Lib.ru : Булгакова Мария Ивановна. Поклон тебе, Женщина!

Мария Булгакова

Поклон Тебе, Женщина!

Рижское Общество им. Кришьяна Барона последний понедельник каждого месяца собиралось в библиотеке, на ул. Маскавас, 271а. К счастью, наши дамы (а Общество состоит из одних женщин) не охладели к чтению, к книгам, не утратили интереса ко всему, что происходит в области литературы. Вот и в этот понедельник, 26 сентября 2011 года, сотрудница библиотеки Анна Владимировна Розанова, взявшая под своё крыло наше Общество, познакомила собравшихся с новыми поступлениями, рассказала коротко об авторах.

По окончании беседы Нонна Берестова, расторопная, активная, быстрая, предложила нескольким женщинам проведать многолетнюю участницу наших встреч Марию Андреевну Пучинян, которой 30 августа исполнилось 90 лет, но из-за плохого самочувствия она просила не приходить к ней с поздравлениями. Теперь Нонна дозвонилась до Марии и договорилась, что после занятий мы к ней зайдём на несколько минут. По голосу Марии Андреевны Нонна поняла, что ей очень хочется, чтобы мы навестили её, но она боится, что быть хорошей хозяйкой ей вряд ли удастся.

Мария Андреевна жила совсем близко от библиотеки, в 12-этажном новом доме. Мы поднялись на десятый этаж, и дверь нам открыла поджидавшая нас соседка, которая взялась помочь Марии Андреевне по дому. Мы сняли обувь и прошли в комнату. Мария Андреевна сидела на диване, светло и радостно улыбаясь нам навстречу. Первое, что бросилось в глаза в комнате, были книги. Они лежали на диване, полках, стульях, на тумбочке.

-- Книги? -- как бы отвечая на наш невысказанный вопрос, заговорила Мария Андреевна. -- Теперь это моя единственная отрада. Что бы я без них делала? Господь пожалел меня, оставив зрение. Я много читаю, а после операций катаракты читаю даже без очков. Я сова, зачитываюсь до полуночи, а утром еле встаю. Пока раскачаюсь, то да сё -- и полдня как корова языком слизала. Ноги совсем отказываются ходить и уши слышать -- вот мои беды. Почти глухая стала, телефон прижимаю к уху крепко-крепко и не столько слышу, сколько догадываюсь, о чём идёт речь. Много раз на день вспоминаю "Блаженства" Инны Бронштейн, что вы мне подбросили, и удивляюсь, как они верны. И от души хохочу: да это ж про меня!

Какое блаженство на старости лет

Своими ногами идти в туалет,

А после в обратный отправиться путь

И быстренько под одеяло нырнуть.

А утром проснуться. Проснуться!!! И встать!

И снова ходить, говорить и дышать.

Моё поколение очень хорошо знает, как это верно. Ведь чего мы больше всего страшимся? Правильно! Беспомощности, невозможности себя обслужить, зависимости от других. Минчанка Инна Бронштейн умница, она таким способом спасается, поддерживает и себя, и таких, как мы. Вечером забираюсь под одеяло в предвкушении того, что вот сейчас возьму в руки недочитанную книгу, -- и снова в голове её перл:

Какое блаженство в постели лежать

И на ночь хорошую книгу читать.

Сто раз прочитаешь знакомую прозу,

И всё тебе ново. Спасибо склерозу!

-- Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, мои дорогие гостьи, и чувствуйте себя как дома. Стульев хватает? Вот и славно, будем говорить и пить чай. Я намолчалась в одиночестве, вы простите моё многословие, мою болтовню. Насчёт склероза -- он, конечно, у меня есть, но, как ни странно, содержание прочитанных книг я помню. Фамилии, даты стала забывать, а остальное помню. А вот насчёт прогулок и падений -- это обо мне:

Какое блаженство подняться с асфальта

И знать, что твоё небывалое сальто

Закончилось не инвалидной коляской,

А просто испугом и маленькой встряской.

Да, интересный у нас возраст, не соскучишься, верно? Но если не лукавить, я уже устала от него. Это нелёгкая ноша.

Мы полукругом разместились возле дивана. Соседка, взявшаяся хозяйничать, угощала нас чаем, печеньем, коровками. А тут Мария вспомнила про ликёр и предложила выпить за её 90-летие. Все оживились. Ликёр оказался вкусным, почти без градусов, из старых домашних запасов. Мы чаёвничали, а Мария Андреевна продолжала развлекать нас разговорами. Её сын Андрей много работает, поздно возвращается с работы, усталый и немногословный. И теперь она радовалась, что может выговориться, отвести душу с нами. Нас, напросившихся в гости, было четверо: Нонна Берестова, Ира Брук, Саша Ревдина и я, тёзка хозяйки. Собственно, Марию Андреевну звали Мариам, и в Рижском Армянском обществе она по-прежнему остаётся Мариам, Марианна, но мы обращались к ней на нам привычный лад -- Мария, Мария Андреевна.

Мы с ней время от времени перезваниваемся-перекрикиваемся по телефону, и не так давно в трубке я услышала полный смятения и отчаяния её голос:

-- Машенька, все ушли! Вокруг меня пустыня!!! Сегодня просматривала записную книжку с адресами и ужаснулась -- никого! Понимаете, никого не осталось из моего поколения, позвонить больше некому! Ах, Маша, Маша, жизнь прошла...

Она позвонила мне потому, что я из её уходящего поколения и пойму, что творится у неё на душе.

А в тот день, когда мы так уютно сидели перед ней в её обжитой, красивой комнате, она вспоминала свою жизнь, но не по порядку, а перескакивая через годы и снова возвращаясь назад:

-- Детство у меня было -- дай Боже каждому. Я ведь дворянского происхождения. Но ни имений,ни богатства, ни счетов в банках у нас не было и в помине. Всё пропало, когда в 1921 году Трапезунд, где жили родители, Ленин отдал туркам. Армяне, помня, что творили с ними турки в 1915 году, побросав всё, бежали из Трапезунда. И мои родители тоже. Мама была беременна мною, и переезд в Батуми ей дался нелегко. А 30 августа 1921 года я родилась -- в Батуми.

Жили мы скромно, но в моём детстве было главное -- родительская любовь. Я в ней купалась, как потом в любимом море. Училась я легко, в 1939 году закончила среднюю школу и сразу поступила в Бакинский мединститут. Я перешла на третий курс, когда началась та страшная война. Конечно, можно было сразу оказаться в армии, но нас, студентов-медиков, оставили в институте -- врачей ведь нужно готовить всегда. До обеда мы учились, а после лекций бежали в госпиталь и крутились там до ночи, как белка в колесе. А когда случались ночные дежурства, то и до утра. Утром бегом на лекции. Нагрузочка -- ой-йо-йо! Выдерживали только потому, что были молоды. Это те годы, когда успевается много всего: и работать, и влюбляться, и писать стихи, и петь, и мечтать, и страдать -- всё, как положено молодым.

Фронт в 42-ом году приблизился к Волге, Кавказу -- страшно подумать! Баку бомбили выборочно, Гитлер рвался к нефти и хотел получить город целым. Госпиталя в городе еле справлялись со всё увеличивающейся нагрузкой, так что о себе думать было некогда. Мы пришли в госпиталь с полной головой теоретических знаний, но на первых порах часто не знали самых элементарных вещей -- просто нам о них не говорили в институте.

Никогда не забуду, -- продолжала помолодевшая от воспоминаний рассказчица, -- как в мой первый госпитальный день я шла по коридору и из палаты с открытой настежь дверью кто-то, заметив мелькнувший белый халат, громко позвал:

-- Сестрица, иди сюда, ты нам нужна.

Я, с виду спокойна, а внутри напряжена, как струна, вошла, поздоровалась. И тот солдат, что позвал меня, говорит:

-- Сестричка, принеси утку вот этому младенцу с ранеными руками, а то он сам стесняется попросить.

Я кивнула и вышла. Иду по коридору и с недоумением рассуждаю: утку? Какую утку? Где я ему в военное время возьму утку? На охоту что ли мне идти? Или на базар? А деньги? Где я их достану? Нет, тут что-то не так. Пойду лучше к старшей сестре, спрошу у неё.

Пока шла к комнате для медсестёр, утка из головы вылетела. Стою перед старшей, бледнею, краснею, мучительно вспоминаю, как называлось то, что просили принести, и вдруг обрадованно выпаливаю:

-- Сестра, в пятой палате просили принести гуську!

-- Что,что? Гуську? А ну-ка идём в палату!

И, сердито зажав мою руку в своей, повела в палату:

-- Кто тут просил гуську?

Ой, какой хохот раздался! Я и не думала, что раненые способны так смеяться! Не смеялись только я и тот солдатик, которому срочно понадобилась утка. Сестра велела мне принести этот необходимый для лежачих раненых сосуд, действительно похожий на утку, и помочь раненному в руки парню помочиться. Я покраснела до слёз, представив, как мне придётся помогать, но тут понятливый сосед, увидев моё лицо, заступился за меня:

-- Ты, сестрица, выйди из палаты, я сам с этим справлюсь, а через несколько минут приходи и забери утку.

Бойцы были так молоды, стеснялись студенток, таких же юных, как они сами. Стеснялись не только уток и суден. Мария Андреевна до сих пор помнит, как старшая медсестра (строгая злючка!) велела ей поставить клизму раненому и как тот, увидев перед собой зелёную девчонку, прямо школьницу, стал умолять её выйти из процедурной и позвать старшую, чтобы она сама сделала ему клизму: она была в годах, напоминала раненым маму, и её можно было не стесняться.

Так, где с шуткой, где со слезами, приобретался опыт, необходимый в деле,

которое выбрали для себя сами.

Чай был допит. Нонна откланялась и убежала домой к своей старенькой больной маме. А вскоре и мы засобирались. Мария Андреевна, несколько утомлённая, на прощанье сказала:

-- Машенька, у меня осталась вот эта маленькая записная книжечка. Самой не верится, -- с 1943 года! Мне её жаль выбрасывать -- это ведь история, память о таком времени! Возьмите её с собой, полистайте, может быть, что-нибудь вас заинтересует, ведь не зря же говорят, что ген памяти -- главный ген жизни. Посмотрите, там есть и "Солдатский платочек", думаю, он незнаком вам, его пели у нас на юге на мотив "Синего платочка". И кое-что из К. Симонова. Полистайте.

Я принесла книжечку домой и осторожно её осмотрела. Была она в твёрдой тёмной обложке, маленькая, всего 8х14 см, и листиков, ветхих, пожелтелых, с несколько десятков, но от неё вдруг повеяло тем далёким назабвенным временем, в котором прошла наша юность. И защемило сердце...

Изящным, стремительным почерком, легко разбираемым (он у неё останется таким навсегда в отличие от большинства врачей) на пожелтелых листиках вместилось много всего: и "Солдатский платочек", и рисунок внутреннего уха с торопливой записью пояснений к нему, и неожиданно -- поэтичный набросок заходящего над морем солнца (Мария Андреевна всю жизнь хорошо рисовала), и вдруг -- формулы по химии, а прямо меж рядами формул вот эти симоновские строчки: Какой была ты сонной-сонной!

Вскочив с кровати, босиком,

К моей шинели запылённой

Как прижималась ты лицом!

Как бились жилки голубые

На шее под моей рукой!

В то утро, может быть, впервые

Ты показалась мне женой.

А через несколько листиков опять Симонов, то, что ходило наряду с "Жди меня" и "Ты помнишь, Алёша" по всем фронтам, что многие знали наизусть:

Не сердитесь, к лучшему,

Что себя не мучая,

Вам пишу от случая

До другого случая...

Да, в войну стихи Симонова затрагивали в наших душах что-то глубоко спрятанное, личное. Мы носили их в карманах гимнастёрок, в заветном уголке вещмешков -- высшая оценка таланта поэта! Симонов -- смелый человек. Не каждому пишущему хватает мужества вынести своё самое личное, заветное на всеобщий суд. Но он, мотаясь в качестве военного корреспондента по фронтам, чувствовал время, настроение солдат, сидящих в окопах в ожидании сигнала атаки. И был убеждён, что стихи о любви, честные, идущие из глубины сердца, нужны бойцам как противовес тому ужасу, что творился вокруг, нужны как воздух. Чтобы победить, выстоять. Чтобы потом, после Победы, вернувшись домой, сказать любимой, глядя в глаза, как в "Жди меня" сказал поэт:

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

Перелистывала книжицу и всё не могла с ней расстаться. Позвонила Марии Андреевне, поблагодарила и заодно спросила, знает ли она, что написал К. Симонов в конце жизни. Оказалось, нет, не знает.

И я вспомнила, что в 1979 г. за четыре месяца до смерти (мысли о ней, об уходе, завершении жизни волнуют людей моего поколения и, конечно, Марию Андреевну) появилось в "Литературной газете" симоновское:

Всё было: страшно и нестрашно,

Казалось, что не там, так тут.

Неужто под конец так важно,

Где три аршина вам дадут?

На том ли, знаменитом, тесном,

Где клином тот и этот свет,

Где требуется, как известно,

Звонок и письма в Моссовет?

Всем, кто любил вас, так некстати

Тот бой, за смертью по пятам!

На слёзы время им оставьте,

Скажите им: не тут -- так там!

На Новодевичьем нет могилы Симонова. Он распорядился по-другому: его прах был развеян сыном поэта на поле, рядом с деревней Буйничи, что в нескольких километрах от Могилёва. Там в июле 1941 г. военный корреспондент Симонов вместе с дивизией полковника Кутепова принял бой, увидел подлинную доблесть наших солдат и командиров и уверовал, что Гитлеру никогда не победить нас.

На следующий день записная книжечка опять оказалась в моих руках. Перелистала несколько страничек, и вот он, "Солдатский платочек" -- привет из далёкого 1943 года!

Попал он в эту книжечку тогда, когда студентка Мариам всё больше постигала госпитальную работу. В нескончаемом потоке дел была одна передышка, которую ждали и раненые, и сестрички, -- пауза между ужином и отбоем: лекарства разнесены, уколы, перевязки, процедуры -- сделаны, утки, судна вымыты и стоят под кроватями. Ужин закончен, посуда убрана, и наступала минута, когда кто-то заводил разговор о доме, о самом заветном. Разговор мог перейти в тихую, берущую за душу песню или в чтение стихов. Вот тут Мариам и услышала "Солдатский платочек" и записала его карандашом в свою книжечку:

Грязный солдатский платочек

Ганс посылает домой

И добавляет несколько строчек,

Дескать, дела наши ой-йой:

Лежим,

Бежим,

Мы по просторам чужим.

Кружится лётчик,

Бьёт пулемётчик --

С мужем простись ты своим.

Помнишь ты нашу отправку,

Геббельса речь самого,

Дескать, в любую

Вломитесь лавку

И наберётесь всего.

Увы! Не раз

В поздний иль утренний час

В брюхе урчало,

В ухе стреляло,

Ветром качало всех нас.

Вот и зима наступила,

Бьют нас, куда ни взгляни.

Геббельс болтает,

Чёрт его знает,

Мы ж замерзаем в степи.

Порой

Ночной

Немцы объяты тоской:

Хлеба б кусочек,

Чаю глоточек --

И умотаться б домой!

1943 г.

* * *

Военные годы для старшекурсницы Бакинского мединститута проходили быстро. Почти готовый врач теперь уже прекрасно разбирался в работе санитарки, сестры, фельдшера, операционной сестры, а на последнем курсе ей доверили вести свои палаты и оперировать. Представляю её за операционным столом -- пигалицу весом в 39 кг, тоненькую, как свечечка, с огромными, полными огня и решимости глазищами, с копной пышных волос, с трудом умещавшихся под белой шапочкой,в белоснежном, завязывающемся сзади халате.

Сколько мне, фронтовичке, провалявшейся полгода с тяжёлым ранением в госпиталях, довелось повидать таких! Они были прекрасны! Через годы, через расстояния мне хочется всем им, живым и уже ушедшим, крикнуть:

-- Спасибо! Какие же все вы были молодцы! Как милосердны! Сколько спасённых жизней на вашем счету, жизней тех солдат, которые сумели переломить ту проклятую войну и победить! Победить самую страшную войну за всю историю человечества! Спасибо! Низкий поклон вам всем, всем, всем!

В 1944 году Мариам Пучинян окончила институт и в звании старшего лейтенанта медслужбы была направлена в эвакогоспиталь 3679.

Медикам в войну всегда хватало работы, но когда шло наступление (а 1944-45 г.г. -- это сплошь наступления), дни и ночи сливались в один нескончаемый рабочий день -- для всех медиков, где бы они ни несли свою святую службу.

В пехотной роте самой маленькой единицей являлось санитарное отделение. Оно состояло из санинструктора и четырёх санитарок -- по одной на взвод. Но это только до первого боя. А в боях сестрички шли рядом с бойцами, и погибали, и бывали ранены -- как любой солдат. Главная задача этих девчонок с огромными санитарными сумками на боку -- быстро перевязать раненого, не дать ему истечь кровью. И затем помочь где-нибудь укрыться: в воронке, за подбитым танком, за грудой тел... Вытаскивать перевязанного с поля боя нет времени, ибо вокруг полно ещё неперевязанных. К ним, то ползком, то перебежками, и устремляется сестричка. Ни на слёзы, ни на причитания, ни на жалость, страх времени нет: всё надо делать быстро, быстро, ещё быстрей -- сколько хватает сил и перевязочного материала. Как только бой стихает, начинается следующий этап: эвакуация с поля боя в медсанбат. И у эвакуаторов, и у раненых стремление одно: удалиться от ревущей передовой как можно дальше. Медсанбат, когда идёт наступление, набит до отказа. Опытным взглядом врач выбирает, кому нужна немедленная помощь. И дальше направление -- к полевому госпиталю. К нему дорога не близка и всё ещё опасна.

Те сотни раненых, что скопились в районе медсанбата, требуется перевезти до санпропускника, помыть, поменять бельё и отдать в руки врачей полевого эвакогоспиталя. Мне легче об этом писать, исходя из своего опыта. Из медсанбата нас перевезли к железной дороге и погрузили в товарные вагоны, в которых были просто голые нары в два этажа, посредине -- буржуйка (железная печурка), тепло от которой до нас не доходило, ибо вагон был не утеплён. Вместо медсестры к нам приставили на весь вагон (а в вагоне были только тяжёлые беспомощные парни и одна девчонка) санитара из пожилых нестроевых солдат. Ехали весь короткий декабрьский день, то останавливаясь, то набирая скорость. На каком-то безымянном полустанке в темноте началась выгрузка из холодных вагонов (а зима 42-ого года была ох, какой лютой!) в такой же знобяще-выстуженный огромный барак с земляным полом. И на нём сидят, лежат на носилках, просто на полу, кричат, стонут, матерятся, бредят, зовут маму, врача, сестру сотни израненных, измученных, в окровавленных бинтах парней и с десяток раненых девчонок. -- Ад! Таким, должно быть, представлял себе ад Данте, когда писал "Божественную комедию".

Такой видела войну, её жатву молодой врач Мария Пучинян, ибо в передвижном госпитале вполне могло быть и так, как выпало на мою долю. Эвакогоспиталь 3679 со всем сложным хозяйством двигался вместе с действующей армией с юга на северо-запад и разворачивал свою работу там, где шли жестокие бои и были большие потери, где местные медики не могли справиться с потоком раненых своими силами.

В том бараке, где довелось мне ожидать своей участи, раненых держали -- кому как везло. К нашему углу смогли подобраться через сутки: быстро пропустить через баню такое количество беспомощных людей невозможно. Да это и громко сказано -- через баню. Просто слегка обмыть раненого и поменять бельё, чтобы дальше направить к врачу. Вот тут, на этом этапе, проходила более тщательная, чем в медсанбате, сортировка раненых.

Понятие "сортировка" было введено великим русским хирургом 19-го века Николаем Ивановичем Пироговым. В 1854-55 годах в Крымскую войну он находился в самом пекле Севастопльской обороны и видел, как свозили всех подряд раненых в одно место, в одну кучу: гангренозных, с полуоторванными конечностями, с челюстными, полостными ранениями и т.д. И понял, что так нельзя, что срочно требуется рассортировать раненых в зависимости от тяжести ранения отдельно:

-- безнадёжных. Им надо дать успокоительное и хорошо бы заботливую сестру и священника.

-- неотложных. Этих -- на стол и оперировать.

-- тяжёлых, но могущих повременить с операцией или даже обойтись без неё.

-- легкораненых. Ими может заниматься фельдшер. Подлечить -- и в часть.

Да, сортировка необходима и всё время совершенствуется в связи с тем, что войны на Земле становятся всё более жестокими и изощрёнными. Она проходила не только в полевом эвакогоспитале, но и тогда, когда раненый попадал в долгожданный стационарный госпиталь, где имелось всё для серьёзного лечения.

Мария Андреевна Пучинян несла свою службу на трудном , чрезвычайно трудном этапе. О нём точнее всех сказал глубоко чтимый мною поэт Борис Слуцкий (1919 -- 1986 ). Он достойно воевал, не единожды был ранен и писал о войне правду:

Вот -- госпиталь. Он -- полевой,

походный.

Он полон рванью, рухлядью пехотной.

Раненье в пах. В голову. В живот.

До свадьбы заживёт? Не заживёт.

Сожжённые на собственных бутылках,

Вторично раненные на носилках,

И снова раненные -- в третий раз.

Раненье в рот. Попаданье в глаз.

Кричим. Кричим. Кричим!!! И ждём,

покуда

Приходит фельдшер -- на боку наган.

Убей! Товарищ командир! Паскуда!

Ушёл, подонок! На своих ногах.

Но мы не рвань, не дребезг, мы --

бойцы

И веруем в счастливые концы.

И наc сшивают на живую нитку,

сколачивают и слепляют,

покуда рядом бухают зенитки,

покуда нас зенитки ослепляют.

Хирург Пучинян была среди тех, кто сшивал, слеплял, сколачивал -- кому что требовалось. Часто операция шла за операцией. И только, пока сёстры приводили стол в порядок для следующей операции, она могла на 10 -15 минут отключиться, чтобы немного восстановить силы. В Даугавпилсе ей запомнилась операция на лёгких -- у раненого оказалось и ранение, и туберкулёз. Молодой хирург не растерялась, сосредоточилась, вся вошла в работу и сумела сделать так, как учили

в институте, как подсказывал накопленный опыт.

Ей было интересно, она поняла, что это дело -- по ней, что со временем она сможет овладеть всеми тайнами техники и работать именно в области фтизиатрии.

* * *

Булгакова Мария Ивановна Поклон тебе, Женщина!

Булгакова Мария Ивановна
Поклон тебе, Женщина!