: три из них не усидели на своем берегу и предпочли общество мужчин: это скучная Тверь, живописная Кинешма и торговая Сызрань."

Конечно, за это время много воды утекло, многое изменилось в нас, вокруг нас и на Волге, но все города остались на своих берегах, иногда перебираясь какой-то частью на противоположный.

Мы побывали во многих, а вот теперь подходим к "узорчатой, с татарской кровью в жилах", Казани.

Фешин и Казань

Наверное, как людей неинтересных в мире нет, так и городов. О Казани, как и о всех волжскиж городах, написано много, повторяться не стоит. Город живописный, яркий, колоритный, в нем еще больше, чем в Астрахани, видна смесь Европы и Азии, христианского и мусульманского начал.

Меня в этом городе, как магнит, привлекало одно-- Художественный музей, а в нем только один художник - Николай Фешин. В семьдесят шестом году я попала на самую полную выставку его работ, привезенных дочерью из музеев Америки, частных коллекций. Выставлено было и все, что хранилось в музеях нашей страны. Это была счастливая возможность увидеть и оценить истинную силу так мало кому известного художника. Выставка стала праздником Казани, высшей точкой духовной жизни города в 1976-м году. Тут была жанровая живопись, много портретов, несколько пейзажей, графика, деревянная скульптура. И все вместе - как могучий аккорд первоклассного оркестра -- поражало и покоряло навсегда. Кто видел картины Фешина, уже никогда не будет безразличен к этому имени. От них шел такой свет, такая волна стихийной силы, что охватывала радость, что человек способен создать такую красоту.

Казань гордится тем, что в 1881-м году здесь родился Николай Фешин, что учился в Казанской художественной школе, а после окончания Петербургской Академии художеств и практики за границей четырнадцать лет преподавал в своей родной художественной школе. Гражданская война в Поволжье закончилась ужасающим голодом. Фешин, у которого был туберкулез легких, спасся только тем, что сумел уехать за границу в 1923-м году. Думал, не надолго, а вышло навсегда. Поэтому даже сейчас мало кто знает о судьбе этого художника, о его творчестве. А ведь это Мастер, которого счастлива была бы иметь любая страна мира. В Японии, например, он был бы, думаю, достоянием нации (у них высшее звание "человек -- национальное сокровище"), мы же предали его анафеме и забвению.

Фешин любил Россию, хотел вернуться на берега Волги. И вернулся, но... после смерти. Дочь Ия Фешина-Бренхэм выполнила волю отца, привезла урну с прахом. И теперь его могила в родной Казани на Арском кладбище. Летом семьдесят седьмого года я упросила казанского экскурсовода Нэллию Шихонбалову показать место захоронения. Могила, увы, оказалась запущенной, хоть прошло так мало времени после торжественного перезахоронения. Смущенная Нэллия заверяла, что это случайно, что сотрудники художественной школы, на которых возложен уход, сейчас разъехались на каникулы, но с осени все будет в порядке.

Мы прибрали могилу, положили цветы, поклонились и пошли к выходу уже по другой дорожке. Нэлля специально повела так, чтобы показать место захоронения Василия Иосифовича Джугашвили - сына Сталина. Для меня это было полной неожиданностью. Мне казалось, что сын Сталина мог быть похоронен только в Москве, и если не на Красной площади, то хоть на Новодевичьем. А оказалось, Василий Сталин покоится на Арском кладбище, в Казани.

Но это к слову.

Фешин стал знаменит еще до Октября - и не только в России, но и за рубежом. В девятьсот десятом году он участвовал в Париже в выставке вместе с Клодом Моне, Писсарро, Ренуаром, Сислеем, и в этом созвездии не только не потерялся, но был признан первым. Американские миллионеры скупали его полотна. В девятьсот шестнадцатом году Фешин удостоился звания академика живописи и все же остался мало известным в широких кругах, может быть, потому, что жил не в столице, а в далекой провинциальной Казани, был скромен, замкнут, немногословен.

В Америке Фешин очень быстро понял, что отрыв от родной земли для художника - трагедия, но изменить что-либо не мог: туберкулез не отпускал, из России писали об арестах, репрессиях, в личной жизни все разладилось - ушла жена, оставив дочь ему. Несколько лет не мог писать, а в сорок пятом году дочь Ия вышла замуж, зажила своим домом, и Фешин последние десять лет живет замкнуто, одиноко в мастерской, похожей на старинный русский терем, в городке Санта Моника (Калифорния), вдвоем со своей маленькой собачкой. В этой же мастерской за работой в одна тысяча девятьсот пятьдесят пятом году Николай Фешин и умер.

Полотна художника разбросаны по всему миру, а в России есть в Чебоксарах, Вятке, Козьмодемьянске, в Русском музее, в Петербурге, но больше всего - в Казани. Стоит постараться ради Фешина попасть в Казань, кому не безразлична живопись.

В годы, когда Фешин преподавал в Казанской художественной школе, там учились и известный латышский художник Лудолфс Либертс, и скульптор Карлис Зале. Если хорошо разобраться, то следы фешинской школы можно, вероятно, найти в латышской живописи, в частности, в цветовой гамме Калнрозе.

Городец

Размеренно, не торопясь, не нарушая расписания, идем все дальше на север, отклоняясь то к западу, то к востоку. Уже пройдена нижняя и средняя Волга. И вот маршем "Славянка" прощаемся с роскошно раскинувшейся по берегам Волги и Оки волжской столицей - Нижним Новгородом (Горьким). До Москвы по воде восемьсот шестьдесят два километра, по железной дороге почти в два раза меньше. Входим в пределы верхней Волги -- самой исконно русской части нашего путешествия. Меня давно смущает броская, как лозунг, фраза: Волга - великая русская река. Но разве только русская? С этой рекой связана история, жизнь стольких народов! Русской она стала в результате кровавых войн, завершившихся при Иване Грозном присоединением Казани и Астрахани.

Но вот верхняя Волга - это действительно исконно русские земли. Удивительные по красоте места!

Давно задаю себе вопрос: чего больше в цивилизации - добра или зла? Не слишком ли дорого мы платим за наш комфорт, наши удобства? Да, у нас есть электричество и много всего, чего не было раньше, но во что, например, превратилась Волга! Она вся зашлюзована, затоплены земли, леса, луга, нарушены нерестилища, загрязнена вода промышленными и канализационными стоками, взорваны или затоплены памятники старины, согнаны люди с тех мест, где прошла жизнь многих поколений, где остались могилы предков, и переселены в безликие многоэтажки. Стал ли от этого человек счастливее?

Вот, например, типичный провинциальный русский городок - чуть ниже плотины Горьковской ГЭС, в сорока пяти километрах от Нижнего Новгорода - Городец.

Заложил его князь Юрий Долгорукий на одиннадцать лет позже Москвы - в 1158-м году - как крепость на подступах к Владимиро-Суздальским землям. Уже в тринадцатом веке тут находился Феодоровский монастырь, где в 1263-м году остановился по пути из Золотой Орды на родину Александр Невский. Тут он почувствовал себя совсем больным (есть предположение, что в Золотой Орде ему дали яд замедленного действия) и, чуя приближение смерти, принял постриг и вскоре умер.

Феодоровский монастырь семь раз брали татаро-монголы, семь раз он горел и снова возрождался. В восемнадцатом веке Екатерина II, путешествуя по Волге, посетила Городец и монастырь. До сих пор передается из поколения в поколение предание, как монахи устилали дорогу царицы шелковыми платками. Екатерине прием понравился, и она подарила монастырю крупную сумму на строительство каменных церквей вместо обветшавших деревянных.

В советское время, в пылу борьбы с религией, было закрыто и разрушено все: девять церквей, собор, сорок молелен - ничего в Городце не осталось.

Но исчезает и та красота, которой славился этот городок. В нем жили удивительно талантливые люди, любившие свой дом и умевшие сделать его сказочно красивым. Городчане знали тайну глухой резьбы по дереву, делали ее топором, стамеской и ножом. И деревянные кружева украшали фронтоны, карнизы, наличники окон, двери, калитки, ворота, заборы. Жесть, металл им тоже были послушны. Дымоходы, водосточные трубы, ручки дверей, щеколды -- прямо произведения искусства, глаза не отвести.

Я побывала в этом городке уже после пуска в строй Горьковской ГЭС и вынесла от этой встречи горечь и разочарование. Домов из сказок осталось совсем мало. Их без всякой жалости сносили, когда готовили площадки для строительства серых блочных многоэтажек: водохранилище согнало людей с обжитых мест, жить было негде, и для переселенцев строились дома в разных местах, в том числе и в Городце. А потом Городец объединили с новым городом Заволжье, где не было никакой красоты, но были квартиры в современных домах со всеми удобствами, была возможность учиться, работать, легко электричкой добраться до Горького. И по восемнадцатикилометровой плотине городчане ринулись в Заволжье, оставляя свои сказочные дома и всю красоту. Уклад жизни, устои рушились. Все, что веками хранилось, давало людям ощущение прочности, надежности, гармонии, оказалось ненужным.

Так цивилизация - благо или нет? И куда она нас заведет?

Вопросы, вопросы - их много на Волге, как и во всей нашей жизни.

***

После Горького у туристов появились все признаки перенасыщения. Вдруг все вспомнили о доме, и на каждой стоянке на переговорных пунктах выстраивались длинные очереди. Директор маршрута Шабанов звонил в Ригу своей Екатерине Алексеевне из каждого города. Бывало, отправит туристов на экскурсию - и мчится на почту, к телефону:

- Катенька, как ты там? Я жив. Хочу домой.

И верно, тоска по дому у него начиналась с третьего-четвертого дня. Он вытаскивал свой заветный мешок и каждый день что-нибудь туда забрасывал, потом снова вытряхивал и снова складывал. Со стороны это могло показаться какой-то странной игрой, но мы давно знали, что это явный знак, что Шабанчик тоскует по дому, семье.

Чем ближе к Москве, тем чаще туристов посещало сожаление, что кончается отдых, отпуск. А я, стоя на палубе, глядя на берега, воду, думала, что в течении воды и времени много общего: как реки не текут вспять, так и не возвращаются дни нашей жизни.

Но вот Большая Волга пройдена. Мы приближаемся к шлюзу N 1, за которым канал имени Москвы, и через сто двадцать восемь километров - Москва. Справа Иваньковское водохранилище и дорога к Твери-Калинину. Этот город как-то непонятно и необъяснимо связан с моей судьбой. В сорок третьем году я с Калининского фронта, раненая, попала в госпиталь города Калинина, и по всем медицинским показателям шансов остаться в живых у меня было мало - но Кто-то решил по-другому.

Домой

Мы снова в Москве. В Химках на Речном вокзале у директора обычные волнения: нет автобусов. Бегал. Звонил. Умолял. Грозил. И вот, наконец, подъехали, но на три машины меньше, чем заказано и оплачено. Да и те никуда не годятся. Наши тут же окрестили их скотовозами. Но хорошо хоть такие, можно было и не дождаться, а у туристов груз сильно увеличился. Везут арбузы, дыни, рыбу, подарки. Все утомлены после прощального вечера, затянувшегося до утра, мыслями уже дома. Волга со всеми радостями и огорчениями вернется к ним в снах, воспоминаниях позже, а сейчас - скорей домой...

Дома

На вокзале в Риге прощаемся:

- До встречи!

- До новых маршрутов!

Дома моя семья сдержанно отвечает на радостное "здравствуйте!", смотрит холодно, отчужденно. И меня сразу охватывает чувство вины, как будто не работала, как проклятая, эти двадцать дней, а развлекалась. И ни одного вопроса, как прошел рейс, здорова ли. Так всегда после моих поездок. Всем существом чувствую неприятие моей профессии, бессловесный протест семьи против нее.

Поникшая, бреду в свою крошечную комнатку. И тут раздаётся телефонный звонок:

- Мария Ивановна, вы знаете, как завтра работаете?

- Побойтесь Бога, я только вернулась...

- Это хорошо, что вернулись. Некому работать. У вас на отдых полдня и ночь, а утром - Псков и Пушкинские Горы - два дня. Приходите за путевкой.

Февраль-август 1997 г.

Рига

Сказки нашего двора.

(пять рассказов)

-- МАДАРА

- Māmucīt, māmucīt, - как услышу в телефонной трубке эти "мамочка, мамуленька", - так сразу перед глазами Мадара, ласковая, уютная, вся светящаяся теплом и доброжелательностью.

- Kā tev iet, māmucīt? Tu ēsi vesela? (как твои дела, мамочка? Ты здорова?) - и дальше поток слов не менее, чем на полчаса, быстрый, стремительный, светлый, точно ручеёк под солнцем. Слово вставить почти невозможно.

Я люблю Мадару за оптимизм, бесстрашие перед жизнью, за трудолюбие, умение ладить с людьми. Для неё нет деления людей по национальностям. Она признаёт только одно: хороший человек или никуда не годится. И хороших у неё почему-то намного больше. Она и о плохих умеет говорить без пренебрежения и осуждения, с шуткой, с надеждой, что не так всё плохо, что человек рано или поздно задумается, станет лучше.

Наша семья знает Мадару много лет. Дома, в которых мы жили на одной из тихих улиц центра Риги, стояли рядом, но выглядели, как великан и карлик. Наш - бывший доходный пятиэтажный, с двором-колодцем - был облицован чёрными плитами и производил суровое, мрачное впечатление. Кстати, в Риге таких домов не так уж мало. Южане, знакомясь с городом, задают всегда один и тот же вопрос: почему в Риге так много тёмных домов? У Вас, мол, небо серое, дороги, тротуары серые, деревья, кустарники с осени по весну чёрные, поток машин серо - чёрный, неулыбчивые, замкнутые люди одеты почти сплошь во всё тёмное, и невольно становится неуютно. В домах с яркой окраской вам и жилось бы веселее, разве не так?

Дом, в котором обитала Мадара был деревянный, всего в два этажа, старый, обшарпанный, выцветший, с покосившимися ставнями на окнах первого этажа.

Это всё история так распорядилась: за пределами крепости на территории предместий до шестидесятых годов 19 века разрешалось строить только деревянные дома, и притом не выше двух этажей. Крымская война (1853г.г. - 1856г.г.), во время которой стали применяться пушки с нарезными стволами, показала, что крепости отжили свой век. Старая Рига была вычеркнута из списка крепостей, и обрадованные рижане, давно уставшие от тесноты города, зажатого каменными стенами, валом, крепостным рвом, поработали так славно, что почти ничего не оставили на память от бывших грозных укреплений. Расправившись с ними, они расчистили деревянные предместья, чтобы на их месте возвести каменные, в основном, пятиэтажные дома в модных тогда архитектурных стилях эклектизма и модерна. К началу Первой мировой войны центр Риги преобразился и поражал свежестью, новизной и красотой. Только кое-где рядом с новыми домами оставались старые деревянные одно, двухэтажные домики. Наш дом и дом Мадары - живая иллюстрация к истории застройки бывшего деревянного Петербургского форштадта (предместья) Риги.

В больших городах люди не знакомятся так легко и просто, как в сельской местности или в провинции. Мы с Мадарой жили на одной улице, в соседних домах и не знали бы ничего друг о друге, если бы не свёл нас случай. Моя дочка Анастасия кормила грудью Алёшеньку, спокойного, крепкого, улыбчивого бутуза. И как ему было не улыбаться, если мамина "молочная кухня" работала исправно и обильно. В небольшой груди мамы молочка оказалось столько, что всё съесть малыш не мог, и мама выливала сцеженное добро, понимая, какой это грех и небожеское дело.

А в это время на втором этаже соседнего дома цветущая, кругленькая, как сдобная булочка, пышногрудая Мадара мучалась с маленькой Синтией. Девочка вертелась, ныла, хныкала, ночью без конца просыпалась и горько плакала, всем поведением давая понять, что с нею что-то не так. Участковый детский врач, на приём к которой Мадара понесла малышку, осмотрев ребёнка, успокоила Мадару:

- Не волнуйтесь, мамочка, девочка у вас, слава Богу, хорошая и всё у неё в порядке. Просто она хочет есть. Понимаете, она всё время недоедает. И в этом всё дело. К сожалению, в вашем красивом, пышном бюсте почти нет молока. Придётся начинать прикармливать. Я выпишу вам направление в детскую молочную кухню, там готовят вкусно и качественно, и через пару дней в вашем доме наступит мир и покой.

Доктор села к столу, чтобы написать направление, и вдруг радостно повернулась к Мадаре:

- Кажется, вам повезло! Вчера ко мне на приём приходила мама с малышом на две недели младше Синтии. Она с огорчением рассказывала, что ей приходится выливать излишки молочка в раковину и что каждый раз она делает это с сожалением, зная, как много теперь мам, у которых почему-то нет молока и они вынуждены вскармливать ребёнка искусственно. Эта мама живёт рядом с вами, в соседнем доме. Вот вам её адрес. Поговорите с ней, и если поладите, то это и будет самым лучшим решением ваших проблем.

И в тот же день на пороге нашей квартиры появилась робкая, смущённая Мадара. Молодые мамы познакомились, разговорились и с первой встречи прониклись симпатией друг к другу. Настя подвела Мадару к кроватке, где в это время сладко спало её сокровище, и Мадара тихонько, чтобы не потревожить сон малыша, наговорила ей много тех слов, от которых тает сердце любой матери.

После обеда Мадара пришла уже не одна, а с беспокойной, хнычущей Синтией на руках. Настя, закончив кормить сына, осторожно взяла на руки малютку Синтию и приложила девочку к груди. Та с жадностью впилась в сосок и торопливо, с постаныванием, прикрыв глазки от удовольствия, принялась за дело. Она работала, как исправный насос, и быстро насытилась. Сияющая Мадара, благоговейно переняла с рук на руки этот, наполненный до краёв вкусным молочком сосудик, и обе матери посмотрели друг другу в глаза таким взором, что никакие слова были не нужны. Их взволнованные лица дышали трепетной любовью и нежностью и напоминали лики Богоматери, её вечно святое Материнство.

Свершилось мистическое родство латышки Синтии и русского парнишки Алексея. Дети стали молочными братом и сестрой, а Анастасия приобрела молочную дочку Синтию и верного друга Мадару. Это случилось давно, но родство, тепло, любовь сохраняются и теперь.

- Māmucīt, māmucīt...

8 марта 2009 года

Рига

Яркий солнечный день.

Пахнет весной...

II. Кошки и мышки

Мадару любили не только люди, но и четвероногие, особенно кошки. Все соседи дружно звали её кошкиной мамой. На площадке второго этажа перед дверью в квартиру Мадары постоянно лежали или сидели три-четыре больших, сытых, красивых кошака - у Мадары они другими и быть не могли. В саму квартиру допускалась только одна красавица, остальные относились к "дворянскому сословию", т.е. жили во дворе на вольном поселении и не жаловались на судьбу, если судить по их виду и по поведению.

В отличие от нашего тёмного двора-колодца, у Мадариного неприглядного домика имелось большое преимущество - хороший для центра города двор с травкой, со скромной грядкой цветов. Не двор, а мечта и рай для кошек. Сколько их там жило, никто сказать не мог, даже сама кошкина мама. Одни носились за воробьями и голубями, другие лежали, поджав под себя передние лапки и глубокомысленно созерцая жизнь двора. Третьи дежурили у лестницы, ведущей на второй этаж, чтобы увидеть свою ненаглядную кормилицу и, задрав хвост трубой и ласково напевая вечную кошачью песенку "мур-мур", потереться боком о её крепкие полные ноги в надежде, что Мадара наклонится и в ответ нежно почешет спину.

Конечно, в этом дворе и доме крысы и мыши не заживались. Они от одного бьющего в нос вражьего духа разбегались по соседним дворам. Впрочем, не только от духа: кошки исправно несли службу, честно зарабатывая своё пропитание, хотя Мадара и летом, и зимой кормила их в отведённом под кошачий ресторан уголке двора. Кормила вкусно, щедро, сытно - овсяной кашкой, рыбой, молоком. И любила вести с ними нравоучительные беседы, переживала во время окота, а потом старалась пристроить котят в добрые руки.

Однажды она принесла в наш дом четырёхмесячного котёнка.

- Māmucīt, посмотри, какой славный малыш! Я за ним наблюдаю почти с первого дня. Он не такой, как все, и мне не хочется отдавать его в чужие руки. Māmucīt, - умоляюще посмотрела на меня, - ну, пусть он поживёт у вас. Если не понравится, я заберу, у меня есть кому отдать.

Котёнок казался самым обыкновенным, но мои руки сразу сами собой потянулись к нему.

- Мадара, подумай только, куда нам ещё и котёнка, - говорила я, сама уже прижимая к груди маленький тёплый комочек. - Ты же знаешь, что у нас живут хомячки и рыбки. Им от этого серого пришельца покоя не будет...

- Конечно, не будет, - смеясь, подхватила Мадара. - Но зато как интересно и весело наблюдать за их повадками, выдумками, vai nē? (разве не так?). Māmucīt, ну пожалуйста, не отказывайся, пусть поживёт у вас этот малыш. Ты его полюбишь, я уже вижу, что так будет.

И я не устояла: котёнок остался в доме. Кличка "Котя" возникла как-то сама собой и была принята всеми сразу, без возражений. Котя очень скоро привык и привязался ко всем членам семьи, но вёл себя абсолютно независимо, как в сказке Киплинга кошка, которая любила ходить сама по себе. Дома он ел, мылся и сладко отсыпался, а остальное время проводил на воле, как хотелось его душеньке. Когда наш любимчик желал гулять, он вспрыгивал на подоконник, и по всей квартире разносилось требовательное, нетерпеливое "Мяу!", т.е. хочу гулять! Скорей открывайте окно! Мы жили на первом этаже, окна находились невысоко над землёй, и Котя брал эту высоту легко, без разгона.

Под домом размещался, как положено, обширный подвал, доступный всем жильцам, но не только им. Сюда забредали и бездомные и пьянчужки. Хорошо там жилось и мышкам, и крысам. Грызуны, конечно, побаивались кошаков, но научились сожительствовать и выживать. В квартиру Котя их не допускал, но во дворе, в подвале шла постоянная затяжная (прямо, как сейчас на Ближнем Востоке) война. Наш Котя с полной ответственностью относился к своей пожизненной воинской повинности и, без сомнения, был бесстрашным бойцом.

Надышавшись свежим воздухом, пообщавшись с другими котами и повоевав всласть, проголодавшийся вояка вспрыгивал на окно и нетерпеливо стучал лапой по стеклу до тех пор, пока его не впускали в дом. Не поблагодарив впустившего, ловко увернувшись от рук, он сломя голову нёсся на кухню к своей миске, съедал всё до капельки и, сытый, отяжелевший, неспешно приступал к наведению чистоты и красоты. Мылся долго, тщательно, многозначительно поглядывая на нас и как бы говоря: "Видите, какой я чистюля? После такого мытья я ведь имею право спать, где только захочу, верно?" И устраивался, где помягче и почище. Но самое желанное для него было - поспать у кого-нибудь на коленях. Как-то раз я досматривала передачу по ТВ, и Котя, решил осчастливить меня. Он, уверенный, что возражений не последует, прыгнул ко мне на колени, устроился поудобнее и мгновенно уснул! Разогревшись и разбросав лапы, он, мягкий, как дрожжевое тесто, растянулся во всю длину, так что голова и хвост свисали с моих колен. Спал сладко, самозабвенно, любо - дорого было смотреть на нашего соню. Ему было хорошо, но мои ноги всё больше немели от неподвижности и от почти полупудового веса нашего возмужавшего котеньки, и я, подняв спящего на руки, быстро поменяла положение ног и осторожно опустила его снова на колени. Он продолжал спать как ни в чём не бывало.

Время шло. Ноги мои затекали всё больше, и пришлось ещё раз потревожить сон Его высочества. На этот раз полупроснувшийся Котя, сидя на коленях, недовольно и нетерпеливо дожидался, пока я устроюсь, и снова шлёпнулся на то же самое нагретое местечко и мгновенно отключился.

В конце концов мои ноги так задеревенели, что я рассердилась:

- Ну-ка, Котя, марш отсюда! У тебя есть своя постель. Уходи! Ты меня утомил. Я больше не в силах сидеть как истукан. Брысь отсюда!

И хотела столкнуть его с колен, но не тут-то было! Возмущённый моим поведением, Котя, устойчиво сидя на моих коленях, гневно посмотрел мне в глаза, размахнулся и ударил лапой по щеке! Я опешила и, возмущённая, сбросила его на пол. Котя, смертельно оскорблённый, метнулся к подоконнику и потребовал немедленно выпустить его на волю.

- Давай, давай, катись, разбойник ты этакий! Я с тобой больше не дружу и попомню тебе эту пощёчину, - сердито отчитывая Котю, я открыла окно и напоследок щёлкнула паршивца по попке.

Все, кто видел эту сцену, хохотали до слёз, приговаривая:

- Это ж надо! Котя закатил нашей маме пощёчину! Прямо, как человек! Такого мы ещё не видали. А каков характерец у нашего Котеньки, а?

Прошло часа три, Котя не возвращался. И мы решили, что он обиделся так сильно, что явится не скоро. Начали готовиться ко сну, и тут раздался знакомый стук в окно. Котя! Мы кинулись открывать. Он спрыгнул на пол и небрежно, но с достоинством швырнул к моим ногам полузадушенную... мышку! Сам же уселся в отдалении и смотрел мне в лицо, как бы говоря: "Видишь, какой я хороший, спасаю тебя от мышек, а ты меня гонишь с колен да ещё щелчка даёшь по попке. Думаешь, мне не обидно?"

В это время несчастная мышка пошевелилась, и Котя, прервав свой выразительный бессловесный монолог, молниеносным движением прижал её лапой к полу и посмотрел мне в глаза, ожидая похвалы:

- Ладно, дружок, давай помиримся. Ты молодец, хорошо справляешься со своими кошачьими обязанностями. Вот тебе молочко, попей, голубчик. А мышку не мучай долго, а то отберу.

Февраль 2009 года Рига

III. Весенние страсти-мордасти

С приходом кошачьего месяца марта наш Котя на несколько дней исчезал из дома. Так повторялось из года в год, и мы понимали, что звать его, искать - нет смысла. Он всё равно не в силах преодолеть зова крови, инстинкта продолжения жизни, потребности любить.

Котя отличался страстностью и упорством в битвах за свою возлюбленную. Господи, что творилось в нашем дворе-колодце мартовскими ночами! Котя и его соперники издавали такие наполненные томлением и страстностью вопли, в них слышалось что-то до того глубинное, допотопное, напоминающее о заре жизни на земле, что человеку становилось тревожно, не по себе. С восходом солнца вопли утихали, но Котя до полной победы домой не являлся.

Однажды весной случилось удивительное. Котя несколько ночей утверждал своё мужское достоинство. И вот, наконец, мы услыхали долгожданный стук в окно. Обрадованные, кинулись открывать, и на подоконнике возникло видение: Котя и его избранница. Они уселись рядом и смотрели на нас, людей, всем своим видом рассказывая историю своей любви.

- Ну поглядите же на мою избранницу, - говорил Котя. - Она досталась мне нелегко. Несколько ночей я дрался за неё и в честных битвах побеждал соперников, одного за другим. И вот она - моя Кошечка, моя красавица. Посмотрите, как она скромна, как хороша собой. Я нарочно привёл её сюда, чтобы и вы порадовались моему счастью.

Они восседали перед нами, как картина, как застывший кадр из фильма, ободранные, измученные, грязные, отощавшие. У Коти засохла кровь на глубокой ране через всё ухо, на исцарапанной во многих местах мордочке, шерсть свалялась и висела клочьями, но зато в их усталых, затуманенных глазах светилось такое, что невольно на ум приходили Пушкинские строчки:

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам.

(Да простит мне Александр Сергеевич столь вольное обращение с его стихом!)

Избранница Коти пострадала меньше, но, видно, умирала от голода, потому что, прервав смотрины, спрыгнула с подоконника и метнулась на запах из кухни, к Котиной миске. Не успела она сделать и нескольких глотков, как её догнал Котя и, возмущённый бесцеремонностью подруги, осыпал бедную градом пощёчин, при этом издавая такие грозные звуки, что она отскочила от миски, покорно уселась в отдалении, ожидая, когда насытится её повелитель.

Вот вам и патриархат в полной красе! Любовь - любовью, но знай, сверчок, свой шесток!

Мы были захвачены динамикой и выразительностью этого великолепного спектакля. Мне стало жаль женщину, и я, взяв чистую посуду, положила ей побольше фарша, налила молочка, чтобы она легче перенесла грубость и негостепреимство нашего Коти.

Потом, сытые, они снова были вместе. Никаких обид, переживаний из-за пощёчин не замечалось. Парочка дружно занялась туалетом, приведением себя в порядок после таких бурных ночей. Красавица, тщательно вымывшись сама, переключилась на Котю. И надо было видеть, с какой нежностью она мыла ему спинку, как осторожно касалась язычком раны на ухе, царапин на мордочке! Котя таял от её касаний, благодарно помурлыкивая. И когда бесконечный туалет был завершён, он повёл возлюбленную к постели, и они, прижавшись друг к другу, мгновенно уснули.

Утром Котя не позволил своей Даме долго задерживаться на своей территории. Он вспрыгнул на подоконник, оповестил, как всегда, громким "Мяу!", что хочет гулять, и они оба очутились во дворе.

Мы стояли у окна и смотрели на дружную пару, гадая, приведёт ли Котя свою Кошечку в дом ещё раз или нет.

Не привёл.

Свиданья проходили во дворе, на нейтральной полосе, и мы видели, что они по - прежнему вместе.

Животные - это животные, у них своя жизнь, свои законы, и проводить параллели с человеком не надо. Мир тем и хорош, что все мы разные...

9 февраля 2009 года Рига

IV. НАШ ПСЯХА

26 октября 2003 года я, как обычно, отправилась на воскресную литургию в мою церковь Вознесения. Утро выдалось хмурое, неприветливое. Небо, сплошь затянутое неподвижными черными тучами, низко нависло над неуютной землей и редкими прохожими. Зябко. Безветренно. Угрюмо.

В такую погоду лучше подольше понежиться в постели, полистать книжку, заодно слушая и не слушая радиопередачи по четвертому каналу - Домскую площадь. Видимо, многие так и поступали, ибо рижские улицы выглядели необычно малолюдными.

В церкви, несмотря на неприветливое утро, оказалось неожиданно многолюдно. На исповедь стояла длинная очередь. Многие, затеплив свечку, молились у икон. Пожилые отдыхали на скамейках, тихо беседуя друг с другом. И, как всегда в последнее время, много детей. Они все время находились в движении, но это никому не мешало, наоборот, взрослые радовались, что подрастает молодая поросль, значит, у церкви есть будущее.

К концу службы ребята все чаще выбегали в наш большой, огражденный высоким забором двор и снова возвращались в храм, чтобы не беспокоились родители. И тут я увидела в руках только что вошедшего со двора, раскрасневшегося, возбужденного Яниса крепко спрессованные снежки.

- Откуда это у тебя, Янис? - спросила удивленно.

А он весело и таинственно в ответ:

- Вот выйдете во двор, сами увидите откуда.

Вскоре служба закончилась, все задвигались, заговорили и, перекрестившись на алтарь, стали расходиться.

Я вышла на крыльцо - и ахнула: двор был покрыт толстым, непорочно-белым покрывалом, и снег продолжал валить так густо, что все липы во дворе стояли, как невесты в подвенечном уборе. Запах первого снега будоражил, кружил голову, вызывал воспоминания далекого детства. Малышня играла в снежки, барахталась в пушистом снегу, хохотала, а лица взрослых посветлели, помолодели. Со всех сторон только и слышалось:

- Неужто это всерьез? Ведь еще березы стоят в золоте неопавших листьев, еще октябрь на дворе, и вдруг такой снегопад!

За два дня - 26 и 27 октября 2003 года - в Риге слой снега достиг почти сорока сантиметров, побив абсолютный рекорд за все время метеорологических наблюдений на конец октября. И так как в эти два дня держались минусовые температуры, то покров и не думал таять. Заснеженная Рига, с мохнатыми от инея проводами, с шапками снега на деревьях, будто сошедших с новогодних открыток, вдруг стала сказочно прекрасной и праздничной. Похорошевшие люди шли и улыбались. Хмурились и ворчали только дворники. Они не ожидали такого коварства со стороны небесной канцелярии и без энтузиазма, нехотя прочищали на тротуарах узкие дорожки для пешеходов, в душе горячо надеясь, что эта шутка природы вот-вот закончится потеплением, и снег сам собой растает.

Я шла из церкви домой мимо тех мест, где всегда гуляла с моим любимцем Арро, французским бульдожкой, который ровно два месяца назад, 26 августа 2003 года, ушел из жизни, и мое сердце при воспоминании о нем еще плакало и тосковало.

Такую снежную погоду с легким морозцем он любил, играя, зарывался в снег с головой, торчали только треугольнички острых ушек - одно черное, другое - пятнистое. Потом в снежной норе исчезали и они, и я начинала беспокоиться: мне казалось, что малыш потеряется в этом белоснежном пуху и я его никогда не найду. А он вдруг, весь заснеженный, ошалевший от зимней благодати, переполненный счастьем, что все так чудесно вокруг, что я рядом, выныривал из сугроба, валился на спину, и теперь над снежным покрывалом мелькали только четыре крепких, сильных лапы с длинными когтями. Я наблюдала все это и радовалась, что у нас такая замечательная, веселая, здоровая, полная доброжелательности и жизни псина - псяха, джунджа, чуча, чука - каких только ласковых прозвищ не было у него! И на все он отзывался, все принимал, ибо чувствовал, что это - любовь.

Появился он в нашем доме девять с половиною лет назад нежданно-негаданно. Как-то вечером дочка Лена пришла, раскрыла рюкзак и сказала удивленно-радостно:

- Смотрите, кого я вам принесла! Извините, что заранее не спросила разрешения, не посоветовалась, но когда я увидела этого щенулю, я не могла удержаться, у меня сразу что-то дрогнуло внутри, и я поняла, что он родился для нас, для нашего дома. Вот поглядите на этого уродца, на это чудо-юдо!

И подняла его так высоко, чтобы был виден весь. Мои руки сами потянулись к нему, я прижала его к груди и почувствовала, что уже люблю это странное, теплое, шелковистое создание.

И действительно, равнодушным к нему нельзя было оставаться. Был он небольшого роста, ладно скроен, белый с черными пятнами. Крупная скуластая голова с черным, как клякса, приплюснутым носом, никак не годящимся для ношения намордника, делилась на черную и белую половину. Справа, над черной половиной, торчало пестрое ухо, слева, над белой, - черное. Бока тоже были разные: правый белоснежный, а на левом боку два больших черных пятна неправильной формы. Грудь белая, широкая, крепкая, бойцовская, ноги циркулем, как у кавалериста. Белоснежный зад украшали два изящных завитка и небольшой, в виде запятой хвостик, с протертой от сидения на нем плешью. Глаза карие, умные, говорящие, умеющие выразить все человеческие чувства. Существо и потешное, и милое, и неудержимо влекущее к себе. Он умел быть неотразимым, когда ухаживал за четвероногими "барышнями" или приглашал на игру шипящую, как змея, кошку, - глаз не отвести, так подобран, спортивен и хорош собой. А мог быть и таким, что от прохожих, бывало, услышишь:

- Боже, какая уродина!

Я всегда обижалась на эти слова, он мне казался самым лучшим, самым красивым из всего собачьего племени. Мне в нем нравилось всё: как на прогулке он от удовольствия то хрюкал, то почти по-кошачьи мурлыкал, как во сне храпел что твой мужик, громко, с присвистом, так что слышно было везде, как снарядом взлетал на третий этаж к своей двери, чтобы поскорее ворваться на кухню и во мгновение ока опустошить свою миску, - в нем было столько силы, энергии, здоровья! Глаза, уши, выражения морды, хвостик, движения корпуса, то, как он сидел, лежал, -- все было говорящим, могло выразить даже больше, чем человек словами. Весь он был как захватывающе-интересная книга на четырех лапах, которую хотелось читать и читать.

А потом Арро научился улыбаться. Это случалось тогда, когда приходили домой свои, кого он любил и ждал: бывало, глаза сияют, хвостик как маятник, сам извивается, не может устоять на месте, а губа поднимается все выше, выше, и кажется, что вот-вот раздастся смех, веселый, заливистый, счастливый.

Он появился в нашем доме, конечно, не случайно, а чтобы преподнести нам, людям, урок истинной верности, преданности, доброты и любви, напомнить, что семья - это когда все вместе, когда один за всех и все за одного. Он счастливым и спокойным бывал только тогда, когда все собирались дома, когда никто ни на кого не сердился и не обижался, когда текла доброжелательная беседа и в доме царил мир и покой, а каждый занимался своим делом. Как он знал своих родных по крови, я не знаю, но сына Сашу, который живет не в Риге, он признал с первой секунды, с порога, хоть видел его впервые. Нам казалось, что у него сердце разорвется от радости, что наконец-то собрались все, вся семья. Он всегда знал (как? каким образом?), где находится его хозяйка Лена, и за 15-20 минут до ее прихода домой переходил в прихожую, ложился против входной двери и замирал: голова на лапах, глаза закрыты, а уши, как маленькие локаторы, напряженно что-то ловят. Мы уже знали, что Елена вот-вот явится, и не трогали его. И действительно, вскоре щелкал замок, открывалась дверь - и счастливый Арро расплывался в широчайшей улыбке, вертелся, как вьюн, тут же кидался в комнату за своим любимым зайчиком, замызганным, потрепанным, подносил к хозяйке - и пошло-поехало! Наигравшись, набегавшись, успокаивался, отправлялся на место, и через несколько минут комната наполнялась богатырским храпом. Все в этой собаке проявлялось ясно, честно, без коварства и подвоха.

Родословная у Арро была аристократическая, но это нас ничуть не трогало и не вызывало ни гордости, ни зазнайства. Мы его любили не за это, он просто был членом семьи, а то, что много поколений его предков жило в Чехословакии и других странах Европы, для нас не имело значения, хотя мы понимали, что следствием этой родовитости являлась врожденная интеллигентность (а как же храп?) этой породы, то, как Арчик вел себя дома, на улице, в обществе.

В доме все его любили, но с каждым членом семьи у него сложились свои отношения. Когда Елена принесла щенка в дом, она бодро заверила меня:

- Мама, не беспокойся, выводить на прогулки мы будем сами, тебе только нужно присмотреть за ним дома. ну, может, сварить еду, покормить.

Думаю, во всех семьях, где молодежь мечтает о собаке, родители, бабушки и дедушки слышали эти сладкие речи. Я сделала вид, что поверила, но мой опыт, мои годы подсказывали другое: первые восторги скоро пройдут, и наступит каждодневная проза.

Так и случилось.

Конечно, и внуки, Рося и Павел, и их мама и папа выводили собаку - грех на душу не буду брать, - но только тогда, когда находились дома и когда им было не лень. Да и то выводили, как мне часто казалось, на совсем короткое время. Я же из-за своего статуса пенсионерки много времени находилась дома, и молодежь этим пользовалась, знала, что, как бы плохо я себя ни чувствовала, я все равно не удержусь и не только своевременно покормлю, но и по-настоящему выгуляю собаку. Мне совесть и любовь не разрешали относиться к зверю формально, кое-как. Я чувствовала, как ему хочется, когда приближалось время прогулки, поскорее вырваться на простор, поглазеть на дома, машины, людей, помахать хвостиком всем встречным ребятам, по дороге к поляне обнюхать все углы, столбики, оставить свои "визитки", на полянке поваляться на травке и полечиться травой, обнюхаться, т. е. поздороваться с другими собаками, а иногда и всласть подраться. Это ведь всё требовало времени. А если он учуял на земле любовный призыв Ее высочества четвероногой "барышни", тогда приходилось набираться терпения и ждать до тех пор, пока не будут прочитаны все ее послания и призывы. Оторвать его от этого занятия, сдвинуть с места у меня не хватало силы. Я убеждена, что собачья жизнь, наблюдение за ней, понимание ее - не менее увлекательное занятие, чем изучение жизни человека!

На первых порах, когда мне приходилось выводить пса (еще не знаю, кто кого выводил, - я его или он меня!), Арро, налитый молодой силой, рвался поскорее домчаться до площадки у Новой Гертрудинской церкви, места выгула собак. Он знал, что там его спустят с поводка, и тянул меня, как танк. Со стороны это выглядело, наверно, потешно: не собака у хозяйки на поводке, а наоборот, хозяйка у собаки. Но сердиться не имело смысла: свобода и веселое собачье общество были сильнее слова хозяйки.

С годами Арро менялся, как менялась и я. Мы с ним старились одновременно, ведь один год человека равняется семи-восьми собачьим. Постепенно уходила молодая сила, задор, Аро стал много спать или просто лежал. Я понимала, что с ним происходит, и мне становилось грустно от этого понимания. Он все больше привязывался ко мне, потому что мы много времени проводили дома вместе. Но, конечно, верно и глубоко любил всех в семье. Внук Ростислав души в нем не чаял, хотя по-мужски скрывал от нас свои чувства, скрывал от нас, но не от пса, ибо Арчик понимал его на каком-то своем, более тонком уровне и знал истинную цену этой любви.

Уже в прихожей, дождавшись своего любимого Росю, Арро прилипал к нему в сладком предчувствии того, что сейчас будет. Рося, сняв обувь, еще сидя на скамеечке, вдруг резко опрокидывал псяху на спину и начинал мять, месить его, как тесто, крутить, вертеть, и надо было видеть эту блаженную морду, эти счастливые глаза! А когда Рося устраивался на диване, Арчик тут же, как в норку, забирался под одеяло к любимому мучителю и вскоре сладко засыпал, обогревая Росю лучше всякой печки. В холодное время молодежь дралась за эту живую грелку, - ему на радость.

Наш малыш из-за короткой шерсти не любил холода, был солнцепоклонником, и на даче, куда его увозили каждое лето на время, пока там кто-нибудь из семьи жил (одиночество не переносил!), дорывался до солнца, жарился до того, что обгорала морда и сквозь шерсть виднелась покрасневшая кожа. Меры он не знал, приходилось силком перетаскивать в тень или прикладывать холодные компрессы.

На нашем дачном участке растут сосны, и на одной из них, рядом с входом в дачу, мы давным-давно устроили кормушку. Там поочередно кормились (и кормятся до сих пор) то белочки, то всевозможные птицы. А однажды дочка видела, как забрался туда, хоть это и высоко, соседский котяра, крупный, сильный, ловкий. Он учуял запах сала, которое положила Лена для синичек, и, добравшись до кормушки, как циркач, зацепился тремя лапами за кору сосны, четвертой лихорадочно пытаясь найти опору, в то время, как голова в кормушке жадно поедала сало. Зрелище было уморительно-захватывающим!

Вся дачная жизнь Арро проходила недалеко от этой магической сосны. Он, когда не спал, не спускал с нее глаз. А посмотреть было на что, ибо в кормушке целый день кипела напряженная веселая жизнь. Белочки, полакомившись чем Бог послал, затевали такую бурную игру, что голова Арро вертелась, как на шарнирах: гонялись друг за дружкой по стволу сосны до самой верхушки, потом в легчайшем грациозном прыжке перелетали с ветки на ветку, с дерева на дерево. А когда они, наигравшись, исчезали, в кормушке появлялись птички, и пес сосредоточивал все внимание на них в надежде, что и ему перепадет что-нибудь. Птички толклись, дрались за крошки, весело переругивались, раскачивали кормушку и, к радости Арро, часто роняли добычу на землю. Арчик срывался с места и подбирал все с такой жадностью, будто неделю его не кормили.

Изредка прилетала сойка, красивая, крупная, медлительная птица. Она не помещалась в кормушке, раскачивала ее, рассыпала содержимое, и в результате псу доставалось больше, чем птице.

Наблюдать все это было -- одно удовольствие, отдых для души, уставшей от города, от достижений цивилизации.

Арчик, конечно, на даче чувствовал себя полновластным хозяином и никакого присутствия других четвероногих вынести не мог. А тут как-то повадилась наведываться на его территорию огромная псина из отдаленной дачи. Хозяева держали ее на привязи, но в их отсутствие она каким-то образом умудрялась срываться с цепи и мчалась не в лес или еще куда-нибудь, а прямиком к нам. Перемахивала через забор и как из-под земли вырастала перед Арчиком, как бы говоря:

- А вот и я! Начнем?

И, Боже, что тут начиналось! По росту наш псяшка был так мал, что мог, как под мостом, пройти под ее животом, пришелец горой нависал над ним, но зато наш сторож обладал огромным запасом невероятных, ужасающих звуков, которых не было у противника. У нашего малыша при виде врага мгновенно просыпался бойцовский дух и абсолютное бесстрашие, в груди включался целый орган, что-то грозно клокотало, рык стоял такой, что мороз подирал по коже, и людям казалось, что эти два чудовища сейчас разорвут друг друга в клочья. Подойти к ним, разнять дерущихся никто не осмеливался. Елена кричала, охала, умоляла всех спасти Арчика, бегала вокруг этого рычащего клубка, но бегала на солидном расстоянии от них. Бой длился, казалось, вечность. Но, наконец, силы иссякали, рык начинал стихать, и тогда кто-нибудь палкой изгонял возмутителя спокойствия, и все бросались к нашему храбрецу, чтобы увидеть, что от него осталось. Он лежал на боку, откинув лапы, высунув язык, тяжело дыша, весь обслюненный, потный, но... живой! И ни крови, ни ран, ни даже царапин на теле! Цел и невредим! Получалось, что два здоровых задиры устроили представление, цирк, испытывая при этом острое удовольствие от драки-игры и до смерти напугав людей.

***

Время летело, и вот мы с Арро стали почти одногодками. Мне было все труднее подниматься по крутой лестнице нашего, почти столетнего дома, и Арро, всё понимая, всегда поджидал меня на площадке. В нашем подъезде я спускала его с поводка, зная, что никто его не боится и все любят. Он взбегал до первой площадки и терпеливо ожидал, пока я одолею пролет. Тогда он перебегал на следующую площадку и оттуда наблюдал, как медленно я поднимаюсь. Глядел мудрым, всё понимающим взглядом прямо мне в глаза, как бы говоря:

- Не торопись. Я подожду. Лишь бы тебе было хорошо.

Мы с ним постоянно вели немые разговоры, все больше сближаясь и понимая друг друга.

А потом настал день, когда Арчик в последний раз спустился со мной по лестнице во двор. Он был так слаб, что, медленно подойдя к дереву, не смог поднять ножку и удержаться на трех лапах, а просто присел, как девчонка. И тут же направился назад к двери.

В этот раз мы с ним поднимались шаг в шаг, медленно, с остановками. На площадках он садился и смотрел на меня с укором, мол, что же ты не возьмешь меня на руки? Разве не видишь, как мне тяжело?

Я все видела, но не могла, сама еле держалась.

Не хочу писать о конце. Все собачники знают, что значит потерять четвероногого друга. Когда я при встрече с Эдуардом Вартановым, неразлучным с гитарой поэтом, певцом, прекрасным человеком, к которому я отношусь с сердечным теплом, хотела рассказать о своей утрате, он охнул и торопливо остановил меня:

- Нет, нет, не рассказывайте, я через это уже прошел. Моего любимца я лишился десять лет назад, но до сих пор эта рана болит и не заживает. Ужасно терять верного друга, я вас понимаю и сочувствую вам от всего сердца.

У нас же в доме уход Арро каждый переживает по-своему, и еще никто не может решиться заговорить вслух о своей боли. Мне, в силу своего возраста и износившихся нервов, трудно удерживаться от слез при одной мысли о нем. Вот поэтому, чтобы избавиться от этой слабости, я и решила довериться бумаге, написать о нем, в надежде, что со словами уйдет печаль.

***

А тут недавно случилось вот что. В один из дней начала августа позвонила незнакомая женщина и отрекомендовалась Мариной. Сказала, что ей попала в руки моя книга "Жизнь души", она ее залпом прочитала, расплакалась, достала мой телефон и теперь хочет со мной встретиться. Мне было любопытно, что молодая женщина нашла для себя в моей книге, и я согласилась на свидание. Знакомство состоялось в уютном кафе "Неллия", что в Старой Риге. За чашкой чая мы хорошо и душевно поговорили и расстались с надеждой на скорую встречу.

Вскоре Марина позвонила и предложила встречаться где-нибудь поближе к моему дому. И мы выбрали кафе у латышского театра Дайлес - это в пяти минутах ходу от меня. Мне все больше нравилась эта молодая женщина, полная доброты, чуткости, света, готовности прийти на помощь любому, кто слабее, кто нуждается в ней, и я с радостью отмечала, как растет меж нами симпатия и привязанность, несмотря на огромную разницу в возрасте. Уже со второй-третьей встречи мне стало казаться, что Марину я знала всегда, что мне ее Бог послал.

В конце сентября из-за плохой погоды наше кафе уже не работало, и мы встретились в скверике возле театра. Уселись на растерзанную варварами скамейку и оживленно заговорили о всяких житейских делах. Марина с тревогой присматривалась ко мне, а потом спросила:

- У вас что-то случилось? Почему вы такая грустная?

И мне пришлось рассказать об Арро. Марина сочувственно слушала и вдруг удивленно воскликнула:

- Смотрите, кто к вам пришел!

Я оглянулась и увидела, что сбоку на скамейке, прижавшись к моему бедру, устроился большой, дородный красавец-кот. Откуда он взялся? Почему выбрал именно меня, хотя людей вокруг было много? Я часто хожу через этот скверик и ни разу не видела здесь ни одного кота, даже весной, в период кошачьих свадеб. А тут вдруг это ласковое чудо явилось откуда-то, чтобы найти и прижаться именно ко мне, тоскующей, плачущей, и передать на каком-то своем, телепатическом, непостижимом для человека уровне слова утешения, весть Оттуда - я ясно услышала эти слова в своем сердце:

- Не плачь. Он не хочет, чтобы ты плакала. Все хорошо. Живи спокойно.

Кот, мурлыкая свою песенку, мягко, не выпуская коготков, потрогал мою руку, а когда я перевернула ее вверх ладонью, вложил свою лапку мне в ладонь -- и затих. Мы с удивлением глядели на это странное, необъяснимое явление кота, а потом заговорились и оставили его в покое. Когда же вспомнили и оглянулись, -- кота уже не было. Он исчез, как и появился, бесшумно, будто тень, мираж, привидение. И я теперь всё думаю, что же это было? что означает? Мистическая весть из Того мира? Что мы, люди, знаем об этом?

Великий знаток кошачьих душ, создатель единственного в своем роде Театра кошек дрессировщик Куклачев, знающий о кошках всё и понимающий их, как никто другой, рассказывал однажды, как спасла его от гибели любимица-кошка, талантливая актриса. Случилось это в Японии, в Кобе, где шли съемки с участием этой кошки. Всё было готово к снятию кадра, но внезапно четвероногая актриса как взбесилась: шерсть дыбом, спина - мостом, глаза безумны, полны ужаса, мяукает так тревожно и дико, что мороз по коже. И тут она рванулась к двери -- и исчезла. Наученные горьким опытом японцы сразу все поняли, схватили аппаратуру и вместе с Куклачевым метнулись за ней.

А через несколько минут земля закачалась, ушла из-под ног, здание, где шли съемки, как и сотни других зданий, превратились в груды развалин. Кошка, а не венец Мироздания -- человек, уловила приближение катастрофы и спасла себя и людей. Как можно объяснить такое? Подобных примеров на Земле накопилось великое множество. Уже написано немало книг о тонком мире, о телепатической связи и т. д. Люди пытаются понять то, что еще недавно принадлежало к области фантастики, а теперь все настойчивее стучится к нам и требует серьезного осмысления.

Вот и мой кот-привидение: откуда-то явился, приник ко мне, мягко пропел свою кошачью песенку, вложил лапку в мою ладонь, затих - и растворился, унеся с собой мою печаль по Арро.

Мистика? Может быть. Дома я, сама не зная почему, ни слова не сказала о таинственном посланнике, будто это должно было принадлежать только мне, а недели через две вдруг услышала от дочери:

- Мама, давай возьмем котенка. Так пусто в доме без четвероногого...

Конец декабря

2003 г. Рига.

V. Кип и Пу-И

Мой свёкр Александр Иванович был инженером-гидротехником. После окончания в 1911 году Петербургского института инженеров путей сообщения его направили на Дальний Восток. Двадцать семь лет плодотворной инженерной, преподавательской и общественной деятельности Александр Иванович отдал Приморью. Свирепый 38-ой год перечеркнул и погубил эту яркую жизнь, лишил детей отца и наставника.

Во Владивостоке Александр Иванович жил с женой Еленой Львовной и дочерью Ириной. До двадцатилетнего возраста мой будущий супруг Борис рос без отца. Связь поддерживалась только через письма. И наконец начались встречи в последние десять лет жизни отца, полные любви, тепла и участия. В доме отца и на даче на двадцать шестом километре от Владивостока по Амурскому заливу ему было интересно, уютно и родственно.

Александр Иванович любил не только землю, но и животных. В доме жил

доберман-пинчер Кип, любимец всей семьи, а для молодежи - наперсник игр и проказ. На семнадцатилетие Ирины собралась у Булгаковых, на ул. Пушкина, 49, молодёжь - друзья Ирины и Бориса. Было торжественно (17 лет! Золотое время!) и весело. Елена Львовна наготовила всяких вкусных блюд и, как коронный номер своих кулинарных талантов, к чаю испекла большой торт с розочками и замысловатыми украшениями. Перед чаем сделали перерыв на танцы и игры, а хозяйка, накрыв чайный стол, вышла из комнаты по делу, оставив Кипа одного. Он был умен и дисциплинирован, и Елена Львовна не сомневалась, что вкусные запахи Кипа не соблазнят и все будет в порядке.

Когда, натанцевавшись, гости вернулись в столовую, то увидели замечательную картину: Кип сидел на стуле, держа морду над тортом, не трогая его, а только поедая глазами, и прямо на торт из пасти двумя струйками стекала слюна. Елена Львовна чуть не упала в обморок, а молодежь хохотала, как сумасшедшая.

Кипа, конечно, брали с собой на дачу, в экспедиции. Александр Иванович начинал возиться в саду, как только сходил снег, а Кип шалел от свободы, от весеннего воздуха. Он очень любил воду и лез купаться, когда еще в Амурском заливе плавали льдины. Страсть к купанию в ледяной, очень соленой тихоокеанской воде обходилось ему дорого: распухали суставы, появлялись трещины. Когда становилось невмоготу, он с виноватым видом подходил к хозяину, быстро-быстро вилял обрубком хвоста и жалобно поскуливал.

И начиналась нравоучительная беседа:

- Что, брат, докупался?-- строго, но сочувственно спрашивал хозяин. - Сколько раз я говорил тебе: не лезь в ледяную воду, а то плохо будет. Теперь, дружище, придется расплачиваться за свое легкомыслие.

Кип все понимал и с видом кающегося грешника ложился у ног хозяина, опустив голову на лапы, что означало у него безмерную скорбь и покорность судьбе.

Разъяснив Кипу неправильность его поведения и осмотрев лапы, Александр Иванович доставал с полки банку с темной тягучей жидкостью и смазывал опухшие суставы, трещины, приговаривая:

- Ух, как ужасно от тебя несет псиной! Ты, наверное, опять нашел падаль и выкатался на ней, чтобы надушиться, как парижская красотка?

Зелье было подарено китайцем Василием, с которым Александр Иванович находился в дружбе и который помогал по саду советом и делом. В те годы во Владивостоке на каждом шагу встречались корейцы, китайцы. Они торговали на рынках овощами, фруктами, острыми приправами, изделиями из сои, морской капустой, разными моллюсками и т. д. И знали в медицине много такого, о чем русский человек не имел понятия. Зелье, которым лечили не только Кипа, но при надобности и членов семьи, готовилось из оленьих пантов и настоя трав, и его действие было поразительно: через пару часов Кип носился по двору как ни в чем не бывало. Но эти два часа ему приходилось лежать неподвижно и терпеть жгучую боль. Команда хозяина "Лежать!" выполнялась им беспрекословно. Борис и Ирина поражались, как Кип слушается отца. Они с Кипом возились постоянно, казалось, он их любит не меньше, чем хозяина, но их команды пропускал мимо ушей, делая вид, что не слышит. Так, сколько раз они ни приказывали ему не трогать соседских кошек, ничего из этого не получалось, он духу их не переносил и расправлялся беспощадно. Из-за Кипа начали портиться отношения с соседями, ибо как только исчезли кошки, сразу обнаглели мыши и крысы. Надо было срочно что-то предпринимать. И Александр Иванович, которому хотелось жить в мире с соседями, решил попробовать усмирить Кипа.

Однажды вечером он пришел с работы какой-то таинственный и торжественный. Многозначительно посмотрев на детей, Александр Иванович открыл портфель и осторожно извлек что-то шевелящееся, завернутое в тряпки. Все с интересом ждали, что будет дальше. В свертке оказался тощий-претощий, грязно-белый, с замурзанной прелестной мордочкой котенок. Все ахнули и как по команде с опаской покосились на лежащего в углу Кипа. Папа, не обращая внимания на пса, посадил котенка для всеобщего обозрения на ладонь и сказал со смехом:

- Ну разве это не чудо? Мы назовем его Пу-И в честь императора Манчжоу-Го, чем-то похожего на этого паршивца. Принимайте нового члена семьи! В добрый час!

И опустил Пу-И на пол. Домочадцы замерли, ожидая, что котоненавистник Кип мгновенно расправится с ним. Но пес лежал, не шевелясь, положив голову на лапы, горящими глазами напряженно следя за всем происходящим.

Пу-И, этот маленький живой комочек, как ни в чем не бывало подошел к Кипу, посмотрел ему в глаза и, став на задние лапки, дотянулся до ранки на ухе и принялся вылизывать то место, которое сам Кип не мог достать. Обработав рану, он деловито подошел к кипиной миске, с аппетитом доел все, что там оставалось, потом вернулся к пораженному таким нахальством псу, снова внимательно заглянул в глаза, повозился, подлез под кипину подмышку - и мгновенно уснул.

Это было - как захватывающий спектакль.

Все стояли пораженные, не веря, что это им не снится. Так был усмирен Кип, и с этого вечера в доме появилась неразлучная парочка - Кип и Пу-И. А на следующий день веранду украсила стенгазета с рисунком Ирины, где была изображена сцена появления Пу-И и под ней слова папы:

"120 лет назад человечество обогатилось документом, определившим взаимоотношения людей. Это был "Кодекс Наполеона"¹. Видимо, пришло время ввести в действие "Кодекс Кипа"."

¹ Гражданский кодекс Наполеона 1804 года. Его структура отразила схему построения институций римского права: лица, вещи, наследование и обязательства.

ЮККА

Недавно моя лучшая подруга оставила этот мир. Мы с ней были ближе, чем сестры, и ее уход осиротил меня, заставил оглянуться и осознать, что вокруг меня почти пустыня, что и мне пора готовиться в путь, откуда нет возврата.

Вера, понимая, что дни ее сочтены, передала мне кучу бумаг: отрывочные дневниковые записи, разные заметки, начало какого-то рассказа, письма и т.д. со словами:

-- Моим это не нужно. Как только меня опустят в яму, они тут же, не читая, чохом, отправят этот хлам хорошо если в топку, а то и просто на свалку. Тебе же кое-что может пригодиться. Покопайся, разберись, что в макулатуру, а что в дело. Мне бы очень хотелось, Катя, чтобы ты нашла в себе силы сделать из всего этого что-нибудь светлое, неожиданно молодое, чтобы показать скептикам и занудам, что душа не стареет, что мы -- крепкая фронтовая косточка и умеем держаться до последнего. Прошу тебя, не торопись оставлять этот мир, пока не выполнишь мою просьбу.

Я улыбнулась, хотя хотелось плакать:

-- Как странно ты говоришь, Вера. Разве ты забыла, сколько мне лет? Я исчерпала запас физических сил и жизненной энергии. Для написания даже простого письма они нужны, что ж говорить о чем-то большем? Я не могу тебе, друг мой, отказать, но и не могу обещать, что хватит пороху для такого труда.

И Вера, глядя мне в глаза, тихо произнесла:

-- Ты сможешь, Катерина, я верю в тебя. Дерзай! И пусть Силы Небесные тебя хранят и помогают.

Вот так и сталось, что я села к столу, чтобы выполнить последнее поручение моей дорогой подруги.

ИЗ ВЕРИНЫХ ЗАПИСЕЙ

"Я училась в музыкальном училище, -- писала Вера в своем дневнике за лето 1948 года. -- Учебный год закончился, все разъехались кто куда, а у меня не было денег на билет, чтобы добраться до родительского дома. Стипендии хватало на самое необходимое, но не больше. И мне понятно было, что нужно срочно искать работу. Я загодя запаслась несколькими адресами, по которым и решила пройтись в этот день и попытать счастья. Утро выдалось солнечное, теплое, с моря дул легкий северо-западный ветерок -- типичный для Латвии, и красота утра, всего вокруг настраивала на оптимистический лад: верилось, что все как-то уладится.

На улице с высоты моего баскетбольного роста в людском потоке я разглядела нашу красавицу -- сокурсницу Римму. Она шла в мою сторону. Шла -- что плыла, легко, плавно, будто не касаясь земли. Прекрасную головку украшал венок из двух русых кос. Легкое свободное платье при ходьбе то скрывало, то подчеркивало прелесть стройной фигурки, и мне отрадно было наблюдать, как люди, взглянув на нее, сбивались с шага, замедляли ход, а пройдя мимо, с удивлением и восторгом оглядывались на это чудо природы. Я их прекрасно понимала, ибо сама могла б смотреть на нее часами, если бы разрешали приличия.

Римма заметила меня только тогда, когда почти поравнялась со мной, и, увидев, мгновенно преобразилась, ожила, всплеснула руками и громко воскликнула, смеясь:

-- Это ж надо, как здорово! Прямо по пословице: на ловца и зверь бежит. Я только что из училища. Тебя срочно вызывают в учебную часть. Отправляйся прямо сейчас, не медля. Беги!

Римма, смутив и встревожив меня этим сообщением, солнечно улыбнулась, помахала ручкой и поплыла дальше. А я повернула в сторону училища, по дороге лихорадочно перебирая в памяти все свои прегрешения, пытаясь отгадать причину вызова.

Подойдя к двери в учебную часть, я постояла в нерешительности и, чтобы успокоиться, глубоко вдохнула, задержала дыхание и, медленно выдохнув, поняла, что спокойна и могу входить.

В кабинете оказался всего один человек -- наш завуч Абрамис. Увидев его, я совсем успокоилась. Нашего маленького, быстрого, шумного завуча -- скрипача никто не боялся, хотя он иногда строил из себя грозного начальника: проштрафившегося студента мог долго и нудно отчитывать, а войдя в раж, грозился выгнать, лишить стипендии, общежития и т. д. Провинившийся обычно смиренно, не перебивая, не оправдываясь, выслушивал эти грозные речи, завуч же, отшумев, выпустив пары, успокаивался, добрел и отпускал грешника с миром -- к обоюдному удовольствию. А дальше все шло своим чередом.

Студенты любили Абрамиса, и этим все сказано. Был он ниже среднего роста, ладно скроен, с большим крючковатым носом, яркими полными губами, живым подвижным лицом -- некрасив, но обаяния, душевности, доброты, жизненной силы у него хватило, чтобы не только влюбить в себя, но и взять в жены высокую статную русскую красавицу и, главное, сделать ее счастливой. Все, кто в первый раз видели их вместе, готовы были расхохотаться, так необычно они смотрелись, но быстро спохватывались, уловив в интонациях, движениях, взглядах этой пары явную любовь, а над любовью, как известно, не шутят. Можно было только радоваться, что так бывает на свете, и сожалеть, что это происходит не с тобой.

Не успев переступить порог кабинета, я услышала полный возмущения голос:

-- Где ты пропадаешь? Всех разослал на поиски, а тебя все нет и нет. Быстро собирайся и отправляйся в санаторий. Путевка начинается с сегодняшнего дня, а тебе еще нужно добраться до Минвод, а оттуда в Кисловодск. Посмотри, какую путевку я тебе вручаю: санаторий ЦК Рабис! Знаешь, что это значит? Центральный Комитет работников искусств -- вот что! Она дорогая, но тебе за хорошую учебу бесплатно. Деньги нужны только на самолет Рига -- Минводы.

-- На самолет! -- вскричала я, очнувшись от оторопелости. -- А где же я их возьму?

-- Ничего, достанешь, -- беспечно и уверенно произнес мой завуч. -- Студенты -- народ находчивый. Бери, пока дают, и марш отсюда. Приятного отдыха!

Я вышла из кабинета сама не своя, не зная, радоваться или горевать. Никого и ничего не замечая, вся в размышлениях и недоумении, дошла до Кафедрального собора и вдруг услышала чуть ироничный знакомый голос:

-- Откуда, умная, бредешь ты, голова? И почему на лице такая растерянность и тревога?

Я очнулась от своих мыслей и увидела широко улыбающуюся физиономию моего сокурсника Миши. Он шутливо обнял меня за плечи и участливо сказал:

-- Ну-ка, выкладывай, что с тобой стряслось. На тебе лица нет.

Я обрадовалась, что можно с кем-то посоветоваться, и рассказала о разговоре с Абрамисом. Потом показала путевку и спросила, что мне с нею делать.

-- Что делать? -- весело, раскатисто, на бархатных низах пропел баритоном мой сокурсник. -- Лететь! Конечно, лететь, дитя мое, и не медля.

-- Ты прямо второй Абрамис, -- обиделась я. -- Лететь! А на что? Мне нечего ни заложить, ни продать.

-- Успокойся и помолчи минутку. Дай подумать, -- улыбаясь и держа меня за руку, сказал Михаил. И тут же радостно воскликнул. -- Эврика! Придумал! Выход только один: пустить шапку по кругу. И увидишь, все будет в порядке, соберем и отправим.

Так я впервые в жизни попала на самолет. Как все, что впервые, до сих пор не могу забыть это путешествие по воздуху.

Летела я на полугрузовом, полупассажирском самолете. Кресла в салоне отсутствовали, вместо них вдоль стен стояли две скамьи на человек двадцать. Полет проходил на небольшой высоте, земля и все на ней были видны, как на ладони. Я не отрывала восхищенных глаз от этого захватывающего зрелища до тех пор, пока самолет не попал в первую воздушную яму. Машина проваливалась вниз, а содержимое моего желудка вдруг стремительно подкатило вверх, к горлу. Я перепугалась, что опозорюсь прямо в салоне, сорвалась с места и стремглав кинулась в туалет. Больше оттуда добровольно выйти я уже не могла. В дверь стучали такие же страдальцы, умоляя поторопиться. Я с трудом отрывалась от раковины и выходила, но на место не садилась, караулила у дверей, чтобы при первой возможности вернуться назад. Уж какими словами я вспоминала своего завуча и Мишу, -- лучше не знать никому. И ради таких мук надо было пускать шапку по кругу! Я дошла до того, что, если бы была возможность выпрыгнуть из самолета, я без колебания сделала бы это. После такого полета мне несколько лет не хотелось смотреть в небо, гул летящего самолета еще долго вызывал смятение и тошноту. В общем, мое первое воздушное путешествие осталось в памяти навсегда.

Но вот, наконец, самолет приземлился в аэропорту Минводы, и моим страданиям пришел конец. Под вечер я очутилась в санатории, желая только одного: скорей помыться и забраться в постель.

Отоспавшись, приведя себя в порядок, на следующее утро я вышла во двор санатория, чтобы посмотреть, куда же меня занесло по воле случая. Молодость дерзка и бесстрашна. Я, конечно, понимала, что в таком санатории лечатся солидные, заслуженные люди, что попасть сюда -- большая честь и удача и что я тут не на месте, человек случайный и по возрасту, и по положению. Но что мне оставалось делать, раз так получилось, что Абрамису пришло в голову именно меня осчастливить такой путевкой? Я решила вести себя абсолютно естественно, радоваться жизни, природе, горам, которые я видела впервые, дышать поразительным воздухом, пить нарзан, гулять, читать, отсыпаться -- набираться сил.

Послевоенный гардероб мой был -- хоть смейся, хоть плачь. Плакать не хотелось, и я без смущения одела свою длинную красную, в мелкий белый горошек сатиновую юбку, ибо кроме простенького летнего платья да этой юбки с блузкой у меня ничего и не было. Все взоры, как по команде, обратились ко мне, и в них я читала и удивление, и интерес, и иронию, и что угодно, только не безразличие. Внешне я была спокойна, но внутри напряжена, как струна: на весь санаторий оказаться одной в вызывающей цыганской юбке! Она была как красная тряпка для быка, и не удивительно, что с первого дня вокруг меня стало вертеться главным образом мужское общество. Мне совсем этого не хотелось, я-то мечтала о спокойном, уединенном отдыхе.

Люди на отдыхе легко сходятся, и у меня как-то само собой завязалось знакомство с очень интересным человеком, профессором Московской консерватории, виолончелистом квартета им. Комитаса Сергеем Захаровичем Асламазяном. Мы подружились, хотя, пожалуй, это громко сказано для наших отношений, мы просто приветливо, с симпатией относились друг к другу. С высоты моих юных лет он казался пожилым человеком, но мне нравилось его спокойствие, деликатность, доброжелательность, умные разговоры и отсутствие малейших поползновений на ухаживание.

Почти каждый день мы совершали прогулки по лечебной тропе -- терренкуру. Сначала на небольшие расстояния, потом все дальше и дальше. Шли не спеша, ровным, размеренным шагом, останавливались, чтобы окинуть взглядом дивные окрестности в легкой прозрачной дымке и полной грудью дышать, упиваться воздухом, о котором в городах можно только мечтать. И снова шли по неуклонно поднимающейся вверх, к Храму воздуха, тропе, размеренно, ритмично, не перегружая себя. В один из погожих дней с самой высокой точки нам открылся главный Кавказский хребет с сияющим Эльбрусом, до которого, казалось, рукой подать, а в действительности было километров семьдесят. Величие и чистота укутанных снежным покровом гор возвышали человека, наполняли душу восторгом. Мы молча долго любовались этой красотой, а потом, с трудом оторвавшись, отправились в обратный путь, и спуск мне показался куда труднее, чем подъем.

Асламазяна всегда интересно было слушать. Он много рассказывал о своем квартете, о репетициях, концертах. Из его рассказа я узнала, что в октябре у них запланирован концерт в Риге, с филармонией уже все согласовано и договорено. Я обрадовалась и пообещала обязательно их послушать. И сдержала обещание. До этого концерта я еще мало слушала инструментальные ансамбли (эта музыка казалась мне слишком сложной), но концерт квартета им. Комитаса меня поразил и покорил. Армяне -- великолепные музыканты, горячи, душевны, талантливы. Концерт превратился для тех, кто пришел их послушать, в настоящий праздник музыки. Во время исполнения Andante cantabile из квартета Чайковского я неожиданно для себя расплакалась, и стало неловко, но, украдкой взглянув на соседей, поняла, что я не одна такая.

После концерта, пересилив смущение, понесла свой маленький горшочек альпийских фиалок за кулисы поблагодарить и поздороваться, и наша встреча с Сергеем Захаровичем была такой доброй, такой сердечной. И в последующие приезды квартета мы виделись, -- я никогда не пропускала его концерты и всегда уходила с праздником в душе.

Уединенный отдых в санатории не получался. Мое время, свободное от лечебных процедур, от прогулок и бесед с Асламазяном, всеми силами стремился присвоить себе другой человек -- актер-кукольник и конферансье Юлий Шеффер. Он, как сейчас говорят на модном сленге, с первой встречи положил на меня глаз. Вначале Шеффер возмущал меня напористостью, неотступностью, самоуверенностью. В его глазах, когда он смотрел на меня, я ясно читала: "Ну, ну, милая, отворачивайся, убегай, досадуй, презирай, а никуда ты от меня не денешься!" Он меня бесил, хотелось броситься на него с кулаками. В конце концов Юлий сообразил, что кавалерийский наскок, психическая атака к успеху не приведут, и вдруг стал деликатным, смиренным, удивительно тактичным и внимательным. Это мне нравилось куда больше, и я смягчилась: завидев его, больше не убегала и не пряталась. А вскоре между нами возникло взаимное притяжение, и мы стали много времени проводить вместе. В санатории проходили, как обычно в санаториях, домах отдыха, разные вечера, концерты, но один, по традиции, обязательно давали отдыхающие своими силами. В таком санатории, как наш, это должно было быть просто замечательно, высоко профессионально. Всем хотелось попасть на этот праздник, поэтому в день концерта зал, конечно, был полон задолго до начала, я еле отыскала свободное место. В назначенный час, шурша, раздвинулся занавес и на сцену бодро, уверенно вышел... Юлий Шеффер! Я не знала, что он согласился вести программу, и с интересом ждала, как это у него получится.

Юлий вышел на сцену в черном смокинге, с черной бабочкой на белой манишке, в лакированных туфлях, до невозможности элегантный и внушительный. Я и представить не могла его таким, ибо вне сцены в нем не было ничего особенного: высокий, плотный, с намечающимся животиком, с залысинами на крупной голове, ушастый, в массивных очках в черной роговой оправе -- восторга его внешность у меня не вызывала. А тут, на сцене, столько достоинства, хорошего вкуса, такта -- совсем другой человек!

Когда позже в Москве вошел в славу Театр кукол Образцова с его замечательным "Необыкновенным концертом", я узнала в кукле-конферансье моего поклонника Шеффера, так много было сходства между ними. Образцов уловил в представителях этой профессии что-то очень характерное, точное и создал шаржированную куклу-обобщение. Сходство с Шеффером было не только внешнее, но манера говорить, шутить, кланяться, выходить, уходить, объявлять номера, поправлять бабочку -- всё, как у Юлия. Я от души веселилась над образцовским конферансье, а видела за ним Юлия Шеффера, таким поразительным было сходство.

Санаторный концерт работников искусств Юлий провел с блеском, и я вдруг поняла, как талантлив, как интересен этот человек. Ему долго аплодировал зал, а он плавно, красиво выходил на поклоны, смотрел в зал глазами человека, хорошо сделавшего свою работу и довольного тем, что зритель по достоинству ее оценил,

-- и уходил, не торопясь, величаво и... смешно. Как это ему удавалось, невозможно было уловить, но весь зал улыбался.

После этого концерта я смотрела на Юлия другими глазами. Теперь мы были постоянно вместе, много гуляли, много беседовали, постепенно все больше узнавая друг друга и все больше сближаясь. После окончания войны прошло всего три года, и не касаться военной темы нам не удавалось: и он, и я были в армии, на передовой, оба навидались такого, что ни забыть, ни молчать об этом не удавалось. Страна все больше и больше узнавала об ужасах ленинградской блокады, а Юлий был коренной ленинградец. Родители не успели уехать и остались в осажденном городе. Отец дотянул до января 1942 года и умер от истощения, мать еще как-то держалась. Артиллерийский дивизион Юлия защищал Ленинград со стороны Ораниенбаума. Связь с городом не прекращалась, хотя могла оборваться в любую минуту.

-- Юкка (я стала так звать его, и ему это очень нравилось), а как ты узнал о смерти отца? -- спросила, всем сердцем сочувствуя ему.

Понимаешь, у нас в части было несколько питерцев, родители которых, как и мои, остались в блокаде. Мы с ними разрабатывали планы, порой просто фантастические, чтобы хоть что-то узнать о своих, передать посылочку. И узнавали, и передавали. Когда дошла весть, что папы уже нет в живых, все мои мысли сосредоточились на маме: как ее спасти. С мамой у меня были особые отношения: я ее безумно любил, мы были всегда одно целое. Ты, наверное, не представляешь себе, что такое еврейская мама, у которой один-единственный ребенок, да еще сын? Она буквально души во мне не чаяла, как и я в ней, имела на меня гораздо большее влияние, чем отец, который всегда много работал, уставал и мало мог заниматься мною. Представляешь, что со мной творилось, когда я вдруг понял, что и мама может вот-вот умереть от голода! Я стал, как дурной, автоматически выполнял все, что положено в части, а сам жил в страшном напряжении, думая только о маме, мысленно умоляя ее не умирать, держаться. Я отрывал от своего скудного пайка б`ольшую часть, менял табак, фронтовые сто грамм на продукты и умудрялся передавать маме в осажденный город. И спас маму! А сам еле держался на ногах. Давай-ка лучше я покажу тебе фотографию, каким я был в 42-ом году. Я ее всегда ношу с собой. Вот, погляди.

Я взяла фотографию и долго ее рассматривала. Меня душили слезы:

-- Юкка, ты тут похож на скелет, обтянутый кожей. Скелет с торчащими ушами! Можно было бы улыбнуться, да что-то не хочется. Ах, Юкка, Юкка, бедный мой, сколько горя принесла война, и как нам забыть все это? Хорошо, что мама выжила, что ты такой чудесный сын!

В другой раз, утомившись от долгой прогулки, мы уютно устроились в дальнем углу парка и снова говорили, говорили, радуясь тому, что нам интересно вместе, что так много общих тем для разговоров, что нам хочется побольше узнать друг о друге.

Разговор зашел о Ленинграде, который я совсем не знала, хоть прожила в нем восемь блокадных месяцев.

-- Юкка, ты живешь на окраине или где? -- спросила с интересом.

-- Нет, что ты, Вера. Я живу в старой части города, в очень красивом месте, где рядом Летний сад, Марсово поле, Михайловский сад, -- это все знаменитые места. Приедешь -- все тебе покажу.

На это я только хмыкнула:

-- Нет, Юкка, это будет нескоро, второй раз шапку по кругу нельзя пускать. Надо еще найти свою нишу, свое место в этой жизни и научиться зарабатывать деньги.

Он рассмеялся:

-- Шапку по кругу не надо, это верно. Все как-то устроится и без нее, Вера.

-- Ладно, Юкка, расскажи про свой дом. Какой он?

-- Дом? Гм... Обычный, пятиэтажный, старый -- даже не знаю, что о нем говорить, я живу в нем всю жизнь и уже не замечаю, каков он. У нас с мамой двухкомнатная маленькая квартирка на II-ом этаже. Она стала отдельной после перестройки коммуналки. В одной комнате мама, во второй -- я. Кухня небольшая, но уютная, мы там и едим. В городе сейчас получить квартиру, увеличить площадь -- почти невозможно, но нам с мамой и так хорошо.

Я промолчала, а про себя подумала: ну, не будешь же ты вечно только с мамой, рано или поздно появится молодая хозяйка. И что тогда?

Мы оба с Юлием любили движение, много ходили по городу, паркам, окрестностям. Дней до расставания оставалось все меньше, и не хотелось думать об этом. Незадолго до отъезда решили обойти полюбившиеся места, попрощаться с ними. Шли не спеша, отдыхали и снова шли. На очередном привале Юлий вдруг крепко, как клещами, обнял меня и стал горячо целовать. Не знаю, вырвалась бы я из его железных объятий, если бы из-за уступа гряды не появилась молодежная компания и не нарушила наш t'ete-`a -t'ete. Юлий опомнился, быстро убрал руки, виновато посмотрел в мое сердитое лицо и вдруг выпалил:

-- Я люблю тебя. Это серьезно и на всю жизнь.

Я рассмеялась:

-- Ух, как лихо у тебя получилось -- люблю! На всю жизнь! Юкка, это просто роман на отдыхе, санаторное приключение от нечего делать. Через несколько дней мы разъедемся каждый в свою сторону, и время и расстояние быстро вылечат нас, все поставят на свои места.

-- О, ты, девочка, еще меня не знаешь. Я такими словами не разбрасываюсь, -- сказал так, что во мне что-то дрогнуло, и я, шутливо боднув его головой в плечо, полусерьезно-полунасмешливо промолвила:

-- Что ж, поживем -- увидим.

***

Первой на поезд Юлий провожал меня, а сам уехал на два дня позже. Мы, конечно, обменялись адресами, но мне не очень верилось, что суета такого огромного города, как Ленинград, не заставит его быстро забыть о Кисловодске, санатории и обещании писать. И ошиблась. Он написал сразу, как только вернулся в свой любимый город, и продолжал писать часто длинные, как простыня, письма, пылкие, эмоциональные, поэтичные. Они мне нравились, удивляли и волновали, каждый раз открывая в нем что-то новое. Вскоре мне стало понятно, что я встретила незаурядного, сильного человека, знающего, чего он хочет, и смело идущего к цели. В одном из писем он писал, что постоянно думает обо мне. Вспоминая наши беседы, перечитывая мои письма, он пришел к выводу, что я ему понятна и ясна, как день Божий, и только с одной, очень важной стороны он меня еще не представляет, но надеется узнать. И я понимала, о чем идет речь. Вскоре он написал, что собирается в Ригу на встречу со своими сокурсниками, которые после окончания Ленинградского института кинематографии получили назначение в Ригу. И, разумеется, он надеется на встречу со мной.

Прямо с поезда он явился не к однокурсникам, а ко мне, и наша встреча была такой сердечной, такой горячей. Он остался у меня...

Утром после нашей первой и, увы, единственной ночи любви он сидел в постели и глядел на меня до невозможности размягченным и каким-то поглупевшим взглядом. Я чуть не расхохоталась, таким потешным и не похожим на себя он мне показался, но тут Юлий сказал:

-- Зайчонок, -- голос предательски дрогнул, -- знаешь, что я должен тебе сказать? Ты -- моя женщина! Мне ни с кем не было и не будет так хорошо, как с тобой. Ты выйдешь за меня замуж?

-- Нет! -- само собой вырвалось у меня.

-- Нет? -- удивленно, с обидой в голосе переспросил он. -- Почему? Я тебе не нравлюсь? Ты не веришь, что это любовь? Я дам тебе время все обдумать и буду ждать, пока ты не скажешь -- да!

-- Юкка, я, конечно, могу подождать и подумать, но боюсь, что результат останется тот же. Просто все дело в том, что решающее слово будет не за мной, а за твоей мамой. Может быть, я ошибаюсь, но почему-то мне кажется, что не о такой невестке она мечтает.

Он хмуро слушал, не перебивая, и на его подвижном лице отражались самые разные чувства.

-- Ну, пожалуйста, дорогой, не хмурься, не гляди на меня так сурово, -- в душевном порыве я прильнула к нему. -- Ты чудо, Юкка, и я тебя люблю, но понимаешь, за двадцать три года своей жизни я уже видела на примерах моих подруг, вышедших замуж по любви, что такое нежеланная невестка, когда приходится жить вместе. Поговори с мамой. Если она благословит тебя на наш брак, я выйду за тебя.

-- Хорошо, Вера, пусть будет так, -- сказал мой возлюбленный с тяжелым вздохом. -- Я поговорю с мамой, но если честно, Вера, не представляю, чем закончится наш разговор.

От этих слов мне сразу стало грустно и неуютно, будущее показалось зыбким, неопределенным.

-- Но чем бы ни закончился мой разговор с мамой, -- почувствовав мое настроение, горячо закончил он, -- любить тебя я буду всегда -- до конца жизни. Ты это твердо запомни.

-- Ох, Юкка, -- с досадой сказала я, -- не надо так уверенно заявлять о вечной любви. Это годится для душещипательных романов, а жизнь -- штука суровая и непредсказуемая.

Вечером я провожала его на вокзал. Он был печален, нежен, но пытался отвлечься от невеселых мыслей, даже шутить.

-- Вот послушай, что я придумал, -- глядя мне в глаза, сказал, заговорщицки улыбаясь. -- Давай договоримся вот о чем: когда ты будешь идти по улице, -- все равно где -- и на ходу нога ступит на крышку люка, ты постой секунду на ней, подумай обо мне и мысленно от всего сердца позови:

-- Юкка, ау! Где ты? Ты помнишь? Любишь?

И где бы я ни был, я услышу тебя и откликнусь -- ты это обязательно почувствуешь. А в Ленинграде и везде -- я буду поступать точно так же. И мы всегда будем вместе. Договорились?

Я удивилась и рассмеялась:

-- Договорились! Ты это здорово придумал!

Стоя у вагона, мы одновременно вдруг почувствовали, что расстаемся надолго, а может, и навсегда. И наше прощальное объятие было горько и больно.

***

Письма не было долго, но все же оно пришло. Юлий писал, что то, чего он опасался, случилось, что он страдает, но без благословения мамы мы все равно не были бы счастливы. Просил у меня прощения за все, уверял, что по-прежнему любит и верит, что расстаемся не навсегда, что мы все равно будем вместе. Теперь же он больше не смеет вмешиваться в мою жизнь..."

На этом записи в дневнике Веры обрывались. Я долго рылась в бумагах, надеясь найти последовательное продолжение курортного романа, но находила только какие-то отрывки, отдельные фразы, неясные сокращения слов. Тогда я вспомнила, что Вера дала мне полную свободу использовать ее архив по своему усмотрению. Значит, я имею право на домысел, могу повернуть сюжет, как найду нужным. Меня это воодушевило, и я продолжила работу.

ВЕРА И КАТЯ

Мы с Верой -- люди одного поколения, одной судьбы. Обе закончили школу за неделю до начала войны -- она в Латвии, в Латгалии, я -- на Украине. Обе собирались поступать в институт, даже документы подготовили, но мечты развеяла война.

Вера избежала оккупации только потому, что в самый последний момент сумела с мамой эвакуироваться. Это было непросто, ибо Латгалию немцы захватили за несколько первых дней войны: через нее шли пути к Ленинграду, куда они так рвались. Не зная о планах Гитлера, Вера с мамой тоже пробивались в Ленинград, к единственному родному человеку за пределами Латвии, к маминой сестре. И, как говорят, попали из огня да в полымя. 8-го сентября 1941 года кольцо вокруг Ленинграда сомкнулось и началась блокада. Вера в полной мере узнала, что такое голод и дистрофия. и уже почти на грани гибели была вывезена во весеннему льду Ладоги из блокадного города. Все лето ушло на восстановление сил, а осенью 1942 года Вера добровольно ушла в армию, в Латышскую дивизию, которая формировалась в Гороховецких лагерях на территории Горьковской области. Мой путь был схожим с Вериным, только географические названия другие. Мы воевали на разных фронтах, но занимались одним и тем же: перевязывали раненых, спасали, как могли, пока сами не были ранены, -- Вера зимой 42-го года, я -- летом 43-го. Вера так тяжело, что после войны стала инвалидом Отечественной войны (ИОВ).

Кончилась война, Вера вернулась в Латвию, окончила музыкальное училище, потом экономический факультет Рижского политехнического института, по любви вышла замуж, родила двух дочерей. Все, казалось, хорошо сложилось в ее судьбе, но работа экономиста не нравилась, на службу шла, как на каторгу, и страдала от этого. И вдруг ей попалась в руки газета с объявлением о наборе на курсы экскурсоводов. Она загорелась, ожила и без колебаний подала заявление. На этих курсах мы с ней и познакомились, и тут началась наша дружба, которая никогда не давала сбоев, длилась до самой кончины Веры.

В разговорах с Верой мы поражались, как много общего в нашей судьбе, а потом пришли к выводу, что нечего удивляться: просто время было таким и судьбы людей соответствовали ему.

И Вера, и я, став экскурсоводами, преданно любили свою специальность, работали с радостью, от души, не щадя ни сил, ни здоровья, и очень скоро стали единомышленниками. При встречах не могли наговориться, азартно обменивались новой информацией, собранной на маршрутах, помогали советом друг другу.

Экскурсоводы, как известно, вечно в разгоне, работают на самых разных маршрутах, поэтому встречи наши с Верой были, к сожалению, не часты. И то, что Вера с группой попала в тяжелую аварию, я узнала только тогда, когда она уже пошла на поправку. Я тут же бросила все дела и помчалась к ней.

-- О, наконец-то ты, Катерина! Только не охай и не хорони меня раньше времени!

-- ершисто встретила меня подруга, бодрясь изо всех сил. -- Я жива и скоро выйду на работу.

-- Ну-ну, давай выходи, без тебя бюро сдохнет, -- с облегчением рассмеялась я. -- Раз ты так встречаешь меня, значит, жив курилка, все страшное позади? Да?

Я смотрела на Веру, бледную, осунувшуюся, с огромным, отцветающим всеми красками радуги синячищем ото лба через правую щеку к шее, с загипсованной правой рукой, и мне ее было жаль до слез.

-- Ты сейчас мне расскажешь, что там случилось, или лучше потом как-нибудь, чтобы не ворошить все заново? -- спросила, в душе надеясь, что она откажется.

Но она не отказалась, видно, ей самой хотелось выговориться, чтобы с потоком слов прогнать тот ужас, что пережила сама и ее туристы в аварии по дороге из Бреста.

Начать рассказ Вере явно было трудно, она будто оцепенела, но вскоре взяла себя в руки и, сперва вяло, нехотя, а потом все больше и больше волнуясь, вся ушла в пережитое:

-- Группа у меня состояла в основном из трудяг-механизаторов. Их за отличное окончание осенних полевых работ наградили этой поездкой в Брест. Хорошие, солидные, спокойные люди, которым на маршруте все было интересно. На пути из Бреста в автобусе стояла тишина. Кто-то дремал, кто-то еще раз пропускал через себя все увиденное и услышанное. Шоферы Василий и Юрис были опытные, давно и много работали с туристами, и я чувствовала себя с ними в безопасности. Машину вел Василий, я сидела рядом на вертушке и, рассеянно глядя на расстилавшуюся перед глазами дорогу, думала о том, что ждет меня в Лиде: встретит ли групповод, в какой гостинице разместит, найдет ли номер для меня, чтобы я могла побыть одна, без суеты и разговоров. И еще думала о том, что я устала и хочу домой.

И вдруг страшный удар куда-то в середину автобуса, и машину понесло в кювет. Я не успела испугаться -- отключилась. Знаешь, Катя, -- взволнованно продолжала Вера, -- мне не хочется подробно все рассказывать. Авария -- это всегда беда, крушение устоявшегося мира. Чаще всего виновато пьянство. Наш случай именно таков. Виновник погиб, и мне жаль, что он заплатил жизнью за недостойное поведение. Своей жизнью и страданиями ни в чем не повинных людей. Это был старшина воинской части, которая дислоцировалась под городом Лидой. Со своим дружком он решил отметить воскресный день тем, что продал хуторянину незаконно взятую (а попросту -- украденную) со склада части бочку бензина. Хозяин на радостях накрыл им стол с обильной выпивкой. Пили старшина и его приятель, а новобранцу-шоферу не разрешали пить много. Застолье затянулось, и, чтобы не опоздать в часть, нужно было очень спешить. Старшина сидел рядом с неопытным шофером и кричал над ухом: опаздываем! Гони! Гони! И тот гнал! И на полной скорости с проселочной дороги вылетел на шоссе -- прямо на наш автобус. Наш лаз занесло на встречную полосу, -- и он оказался в кювете вверх колесами. Это длилось мгновение. Я ничего этого, слава Богу, не видела, иначе умерла бы от ужаса, что могли погибнуть мои туристы. Сколько я лежала без сознания, -- не знаю. Говорят, меня из машины через лобовое окно вытаскивал шофер Юрис, а он росточком мне по плечо. Зрелище, думаю, было еще то! Как в "Айболите" Корнея Чуковского:

Ох, нелегкая это работа --

Из болота тащить бегемота!

Тяжело раненных было несколько, а легко -- много. Ну, а дальше все как всегда в этих случаях: милиция, скорая помощь, люди из проезжающих машин -- все пришли на помощь. Сознание вернулось ко мне тогда, когда уже увозили последних пострадавших. Меня усадили в чью-то легковушку, я не могла унять дрожь, стучала зубами, пыталась что-то спросить и не могла связать двух слов. Состояние -- лучше и не вспоминать. И все же я думала не о себе, а о туристах, я ведь за них была в ответе, а получилось -- как на войне. Хорошо, что в автобусе находились не дети, не пенсионеры, не изнеженные интеллигенты, а крепкие мужики, которые без паники, без истерик восприняли все происходящее. Те, кто не пострадал, тут же принялись за дело, помогли моим шоферам осмотреть машину, вызвать кран, поставить автобус на колеса, подготовить к отъезду. Мотор, руль оказались в порядке, стекла высыпались, но все так рвались домой, что на следующий день решили ехать на нашем искалеченном лазе без окон, а это случилось в ноябре, и было уже холодно. Уезжали все, кроме меня и тех тяжелых, которых не отпускали врачи. Перед отъездом прислали ко мне в больницу делегацию от всех попрощаться, пожелать здоровья. И подарили, как маленькой, чтобы не плакала, соломенную куклу -- белорусы их плетут замечательно. Я была тронута и, к стыду своему, разревелась.

Так вот все это произошло, Катя. Мне не хотелось бы еще когда-нибудь пережить такое, хотя даже в этой ситуации не все было самым ужасным -- ведь мы могли запросто сгореть! Кто-то нас хранил, как ты думаешь?

Я пролежала в Лиде неделю, -- уже спокойней продолжала Вера. -- Домашние с ума сходили, пока не узнали, куда я запропастилась. А через неделю меня осторожно поместили в купе поезда, и утром я оказалась дома. Все, Катерина, я отчиталась перед тобой. Мне стало легче. Хватит о мрачном. Лучше я тебе расскажу о другом, от чего я еще не пришла в себя. Катюша, подумать только, почти через тридцать три года меня разыскал, ну, как ты думаешь кто? Правильно! Юлий Шеффер! У меня уже дети выросли за эти годы, внуки подрастают, жизнь отшумела и подходит к завершению, а он, оказывается, ничего не забыл. Через пять дней после приезда из Лиды, когда я чуть шевелилась, синяя, дохлая, вдруг после обеда раздался телефонный звонок. Без малейшего желания подняла трубку и услышала напористый ликующий голос:

-- Я все-таки дозвонился до тебя! Здравствуй, Вера! Ты узнаешь, кто тебе звонит? Юлий! Юкка! Я сегодня целый день сижу на телефоне, чтобы узнать, где ты скрываешься. И дозвонился! Ура!!! Ты разрешишь мне навестить тебя?

-- Ох, Юкка, я чуть жива после аварии, у меня просто нет сил принять тебя. А кроме того, как я могу показаться тебе с такой разноцветной физиономией, с синячищем, как у алкоголички. Это невозможно.

-- Ну, раз ты заговорила о том, как ты выглядишь, то все в порядке, через час я буду.

И положил трубку.

Я ужасно разволновалась и стала лихорадочно соображать, как привести себя в порядок и чем угощать. Вспомнила, что в холодильнике есть готовое тесто, и решила попытаться испечь пирог к чаю. Дома никого не было, я здоровой левой рукой с трудом подготовила противень, зажгла духовку, и тут раздался звонок в дверь. Открыла -- Юлий с цветами в руках. Мы безмолвно уставились друг на друга и долго не могли слова сказать. Потом он отдал мне цветы, наклонился к здоровой руке, поцеловал, распрямился и посмотрел в лицо сияющими глазами:

-- Ну, здравствуй, Вера, еще раз! Здравствуй! Рад видеть тебя, хочу обнять, но не смею: ты замужняя дама.

-- А ты, судя по кольцу, женатый мужчина, -- рассмеялась я. -- Не будем обниматься. Я и так рада тебя видеть. Идем на кухню, ты мне поможешь поставить противень в духовку. В твою честь будет пирог к чаю.

Мы прошли на кухню, я дала Юлию передник. Он надел его и сразу стал таким уютным, таким домашним. Потом бодро сказал:

-- Я готов. Командуй!

Открыл дышащую жаром духовку, неумело поставил противень, закрыл и сказал весело:

-- Ну, до чего ж хорошо! Я так давно не ел домашнего пирога да еще испеченного с долей моего участия.

-- А разве жена не ублажает тебя пирогами? -- спросила я.

-- Нет, пирогами дома меня не ублажают, -- сказал жестко, без улыбки.

Я вопросительно посмотрела ему в глаза, но промолчала.

Вскоре пришла дочка. Я их познакомила:

-- Это мой друг, доча, с давних студенческих лет, когда я была молода, хороша собой и свободна, -- Юлий Шеффер. А это моя Оля, которой сейчас почти столько же лет, сколько было мне, когда мы с тобой, Юкка, познакомились и подружились.

Они с симпатией, внимательно посмотрели друг на друга, улыбнулись и пожали друг другу руки.

-- Оля, вы похожи на маму, как две капли воды. Я рад.

Оля отстранила меня от хозяйских дел, приказала спокойно сидеть и не мешать. Нарезала готовый пирог, заварила чай, накрыла стол прямо на кухне. Пирог получился вкусный, Юлий без церемоний брал кусок за куском и со словами: ох, до чего ж хорошо! Ох, до чего ж вкусно! -- отправлял в рот, не переставая при этом болтать. Я смеялась его шуткам, незаметно присматриваясь к нему. Он постарел и все же в свои шестьдесят пять хорошо смотрелся, в нем чувствовался тот же напор, всесокрушающая жизненная сила, но появилось и что-то новое, неуловимо тревожащее.

Долго засиживаться ему было некогда: до поезда оставалось чуть больше часа. Он поблагодарил Олю за хлопоты, дружески, по-доброму улыбаясь, пожал ей руку. Она осталась на кухне убирать со стола, а мы перешли в прихожую. Стояли и молча глядели друг на друга. В какой-то момент он потянулся ко мне, чтобы обнять, но я чуть отстранилась, и его руки опустились.

-- Ты все эти годы помнила меня? -- пристально глядя в глаза, спросил с надеждой и волнением в голосе.

-- Ну, Юкка, как было тебя не помнить, если ты подарил мне все люки Советского Союза, а их великое множество в нашей стране, -- рассмеялась я.

-- И я тебя не мог забыть по той же причине, -- сказал, повеселев, озорно улыбаясь. -- Все-таки хорошо я тогда придумал, верно?

Я улыбнулась в знак согласия и перевела разговор на другое:

-- Юкка, на длинные разговоры уже нет времени, ответь только на один вопрос: твоя жизнь состоялась? Ты счастлив?

-- Друг мой, разве на такой вопрос так сразу ответишь? В чем-то да, в чем-то нет. В работе -- да, в личной жизни -- и да, и нет. А у тебя?

-- У меня? Пожалуй, да, -- ответила я. -- У меня интересная работа, хорошие дети, солидный, надежный спутник жизни. Чего ж еще желать женщине? А теперь давай снова о тебе. Скажи, как зовут твою жену и сына или дочь?

-- Жену -- Гольда, дочь -- Стелла.

-- О, какие имена! -- рассмеялась я. -- Гольда -- значит, золотая, так? А Стелла -- звезда. Ты должен чувствовать себя счастливым человеком в обществе носительниц таких имен!

В ответ он только невесело хмыкнул:

-- Я тебе напишу обо всем. Адрес твой у меня теперь есть, а мой будет в письме. Ты ответишь?

Я кивнула. Он поцеловал руку, погладил, легко касаясь, загипсованную:

-- Мне так жаль, что тебе было больно, что пережила такой стресс, но счастлив, что ты не погибла. Даже страшно подумать, что я мог потерять тебя! -- сказал, переменившись в лице. И добавил, мягко улыбаясь. -- И не было бы сегодняшней встречи и такого вкусного пирога, какого я еще никогда в жизни не ел. Это потому, что мы вместе его испекли, да?

Я рассмеялась:

-- Юкка, ты неисправимый болтун и опоздаешь на поезд. Все. Беги, я устала и должна прилечь.

Но он все не мог уйти. Снова погладил загипсованную руку, наклонился к пальцам, видневшимся из-под гипса, поцеловал и прошептал, не поднимая глаз:

-- Поправляйтесь скорее! До встречи.

Не знаю, выпроводила бы я его, если бы не Оля. Она увидела Юлия и рассмеялась:

-- Вы еще здесь? Поезд покажет вам хвост. Посмотрите на часы.

Наконец, он ушел, а я сразу почувствовала, что еле держусь на ногах. Добралась до тахты, лежала, закрыв глаза, и пыталась разобраться, что же я чувствую: радость? Огорчение? Потом велела себе успокоиться и жить дальше, как жила.

ПИСЬМО

Вскоре пришло письмо от Юлия, длинное, как в годы юности, но намного сдержаннее. Он научился владеть собой, и я была рада его пониманию, что возврата к прошлому быть не может.

-- Дорогая Вера, здравствуй! -- писал Юлий крупными буквами школяра. -- Я рад был нашей встрече и тому, как ты меня приняла. Благодарю тебя за тепло, дружбу, Олю и за чудо-пирог. Надеюсь, что наши добрые отношения мы с тобой сохраним до конца жизни.

Ты спросила, удалась ли моя жизнь, счастлив ли я. Постараюсь написать, как я жил все эти годы без тебя. Ты не забыла, что еще до войны (я ведь на восемь лет старше тебя) я окончил Ленинградский институт театра, музыки и кино? Меня всегда волновала и притягивала сцена, но разобраться, быть ли мне актером, режиссером или еще кем-нибудь, помешала война. Как и ты, я был на фронте. После войны сцена снова завладела мною. Сделать карьеру в Ленинграде, в городе с высочайшим уровнем театральной и концертной культуры, как ты понимаешь, очень непросто. И все же я стал известным конферансье, а это особая, не всем по зубам, специальность. Ты меня видела в санатории, было ведь неплохо, верно? В Ленинграде меня приглашали вести солидные концерты, и строго академические, и развлекательные. Их надо было вести по-разному, и я очень точно знал, что где можно, а что нельзя. Зарабатывал прилично, нам с мамой хватало. Весь театральный Ленинград знал меня, и я всех знал. Вскоре мне захотелось иметь в концертах свои выходы, свои номера. И я подготовил веселые юмористические сценки с куклами, которые публика принимала на ура. Работать стало интереснее, но и труднее: в Ленинграде я ведь был не один такой, а конкуренция -- штука жестокая. Я стал подумывать о расширении географии концертов. Тогда многие актеры, певцы, музыканты работали от филармоний разных республик Союза. И я решил создать крепкую талантливую бригаду из пяти-шести человек, мобильных, не боящихся трудностей кочевой жизни, не склочных, веселых и умеющих завоевать публику. И началась моя кочевая жизнь по просторам нашей необъятной Родины. Сама понимаешь, что это была за жизнь: неблагоустроенные гостиницы, питание как и где придется, сцены -- то лучше, то хуже, часто с расстроенным роялем, с плохой акустикой (а микрофонами тогда еще редко кто пользовался, как и фанерой, т.е. фонограммой). Я подбирал талантливых исполнителей -- это была моя забота. И вот однажды у нас появилась новая певица. Звали ее Гольда. Тебе уже ясно, что она стала моей женой, а вскоре и матерью нашего единственного ребенка -- дочери Стеллы.

Я засиделся в холостяках до тридцати пяти лет. Так получилось -- боюсь тебя встревожить, прости -- из-за встречи с тобой. Мама плакала, умоляла подумать о том, что она не вечна, что одному жить на этом свете трудно, -- эти разговоры не давали мне покоя в каждый приезд. Я и сам понимал, что жизнь летит, что пора обзавестись семьей. Через рижских друзей я узнал, что ты замужем, что у тебя дети. И стало ясно: ничего не вернуть, и нужно заканчивать свою холостяцкую безалаберную жизнь. И я женился на радость маме, да и себе тоже. Я был увлечен Гольдой, она была хороша собой, молода (моложе меня на десять лет), сценична. Ее сопрано, высокое, свежее, нравилось публике, что для бригады очень важно. Общее дело, общие дороги, заботы нас сблизили, и нам было хорошо вместе. Рождение дочери на время прервало ее концертную деятельность, а когда Стелла подросла, мы оставляли ее на бабушку, а сами опять мотались по стране. Шли годы, мама умерла, Стелла выросла, и вдруг стало ясно, что мы с Гольдой чужие, что была не любовь, а потребность в любви, и мы держались вместе до тех пор, пока были нужны дочери, сначала талантливо играя в любовь, а потом даже не пытаясь скрыть холода и отчуждения. Всем троим было тяжело, особенно Стелле, которая искренне любила и меня, и мать и хотела мира в семье. Но не было ни мира, ни любви. Вера, я не знаю сам, почему так сложилось в моей судьбе, где я допустил ошибку, за что расплачиваюсь. Теперь годы ушли, ушла жизнь, впереди старость и одиночество. у каждого своя судьба. У меня она вот такая. Так что ж, мне стреляться из-за этого? Не хочу. Не буду, ибо люблю жизнь и безумно хочу жить долго-долго, просто не представляю, что меня может не быть на этой прекрасной земле!

Верочка, друг мой, прости за такое, до неприличия длинное письмо, но оно ведь первое после перерыва длиной почти что в целую жизнь. Мне так отрадно, что я могу тебе написать и высказать все, все, что у меня на душе. Не бойся, я не буду навязчив, не стану смущать твой покой своими признаниями, этот грех не возьму на душу. Живи и будь счастлива в семейной жизни, ты, хранительница очага и мать. Но разреши мне тебе писать, делиться всем, что у меня на душе и о чем я могу поговорить только с тобой. Будь другом! Скажи, я не очень много от тебя прошу? Напиши мне -- не домой, а на почтовое отделение, я не хочу, чтобы дома знали о нашей переписке. Еще раз прости, что утомил тебя длинной исповедью. Благодарю тебя, что ты есть на этой Земле, что встретилась на моем пути.

Твой Юкка.

ВСТРЕЧИ

Это письмо я нашла в бумагах Веры, бережно сохраненным. Видно, оно было ей дорого, как прощание с юностью, со всем, что не сбылось, но что невозможно было вычеркнуть из жизни. Другие письма не сохранились, но я могла обойтись и без них, ибо переписка происходила в годы, когда мы с Верой были особенно близки и откровенны. При встречах говорили не только о своей экскурсоводческой работе, о местах, где побывали, но и о Юлии, о Вериных встречах с ним в Ленинграде.

Из всех городов России Ленинград для латышей был самым любимым, самым привлекательным городом, в котором побывать хотелось еще и еще раз. От Рижского бюро путешествий и экскурсий туда систематически отправлялись группы по железной дороге, на теплоходах, самолетах, но чаще всего -- на автобусах. Расстояние в 600 км на автобусе преодолевали за 10 - 12 часов, правда, с часовым отдыхом во Пскове. И туристы, и экскурсовод очень уставали и вечером, по прибытии в Ленинград, обычно никуда уже не рвались, а старались хорошо отдохнуть перед экскурсиями. Мы с Верой, зная, как тяжело выдержать целый день в пути, старались отказываться от автобусных поездок в Питер, хотя любили этот город за его музеи, театры, выставки, концерты. Он нам казался неисчерпаемым и всегда будоражил, бодрил, никогда не оставлял равнодушными.

С появлением Юлия и с возобновлением переписки с ним Вера стала охотнее работать на этом маршруте: ей хотелось видеть Юлия, разобраться, что в нем произошло за годы разлуки. Обычно на второй день по приезде, отдохнув за ночь, позавтракав и отправив группу на экскурсию, Вера звонила Юлию. Каждый раз звонок давался ей нелегко. Она долго стояла у телефона в нерешительности, боясь навредить Юлию, внести разлад в семью. Но он всегда с такой бурной радостью отзывался на ее: "Здравствуй, Юкка!", что она сразу веселела, успокаивалась. Иногда трубку брала Гольда или Стелла. Никакой ревности или недовольства не чувствовалось, они были приветливы и вежливы. Так что первое знакомство с ними состоялось по телефону, а несколько позднее Юлий познакомил Веру в театре сначала со Стеллой, а потом и с Гольдой. Они обе Вере понравились, и ей было жаль, что так нескладно сложилось все в этой семье, где каждый сам по себе хорош, а вместе -- всем плохо. Вера все пристальней присматривалась к Юлию, уже начиная догадываться, что главный виновник он, его очень непростой, жесткий, неуступчивый характер, от которого страдали все, но больше всего -- он сам.

С Юлием у Веры встречи были чисто театральные. Главной и неизбывной страстью, прошедшей через всю его жизнь, была любовь к театру. В роли актера Вера его представляла с трудом, но в том, что он знает и любит театр, убеждалась каждый раз, когда виделась с ним в Ленинграде. Он знал не только признанные театры, но и малоизвестные коллективы при Домах культуры, различные студии и т. д. Если у какого-то коллектива получился спектакль, или одна роль, или даже одна удачная фраза у актера, взволновавшая его, запавшая в душу, он мог помчаться на другой конец города, чтобы еще раз увидеть, услышать, пережить мгновение радости. Веру он водил только на стоящие, им проверенные спектакли, чтобы единственный вечер, проведенный вместе, запомнился, не пропал зря.

Обычно по телефону они договаривались встретиться у театра за час до спектакля. Разговоры оставляли на потом, ибо сначала нужно было достать билеты, а в Ленинграде это всегда проблема. Войдя в вестибюль театра, Юлий сразу направлялся в кассу узнать, оставлены ли билеты для льготников, брал у Веры удостоверение Инвалида Отечественной войны и прилипал к окошку администратора, пока еще закрытому, и не отходил ни на шаг до тех пор, пока оно не открывалось и не показывалась голова администратора, чтобы сообщить, что оставлено столько-то мест, в первую очередь для ИОВ и блокадников. Юлий напористо, через головы стоящих впереди, подавал удостоверение, получал записку на два билета в кассу, покупал билеты и с гордым видом победителя подходил к Вере. За все время их театральных походов не было случая, чтобы он не добился своего. Чем труднее стояла задача, тем Юлию было интереснее ее решать. Он никогда не сомневался, что достанет, и эта уверенность, смелость всегда приводили к победе. Может быть, он таким способом самоутверждался? Или красовался перед Верой? Даже на мюзикл "Юнона и Авось" театра Ленком, прошедший в Москве с невиданным успехом и привезенный в Северную столицу, чтобы взбудоражить и поразить весь театральный Ленинград, Юлий достал контрамарки, хотя, казалось, это было абсолютно невозможным. Правда, сидеть пришлось на ступеньках, но было все прекрасно видно, слышно и... здорово! Спектакль с пением, музыкой, клубами дыма на сцене -- все это тогда было ново, интересно, необычно и талантливо.

Вере очень нравился Большой драматический театр им. Горького (попросту -- БДТ). В те годы, при режиссере Товстоногове, он находился в зените славы и популярности. У театра не было слабых спектаклей, билеты раскупались мгновенно, актеры работали всегда при переполненном зале, работали с радостью, с полной отдачей. Вере в БДТ нравилось все: великолепный зал, уютная сцена, удивительная публика, неброско одетая, воспитанная -- от нее веяло старым Петербургом. Юлий очень хорошо вписывался в общую атмосферу театра. Однажды он явился в жилете, видневшимся из-под пиджака, до того экстравагантном, что Вера поразилась: жилет был из кремового атласа с яркими желтыми и розовыми полосами. На таком солидном мужчине, как Юлий, это смотрелось очень интересно и театрально. Вере было приятно находиться рядом с ним. В антрактах они, как большая часть публики, прогуливались в фойе и говорили, говорили -- им всегда не хватало времени наговориться.

-- Тебе нравится спектакль? Не жалеешь, что пошла именно сюда? -- спрашивал Юлий. -- Хочешь пойти в буфет? На чашечку кофе у меня, кажется, найдется в кошельке.

И Вера, услышав таким образом высказанное предложение пойти в буфет, всегда отказывалась, боясь, как бы ее друг не остался без гроша, хотя выпить чашечку кофе хотелось. И когда приглашения пойти в буфет, высказанные в такой форме, стали повторяться и в другие приезды, Вера в какой-то момент удивилась, призадумалась и неожиданно пришла к поразившему ее выводу, что ее приятель... скуп. И расстроилась: эту черту в людях она не терпела. Но, может, и для Гольды это было непереносимо? И именно это стало причиной разлада в семье? Никогда не осмеливалась прямо заговорить на эту тему, но думала об этом много.

Однажды после спектакля, по дороге к метро, Вера перевела разговор о театре на житейские темы и спросила:

-- Юкка, как тебе живется в материальном плане? Пенсии хватает или нужно подрабатывать?

-- Ты же знаешь, Верочка, -- с энергией, быстро ответил Юлий, -- что я не терплю безделья. Я чувствую себя больным и несчастным, если нечего делать. Поэтому, если бы даже хватало пенсии, я все равно придумал бы что-нибудь, чтобы заработать лишнюю копейку. Ты не забывай, что я -- актер-кукольник, значит, всегда могу быть востребован в детсадах, школах, приютах, интернатах. И что еще важно, я могу и умею работать один.

-- Один! Но это же страшно трудно и неудобно, -- удивилась Вера.

-- Да, действительно, это совсем не просто, но у меня нет выхода. На первых порах я просил Гольду поработать со мной в паре, но пороху у нее хватило на два концерта, а потом мы окончательно разругались, разделили хозяйство и теперь живем каждый сам по себе.

-- Ох, Юкка, -- сказала Вера жалостливо, -- мне это совсем не нравится. Не жди, что я буду на твоей стороне. Из женской солидарности я за Гольду, хотя еще не очень разобралась, что между вами происходит, что вы никак не можете поделить. Одиночество вдвоем -- что может быть хуже, Юкка? Почему ты не учишься уступать? -- в семейной жизни без этого просто невозможно. Если тебя что-то раздражает в жене, ну, попробуй переключиться, изменить свое мнение о том, что вызвало раздражение, и увидишь, что все покажется чепухой, мелочью, не стоящей того, чтобы из-за этого рушилась семья. Ты же любишь Стеллу и хочешь, чтобы глаза твоей дочери светились радостью, когда вы все вместе, разве не так? Что с тобой происходит, Юкка? Может быть, ты нездоров?

-- Нет, что ты, Вера, я здоров как бык, -- упрямо мотнув головой, сказал мой друг, -- я ведь веду спартанский образ жизни и хочу жить минимум до ста лет. Каждое утро в любую погоду, даже если дождь или снег, в спортивном костюме я прямо из дома бегу в Михайловский сад делать зарядку, благо до него рукой подать. После основательной разминки бегаю по аллеям сада -- в такой ранний час они малолюдны. Нас там, в саду, несколько таких любителей утренней зарядки на воздухе, мы уже подружились, бегаем вместе, обсуждаем новости, беспокоимся, если кто-то не приходит. Для меня этот час в движении, на воздухе -- самая счастливая часть дня! А потом дома душ -- до чего ж это здорово! После него я чувствую себя молодым, сильным, готовым на любой подвиг! А дальше -- одеваюсь, готовлю завтрак.

-- Сам? -- спрашиваю с надеждой, что не сам.

-- Конечно, сам! То, что готовит Гольда, я не ем. Она хочет отравить меня, я должен остерегаться, -- сказал на полном серьезе.

-- О, Господи, Юкка, что ты говоришь! Откуда такая чушь в твоей голове?

Он не ответил, будто и не слышал вопроса, а продолжал о работе.

Новогодние елки длились почти полмесяца и заставляли актеров всех мастей и рангов отложить каждодневные дела ради выступлений на елках. Такой шанс поправить семейный бюджет нельзя было упускать. Юлий заранее тщательно готовился. Так как он называл себя волком-одиночкой, то для него было очень важно, чтобы места выступлений находились компактно, близко друг от друга, ибо на такси он не хотел тратиться, а переносить на себе реквизит с озвучивающей аппаратурой было тяжело. За день приходилось давать не менее пяти концертов, уставал до потери пульса, зато как сладко было подсчитывать заработки! С годами с трудом выдерживал такую гонку, сердился на себя и на весь белый свет. И чем больше нервничал, тем хуже получалось, а остановиться уже не мог. Трагедия старости!

-- Юлий, ты хорошо зарабатывал, ну, а Гольде перепадало что-нибудь от твоих заработков? -- спросила с интересом.

-- Ты что! -- возмутился он. -- С какой стати? Она на десять лет моложе меня, пусть работает, если не хватает пенсии.

Это уже было тревожно и опасно, но Вера понимала, что ничего изменить в этом сложившемся человеке нельзя, ибо началось это, вероятно, давным-давно, может быть, с детства, а скорей всего -- с войны, с блокады, когда он копил каждую копейку, берег каждую крошку, чтобы выжить маме и самому, и понял, как ужасно, когда твоя жизнь, быть или не быть тебе на этой земле, зависит от денег, от твоих материальных возможностей. Поразмыслив над всем, Вера неожиданно для себя пришла к выводу, что ее друг подобен двуликому Янусу: с одной стороны -- респектабельный, интеллигентный, общительный, с широким кругом друзей, приятелей, знакомых, живущий в мире искусства, умеющий всем нравиться, всем быть нужным, а с другой -- диаметрально противоположен первому: груб, упрям, неуживчив, нетерпим, деспотичен, жесток с женой, скуп до патологии -- и это все в одном человеке! Когда Вера осознала это, она растерялась, чувствовала себя несчастной и бессильной что-либо изменить, помочь человеку, совсем не безразличному ей.

-- За все время нашего знакомства, а это сорок семь лет, из них тридцать три года разлуки, в которые мы не забывали друг друга, -- рассказывала мне Вера, -- он подарил мне маленького смешного то ли шмеля, то ли жука -- он и сейчас у меня всегда перед глазами, и один раз мы с ним были в кафе, посидели, поговорили -- я не спешила в этот раз. Сама того не желая, почему-то спросила:

-- Юкка, у тебя есть женщина? Как ты решаешь эту важную для мужчины проблему?

-- Вера, я -- как все. Меняю любовниц, как хочу и когда хочу.

-- Но за удовольствие надо платить. Это, вероятно, дорого тебе обходится?

-- А вот это, Верочка, уже не твоя забота, не сердись, что так невежливо.

Мы посмеялись, я извинилась и сказала, что действительно это не моя забота, лишь бы ему было хорошо.

Пора было уходить. Он проводил меня до остановки. Всегда -- только до остановки, объяснял, если я не знала, как доехать, и никогда не предлагал проводить до места, где жила я с туристами. Впрочем, я и рада была этому, ибо всегда спешила, всегда помнила, что я на работе. А однажды, -- продолжала свой рассказ Вера, -- мы ехали после дневного спектакля вместе до остановки на Невском, где ему нужно было выходить, а мне еще ехать дальше. Троллейбус был битком набит, мы стояли, сжатые толпой, близко-близко друг от друга. Перед самой остановкой он посмотрел мне в глаза с такой невыразимой тоской, что я вздрогнула и отвела глаза, и чуть слышно выдохнул:

-- Господи, какая мука!

Потом громко, так что слышно было вокруг, совсем чужим голосом:

-- Мне хочется на весь свет закричать, как я люблю тебя!

Троллейбус остановился, толпа вынесла Юлия на тротуар, зашли новые пассажиры, а я стояла в полной растерянности, взволнованная и несчастная, не веря, что не ослышалась.

Больше никогда ничего подобного Юлий себе не позволял, при встречах мы делали вид, что ничего не произошло.

-- На мое 60-летие, -- рассказывала Вера, -- приехала моя фронтовая подруга Нина-Мария из Киева, собрались друзья-музыканты и совершенно неожиданно -- Юлий. Утром он позвонил первый:

-- Здравствуй, солнышко! С Днем рождения! -- голос радостный, полон энергии. -- Угадай, откуда я звоню. Вот и не угадала! Я уже в Риге, на вокзале! Ты пригласишь меня на свой день рождения?

-- О, Юкка, как я рада! Конечно, приходи, твой приезд -- самый лучший подарок истинной дружбы. Не забыл адрес? Жду!

Пришел элегантный, сияющий, очаровал всех моих друзей за столом, супруга, родственников, незаметно, но уверенно повел застолье -- с фейерверком шуток, юмора, каких-то неожиданных сценок из театра теней -- просто одно обаяние и сияние, а не человек. Моя Оля отзывалась веселым смехом на каждую его шутку, смотрела восхищенными глазами, не веря. что этому человеку почти семьдесят лет.

-- Катюша, я тебе так рассказываю о встречах с Юлием, что у тебя может сложиться впечатление, что они были частыми, -- говорила мне Вера. -- Нет, дружок, это на словах так получается, а на деле за четырнадцать лет от возобновления наших отношений до его кончины их можно пересчитать на пальцах, правда, обеих рук. Но встречи были ярки и памятны в силу того, что человек был ярок и незауряден. Незадолго до смерти, -- продолжала Вера, -- после перерыва больше, чем в год, он приехал в Ригу и, не позвонив, не предупредив, под вечер явился к нам -- не один, а с дамой неопределенного возраста, бойкой, не смущающейся, говорливой. Звали ее Анна Давыдовна. Разговор получился сумбурным, на ходу: они хотели до поезда посмотреть в нашем Русском театре хотя бы одно действие "Истории лошади" по "Холстомеру" Льва Толстого, чтобы сравнить с постановкой в БДТ, которую мы с Юлием смотрели вместе. Времени до начала спектакля оставалось мало, Юлий нервничал: я была не так приветлива, как хотелось бы. Пока Анна Давыдовна находилась в туалетной, я спросила Юлия, кто она такая.

-- Анна? Она -- моя любовница, -- сказал, пристально глядя мне в глаза, -- мол, ревнуешь? -- Я с ней познакомился в аптеке, она провизор. Мы разговорились, потом еще встретились пару раз, она одинока, я как будто тоже, и стали любовниками. Тебе нравится?

-- Не очень, -- спокойно ответила я. -- Но главное, чтобы нравилась тебе. Гольда лучше.

Вскоре они шумно попрощались и ушли, оставив после себя чувство недоумения, неловкости, тревоги. Зачем Юлий приводил ее в дом? Показать? Похвастаться? Что-то доказать? Вызвать ревность? Я не понимала.

Потом наступил развал Советского Союза, у людей возникли тысячи проблем -- и туризм сник, заглох. Наше с Верой Рижское бюро путешествий и экскурсий приказало долго жить, и мы остались без любимой работы. Выход на пенсию моя подруга начала с недомоганий. Долго лечилась сама, потом в больницах, но самочувствие все равно оставалось плохим еще довольно долго. Но, наконец, Вера окрепла настолько, что смогла поехать в Ленинград: ее тревожило, что долго не было никаких вестей от Юлия.

-- В этот приезд, -- рассказывала с глубокой печалью Вера, -- я его уже не застала. Меня давно мучили недобрые предчувствия, и по приезде в Питер я долго стояла у телефона, не решаясь снять трубку и позвонить. Потом пересилила страх, набрала номер и сразу услышала женский мелодичный голос. Гольда:

-- Вера, это вы? Здравствуйте! Я давно жду вашего звонка, чтобы сообщить, что Юлия уже нет в живых. Он умер как раз полгода назад. У меня не было ни вашего телефона, ни адреса, иначе я бы вам сообщила.

-- Умер! О, Господи! Уже полгода назад! -- сказала я и зашлась слезами.

Гольда молча ждала, пока я немного успокоюсь, потом быстро, волнуясь, стала рассказывать, что похоронили его рядом с мамой. как он хотел, на Смоленском кладбище.

-- Он всегда считал, -- нервничая и торопясь, продолжала Гольда, -- что здоров и будет жить вечно, о врачах слышать не хотел, хотя поликлиника находится рядом. Я видела, что с ним что-то происходит, он как-то сразу сник, переменился, еле ходил. Вы же знаете, Вера, какие у нас были отношения. Слова сказать не давал, никаких советов слышать не хотел, все принимал в штыки. Но какими бы ни были наши отношения, я считала, что нужно оставаться человеком, раз мы прожили столько лет вместе. Мне его было жаль, хотелось помочь, но возможным это стало только тогда, когда он окончательно слег. В больницу ни за что не хотел, врачи, сестры приходили домой каждый день, ухаживала за ним я, а потом приехала из Германии Стелла -- она там живет с мужем. Вдвоем мы были возле него до конца. Если бы вы видели, Вера, как он сопротивлялся болезни, как не хотел умирать! До последнего вздоха не верил, что уходит. Страшно было смотреть на все это. Бредил, вас, Вера, звал не раз. И не попросил прощения ни у дочери, ни у меня, не смягчился, не оставил никаких распоряжений, не изменил своему характеру до конца. Может быть, потому, что не верил, что умирает? Тяжело об этом говорить, Вера. После похорон Стелла не оставляла меня еще месяц. Перед отъездом она вызвалась помочь прибрать комнату, что-то выбросить, что-то оставить. Я все не верила, что у него не было денег: он ведь работал до последних месяцев, пока держался на ногах, пенсия у него была предельная -- 132 рубля, для того времени очень хорошая, а жил Юлий очень экономно, почти ничего не покупая из одежды и скромно питаясь. Деньги где-то должны были быть, мы со Стеллой все просмотрели и вдруг нашли их в диване, на котором он умер. Подумать только, какой характер! Умирал -- а ни слова о них! В диване был оборудован тайник, и там лежала очень солидная сумма в рублях. И из-за этих бумажек он убивался на работе, разрушил нашу жизнь, свою превратил Бог знает во что! И заболел, наверно, оттого, что эти бумажки превратились в мусор за время перестройки и развала страны. Вот с каким странным человеком вы дружили, Вера!

Я слушала Гольду и безутешно плакала. Юлий умер! Ушел к большинству, куда так не хотел!

В моем друге, как, наверное, в каждом из нас, была любовь и ненависть, мрак и свет, добро и зло, радость и горе, надежда и отчаяние, мягкость и жесткость, смех и слезы -- все уживалось в одном человеке, поэтому одним он нес горе, другим -- свет.

Мне -- только свет. И от этого горько и больно, что его больше нет, ведь он унес с собой частицу и моей жизни. Больно, что я уже никогда не услышу его полное радости, ликующее "Здравствуй, Вера!". И что же теперь мне делать с люками, которые он подарил мне в тот далекий год нашей юности, когда судьба свела нас? Он оставил мне их на память, чтобы не забывала -- нигде и никогда. И я помню. Только теперь, подойдя к люку, не наступаю, а обхожу стороной, и всегда при этом мысленно, из глубины души зову:

-- Юкка, ау! Где ты? Ты не забыл меня? Помнишь? Ждешь? Жди. Скоро встретимся...

9.IX.03

Рига

ПЕРВЫЙ ПОСЛЕВОЕННЫЙ ВАЛЬС

В самом конце войны к Дарье пришла любовь, взрослая, серьезная, со всеми радостями и тревогами. Для Даши -- первая, для Кирилла же -- не первая и, как вскоре она поймет, не последняя.

Все, кто видел их вместе, в один голос твердили, что они созданы друг для друга, что более гармоничной пары трудно себе и представить. Даша верила, что Кирилл -- ее судьба, что с ним она пройдет по жизни, деля и радость, и горе.

Но (уж это вечное "но"!) еще в XI веке мудрый Омар Хайям предупреждал:

Любовь вначале -- ласкова всегда,

В воспоминаньях -- ласкова всегда,

А любишь -- боль! И с жадностью друг друга

Терзаем мы и мучаем -- всегда!

Даша в середине XX столетия своим опытом могла подтвердить верность этих слов.

Как только закончилась война и появилась возможность бывать среди гражданского населения, все изменилось. Ее возлюбленный при виде молодых ярких женщин преображался до неузнаваемости: глаза загорались особым блеском, азартом, и в эту минуту он напоминал Дарье гончую на охоте, делающую стойку на дичь, только тут дичью обычно была самая красивая женщина. И Дарья сначала обмирала и холодела от ревности и унижения, а потом поняла, что ее Кирилл для семейной жизни не годится, что он еще не нагулялся, а, может, и не нагуляется никогда. Ей все чаще приходила на ум восточная пословица: "когда бы ты ни прекратил неприбыльное дело,-- все прибыль". Даша понимала, что чем раньше она расстанется со своим возлюбленным, тем лучше будет для нее, иначе эти переживания заберут все здоровье, доведут до отчаяния.

Могла ли Даша соперничать с красавицами-рижанками, если она ушла из армии в чем стояла: шинель, гимнастерка, юбка, сапоги -- и больше ничего.

С чего начинать жизнь? Этот вопрос задавали себе все, прямо со школьной скамьи ушедшие на войну, чудом уцелевшие и дожившие до Победы. И каждый решал эту проблему по-своему. Даша поступила учиться в музыкальное училище, там ей было интересно и хорошо, но все тяжелее, все несноснее казалась военная форма. Ей хотелось быть такой, как вся молодежь, слиться с ней, раствориться, чтобы ничто больше не напоминало о проклятой войне. Для этого нужны были деньги, а их в Дашином кошельке имелось что кот наплакал. Чтобы не расстраиваться, она не позволяла себе заходить в магазины, отворачивалась от всех витрин. Оставалась толкучка, где, как ей говорили, цены доступнее, выбор побольше, и, главное, можно торговаться.

И вот в один из воскресных дней она отправилась туда.

Толчок в Риге после войны находился в Московском районе, на острове Звиргзду, и поразил Дарью многолюдьем, шумом, обилием всего на свете. Она долго ходила по рядам, присматриваясь и прицениваясь, пока не увидела наконец те туфли, которые пленили ее сразу, сходу: светлые, с изящной черной отделкой, на высоком каблуке - чудо после ботинок с обмотками и грубых сапог! Туфли были на номер меньше, чем ей нужно, но Даша не устояла и купила, решив, что красота требует жертв.

Придя домой, она долго их разглядывала, сдувала несуществующие пылинки, протерла чистым платочком, даже понюхала -- запах кожи показался удивительно приятным. Потом, священнодействуя, осторожно надела, прошлась по комнате, все вытягивая шею и наклоняясь, чтобы увидеть ноги. Но так рассмотреть не удавалось, и она поставила на пол зеркальце и крутилась, вертелась перед ним, наслаждаясь созерцанием своих постройневших ног в таких потрясающих туфлях.

За этим занятием и застал ее Кирилл. Увидя Дашино радостное лицо, сияющие глаза, воскликнул:

-- Я и не знал, что ты у меня такая красавица! С обновкой, радость моя!-- Крепко обнял и закружил по комнате.-- Знаешь что? Пойдем сегодня на танцы, устроим себе праздник, хочешь?

Даша, зардевшись, прильнула к нему:

-- Ох, ты чудо-юдо, как ты угадал мое заветное желание? Конечно, хочу!

И порывисто поцеловала, обвив руками его шею.

Узнав, что молодая пара собирается на танцы, Дашина соседка Мадара, вспомнив свою молодость, заявила, что гимнастерка и такие шикарные туфли -- это просто ну никуда не годится, и принесла померить свою блузку и юбку.

Даша была тоненькая, как лозинка, и юбку пришлось прямо на ней зашпиливать, делать складки -- кое-как справились, а блузка, легкая, свободная, подошла сразу -- ее Мадара носила лет двадцать назад, когда была такой, как Даша теперь.

В просторном зале Дома офицеров играл духовой оркестр и было многолюдно. Для жаждущих танцевать представительниц прекрасного пола кавалеров явно не хватало: война выкосила мужчин. Столько было убито и искалечено, что, казалось, на земле остались одни женщины. Кирилл, как актер на сцене, почувствовав на себе оценивающие женские взгляды, мгновенно подтянулся, расправил плечи, заиграл глазами и сразу стал чужим и далеким. Даша, похолодев, внутренне сжавшись, поняла, что ее возлюбленный уже не с ней, но решила не сдаваться: ведь в этот вечер она выглядела, как ей казалось, ничуть не хуже остальных.

С первыми тактами плавного широкого вальса Кирилл, опережая других, вывел ее на середину зала, чтобы хоть вначале никто не мешал вальсировать. Он великолепно танцевал. Даша даже думала, что это, пожалуй, было самым бесспорным его достоинством. Ее, всегда недооценивающую себя, с массой комплексов, он сумел заставить поверить в то, что она способна на многое, в том числе и красиво танцевать вальс.

Даша с упоением, позабыв обо всем на свете, отдалась плавным волнам музыки. Великолепный зал, люстры, сверкающий паркет, берущая за душу мелодия вальса, красавец кавалер -- все поднимало ее и несло, как на крыльях.

-- Как хорошо!-- пела в ней радость.-- Как чудесно!

И вдруг ноги в туфлях на непривычно высоких каблуках в какой-то миг вышли из-под ее контроля! Кирилл не успел сообразить, что с ней, как Даша на глазах у всего ахнувшего зала растянулась на зеркальном паркете во всю длину своего 175-сантиметрового роста!

Господи, какое это было горе! Какой маленькой, никчемной и несчастной она вдруг себя почувствовала! Катастрофа! Позор!

Кирилл стремительно наклонился, помог встать на ноги и быстро вывел из зала. В коридоре Даша забилась в угол и безутешно рыдала, содрогаясь всем телом, а он стоял над ней, расстроенный, потемневший, гладил по голове и говорил:

-- Ну что ты! Перестань! С кем не бывает. Эта мелочь не стоит таких рыданий. Перестань же!

А она, умирая от горя и стыда, вдруг, в одно мгновение, как ясновидящая, поняла, что между ними все кончено, что ее надежды на семейную жизнь с Кириллом развеялись как дым, что эта унизительная сцена никогда не забудется, всегда будет стоять между ними, и ничего изменить уже нельзя.

И когда поток слез иссяк, Даша твердо сказала:

-- Иди в зал, там не хватает кавалеров, а мне нужно домой.

-- Я с тобой! Мне без тебя здесь делать нечего,-- поспешно возразил ее возлюбленный тоном, в котором Даша услышала совсем другое.

-- Уйди. Не надо меня жалеть. Мне лучше побыть одной,-- в голосе прозвучала такая непреклонность, что Кирилл покорно повернулся и пошел.

Даша, оставшись одна, еще какое-то время постояла, собираясь с силами, а потом медленно, держась за перила, на дрожащих ногах стала спускаться вниз. Улица, парк напротив, прохожие показались серыми, мрачными, враждебными. Ее охватила смертельная усталость и тоска. Вдруг в тесных туфлях нестерпимо заболели ноги, она еле сдерживалась, чтобы не пойти босиком. А дома прямо с порога с ненавистью сошвырнула их с замученных ног и, крадучись, чтобы не встретиться с соседкой, проскользнула в комнату. В чем была, упала на кровать и долго лежала неподвижно, безутешная и несчастная.

-- Все кончено!-- твердила как в бреду.-- Все, все кончено! Впереди одиночество и тоска!

Это была расплата за нетерпеливое желание стать, как все. После войны многотысячной армии девушек-фронтовичек нужно было учиться всему заново: носить платье, туфли, сидеть за столом и пользоваться приборами, непринужденно и естественно вести себя в обществе, выйдя замуж, учиться быть женой, матерью, хозяйкой дома -- всему учиться с самого начала, упорно, не сдаваясь. А кто, как Дарья, сгоряча ринулся в неведомое, тот расплачивался стыдом и слезами.

Дарья действительно напророчила свою судьбу: Кирилл не стал спутником ее жизни. Конечно, не случай на танцах был тому причиной, он только дал первую, чуть заметную трещинку в их любви, но, с того вечера начиная, трещинка все увеличивалась, расширялась, пока не превратилась в пропасть, которую ни он, ни она переступить уже не смогли. Былая радость, естественность, сердечность отношений оставили их, и перевод Кирилла по службе в другой город каждым в душе воспринят был с облегчением, всё поставил на свои места. О совместной жизни речи больше не шло, хотя полного разрыва тоже не наступало. Они ещё долго писали друг другу письма, полные грусти, надежды, заботы, нежности, изредка встречались. Но недосказанность, неопределенность в их отношениях давали свободу распоряжаться своей судьбой и ему, и ей.

Оленька-Оля

(посвящение Ольге Зашибиной)

Душа моя, Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных.

(Ф. Тютчев)

В 1946 году я поступила в Рижское музыкальное училище со смелыми планами выучиться на певицу. Послевоенная студенческая жизнь, наполненная новыми знаниями, музыкой, одухотворёнными молодыми лицами, мирными заботами, стала тем заслоном, который спасал от мучительных мыслей о войне. Трудности в учёбе преодолевались легко, времени хватало и на встречи, и на споры, и на прогулки. Наша дружная интернациональная стайка старалась не пропустить ни одного стоящего концерта, ни одной генеральной репетиции и довольно скоро обжила филармонию, зал консерватории, университетскую аулу с её уникальной акустикой и верхотуру оперного театра, где мы чувствовали себя, как дома, и не только слушали оперы, но в антрактах ещё и готовили домашние задания. Контролёры знали нас в лицо и по доброте душевной, на свой страх и риск незаметно пропускали без билетов. Жизнь казалась праздничной и прекрасной, хотя одеты мы были предельно скромно и от голода вечно сосало под ложечкой.

Но не только музыка наполняла мою жизнь. Пристрастие к чтению прервала война. Превратившись после демобилизации из гвардии старшины медицинской службы в студентку, я, чтобы наверстать упущенное, отправилась записываться в библиотеку Дома работников искусств, что в Старой Риге, на улице Вальню,9.

Библиотекарь, высокий, прямой, как свеча, мужчина лет 35-40, встретил меня приветливо, расспросил, кто я, откуда, что читала и чем интересуюсь. Оформив карточку, он дал мне возможность походить вдоль полок и выбрать, что хочу.

Читала я быстро и жадно, и вскоре с библиотекарем мы подружились, а точнее, стали приятелями, ибо, часто встречаясь в течение нескольких лет, мы так и не перешли на "ты". Он обращался ко мне по имени, а я звала его Владимиром Владимировичем. Между собой с подругами мы для скорости и удобства называли его Вэ. Вэ. Скромно, аккуратно одетый почти всегда в одно и то же, худенький, как подросток, с плавными, предупредительными движениями, В.В. вызывал приязнь не только внешностью, но и готовностью сделать человеку доброе, нужное, приятное, прийти на помощь, поделиться последним. И всё это искренне, охотно, будто по-другому и быть не могло.

Происходил он из старой русской интеллигенции, хотя фамилия Мерт наводила на мысль о наличии и немецкой крови. Как вся довоенная интеллигенция Латвии, он свободно владел тремя языками (латышским, немецким, русским), был хорошо воспитан, образован и начитан. Все годы наших приятельских отношений В.В. опекал меня трогательно, деликатно и не навязчиво. Совсем не богат и, как нам казалось, часто голоден не менее нас, вечно мечтающих что-нибудь пожевать, Владимир Владимирович всё же находил возможности хоть мелочью, хоть каким-то пустячком, но обрадовать человека. К моим подругам-вокалисткам Аустре и Лидии В.В. относился сердечно и тепло, но букеты сирени, жасмина из бесхозных садов на окраине послевоенной Риги приносил не им, а мне, первые яблоки-падалицу с червячками (вкусно!) - мне, пригласительный на выставку, контрамарку в театр - тоже мне, и это давало повод моим подругам посплетничать и повеселиться на наш счёт.

Очень скоро В.В. разобрался, что у меня много пробелов в образовании, и стал незаметно руководить моим выбором книг. Однажды он спросил, люблю ли я Достоевского. Услыхав в ответ, что я прочла только "Преступление и наказание" и не собираюсь больше читать этого реакционного писателя, Владимир Владимирович горестно охнул и схватился за голову:

- Господи, кто вам внушил эту чушь? Как же можно жить на белом свете и не знать Достоевского? Впервые встречаю такого странного человека.

В.В. стоял передо мною растерянный и недоумевающий. Пришлось объяснять, что в украинской школе, которую я закончила накануне войны, мы Достоевского не проходили, учитель о нём сказал вскользь, мимоходом и увлекаться не советовал. И В. В. взялся за моё просвещение. Не дожидаясь, пока я соизволю явиться в библиотеку, он стал приносить мне том за томом прямо домой. Я дочиталась до того, что перестала нормально спать из-за кошмарных снов на сюжеты прочитанного. Пришлось просить передышки.

После Достоевского появился Есенин, которого я тоже не знала по той же причине. В.В. принёс мне свой, личный том Есенина, изданный в оккупированной гитлеровцами Риге. Меня поразило, что враги издали нашего поэта, в то время, как в Советском Союзе за распространение стихов Есенина, публичные выступления о нём можно было угодить в ГУЛАГ.

Поэзия Есенина захватила меня с первых строчек и не отпускает до сих пор.

Мерту я благодарна за многие книги и, в частности, за два тома переписки П. И. Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк. Где ещё мне удалось бы достать такие редкие книги, не будь моего приятеля?

В.В. прекрасно знал Латвию, Ригу и стал моим первым экскурсоводом. Рига в первые годы после войны казалась тихой, спокойной, малолюдной. Транспорта было мало, и город ощущался просторным, наполненным светом и чистым воздухом. Троллейбусы по улицам ещё не бегали, они появятся только в 56-ом году. Трамваи ходили с большими интервалами, чем теперь. Зато пролёток, бричек в городе хватало! Они сразу бросались в глаза и вносили в облик Риги что-то давно забытое, колоритное и уютное.

Помню, в солнечное тихое утро мы с подругой, боясь опоздать, торопились на занятия и у оперного театра увидели медленно ехавшую нам навстречу бричку с откинутым верхом. В ней сидела, закинув нога за ногу и открыв напоказ всё, вплоть до крошечных трусиков, молодая, совершенно пьяная красавица. Наш взор схватил мгновенно всё: утомлённое припухшее лицо, размазанную вокруг рта помаду, синяки под глазами, театрально откинутую руку с дымящейся папиросой, растрёпанную причёску, помятое шёлковое платье с глубоким вырезом. Её одолевала дремота, но она изо всех сил старалась держаться прямо, чтобы не свалиться на мостовую. Мы с подругой глядели во все глаза, и Лида сказала:

- Вот и довелось увидеть живую проститутку, а то всё только в книгах читали о них. Не знаю, как тебе, но мне её жаль. Жаль молодости и красоты. Не для этого же родила её мама?

Это было сразу после войны, ночная красотка ехала в открытой бричке. А теперь? Теперь их возят на авто...

После войны в Старой Риге везде встречались следы разрушений: в развалинах лежал главный собор города - церковь Петра, Ратушная площадь, набережная реки Даугавы, железнодорожный мост, теперешняя площадь ливов... Домский собор стоял безмолвен и пуст, в нём не шли ни богослужения, ни концерты, хотя изнутри собор можно было осмотреть в определённые дни и часы. Иногда, чтобы подработать, там дежурил кто-нибудь из органистов в надежде, что забредёт любитель органной музыки и попросит сыграть.

У моего общительного приятеля Мерта где только не имелось знакомых и друзей! Однажды он договорился с органистом, и тот для нас двоих в пустом Домском сыграл Фугу и Токкату Баха, а потом позвал нас подняться на балкон и показал и рассказал всё о пульте управления органа: о регистрах, мануалах, ножной клавиатуре. И даже продемонстрировал звучание отдельных регистров. Для меня, провинциалки, человека из другого мира, всё было ново и захватывающе интересно.

Постепенно я всё больше узнавала о Владимире Владимировиче. До 1940 года семья Мертов не бедствовала. Источником стабильного дохода служил не какой-то там завод или отделение банка, а всего-навсего скромный газетный киоск возле Пороховой башни, перед торцом здания Шведских казарм (киоск ещё жив). Место - лучше не сыскать: утром поток трудового люда мимо киоска направлялся в Старую Ригу, где находилось много контор, учреждений, офисов. А навстречу ему спешили те, кто работал в Новой Риге, и всем было удобно по дороге купить газету, журнал, конверт, нужное из канцтоваров. Киоск кормил семью до сорокового года и в годы немецкой оккупации. Национализация в советское время лишила Мертов всего, семья обеднела, трудно жила.

И всё же, несмотря ни на что, и в таких условиях В.В. не унывал, не озлобился, ни в чём не изменял себе. Вот только о болезнях с каждым годом говорил всё больше и подробнее, что у нас, молодых, вызывало не сочувствие, а весёлую улыбку. Мы утешали его тем, что скрипучее дерево долго живёт.

Наши добрые отношения длились несколько лет. Потом как-то сразу мы все посерьёзнели, озаботились каждая своими проблемами. Я готовилась в университет, Лида уехала в Омскую филармонию, Аустра пела в бригадах от филармоний других республик, и наш В. В. незаметно отдалился, растаял, как в тумане.

И вдруг летом то ли 55-го, то ли 56-го года в центре Риги, у Христорождественского собора я лицом к лицу столкнулась... с Ольгой Зашибиной!

- Господи, откуда ты взялась? - кинулась я к ней, не веря глазам своим.

- А это я тебе, дорогая, обязана моим появлением в столице Латвийской ССР, - смеясь и обнимая меня, ответила Оля. - Учти, я теперь не Зашибина, а Мерте. Тебе о чём-нибудь говорит эта фамилия?

Я оторопело глядела на Ольгу, не понимая, при чём тут Мерт. А потом, сама себе не веря, спросила удивлённо:

- Так ты что ж, вышла замуж за Владимира Владимировича? Ну и ну! Поистине мир тесен и полон чудес!

Мы прошли на Эспланаду, нашли свободную скамейку, и Ольга рассказала о своём замужестве.

После окончания Ленинградского Высшего художественно-промышленного училища Ольгу Зашибину направили на работу в Симферополь. Однажды случайно она познакомилась с разговорчивым, приветливым рижанином, который, отдыхая по путёвке в Ялте, решил посвятить один день знакомству с Симферополем. Встреча с Ольгой вскружила голову моему приятелю. Они не могли наговориться. Рассказывая о себе, блокаде, ансамбле, Ольга вдруг произнесла моё имя. И разговор потёк по другому руслу, а закончилось всё тем, что моя однополчанка в 1953 году перебралась в Ригу в качестве супруги моего приятеля Мерта.

Тесен мир!

Зная и одного и другого, мне ясно было, что из этого брака ничего путного выйти не может. Супруг был беден, зарабатывал мало. Отдельной квартиры или хотя бы комнаты у него не было, а жизнь семейной пары у матери не заладилась с первых дней, ибо свекровь, замученная трудностями, сразу поняла, что её невестка не помощница в доме, не добытчица, а такая же неумёха и не от мира сего, как её сын. Да и характеры у супругов плохо стыковались. И брак вскоре распался без особых печалей с обеих сторон. Но фамилия Мерте осталась в Ольгином паспорте до конца жизни, хотя она не любила говорить об этом и всегда называла себя Ольгой Зашибиной.

Под этой фамилией её знают и помнят истинные ценители поэзии 60-90-х годов ХХ века.

* * *

Ольга - моя однополчанка. Мы встретились с ней ранней весной 1944 года под Невелем, где в это время дислоцировался 145-ый запасной стрелковый полк (ЗСП) Первого Прибалтийского фронта. К моменту нашей встречи каждая из нас в войну прошла свой нелегкий путь.

В 41-ом году я в своих Черкассах (тогда это Киевская область) окончила среднюю школу и отправилась в Киев., чтобы на месте узнать побольше о том институте, в который собиралась подавать документы. Приехала 21 июня, а 22-го на рассвете "Киев бомбили, нам объявили, что началася война", как пелось в одном из вариантов популярной песни военных лет - "Синем платочке".

И всё резко изменилось в судьбах людей. Я поступила на краткосрочные курсы медсестёр, работала в госпитале, с ним эвакуировалась в Харьков, потом в Сибирь и летом 42-го года стала маленькой частичкой формирующейся 150-ой Сталинской стрелковой дивизии добровольцев - сибиряков. После двух месяцев напряжённой подготовки мы очутились на Калининском фронте и в конце ноября вступили в кровопролитные бои под городом Белый Смоленской области. В этих боях я, санинструктор стрелковой роты, была тяжело ранена, и через полгода лечения в госпиталях медкомиссия решила мою участь: меня выписали негодной к строевой службе. Ходила я плохо, но могла петь и стала солисткой полкового ансамбля песни и танца.

Ольга к этому времени тоже хлебнула лиха через край. Студентка четвёртого курса филфака Ленинградского университета вместе с ленинградцами всех возрастов и профессий под непрекращающимися бомбёжками и палящим солнцем рыла окопы на подступах к Ленинграду, тушила фугаски во время ночных дежурств на крыше дома, перевязывала раненых. 900 - дневная блокада унесла жизнь мамы, а её саму, чуть живую, с такими же доходягами по Дороге жизни переправили в тыл. Несколько месяцев понадобилось на восстановление сил, и Ольга добровольно ушла в армию, а весной 44-го года оказалась в ансамбле 145 ЗСП, где и произошло наше знакомство.

* * *

Всё на земле проходит. От понимания этой непреложной истины неуютно на сердце и горько.

Как огни, гаснут люди,

И нет ничего от них,

Как от огней, только

Пепел печали, - по-восточному изысканно об этом в японской поэзии, которую знала и любила моя однополчанка.

Ольга Зашибина ушла из жизни 27 июня 2001-го года - уникальный, неповторимый, многогранный человек. С каждым днём река времени уносит память о ней всё дальше и дальше. И чтобы подольше удержать Ольгу тут, на Земле, напомнить людям, что ещё не так давно меж нами жила поэтесса, у которой "душа для вдохновенья родилась" (О. Зашибина "Пречистое"), и пишутся эти строчки. Теперь уже редко когда услышишь: время идёт. Чаще говорят: время летит, мчится вскачь, несётся на всех парусах! Поэтому каждое свидетельство прошлого, каждый яркий носитель этого прошлого не должны бесследно исчезнуть из нашей памяти, чтоб не прервалась связь времён, чтобы не превратились мы в манкуртов, бездушных роботов.

* * *

Оленька - Оля, яркий лучик в суровой военной действительности...

Мы познакомились на репетиции. На второй день по прибытию в полк я, ещё не успев отдохнуть от дороги, пришла послушать и посмотреть ансамбль в работе. Пока не явился руководитель, ансамблисты шумели, перекрикивались, о чём-то горячо спорили. Но вот скрипач выразительно показал на часы, и музыканты - их было человек пятнадцать - заняли свои места. Трубач дал тон для настройки, и разговоры потонули в звуковой какофонии, всегда предшествующей началу репетиций, концертов. Минута в минуту распахнулась дверь и быстрым шагом вошёл капельмейстер Кудряшов, высокий, подтянутый, совсем не военного склада капитан ( вскоре я узнала, что ансамблисты любовно зовут его Наш Капель). Совсем не по-уставному он поздоровался с ансамблем и стал к пульту. Репетиция началась с наполовину готовой, но ещё не впетой песни "Вася-Василёк". Сейчас текст этой песни кажется наивным, кое у кого вызывает ироническую усмешку, но в годы войны был так нужен, так задевал сердце солдата:

Что ты, Вася, приуныл, голову повесил,

Ясны очи опустил, хмуришься, невесел?

С прибауткой, шуткой в бой хаживал, дружочек,

Что случилось вдруг с тобой, Вася-Василёчек?

И на этот мощно пропетый мужским составом хора вопрос Коля Поляков мягким красивым баритоном печально отвечал:

...письмеца денёк-другой почта не приносит.

Понимаешь ли, браток, сердце ласки просит.

До чего же хорошо и трогательно всё в этой песне! Я слушала и радовалась слаженности звучания хора, оркестра, солиста.

Потом пошёл прогон других песен, а перед перекуром капитан вывел меня, покрасневшую, смущённую, вперёд и совсем по-домашнему представил ансамблю:

- Прошу любить и жаловать. Это Мария Замниборщ, наша новая солистка вместо выбывшей Веры Гроздовой.

И, внимательно посмотрев мне в глаза, продолжил:

- Ты ведь "В лесу прифронтовом" пела там, в батальоне выздоравливающих, верно? Давай сходу попробуем. Хор и оркестр песню знают. Ну, не волнуйся. Смелее! Поехали!

Оркестр дал короткое вступление: ум-па-па, ум-па-па, ум-па-, и я, не успев испугаться, запаниковать, из-за такта вступила плавно:

С берёз, неслышен, невесом,

Слетает жёлтый лист,

Старинный вальс "Осенний сон"

Играет гармонист...

Чудесная мелодия несла, как на волнах, помогая достойно держаться. Кажется, справилась!

Во время перекура я, уже немного успокоившаяся, стояла с девчонками и слушала, не вникая, их не умолкавший стрекот. И тут подошла невысокая худенькая девушка, и всё моё внимание переключилось на неё. Что-то было в этом солдатике тревожащее, тихое, сосредоточенное на своём, не имеющем отношения к окружающему. Я так пристально вглядывалась в неё, что стоящая рядом Татьяна рассмеялась и грубовато сказала:

- Что ты уставилась на неё, как баран на новые ворота? Это наша Ольга Зашибина, драматическая актриса и хористка. Познакомься. Она блокадница. Ленинградка.

Так произошло знакомство.

Ольга была чуть ниже среднего роста, хорошо сложена, худенькая, поэтому военная форма сидела на ней мешковато и не очень красила. Гладкие каштановые волосы, зачёсанные назад, открывали прекрасный лоб. Красивая линия шелковистых густых бровей украшала и этот выпуклый умный лоб, и сидящие глубоко карие глаза.

- Ух, какой славный лобастик! - подумалось невольно.

Оля не была похожа ни на кого из наших ансамблисток. Походка, сдержанные плавные движения рук, корпуса говорили о сильном, скрытно - страстном характере человека, в силу воспитанности и интеллигентности умевшего держать себя в узде. Она выделялась естественностью и благородством поведения, неосознанным обещанием удивить чем-то таким, чего не было у других. И при более близком знакомстве эти обещания подтверждались. Ольгу природа одарила щедро и разносторонне. Она писала прекрасные стихи и умела их читать выразительно и сильно. Она рисовала, лепила, под её пальцами каждая необычная коряга, ветка превращались в целый рассказ, целую композицию. В довоенные студенческие годы при Ленинградском университете работала театральная студия Ефима Копеляна, талантливого актёра, режиссёра и педагога. Оля там блистала и, если бы не война, могла стать украшением любого театра.

Драматический коллектив ансамбля 145 ЗСП поставил отрывок из пьесы М. Горького "На дне", где Ольга сыграла роль хозяйки ночлежки. За давностью лет уже забылось, в чей адрес были брошены слова "Пошёл прочь, гриб поганый!", но облик Ольги - Василисы, гневная, полная презрения интонация, с какой были произнесены эти слова, живут во мне до сих пор - с 44-го года! Это ли не свидетельство истинного дара!

И к букету Ольгиных талантов следует добавить ещё один цветок - пение. Со своим небольшим, мягким не то контральто, не то меццо она оказалась очень на месте в нашем превосходно звучащем смешанном хоре.

Вскоре мы подружились, хотя нагрузки в ансамбле были так велики, график репетиций, концертов так плотен, что на лирические излияния времени почти не оставалось. Кстати, его не хватало и потом, когда мы жили в одном городе. И, тем не менее, в течение многих лет дружбы я всё больше узнавала этого славного Лобастика.

Ольга Петровна Зашибина родилась 6 апреля 1920 года в деревне Демидково, на Ярославщине. Не будь революции, гражданской войны, холода, голода и разрухи, она родилась бы в Петербурге, где постоянно жили родители. В Демидково находилась бабушка, сохранявшая родовое гнездо Зашибиных, и отец перевёз семью туда, чтобы пережить голодные годы.

Ещё задолго до революции деревенский парень Пётр Зашибин ушёл от родителей попытать счастья в Санкт-Петербурге. Умный, энергичный, расторопный, присмотрелся к городской жизни, обвык и сумел встать на ноги. Он открыл лавку фарфоро-фаянсовой посуды на Пряжке, в том районе города, где в то время жил поэт Александр Блок.

Ольга уже в Риге нет-нет да и возвращалась к воспоминаниям о том, с какой гордостью и волнением рассказывал ей отец о посещении их лавки А. Блоком. Поэт, гуляя, не раз заглядывал к ним полюбоваться красивыми фарфоровыми изделиями. Здоровался, подходил к прилавку и просил показать заинтересовавшую его вещь. Осторожно брал в руки, подносил к глазам и долго смотрел через тончайший фарфор на свет, потом задумчиво разглядывал рисунок, форму и, насмотревшись, бережно ставил на место. Благодарил и неспешно уходил, высокий, исхудалый, печальный и загадочный человек не от мира сего.

- Никогда ничего не покупал, только любовался! - говаривала Оля

с недоумением и восторгом.

7 августа 1921 года Блока не стало, но ещё раньше, оставив квартиру, лавку, семья Зашибиных перебралась на Ярославщину. В отличие от отца, для которого русская деревня была понятной и родной, мама, коренная петербурженка, в деревню ехала впервые.

Ольга уже в Риге несколько раз с добрым смехом и затаённым восхищением передавала в лицах рассказ матери о её появлении в деревне Демидково. Мама предстала пред сельчанами в длинной юбке из плотного чёрного шёлка, в красивой белоснежной блузке с высоким кружевным воротничком и брошью из финифти, в шляпке и перчатках. Сельчане, раскрыв рты, изумлённо глядели на это явление чуда, и каждый, наверно, думал про себя одно и то же: "Посмотрим, кралечка, долго ли ты будешь ходить у нас в перчатках и шляпке?"

Ольга уморительно разыгрывала эту сцену, мило, с мягкой улыбкой, но и гордостью за маму, ибо "кралечка" очень скоро прижилась и стала в деревне своей и очень нужной. Французский язык, которым она блестяще владела, в деревне, правда, ей не понадобился, но зато основы медицины, оказания первой медицинской помощи, которые она прошла в гимназии, ещё как пригодились! В деревне не имелось ни врача, ни ветеринара, и мама, как умела, оказывала помощь и людям, и четвероногим. И отзывчивый сельский люд благодарил её то крынкой молочка, то баночкой мёда, то краюшкой хлеба.

Раннее детство Оли до переезда в Ленинград прошло в деревне. До конца дней своих она останется верна земле, где

...дитя из-за герани

Глядит пречистыми глазами

В простор и синь родных полей.

("Пречистое" Рига 1983)

Этот "простор и синь родных полей" вошли ей в душу с первых лет жизни и стали едва ли не главным в её поэзии. Как мифический Антей, Ольга набиралась сил, энергии жить, писать в родных местах. Развал Советского Союза, кордоны, визы, потеря работы, слабость и экономическая беспомощность Союза писателей и масса всяких других сложностей привели к тому, что поездки на Ярославщину стали недоступными. В 1993 году Ольга в стихотворении "Судьбе" напишет:

Из рук не отбирай пера,

Не прерывай на полуслове:

Я лишь невольница условий,

Но не окончена игра.

Дай выплакаться невпопад,

Пока ликуют нечестивцы.

Нам - никогда не повториться,

Они, увы, взойдут стократ.

О, нищая моя сума,

Дай мне договорить всё сразу,

Пока ещё штормит мой разум,

Иначе я сойду с ума.

Судьба не отобрала пера у Ольги, она продолжала писать и чувствовала себя счастливой только за письменным столом, тогда, когда "душа томилась тайной жаждой Слова, высокого, нетленного, живого!" (О.З.)

Поездки на Ярославщину прекратились, но оставалась почта, письма. В деревенском школьном музее ученики во главе с преподавателем словесности создали отдел, посвящённый поэтессе - землячке Ольге Зашибиной. Её там помнят и гордятся ею.

* * *

Родная деревня подарила Ольге жизнь ещё раз - в годы войны. Когда в начале 43-го года Олю, чуть живую, истощённую до предела, переправили по Дороге жизни из блокадного Ленинграда в тыл, она понимала, что спасти её от гибели, вернуть к жизни сможет только любимый с детства демидковский люд. Главное - собрать в кулак остаток сил и дойти! Никакого регулярного сообщения с деревней не имелось, была только надежда на понимание и помощь людей, да огромное желание жить, жить во что бы то ни стало!

И она отправилась в путь: то шла, то подвозили добрые люди, то снова брела. А когда вдали уже замаячила долгожданная деревня, Ольга вдруг поняла, что её ноги, налитые свинцовой усталостью, больше не могут сделать ни одного шага. Она осела на землю, чувствуя, что это конец. Лежала, раскинув руки, смотрела в небо и молила и небо, и землю-кормилицу послать ей ангела-спасителя. Прошла, казалось, вечность, и вдруг, как мираж, как видение, на пустынной дороге замаячила сгорбленная фигурка с клюкой и торбой. Путник медленно приближался, а дойдя, остановился над Олей и спросил слабеньким голоском:

- Жива - ай нет? Оголодала? Притомилась? На вот хлебушка пожуй, он поможет. Да не лежи, вставай, тут уже недалёко.

Протянул Оле свою нищенскую милость, потоптался в нерешительности и пошёл дальше - как сам Господь Бог, сама Любовь.

Весь этот крестный путь к спасению, эта глубинная святая доброта её народа навсегда остались в сердце Ольги, стали великой школой взросления души. Она сама всегда готова была откликнуться на чужое горе, поделиться последним, если видела, что человек в беде.

Сельчане не узнали свою Лёлю, с недоумением спрашивали друг у друга:

- Что это за старуха страшная такая прибилась к нам? Бедная, в чём только душа держится. Ещё помрёт тут у нас и придётся самим яму копать, мужиков-то не осталось.

А разобравшись, кто перед ними, ойкнули, запричитали и, не сговариваясь, всем миром взялись выхаживать свою любимицу, свою Ольюшку:

Там бабы,

Выспорив меня у смерти,

Поили долго

Добрым молоком, - напишет об этом Оля.

Приняла её к себе в избу сельская учительница Лиза Берсенёва. Ольга всегда говорила о ней с такой любовью, с таким светом в глазах, удивлением перед душевной чистотой и мудростью этой женщины, что сама хорошела от воспоминаний.

Свет мой Лиза, россиянка тихая,

Ивушка под северной звездой!

Где взошла - туда не ступит лихо,

Где цвела - подлесок молодой.

Как тебе даётся это право

Быть среди людей самой собой?

Речью уст не осквернять лукавой,

Жить в простой избе в ладу с собой?

Уезжаю на исходе лета,

Путь мой, как белёные холсты.

А в котомку сердца, словно хлеба,

Ясности беру и доброты.

(Сб-к "Качели", Рига, 1976)

Деревня выходила свою землячку, и Оля, узнав, что в местном детдоме не хватает воспитателей, пошла туда работать. Дети были разного возраста, из разных мест, каждый со своей трагедией, нахохлившиеся, как птенцы, выпавшие из гнезда, растерянные, запущенные и несчастные. Встретили её отборным матом, не веря, что и эта "тощая вешалка" не сбежит. Будущая воспитательница не обиделась на такой приём. Сама настрадавшаяся в блокаду, потерявшая маму, видевшая такое, что не выразить никакими словами, она сумела найти подход к детским отчаявшимся душам, согреть их добротой, вниманием, лаской. Оля учила их многому, в том числе и рисовать, лепить, слушать и понимать стихи, сказки, которые часто сочиняла сама, импровизируя. И дети поверили ей, потянулись сперва робко, а потом буквально прилипли, не отходили от неё ни на шаг. Ольга дневала и ночевала в приюте. И когда пришло время сказать ребятам, что она уходит в армию, плакали все - и маленькие, и те, что постарше.

Ольга навсегда сохранила к ним любовь, со многими переписывалась. А потом самые верные, став взрослыми, навещали её в Риге и помогали своей любимой воспитательнице, чем только могли, платя добром - за добро.

В детдоме Ольга поняла, что работа с детьми ей по душе, поэтому в Риге её постоянным местом работы (с очень скромной зарплатой) стал Дворец пионеров Московского района, где она вела кружки по искусству. Эта работа не мешала заниматься главным делом её жизни - поэзией. После появления в печати сборников "Простая песня" (1964), "Я шла на голос журавлей" (1968) О. Зашибина стала членом Латвийского отделения Союза писателей СССР!¹

¹Зашибина Ольга (6 апреля 1920 - 27 июня 2001г.)

Автор вышедших в изд-ве "Лиесма" (Рига) сборников:

1. "Простая песня" (1964)

2. "Я шла на голос журавлей" (1968)

3. "Качели" (1976)

4. "Пречистое" (1983)

И в изд-ве "Светоч" (Рига)

5. "Сонеты" (1994)

6. "Сонеты" кн.2 (1995)

7. "Берегиня" (1999)

* * *

Наш полковой ансамбль нельзя было назвать чисто самодеятельным, потому что в нём собралось немало профессионалов. Мы никогда не краснели за уровень наших выступлений. В разное время в ансамбле насчитывалось около пятидесяти человек - иногда чуть меньше, иногда чуть больше. Ансамбль состоял из хора, оркестра, солистов, группы танцоров и театрального коллектива. Оркестром занимался скрипач Большого театра Пачук, хором солист Львовской оперы Николай Шелюжко, с танцорами работал артист кордебалета Большого театра Александр Михайлович Ордынский, а в драматическом коллективе хозяином стал актёр из МХАТа - фамилию не помню. Все очень серьёзно, с полной отдачей относились к делу не потому только, что понимали, что ансамбль - это не передовая, где шансов остаться в живых мало, но и потому, что любили дело, которым занимались.

Весной того же, 44-го года, прибыли к нам из штаба фронта два выпускника Московской консерватории - Григорий Фрид (композитор, пианист) и Шерешевский - дирижёр и пианист. Два месяца они много и упорно работали с нашим хором и оркестром. Звучание хора устраивало их настолько, что они предложили нам подготовить "Хор крестьян" из оперы Чайковского "Евгений Онегин".

Болят мои белы ноженьки со походушки,

Болят мои белы рученьки со работушки.

Щемит моё ретивое сердце со заботушки,

Не знаю, как быть, как любезную забыть...

- широко и распевно начинали мужские голоса.

Этот хор даже для профессионального коллектива труден, что уж говорить о нас! И всё же мы справились. Звучало здорово!

Работая с группой вторых голосов, наши москвичи выделили голос Ольги и предложили нам с ней подготовить дуэт Лизы и Полины из оперы "Пиковая дама" Чайковского. Мы выучили каждая свою партию, потом основательно порепетировали вместе (наши голоса хорошо сливались) и храбро начали петь в концертах. Бойцам нужны были не только песни типа "Вася - Василёк", но и классика. Мы в этом убеждались постоянно, видя, как восторженно принимают измученные войной солдаты хор из "Евгения Онегина", "Соловушко" Чайковского, "Ноченьку" Рубинштейна, наш с Олей чудесный дуэт из "Пиковой дамы":

Уж вечер. Облаков померкнули края.

Последний луч зари на башнях умирает...

Концерты редко когда проходили в помещениях, под крышей, чаще просто на полянах, на опушке леса, на берегу озера, а то и с кузова "студебеккера" или других машин. И как нас слушали! И с каким горением мы выступали!

На фотографии, сохранившейся у меня с весны 44-го года, мы с Олей поём дуэт Лизы и Полины у танкистов под Невелем, недалеко от озера Белое. Смешная пара: я - как каланча, Оля - мне по плечо. Поём уверенно, без боязни - Ольга Зашибина и Марина Украинская.

На первых концертах в ансамбле ведущий программы объявлял меня: поёт Мария Замниборщ. Пару секунд бойцы переваривали услышанное, потом раздавалось такое ржание, такое веселье с топаньем, что мне впору было провалиться на месте или убежать. Как после этого петь лирические песни? Так повторялось из концерта в концерт, пока однажды наш Капель на вечерней проверке перед строем ансамблистов не сказал серьёзно, но с затаённой весёлой искоркой в глазах:

- Нашей Марии нельзя выступать под своей фамилией. Давайте придумаем ей псевдоним для сцены. У кого какие предложения?

Ансамблисты стояли тихо и сосредоточенно думали. И тут Ольга, сделав из строя шаг вперёд, сказала, как припечатала:

- Быть нашей Марии Замниборщ Мариной Украинской. Разве плохо я придумала?

И все радостно закричали:

- Ура! Молодец, Ольга! Ура! Попала в десяточку!

Так я стала Мариной Украинской.

* * *

В сентябре 44-го года на фронте начались бои по освобождению Риги. Наши войска вышли к заливу южнее Риги, отрезав таким образом большую группировку гитлеровских войск. Говорят, даже бутылку балтийской воды послали Сталину - такая молва ходила по частям. Но противник воевать умел и бросил в бой танковые соединения такой мощи, что пришлось на время отступить. Бои за Ригу после короткого затишья продолжились в октябре, и 13 октября 44-го года правобережная, а 15 октября и вся Рига была освобождена, сравнительно мало пострадав. В этот древний город с трудной историей (а у кого она лёгкая?) в течение многих веков было вложено немцами, поляками, шведами, русскими, латышами столько сил, средств, энергии, таланта, любви, что никому из противников не хотелось разрушать до основания красавицу Ригу. Но какой ценой сохранялась эта красота! Ничто на войне не даётся без потоков крови.

Как только в сентябре загрохотала, засверкала передовая, так сразу же у нас в ансамбле стали создаваться небольшие подвижные группы для обслуживания концертами тех частей, что направлялись на передний край или выходили из боёв, для выступлений в медсанбатах, полевых госпиталях, в тыловых частях и т.д.

Мы с Олей оказались в одной группе. В условиях идущего наступления длинные концерты не возможны, да и не нужны. Хватало полчаса - минут сорок - не больше. В программе обязательно должны были быть: слово, шутка и, конечно, песня. Чаще всего выступления начинала с любимой на фронте песни:

Кто сказал, что надо бросить

Песни на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне.

Святая правда в этих словах! Песня на войне была как глоток живой воды после жаркого боя! Глаза у солдат менялись, когда звучали берущие за душу мелодии. Поэтому нельзя было спеть одну - две песни, поклониться и уйти. Не получалось. Эти жадные глаза просили ещё и ещё. Бывало, за день в полевом госпитале, например, мы с баянистом Сашей, чтицей Олей, кочуя из помещения в помещение, из палатки в палатку, выступали по 10-12, а однажды даже 16 раз! За день! Теперь сама бы усомнилась, возможно ли такое, если бы не сохранившаяся за сентябрь 44-го года запись в моём фронтовом блокноте. Мы выдерживали такую нагрузку только потому, что понимали, как это нужно солдатам.

А однажды в том тревожном сентябре в нашей с Олей концертной жизни случился удивительный вечер.

После десятого по счёту концерта мы, не имея сил даже поужинать, завалились спать. Только уснули, как нас растолкали, приказали одеться, привести себя в порядок и повезли на "виллисе" куда-то в сторону передовой, где в это время после тяжёлых боёв установилось хрупкое кратковременное затишье. Мы, как испуганные птицы, прижавшись друг к другу, сидели, перешёптываясь, недоумевая и волнуясь. Шофёр на вопрос, куда он нас везёт, ответил кратко:

- Скоро узнаете.

И больше ни слова.

Страшась неизвестности, вообразив невесть что, мы с Олей тихонько договорились, что ни в коем случае не оставим друг друга, будем держаться за руки, а в случае чего - драться, кусаться и защищать друг друга. Наконец, подъехали к затемнённому безмолвному дому. Вышли из машины в кромешную темень осенней ночи. На небе - ни звёздочки, только далеко по направлению к северо-западу, к заливу светилось небо, и на нём, как в воробьиную ночь, безмолвные сполохи. И, то сильнее, то тише, доносилось приглушённое расстоянием рычание передовой.

В темноте к нам подошёл кто-то и приказал идти за ним. Мы, собрав в кулак всю волю, подавив страх, пошли. В сенях дверь за нами захлопнулась, а впереди распахнулась другая, и мы невольно зажмурились от яркого с темноты света. Открыв глаза, увидели просторную комнату с большим накрытым столом, на котором возвышалась массивная бутылка с красивой этикеткой. Мы не успели ни удивиться, ни разглядеть, что ещё находилось на столе, как из соседней комнаты появились два офицера лет тридцати-сорока, высокие, в ладно пригнанной форме, привлекательные, интеллигентного вида - майор и капитан. Они приветливо поздоровались и тут же пригласили нас к столу. Отказываться было бессмысленно, и мы с Олей сели рядом, хозяева - напротив. Майор посмотрел на нас, испуганных, напряжённых, рассмеялся и весело сказал:

- Ну, девчата, не смущайтесь и не сердитесь. Нам с капитаном было бы жаль, если бы такие вкусности не отведали представительницы прекрасного пола. Во время наступления нашим бойцам достался немецкий продовольственный склад. И чего только там не было! Вся Европа кормит германскую армию, и кормит неплохо. Вот сейчас мы с вами в этом и убедимся. Вы когда-нибудь пробовали французское шампанское? Нет? И мы с капитаном тоже нет. Так давайте вместе поднимем бокал этого прославленного на весь мир напитка за наших бойцов и скорую победу!

И майор занялся бутылкой, а мы с Олей, ещё не преодолев скованности и неловкости, исподлобья рассматривали, не веря своим глазам, красивые коробки конфет, разнообразное печенье, плитки шоколада, какие-то непонятные фрукты. Майор разлил шампанское по стаканам и потянулся чокнуться к Оле, потом ко мне, то же повторил капитан. И я впервые в жизни попробовала тот напиток, название которого мне, школьнице, до войны встречалось только в романах и казалось чем-то таким романтичным, недосягаемым, шикарным, доступным только представителям высшего света, аристократам. А тут идёт война, и я пью французское шампанское!!! Не сон ли это? Я встретила понимающий взгляд Ольги, и мы, не сговариваясь, прыснули и звонко расхохотались. Усталость ушла и увела с собой скованность и напряжение. Хозяева щедро угощали нас всеми невозможно вкусными сладостями, что стояли на столе и что мы пробовали и видели впервые в жизни.

Майор налил ещё шампанского. На этот раз мы выпили за всё прекрасное, что было в нашей жизни до войны. За мир!

И тут Ольга, поставив пустой стакан на стол, вдруг продекламировала своим низким бархатным голосом распевно и торжественно:

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух...

Это было - как взрыв, как чудо! Глаза у наших офицеров вспыхнули удивлением, восторгом, и они в один голос радостно воскликнули:

- Не останавливайтесь! Пожалуйста, продолжайте! Ещё, ещё!

И Ольга села на своего конька. Блока она, филологичка, воспитанница театральной студии, знала, любила и умела читать, и мы все, околдованные и очарованные, забыв про войну, рокочущую вдали передовую, про французское шампанское, сладости, с восторгом внимали ей:

И веют древними поверьями

Её упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука...

Майор вдруг издал какой-то гортанный звук, вскочил с места, быстро прошёлся по комнате и сел, не отрывая глаз от чтицы.

За Прекрасной Дамой последовало "На поле Куликовом", и у нас у всех подозрительно заблестели глаза. Ольга читала, как великая актриса, как профессионал высшего класса!

Потом подключился майор, за ним капитан. От Блока перешли к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву. И снова Ольга вернула нас к Блоку. Она уже полностью владела нашими сердцами и могла делать с нами, что хотела. Чувствуя, что наши офицеры хорошо образованы, что они истосковались по истинной поэзии, она решила напоследок прочитать "Россию" Блока, своё любимое, заветное:

Россия, нищая Россия!

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые -

Как слёзы первые любви!

Ольга дочитала до конца и умолкла. Установилась такая глубокая тишина, что казалось, я слышу ход мыслей в голове у майора. И он, глядя прямо в полыхающие глаза Ольги, мягко обратился к ней:

- Оля, мне почему-то кажется, что вы пишете стихи. Я не ошибаюсь? Почитайте, прошу вас.

Оля смутилась, покраснела, но быстро справилась и прочитала своё, чем-то перекликающееся с только что отзвучавшим Блоковским:

Железный век смыкает круг,

Но где-то безответно

Стоит изба на стыке вьюг,

Глядит на мир приветно.

И вот пока она стоит,

Треща в мороз углами,

Пока она трубой дымит

И пахнет пирогами, -

Душа Руси ещё жива,

И есть приют для сказки,

И будут виться кружева,

И луковые связки,

И будут уходить сыны

Для подвига и славы...

Стоит изба среди страны,

Гудят вокруг дубравы.

- Прекрасно! Вы поэт, Оля. Талант. Живите долго и пишите.

И, сдерживая вздох, повернулся в мою сторону:

- Наша Марина молчит, а нам после поэзии так хочется песен! Давайте подымем бокал этого божественного напитка за песни на войне и послушаем Марину Украинскую.

Подняли стаканы, и мне так легко и отрадно было начать:

Осень. Прозрачное утро.

Небо как будто в тумане.

Даль из тонов перламутра,

Солнце холодное с нами...

Этот романс Вадима Козина звучал перед войной по всей стране. Я запомнила его сразу, услыхав по радио, вот только никак не могла разобрать слова третьей строчки и придумала что-то своё. И только на фронте, на рассвете 25-го ноября 42-го года под деревней Большое Клемятино, Смоленской области, когда моя часть ждала начала артподготовки перед нашим первым боем, я узнала правильные слова этой третьей строчки. Сидя в неглубоком окопе из утрамбованного снега, мы со снайпером Мишей Баллоном тихонько пели, чтобы не думать о том, что должно вот-вот произойти. Сидели каждый на своём вещмешке напротив друг друга, почти соприкасаясь лбами, и самозабвенно пели песню за песней. И вдруг я запела "Осень", и Миша, услыхав третью строчку, сказал, смеясь:

- Что за чушь ты поёшь в этом месте? Надо вот как: "даль из тонов перламутра". Запомнила?

И с тех пор я не могу забыть зловещее низкое небо, снежный окоп, нас, 17-летних, ищущих в песне заслона, спасения от ужаса надвигающегося боя, надвигающейся смерти...

...Потом я спела "Чайка смело пролетела над седой волной", любимый, по - особому берущий за душу фронтовика "Случайный вальс":

Хоть я с вами совсем не знаком

И далёко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова

Возле дома родного,

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоём.

Так скажите хоть слово, -

Сам не знаю о чём...

Господи, какие пронзительные песни рождались в военное лихолетье, на хрупком стыке жизни и смерти!

Майор и капитан чуть слышно, не удержавшись, подпевали вальс. А потом майор сказал:

- Марина, раз вы Украинская, то спойте нам на прощанье свою любимую на родном языке. Капитан - ваш земляк, да и я люблю украинские песни.

И я спела с радостью и печалью:

Повiй, вiтре, на Вкра§ну,

Де покинув я дiвчину,

Де покинув карi очi.

Повiй, вiтре, опiвночi ...

Не успела начать второй куплет, как отворилась дверь и быстрым шагом вошёл лейтенант. Ему навстречу поднялся майор и, отойдя от стола подальше, выслушал тихое сообщение лейтенанта.

Больше не садясь, майор повернулся к нам:

- Оля и Марина, спасибо за мирную передышку, что вы нам подарили. Мы будем помнить этот вечер всегда. Берегите себя. Сейчас вас отвезут на место. Возьмите с собой все сладости и фрукты.

И мы, не узнав ни фамилий, ни имён гостеприимных хозяев, ни воинской части, в которой побывали, уехали. Уехали, наполненные до краёв возвышенной радостью. Говорить ни о чём не хотелось. Каждая мысленно проживала ещё раз весь этот нежданно-негаданно сказочный вечер.

И что только не случалось на войне...

8 августа 2008 года Рига

Открытие ХХIХ Олимпиады в Пекине.

Война Грузии - Ю. Осетии

t. +23

Встреча

- Тю-у! Маруся?!? - голосом, полным удивления, сомнения и несмелой радости, произнёс Йосып. Потом закрыл глаза. Открыл, потёр кулаком и снова, не веря, спросил:

- Чи це ти, Марусю, чи менi мерещиться?

Обошёл вокруг - да как кинется обнимать! Сжимает железными ручищами и кричит на всё село:

- Лiдо! Жiнко! А ну бiжи сюди, подивись, кого я обнiмаю! Кого нам Бог послав!

На пороге белоснежной хаты появилась красивая, дородная женщина лет пятидесяти, в белом платочке, в кофточке поверх цветастой широкой юбки, с мокрым полотенцем в руках. Она с недоумением уставилась на своего супруга, обнимающего незнакомую женщину.

- Лiдо, це же Маруся! Моя однополчанка, про яку я тобi стiльки розказував!

Лицо Лиды мгновенно преобразилось, осветилось радостной улыбкой, и она метнулась ко мне, обняла и взволнованно запела-защебетала:

- Здоровенька була, сИстро моя люба! Ой, як же це добре, що ти приОхала, згадала нашого Йосыпа. Вiн всё горював, що однополчани забули його, нiхто не пише й не Оде. А ти, голубко, взяла, та й приОхала. Слава Богу!

Мы все трое стояли, крепко обнявшись, образовав кольцо, и с радостным волнением глядели друг на друга. Потом Йося с беспокойством спросил:

- Ты, наверно притомилась с дороги? Давай зайдём в хату, спрячемся от солнца и поговорим немного.

Зашли. Красивая, светлая комната, просторная и прохладная. На стенах пожелтевшие фотографии в простеньких рамках и в рушниках. Прямо - большой портрет Тараса Шевченко, в особом, очень красиво вышитом рушнике с кружевными зубчиками на концах. В простенке между окнами картина - типичный украинский пейзаж: стройные тополи, ставок (пруд) с плавающими лебедями. Хатка под низкой соломенной кровлей. Цветущий сад. Рисовал, видно, кто-то из сельских художников, рисовал, как умел, как подсказывала любовь к родному краю. А в красном углу над столом и лавами - киот с иконами Иисуса, Богородицы и Николая Чудотворца. Перед киотом лампадка.

Светло и благодатно после летнего зноя.

В сумбурном разговоре прошло с четверть часа. Потом Йося молвил:

- Ну, як ти, дiвчино? Ожила немного? Наговоримся потом, ещё будет время, а сейчас приступим к делу. Жiнко, а що у нас есть для стола?

И Лида тут же звонкой скороговоркой, мешая русскую и украинскую речь (как и Иосиф), доложила:

- Та не бiдкуйся (не беспокойся), в хате всегда что-нибудь найдётся.

- Ну, раз так, то мы, Марусыно-сердце, сейчас с тобой отправимся на речку. Посиди тут с Лидой, а я соберу тебе одежду переодеться.

Через несколько минут Йося принёс старую выцветшую, но ещё крепкую гимнастёрку с тех незабвенных лет войны, спортивные штаны, резиновые сапоги и сказал:

- Иди в другую комнату и переоденься. Не будем тратить время, а то в животе уже революция, есть хочется.

Послушно пошла выполнять приказ, не понимая, зачем это нужно, и вскоре, переодетая, вышла к Йосе с Лидой.

- Молодец! Быстро справилась, теперь пошли ловить раков.

- Что?! - я даже присела от неожиданности. - Господи, Йосю, я никогда в жизни даже не видела, как их ловят. Я их просто боюсь.

- Тю! Сказылась! (с ума сошла). На фронте фрицев не боялась, а раков боится! Хе, баба - и есть баба. Они тебя не съядят, не бойся, а чтобы не щипнули случайно за какое-нибудь мягкое местечко, я и заставил тебя так вырядиться.

Лида смотрела на нас, весело улыбаясь, и сыпала словами, как горохом:

- Не бойся, голубко,

Йосып тебя защитит, не даст в обиду. Отправляйтесь на речку, а я растоплю плиту, поставлю казан воды на огонь, к вашему приходу вода закипит, и мы сварим раков за пять минут. Счастливого улова!

До речки было - рукой подать. Йося поставил ведро и скомандовал:

- Марусю, марш в воду, а я за тобой!

Я послушно ступила в быструю холодную после жары речку, а Йося, в чём стоял, с разгона бултыхнулся в воду и, вынырнув на середине, кричал:

- Марусю, не прикидывайся, что тебе холодно и страшно, смело иди сюда, поднимай повыше ноги и танцуй в воде, поняла? Это твоя главная задача. Выполняй!

- Бовтай! Бовтай! Не стой! Бовтай! - и теперь, хотя прошло больше полувека, звучат во мне эти слова.

Речка в самых глубоких местах доходила до шеи, я старалась изо всех сил взбаламучивать воду, а Йося с ведром в руках ловко хватал перепуганных, согнанных с насиженных мест моей пляской раков и швырял в ведро. Нас охватил азарт, мы орали, хохотали, взбаламутили всю речушку, и ведро прямо на глазах наполнялось раками, чёрными, пучеглазыми, с шевелящимися усами и растопыренными клешнями. Я с опаской поглядывала на них и старалась держаться на расстоянии.

Наконец, Йося с облегчением сказал:

- Всё, Марусю, ведра на троих нам хватит. И не только нам, но и тем, кто случайно забредёт в хату, когда мы будем сидеть за столом. Вылезай, дивчинко, на берег. Остальных оставим на развод, чтобы ещё кто-нибудь, а не только мы, порадовался, верно?

Едва держась на ногах от усталости, я выбралась на берег. Йося смотрел на меня, всю в тине, водорослях, а потом расхохотался:

- Ты выглядишь, как русалка и как мокрая курица. Не огорчайся. Дома помоешься под душем, он у нас на дворе. Вода в баке от такого пекучего солнца, наверное, не тёплая, а горячая уже.

И с затаённой грустью продолжил:

- А гимнастёрка тебе к лицу. Ты такая же, как была в 44-ом. Даже сердце защемило... Ладно, не будем вспоминать. Пошли домой. Никто тебя не увидит, не оглядывайся, тут редко кого встретишь.

Йосып нёс полное шевелящихся раков, шуршащее ведро, а перед калиткой сказал:

- На, понеси теперь ты, пусть Лида похвалит тебя, увидит какая ты молодец, наловила за полчаса ведро раков.

И вдруг другим, предупреждающим тоном:

- Осторожно, дiвчино, не лови гав (ворон), а то останешься без пальца!

Я взглянула - и чуть не выронила ведро: к моим пальцам почти дотянулась клешня огромного страшного рака!

- Ой, Йосю, я не хочу красоваться перед Лидой, неси сам, а я побегу под душ.

У Лиды на кухне шёл дым коромыслом, всё горело под её руками. На плите стоял казан с кипятком, в который она ловко перебросила раков из ведра, добавила соль, укроп и поставила на огонь. Пока мы отсутствовали, Лида успела замесить тесто, налепила вареников и уложила их плотными рядками на решете и на столе. Вареники были пузатые, солидного размера, таких даже голодный много не съест. В красном углу, на столе, покрытом новой клеёнкой, уже лежала гора свеженамытой зелени со своего огорода, стояла хлебница с нарезанными крупными ломтями украинским чудо-хлебом. В это время раки в кипящей воде из чёрных превратились в ярко-красных, кухня наполнилась запахом укропа и ещё целым букетом других дразнящих запахов. Лида шумовкой ловко переложила красавцев-раков в огромную глиняную миску и поставила на стол. Метнулась к плите, где как раз вода в кастрюле забурлила ключом. Вареники в быстрых руках хозяйки перекочевали с решета в кипяток, чтобы через несколько минут, уже готовыми, пушистыми, лёгкими, очутиться в большой глиняной посудине - макитре. Лида дожарила сало с луком до золотисто-розового цвета и вылила всё содержимое сковороды на вареники. Несколько раз встряхнула движением вверх-вниз, чтобы шкварки с луком равномерно распределились по макитре, и поставила на стол рядом с раками.

Натюрморт, готовый натюрморт! Хоть рисуй!

Йосып в это время занимался салом, нарезал его не прозрачными ломтиками, как режут в городе интеллигенты, а по-селяньскi, так, чтобы получить удовольствие от паляныци с куском сала толщиной в большой палец да ещё и с молодым чесночком. Моя украинская душа не могла больше выдержать при виде всей этой роскоши, и я шлёпнулась на стул у стола.

- Что, и у тебя слюнки текут? - с понимающей усмешкой спросил Йося. - Подожди ещё чуть-чуть, я схожу в лёх (погреб) за нашими фронтовыми. Какая же может быть встреча однополчан без них, верно?

Йося вышел во двор, и через окно я увидела, как он открывает тяжёлую дверь погреба - сельского холодильника. В таких сооружениях, выкопанных наподобие землянки или блиндажа, обшитых изнутри досками, хорошо оборудованных, просторных и удобных, круглый год хранились соленья, варенья, мясные заготовки, соки, компоты, самогонка, квас и всё остальное не хуже, чем в теперешних холодильниках, работающих на электричестве.

Йося исчез в погребе и вскоре появился с солидным бутыльком самогона и жбаном домашнего кваса.

Всё это было торжественно водворено на стол, и мы, наконец, приступили к царскому пиршеству!

Хозяин налил (слава Богу, в рюмки, а не в гранёные стаканы!) крепкой, прозрачной, как слеза, самогонки, и мы выпили за встречу.

Глаза разбегались от обилия и красоты всего, что находилось на столе, но Йосып посоветовал:

- Марусю, ты закуси сальцИм, а потом уже ешь всё, что на тебя смотрит.

И пошёл пир горой!

Раков в огромной миске становилось всё меньше, а гора очистков от них росла всё больше. Самые крупные Лида подкладывала мне, приговаривая:

- Ешь, сестро, у нас они свои, из своей речки, а там, в твоей Риге, гостям ты не поставишь их на стол в такой вот миске. Ешь, не стесняйся. И не забывай про мои варенички с картошечкой и шкварками. Вспомни-ка, когда ты их ела в последний раз?

Самогонка легко шла, веселила нас, сближала. Все ибез неё любили и умели поговорить, а тут под влиянием градусов языки развязались ещё больше. Заговорили все разом, перебивая, не слушая друг друга. И тогда Йося, сделав грозное лицо, стукнул кулаком по столу и , хмурясь и одновременно смеясь, гаркнул:

- Бабы, цыц! Я вас, сорок, не переговорю. Сбавьте обороты!

И мы с Лидой из уважения к хозяину присмирели.

- Марусю, расскажи, как же ты нас нашла? Больше четверти века от тебя не было ни словечка, ни привета. И вдруг - на тебе! Я глазам не поверил, что это ты, когда увидел тебя у калитки.

- Ну, Йосю, сам знаешь, что человек - не иголка в сене, найти можно, было бы желание. Я давно хотела побывать у вас, да не получалось. Вся жизнь - одна суета, то одно, то другое - конца-края нет делам и заботам. Потом пришло понимание, что тянуть больше нельзя, что жизнь такая штука, что сегодня мы есть, а завтра нас нет. И я, махнув на всё рукой, быстро собралась и поехала. Помнишь демобилизацию в 45-ом? Мы все так рвались домой, что даже адресами не обменялись, дурачьё. Я только запомнила название твоего села и что оно находится в Киевской области. И всё. Но оказалось, что этого вполне достаточно.

В Киеве я остановилась у моих родственников, они и посоветовали начать поиски с автовокзала. Не мешкая, отправилась туда. Людей - не протолкнуться. Я стала перед огромным табло с расписанием и принялась его изучать. И к моей радости, без труда нашла нужное название. Тут же кинулась к кассе, купила билет и заняла очередь на посадку. Удивительно складно получалось всё в этот день! Даже последнее сидячее место успела захватить! И поехала. Воскресный день, многие возвращались домой после базара, и автобусик был битком набит людьми, мешками, корзинами, сумками. Духота - нечем дышать. Устроили вентиляцию, и загулял по салону ветер. Хотя все потные, но ни ворчания, ни жалоб не слышно, Наоборот, всем почему-то весело. Я тихо сидела, присматриваясь и прислушиваясь к разговорам, и очень скоро поняла, что тут все свои, все друг друга знают, как облупленных. Одна я чужая, не похожа на них.

Конечно, всем страх как хотелось узнать, куда и к кому такая городская принцесса направляется, но спросить пока не решались.

В проходе, рядом с моим местом, стояла, придерживая ногой мешок, молодая, по-украински пышная во всех формах (о таких в народе говорят: кругом шешнадцать) женщина. Язык у неё работал не отдыхая. Она перебрасывалась репликами, шутками, часто двусмысленными, на грани приличия, со всем автобусом. Тут она была в своей стихии, как рыба в воде. Она всех знала, и все знали её. Ей было жарко, она вытирала красное потное лицо мокрым платочком, потом спрятала его, сняла с головы белый платок, хорошенько промокнула лицо и снова накинула на пышные волосы, и при этом ни на секунду не умолкая и всё поглядывая на меня. Мне стало смешно, потому что я поняла, что её бабье любопытство достигло предела и она сейчас спросит, куда я еду.

И только я так подумала, как надо мной прозвучало приветливое:

- А куди це ви, жiночко, Одете? А до кого?

Я ответила.

- И всё, Йосю. Народное справочное бюро за несколько минут выдало мне о вас всё: и где вы живёте, и как к вам идти от автовокзала. И что у Йосыпа Шевченка гарна (хорошая) хата, гарна жинка, гарна семья. И где ты работал. И что долго болел.Но тут на мою соседку цыкнули мужики и она прикусила язык. Я была рада этому, потому что она стала подбираться ко мне, а это уже было ни к чему. Вот так я и нашла вас.

Йосып хохотал, слушая мой рассказ, а Лида сразу узнала эту сельскую Трындычиху.

Отсмеявшись, мой однополчанин добродушно сказал:

- Не будем строго судить молодыцю. На Украине таких полным полно. Давайте лучше я налью по чарочке, и мы выпьем за неё и поблагодарим, ведь она тебя, нашу дорогую гостью, довела до самой хаты.

И Йосып, наливая, продолжил с улыбкой:

- Ты думаешь, Марусю, что она, попрощавшись с тобой, тут же побежала домой кормить голодных детей и скотину? Как бы не так! Она спряталась за забором, чтобы подсмотреть, как мы с тобой встретимся и расцелуемся. Она бы заболела, если бы пропустила такой момент. Не сомневайся, уже всё село знает, что до Йосыпа Шевченка приехала однополчанка. Она ещё сочинит, что у нас с тобой в армии наверняка была любовь, раз ты решила навестить меня, приехав из такой дали, из самой Риги, а для неё это край света. Да что там! Я ещё наслушаюсь всего, когда ты уедешь. Хорошо хоть Лида моя не принимает близко к сердцу все эти выдумки. Ну, будем здоровы и дружны!

Мы с Лидой пригубили, а Йося выпил до дна и, закусывая помидором, спелым, мясистым, какие можно поесть только на жарком юге, задумался.

За столом мы сидели друг против друга, и я невольно смотрела на него и вспоминала, каким пожилым он мне казался в армии. А теперь радовал взор крепкий, поджарый, с широкой грудью, как у певца-профессионала, с чистыми голубыми, как летнее небушко, глазами на загорелом до черноты лице, с выгоревшими на солнце лёгкими русыми волосами мужчина в прекрасной поре, моложавый и привлекательный.

- Йосю, ты сейчас моложе, чем был в армии, - вырвалось у меня удивлённо. - Как же это могло быть, что в полку двадцать шесть лет назад ты мне казался пожилым, как мой батько. Я относилась к тебе, как к отцу. Это, наверно, потому, что ты уже тогда был солидным женатым человеком, без конца рассказывал про Лиду, детей, весь был в тревоге за них, а я, свободная зелёная девчонка, жила в своём мире. А теперь мы каким-то образом сровнялись. Ладно, я не хочу об этом. Там , в ансамбле, всё некогда было поговорить спокойно о то, как ты попал в ансамбль. Может сейчас вспомнишь?

- А что там вспоминать? В моей военной биографии было всё, как у всех. Мобилизовали меня сразу, как только началась война. Сначала отступали, и стыдно и страшно вспоминать об этом. Бедная пехота, бедные наши ноженьки. Ты сама хлебнула всего этого, а Лида чем меньше будет знать, тем спокойнее спать, я ей ничего подробно не рассказывал и сейчас не расскажу. Два раза был ранен, второе ранение в 43-ем - тяжёлое. Долго пришлось валяться в госпитале, а потом долечивался дней десять ещё в Батальоне выздоравливающих (БВ). Там была агитбригада. Меня, как украинца, попросили спеть, ибо ходит о нас такая слава, что украинцы певучие, поют все. На удивление политрука я хорошо спел, и он взял меня на заметку. В то время в армии уже окрепла надежда, что не одолеть нас Гитлеру, как бы он ни тужился. Мы их, таких-разэтаких, выдёргивали из окопов, дотов, дзотов и гнали в том направлении, откуда они пришли. И на душе становилось веселее. Начали появляться ансамбли. Для них отбирались певцы, танцоры, чтецы, музыканты из тех, кто выписывался из госпиталей. Во всяком случае, так было со мной. Из БВ меня направили в полк, при котором уже хорошо работал полковой ансамбль песни и танца. Тот политрук, который услышал меня и направил в полк, спас мне жизнь. Я всегда вспоминаю его с благодарностью, потому что побывал в таких боях под Великими Луками, что ещё раз пережить такое - врагу не пожелал бы, а себе тем более. Нам с тобой, Марусю, посчастливилось, что Господь дал нам певчие голоса. А иначе снова передовая, а там всё просто - или пан или пропал. Ты в ансамбле появилась в марте 44-го, а я к этому времени уже обжился, много пел. Помню, как ты пришла к нам , бледная, худая, да ещё и сильно тянула ногу. Мне стало так жалко, что такая прямо школьница с виду, а уже понюхала пороха, получила свою порцию немецкого металла. А когда узнал, что ты землячка, то обрадовался, что будет с кем поговорить по-нашему, и предложил объединить котелки. В ансамбле все так делали. Это было удобно: утром и вечером в один котелок брали две порции каши, а в другой - чай. А в обед один котелок для супа ( две порции - это почти полный котелок), а другой для второго: чай или компот наливали в кружки. Всё складно и практично.

- Лида, - повернулась я к внимательно слушающей хозяйке. - Если бы ты только знала, как меня однажды отчитал твой супруг. До сих пор переживаю...

- Ладно, ладно, Марусю, - ворчливо перебил меня Йосып, что было, то было. Не обижайся. Я же хотел как лучше, по-отцовски поучить. И моих детей, думал я, может быть присмотрит добрая душа, не даст пропасть. Я всю войну переживал за семью, что осталась под немцами. А в декабре 43-го, когда немцев прогнали, получил первое письмо от Лиды. Долго не решался прочитать, и не зря. Лида написала, что наш сын Андрей подорвался на мине и погиб. Мы с Лидой до сих пор не верим, что его нет. Вот завтра пойдёшь с нами на кладбище. - Йосып закашлялся и отвернулся. Помолчал. - Война - пакостная штука Щоб ii собаки з'iлы.

А в ансамбле я на тебя смотрел, как на дочку, жалел, подкармливал, незаметно наставлял и не уследил, когда ты распустилась...

Я, покраснев, перебила Йосифа:

- Лидо, лучше я сама. Понимаешь, Йося был таким хозяйственным, запасливым, аккуратным, что я взяла моду быстро поесть, чтобы не мыть котелки холодной водой, и убежать под каким-нибудь выдуманным предлогом. Значит , я не только ленилась, но и лгала. А это Йося выдержать не мог. Он взорвался, как бомба, наговорил мне таких слов, что лучше не буду повторять. Ох, Лидо, как мне стало стыдно! Я прямо заболела от стыда, ходила, как опущенная в воду, пока не поняла, что у меня один путь - попросить прощения, сказать, что никогда это не повторится. Йосю, я и теперь ещё раз прошу простить меня. И спасибо за учёбу.

Мы все трое притихли, погрустнели, вдруг почувствовав, как промелькнули годы и что никогда ничего не вернуть.

- Что ж, Йосю, не вернуть, так не вернуть, - как бы прочитав мысли моего товарища, бодро сказала я. - Не будем печалиться. Лучше вспомним наши концерты, наши песни. Ты в 44-ом и до конца войны пел, как соловей, Йосю. Из теноров в ансамбле многие тебя считали лучшим, лучше Мыколы Шелюжко, который окончил консерваторию и до 41-го года пел в оперном театре. Ты ничего не кончал, но от природы голос у тебя был богаче по тембру, силе, свободе во всех регистрах. Правда, один грех у тебя имелся - произношение, непреодолимые украинизмы. Наши худрук и концертмейстер бились, бились с тобой, а потом махнули рукой, мол, пой, как поётся, всё равно хорошо.

- Йосю, а ну спой Балакирева "Обойми, поцелуй", ты его пел почти в каждом концерте. У тебя так хорошо получался этот то ли романс, то ли городская песня. Я только после войны узнала, что это текст чудесного поэта Пушкинской поры Кольцова. Ты знаешь, мне всегда казалось, что ты думаешь о Лиде, когда поёшь эти, полные любви слова:

Обойми, поцелуй,

Приголубь, приласкай,

Ещё раз поскорей

Поцелуй горячей.

Что печальна глядишь,

Что на сердце таишь?

Не горюй, не тоскуй,

Из очей слёз не лей

Мне не надобно их,

Мне не нужно тоски.

- Лидо, он после войны пел тебе эту песню? Нет? Тогда, Йосю, спой теперь, мы тебя просим.

- Марусю, ничего не выйдет. Я уже не пою. Голос пропал, будто и не было, - с глубокой грустью сказал Йосып. - После демобилизации я, чтобы не тянуть лямку в колхозе, пошёл работать в леспромхоз. Мне нравилась моя работа, но однажды во время сильной бури на меня упало дерево и придавило так, что я почти три месяца лежал в больнице полуживой, между жизнью и смертью. Лида выплакала все слёзы, думала, что уже овдовела. А я, закалённый в боях, израненный, опытный солдат, решил, что " помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела", как поётся в песне. Чего ж торопиться, думал я, если ещё не нажился, не налюбовался моей Лидой не выдал дочку замуж, не покачал на руках внуков, не надышался красотой своего садочка, своей хаты. Подумал так - и решил вернуться с того света в свою семью. Здоровье постепенно наладилось, и с головой, слава Богу, порядок, а голоса нет. Так что извини, не спою "Обойми, поцелуй". Лучше давай я по-братски на самом деле тебя обниму и поцелую, поблагодарю за память, за то, что не забыла, раз приехала.

И Йосып под чуть напряжённый смех жены обнял и поцеловал меня.

- Мы с тобой, Марусю, так давно не виделись. И ты уже не та зелена дивчинка, и я уже не тот гарный парубок. Но ничего, всё идёт, как надо. Работа лечит от всего. Мы с Лидой с утра до ночи в делах, чтобы всё было, как надо и в хате и вокруг хаты. Коровка, свинья, куры, собака, кошка - все хотят есть, за всеми нужен уход. Скучать некогда, да и думать о болячках тоже. У тебя, горожанки, своя жизнь, но забот, думаю, тоже хватает - как же без них? Если ты счастлива, то и слава Богу. Главное, мы остались живы, пройдя через такую войну, такие муки. Нам с тобой , Марийко, просто повезло. Давайте я налью по последней, и мы дружно выпьем за Господом дарованную нам жизнь.

И помолчим...

* * *

Через два года я снова навестила Йосю с Лидой, и наша встреча была такой родственной, будто мы не расставались. Не успев поздороваться, Йосып, торопясь куда-то, сказал:

- Марусю, побудь с Лидой, я скоро вернусь.

И исчез.

Лида расспрашивала меня, что и как, в ответ согласно кивала головой, а сама прислушивалась к тому, что происходило за стенами хаты. Лицо у неё выражало тревогу, и я спросила, не случилось ли чего, может, я помешала, не вовремя приехала?

Она не успела ответить, как послышались тяжёлые шаги и раздался голос Йоси:

- Жiнко, вiдчини! (открой)

Лида бросилась открывать дверь, и порог переступил Йося... с маленьким, только что вошедшим в мир телёночком на руках! Он был ещё мокрый, ещё сложен в той позе с подогнутыми ногами, в какой только-только появился из лона матери, но глаза на прекрасной головке смотрели так чисто, так осмысленно и доверчиво, что хотелось смеяться, обнять его, оградить от всяких опасностей.

Йося осторожно опустил новорождённого на подстилку на полу. Маленький полежал минутку- другую и сделал первую попытку подняться. Я замерла от страха за него, но он знал, как надо поступать. Задние ножки ещё лежали, а передние уже поднялись, и вдруг неуловимое движение - и чудо свершилось! Телёнок поднялся на дрожащие длинные-предлинные по сравнению с туловищем ножки и удивлённо посмотрел на нас, на всё вокруг.

Господи, как это было удивительно и прекрасно! Он выглядел таким трогательно-беспомощным и красивым, что у меня сжало горло и брызнули слёзы.

- Не плачь, Марусю, у него всё в порядке. Будет хорошая коровка, достойная замена своей матери. Знаешь, сначала я хотел взять тебя в коровник, чтобы ты посмотрела, как телится коровка, но потом передумал, побоялся, что ты будешь переживать, охать-ахать и мешать в такую святую минуту. И решил вместо коровника сделать тебе такой подарок, какого не делал тебе никто: показать первые минуты, начало жизни нового существа. Чтобы ты увидела, как ещё мокрый, дрожащий, только вдохнувший воздух малыш поднимается на ножки и делает первые шаги. Я сам, столько раз видевший это, не могу привыкнуть, всегда волнуюсь и переживаю. Хочешь, мы наречём новорождённую Маней в твою честь? Как ты, Лидо, не возражаешь? А ты, Марусю, согласна?

- Согласна! Пусть растёт Маня крепкой и всем на радость.

- Ну, от i добре. А сейчас я отнесу Маню к матери, чтобы не волновалась. Она её оближет, обласкает , покормит, и всё пойдёт своим чередом.

Я стояла посреди комнаты и взволнованно и растроганно смотрела на качающееся на длинных-предлинных ножках существо по кличке Маня. Оно, это чудо, было гармонично, грациозно, необычайно красиво и трогало сердце своей хрупкостью и незащищённостью.

Йося подстраховал первые шаги Мани, потом подхватил её на руки и унёс к маме, а мы с Лидой стояли, обнявшись, и, не вытирая слёз, смеялись от радости.

* * *

А ещё через несколько лет от Лиды пришла весть (мы с ней все годы переписывались, Йосып не любил писать письма): " Марусю, Йося умирает. Остались от него одни кости да жёлтая кожа. Всё просит, чтобы ты приехала попрощаться. "Легче будет умирать", - так и просил написать тебе".

Письмо я получила и полетела бы на крыльях, да дома в это время уходил из жизни мой супруг, и я не могла его оставить ни на минуту.

Ушли они с разницей в два дня, в один год, в один месяц.

* * *

Какой странной и непостижимой кажется мне моя жизнь! Я задумалась об этом на склоне лет, когда появилось свободное время для раздумий, для анализа.

Господь дал мне длинную жизнь.

За что?

Зачем?

Я могла погибнуть в боях, как гибли мои товарищи, могла погибнуть по дороге в госпиталь, в госпитале на операционном столе или в разных других обстоятельствах - и всё же осталась в живых.

Для чего?

Давно выросли дети, внуки. Правнуки живут далеко, но даже будь они рядом, сил заниматься ими у меня уже не осталось. Следовательно, я больше не нужна ни детям, ни новой поросли.

Так зачем же я тут, на Земле?

Может быть (несмело думала я ), для того, чтобы продлить жизнь тех, кого уже нет, но кто входил в орбиту моей жизни, кто затронул моё сердце? Мне не хочется, чтобы их, частицу мироздания, мгновенно забыли, будто их никогда и не было на Земле. Пускай они люди невеликие, но каждый из них захватывающе интересен, неповторим. Они для меня - как многоцветье в великолепном букете полевых и садовых цветов! Я хотела бы продлить их пребывание на этой земле. Каждый из тех, о ком я написала в четырёх своих книгах, родился и жил в двадцатом веке. Это мой и их неповторимый век, век, о котором Давид Самойлов сказал:

Мне выпало счастье

быть русским поэтом.

Мне выпала честь

прикасаться к победам.

Мне выпало горе

родиться в двадцатом,

В проклятом году

и в столетье проклятом.

Мне выпало всё...

Двадцать первому предстоит решать свои задачи, свои проблемы. Но уже без нас.

Помните!

21 июня 2009года.

Рига. Воскресенье.

Самый длинный в году день.

Солнечно. Температура +21⁰.

С о д е р ж а н и е

Дина Золотинская. Перечитывая книги Марии Булгаковой

Трава

Любовь, любовь...

На Байкале

Медички путешествуют

Знакомство

К Пушкину. И настал этот день

Смех и слёзы

О самом главном (быль)

Волжские этюды (из записок советского экскурсовода)

Шабанов

Начало маршрута

Юрий Глаголев

Концерт в салоне

Немного о Ярославле

Плёс. Рыжая Лиса

Вниз к Астрахани

Астрахань

Мамаев курган

Авторский концерт

О названиях волжских городов

Фешин и Казань

Городец

Домой

Дома

Сказки нашего двора

Мадара

Кошки и мышки

Страсти-мордасти

Наш псяха

Кип и Пу-И

Юкка

Первый послевоенный вальс

Оленька-Оля

Встречи

2-ая обложка книги:

"Все события и люди, пространство и время, всё, о чём пишет автор, освещено дивным светом богатой, мудрой души этой женщины, которая удержала в своей памяти век XX-ый и напомнила нам о нём."

Доктор филологии Инна Бергмане. Рига.

"...Ваш почерк всегда узнаваем, у Вас есть собственная интонация. Мне представляется, что на форму изложения, на стиль влияет Ваша жизненная позиция: смотреть в прошлое с благодарностью, а в будущее -- светло и с надеждой."

Искусствовед, старший научный сотрудник Русского музея Ирина Верховская. С.-Петербург, 2009 г.

"Мне кажется, что когда-нибудь... живая литература мемуаров, дневников, воспоминаний будет почитаться гораздо выше остросюжетных вымышленных сочинений..."

Георгий Корольков, прозаик, член Союза писателей России.

"...побольше было бы у нас таких хороших, увлекательных книг, которые нравились бы детям, взрослым и всем, всем, всем."

Из письма восьмиклассницы Насти Бакуловой. Станция Мочище, Новосибирская область, Россия. 2003 год.

В Иванову ночь не спать -

Лиго! Лиго!

Всю ночь петь -

Лиго!

зайцы великия: - морской заяц - крупный тюлень

Мезень - город в Архангельской области, где Аввакум находился в ссылке

137

Булгакова Мария Ивановна Встречи. Избранное

Булгакова Мария Ивановна
Встречи. Избранное