Булгакова Мария Ивановна
Ах, время, времечко (искорки моей жизни)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 19/09/2019.
  • © Copyright Булгакова Мария Ивановна (bulgakowa2@gmail.com)
  • Размещен: 23/03/2014, изменен: 28/06/2015. 329k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Мемуары
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    «Мария Ивановна Булгакова, писатель с православным образом мышления, не позволяет своему читателю осудить человеческие слабинки...» — так по-доброму пишет в предисловии об авторе Люда Межиньш, сама известный в Риге и поэт, и писатель, — А можно только любить, порой грустно вздыхать, но чаще нежно и озаренно улыбаться прикосновению к тому, что в нас проявляется лучшим, — светлым и человеческим». Да, лучше и не скажешь! Мария Ивановна — очень светлый и жизнерадостный человек, и это удивительно еще и потому, что отвоевав на фронте Отечественной, насмотревшись ужасов и кошмаров нечеловеческой бойни, она не перестала уважать Человека, любить жизнь и просто радоваться как прожитому дню, так и счастью любого другого существа.В прошлом фронтовая медсестра, затем — экскурсовод в мирное время, она стала автором уже пяти замечательных книжек. Хорошо пишет, — скажите Вы, — кого ж этим нынче удивишь, образование в советское время давали вполне приличное? И будете правы, и не совсем... Добротно и грамотно написать многие горазды, но так искренне и правдиво, чтобы захватывало тебя целиком, вызывая как неподдельный интерес, так и живое сопереживание — их единицы, и то в основном — это классики. Разве нет?С Уважением к автору — Александр Шелкович. Рига.

    •   
      
      
      
       Писатель Мария Ивановна Булгакова вошла в мою душу не случайно, сразу и навсегда. Я не знаю ни одного случая, чтобы в поэзию влилось новое имя, не имея базиса подготовленности, пусть не с юности, но с лет зрелых. В прозе такое происходит, но далеко не часто. К читателю Мария Ивановна вышла с художественно-публицистической прозой о Великой Отечественной войне, непосредственным участником которой была. Получается, что я знаю творчество писательницы с его основ. Спасибо литературно-художественному журналу "Даугава", который в конце 90-х годов впервые познакомил своего читателя с новым именем.
       Чем сразу притянуло к себе имя Марии Ивановны Булгаковой? Знаете, именно красотой простого и правильного русского языка, льющегося ручьем из чистых глубинных истоков души человека. Философским отношением к той теме, которая постепенно стала все весомее открываться уже в авторских книгах М. И. Булгаковой. Она ничего не преувеличивала и не преуменьшала. И правда лежит на ее открытых ладонях. Изначально и до сегодняшнего дня, кроме всё новых жизненных рассказов, в творчестве Марии Ивановны ничего не изменилось: источник, как забился ключевой водой, так и не пересыхает, и не пересохнет. Сколько же должно накопиться в душе любви к людям, участвующим в событиях всегда интересных повествований, чтобы их хотелось перечитывать, наполняя свою душу лучезарной радостью. И я рада , что Мария Ивановна привлекла внимание читателя к людям, живущим и жившим рядом с нами еще недавно. Композитор Юрий Глаголев, поэт Ольга Зашибина -- внимательно-доброжелательными глазами их друга -- писателя Марии Ивановны Булгаковой. Вспомним рассказ об ученике профессора Валерия Зоста, виртуозном музыканте Сергее Мурадове, которого учитель называл гениальным; о музыковеде, профессоре рижской консерватории, преподавателе гармонии Якобе Карклиньше, талантливом ученике Римского-Корсакова. Герои Марии Ивановны, с такими нелегкими судьбами, все равно обязательно -- те, кто отдал свое человеческое призвание людям. Не забудем узнать из книги "Жизнь души" о Борисе Александровиче Булгакове, супруге Марии Ивановны, внесшем свой значимый вклад в развитие культуры Латвии.
       Мария Ивановна Булгакова, писатель с православным образом мышления, не позволяет своему читателю осудить человеческие слабинки... А можно только любить, порой грустно вздыхать, но чаще нежно и озаренно улыбаться прикосновению к тому, что в нас проявляется лучшим, -- светлым и человеческим.
      
       Людмила Межиньш, член Союза писателей России.
      
       Библиографические данные об изданных книгах Марии Ивановны Булгаковой
      
      
      
       "О невозвратных и далеких" Рига, 1999 год "INSIGHT"
      
       "Жизнь души" Рига, 2002 год "INSIGHT"
      
       "Счастье" Рига, 2005 год "DIAC" Серия "Бiблiотека газети "ВIСНИК"
      
       "Встречи. Избранное" Рига, 2010 год "ALTAN PS"
      
       "О невозвратных и далеких" Рига, 2010 год "ALTAN PS"
       (2-ое издание)
      
      
      
       "АХ, ВРЕМЯ, ВРЕМЕЧКО...".
       (Искорки моей жизни)
      
      
      
      
      
      
       НАЧАЛО
      
       Как-то, глядя на своих резвящихся детей, я подумала, что неплохо бы попробовать написать для них о том, как и чем жили мы, когда были такими, как они сейчас.
       И написала -- просто, без затей, как смогла. И название дала тоже простое:
       "Вам, дети".
       Воспоминания долго лежали в ящике письменного стола, пока однажды не попали в руки талантливого публициста, писателя, члена редколлегии журнала "Даугава" -- Бориса Анатольевича Равдина. Их ему передала из рук в руки женщина с такой фантастической биографией, что не поговорить о ней просто невозможно.
      
       Жила-была в Подмосковье, в городе Пушкино, Наташа Галкина, широко образованная, интеллигентная, обаятельная дама бальзаковского возраста, доброжелательная, неунывающая, трудно зарабатывающая свою, более чем скромную зарплату в Российской государственной библиотеке (РГБ) им. Ленина, -- в Ленинке, как в просторечье её называют москвичи. Наташе ее работа нравилась, ибо атмосфера Ленинки, круг людей, пользующихся её услугами, был широк и невероятно интересен. Со многими литераторами она не просто была знакома, но и дружила.
       Скверно было только одно: поездки на работу и с работы в битком набитых электричках забирали все силы, ибо о сидячем месте можно было только мечтать. Люди ехали нервные, неуступчивые, агрессивные. Такими их сделал развал страны, безработица, неуверенность в завтрашнем дне.
       Наташе на поездки требовались не только силы, но и мужество.
       И в конце концов наступил день, когда она заявила своей старенькой маме и
       дочери-старшекласснице:
       -- С меня довольно! Больше так жить я не могу и не желаю. Хочу замуж!!! Хочу, чтобы рядом находился друг и защитник. Не осуждай и не презирай, мамочка, свою невезучую дочь за такие речи. Поверь, я, действительно, дошла до точки и с этого дня начинаю поиски мужа!
      
       И Наташа без колебаний поместила объявление на сайте и стала ждать, что из этого получится.
       И дождалась!
       Через несколько дней Аня позвала маму к телефону. Мужской голос с непонятным акцентом попросил Наталию, автора объявления.
       Они заочно познакомились и договорились, чтобы больше узнать друг о друге,
       обменяться письмами, фотографиями. И всё закрутилось-завертелось на полном серьезе. Первая встреча не отрезвила мужеискательницу, наоборот, они понравились друг другу и решили не тянуть, а связать свои жизни брачными узами.
       Казалось бы, что в этой истории особенного, мало ли что бывает на белом свете. Так-то оно так, но я до сих пор не перестаю изумляться смелости и безрассудству этой пары. Дело в том, что на объявление Наташи отозвался гражданин Латвийской республики Роланд. А это происходило в то время, когда только что рухнул Советский Союз и в самостоятельной Латвии началась безработица, сумбур и неразбериха. СМИ кричали на все голоса: "Оккупанты, вон из страны! Латвия -- латышам!" Воздух пропитала вражда ко всему, что шло с Востока.
       Снова откуда-то выплыли антисемитские настроения, а Наташа и ее семья мало, что была из России, но ко всему еще и еврейская.
       Не очень понимая, что их ждет в стране бурлящих политических страстей, Наташа и не подумала менять свое решение. Наоборот, чтобы отрезать все пути для отступления, она продала то единственное, чем владела семья, -- маленький деревянный домик в Пушкино. И с двумя сумками в руках, мамой в возрасте под 80 лет и дочкой старшеклассницей -- семья переехала в Ригу, где ее встретил Роланд. Тут, в Риге, Наташа с Роландом официально оформили брак и начали устраиваться.
       Пока не разошлись деньги за проданный в Пушкино дом, Наташа успела купить квартиру в Задвинье, в микрорайоне Иманта (тогда квартиры стоили не очень дорого). Все разместились и стали присматриваться друг к другу, привыкать и подсчитывать свои финансы. Их оказалось немного, но все были оптимистами и решили, что как-то всё наладится, сейчас всем трудно. Роланд, имея статус безработного, получал по безработице. Пособие по старости -- 25 лат в месяц -- стала вносить в семейную казну мама. Аня же, блестяще владевшая английским, вскоре нашла учеников. У Наташи еще оставалось кое-что за проданный дом. Подсчитали -- и развеселились: бывает и хуже! Главное есть -- квартира! Не пропадем.
      
       Сидеть дома Наташе было непривычно и тоскливо, и она вскоре появилась
       в Обществе имени Кришьяна Барона, иногда даже выступая там с интересными лекциями по литературе.
       В обществе мы с ней и познакомились. Однажды, набравшись смелости, я попросила ее прочитать рукопись "Вам, дети" и честно сказать, что мне с нею делать: сжечь? Или пусть еще полежит?
       Наташа унесла рукопись домой и в тот же вечер позвонила:
       -- Я в один присест проглотила ваши воспоминания. Вы мне разрешите показать их одному человеку?
       Я ответила согласием. И уже на следующий день в телефонной трубке раздался незнакомый голос чудесного тембра и загадочные слова:
       -- Мы берем.
       Я с недоумением переспросила:
       -- Что вы берете? И кто это мы? Вы, может быть, набрали не тот номер?
       И услышала в ответ:
       -- Нет, я ничего не перепутал, вы ведь Мария Булгакова, так? Вчера Наташа вручила мне вашу рукопись "Вам, дети". Я из редакции журнала "Даугава" Борис Анатольевич Равдин. Звоню, чтобы сообщить вам, что я её прочитал и мы этот материал возьмем для журнала, если вы разрешите редактору немного поработать над ним и поменять название.
       Таким было начало моей писательской (Прошу прощения за нескромность!) биографии.
       Я благодарна Наташе и Борису Равдину за то, что с их легкой руки я на несколько лет погрузилась в новый для меня волшебный мир творчества, наполнивший мою жизнь не знаемым до этого смыслом и радостью.
      
       Но вернусь к Наташе. Как дальше сложилась ее жизнь?
       В интеллектуальном плане точек соприкосновения c Роландом у Наташи оказалось мало, и она нашла подпитку для души в Латвийском обществе русской культуры (в ЛОРК-е), которое выпестовал и возглавил известный в Латвии деятель культуры, библиограф, литературовед, писатель Юрий Иванович Абызов(1921-2006). Вокруг него сплотились очень интересные, умные люди, озабоченные вопросами сохранения русской культуры в такой сложный период истории Латвии. Наташа среди них чувствовала себя нужной, на месте.
      
       Но, как известно, одним духом человеку не прожить. Безденежье,бесперспективность, неуютная обстановка в Латвии заставили Наташу задуматься и решиться на еще один серьезный шаг -- переезд семьи в Германию. На удивление, Роланд без колебаний согласился ехать с ними. Продали квартиру -- и в путь! Благодаря еврейской общине, которая, как известно, нигде и никогда не оставляет своих без помощи (вот бы нам научиться так!), жизнь семьи на новом месте довольно быстро наладилась. Каждый занимался, чем умел и хотел:
       Наташа отыскала синагогу и предложила раввину привести в порядок библиотеку, а потом даже начала читать прихожанам лекции о своих любимых поэтах: Марине Цветаевой, Ахматовой, Мандельштаме, Пастернаке, Бродском.
       Аня вся ушла в компьютерную живопись, написала и издала по этой теме
       книгу-руководство. Роланда вдруг стала раздражать тёща, и он в разговорах с ней начал употреблять обидные для неё антисемитские выражения, потом, опомнившись, просил прощения и опять помогал по дому.
       Вскоре он занемог и Наташе пришлось опекать двоих немощных -- маму и Роланда. Время летело, и в назначенный час они оба -- один за другим оставили этот мир. И земля ухоженного кладбища города Бонна примирила усопших теперь уже окончательно.
       Уход за могилами лег опять же на Наташу, ибо у Ани и своих забот хватало. Для нее расцвет молодости и желание обзавестись своей семьей пришлись на трудные годы. И Аня, влюбившись, решила, по современной моде, без оформления брака родить. Сначала сына, потом дочь -- одного за другим, от разных отцов-немцев. И у бабушки Наталии появилась куча новых забот. Если учесть, что у Ани еврейско-узбекская кровь, то интересно, какими же вырастут внуки Наташи? Не сомневаюсь, что население ЕС пополнилось двумя умными, красивыми, энергичными, жизнестойкими европейцами.
       Наташа помогает Ане, сколько хватает сил, а их у нее становится все меньше. Но тут встрепенулись бабушки-немки. Они, как бы искупая равнодушие своих сыновей к детям, стали приходить к Ане поиграть с внуками, полюбоваться ими. И интерес с годами всё увеличивается, ибо дети становятся просто чудом дивным!
      
       Ах, что с нами творит наше время! Какими сложными путями приходится пробираться людям по жизни в поисках своего места под Солнцем. Так и просится на язык избитое выражение: О, времена! О, нравы!
      
       Желаю всем, кто в пути, в поисках, везения и много добрых людей вокруг.
      
       А с удивительной, душевно щедрой, бесстрашной Наташей я прощаюсь и еще раз от всего сердца говорю: СПАСИБО!
       Это Вы, Наташенька и Борис Равдин, указали мне ту тропинку, по которой я с радостью иду вот уже более двух десятков лет. Спасибо!
       Пусть Вам обоим везет во всем!
      
      

    * * *

      
       К 50-летию Победы в журнале "Даугава" в рубрике "Memoria" появилась моя первая публикация -- "Мы остались живы. Страницы воспоминаний.".
       Я даже успела послать журнал моему однополчанину Евстафию, с которым мы вместе встретили День Победы в 1945 году в Восточной Пруссии, в городе Гроссфридрихсдорфе, под Кёнигсбергом. У нас с ним была безоглядная, горячая любовь, моя первая любовь, начавшаяся за двадцать дней до окончания войны. Мне верилось, что её хватит нам на всю жизнь. Но увы! Не получилось. Страданий в ней оказалось намного больше, чем радости.
       Через 50 лет Евстафий прочел в "Даугаве" мои воспоминания и тут же отозвался письмом, полным упреков:
       -- Как же это так вышло, Маша, -- писал мой далекий возлюбленный, -- что ты мне никогда не рассказывала о том, что пережила на фронте.
       И я вспомнила, что, действительно, не говорила, не могла заставить себя вернуться к ужасу первого и последующих боёв, где потоками лилась кровь, массово гибли наши чудесные парни...
       Начинала говорить -- и не могла: дрожь била так, что стучали зубы, слезы застилали глаза. Да и зачем было говорить о таком? Ведь в глазах любимого мне хотелось быть не плаксой, а спокойной, красивой, сильной, достойной его любви.
       Сейчас я понимаю, что поступила неверно. Если бы тогда, в начале нашей любви, он знал все, он бы бережнее отнесся ко мне, и мы после демобилизации, скорей всего, пошли бы по жизни одной дорогой.
       Но что теперь гадать? Все сложилось так, как сложилось.
       Жизнь всегда права.
      

    * * *

      
       После выхода в свет "Даугавы" с моей первой публикацией Равдин пригласил меня в Дом Печати на Кипсале. Там тогда находилась редакция "Даугавы", ибо вскоре для журнала начались переезды, безденежье, борьба за выживание. И тут хочется поклониться двум мужественным энтузиастам -- Жанне Эзит и Борису Равдину, которые стойко держались (как андерсеновские оловянные солдатики!), продлевая жизнь журнала. И только не так давно "Даугава" перестала выходить. Жаль! Это утрата не только для русской Риги, но и для всей культуры Латвии, ибо журнал был интересен, нужен, высоко профессионален, особенно славился в нём публицистический отдел. Журнал и сейчас хорошо читается и латышами, и русскими. И все его поклонники надеются, что для него еще наступят счастливые времена.
      
       Во время нашей встречи в Доме Печати Борис Анатольевич Равдин внезапно ошеломил меня сообщением, что за публикацию я могу прямо сейчас получить гонорар -- двадцать один лат! Я онемела от неожиданности! Разве такое возможно, чтобы за труд, который приносил мне одну радость, я получила ещё и гонорар? Оказалось, что возможно.
       Получив деньги и ощутив себя богатой, я, как на крыльях, понеслась в обувной магазин, в котором накануне присмотрела себе туфли. Купила, одела и почувствовала себя счастливой (как мало в то время требовалось мне для счастья!). Туфли пришлись точно по ноге да ещё были и красивы. Как тут не радоваться? Будто с неба свалилась удача! Здорово!

    * * *

      
       После первой публикации жизнь моя стала интересней, содержательней, так как стол, бумага, ручка завладели мною. Но перед тем, как сесть к столу, происходило самое главное, самое увлекательное и волнующее -- обдумывание общего замысла, каждой детали, ситуации, каждого слова. В творчестве любого пишущего этот этап работы, ставший, по словам Пушкина, "молчаливым спутником ночи", -- самое желанное, самое счастливое время.
       Писала я только от руки и радовалась, что между мной и бумагой нет никакой
       преграды -- ни компьютера, ни машинки. Мне они мешали бы. Я даже письма, напечатанные на компьютере или машинке, не люблю получать. От них веет казенщиной, в них нет тепла, настроения пишущего, души. Как жаль, что прошло время эпистолярных романов, дневников.
       Из искусства ушло что-то очень трепетное, личное, задушевное.
       В силу своего возраста я во многом консервативна и пишу по-старинке. Пишу, перечитываю, исправляю. И когда страница превращается в с трудом читаемую, приступаю к переписке, понимая, что это не в последний раз.
       Но вот в конце концов всё почищено и можно отдавать в руки компьютерщика, которого мне порекомендовали знакомые из литературного общества "Русло" (Русское слово). Это Саша Шелкович -- человек доброжелательный, симпатичный, с множеством привлекательных качеств, благодаря которым мы вскоре стали друзьями. У нас с ним оказалось много общих знакомых, много сходных увлечений и тем для разговоров. Он любил литературу, поэзию, сам в юные годы баловался стихами, прошел через разные поэтические общества, в которых успела побывать и я: "Навна", "Элегия". Мне, как и Саше, нравилась сама атмосфера этих обществ, состоявших из людей, увлечённых тем, что прежде всего требуется для души. В сообщество этих своеобразных для нашего заземлённого, меркантильного времени людей Саша, начитанный, интеллигентный, очень хорошо вписывался.
       К сожалению, я в компьютерно-интернетских делах неуч и без Саши обойтись не смогла бы. Спасибо ему, что он позволил мне переложить на его плечи многие технические проблемы. Саша работает на своем старом-престаром компьютере, требующем частых починок и расходов, но на этом допотопном монстре он набирает тексты так грамотно, что душа радуется. Грамотность для компьютерщика, как и для любого пишущего, абсолютно необходима, обязательна, она входит в кодекс чести человека, решившегося сесть к письменному столу. А на деле, к сожалению,
       не всегда так. И становится неловко и за автора, и за издательство...
       Недавно, перечитывая "Золотую розу" К. Паустовского, встретила приведённое им высказывание Пушкина о знаках препинания: "Они существуют, -- считал поэт, -- чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение и дать фразе легкость и правильность звучания." Как современно, актуально!
       Саша Шелкович интересен мне еще и тем, что он из поколения молодежи, которая в поисках лучшей доли, уехала за границу. Сам он не помышляет об этом, хочет жить по пословице: "где родился, там и сгодился". Да и уехать он не имеет права, ибо на его руках старенькая мама и огород в Дарзини (садово-дачном поселке под Ригой), где на своей делянке он главный работник и садовник. О таких, как Саша, латыши с уважением говорят, что у них "za?ie pirksti" -- "зеленые пальцы". Это очень высокая оценка, ибо означает, что этот человек любит землю и все, что на ней произрастает. У Саши же, действительно, все цветет, плодоносит, все радует глаза.
       Эту добрую душу чувствуют не только растения, но и люди. И когда у нас в доме настал печальный день ухода из жизни нашего четвероногого любимца Аро, который за десять лет стал членом семьи, оставаться в квартире и видеть его все понимающие, угасающие глаза у меня не хватало сил. Я стала вспоминать, кто мог бы увести меня из дома. И перед внутренним взором всплыла плотная, добродушная фигура моего друга, в ушах зазвучал его светлый, успокаивающий поток слов. И я, не колеблясь, позвонила Саше. И услышала в ответ:
       -- Я все понимаю. Сейчас прибегу.
       Через минут десять он уже стоял в прихожей, готовый помочь, выручить. Я попросила Сашу поехать со мной на кладбище Шмерли, чтобы убрать могилу друга нашей семьи Норы Комаровой, так как мне уборки стали уже не по силам.
       Мы поехали, и Саша сходу взялся за дело, а я, желая хотя бы кратко рассказать о той женщине, могилу которой он убирал, только вертелась под ногами и мешала.
       На нас с фотографии на памятнике из розового гранита глядела красивая, слегка улыбающаяся, моложавая женщина. А чуть пониже ее имени и фамилии было выбито:
       "Самуэль Липшиц (1905 год )" -- без фотографии.
       Вот об этих двух людях мне хочется хоть кратко написать, чтобы не исчез их след на Земле.
       Но прежде -- небольшое отступление.
      
       Этому то ли очерку, то ли рассказу (сама не знаю, что это по жанру) я дала название "Начало" сознательно: раз есть начало, то должен быть и конец.
       Все годы, что я писала, ушли у меня на то, чтобы разобраться в себе самой и успеть попросить прощения у тех живых и уже ушедших, кого я, быть может, обидела вольно или невольно. И поблагодарить судьбу за полноту жизни, за горе и радость. За мечту о любви и за любовь -- к роду моему, семье, к Родине, работе, ко всему и ко всем, кто согревал мое сердце.
      
       ...Теперь на финишную вышла
       Жизнь прошумевшая моя, --
       Это строчки из последней книги однополчанина Бориса Верховского, которую я получила только что из Петербурга. В книге много снимков: умные, красивые, одухотворенные лица -- это новое поколение, наша смена. Но лучше всех лицо самого автора с лаконичной надписью: 25 апреля 2012 года мне исполнилось 93...
       В глазах за стеклами больших очков столько ума, доброты, печали, предощущения завершения жизни, что у меня сжалось сердце и увлажнились глаза.
       Я моложе его всего на пять лет...
      
       На финишную вышло все наше с Борей поколение. Однополчане почти завершили свой земной путь! Осталась их горсточка. Скоро не с кем будет аукнуться:
       ау! где же вы, друзья-одноплочане, дорогие спутники мои?
      
       Тут, пожалуй, и можно было бы поставить большую точку и закончить мое дилетантское вторжение в такую серьезную область, как литература и попросить прощения у тех, кого это оскорбляло.
       ...Но обещала еще о Сэме и Элеоноре...
      

    * * *

      
       Сэм и Нора... Кто на белом свете еще помнит о них? А ведь это были чудесные, светлые люди, любившие жизнь и абсолютно никому не причинявшие ни зла, ни каких-либо неудобств. Никому, кроме тех органов, которые почему-то решили, что их задача -- прочесывать советское общество, чтобы никто не смел выделяться на фоне серой массы, а оставался, как все.
      
       Самуил был наделён природой легким, жизнерадостным, доброжелательным характером. Он легко сходился с людьми, умел видеть во всём только то, что приносило ему радость, удовольствие. Много улыбался, шутил, смеялся, и рядом с ним всем было легко и уютно. Высокий, по-юношески стройный, с седой головой и молодым симпатичным лицом. К нему тянулись все, особенно женщины. Он еще до прихода к власти Гитлера получил высшее образование в Германии и за годы жизни за границей стал вполне западным светским человеком. Красиво, со вкусом одевался, до совершенства довёл свой немецкий, научился танцевать самые модные в то время на западе танцы: чарльстон, фокстрот, какой-то загадочный шимми, вальс-бостон и другие. Приглашенные им на танец дамы радовались такому умелому, галантному кавалеру и, танцуя с ним, получали истинное удовольствие.
       Я впервые увидела Сэма после 1956 года, когда после реабилитации он вернулся в Ригу, где родился еще в 1905 году. И первое впечатление от него было светлым и приятным. Ссылка его не сломила.
       Это отсюда, из Риги, он молодым человеком уезжал учиться в Германию, чтобы получить образование по той специальности, о которой мечтал еще в школе, редкой по тем временам специальности по новым средствам связи. Учебу закончил блестяще, но в Европе в это время разразился кризис и работу найти не удалось. Тогда Сэм перебрался в Москву, где у него было много знакомых и друзей, где имелась возможность получить работу. В Москве в свободное время он встречался с друзьями, много читал, ходил на концерты, в театры. И однажды попал на выступление театра-студии имени Айседоры Дункан. Он не мог отвести глаза от сцены, заполненной прелестными босоногими девушками в легких разноцветных хитонах, красиво и изящно двигавшихся по сцене под прекрасную музыку. Сэм был потрясен увиденным. И я его понимаю, потому что сама была потрясена, когда весной 1943 года увидела на сцене Ивановской филармонии выступление этого коллектива. В то время я долечивала раненую ногу в госпитале N 1079 в городе Иваново, с трудом, но уже начинала ходить. Там же, в госпитале, я подружилась с библиотекарем Наталией Ончуковой, моей чудесной рыжеволосой Наташкой, с которой мы вскоре стали больше, чем подругами, -- сестрами. Добросердечная, она жалела особой жалостью раненых девчонок-фронтовичек. Их было в госпитале три большие палаты. Наташа, чтобы хоть как-то скрасить монотонность их госпитального лежания, то одну, то другую выводила погулять. Для этого она приносила из дому свои платья, наряжала, причёсывала нас и уводила погулять по городу, а то и к себе домой или еще куда-нибудь. Так, однажды я и попала с ней на концерт босоножек-дунканят. О них я абсолютно ничего не знала, потому что о Есенине, Айседоре Дункан достать что-нибудь почитать в нашей стране было невозможно. Моя Наташа училась на заочном отделении педагогического института и знала о них, если не всё, то, конечно, больше, чем я. Перед началом концерта она охотно делилась со мной своими знаниями:
      
       -- Летом 1921 года, -- рассказывала Наташа, -- знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан по приглашению советского правительства приехала в Москву, чтобы создать школу танца и отдать свой труд, опыт и силы русским детям. Айседору в мире называли "царицей жеста", но из всех её жестов -- поездка в революционную, холодную и голодную Россию -- оказалась самым фантастическим и героическим жестом. Она говорила, что бежала из Европы от искусства, тесно связанного с коммерцией, чтобы создать в Москве школу для детей, где танец служил бы средством художественно-физического воспитания детей -- новых людей нового мира. Она была уверена, что человек, привыкший благородно двигаться, не будет сносить окружающее безобразие, а будет стремиться соответствовать движениям.
      
       Идеалистка Айседора в интервью говорила о себе:
       -- Все последние годы мои мысли были в России, и душа моя была здесь. Приехав сюда, я чувствую, что иду по тем путям, которые ведут в царство всеобщей любви, гармонии, товарищества, братства. Я презираю богатство, лицемерие. Я хочу учить ваших детей и создавать прекрасные тела с гармонически развитыми душами. Мои ученики будут обучать других детей и будет создан детский интернационал -- залог будущего братства всех народов!
      
       Какой тяжкий грех перед всем человечеством взяло себе на душу руководство Советской страны, отдавая приказы о Гулагах, арестах, расстрелах, выселениях. Самые гениальные люди планеты вынашивали веками идею нового строя на Земле, где торжествовали бы свобода, равенство и братство! А что из этого вышло?
      
       Айседора приехала со своей удочеренной ученицей Ирмой, которая помогала ей в занятиях с детьми, а после трагической гибели Дункан в 1927 году Ирма продолжила занятия с детьми. Их в школе было 40, большинство девочки и только несколько мальчиков. Шли годы, дети росли, развивались. Почти 30 лет школой, потом студией им. Айседоры Дункан и, наконец, Московским театром-студией имени Айседоры Дункан руководил Илья Шнейдер, друг, переводчик, администратор Айседоры.
       Сэм и я видели выступление уже сильно выросших дунканят. Одна из них глубоко задела сердце влюбчивого Сэма (ничего удивительного, они все были прехорошенькие) да так сильно задела, что Сэм отправился к директору Илье Шнейдеру просить её руки. Такому обаятельному, солидному кавалеру не отказали, и свадьба состоялась, а в назначенный Господом срок родилась дочь Анна, которую Сэму не довелось растить, ибо подошёл тот год, о котором поэт Борис Слуцкий писал:
       А в это время, словно дрожь по коже,
       по городу ходил тридцать седьмой.
      
       Наступили те годы, которые для очень многих перечеркнули надежды, возлагавшиеся на новый, еще невиданный в мире строй. Начались бесчисленные аресты. Человек, получивший образование за границей, интеллигентный, умный, общительный, да еще связавший свою семейную жизнь с танцовщицей из странной студии, созданной американкой, то есть представительницей чуждого нам мира, -- такой человек, разумеется, не мог не оказаться под подозрением органов КГБ, он, по их понятию, не должен был гулять на свободе. И в 1937 году для Сэма начался его крестный путь длиной в двадцать лет!
       Элеонора, женственная и прекрасная, привлекала не только своей внешностью, но и блестящим, светлым, удивительного тембра голосом, легким и подвижным, хорошо отшлифованным за годы учебы в Московской консерватории.
       После ее окончания Нору сразу же пригласила на работу Московская филармония.
       И жизнь для нее превратилась в сказку: репетиции, концерты, цветы, шквал аплодисментов, поклонники, наряды, подбор репертуара -- все это она безумно любила и была счастлива этим.
       Об уровне ее дарования говорит хотя бы тот факт, что ее часто включали в группу исполнителей в концертах для Сталина и ЦК. Это было очень престижно и добавляло Норе радости. И в это время расцвета таланта, славы к ней пришла и любовь. Ей сделал предложение преподаватель Московской военной академии.
       И хотя она понимала, как далеки их миры, все то, чем занимается её любимый, любовь победила все колебания и сомнения. Они поженились и были счастливы друг с другом и двумя дочерьми, которые вскоре появились в семье. Нора пела и молила судьбу, как в любимом ею романсе Рубинштейна "Клубится волною":

    О, если б навеки так было...

       Да. Если б... Но действительность безжалостно погубила все: семью, счастье, любовь -- все, до основания.
       Опять выплыли из мрака те страшные годы -- 1937-ой, 1938-ой, полные неопределенности, отчаяния, тревоги. О происходящем можно было поговорить с мужем только в постели, шепотом, прямо в ухо. Он рассказывал ей о том, что в Академии стали исчезать товарищи по кафедре. А она шептала ему тоже в ухо, что и у её подруг исчезают мужья, то у одной, то у другой. И шепотом спрашивала: "Ты не мог бы мне объяснить, что все это значит, что ждет нас."
       -- Нет, не могу. Сам не понимаю,-- отвечал муж.
       И вот в бессонную тревожную ночь послышался звук остановившейся под окнами дома машины. Шаги... И резкий звонок...
       И оборвалось сердце.
       Сначала увели мужа.
       Нору, как жену врага народа, забрали через пару месяцев. Детей отправили в детдом. А Нора пошла по проторенной, проклинаемой тысячами несчастных дороге: тюрьма, допросы, ЧСИР -- лагерь для членов семей изменников Родины, а в отдаленном конце пути -- поселение в Казахстане. В общей сложности все, как у Сэма, -- 20 лет.
       Жизнь, данная Господом для радости, любви и счастья, была загублена и растоптана по приказу кого-то, кто решил, что он наделён правом делать с людьми все, что пожелает.
       На поселении в Казахстане эти два страдальца встретились. И случилось то, что дало им силы удержаться и жить дальше. Они полюбили друг друга и сошлись. Им было интересно, хорошо вместе, многое их сближало, и они радовались этому.
       В пятидесятые годы начались реабилитации, и Сэм увез Нору на правах жены в Ригу, где он родился и по закону мог рассчитывать на квартиру.
       С этой парой мы с мужем подружились и часто встречались то у них, то у нас. Они оба не утратили оптимизма, интереса к жизни. Нора умела создать уют в доме, красиво принимать гостей. Накрывался стол, зажигались свечи. Приходили друзья, шутили, смеялись и все ждали главное -- пение хозяйки. Голос Норы звучал замечательно, Сэм смотрел на нее с таким восхищением, с такой любовью, а она в красивом наряде, с украшениями на руках, шее, в ушах была светла и прекрасна. Я все поражалась, как гладка и молода кожа ее лица, рук, несмотря на все пережитое. Однажды, не удержавшись, заговорила с ней об этом. И Нора сказала с какой-то задоринкой:
       -- А ты знаешь, как я достигла этого? Ну, никогда не догадаешься. Вместо крема, о существовании которого мы уже забыли, я увлажняла лицо и руки баландой, которой нас кормили, сваренной не понять, из чего. Каждое утро и вечер я макала пальцы в баланду и увлажняла те места, где быстрей всего появляются морщины. И вот потрогай, какая у меня мягкая, шелковистая кожа, правда же?
      
       Да, действительно так, как бархат. Как изобретательны женщины!
       Нора была все еще красива, хорошо держалась, и ни она, ни Сэм никогда ни словом не обмолвились о том, что они пережили за эти 20 лет. Говорили о чем угодно, только не об этом. И никогда ни одной жалобы, ни желания отомстить за погубленную жизнь.
       Несколько раз я замечала, как неустойчиво Нора двигается по комнате. Ее все время покачивало. На вопросы, что с ней, как она себя чувствует, не отвечала, просто отмахивалась. По-моему, даже Сэм не знал, как она больна, поэтому и для него, и для всех ее друзей такой неожиданной стала ее смерть от рака крови. Сэм похоронил Нору на кладбище Шмерли и взял рядом место для себя. Вот могилу этой женщины и убирал Саша Шелкович под пристальным взглядом с фотографии чуть-чуть улыбающейся Норы.
       Вечная ей память! Сэм покоится не рядом с ней, как надеялся, а там, где прошли его веселые студенческие годы, в Оффенбахе.
      
       Туда увезла его из Риги знакомая Норы и Сэма -- Симона, которая бывала у них в доме, влюбилась в Сэма и знала о нем то, что ее интересовало, что он закончил университет в Германии, а ей очень хотелось переехать туда жить. Как только Сэм овдовел, Симона сумела уговорить его переехать в ФРГ, зная, что там Сэм получит квартиру, пособие, хорошую пенсию. Прибалтика, Остланд -- считались немцами областью их культурного влияния. То, что Сэм учился в Германии, имело решающее значение. Сэм с новой женой прекрасно устроились. А когда обзавелись машиной, сумели посмотреть и Европу.
       Новая спутница жизни Сэма была замечательной хозяйкой, и в доме все сияло и радовало глаза. Брак по-расчету перешел в брак по-любви. Сэм был на 20 лет старше жены, но они любили, и им было хорошо вместе. И когда Сэм заболел, Симона писала мне, что ее не страшат трудности ухода за больным, она просит Господа только об одном: пусть Сэм остаётся с ней, лишь бы чувствовать его тёплую руку, видеть его глаза. Лишь бы знать, что он тут, рядом с нею.
       Но в ночь с 12 на 13 октября 1989 года Сэма не стало. Воистину, все, кто однажды пришли в этот мир, должны уйти рано или поздно. И исключений нет.
      
       Сэм и Нора -- сколько силы и мужества в них и в их друзьях по заключению. Удивительные люди. Я много их встречала, уже реабилитированных, и не видела ни нытиков, ни пессимистов, ни жаждущих возмездия. Наоборот, поражало в них то, что все они были светлы, добры, жизнелюбивы.
       Многие задумывались над таким, казалось бы, парадоксом.
      
       Но вот недавно мне в руки попался двадцатый номер альманаха "Христианос". Его издает Международное Благотворительное общество имени Александра Меня. Во главе редакционного совета Альманаха стоит Наталья Большакова, духовная дочь священника Александра Меня, много сделавшая и делающая для сохранения памяти трагически погибшего 9-го сентября 1990-го года А.Меня, который был убежден, что люди Земли должны быть едины в Боге, что путь к Богу лежит только через любовь. И первый раздел Альманаха N 20 за 2011-ый год называется "Единым сердцем" и посвящен молитвам разных народов и конфессий. Среди них меня поразила "Молитва, написанная в нацистском концлагере заключённым евреем". Она и завершит мое затянувшееся повествование:
       "Мир всем людям злой воли! Да престанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию... Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах больше вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников...
       Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости, Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать страшную расплату. Воздай им иначе! Положи на весы, в защиту палачей, доносчиков, предателей и всех людей злой воли -- мужество, духовную силу мучимых, их смирение, их высокое благородство, их постоянную внутреннюю борьбу и непобедимую надежду, осушавшую слезы, их любовь, их истерзанные, разбитые сердца, оставшиеся непреклонными и верными перед лицом самой смерти, даже в момент предельной слабости... Положи все это, Господи, перед Твоими очами в прощение грехов, как выкуп, ради торжества праведности, прими во внимание добро, а не зло!
       И пусть мы останемся в памяти наших врагов не как их жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей! Ничего больше мы не хотим от них. А когда всё это кончится, даруй нам жить как людям среди людей, и да возвратится на нашу исстрадавшуюся землю мир -- мир людям доброй воли и всем остальным!"
      
       Молитва человека, находящегося в неволе концлагеря без надежды на жизнь, свободу, пронизывает, как током, заставляет содрогаться, задуматься о многом, подсказывает, быть может, единственно верный путь спасения Земли.
       Чтобы жизнь на Земле продолжалась, нужна любовь, много, много, много любви, ибо все движется только ею. Нужно так жить, чтобы был свет в душе.
      
       Если будет свет в душе,
       Будет красота в человеке.
       Если человек красив,
       Будет гармония в доме.
       Если есть гармония в доме,
       Будет порядок в нации.
       Если есть порядок в нации,
       Будет мир во всем мире.
      
       Так говорят китайцы. Восток мудр. Там есть чему поучиться...
      
      

    Рига, октябрь 2012 года

      
       АХ, ВРЕМЯ, ВРЕМЕЧКО...
      
       Не так давно друг нашей семьи Лена Мухина прислала из С.-Петербурга выуженные из интернета бодрые стишки минчанки Инны Бронштейн, которая, спасаясь от тоски и одиночества, начала их писать на склоне лет и назвала "Блаженствами".
          Вот одно из них:
                                          Какое блаженство проснуться и знать,
                                          Что вам на работу не надо бежать.
                                          И день наступающий очень хорош,
                                          А если болеешь, то значит, живешь.
                                          И старость - совсем неплохая пора.
                                          Да здравствует время свободы! Ура!
        
       Эта свобода для нас наступила, когда развалилась огромная страна под названием СССР (Ау, современные девчонки-мальчишки! Знаете ли, как расшифровывается эта аббревиатура?). Большинство людей предпенсионного возраста и еще трудившихся пенсионеров осталось без работы, без коллектива, с сознанием, что они больше никому не нужны, что жизнь для них отшумела и прошла.
       Переход был очень горек, тяжел и болезнен. Моя любимая Майя Пинегина, великая труженица с золотыми руками и золотым сердцем, вспоминая то время, рассказывала, что она, оставаясь одна дома, ревела в голос, просто выла, как зверь, не находя себе места от тоски и безысходности.
       И таких было много, очень много.
       Ломка, смена формаций, то, что началось с 1985-го года, - интересное, конечно, время, но лучше его наблюдать со стороны или читать о нем, но не жить в нем. Время не остановить,
                                                          ... день за днем
                                                          идут года, текут века -
                                                          вот как река,
                                                                                 как облака.
                                                                    (И. Бунин)
      
       На исходе третий десяток лет этой изменившейся жизни. Уже накоплен, пусть небольшой, но всё же опыт, как в такой обстановке не пропасть от грусть-тоски, как научиться жить полноценно, радуясь и смеясь, ведь счастливее и дольше живут не ворчуны, озлобленные на весь белый свет, а те, кто любит людей, кто всегда доброжелателен, умеет выслушать другого, посочувствовать, помочь, кому хорошо и самому с собой, и в коллективе единомышленников.
       И захотелось вспомнить отдельные эпизоды из этого уникального, стремительно исчезающего времени о том, как выброшенные за борт жизни пожилые люди спасались в нем.
       Совсем не претендуя на всеохватность, хочу поделиться своим скромным опытом пребывания в некоторых обществах города Риги. Они начали появляться в конце 20-го века, сначала несмело, а потом, как грибы после дождя, - лавиной, и сейчас их сколько? Не знаю. Много. Я же могу говорить только о тех, с которыми была связана непосредственно.
      
       Для меня все началось с БСО - Балто-славянского общества. Я услышала о нем в 1988 г. в связи с 1000-летием Крещения Руси: координационный совет БСО приглашал всех желающих отметить эту дату в Доме культуры Рижского вагоностроительного завода.
       В большом зале Дома культуры яблоку негде было упасть. Тут собралась главным образом русско-украинско-белорусская интеллигенция, как довоенная, так и послевоенная. Игорь Антипов, только что возвратившийся из Москвы, где широко и торжественно отмечалось 1000-летие Крещения Руси, с радостью и волнением делился своими впечатлениями от поездки. Все слушали, затаив дыхание, не шелохнувшись.
       В зале присутствовали известные в Риге люди и среди них ведущий солист Оперного театра, заслуженный артист республики Гурий Антипов (бас) и композитор Юрий Глаголев. Увидев их, я сразу поняла, что с концертом будет всё в порядке, ибо у каждого из них был богатый, подходящий для такого случая репертуар. Гурий Антипов пел арии из опер, народные песни, а Юрий Глаголев, сыграв свою прекрасную прелюдию, звучавшую по-рахманиновски сильно и глубоко, перешел к песням и закончил "Силуэтом", без которого обычно не обходилось ни одно его выступление.
       Концерт (как и весь вечер) казался будто само собой сложившимся, естественным и органичным. И вообще, в этот вечер в зале царила особая атмосфера, словно собрались родные и близкие люди, которые давно не виделись и теперь радовались друг другу и расходиться не торопились. Верилось, что так будет и впредь.
       И, действительно, какое-то время так и было.
       При БСО, когда его возглавлял журналист Владимир Стешенко, а потом врач-кардиолог Виктор Васильевич Попов, появилось много кружков, и многие из них интересно работали. Возникло украинское, белорусское, а несколько позже и другие национальные общества. Проводились вечера дружбы. Помню, как представителю Координационного совета БСО в ДК ВЭФ подносила хлеб-соль на прекрасно вышитом рушнике статная, чернобровая, пышноволосая, в национальном костюме красавица-украинка. До чего ж была хороша! Глаз не отвести!
       Выпускники довоенных Николаевской, Александровской, Ломоносовской и частной гимназии Лишиной (в Латвии их называют "старые русские") вспомнили свою молодость и стали встречаться, проводить интересные вечера с другими обществами.
       Начался набор в хор "Перезвоны". Какое-то время занимался с нами Александр Брандавс. Он в это время заканчивал хордирижерский факультет консерватории и уже начал подбирать певцов для своего будущего хора духовной музыки "Благовест". Перед самым приходом нового регента - Юрия Глаголева - Александр Брандавс сумел переманить к себе несколько наших молодых, с красивыми свежими голосами певцов. Помню, Юрий Глаголев, узнав об этом, был расстроен, считал, что так поступать не очень этично.
       Оба хора, "Перезвоны" и "Благовест", выдержали проверку временем и работают до сих пор, особенно успешно "Благовест", который стал профессиональным хором духовного песнопения и популярен не только в Латвии, но и в других странах.
       В хор "Перезвоны" пришли любители хорового пения всех возрастов и профессий (я пела в нем около двух лет), и не только из Риги, но и из района. Мы смотрели на них с удивлением и уважением: надо было очень любить пение и стремиться к общению, чтобы в осенне-зимний сезон после репетиций добираться в темноте в Саласпилс, Огре, Гаркалне, Юрмалу, Кекаву.
       Хор начинал активно, весело, с большим подъемом. За первый год занятий были разучены красивые песни, молитва "Ангел вопияше" с очень непростой, но красивой сольной партией для высокого сопрано. Особенно охотно коллектив работал над хором на стихи Некрасова "Жили двенадцать разбойников" в аранжировке Юрия Глаголева. Соло пел Игорь Антипов в сопровождении хора. Красиво пел!
       Правление БСО оценило первый год работы "Перезвонов" положительно и устроило нам замечательное трехдневное путешествие. Маршрут разрабатывали Игорь Антипов и Юрий Глаголев, моя же задача сводилась к путевой информации и экскурсиям по Пушкинскому заповеднику (я в это время только рассталась с моим любимым Рижским бюро путешествий и экскурсий и еще не растеряла знаний).
       Поездка для многих оказалась уникальной и, уверена, помнится и теперь. В первый день мы проехали Латвию с запада на восток, до Зилупе, небольшого городка на границе с Россией. Ехали по долине Даугавы до ее правого притока - реки Айвиексте, пересекли ее и очутились в Латгалии, в краю голубых озер (так часто стали называть эту восточную часть Латвии после появления в 1954 г. первой латышской оперетты на музыку очень популярного в 60-70-ые годы композитора Арвида Жилинского "В краю голубых озер". Текст прекрасной поэтессы Элины Залите.).
       У места впадения Айвиексте в Даугаву сходятся границы трех этнографических частей Латвии: Видземе, Земгале и Латгале, и местные жители шутят, что когда латгальские петухи дружно начинают день своим мощным ку-ка-ре-ку, то их песню подхватывают не менее голосистые видземские и земгальские удальцы, и спор о том, кто лучше поет, до сих пор не решен.
       Под вечер усталые, но не унывающие, очутились в родном городе Гурия и Игоря Антиповых, в котором их родитель отец Владимир служил священником
       Кресто-Воздвиженской православной церкви. И городок этот, Зилупе, находился на левом притоке реки Великой (она протекает через Псков), на реке Синей, а это значило, что до тех мест, ради которых мы отправились в путешествие, оставалось рукой подать.
       В Зилупе мы опробовали наш репертуар - дали концерт в Доме культуры, а утром пробежались по центру, заглянули в церковь и отправились дальше - в Россию. Ни границ, ни виз тогда еще не существовало.
       На этот, второй день нам предстояло знакомство с музеем Модеста Мусоргского, в котором никто из нас не бывал, а после обеда - Пушкинский заповедник. Наш регент Юрий Глаголев, влюбленный в музыку Мусоргского, давно мечтал побывать в родных местах композитора, и мечта, наконец-то, осуществилась.
       Мы ехали по Псковской земле, где в годы той, Великой войны шли жестокие бои, и от деревни Карево, где 9 марта 1839 г. в старинной русской дворянской семье родился М. Мусоргский, не оставалось почти ничего. Теперь от шоссе у поворота к деревне Карево стоит скромный памятник композитору. В 1972 г. в бывшем поместье родственников Мусоргского по материнской линии, в усадьбе Наумово, был открыт музей-заповедник, куда мы и держали свой путь.
       Нас встретил весь коллектив музея:
       - Подумать только, туристы из Латвии! - вместо "здравствуйте" восклицали они. - В такое время, когда все рушится и люди заняты лишь политикой да тем, как выжить, вы проделали такой длинный путь, чтобы познакомиться с нашим музеем! Спасибо! Молодцы! Экскурсантов из Латвии мы всегда высоко ценим, им все интересно, они хотят всё видеть и знать. Мы дадим вам нашего самого лучшего экскурсовода. В добрый час!
       И нам показали не только богатую экспозицию по материалам жизни и творчества великого композитора, но и провели по всем комнатам, по парку. Все было ухожено с такой любовью, все трогало сердце. Печалило только одно: так мало лет (всего 42) было отпущено композитору, и такими трагичными оказались его последние годы. Но оставалось и будет жить всегда то, ради чего он приходил в этот мир, - Музыка, его оперы "Борис Годунов", "Хованщина", "Сорочинская ярмарка", его романсы, фортепьянные произведения.
       Экскурсовод, теплая встреча и все, что мы видели в усадьбе Наумово, очаровало нас, и эта очарованность тихой, неброской красотой псковской земли не оставляла нас всю дорогу.
       Вторую половину дня хористы блаженствовали (и ночевали) в Пушкинском заповеднике, где человеку так хорошо, где красота природы и сознание, что все, что мы видим, видел и Пушкин, бродил по этим аллеям, грустил, мечтал, вынашивал в душе свою поэзию, - всё это настраивало на особый лад, делало поэта близким и родным.
       И третий, заключительный день путешествия оказался не менее богатым впечатлениями и... усталостью: дорога из Пушкиногорья в Псков, осмотр Псковского Кремля, Старого Изборска (в этом, 2011 году ему исполнилось 1150 лет!), Псково-Печорского монастыря плюс обратный путь домой, в Ригу, - это совсем не так мало и не так легко. Но зато как интересно!
       В Печорском монастыре у Игоря Антипова оказались друзья, поэтому нам показали и то, что в последние годы до распада СССР туристам не показывали: нас повели в монастырскую усыпальницу - пещеры и подземную церковь (храм Воскресения Христова). Помню, как ехавший с нами поэт Михаил Устинов с зажженной свечой в руке стоял на коленях у святых мощей и, закрыв глаза, отрешенно молился.
       Да, об этом путешествии можно много рассказывать, но моя задача в другом - поговорить о некоторых обществах Риги.
      
       С осени 1989-го года кружки БСО продолжили свою работу. Занятия проходили то в ДК РВЗ, то в ДК ВЭФ, а то в ДК завода Автоэлектроприбор, и еще во Дворце Петра, в Старой Риге, на ул. Паласта 9. Очень памятным осталось занятие духовной секции в большой комнате дома культуры завода Автоэлектроприбор. Памятно потому, что в этот вечер нам подарили по Библии. Как сияли глаза, лица у державших в руках Библию! Теперь многим и не понять, что это значило для нас, родившихся и живших в атеистической стране. Многое из того, что происходило в этот период распада страны, в духовной жизни стало знаковым: и то, что в 1988 году открыто, на весь мир в безбожной стране отметили 1000-летие Крещения Руси, и то, что стало возможным, не прячась, не боясь, что кто-то настучит в КГБ, держать Библию у себя дома, носить нательный крестик, прилюдно, не смущаясь, перекреститься, проходя мимо церкви, стать на колени, как это сделал в Печорском монастыре поэт Михаил Устинов. И то, что в июне 1990 года я стала прихожанкой церкви Вознесения и много, много другого. И, может быть, самым ярким выражением того, что жизнь изменилась, стала другой, явилось то, что происходило в Риге, когда из США возвращалась домой в Тихвинскую обитель икона Тихвинской Божьей Матери и на три дня задержалась в Риге, в Кафедральном Христорождественском соборе. Рига за всю свою более чем восьмисотлетнюю жизнь такое видела впервые. Двое с половиной суток 21-23 июня 2004-го года к Тихвинской Богоматери не иссякал поток людей всех конфессий, всех национальностей, всех возрастов, чтобы лицом к лицу встретиться с Богоматерью, посмотреть Ей в глаза, приложиться к Святыне, прошептать свои заветные слова.
       Бесконечная многотысячная очередь вилась по Эспланаде, и конца-краю ей не было видно. Люди стояли по 15-17 часов и днем, и ночью, и под дождем, и за время стояния людская река преображалась, становилась сплоченной дружной семьей: Богоматерь всех соединяла любовью и добротой. В наш бурный, полный зла и ненависти век, увидеть и пережить такое - великое счастье. Каким прекрасным может быть человек, и как хочется, чтобы мы не забывали такие минуты, помнили, что Земля у нас одна на всех и что мы за нее в ответе.
       Да, примет того, что перемены в духовной жизни страны наступили и утвердились, великое множество. Они теперь воспринимаются просто, естественно, будто и не было неверия и разрушенных храмов.
       Энтузиазм участников БСО с годами шел на убыль. Балто-славянское общество культурного сотрудничества живет и теперь во главе с тремя энергичными женщинами: Еленой Ярошевской, Мариной Стетюха и Ираидой Горшковой. Они ищут и находят свои пути, свои методы работы в соответствии с требованиями быстротекущего и вечно изменяющегося времени. Пожелаем им успехов!
      
       Вспоминая же начало всех перемен, тревожные глаза, светлые лица, надежды на изменения к лучшему, мне представляется, что многое могло бы сложиться по-другому, если бы в тот период развала и растерянности появился у русскоговорящей Риги настоящий лидер, который четко видел бы первостепенную задачу в том, чтобы, прежде всего, сохранить свой Дом, место сбора для всех обществ. Все надеялись, что таким домом станет Дворец Петра I на улице Паласта, 9.
       В ноябре 1709-го года в ходе Северной войны со шведами (1700 - 1721 г.г.) русские войска осадили город-крепость Ригу. Осада длилась более 9-ти месяцев, в крепости началась эпидемия чумы, население почти вымерло и осталось много пустых, так называемых "скорбных" домов. 4 июля 1710-го года Рига сдалась русским войскам, вскоре сдалась и Ревельская крепость, и Пярну. А к концу 1710-го года. уже вся территория Эстляндии и Лифляндии оказалась в составе России. Из-за свирепствовавшей во время военных действий и позднее в Риге чумы, Петр I приехал туда только в ноябре 1711-го года, когда эпидемия пошла на спад.
       Рига встречала его как победителя, и рижский магистрат в знак благодарности и признательности за то, что победитель оставил им их привилегии, религию и язык, подарил Петру I один из "скорбных" домов - дом купца Генненберга. Дар был невелик, и город, как бы извиняясь за крайнюю скромность подарка, преподнес царской особе еще и три громадных копченых лосося. Позднее этот дом был перестроен во дворец. Таким он и остался для потомков - Дворцом Петра I.
       Царь с супругой любили этот дом, заботились о нем и, когда затем неоднократно бывали в Риге, всегда останавливались там.
       Когда советские войска ушли из Латвии, дом начали использовать кружки, общества БСО, в нем проходили встречи, выставки. Помню, как неуютно там было, и еще - неопределенно. И, воспользовавшись нашей неорганизованностью, разобщенностью, безденежьем, власти выставили Дворец Петра I на аукцион, и он уплыл в руки миллионера-итальянца Эрнесто Преатони.
       Русские общества, кружки остались без крыши, и каждый устраивался, как мог.
       В наше время набирает силу и известность так называемый Русский дом на Таллинас, 97. Хозяин дома Михаил Михайлович Гаврилов уже 13 лет вкладывает в него все силы, всю энергию. И, в конце концов, бывшая прачечная-химчистка превратилась в Русский дом, где теперь занимаются самые разные общества, кружки, где проходят встречи с интересными людьми, репетиции, лекции, концерты, обмен книгами, уроки бальных танцев и т. д.
       Что ж, все идет, как идти должно.
      

    * * *

      
       В своих поисках того общества, в котором мне было бы интересно и комфортно, я вышла на "Улей", входивший в БСО.
       Идея создания этого общества принадлежала поэту, журналисту, небезызвестному в Риге человеку Сергею Журавлеву. Название "Улей" очень удачно соединило два периода в истории русской Риги: конец 19 века и период, о котором ведется речь.
       На территории бывшей Лифляндии и Курляндии крепостное право было отменено раньше, чем в остальной России (Лифляндия 200 лет входила в состав России): в Курземе в 1817 г., в Видземе в 1819-м, а в Латгалии в 1861 г. Отмена крепостного права дала толчок к обновлению жизни, к быстрому росту промышленности, строительства, культуры, к активизации общественной жизни. Если до 1862 г. русских обществ в Риге почти не существовало, то с 1862-го года начиная, они появились: Русский клуб, Русская ремесленная артель, Вспомогательное общество русских торгово-промышленных служащих, а несколько позже - мужское певческое общество "Баян" и женское певческое общество "Ладо". Коллективам требовалось место, где они могли бы собираться. И в августе 1863 г. акционерное общество "Улей" занялось этим. Был утвержден устав покупки или постройки такого дома и объявлен сбор пожертвований. И вскоре за собранные 30 тысяч серебром в руках акционерного общества "Улей" оказался дом в Старой Риге на улице Калькю (Известковой), который рижане-театралы хорошо знают, ибо там находится нынче Русский театр им. М. Чехова.
       В 1880 г. дом капитально перестроили, и тогда на фасаде появилось изображение пчелок, летающих вокруг круглых плетеных ульев - символ того, что члены обществ, как пчелки, будут собираться в этом доме и вносить свой вклад в духовную жизнь и культуру русской Риги. А в 1883 г. тут начал работать и русский театр.
       Так что Сергей Журавлев не случайно выбрал для задуманного им общества название "Улей".
       "Улей" начинал ярко и многообещающе. Вера Барташевская, искусствовед, научный сотрудник Музея зарубежного искусства, светлый, чудесный, деликатнейший человек, желая помочь "Улью", членом которого сама являлась, сумела договориться со своей дирекцией, чтобы нам разрешили собираться прямо в Музее (бесплатно!), в древней (XIV век!) Свинцовой башне Рижского замка. Сюда по воскресеньям приходили люди разных возрастов и профессий, те, кто не мог жить только материальными заботами, и было интересно всем: кто-то читал подготовленный доклад, кто-то пел, рисовал, играл сценки из спектаклей, готовил обзор толстых журналов и т. д.
       Завершал занятия обычно Журавлев. Речь его лилась плавно, без единой запинки, всевозможных знаний у него - полная голова, закруглиться, поставить точку ему всегда было чрезвычайно трудно, и он заговаривал нас до дремоты, хотя всегда в этом словесном потоке имелось много нового и интересного.
       Время от времени после занятий устраивались чаепития - людям было хорошо вместе, и расходиться не хотелось. Появлялась закутанная, еще теплая чудо-ватрушка (не помню, кто ее готовил, но вкуснее трудно себе представить), и мы в разговорах за чашкой чая засиживались до тех пор, пока нам не напоминали, что пора и честь знать.
       Однажды к концу занятия заявился Миша Устинов, как всегда, голодный, без гроша в кармане, в вечном поиске своего места в этой бурной жизни. Зорким оком он окинул помещение и усмотрел в углу на столике тарелку с уже нарезанной ватрушкой, и глаза у него вспыхнули. Рука непроизвольно потянулась к ватрушке, остановить себя он был не в силах, а нам совесть не разрешала сказать: "Что же ты делаешь, разбойник? Опомнись!". Мы уже перестали слушать нашего руководителя и, как загипнотизированные, следили за движением Мишиной руки от ватрушки ко рту и снова к ватрушке. Но вот рука неуверенно пошарила по тарелке - половина пуста! Миша растерянно крякнул и виновато посмотрел на нас... Что нам оставалось? Только одно: рассмеяться.
       Теперь Михаил Устинов в Москве - как там ему живется-можется? Стихи у него неплохие, а странности... У кого их нет? Особенно у пишущих...
       Вспоминаю время, проведенное в "Улье", с теплом и грустью, ибо жизнь вскоре внесла свои коррективы: музеи боролись за выживание, за каждый сантим, и пришло время, когда за пользование помещением нужно было платить, а члены "Улья" - публика интеллектуальная, но безденежная, и нам пришлось покинуть романтическую башню. Эпизодичные встречи то в одном, то в другом месте никого не удовлетворяли, ряды общества стремительно редели, и дошло до того, что не осталось никого, кроме Сергея Журавлева, который под брендом "Улья" печатал свои книги и брошюры. Сейчас в "Улей" вошел хор "Перезвоны" и, значит, "Улей" жив, а как дальше сложится его судьба, - время покажет.
      
      
      

    11. 11. 2011 г. Рига

      
      
      
      
      
      
       РАЗГОВОРЫ, РАЗГОВОРЫ...
      
      
       -- Как я рада тебя видеть! -- вся сияя, ласково обняла подругу Катя. -- Раздевайся и проходи. Кофе? Чай?
      
       -- Дай мне отдышаться от лестницы твоего столетнего дома, -- смеясь, ответила Вера, снимая пальто. -- У тебя жарко? Кофту оставить или снять?
      
       -- По-моему нормально, не холодно и не жарко. А кофту оставь. Она хороша и тебе очень идет.
      
       Вера с трудом стащила сапоги с усталых ног, извлекла из сумки завернутые в целлофан мягкие тапочки, сунула в них ноги и с облегчением выдохнула:
      
       -- Ух, как хорошо! Если б можно было так и по улицам ходить! Все ищу и не могу найти подходящую обувь на мои, много потопавшие по нашей планете, ноги. Дома какой только нет, а носить нечего.
      
       --У меня те же проблемы, -- с пониманием отозвалась Катя. -- И мы, к сожалению, не одни такие. Только и слышишь со всех сторон разговоры о ногах: и тут болит, и там болит, и носить приличные туфли невозможно. Я со светлой завистью гляжу на молодых стройных красоток в туфлях на высоченных каблуках. Женщину элегантной делают две вещи: прическа и обувь. Прическу мы все же время от времени разрешаем себе, а вот с обувью дело скверно.
      
      
       Так болтая, подруги из прихожей направились по привычке на кухню, самое, как им всегда казалось, уютное место в квартире. Катя поставила на огонь чайник, заглянула в холодильник и огорченно присвистнула: там было довольно пусто.
      
       -- Не вздыхай и не хмурься, Катюша, я и пришла без предупреждения, чтобы ты не наготовила всяких вкусностей. У меня сейчас пост, -- успокоила Вера хлопочущую около стола Катю. -- В этом году мне хочется проявить характер и попытаться выдержать. Но... предчувствую, что не хватит духу. По утрам такая слабость, бессилие, что без крепкого кофе не получается, да и к кофе надо что-нибудь покалорийнее, чтобы начать трудовой день. Понимаю, что грешу, поэтому по воскресеньям на исповеди каюсь и прошу у отца Нила разрешения не очень строго соблюдать пост. Он разрешает, говорит, что поститься надо по самочувствию. Главное не в еде, а в состоянии духа: нельзя допускать в сердце злобу, нельзя ссориться, осуждать других, сплетничать, обманывать, унижать, обижаться, унывать. Так говорит церковь. И еще говорит, что нужно поменьше смотреть телевизор, а боевики, ужастики, порнографию вообще не смотреть. На великий пост нельзя устраивать свадьбы, попойки, драки, посещать ночные клубы, казино, дискотеки. Нельзя заниматься сексом...
      
       Катя в ответ звонко расхохоталась:
      
       -- Так и быть, Верочка, на дискотеку мы с тобой не пойдем и сексом тоже не будем заниматься.
      
       И вдруг, нахмурившись, резко, с возмущением:
      
       -- Нет, подумать только, какие выражения вошли в русский язык за последних несколько лет! Трахаться! Какое отвратительное слово! И уже успело прижиться, даже с экрана TV слышала не раз. Заниматься сексом! Заниматься любовью... да это так же далеко от любви, как небо от земли!
      
       -- Спокойно, Катюша, не кипятись, этим дело не поправишь. Новые времена -- новые песни. Завари-ка лучше чай и дай на себя поглядеть, целую вечность не виделись, я соскучилась по тебе, по твоим милым разговорчикам.
      
       -- Ладно, Вера, потерпи чуть-чуть. Я бистренько, как говорил один мой знакомый. Сегодня я угощу тебя экзотическим чаем, думаю, ты еще не пила такой.
      
       Катя ополоснула чайник крутым кипятком, положила в него по ложке заварки из двух красивых пакетов и залила кипятком. Кухня наполнилась незнакомым, очень приятным ароматом. Пока чай заваривался, подруги рассматривали этикетки на пакетах. На одной значилось: "Чай императора", на другой -- "Чай для мамы". Вера прочитала и фыркнула:
      
       -- И каких только названий не напридумывают! И все с одной целью: чтобы покупатель клюнул и купил. А часто за громкими названиями, красивыми упаковками ничего особенного и нет. Помнишь наши отечественные грузинский, краснодарский? В простеньких скромных упаковках, а какие замечательные чаи! Крепкие, ароматные, особенно краснодарский высшего сорта. Что-то теперь их не видно, наверное, не могут пробиться на наш рынок. А сегодня, я чувствую, мы будем пить хороший чай. Запах-то какой! И название чего стоит -- "Чай императора"! Звучит, а?
      
       Катя, с удовольствием слушая Веру, продолжала хлопотать: поставила на стол чашки, изюм, сушеную сливу без косточек, мягкую и очень сладкую, и остатки домашнего печенья. Оглядела скромное угощенье, огорченно покачала головой и, махнув рукой, -- мол, как есть -- так есть, -- наконец, успокоилась.
      
       Подруги уютно устроились друг против друга, пили вкусный чай и без умолку болтали, перескакивая от одной темы на другую. Жизнь на планете била ключом, неслась вскачь и с такой быстротой менялась, что они, обе дамы весьма и весьма солидного возраста, с трудом поспевали следить за переменами. Им было невероятно интересно жить и наблюдать все со стороны, понимая, что их время ушло, что от них уже абсолютно ничего не зависит и их оценки происходящего ничего изменить на планете не могут и никому, кроме них самих, не интересны. Нельзя сказать, чтобы это их сильно огорчало. Нет, они жили в своем, богатом не так событиями, как размышлениями мире, в котором тесно сплеталось прошлое и настоящее.
      
       Как всегда, разговор зашел о молодежи, теме для них животрепещущей и неисчерпаемой, ибо у обеих выросли внуки и уже подрастали правнуки, и бабушки не уставали волноваться и переживать за них.
      
       -- Смотри, Верочка, -- горячо говорила подруге Катя, -- как изменилась шкала ценностей за последние годы. Основная часть нашей жизни прошла в дотелевизионное время. Я вспоминаю о нем с нежностью, хоть часто было и холодно, и голодно. Но сколько происходило всего замечательного! Вспомни, как много мы пели, сколько песен знали. У нас дома, например, постоянно звучали песни: то папа пел, то мы с ним, то невестка-певунья, бывало, заведет такую песню, что не подхватить невозможно. Песня -- это ведь радость, она сплачивала семью. За столом мы не только пели, но и много говорили, спорили, обсуждали прожитый день, планы на будущее. Сейчас же не песня, не разговоры, а телевизор в центре всего: перед ним и обедают, и просматривают газету, и шьют, и вяжут, и играют в куклы, и что только не делают, не замечая друг друга. Разве не так, Вера? А как много мы читали! Книга была настоящей ценностью, радостью, истинным другом, в ней мы искали ответы на вопросы, как жить, в чем смысл нашей жизни. А теперь в руках моих внуков (хорошо, если б только моих) книгу я не вижу, все заменяет телевизор, а из этого ящика зачастую льется такой поток негатива, жестокости, злобы, крови, ненависти, распущенности, бесстыдства, тревоги, что хочется закрыть глаза, уши, а то и просто вышвырнуть из дома этот ящик.
      
       -- Ну, Катюша, не горячись. Зачем же вышвыривать? -- улыбнулась примиряюще Вера. -- Не все так плохо на TV, есть интересные передачи, без которых было бы скучно, особенно людям с ограниченными возможностями, и физическими, и финансовыми. Последние известия, например, мы узнаем из этого ящика, а не из газет, которые стали для многих слишком дороги и часто малоинтересны. Телевизор -- и благо, и беда, это верно. Вот недавно я проснулась среди ночи и вижу: из-под закрытой двери в комнату внука виден свет, а времени -- три часа ночи. Я встала и пошла посмотреть, почему не спит мое сокровище. Может, заболел? Зашла и смотрю: без звука работает телевизор, а внук крепко спит, отвернувшись к стенке. Повернулась к экрану, а там две обнаженные красавицы, одна светлокожая, другая черная (хоть голая, зато в шикарных туфлях на высоких стеклянных каблуках!), демонстрируют сеанс лесбиянской "любви". Я, прожившая жизнь, никогда ничего подобного не видела, и хоть в комнате рядом никого не было, мне стало так стыдно и противно, что я рывком выключила это бесстыдство, вернулась к себе и все думала, думала: что-то в мире не так, если достижения человеческого гения используются для разложения человека.
      
       -- Да, да, Верочка, я разделяю твою тревогу и возмущение, -- стараясь успокоить и отвлечь от мрачных мыслей подругу, говорила Катя, -- но все же не станем забывать, что мы -- люди другого поколения, другого воспитания. Если бы сейчас внуки подслушали наши разговоры, они бы хохотали от души, просто не поняли бы, что нас беспокоит и возмущает. Давай попробуем посмотреть беспристрастно: может быть, это не так страшно? Может быть, современная молодежь видит все другими глазами?
      
       -- Может быть, и так, Катя, -- без радости согласилась Вера. -- Но мне от этого не легче, все равно на душе тревожно и неуютно. Все так стремительно изменилось и продолжает меняться, этот темп, эти перемены требуют времени для осмысления, а его у нас уже нет. Наверно, в этом все дело, как ты думаешь? -- И, не давая Кате времени ответить, будто вспомнив что-то приятное, продолжила:
       -- Вот мультики, например. Я, как маленькая, с такой радостью смотрела наши "Ну, заяц, погоди!", "Я на солнышке лежу и на солнышко гляжу", "Ежика в тумане" или Леопольда с его трогательными словами, ставшими крылатыми: "Ребята, давайте жить дружно!". А теперь на экране чаще всего кривляются голливудские уродцы, от которых тошнит.
      
       -- И все же, друг мой, не будем занудами и пессимистками, -- более покладистая и здравомыслящая Катя гнула свою линию. -- Все идет так, как идти должно. У каждого времени целый букет всего -- и хорошего, и плохого. Сейчас родился и делает первые шаги новый мир. А это всегда трудно. Вспомни, как наши дети и внуки начинали ходить. Этот новый мир не хуже и не лучше, он просто другой, не надо сравнивать, а просто надо сказать себе: та жизнь кончилась, началась другая, и нам надо в ней достойно прожить то время, что нам осталось. Мы можем ворчать, возмущаться, но... от этого ничего не изменится -- поезд ушел. Помнишь, мы не так давно вместе читали Ветхий Завет и восхищались мудростью Екклесиаста? Там мы нашли и это: "Человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем". Я принимаю эту мудрость, уже давно думаю о том, что человек, смысл и назначение его прихода, перемены на планете, если широко смотреть, -- тайна. Люди веками бьются над ее разгадкой, иногда подходят вплотную, но каждый раз она ускользает, и надо начинать сначала.
       Давай согласимся, Верочка, что жизнь не стала хуже, она просто стала другой, и чаще будем вспоминать заповедь: не суди!
      
       -- Давай, Катя, -- думая о чем-то своем, эхом откликнулась Вера.
      
      
       Кипяток остыл, заварка подошла к концу, а беседа подруг была в разгаре, и Катя вернулась к обязанностям хозяйки.
      
       -- Когда мой сын был школьником, -- говорила Катя, хлопоча у плиты, -- что-то в нем было такое, что притягивало ребят, вокруг него всегда кучковались мальчишки. Я этому очень радовалась, всех их любила и никогда не жалела ни натертого паркета, ни припасов в холодильнике. В их присутствии я молодела, встречала их с радостью, поила чаем. Вот они-то и внесли в наш дом выражение, которое живет и поныне. Если кто-то из ребят отказывался от крепкой заварки, ему со смехом говорили:
      
       -- Что ты пьешь? И это чай? Это же писи сиротки Хаси, а не чай!
       Сейчас я заварю свежий чай, чтобы нам не вспоминать сиротку Хасю. Ты какой предпочитаешь -- тот же или зеленый? Ладно, будет тебе зеленый. Изюмчик -- это, конечно, не еда, так, баловство, нужно что-то покрепче. Предлагаю тебе бутерброды с чем Бог послал, что найдется в доме, ладно? Вижу, глазки твои заблестели, значит, согласна. Это не очень нарушит твой пост?
      
       Вода закипела, свежезаваренный чай был готов, и подруги снова вернулись к тому, что так желанно в любом возрасте, а в их -- особенно: к беседе, к человеческому общению. Перед ними стояла тарелка с бутербродами, Вера задумчиво глядела на них и внезапно спросила:
      
       -- Катюша, в твоем доме к хлебу как относятся?
      
       -- Как? -- удивилась Катя неожиданному вопросу. -- Я -- благоговейно. Для меня нет различия, черствый он или свежий, хлеб -- это жизнь. Я не выброшу ни корочки, ни крошки и своих приучила к тому же. У нас с зятем вечные перепалки по поводу хлеба. Он признает только свежий, а лучше -- теплый, а то и горячий. И всегда возмущается, если я покупаю впрок, с запасом. Он не голодал, в этом все дело. А во мне где-то глубоко в подсознании живет страх перед голодом, и я, как хомячок, делаю запас на всякий случай. Куплю -- и спрячу. Могу и забыть, а потом удивляюсь, что это, как сюда попало. Это относится не только к хлебу. Во всем виноват 33-й год и голодные годы войны и послевоенного времени.
      
       -- Да, Катя, -- взволновалась Вера, -- мне это так понятно, я такая же. Помимо воли, неудержимо хочется сделать запас хлеба, крупы, муки -- на черный день. Не уходит из памяти Ленинградская блокада. Я ее пережила в полной мере, не могу вспоминать, так страшно.
      
       -- Ты перенесла блокаду в 1941-42 годах, но тогда хоть война шла, а я впервые узнала голод в 1932-33 годах, когда умирал от голода не один город, а вся Украина. Я и до сих пор не могу понять, почему это произошло, кому было нужно. На Украине, где всегда все буйно росло, цвело и давало прекрасные урожаи, вдруг, как мухи, стали умирать от голода люди. Точной цифры умерших до сих пор нет. Одни источники называют 3,5 млн., другие -- от 7 до 10 млн. Украина никогда этого не забудет, называет эти годы голодомором.
      
       Подруги сидели грустные, взволнованные, позабыв об остывающем чае, мыслями перенесясь в те годы.
      
       -- Хоть это тяжело вспоминать, но, пожалуйста, Катюша, расскажи, что ты помнишь о 33-ем годе, -- попросила Вера, вся подавшись к Кате. -- Как это получилось, что мы ни разу не говорили об этом?
      
       -- Не говорили потому, Верочка, что об этом страшно вспоминать. Слишком больно.
      
       Наша семья была обычной трудовой семьей, каких миллионы и миллионы. Отец работал автотехником, мама занималась домом, нами, детьми, а было нас трое. Жилось всегда нелегко, а в голод -- и говорить не приходится. В разгар голода, когда мама опухла так, что, казалось, кожа вот-вот не выдержит, лопнет и хлынет потоком жидкость, а мы, дети, наоборот, ссохлись, превратились в скелетиков, обтянутых кожей, в доме появился еще один полутруп. Папа подобрал его, умирающего, на вокзале, пожалел и привез к нам. Мама была так слаба, что даже возмутиться не могла. Звали парня Афанасием, потом он стал нашим названым братом и жил в нашей семье (все его умерли от голода), пока не завел свою. Мы выжили только благодаря папе. Отец был умный, работящий, хозяйственный -- настоящий глава семьи с золотыми руками. В моей взрослой жизни я так и не встречу мужчину, который бы, как папа, все умел, все видел, у кого, как говорят, руки б росли из нужного места.
       Папа в голодовку как-то держался, понимал, что если он умрет, то пропадет вся семья. Его работа была связана с машинами, с поездками, и каждый раз он что-нибудь приносил домой: то листья капусты, то пучок ботвы, то очистки, то горсточку крупы, а иногда и корочки хлеба -- это уже был праздник. Мы, детвора, как зверьки, целыми днями бродили по двору, по улице, присматриваясь к траве, пробуя, что можно пожевать. Объедали паслен, цветы акации, "калачики" -- так мы называли плоды какой-то травки, маслянистые, странного вкуса. Ели подводную часть камыша, она казалась нам очень вкусной. Осенью, когда начались занятия в школе, мы все переменки проводили под липой -- собирали "орешки", то, что появляется после цветения. Все шло в рот, но не утоляло голода. Мама плакала, глядя на нас, переживала за родственников, которым было еще хуже. У брата моего папы, дяди Оноприя, в семье росло семеро детей, мал мала меньше. В 33-ем они расползлись из пустого дома кто куда, и пятеро, те, что поменьше, умерли от голода, а Ольгу папа взял к нам в семью, и стало у нас пятеро детей. Ольга выжила, а ее брата Алешу спасли родители, но он погиб на фронте в Отечественную. Я с ним дружила, и его гибель была для меня тяжким горем. И получилось, что у моего дяди Оноприя из семи детей в живых осталась одна Ольга. А сколько было таких семей!
       До сих пор помнится, какой ужас объял нас, детей, когда мы услышали от соседки рассказ о том, что на базаре торговки продают котлеты из детского мяса. Мы потом боялись темноты, боялись спать, оставаться без взрослых. Голод был таким, что дошло до людоедства. Не доведи, Господи!
      
       И Вера, не отрывавшая горящих глаз от лица Кати, вздрогнула и суеверно повторила:
      
       -- Не доведи, Господи, нигде и никогда!
      
       И расплакалась.
      
       Катя погладила ее по руке и, задумавшись, долго молчала. Потом вздохнула и продолжила:
      
       -- Кончился этот кошмар, как все на свете кончается, жизнь с трудом, но стала налаживаться, а незадолго до войны появилась в нашем городе на Днепре новая беда -- малярия.
      
       На левом берегу Днепра, над заливными пойменными лугами, летом тучей вились комары. Днепр тогда был еще в естественных берегах, не испорчен плотинами ГЭС, не очень широкий, с большими глубинами и стремительным течением у левого берега. Я в пятнадцать лет переплывала Днепр, и, когда попадала на стремнину, меня подхватывало течение такой мощи, что сносило почти на километр. Очень сильные ощущения, смесь страха с уверенностью, что одолею, доплыву.
      
       Так вот, комары. Почему они вдруг стали малярийными, -- не знаю, но в городе началась эпидемия. Дошла эта беда и до нас. Сначала заболела мама, потом брат. Если бы ты знала, Вера, какая это страшная болезнь! Через день, точно в одно и то же время, у мамы начинался приступ. От озноба ее колотило так, что стучали зубы. Она умоляла нас укрыть ее потеплее, и все одеяла были на ней, но ей все равно было холодно. Так продолжалось до тех пор, пока температура достигала предела -- 40-41 градуса. Тогда мама становилась раскаленной, мокрой от пота, чуть слышным от слабости голосом просила снять одеяла и, измученная, без сил, проваливалась в сон. Страшная болезнь! За короткое время она изматывала человека до предела и ко всему еще давала тяжелые осложнения. Лечили маму акрихином, ярко-желтым, жгуче горьким порошком, который почему-то трудно было достать. Мама долго болела, лечилась и дома, и в больницах, но так и не вылечилась, умерла сразу после войны в 46 лет.
      
       Больная мама в доме -- это такое горе для детей! Мы росли, как сорная трава, но все же уличное воспитание нас не испортило. Я много читала, занималась в спортивной секции, пела в хоре Дворца пионеров, любила велосипед, футбол. Инстинктивно чувствовала, что можно, а что нельзя, что хорошо, а что плохо. И еще любила лазить по деревьям и лазила ловко, как обезьяна. А в то лето, когда мне исполнилось четырнадцать, какая-то смутная тревога не давала мне покоя, загоняла на деревья, подальше от людей. Вот и в этот жаркий июльский день я устроилась в густой зелени абрикосового дерева, рассматривала двор, часть улицы и вдруг почувствовала, что что-то горячее потекло по ноге. Притронулась -- кровь! Я в ужасе слетела с дерева и бегом к маме:
      
       -- Мама, мама, со мной что-то случилось! У меня кровь! Я больна?
      
       А мама грустно улыбнулась, погладила меня по голове и мягко сказала:
      
       -- Взрослеешь, доченька. Я давно хотела тебе рассказать, подготовить, чтобы ты не испугалась. А теперь ты и сама все поняла. Разве с подружками вы об этом не говорили? Не пугайся, это у всех девочек так должно быть и будет теперь каждый месяц по три-четыре дня. Поздравляю тебя, девочка, ты стала девушкой.
      
       Вера, не перебивая, задумчиво слушала подругу, а под конец вздохнула:
      
       -- Как это было давно, Катюша, и какими мы теперь стали старыми, седыми, никудышными.
      
       А Катя неожиданно весело ей в ответ:
      
       -- Не думай так! Это только внешне мы такие, а у сердца не бывает морщин. Вот перед твоим приходом я наводила порядок на письменном столе и заглянула в одну из моих многочисленных записных книжечек. Открыла наугад и сразу наткнулась на выписку из статьи о Маргарите Алигер в "Литературной газете" от 13 января 1982 года неизвестного мне Евгения Сидорова. В последний период жизни М. Алигер долго молчала, а потом ее как прорвало: появились циклы стихов в толстых журналах, в "Литературной газете" и книга о поэтах и поэзии "Тропинка во ржи", где она вспоминает об Анне Ахматовой, Александре Твардовском, Илье Эренбурге и других. Я люблю М. Алигер, одно из самых дорогих моему сердцу стихотворений, которое живет во мне и всегда волнует, принадлежит именно ей:
      
       Я больше не хочу возврата
       Вверх по течению реки,
       Где было весело когда-то
       Всем передрягам вопреки...
      
      
       Оно длинное, как-нибудь в другой раз прочитаю тебе все, а сейчас еще отрывочек -- из последних стихов, потому что тут о нас, о стране, где мы родились, где прошла почти вся наша жизнь. Сейчас что только не говорят о ней, забывая, что это был всемирный эксперимент. В нем не могло быть все хорошо, первопроходцам всегда трудно, но опыт, приобретенный за эти 70 лет, -- бесценен для землян, пренебрегать им глупо...
      
       Вера быстро поднялась с места и, не давая продолжить, обняла подругу за плечи:
      
       -- Катюша, остановись! Это разговор не на пять минут, мне скоро уходить. Вернись лучше к Маргарите Алигер!
      
       Катя смущенно посмотрела на Веру:
      
       -- Извини, меня занесло, но виновата не я, а Маргарита Алигер. Вот послушай, что она пишет:
      
       В иных упреках, право,
       есть резон,
       И мы их заслужили
       полной мерою.
       И все-таки, какой крутой
       разгон!
       Как бились мы за каждый
       перегон!
       Как верили! Как жили
       этой верою!
      
      
       Это ведь о нас, верно? Но я хотела о том, что выписала в свою записную книжечку. Раз выписала -- значит, это затронуло во мне какую-то струну, подтвердило то, о чем думалось в то время. Подожди минутку, я принесу и прочитаю тебе.
      
       Катя исчезла и тут же вернулась с записной книжечкой в руках:
      
       -- Вот слушай и запоминай: "Существует некий странный закон, по-моему, еще не сформулированный и не объясненный никакой наукой: человек, проживший жизнь полноценно, не берегущий и не жалеющий себя, становится с годами не только старше, но и сильнее".
      
       Вот так, подруга! Это не только о таких, как Илья Эренбург, Маргарита Алигер и им подобных, но и о нас с тобой. Мы одногодки и приближаемся к дате -- даже язык не поворачивается произнести! А впрочем, все трын-трава! Еще не так давно мне хотелось убавить годик-другой, увернуться от ответа на вопрос, сколько мне лет, а теперь мне смешны эти уловки, я уже переступила рубеж, за которым пришло понимание, что "мои года -- мое богатство", как поет обаятельный грузин Кикабидзе. Отказываться от своих лет -- это же все равно, что отказываться от себя самой, разве не так? Нам было по семнадцать накануне войны, мы прожили длинную нелегкую жизнь, но нас все еще интересует многое на этом свете. Мы не поддаемся искушению раскритиковать в пух и прах все происходящее вокруг, пустить слезу по невозвратно ушедшему. Мы знаем: негативными эмоциями жить нельзя. Все идет, как идти должно.
      
       И Вера, поддавшись той светлой силе, что исходила от Кати, произнесла:
      
       -- Так и будем держаться дальше, Катерина. Я, наслушавшись тебя сегодня, вот о чем подумала: какая поразительная штука память! Человек, конечно, во всех отношениях -- чудо, но наша способность помнить мне кажется уж вовсе непостижимой.
      
       -- Ну, раз ты заговорила о памяти, о способности человека вспоминать, казалось бы, давным-давно ушедшее и забытое, то вот я расскажу тебе на прощанье про один вечер последнего мирного лета. И, если ты не возражаешь, на этом мы закончим наше затянувшееся чаепитие. У нас сегодня получилось, как в песне:
      
       Разговоры, разговоры...
       Слово к слову тянется...
      
      
       Вера только улыбнулась и согласно кивнула в ответ.
      
       -- Так вот, в это лето, -- спокойно начала Катя, -- я окончила 9-й класс, и наступило счастливое беззаботное время каникул. Мы были неразлучны с моей соседкой Надей Белинской. В отличие от меня, робкой, неяркой, обыкновенной, Надя была просто красавицей. Ну, представь только себе, Верочка, как это здорово, когда у девчонки синие глаза, черные брови вразлет и две черные, как змеи, косы до пояса! Да за такие косы душу можно отдать! Мои тонкие, легкие, как пух, волосы вызывали во мне чувство неполноценности, когда я смотрела на Надю. Кстати, эти Надины косы и синие глаза пленили в годы войны француза, когда они оказались в одном и том же концлагере на территории Германии. Как только их освободили войска союзников и кончилась война, француз предложил Наде руку и сердце и увез во Францию, где она и осталась навсегда.
      
       Мы вместе ходили на Днепр, купались, загорали, катались на лодках, играли в мяч, но в какой-то момент нам показалось этого мало, нас потянуло на танцы в городской сад. Родители отпускали нас неохотно и нечасто, иногда в субботу, иногда в воскресенье. Мы жили почти на окраине, а сад находился в центре, на высокой круче над Днепром -- очень красивое место. Там собиралась молодежь со всего города, духовой оркестр играл старинные вальсы, модные танго "Брызги шампанского", "Утомленное солнце", фокстрот "Рио-Рита" и др. Танцплощадка была битком набита танцующими парами (тогда танцевали только парами). Мы с Надей с волнением и легкой завистью смотрели на них, нам и хотелось, чтобы нас пригласили, и в то же время было страшновато. В перерывах между танцами все парами прогуливались по длинной красивой аллее, с которой в одном месте открывался, почти как с Киевских круч, прекрасный вид на Днепр. Медленно, не спеша текли два противоположных потока. Идущие навстречу пытливо, оценивающе поглядывали друг на друга, и в этом было что-то новое, сладко волнующее.
      
       В 11 ночи закончились танцы, и мы с Надей, взявшись за руки, отправились домой. Транспорта уже не было, шли пешком. Город спал, стояла абсолютная тишина. За день прогревшаяся земля отдавала тепло, и идти было так приятно. Мы сняли туфли с усталых ног и пошли не по тротуару, а по проезжей земляной дороге, и наши босые ноги по щиколотку утонули в теплой, мягкой, нежной пыли. Замечательное ощущение! Надя что-то весело рассказывала не столько для меня, сколько для тех двух парней, что шли за нами на почтительном расстоянии. Ясная лунная ночь была так невыразимо прекрасна, что мое сердце не выдержало, и я неожиданно для себя запела:
      
       Служили два друга в нашем полку.
       Пой песню, пой!
       Если один из друзей грустил, --
       Смеялся и пел другой.
       И часто ссорились эти друзья.
       Пой песню, пой!
       Если один говорил из них -- да!
       Нет! -- отвечал другой.
       И кто бы подумать, ребята бы, мог?
       Пой песню, пой!
       Что был один из них ранен в бою,
       Что жизнь ему спас другой.
       Однажды их вызвал к себе командир.
       Пой песню, пой!
       На север поедет один из вас,
       На Дальний Восток другой.
       Друзья усмехнулись: "Ну что же, пустяк!"
       Пой песню, пой!
       -- Ты мне надоел, -- сказал один.
       -- И ты мне, -- сказал другой.
       А северный ветер кричал: "Крепись!"
       Пой песню, пой!
       Один из них вытер слезу рукавом,
       Ладонью смахнул другой.
      
      
       Допела песню -- и тут же из-за спины донеслось:
      
       -- Вот как ты поешь! А дай-ка посмотреть на тебя, певунья!
      
       И перед нами вырос высокий, статный парень.
      
       -- Это ты пела? -- посмотрел мне в глаза, и я вспыхнула от смущения и незнакомой радости.
      
       -- Мы уже пришли! Отойди! -- я обошла его, и мы с Надей исчезли за калиткой. Во дворе постояли, прислушиваясь, затаив дыхание, и поняв, что мы в безопасности, рассмеялись. Вскоре Надя ушла, а я осталась наедине с волшебством летней ночи. Огромная полная луна в призрачно-легком кольце, как живая, пристально глядела мне в лицо, будто хотела сказать что-то важное, таинственное, -- мне, 16-летней девчонке, стоящей на этой земле, теплой, ласковой, мирной, напоенной запахами матеолы, душистого табака и всего, что росло и цвело вокруг. И я вдруг осязаемо ощутила, что и этот лунный свет, и родная земля, и мое юное сердце, распахнутое для любви, нежности, добра, -- одно неразрывное целое...
      
       Май-апрель
       2003 года, Рига.
      
      
      
      
      
      
       И старость - совсем неплохая пора
        
        
       Осенью 1992 года по радио "Домская площадь" прозвучал призыв музыковеда Маргариты Тунс записываться в Общество им. Кришьяна Барона, и я тут же откликнулась на этот призыв, ибо знала Маргариту еще с 1949-го года, с далеких студенческих лет как милого, сердечного, умного человека и хорошего организатора.
       Пришла - и не расстаюсь с этим Обществом вот уже почти два десятка лет.
       Название общества "имени Кришьяна Барона" возникло сразу при зарождении. Две милые дамы - музыковед М. Тунс и директор Музея-квартиры Кришьяна Барона (Рига, улица Кр. Барона, 3) Рута Карклиня, видя, как резко в их любимой Латвии разделилось и повернулось друг к другу спиной население страны, решили внести во всё происходящее свою долю здравого смысла и помочь тем, у кого возникли проблемы с латышским языком, с подготовкой к получению гражданства. Для этого они организовали работу так, чтобы члены Общества пополняли свои знания о Латвии, ее Конституции, культуре, выдающихся людях и параллельно могли заниматься латышским языком, который бесплатно начали преподавать обе - и Мара, и Рута.
       Вскоре Рута Карклиня отошла от этого, ибо музей требовал много сил и времени.
       А Маргарита охотно, с увлечением продолжала преподавание еще долго.
       Общество взяло имя Кришьяна Барона из уважения и симпатии к этому прославленному деятелю культуры Латвии. Его длинная жизнь (1835 - 1923 г.г.) была наполнена неустанным трудом. Он собрал 217996 дайн, систематизировал их, описал и выпустил Академическое издание в шести томах. Как фольклорист Кришьян Барон прославил и себя, и Латвию, ибо творчество любого народа входит в золотой фонд человечества.
       После окончания Дерптского университета Барон стал фактическим редактором "P?terburgas av?zes", газеты, сыгравшей ключевую роль в становлении латышской нации. 26 лет жизни (1867 - 1893 г.г.) он учительствовал в России, в Воронежской губернии и в Москве, оставив там о себе добрую память. Кр. Барон отличался широтой взглядов, был истинным интернационалистом. Вот это и послужило главной причиной, почему наше русскоговорящее общество стало носить имя такого уважаемого, выдающегося человека.
       В составе Общества за всю его историю числилось всего несколько представителей сильного пола. Сейчас их нет, поэтому Общество, пожалуй, можно называть и Дамским клубом. По существу, это так. В нашем коллективе собрались женщины пенсионного возраста от 65 до 92 лет: врачи, педагоги, инженеры, кандидаты наук, экономисты, бухгалтеры, медсестры и т. д., одним словом - интеллигенция, которая до выхода на пенсию за работой, заботами о доме, семье света Божьего не видела и мечтала по выходе на пенсию попутешествовать, походить по музеям, выставкам, на концерты, в театры, перечитать, наконец, заждавшиеся хозяев книги на своих книжных полках, т. е. на склоне лет пожить себе в радость.
       Но наступили годы бурных перемен, отложенное на старость превратилось в пустой звук, прах, пенсии ни на что не хватало - радужные мечты и планы лопнули, как мыльный пузырь. Что оставалось делать? После периода растерянности, замешательства начались поиски единомышленников, "чтоб, - как пел Булат Окуджава, - не пропасть поодиночке." И они нашлись! В Обществе им. Кришьяна Барона!
       Собираемся мы один раз в неделю по понедельникам (летом перерыв) то в школе, на улице Бруниниеку, 10, то в Музее-квартире Райниса-Аспазии на Базницас, 30 и в последний понедельник каждого месяца в библиотеке на ул. Маскавас, 271а, рядом с бывшим Кузнецовским заводом. Приходят 30-35 человек. Если это в школе, то набирается полный класс. В гостиной музея Райниса немного тесновато, но по-домашнему уютно и хорошо. Коллектив музея во главе с Гайдой Ябловской прекрасно к нам относится, помогает, если нужно, своими лекторами, отчитывается о поездках по Райнисовским местам в Швейцарии и на Вятской земле, а мы благодарны за приют и сердечность.
       С самого зарождения во главе нашего Общества несколько лет стояла Маргарита Тунс. Она человек двух культур - русской и латышской, и дороги они ей в одинаковой степени. Родилась Мара в Риге, в семье рабочего табачной фабрики Майкапара.
       В советское время закончила консерваторию имени Язепа Витола и стала музыковедом. Огромное влияние на будущего лектора-музыковеда имела преподаватель истории музыки Лия Эммануиловна Красинская (в замужестве Швейник), через лекции которой прошло не одно поколение музыкантов Латвии. Мара была ее любимой ученицей. Красинская, ее лекции, манера вести беседу раскованно, увлекательно, простым языком стали образцом для Мары. После окончания консерватории она долго работала в филармонии. Это были годы, когда Министерство культуры Латвии возглавлял Владимир Каупуж (24 года!), а Рижскую филармонию - Швейник. Незабываемое, удивительное время, насыщенное концертами высочайшего класса, гастролями самых талантливых исполнителей и коллективов (при доступности цен для всех желающих!).
       Расцвет деятельности и жизни Маргариты пришелся именно на эти годы. Во время развала страны, филармонии М. Тунс занялась созданием Общества им. Кр. Барона, но музыку не забывала. Когда работа Общества наладилась, Мара передала его в руки врача-педиатра Людмилы Русецкой, а сама вернулась к музыке, увлеклась работой с талантливой молодежью, организацией концертов, лекций.
       Вторую руководительницу общества - Русецкую мы вспоминаем с любовью и благодарностью, она много доброго сделала для нас. 24 апреля 2006 г. ее не стало. Пусть ей будет легким песок Латвии.
       А затем появилась Инна Яновна Бергмане. Это целая эпоха в жизни Общества
       имени Кр. Барона.
       Впервые Инну я увидела и услышала в Российском посольстве, куда она была приглашена прочитать лекцию по русско-латышским литературным связям. Не помню уже, каким ветром меня туда занесло. Я сидела в третьем ряду и с интересом и радостью слушала прекрасную русскую речь опытного лектора. Позже я узнала, что И. Бергмане - доктор филологии, долго работала на филфаке нашего Латвийского университета. События 1991 г., когда Латвия стала самостоятельным государством, привели к тяжелым для многих переменам, и Инне Яновне предложили уйти на пенсию.
       - На пенсию? - спросила я удивленно, когда мы познакомились и разговорились. - Вы же с виду девчонка!
       Она рассмеялась:
       - Хороша девчонка в 55 лет!
       - А вы себе не добавляете годиков для солидности? Когда вы в посольстве стояли с листочком в руке (лекторская привычка!) перед слушателями, я не могла отвести от вас глаза, такой молодой и красивой вы мне показались. Смотрела на вас и думала: да будь я мужчиной, я без памяти влюбилась бы в такую женщину, а они, дурачье, сидят спокойно с ничего не выражающими лицами.
       - Ладно, ладно, - смутилась Инна, - спасибо за сладкие речи. Даже если в них один вымысел, всё равно спасибо.
       Инна Бергмане и теперь загруженный человек. В Рижском Пушкинском лицее, что на Красной Двине, она заведует чрезвычайно интересным Музеем "Пушкин и Балтия" и, конечно, ведет там экскурсии. Кроме того, у нее со старшеклассниками лицея факультатив по литературе. Ее приглашают в жюри различных конкурсов, связанных с русской словесностью. Инна Яновна человек дисциплинированный, умеет ценить время, поэтому успевает не пропустить ни одной конференции, интересной лекции, ни одного стоящего концерта, спектакля, выставки. Ее хватает и на наше общество, во главе которого она оказалась после того, как Людмила Русецкая оставила Ригу и переехала к сыновьям в Калининград. Это случилось, кажется, в 2003-ем или 2004-ом году. Так что теперь возглавляет наше Общество Инна Бергмане, доктор филологии, интеллигентный, в высшей степени тактичный, деликатный, добрейшей души человек - лицо и марка нашего Общества.
       Годы идут, нагрузки стали ощутимей, и уже в прошлом и этом сезоне Инну Яновну иногда подменяют Лина Виновская, Татьяна Саусь и другие. Наше Общество не работало бы так интересно и разнообразно, если бы не совет из активных увлеченных женщин. Это Ира Брук, Майя Пинегина, Люда Козлова, Лариса Нилова, Любовь Кравченко (при виде которой я всегда вспоминаю Полину Виардо, так они похожи), Нонна Берестова, Лина Виновска, Анна Белова, Алиса Галилеева, Таня Панасюк, Таня Саусь - наш бесценный организатор экскурсий, Елена Цонева, летописец и архивариус со своей помощницей Томилой Гуменчук. Каждая из них отвечает за свою область жизни Общества.
       Так как наше Общество никем не финансируется, а лектора всегда хочется чем-то поблагодарить, то тут на помощь приходят наши безотказные талантливые женщины Майя Пинегина, Зоя Клусс, Люда Штын, Ира Гусакова.
       Майя, технолог швейного производства, умеет самый скромный подарочек оформить так изысканно, что часто он превращается в произведение искусства. Мы ей уже не раз предлагали подумать об открытии своего дела, но она только смеется, говорит, что миллионершей ей не быть, время упущено.
       Руки Зои Клусс, бывшего преподавателя химии, умеют делать замечательные украшения, которые она щедро, от души дарит нашим лекторам, юбилярам, друзьям. Если ей по состоянию здоровья приходится попадать в больницу, то и там ее руки не отдыхают, умудряются создать столько красоты, что достается всему медперсоналу и соседкам по палате. И все эти браслеты, колье, бусы так красивы, так элегантны да ко всему еще подарены от души светлым человеком - это бесценно!
       О Лене Цоневой нельзя говорить в отдельности от ее спутника жизни, а нашего друга Артура. Эта пара вместе уже так много лет, что стали похожи друг на друга, как брат и сестра. Побольше бы таких пар на свете, и была бы светлее жизнь вокруг. Артур хорошо относится к нашему Дамскому клубу, приходит к нам на праздничные вечера, чтобы под его музыку на фортепьяно могли попеть и потанцевать наши женщины. Мы его считаем членом нашего коллектива.
       Елена Леонидовна Цонева - очень ценный и уважаемый у нас человек. Она сама, по своей охоте(!) взялась вести историю, архив нашего Общества, а это дело хлопотное, требующее дисциплины и времени. Хорошо, что на помощь ей приходит Томила Гуменчук, скромный, милый, отзывчивый человек. Архив у нас содержится в полном порядке. Если какому-нибудь журналисту или кому другому из пишущих вздумается написать серьезный очерк или исследование об Обществе
       им. Кр. Барона, обращаться нужно к Елене Цоневой, нашему архивариусу, человеку организованному, аккуратному, обязательному. И очень уважаемому и любимому в нашем коллективе. 
        
       Чем же мы занимаемся на наших посиделках?
       Всем, кроме нытья и политики. У нас действует негласная договоренность: на трудности жизни не сетовать, о политике и болезнях не говорить.
       Среди наших женщин есть хорошие лекторы, и мы их используем по полной программе. Они готовят доклады на самые разные темы, что кому ближе, а слушатели наши всеядны, им все интересно: история, философия, путешествия, литература, живопись, моды, выдающиеся люди и т. д., и т. п.
       К примеру, наша хрупкая, худенькая, увы, далеко не богатырского здоровья бывшая учительница словесности в Морской школе Инна Сергеевна Кондратенко - великолепный рассказчик с отменным чувством юмора, и слушать ее - одна радость. Ее дочь Светлана вышла замуж за француза, и у них "образовалось" (какое симпатичное словцо! его любил употреблять друг нашего дома Павел Старицкий.) двое детей - Катрин и Николя. К ним в город Нант у нашей Инны Сергеевны уже проторена дорожка. Каждая ее поездка, рассказ о ней - готовая юмористическая сценка, не наслушаешься.
        
       Когда появляется перед нашей аудиторией в качестве лектора Инна Яновна Бергмане, у нас праздник, ибо о чем бы она ни говорила, это беседа профессионала: о Яне Яунсудрабине к 100-летию со дня его рождения, о Зенте Маурине, о Льве Толстом, о Серебряном веке в латышской и русской поэзии, о постановках "Ревизора" Гоголя в двух театрах Риги: в латышском Новом театре режиссером Алвисом Херманисом и в Русском театре им. Михаила Чехова режиссером Кацем. Эти постановки вызвали большой интерес и темпераментные обсуждения у театралов и критиков. Дело в том, что модное перепрочтение известных произведений искусства и литературы с целью разрушения стереотипов принимается далеко не однозначно, так что поспорить есть о чем.
        
       (Недавно просмотрела новый для меня журнал "Открытый город" N 8 за 2011 год и прочитала интервью Марины Сиуновой с певицей Еленой Образцовой. Журналистка задала Образцовой вопрос, который не первый год волнует и нас: "Как вы относитесь к осовремениванию опер?" И великая оперная дива ответила так, как ответили бы наши дамы: "Я против того, чтобы это делать. Напишите свою оперу, современную, и ставьте ее хоть кверху попой. А гадить там, где великое искусство, я считаю это преступлением. Я всегда отказывалась участвовать в этом. Когда была молодая, когда только начиналась эта тенденция, меня пригласили спеть Кармен в Италию. И я приехала на день раньше, чтобы посмотреть спектакль, и слава Богу, что это сделала, - потому что Кармен была проституткой, Хозе - полицейским, который ходил в красных штанах и боксерских перчатках. Я подумала, что это уже слишком, и отказалась.")
        
       Мы, конечно, своими лекторами обойтись не можем и приглашаем со стороны.
       И к нам охотно идут, хотя знают, что денег не будет, а будут в лучшем случае цветы или плитка шоколада. Идут охотно потому, что аудитория наша так хорошо слушает, так горяча, что лекторы сами молодеют, получают удовольствие от общения с нами и говорят, что этого света, тепла им хватает надолго. Это замечательно, и мы этим дорожим.
       И все же главное - в другом.
       Главное, почему мы так тянемся, так ценим наше общение, это то, что за эти два десятка лет, что мы вместе, наши женщины остались молодыми душой, укрепили свое желание жить и радоваться жизни во всех ее проявлениях. За эти годы незаметно, исподволь обозначилось, определилось лицо Общества, оно стало узнаваемо в городе.
       Наши встречи для нас - это обмен теплом, энергией, радостью, знаниями.
       Коллектив внутри состоит из отдельных группок, которые образовались по принципу взаимопритяжения, симпатии, иногда местожительства, старых трудовых связей и т. д.
       В таких группках отношения более тесные, но никакой отчужденности от коллектива в целом это не создает - все дружны, улыбчивы, всем комфортно и хорошо вместе. Все ждут понедельника как возможности встретиться, поделиться радостью и горем, договориться о чем-то, обсудить прочитанную книгу, всякие житейские проблемы, просто посмотреть в глаза друг другу и улыбнуться. Приходят за 10-15 минут, а то и за полчаса до начала, и аудитория наполняется женским стрекотом, взрывами смеха, восклицаниями, объятиями. От седых голов, ясных глаз и улыбок в помещении становится светло и хорошо, будто луч солнышка заглянул.
       Уже не один раз, то в шутку, то всерьез, заговаривала наша руководительница Инна Яновна Бергмане о том, что, может быть, не стоит нам собираться каждый понедельник, что хватило бы и через один. Но коллектив и слышать об этом не хочет.
        - Нет! - горячо возражают наши дамы. - Мы ждём этот день, как ждут праздника.
       А если по какой-либо причине не явится к нам лектор, то и это не беда. Мы быстро что-нибудь сымпровизируем. У нас есть замечательные поэты Таня Панасюк, Аврора Ирбе, Ира Гаевская, почитаем стихи, послушаем тех, кто возвратился из путешествия. Найдем, чем заняться, милая Инна Яновна, только оставьте нам прежний график: каждый понедельник!
       И руководительница наша, в очередной раз тяжело вздохнув, отказывается от своего предложения.
       Сплачивает наш коллектив и любовь к музыке, к живописи, к концертам, к театру, к книгам. Можно смело сказать: наши дамы любят книгу! Читают!
        
       Наша литовка Гедра Камантаускайте (Гедруся, Гедрусенька - мы её любим!) читает на четырех языках, вместе с Майей Пинегиной, Инной Кондратенко и многими, многими другими она перечитала за эти годы гору книг. Огня подбавляет работник библиотеки, куда мы приходим в последний понедельник каждого месяца, Анна Владимировна Розанова. Она проводит обзоры поступающей литературы, приглашает для нас и других читателей интересных лекторов, устраивает встречи с поэтами и т. д.
      
       Лия Войдо (какая фамилия! это потому, что у Лии польско-русско-латышская смесь) не только без книг не может обходиться, но покупает "Литературную газету", чтобы знать, что происходит в интеллектуальной жизни России и поделиться узнанным с другими.
        
       У нас есть бесценная Лариса Васильевна Нилова, которая вот уже много-много лет занимается обеспечением наших меломанок билетами на концерты. Она наладила контакт, а потом и подружилась с Инной Давыдовой, возглавляющей фонд имени Германа Брауна, организатором замечательных концертов. И Инна Давыдова, понимая, что живем мы очень-очень скромно, всегда находит возможность предложить нам доступные по цене билеты.
       Эти походы, эта любовь к книгам, к музыке, к Оперному театру (несколько наших дам каждый сезон приобретают абонементы на генеральные репетиции опер и балетов), к экскурсиям, музеям, где у нас уже завелись друзья и постоянные гиды, ко всему интересному, что происходит в городе, - вот то, что сплачивает коллектив, что создает в нашем Обществе для многих особую привлекательность, особое притяжение.
        
         У нас имеются женщины, которые по состоянию здоровья уже вынуждены ограничить свою жизнь домом, но всё равно они считают себя полноценными членами Общества, в курсе всей нашей жизни: это врачи Надежда Терентьевна Абрамова и Мария Андреевна Пучинян, медсестра-косметолог Александра Николаевна Готлибович, бывшая завуч 10-ой средней школы Галина Павловна Максимкина. Те, с кем они поддерживали отношения, не оставляют их и теперь, звонят, навещают, рассказывают обо всех наших делах, и это помогает им держаться, не поддаваться унынию.
        
       У нашей блокадницы Ирины Брук, готовящей нам к каждому занятию полноценную информацию о том, где, что и когда интересного ожидается или происходит в городе, куда обязательно надо пойти и, по возможности, по доступным ценам, есть славный сын Михаил, которого мы знаем и чтим за сердечность и истинную заботу о матери. Мама Ира делится с ним всем, чем мы живем, и это пробудило в Мише такой интерес к нам, что он уже подумывает, а не вступить ли ему в наши ряды, не разбавить ли монолитный женский коллектив своим присутствием. Мы не против, это было бы даже интересно, внесло бы что-то новое, свежее, тем паче, что характер у Миши открытый, доброжелательный, он пишет стихи и хорошо поет под гитару, а это нам по душе.
        
       Наши женщины любят и сами путешествовать и слушать рассказы о путешествиях в разные новые края. Раз самим уже не по силам и не по карману побывать в Японии, Китае, Индии, Испании, Италии, Франции, Израиле и т. д., то послушать тех, кому это удалось, всегда готовы. Поэтому с таким интересом слушали Майю Пинегину, когда она с воодушевлением рассказывала об Италии, об Испании, демонстрируя веера и испанские, и свои, сделанные собственными руками так, что не отличить, где ее работа, а где испанских мастеров.
        
       Наша Женя Роянова увлечена Индией, учением Просветленного Саи Бабы и уже сумела пожить в Индии, в ашраме, куда съезжаются единомышленники со всего света и где в какой-то момент приходит понимание, от которого замирает сердце: Господи, как мала и хрупка наша планета! И что мы с ней творим!
        
       Была у нас, но, к сожалению, уже ушла в другой мир (вечная ей память) кандидат медицинских наук, в свое время главный инфекционист Латвии, доцент кафедры инфекционных болезней, заслуженный врач республики Эмилия Николаевна Кибиткина. Она любила свою профессию, а восстанавливала силы в путешествиях. Ее рассказ о Японии мы помним до сих пор, как и домашний музей кукол, собранных ею со всех стран, где она побывала.
        
       О наших лекциях по понедельникам можно написать много, но не надо, ибо те, кто пожелает узнать о них всё, может обратиться к нашему архивариусу Елене Леонидовне Цоневой.
       И все же коротко о некоторых просто грех не вспомнить.
         К нам несколько лет подряд раз в месяц приходила Галина Яковлевна Тихомирова, всегда в сопровождении супруга, тихого, молчаливого, скромного и, по всему видно, глубоко преданного своей спутнице жизни. Они казались как одно целое. Мы привыкли к этой паре и очень ценили встречи с ними. Галина Яковлевна, бывший преподаватель истории, подготовила, прежде получив благословение высоких духовных лиц православной, католической и протестантской конфессий, книгу "Христианство и культура". Эта работа потребовала от нее огромного напряжения сил и времени, заняла несколько лет. Рукопись с многочисленными цветными иллюстрациями на библейские сюжеты была готова, а издателя-мецената не находилось. И Галина Яковлевна проверяла ценность и нужность своего труда на нас, на нашей аудитории. Это было и познавательно, и интересно. Многие из нас хотели бы иметь такую книгу дома, хотя дешевой она, конечно, быть не может.
        
       Доктор архитектуры, руководитель геоэкологической группы Людмила Савельевна Картунова прочитала нам целый цикл лекций по строению Земли вообще и в частности - Прибалтики, о пригодных и непригодных для строительства и для жизни людей местах Риги, побережья, Латвии в целом. Это было и интересно, и полезно. Докладчица стала другом нашего Общества, совсем своим человеком в коллективе.
        
       Наши дамы как истинные женщины, конечно, следят за модой и поэтому не могли пропустить выставки нарядов, аксессуаров разных эпох, которые привозил нам в Ригу ведущий телепрограммы "Модный приговор", историк моды, дизайнер Александр Васильев. Кстати, это ему принадлежат слова, над которыми стоит задуматься всем, а особенно молодым: "Без платья нет женщины. Если мы хотим сохранить семью, исправить демографию, женщина должна быть привлекательной. Иначе придем к однополой любви. Мы, кстати, и идем к ней на всех парах."
       А. Васильев - мудрый человек, знает, о чем говорит.
       Выставки проходили в самом древнем здании Риги - бывшей церкви Георгия
       (1207 год), ставшей в наше время Музеем прикладного искусства. И каждый раз экскурсию с нами вела научный сотрудник музея Агрита, искренне симпатизирующая нашему Обществу.
       Мы очень ценим за основательность и глубину знаний неизменного лектора и нашего друга Феликса Талберга, увлеченного историей, работой в архивах, организацией интересных выставок.
         Нет, мне надо остановиться. Многословие - грех, во всём должна быть мера. И всё же напоследок не удержусь, чтобы не сказать еще вот о чем.
        
       Годы приблизили нас, дорогие мои женщины, к мыслям об уходе, о смерти. Вслух об этом мы говорим неохотно, но думаем если не постоянно, то часто.
       Наши встречи, общение бесценны еще и тем, что мы за эти полтора-два десятка лет научились спокойно, без паники принимать наступающую, а для части коллектива уже наступившую старость и радоваться тому, что мы еще здесь, на этой прекрасной Земле. Общение подпитывает наше мужество, помогает подготовить себя к встрече с той злорадно и торжествующе ухмыляющейся особой с косой в руках, которая подстерегает нас и всех без исключения, живущих на этой, такой родной и любимой Земле.
       Милые мои подруги, я вас всех люблю и желаю держаться так, как вы держались все эти годы, как держалась наша Лидия Николаевна Егорова.
       Она была неутомимой болтушкой, хохотуньей, легкой на подъем, готовой отправиться в любой поход, на любую авантюру, на посиделки в кафе, к кому-нибудь домой. Модница в 87 лет, всегда в новых, элегантных нарядах, которые она сама сочиняла и шила на свою по-девичьи стройную фигурку, в красивой обуви на маленьких быстрых ножках, с прической, маникюром - всегда тип-топ! В таком виде она отправилась на очередной концерт, где ее ожидали подруги. Вышла из автобуса, схватилась за сердце - и всё!
         Жизни как не бывало... Красиво ушла! Пусть Господь примет ее душу во Свое Царствие Небесное.
        
       А вам, мои красавицы, желаю зуда в пятках и жажды жить, дышать, творить добро, поддерживать друг друга, не унывать и не забывать, что и "старость - совсем неплохая пора!", как сказано в "Блаженствах" минчанки Инны Бронштейн, женщины нашего поколения.
        
       Берегите желания, мои солнечные душеньки-подруженьки, ибо смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять, а в том, чтобы иметь их.
        

    11. 11. 2011 г. Рига

        

                                                                                                                   Яркий солнечный день.

                                                                                                                   Золото осеннее опало. Около + 50  Свежа, тиха

                                                                                                                        и прекрасна Земля.
      
      
       Поклон тебе, Женщина!
      
       Рижское Общество им. Кришьяна Барона последний понедельник каждого
       месяца собиралось в библиотеке, на ул. Маскавас, 271а. К счастью, наши дамы
       (а Общество состоит из одних женщин) не охладели к чтению, к книгам, не утратили интереса ко всему, что происходит в области литературы. Вот и в этот понедельник, 26 сентября 2011 года, сотрудница библиотеки Анна Владимировна Розанова,
       взявшая под свое крыло наше Общество, познакомила собравшихся с новыми
       поступлениями, рассказала коротко об авторах.
       По окончании беседы Нонна Берестова, расторопная, активная, быстрая, предложила нескольким женщинам проведать многолетнюю участницу наших
       встреч Марию Андреевну Пучинян, которой 30 августа исполнилось 90 лет, но из-за плохого самочувствия она просила не приходить к ней с поздравлениями. Теперь Нонна дозвонилась до Марии и договорилась, что после занятий мы к ней зайдем на несколько минут. По голосу Марии Андреевны Нонна поняла, что ей очень хочется, чтобы мы навестили ее, но она боится, что быть хорошей хозяйкой ей вряд ли
       удастся.
       Мария Андреевна жила совсем близко от библиотеки, в 12-этажном новом доме. Мы поднялись на десятый этаж, и дверь нам открыла поджидавшая нас
       соседка, которая взялась помочь Марии Андреевне по дому. Мы сняли обувь и
       прошли в комнату. Мария Андреевна сидела на диване, светло и радостно улыбаясь нам навстречу. Первое, что бросилось в глаза в комнате, были книги. Они лежали на диване, полках, стульях, на тумбочке.
       -- Книги? -- как бы отвечая на наш невысказанный вопрос, заговорила Мария
       Андреевна. -- Теперь это моя единственная отрада. Что бы я без них делала? Господь пожалел меня, оставив зрение. Я много читаю, а после операций катаракт читаю даже без очков. Я сова, зачитываюсь до полуночи, а утром еле встаю. Пока раскачаюсь, то да сё -- и полдня как корова языком слизала. Ноги совсем отказываются ходить и уши слышать -- вот мои беды. Почти глухая стала, телефон прижимаю к уху крепко-крепко и не столько слышу, сколько догадываюсь, о чем идет речь. Много раз на день вспоминаю "Блаженства" Инны Бронштейн, что вы мне подбросили, и удивляюсь, как они верны. И от души хохочу: да это ж про меня!
      
       Какое блаженство на старости лет
       Своими ногами идти в туалет,
       А после в обратный отправиться путь
       И быстренько под одеяло нырнуть.
       А утром проснуться. Проснуться!!! И встать!
       И снова ходить, говорить и дышать.
      
       Мое поколение очень хорошо знает, как это верно. Ведь чего мы больше всего
       страшимся? Правильно! Беспомощности, невозможности себя обслужить,
       зависимости от других. Минчанка Инна Бронштейн умница, она таким способом
       спасается, поддерживает и себя, и таких, как мы. Вечером забираюсь под одеяло в предвкушении того, что вот сейчас возьму в руки недочитанную книгу, -- и снова в
       голове возникают ее строчки:
      
       Какое блаженство в постели лежать
       И на ночь хорошую книгу читать.
       Сто раз прочитаешь знакомую прозу,
       И всё тебе ново. Спасибо склерозу!
      
       -- Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, мои дорогие гостьи, и чувствуйте себя, как дома. Стульев хватает? Вот и славно, будем говорить и пить чай. Я намолчалась в одиночестве, вы простите мое многословие, мою болтовню.
       Насчет склероза -- он, конечно, у меня есть, но, как ни странно, содержание прочитанных книг я помню. Фамилии, даты стала забывать, а остальное помню.
       А вот насчет прогулок и падений -- это обо мне:
      
       Какое блаженство подняться с асфальта
       И знать, что твое небывалое сальто
       Закончилось не инвалидной коляской,
       А просто испугом и маленькой встряской.
      
       Да, интересный у нас возраст, не соскучишься, верно? Но если не лукавить, я уже устала от него. Это нелегкая ноша.
       Мы полукругом разместились возле дивана. Соседка, взявшаяся хозяйничать, угощала нас чаем, печеньем, конфетами "Коровка". А тут Мария вспомнила про ликер и предложила выпить за ее 90-летие. Все оживились. Ликер оказался вкусным, почти без градусов, из старых домашних запасов. Мы чаевничали, а Мария Андреевна продолжала развлекать нас разговорами. Ее сын Андрей много работает, поздно возвращается с работы, усталый и немногословный. И теперь она радовалась, что может выговориться, отвести душу с нами. Нас, напросившихся в гости, было четверо: Нонна Берестова, Ира Брук, Саша Ревдина и я, тезка хозяйки. Собственно, Марию Андреевну звали Мариам, и в Рижском Армянском обществе она по-прежнему остается Мариам, Марианна, но мы обращались к ней на нам привычный лад -- Мария, Мария Андреевна.
       Мы с ней время от времени перезваниваемся-перекрикиваемся по телефону, и не так давно в трубке я услышала полный смятения и отчаяния ее голос:
       -- Машенька, все ушли! Вокруг меня пустыня!!! Сегодня просматривала записную книжку с адресами и ужаснулась -- никого! Понимаете, никого не осталось из моего поколения, позвонить больше некому! Ах, Маша, Маша, жизнь прошла...
       Она позвонила мне потому, что я из ее уходящего поколения и пойму, что
       творится у нее на душе.
       А в тот день, когда мы так уютно сидели перед ней в её обжитой, красивой
       комнате, она вспоминала свою жизнь, но не по порядку, а перескакивая через годы и снова возвращаясь назад:
       -- Детство у меня было -- дай Боже каждому. Я ведь дворянского происхождения. Но ни имений,ни богатства, ни счетов в банках у нас не было и в помине. Всё
       пропало, когда в 1921 году Трапезунд, где жили родители, Ленин отдал туркам.
       Армяне, помня, что творили с ними турки в 1915 году, побросав всё, бежали из Трапезунда. И мои родители тоже. Мама была беременна мною, и переезд в Батуми ей дался нелегко. А 30 августа 1921 года я родилась -- в Батуми.
       Жили мы скромно, но в моем детстве было главное -- родительская любовь. Я в ней купалась, как потом в любимом море. Училась я легко, в 1939 году закончила среднюю школу и сразу поступила в Бакинский мединститут. Я перешла на третий курс, когда началась та страшная война. Конечно, можно было сразу оказаться в армии, но нас, студентов-медиков, оставили в институте -- врачей ведь нужно готовить всегда. До обеда мы учились, а после лекций бежали в госпиталь и
       крутились там до ночи, как белки в колесе. А когда случались ночные дежурства, то и до утра. Утром бегом на лекции. Нагрузочка -- ой-ё-ё! Выдерживали только потому, что были молоды. Это те годы, когда успевается много всего: и работать, и влюбляться, и писать стихи, и петь, и мечтать, и страдать -- всё, как положено молодым.
       Фронт в 42-ом году приблизился к Волге, Кавказу -- страшно подумать! Баку бомбили выборочно, Гитлер рвался к нефти и хотел получить город целым.
       Госпитали в городе еле справлялись со всё увеличивающейся нагрузкой, так что о себе думать было некогда. Мы пришли в госпиталь с полной головой теоретических знаний, но на первых порах часто не знали самых элементарных вещей -- просто нам о них не говорили в институте.
       Никогда не забуду, -- продолжала помолодевшая от воспоминаний рассказчица, -- как в мой первый госпитальный день я шла по коридору и из палаты с открытой настежь дверью кто-то, заметив мелькнувший белый халат, громко позвал:
       -- Сестрица, иди сюда, ты нам нужна.
       Я, с виду спокойна, а внутри напряжена, как струна, вошла, поздоровалась. И тот солдат, что позвал меня, говорит:
       -- Сестричка, принеси утку вот этому младенцу с ранеными руками, а то он сам
       стесняется попросить.
       Я кивнула и вышла. Иду по коридору и с недоумением рассуждаю: утку? Какую утку? Где я ему в военное время возьму утку? На охоту что ли мне идти? Или на
       базар? А деньги? Где я их достану? Нет, тут что-то не так. Пойду лучше к старшей
       сестре, спрошу у нее.
       Пока шла к комнате для медсестер, утка из головы вылетела. Стою перед
       старшей, бледнею, краснею, мучительно вспоминаю, как называлось то, что просили принести, и вдруг обрадованно выпаливаю:
       -- Сестра, в пятой палате просили принести гуську!
       -- Что,что? Гуську? А ну-ка идем в палату!
       И, сердито зажав мою руку в своей, повела в палату:
       -- Кто тут просил гуську?
       Ой, какой хохот раздался! Я и не думала, что раненые способны так смеяться! Не смеялись только я и тот солдатик, которому срочно понадобилась утка. Сестра велела мне принести этот необходимый для лежачих раненых сосуд, действительно похожий на утку, и помочь раненному в руки парню помочиться. Я покраснела до слез, представив, как мне придется помогать, но тут понятливый сосед, увидев мое лицо, заступился за меня:
       -- Ты, сестрица, выйди из палаты, я сам с этим справлюсь, а через несколько минут приходи и забери утку.
       Бойцы были так молоды, стеснялись студенток, таких же юных, как они сами. Стеснялись не только уток и суден. Мария Андреевна до сих пор помнит, как
       старшая медсестра (строгая злючка!) велела ей поставить клизму раненому и как тот, увидев перед собой зеленую девчонку, прямо школьницу, стал умолять ее выйти из процедурной и позвать старшую, чтобы она сама сделала ему клизму: она была в годах, напоминала раненым маму, и ее можно было не стесняться.
       Так, где с шуткой, где со слезами, приобретался опыт, необходимый в деле,
       которое выбрали для себя сами.
      
       Чай был допит. Нонна откланялась и убежала домой к своей старенькой
       больной маме. А вскоре и мы засобирались. Мария Андреевна, несколько
       утомленная, на прощанье сказала:
       -- Машенька, у меня осталась вот эта маленькая записная книжечка. Самой не
       верится, -- с 1943 года! Мне ее жаль выбрасывать -- это ведь история, память о
       таком времени! Возьмите ее с собой, полистайте, может быть, что-нибудь вас
       заинтересует, ведь не зря же говорят, что ген памяти -- главный ген жизни.
       Посмотрите, там есть и "Солдатский платочек", думаю, он незнаком вам, его пели у нас на юге на мотив "Синего платочка". И кое-что из Константина Симонова. Полистайте.
      
       Я принесла книжечку домой и осторожно ее осмотрела. Была она в твердой
       темной обложке, маленькая, всего 8 х 14 см, и листиков, ветхих, пожелтелых, с несколько десятков, но от нее вдруг повеяло тем далеким незабвенным временем,
       в котором прошла наша юность. И защемило сердце...
       Изящным, стремительным почерком, легко разбираемым (он у нее останется таким навсегда в отличие от большинства врачей) на пожелтелых листиках вместилось много всего: и "Солдатский платочек", и рисунок внутреннего уха с торопливой записью пояснений к нему, и неожиданно -- поэтичный набросок заходящего над морем солнца (Мария Андреевна всю жизнь хорошо рисовала),
       и вдруг -- формулы по химии, а прямо меж рядами формул вот эти симоновские строчки:
      
       Какой была ты сонной-сонной!
       Вскочив с кровати, босиком,
       К моей шинели запыленной
       Как прижималась ты лицом!
       Как бились жилки голубые
       На шее под моей рукой!
       В то утро, может быть, впервые
       Ты показалась мне женой.
      
       А через несколько листиков опять Симонов, то, что ходило наряду с "Жди меня" и "Ты помнишь, Алеша" по всем фронтам, что многие знали наизусть:
      
       Не сердитесь, к лучшему,
       Что себя не мучая,
       Вам пишу от случая
       До другого случая...
      
       Да, в войну стихи Симонова затрагивали в наших душах что-то глубоко
       спрятанное, личное. Мы носили их в карманах гимнастерок, в заветном уголке вещмешков -- высшая оценка таланта поэта! Симонов -- смелый человек.
       Не каждому пишущему хватает мужества вынести свое самое личное, заветное на всеобщий суд. Но он, мотаясь в качестве военного корреспондента по фронтам, чувствовал время, настроение солдат, сидящих в окопах в ожидании сигнала атаки. И был убежден, что стихи о любви, честные, идущие из глубины сердца, нужны бойцам как противовес тому ужасу, что творился вокруг, нужны, как воздух. Чтобы победить, выстоять. Чтобы потом, после Победы, вернувшись домой, сказать
       любимой, глядя в глаза, как в "Жди меня" сказал поэт:
      
       Просто ты умела ждать,
       Как никто другой.
      
       Перелистывала книжицу и всё не могла с ней расстаться. Позвонила Марии Андреевне, поблагодарила и заодно спросила, знает ли она, что написал К. Симонов в конце жизни. Оказалось, нет, не знает.
       И я вспомнила, что в 1979 г. за четыре месяца до смерти (мысли о ней, об уходе,
       завершении жизни волнуют людей моего поколения и, конечно, Марию Андреевну
       тоже) появилось в "Литературной газете" симоновское:
      
       Все было: страшно и нестрашно,
       Казалось, что не там, так тут.
       Неужто под конец так важно,
       Где три аршина вам дадут?
       На том ли, знаменитом, тесном,
       Где клином тот и этот свет,
       Где требуется, как известно,
       Звонок и письма в Моссовет?
       Всем, кто любил вас, так некстати
       Тот бой, за смертью по пятам!
       На слезы время им оставьте,
       Скажите им: не тут -- так там!
      
       На Новодевичьем нет могилы Симонова. Он распорядился по-другому: его прах был развеян сыном поэта на поле, рядом с деревней Буйничи, что в нескольких километрах от Могилева. Там в июле 1941 г. военный корреспондент Симонов вместе с дивизией полковника Кутепова принял бой, увидел подлинную доблесть наших солдат и командиров и уверовал, что Гитлеру никогда не победить нас.
      
       На следующий день записная книжечка опять оказалась в моих руках.
       Перелистала несколько страничек, и вот он, "Солдатский платочек", -- привет из
       далёкого 1943-го года!
       Попал он в эту книжечку тогда, когда студентка Мариам всё больше постигала госпитальную работу. В нескончаемом потоке дел была одна передышка, которую ждали и раненые, и сестрички, -- пауза между ужином и отбоем: лекарства разнесены, уколы, перевязки, процедуры -- сделаны, утки, судна вымыты и стоят под кроватями. Ужин закончен, посуда убрана, и наступала минута, когда кто-то заводил разговор о доме, о самом заветном. Разговор мог перейти в тихую, берущую за душу песню или в чтение стихов. Вот тут Мариам и услышала "Солдатский
       платочек" и записала его карандашом в свою книжечку:
      
       Грязный солдатский платочек
       Ганс посылает домой
       И добавляет несколько строчек,
       Дескать, дела наши ой-ё-ёй:
       Лежим,
       Бежим,
       Мы по просторам чужим.
       Кружится летчик,
       Бьет пулеметчик --
       С мужем простись ты своим.
       Помнишь ты нашу отправку,
       Геббельса речь самого,
       Дескать, в любую
       Вломитесь лавку
       И наберетесь всего.
       Увы! Не раз
       В поздний иль утренний час
       В брюхе урчало,
       В ухе стреляло,
       Ветром качало всех нас.
       Вот и зима наступила,
       Бьют нас, куда ни взгляни.
       Геббельс болтает,
       Черт его знает,
       Мы ж замерзаем в степи.
       Порой
       Ночной
       Немцы объяты тоской:
       Хлеба б кусочек,
       Чаю глоточек --
       И умотаться б домой!
       1943 г.
      

    * *

    *

       Военные годы для старшекурсницы Бакинского мединститута проходили быстро.
       Почти готовый врач, теперь она уже прекрасно разбиралась в работе санитарки, сестры, фельдшера, операционной сестры, а на последнем курсе ей доверили вести свои палаты и оперировать. Представляю ее за операционным столом -- пигалицу весом в 39 кг, тоненькую, как свечечка, с огромными, полными огня и решимости
       глазищами, с копной пышных волос, с трудом умещавшихся под белой шапочкой,в белоснежном, завязывающемся сзади халате.
       Сколько мне, фронтовичке, провалявшейся полгода с тяжелым ранением в
       госпиталях, довелось повидать таких! Они были прекрасны! Через годы, через
       расстояния мне хочется всем им, живым и уже ушедшим, крикнуть:
       -- Спасибо! Какие же все вы были молодцы! Как милосердны! Сколько спасенных жизней на вашем счету, жизней тех солдат, которые сумели переломить ту проклятую войну и победить! Победить самую страшную войну за всю историю человечества! Спасибо! Низкий поклон вам всем, всем, всем!
      
       В 1944 году Мариам Пучинян окончила институт и в звании старшего лейтенанта медслужбы была направлена в эвакогоспиталь N 3679.
       Медикам в войну всегда хватало работы, но когда шло наступление
       (а 1944-45 г. г. -- это сплошь наступления), дни и ночи сливались в один
       нескончаемый рабочий день -- для всех медиков, где бы они ни несли свою святую службу.
       В пехотной роте самой маленькой единицей являлось санитарное отделение. Оно состояло из санинструктора и четырех санитарок -- по одной на взвод. Но это только до первого боя. А в боях сестрички шли рядом с бойцами и погибали, и бывали ранены -- как любой солдат. Главная задача этих девчонок с огромными санитарными сумками на боку -- быстро перевязать раненого, не дать ему истечь кровью. И затем помочь где-нибудь укрыться: в воронке, за подбитым танком, за грудой тел... Вытаскивать перевязанного с поля боя нет времени, ибо вокруг полно еще не перевязанных. К ним, то ползком, то перебежками, и устремляется сестричка. Ни на слезы, ни на причитания, ни на жалость, страх времени нет: всё надо делать быстро, быстро, еще быстрей -- сколько хватает сил и перевязочного материала. Как только бой стихает, начинается следующий этап: эвакуация с поля боя в
       медсанбат. И у эвакуаторов, и у раненых стремление одно: удалиться от ревущей передовой как можно дальше. Медсанбат, когда идет наступление, набит до отказа. Опытным взглядом врач выбирает, кому нужна немедленная помощь. И дальше направление -- к полевому госпиталю. К нему дорога не близка и всё еще опасна.
       Те сотни раненых, что скопились в районе медсанбата, требуется перевезти до санпропускника, помыть, поменять белье и отдать в руки врачей полевого эвакогоспиталя. Мне легче об этом писать, исходя из своего опыта. Из медсанбата нас перевезли к железной дороге и погрузили в товарные вагоны, в которых были просто голые нары в два этажа, посредине -- буржуйка (железная печурка), тепло от которой до нас не доходило, ибо вагон был не утеплен. Вместо медсестры к нам приставили на весь вагон (а в вагоне были только тяжелые беспомощные парни и одна девчонка) санитара из пожилых нестроевых солдат. Ехали весь короткий декабрьский день, то останавливаясь, то набирая скорость. На каком-то безымянном полустанке в темноте началась выгрузка из холодных вагонов (а зима 42-ого года была ох, какой лютой!) в такой же знобяще-выстуженный огромный барак с земляным полом. И на нем сидят, лежат на носилках, просто на полу, кричат, стонут, матерятся, бредят, зовут маму, врача, сестру сотни израненных, измученных, в окровавленных бинтах парней и с десяток раненых девчонок. -- Ад! Таким, должно быть, представлял себе ад Данте, когда писал свою "Божественную комедию".
       Такой видела войну, ее жатву молодой врач Мария Пучинян, ибо в передвижном госпитале вполне могло быть и так, как выпало на мою долю. Эвакогоспиталь N 3679 со всем сложным хозяйством двигался вместе с действующей армией с юга на
       северо-запад и разворачивал свою работу там, где шли жестокие бои и были большие потери, где местные медики не могли справиться с потоком раненых
       своими силами.
       В том бараке, где довелось мне ожидать своей участи, раненых держали, кому как везло. К нашему углу смогли подобраться через сутки: быстро пропустить через баню такое количество беспомощных людей невозможно. Да это и громко сказано -- через баню. Просто слегка обмыть раненого и поменять белье, чтобы дальше направить к врачу. Вот тут, на этом этапе, проходила более тщательная, чем в медсанбате, сортировка раненых.
       Понятие "сортировка" было введено великим русским хирургом 19-го века Николаем Ивановичем Пироговым. В 1854-55 годах в Крымскую войну он находился в самом пекле Севастопольской обороны и видел, как свозили всех подряд раненых в одно место, в одну кучу: гангренозных, с полуоторванными конечностями, с челюстными, полостными ранениями и т. д. И понял, что так нельзя, что срочно требуется рассортировать раненых в зависимости от тяжести ранения отдельно:
        -- безнадежных. Им надо дать успокоительное и хорошо бы заботливую сестру и
       священника.
        -- неотложных. Этих -- на стол и оперировать.
        -- тяжелых, но могущих повременить с операцией или даже обойтись без нее.
        -- легкораненых. Ими может заниматься фельдшер. Подлечить -- и в часть.
      
       Да, сортировка необходима и всё время совершенствуется в связи с тем, что войны на Земле становятся всё более жестокими и изощренными. Она проходила не только в полевом эвакогоспитале, но и тогда, когда раненый попадал в долгожданный стационарный госпиталь, где имелось всё для серьезного лечения.
       Мария Андреевна Пучинян несла свою службу на трудном , чрезвычайно
       трудном этапе. О нем точнее всех сказал глубоко чтимый мною поэт Борис Слуцкий (1919 -- 1986 ). Он достойно воевал, не единожды был ранен и писал о войне
       правду:
      
      
      
       Вот -- госпиталь. Он -- полевой,
       походный.
       Он полон рванью, рухлядью пехотной.
       Раненье в пах. В голову. В живот.
       До свадьбы заживет? Не заживет.
       Сожженные на собственных бутылках,
       Вторично раненные на носилках,
       И снова раненные -- в третий раз.
       Раненье в рот. Попаданье в глаз.
       Кричим. Кричим. Кричим!!! И ждем,
       покуда
       Приходит фельдшер -- на боку наган.
       Убей! Товарищ командир! Паскуда!
       Ушел, подонок! На своих ногах.
       Но мы не рвань, не дребезг, мы --
       бойцы
       И веруем в счастливые концы.
       И наc сшивают на живую нитку,
       сколачивают и слепляют,
       покуда рядом бухают зенитки,
       покуда нас зенитки ослепляют.
      
       Хирург Пучинян была среди тех, кто сшивал, слеплял, сколачивал -- кому что требовалось. Часто операция шла за операцией. И только тогда, когда сестры приводили стол в порядок для следующей операции, она могла на 10 -15 минут отключиться, чтобы немного восстановить силы. В Даугавпилсе ей запомнилась операция на легких -- у раненого оказалось и ранение, и туберкулез. Молодой хирург не растерялась, сосредоточилась, вся вошла в работу и сумела сделать так, как учили
       в институте, как подсказывал накопленный опыт. Ей было интересно, она поняла, что это дело -- по ней, что со временем она сможет овладеть всеми тайнами техники и работать именно в области фтизиатрии.

    * *

    *

       В мае 1945 г. военные дороги привели госпиталь N 3679 и с ним Марию
       Пучинян в Ригу. Их разместили на территории будущего Института травмотологии и
       ортопедии (РИТО), на улице Дунтес, на Александровских высотах. Война
       закончилась Победой, но работы медикам хватало сверх меры ещё долго.
       Вскоре началась демобилизация, и Мариам с волнением ждала её, надеясь вернуться домой, в Батуми. Но получилось не так, ее направили в распоряжение
       Минздрава Латвии. Мария была в отчаянии, но решила не сдаваться.
       -- Я хотела только одного -- домой! -- при встрече рассказывала она. -- Мне не нужен был ни этот хваленый запад, ни красавица Рига. И я решила идти на прием к министерскому начальству и добиваться своих прав. Выглядела я по-прежнему, как голодающая школьница, мне никто не давал моих 24-х лет, но решимости, характера у меня хватило бы на десятерых. И вот сижу в приемной, присматриваюсь, прислушиваюсь и вижу, как из кабинета выскакивают то сияющие, то мрачные, как
       туча, люди. А тут и моя очередь подошла.
       -- Как? -- вскричал министр, после того, как я, поздоровавшись, объяснила причину своего прихода. -- Вы ко мне не по квартирному вопросу? Все, кто был до вас, требовали от меня только одно -- квартиру. А вы проситесь домой? Разве вам не нравится Рига? Вот подойдите к окну, посмотрите, как она прекрасна. Разве не так?
       -- Да, красива, -- отвечала я спокойно. -- Но мой Батуми не хуже. Я хочу к теплому морю, к солнцу. Там мой дом. Там меня ждут.
       И тут тон разговора изменился, стал строгим и официальным:
       -- Вы врач и должны всегда помнить клятву Гиппократа: быть там, где всего нужнее. Тут, в Риге, вы нужны, ибо за годы войны туберкулез снова набрал силу, а наша туберкулезная больница осталась без врачей. Они бросили больных на произвол судьбы и убежали с немецкими войсками на Запад. Нам срочно нужны фтизиатры-хирурги. Вас ждет непочатый край работы. К Риге, я думаю, вы привыкнете, а родителей навестите в отпуск.
       Так Мария Пучинян стала рижанкой.
      
      

    * *

    *

       Мне вспомнилась моя экскурсоводческая работа. Старую Ригу я любила, экскурсии по ней мне никогда не надоедали, как и просто прогулки. В ней все интересно, ее можно читать, как захватывающе-интересную книгу. Попавшийся в руки материал о Празднике Белого Цветка явился подарком для экскурсоводов, осветлял экскурсию, вызывал оживление у туристов.
       Праздник этот зародился на рубеже XIX и XX веков, когда туберкулез стал общей угрозой. Возник праздник в Швейцарии (там лечилось много туберкулезных больных) и вскоре перекинулся в Скандинавские страны. В России он появился в 1911 г., а с 1912-го до Первой мировой войны и с 1924-го по 1940-ой год его праздновали и в Латвии. Рижане любили этот праздник, потому что он был красив, добр, приносил пользу людям, попавшим в беду.
       Известно, что каждое столетие сопровождала своя роковая болезнь: чума, холера, черная оспа, малярия, а 19-ый век с продолжением в 20-ом страдал от туберкулеза. Сейчас на первое место вышли сердечно-сосудистые заболевания и рак. Но туберкулез -- как волны, то накатывает, то отступает. Он показатель социального неблагополучия в стране. Как только жизнь ухудшается, появляется много бомжей, заключенных в тюрьмах, неустроенных, малоимущих людей -- туберкулез тут как тут! С ним надо бороться общими усилиями. И Праздник Белого Цветка стал символом милосердия, благотворительных акций. В Риге он проходил в одно из майских воскресений.
       В этот день на улицах Старой Риги появлялись студенты, главным образом,
       корпоранты. Ходили они парами -- девушка и парень, красиво одетые, приветливые и доброжелательные. Шляпки девушек украшали белые ромашки, парни в корпорантских шапочках, с кружками на ремне на груди. В руках девушек корзинки с белыми живыми или искусственными ромашками. Как только жертвователь опускал деньги (иногда очень значительную сумму) в кружку, ему тут же с благодарностью и обворожительной улыбкой вручали белый цветок и листовку с советами, как уберечь себя и своих близких от туберкулеза. В этот день белыми цветами украшали машины, брички, лошадей. Проводилась лотерея, соревнования, в Верманском парке и в парке "Аркадия" шли концерты. В городе был праздник! Все собранные средства передавались на помощь и конкретным больным, и в лечебные учреждения.
       Война 1941-45 г. г. и бурные годы распада СССР (в советское время тбц был почти побежден, открытых форм болезни не было) снова создали благоприятные условия для следующей волны этого тяжелого, коварного заболевания. Опять фтизиатрам много работы, но среди них уже нет Марии Андреевны Пучинян. 52 года жизни отдала доктор Пучинян латвийской фтизиатрии, из них 35 лет заведовала хирургическим отделением сначала туберкулезной больницы в Риге, а потом Центра легочной хирургии в Сауриеши. Сколько раз она стояла за операционным столом!
       Она вспоминала: "Когда шла операция, я забывала всё на свете, не почувствовала бы, даже если б у меня самой лопнул аппендикс."
       Так бывает только с талантливыми, творческими, увлеченными людьми. Больные называли доктора Пучинян хирургом от Бога.
       Накопившийся опыт, всё то новое, что появлялось в ее работе, стало бесценным материалом для кандидатской диссертации. Выкраивая время за счет отдыха, семьи, она увлеченно работала над ней и успешно защитилась.
       В 55-летнем возрасте у Марии Андреевны появилась машина -- "Москвич". Она без проблем закончила курсы и стала классным водителем. Машина ей была необходима не для форса, хвастовства, а потому что каждодневные поездки в переполненном автобусе Рига -- Сауриеши выматывали ее, требовали времени и сил, чтобы привести себя в порядок и стать к операционному столу.
       И вот 1992-ой год. Пенсия. Доктор Пучинян чувствовала себя в хорошей
       рабочей форме, еще могла бы приносить пользу попавшим в беду людям, но ей сказали:
       -- Вы -- оккупантка. Мы больше не нуждаемся в вас.
       -- Ох, что творилось в душе! -- вспоминала Мария Андреевна. -- Это все равно, как дать летящей на полной скорости машине внезапное торможение! Опасная ситуация! Я понимала, чем это грозит, и сумела взять себя в руки. Ушла спокойно, с достоинством, с сознанием не напрасно прожитой жизни. А дома... Пусто! Делай, что хочешь, или не делай ничего. Муж давно умер, сын целыми днями на работе... Хоть плачь, хоть пляши. Вспоминать не хочется, как горек этот переход от напряженного труда к ненужности. Слава Богу, начали заходить знакомые по дому за советом, рецептом, помощью. А потом появились земляки из Армянского общества -- уже легче. Значит, кому-то еще могу пригодиться, кому-то нужна.
       А тут случайно услышала об Обществе им. Кришьяна Барона и пришла к вам.
       Спасибо, что вы есть, что помогли найти точку опоры, стали близкими и родными.
       Спасибо.
       Мария Андреевна задумалась и будто ушла в себя. Я глядела на эту красивую осенним покоем и ясностью, молодую душой женщину и думала о том, сколько же
       милосердия, доброты и света внесла она и оставила людям, ничего не требуя
       взамен, на этой жесткой, беспокойной Земле...
      
      

    Низкий поклон тебе, Женщина!

       январь 2012-го года
       Рига
      
      
      
      
      

    Вторая половина апреля

       Вторая половина апреля 1986-го года выдалась сложной, тревожной и, может быть, поэтому крепко засела в памяти.
       Я все еще работала в Рижском бюро путешествий и экскурсий, а работа в нем - это движение и непокой.
       20 апреля, как ни просила я диспетчера пожалеть меня и не ставить на пятидневную автобусную экскурсию в Ленинград, в ответ слышала только одно:
       - Ехать некому. Все в разгоне. Выручайте!
       Представила, каково будет диспетчеру, если я откажусь, и тяжело вздохнув, мысленно приказала себе:
       - Не ной, ты не раз убеждалась, что этот город действует на тебя благотворно. Значит, выдержишь. Соглашайся.
       И я согласилась. Группа оказалась симпатичной, влюбленной в Питер, бывала там не раз и легко перенесла десятичасовое сидение в автобусе.
       Хуже обстояло дело со мной. Я по опыту знала, что полпути (285 км от Риги до Пскова) моя, раненная еще 11 декабря 1942 года нога выдерживает. А потом становится похожей на колоду. Появляется ощущение застоя, переполненности и возникает только одно желание: скорей добраться до дивана, кровати и устроить ее горизонтально.
       Так происходило всегда, когда работала на дальних маршрутах.
       Но Питер меня быстро приводил в норму. В нем мне все было по душе: приветливые, светлые лица людей, их воспитанность, вежливость, интеллигентность.
       А красота ансамблей! Нева, мосты, набережные, Исакий, Петр, Эрмитаж, Русский музей, Невский...
       Не буду перечислять то, что все, кто бывал в этом дивном городе, знают и любят.
       Но вот работу экскурсоводов Ленинградского экскурсбюро могу оценить с профессиональной точки зрения: они работают отлично. Их хочется слушать, слушать и восторгаться богатством и красотой языка, умением выделить в рассказе главное и подать его ясно, артистично. А как они доброжелательны, как приветливы с туристами. За все годы работы экскурсоводом никогда не слышала о питерцах ничего, кроме восторгов. Да, у них было чему учиться.
       На этот раз мои коллеги подарили мне плод своего коллективного творчества - "Гимн ленинградских экскурсоводов"! И я по дороге в Ригу его читала, перечитывала, радовалась, смеялась и не заметила, как запомнила.
       Вот он:
      
       Когда качаются фонарики ночные,
       Когда язык уже не в силах говорить,
       Домой иду, бреду, качаясь на ходу,
       Тогда туристов я готова укусить.
      
       Примчались тысячи туристов, как шакалы,
       Орда Мамая осадила Ленинград.
       Кричим мы, как в аду, едим мы на ходу,
       Живем в автобусах неделями подряд.
      
       Ах, если бы мы подсчитали километры,
       Мы обскакали б Николаева не раз.
       Что там для нас Луна, в Созвездии Слона,
       В другой галактике мы были бы сейчас.
      
       Придет на помощь скоро, скоро телепатия,
       И мы не будем бегать, комкая наряд.
       Сидим в кафе давно, теперь нам все равно,
       Лишь наши мысли на объекты полетят.
       Да, действительно, сейчас экскурсоводам легче. Появилось много новой техники, помогающей гиду не надрываться, а экскурсантам все слышать и видеть.
      

    * * *

       А тогда, в апреле 1986-го года, возвратившись из Ленинграда, немного отдохнув и приведя себя в порядок, мне пришлось тут же собирать сумку и ехать в аэропорт "Рига", где меня уже ждала группа, с которой мне предстояло лететь в Киев.
       Нашла группу в зале ожидания, познакомились, оценивающе оглядела: симпатичные, бодрые, улыбчивые люди - понравились. Поговорить не удалось, началась посадка и в темпе, без задержек взлет. Полторы тысячи километров до Киева одолели за полтора часа. Вскоре сидящие у иллюминаторов туристы зашумели и громко сообщили, что видят внизу огромный, залитый огнями город. Тут и стюардесса сообщила по микрофону, что мы подлетаем к столице Украины Киеву. Скоро посадка, пристегните ремни.
       Пристегнулись, но вместо посадки самолет почему-то начал кружить сначала над Жулянами, потом над Борисполем (это киевские аэропорты) - круг за кругом, круг за кругом. Мои туристы напряглись, в глазах появилась тревога, потом и страх.
       А стюардесса молчит, не дает никаких разъяснений, только просит потерпеть немного и не волноваться.
       Еще круг. Еще...
       Я вся сжалась, чтобы туристы не заметили, как мне тревожно, не по себе.
       Но вот, наконец, долгожданное сообщение: нас принимает Борисполь.
       Благополучно приземлились и удивились, как быстро подъехал к нам трап, машина, и через несколько минут мы оказались в зале ожидания аэропорта. Вошли и моментально почувствовали, что происходит что-то необычное, непонятное и тревожное. Подошла киевская групповод Оксана, и мы попросили ее объяснить, что случилось в Киеве. Она нервно ответила, что это не в Киеве, а в 140 км от Киева. Не спрашивайте меня больше, я пока сама ничего не знаю.
       И продолжила:
       - Если все получили багаж, то, пожалуйста, следуйте за мной в автобус. Мы сейчас поедем в гостиницу. Не волнуйтесь, скоро все прояснится.
      
       До гостиницы было недалеко. Нас там ожидали. Мы получили места, поужинали, и Оксана собралась уходить, а перед уходом посоветовала нам пораньше лечь спать и ни о чём плохом не думать. И добавила:
       - Завтра после завтрака экскурсия по Киеву у нас все равно состоится. Спокойной ночи. Отдыхайте.
      
       Как только групповод ушла, все тут же кинулись к радиоточке, но никакой информации о том, что случилось и чем происходящее грозит людям, не услышали.
       Разочарованные и встревоженные, отправились в постели, но сон не шел. Переговаривались, вставали, подходили к окнам. И тут кто-то с удивлением воскликнул:
       - Вот так чудеса! Сколько живу, не видел, чтобы в 12 ночи дворники мыли тротуары и фасады домов. Что все это значит, как вы думаете?
      
       И тут выяснилось, что у одного туриста был с собой портативный приемник. Обрадованные, быстро нашли "вражескую" волну и услышали, как диктор торопливо, взахлеб рассказывает о случившемся на Украине. Услышанное всех потрясло: катастрофа на четвертом блоке Чернобыльской АЭС, есть жертвы. С пожаром еще не справились. Город Припять опустел, весь выехал, кто на чем и как сумел. Радиация может достичь (и уже достигла) разных мест, в зависимости от направления и силы ветра. Советуем больше времени находиться в помещениях.
       Итак, беда, катастрофа, какой еще никогда не было в стране, да и во всем мире.

    * * *

       Утром пришла Оксана и сообщила, что в Киеве спокойно, правительство не убежало, значит, жить можно. Везде моют улицы, смывают радиацию. Не переживайте так, не беспокойтесь. Что будет со всеми, то будет и с нами. И идем-ка лучше завтракать, а потом будет автобусная экскурсия, то, из-за чего вы прилетели в этот город: с выходами, правда, короткими, чтобы вы больше находились под крышей. Автобус у нас просторный, комфортабельный, с большими окнами. Экскурсовод будет рассказывать, а вы смотреть через окна на то, о чем рассказывает гид. Вам будет интересно, сами в этом убедитесь. Запланирован выход на Софиевской площади, чтобы вы увидели памятник Богдану Хмельницкому, потом зайдете в древнюю и прекрасную Софию - Софиевский собор. Только все должно быть в темпе. На все ваши вопросы экскурсовод ответит вам в автобусе.
       Несмотря ни на что, первый экскурсионный день оказался интересным и насыщенным, мысли о радиации на время отошли на задний план.
      

    * * *

       И следующий день был тревожным, но интересным. Сейчас мне кажется, что правильнее было бы не рисковать, а прервать экскурсию и улететь домой. Но растерявшееся начальство не решалось на такой шаг, понимая, сколько сложностей вызовет это и у экскурсионных бюро, и у аэропорта. Никто не знал, что безопаснее, лучше для людей. И, посовещавшись, решили, что большая экскурсия в пещеры Киевской лавры явится хорошим выходом из положения, ибо группа почти весь день проведет под прикрытием.
       После завтрака нам подали наш чудесный автобус и мы отправились в Киево-Печерскую лавру. Экскурсовод работала так увлеченно, что сумела развеять наши мысли о катастрофе, радиации. Потом она передала нас монахам, которые вручили каждому по зажженной свече и повели группу по бесконечному лабиринту пещер, делая остановки у захоронений знаменитых святых подвижников и рассказывая о них. Экскурсия выдалась длинной, но внимание экскурсантов не ослабевало. Они давно мечтали побывать тут и им все было ново и необычайно интересно.
       Оксана поджидала нас в автобусе и сказала, что мы приедем сюда еще и завтра, правда, не в пещеры, а в Музей прикладного искусства, который расположен на территории Лавры.
       "А сейчас, - приветливо предложила групповод, - посмотрите в киосках сувениры, а вдруг вам захочется что-нибудь увезти с собой на память о таком месте да еще в такое незабываемое время."
       После этого мы отправились в ресторан при нашей гостинице, спокойно, без спешки, вкусно пообедали и пошли отдыхать. Трагедия на АЭС сплотила группу.
       Но, о чем бы ни заходил разговор, он все равно сворачивал на Припять, на Чернобыльскую АЭС. Тревожные догадки, рассказы об атоме, о необходимости его использования и опасности для человека разгоняли сон, и все уснули только под утро.

    * * *

       Собственно, в этой необычной из-за Чернобыльской трагедии поездке в Киев мне все было не ново, за исключением Музея прикладного искусства на территории Лавры и в нем выставки работ Катерины Белокур, которая очаровала меня и искупила все страхи и тревоги этих дней.
       Катерина - самородок, художница от Бога. Родилась она в 1900-ом году в украинском селе на Киевщине, в обычной крестьянской семье, где детей рано приучали к нелегкому крестьянскому труду. И Катя, как и все в семье, умела споро и толково справляться со всеми делами по дому, по скотному двору, и в поле, в саду, но душа ее тянулась только к одному - к рисованию.
       Родителям это было не по нраву, они считали, что это причуда, блажь, стыд перед людьми: дома вон сколько всякой работы, а она занимается пустяками.
       Чтоб рисовать, нужны краски, а у семьи для их покупки не было ни одной лишней копейки. И Катя сумела сама додуматься, как получить краски из коры, корней, листьев, цветов, плодов, как потом смешивать их, чтоб найти нужный тон.
       Она сама ткала и сообразила, как сшивать и грунтовать холст, подготовить все для работы. В селе не было никого, с кем бы она могла посоветоваться. Доставать же книжки не имело смысла: Катя не умела читать, даже своё имя писала с трудом и с ошибками. Приходилось до всего доходить самой. Селяне над ней смеялись, считали ее с придурью. И когда молодежь собиралась на посиделки (вечорныци), чтобы попеть, потанцевать, парни ее не приглашали на танец, обидно подшучивали, часто доводя до слез, хотя она была красива, намного лучше других девчат.
       Одному парню она нравилась так, что он хотел бы на ней жениться, но поставил одно условие: рисование она должна бросить, чтобы над ним не смеялись люди.
       Катя отказалась, и тогда родители, узнав об этом, запретили ей рисовать.
       Катерина с отчаяния пошла топиться: еле-еле успели спасти.
       Мать испугалась, что может потерять дочку, и разрешила ей рисовать по воскресеньям и праздникам, а в остальные дни она должна работать по хозяйству, как все в семье.
       На том и порешили.
      
       Постепенно слухи о Катерине, о ее удивительных картинах разошлись далеко и дошли до комиссии, которая в это время собирала по селам произведения народных умельцев. Работы Катерины Белокур их поразили и восхитили. Они попросили у Катерины разрешения повезти их сначала в Киев, где прошла первая выставка ее работ, а потом и в Москву. О ней начали много говорить, спорить, а в 1953 г. (за восемь лет до смерти) Катерина Белокур стала членом Союза художников СССР.
       Слава о ней дошла и до запада. И вскоре Париж пожелал познакомиться с работами художницы-самоучки. Французы были от нее в восторге, многие хотели приобрести ее картины, но Катерине и в голову не приходила мысль, что за свои работы она может получить деньги, заработать хотя бы на краски.
       Кто-то все же не смог оторваться от понравившейся работы и потихоньку присвоил себе. Когда пришло время уезжать, оказалось, что одной картины недостает. Катя не жалела, пусть радуется человек, она напишет еще.
       После Парижа ее родное село вдруг, как проснулось, очнулось и, наконец, поняло, что не смеяться надо над Катериной, а гордиться ею. И в село зачастили любители живописи с разных мест, часто очень отдаленных.
       Катерина Белокур писала только цветы, но через эти цветы ей каким-то чудом удавалось дать почувствовать красу Украины, ее душу. О цветах трудно рассказывать словами, на них нужно глядеть и греть душу их красотой.
       На картинах Катри они то растут под окнами белоснежной украинской хаты, то стоят букетами в различных кувшинах, то вьются по сельскому тыну (забору), на столбиках которого сушатся кувшины (глэчики) из-под молока, чтобы солнышко прожарило их так, чтобы не скисало молочко.
       Все написано с таким мастерством, с такой любовью, что глаза не оторвать. И в каждой картине что-то новое. Вся Божья краса и многоликость Украины на полотнах Катри.
       В восторге была не только я, но вся моя группа. Знакомство с творчеством Катерины Белокур искупило для нас все то тревожное и мрачное, что происходило в Киеве в эти дни.

    * * *

       1 Мая 1986-го года, в четверг, нас потрясло сообщение прибежавшей Оксаны, что в Киеве, несмотря ни на что, прошла первомайская демонстрация. Она была не такой многолюдной и долгой, как в обычные годы, но она все-таки прошла. О ней потом долго говорили, кто с возмущением, кто с одобрением и гордостью.
       Мои туристы, конечно, не участвовали в ней, но смотрели по TV, слушали по радио. В западной информации доминировала тревога за людей и возмущение правительством, которое разрешило праздничное шествие в облученном городе.
       Сейчас, когда я пишу этот рассказ, - вторая половина апреля 2013 года, но снова идут разговоры о чернобыльской трагедии, о демонстрации 1 Мая. Ничто не забыто.
      
      
      

    * * *

       Приближалось время нашего возвращения в Ригу, и Оксана предложила нам покататься по городу, переехать по мосту Патона на левый берег Днепра, посмотреть хотя бы через окна на Днепр, его золотые, как в Юрмале, пляжи, взглянуть с левого берега на Киевские кручи, на Владимирскую горку с памятником крестителю Руси - святому князю Владимиру.
       Когда мы возвращались на правый берег, с моста через окна прекрасно смотрелся величественный памятник освободителям в Великую Отечественную войну.
       Мы доехали до центра города, и мои туристы, видя, как много людей ходит по улицам, тоже захотели выйти из автобуса и погулять, а главное, зайти в магазины.
       Была суббота третьего мая, мы с Оксаной, назначив время и место отъезда группы в гостиницу, отпустили туристов, а сами пошли по своим делам. Мне хотелось зайти во Владимирский собор, ибо это был канун Пасхи (в 1986-ом году она была 4 мая).
       3 мая, в Великую Субботу, верующие еще стояли перед гробом Господним, но уже начинали праздновать Воскресенье Христово. Духовенство уже облачалось в светлые одежды, ибо знало, что гроб даст жизнь всему миру, Иисус воскреснет для того, чтобы вместе с Ним воскресли и мы.
       Я вошла на подворье Владимирского собора и остановилась, пораженная.
       Вокруг собора золотилось кольцо из куличей (на Украине так называют пасхи). У ног нарядно одетых киевлян стояли прямо на земле корзинки, блюда, а в них высокие, прекрасно испеченные, золотистые, со свечой в середине пасхи, а вокруг них, как нарядное ожерелье, пестрели крашенные в разные цвета (главным образом в красный) яички.
       Появился священник с помощником. И они с молитвой пошли вдоль этого золотого кольца, освящая святой водой всю эту красоту. Хозяева быстро прикрывали освященное вышитыми рушниками и торопливо уходили, чтобы отнести освященные пасхи домой, а потом вернуться в собор к крестному ходу, и в полночь вместе со всеми с ликованием и радостью спеть:
      
      
       Христос воскресе из мертвых,
       Смертию смерть поправ
       И сущим во гробех
       Живот даровав...
      

    5 мая 2013 г. Рига. Пасха.

    Христос Воскресе!

      
      
       ВДОВЫ
      
      
       Катя устроилась в старом уютном кресле, давно обжитом ее любимцем -- французским бульдожкой Арро и насквозь пропахшем псиной. Арро без малейшего желания уступил ей свое место и, обиженный, с укором глядел на нее, как бы вопрошая:

    -- Ну , скоро ты наговоришься и допьешь свой противный кофе? Я хочу спать на своем месте, уходи же!
     
    Катя погладила пса по бело-черной бархатистой шерстке, и он, поняв, что кресло ему не достанется, тяжко вздохнул и отправился досыпать на диван, а подруги продолжали разговор.
     
    Поговорить они любили. Жизнь и у одной, и у другой приближалась к завершению, и чего только не было в ней! Вера, вдова со стажем, уже давно выплакала все слезы по своему Сергею и почти привыкла к одиночеству. По опыту зная, каково сейчас недавно овдовевшей подруге, она старалась навещать ее, как можно чаще. Катя всегда радовалась ее приходу: их связывала старая, проверенная временем дружба, которую они берегли и ценили, по опыту зная, что в их возрасте новые друзья не заводятся, ибо на любовь и дружбу требуется много душевных сил, энергии, времени, которых у них уже не было.
     
    Вера, молчаливая по натуре, обладала еще одним редко встречающимся среди женщин качеством -- умением слушать, чего нельзя было сказать о говорливой Кате. Вера понимала, что сейчас дать выговориться -- спасение для ее подруги, ибо с потоком слов уходила печаль и душевная боль.
     
    Когда-то они и внешне были очень разные, но с годами различие почти сгладилось, и вот теперь Катя и Вера вступили в тот возраст, о котором японцы говорят: женщины этого возраста хороши в сумерки, на отдалении и под зонтиком. Нельзя сказать, чтобы это их сильно огорчало. Они радовались тому, что их еще многое интересует в этой жизни, что еще есть силы встретиться, погулять по берегу моря, побывать в театре, на концерте, выставке, но самое главное, что они еще могут обслужить себя, никому не быть в тягость. Старость их пугала только одним: беспомощностью и зависимостью от других. В последнее время при каждой встрече они не могли удержаться от разговоров на эту тему и все больше склонялись к мысли, что надо на всякий случай определиться в этом деле и, может быть, начать копить таблетки, чтобы однажды, когда станет ясно, что жизнь исчерпана до дна, выпить, уснуть и не проснуться.
     
    Потом спохватывались, говорили себе, что думать так грех, что, пока живы -- надо жить и благодарить Всевышнего за каждый день, каждое мгновенье. И, чтобы попросить прощения у Господа за свои грешные мысли, по утрам молились:

    -- Господи, помилуй нас, дай силы перенести утомление наступившего дня. Если же придет час бессилия и беспомощности, то пошли скорую кончину, чтобы никому не быть в тягость.

    Катя продолжала разговор, грустно улыбаясь Вере:

    -- Вот говорят, что время лечит и смягчает боль. Наверное, это так, но я пока этого не чувствую. Дима уходил постепенно, медленно, и только в последний день все произошло стремительно, как провал в пропасть, как снежная лавина! Все, что происходило с ним в последние минуты, было так знакомо и понятно мне, перенесшей клиническую смерть. Я как будто еще раз прошла вместе с ним этот путь перед вечным покоем.
    Вера с удивлением уставилась на Катю:

    -- Мы с тобой так давно дружим, но я что-то не припомню, чтобы ты рассказывала о клинической смерти...

    -- Это было еще до тебя. Из-за какого-то мистического страха я не разрешала себе не то, что говорить, думать об этом.
     
    Катя держала в руках чашку с недопитым кофе и, рассеянно рассматривая вьющийся по краю чашки узор, продолжала:

    -- Кроме того, вспомни, как мы жили до выхода на пенсию. Стожильная советская женщина работала, как ломовая лошадь, все бегом, все успевая и при этом еще умудряясь быть привлекательной и желанной. Какие уж там обстоятельные разговоры при таком темпе? Это сейчас мы на приколе, независимые и свободные и, к сожалению, никому не нужные: ни государству, ни выросшим детям и внукам, и спасаемся, как умеем, помня слова мужественного Сент-Экзюпери о единственной настоящей роскоши -- роскоши человеческого общения. Если это так, то мы с тобой, подружка, действительно роскошно живем, и сетовать нам грех.

    -- Верочка, будь добра,-- перебила сама себя Катя,-- пододвинь, пожалуйста, этот стул, я устрою мои натруженные ноженьки горизонтально, пусть отдыхают. Раньше я так любила свернуться калачиком в этом кресле, а теперь оно износилось, я отцвела, и мои старые кости скрипят, болят и не слушаются.
    И калачиком не получается. Спасибо, дорогая, так удобно, хорошо. О, ты еще и пледом хочешь меня укрыть? За это еще раз спасибо. Кофе? Нет, дружок, не надо. Сегодня я допила уже третью чашку, а моя любимая Бэлочка (пусть ей икнется в Германии) в таких случаях говорила: замного. Это было ее словцо. Вот и я тебе говорю: четыре чашки кофе в один день для меня замного, ночью буду вертеться в постели, как бес перед заутренней, и корить себя за бесхарактерность.
     
    Катя не могла остановить поток слов и продолжала:

    -- Кстати, Верочка, какие марки теперешнего кофе тебе нравятся? Я что-то в них ничего не понимаю, они все мне кажутся одинаковыми: ни запаха, ни крепости, ни вкуса. В той жизни, когда мы с Димой были полны сил и энергии, и кофе казался другим. Мы покупали только бобы, чаще всего арабику. Тогда кофе в СССР был так дешев, что практичные поляки, например, увозили его килограммами. Иногда я бобы чуть-чуть поджаривала, и каждое утро у нас дома совершался кофейный ритуал: гул моторчика кофемолки казался залогом стабильности семейного уклада, был так привычен и уютен. А какой упоительный аромат наполнял кухню, проникал в комнаты! А теперь -- ни запаха, ни вкуса, просто черт-те что и сбоку бантик.
     
    Вера расхохоталась:
    -- Ты рассуждаешь, как древняя старуха-ворчунья. Перестань меня смешить. 
    Кофе -- всегда кофе, как чай -- всегда чай. Это мы с тобой стали другими, вот в чем дело.

    -- Ладно, дружок,-- примирительно промолвила Катя.-- Пей свой распрекрасный кофе, сколько хочется. Кипятка в термосе достаточно, молоко есть. Пей, а я буду развлекать тебя разговорами.
     
    И, чуть сердясь, прикрикнула:

    -- Да уймись ты, неугомонная! У меня закружилась голова от твоего мельтешения. Садись на диван поближе к Арро, он греет, как печка, и тебе будет хорошо, и он будет счастлив.

    Вера еще раз по-хозяйски оглядела комнату, Катю в кресле и, удовлетворенная осмотром, забралась на диван, прижалась боком к похрапывающему во сне Арро и приготовилась дальше слушать подругу. В окно виднелось хмурое неприветливое небо, готовое вот-вот пролиться дождем, гибкие ветви березы метались под напором порывистого ветра, и по контрасту с тем, что происходило за окном, комната казалась островком уюта и тепла.

    Катя, задумавшись, долго молчала, и Вере даже показалось, что подруга забыла про нее. Но вот, наконец, раздался неожиданно спокойный голос:
    -- Я вышла замуж в двадцать пять лет. Это не очень поздно и не очень рано по тем послевоенным временам. На полях войны остались все наши женихи. Парни моего возраста погибали на фронте просто и быстро, ибо молодого бесстрашия у них было намного больше, чем опыта, умения и мудрости. Отсюда такая страшная статистика: из ста ушедших со школьной скамьи на фронт вернулось четверо. Какие уж там женихи? Где их было взять? Мне почему-то повезло: на моем пути неожиданно встретился хороший человек Дима, и в двадцать пять я стала замужней дамой.
     
    На втором курсе университета я родила Диме славного мальчишку, которого в честь деда мы назвали Иваном. Мои сокурсницы-филологички смотрели на него с гордостью и нежностью, будто на своего первенца. Курс у нас был -- сплошной девичник: на двадцать пять девчонок всего один парень -- Шурка Кациляев. Ему нелегко было найти верный тон поведения в этом цветнике, но он не давал себя в обиду, научился огрызаться, грубить, отбиваться от нападок и стрел Амура, летевших к нему со всех сторон.
    Мы с ним жили на одной улице, дом против дома, и он нередко поджидал меня, чтобы вместе идти в университет. Шаг у него был мужской, широкий, размашистый, а живот мой рос не по дням, а по часам, и я еле поспевала за ним. Он же, с иронией глядя на меня, весело покрикивал:

    -- Ну, Катерина, да ты ж просто слабачка! Что ты ползешь, как черепаха? Мы опаздываем! Давай, давай, шевелись!
     
    Мне хотелось стукнуть его, балду, не понимающего, что от этой спешки я могу, чего доброго, прямо по дороге разродиться.
     
    В аудитории я не знала, как пристроить мой живот, было тесно, неудобно, малыш резвился, стучал ножками так крепко, что я невольно вскрикивала и смеялась.
     
    А второго ноября я родила. Хорошо, что это было воскресенье, выходной день, а то могла б родить и в аудитории, ибо ходила на занятия до последнего дня.

     
    Мальчишка рос спокойный, красивый и счастливый, в любви и заботе. Все мои сокурсницы по очереди прибегали посмотреть на него, подержать на руках, повозиться с ним -- это заложено от Бога в женщине, они как бы готовились, примерялись к будущему материнству.
     
    Учеба шла нормально, в доме было спокойно, сыном занималась главным образом свекровь. Она жила с нами и ревниво любила и оберегала своего ненаглядного внука, вкладывая в него всю душу. Дима был ее единственным ребенком, растила она его с трех лет одна, когда разошлась с мужем. Замуж так больше и не вышла, и не потому, что не было за кого, а потому, что боялась, что отчим не взлюбит сына. А теперь внук Ванечка вернул ее в молодые годы, она в нем видела маленького Диму и любила изо всей мочи, радуясь, что я из-за постоянной занятости в университете не мешаю ей в этом.

     
    Перед окончанием университета, весной, когда нужно было писать диплом и готовиться к госэкзаменам, у меня вдруг начались какие-то странные, нестерпимые боли в области живота. В поликлинике врач, посмотрев меня, уверенно заявила, что это воспаление, и назначила процедуры и уколы. И хотя я исправно выполняла все назначения, приступы не только не прекращались, а, наоборот, участились и ужесточились. В последний раз я пришла на процедуру перед самым закрытием поликлиники. Сестра уже собиралась уходить и сердито посмотрела на меня, но от нравоучений удержалась, сделала все, что нужно, и отпустила. Только я вышла на улицу, как началось! Боль была такой нестерпимой, что я еле переставляла ноги, ничего не видя перед собой, только чувствуя, что вот-вот потеряю сознание и упаду. Людей по улице шло немного, или, может, мне, ослепшей от боли, так казалось. Я хотела позвать на помощь -- и не смогла: пропал голос.
     
    Вдруг идущий навстречу мужчина взглянул мне в лицо и испуганно вскрикнул:

    -- Что с вами? Вам плохо? Скажите, куда вам надо идти, я провожу вас.
     
    Я с трудом прошептала адрес. Он взял меня под руку и, соразмеряя свой шаг с моим, медленно повел. Хотя до дома нормальным шагом ходу было минут 10-15, мы шли не меньше часа. Он завел меня в подъезд, помог открыть дверь, я с трудом прошептала "спасибо", так и не разобрав, как он выглядит, только понимая, что у этого человека доброе сердце. В прихожей я села прямо на пол и долго сидела, скрючившись и еле дыша, пока, наконец, боль не начала отпускать.

     
    Пришел Дима и ужаснулся:

    -- Господи, что с тобой? На тебе лица нет. Все, хватит экспериментов! Завтра я отвожу тебя в больницу.

     
    И назавтра я очутилась в больнице, в гинекологическом отделении. Пришла врач, и первый вопрос ее был:

    -- Ну-ка выкладывайте, что вы сделали?
     
    Я с недоумением уставилась на нее, не понимая, что она имеет в виду.
     
    Она же, глядя на меня, как на преступницу, продолжала с явной недоброжелательностью:

    -- Если сами не признаетесь, то мы все равно узнаем, каким способом вы сделали аборт.
     
    Я в слезы:

    -- Какой аборт? У нас растет сын, и мы с мужем хотим еще ребенка. Никакого аборта я не делала. (Тогда -- помнишь?-- аборты были строго запрещены, за них судили.)
     
    Врачиха же с насмешкой продолжала, показывая рукой в сторону соседок:

    -- Вот эти женщины все, как одна, говорили точно так, как вы сейчас, а на деле оказалось другое. Что ж, не хотите говорить правду, завтра я возьму вас на чистку и все узнаю.

    И на следующий день меня повели на эту отвратительную процедуру. Руки у моей врачихи были железные, лицо хмурое, недоброе, и я, расстроенная и убитая, думала: ну, зачем же ты выбрала такую специальность, если не любишь людей, не умеешь сочувствовать, сопереживать? Да и женщина ли ты?
     
    Конечно, того, что она думала найти, и в помине не было, но ни извинения, ни утешительного доброго слова я не услышала.

    Понимая, что время летит, а дипломная работа стоит на месте, я попросила мужа принести мне книги, картотеку и между приступами работала над дипломом. Настроение было отвратительным: диагноза точного нет, лечение на авось не помогает, состояние все хуже. И Дима, каждый день навещавший меня, в какой-то момент вдруг ясно осознал, что он может вот-вот потерять жену и сын останется без матери, если не принять срочные меры.


    Предприятие, где он работал, много делало для Министерства здравоохранения. И хотя муж никогда не умел попросить что-нибудь для себя, тут пришлось. Он позвонил министру, тот -- главному гинекологу Риги, и все изменилось, как по мановению волшебной палочки. Я это почувствовала сразу, еще до появления в отделении профессора, ибо моя сердитая лечащая врач вдруг стала мне улыбаться, приветливо говорить со мной. И грустно, и смешно, что здоровье, жизнь человека может зависеть от звонка, а не от добросовестного выполнения клятвы Гиппократа.
     
    Приехал профессор. Меня в сопровождении врача и сестры осторожно, будто я была хрустальная, повели в кабинет. Чрезмерное внимание к такой скромной особе, как я, смущало и вызывало чувство неловкости за тех, кто еще совсем недавно просто не замечал меня.

    Профессор встретил меня внимательным взглядом и приветливой улыбкой:

    -- Сначала расскажите, что с вами происходит, а потом я вас посмотрю.

    С первой минуты он мне понравился и расположил к себе. Говорить с ним было легко. И посмотрел он меня очень деликатно, щадяще. Потом сказал:

    -- Деточка, в этом отделении вам делать нечего. Сейчас вас переведут в другое, хирургическое, и начнут готовить к операции.
     
    И, видя, как я переменилась в лице, продолжал:

    -- Не волнуйтесь, все будет хорошо, через это вам все равно придется пройти, другого выхода нет. Если вы не возражаете, оперировать я буду сам.
     
    И вопросительно посмотрев мне в глаза, спросил:

    -- Или у вас есть кто-то другой на примете?

    У меня никого на примете не было, и мы пришли к обоюдному согласию, что оперировать будет он.

    Началась подготовка. В последний вечер перед операцией мне дали сильное снотворное. Я уснула, как провалилась в бездну. Не знаю, сколько длился мой сон, только вдруг я почувствовала, что кто-то грубо трясет меня за плечи и кричит в лицо:

    -- Да проснитесь же! Проснитесь! Сколько можно вас будить?
     
    Ничего не соображая, я с величайшим усилием открыла глаза и увидела сердитую сестру:

    -- Вставайте, вас должен посмотреть терапевт, у вас в истории болезни не оказалось его записи.
     
    Я, с трудом сдерживая слезы, дрожа, как в ознобе, спросила:

    -- Это утро? Уже на операцию? Который теперь час?

    -- Какое там утро! Сейчас только первый час ночи. Надевайте халат и пойдем.

    Эта ночь решила мое поведение на операционном столе. Конечно, до утра я не сомкнула глаз, не могла успокоиться. В голову лезли самые разные неправдоподобные мысли: а вдруг это сделано нарочно, ведь даже не медику понятно, что раз человек принял снотворное и уснул, то нельзя вот так грубо прерывать его глубокий сон, да еще накануне операции.

    Утром меня первой взяли в операционную. Профессор, видя мою бледность и подавленность, приветливо сказал:

    -- Не волнуйтесь, деточка. Сейчас вам сделают эндоспинальную анестезию. Это просто укол в спину. Вам еще не приходилось быть под таким наркозом? О, я многим это делал, и всегда все было хорошо. Вы сможете говорить, все видеть, только нижняя часть тела будет обезболена.

    Началась операция. Боли я действительно не чувствовала, но зато общее состояние становилось все хуже и хуже. Я дышала, как до смерти загнанная лошадь. От ног все выше, к груди поднималось, как волна, что-то тяжкое, черное, неотвратимое, и я понимала, что это смерть. С трудом смогла произнести:

    -- Мне плохо. Помогите!
     
    Ассистент профессора нервно прикрикнула в ответ:

    -- Вот еще фокусница! Терпите и старайтесь дышать ровнее.
     
    А я вдруг почувствовала, что этот черный вал докатился до сердца, и с трудом еле успела выдохнуть:

    -- Я умираю.

       
    И умерла.
     
    Последнее, что услышала, были слова врачихи:

    -- Пульса нет.

     
    И если до этого мгновения я, мучаясь, с отчаянием думала, что оставляю сына сиротой, что мужу будет тяжело, что не увижу больше этот прекрасный мир, то чем ближе к сердцу подступала волна мрака и боли, тем стремительнее сужался мир, отходило одно за другим то, что составляло смысл моей жизни. И, наконец, мгновенно наступил беспредельный покой и тишина. Без боли. Без страданий.
     
    Поверь мне, Верочка, там несравненно лучше, чем тут, на Земле. Из того, что со мной случилось, я вынесла именно это ощущение. Почему я, друг мой, рассказываю тебе об этом? Да потому, что совсем недавно я все это пережила еще раз вместе с умирающим Димой. Я стояла возле его постели и, обливаясь слезами, видела, как он в последние минуты перед роковой остановкой проходит тот же мучительный и тяжкий путь, что проходила тогда я. Я шептала ему:

    -- Ну, потерпи, потерпи, дорогой! Сейчас кончатся твои страдания и наступит покой, тебе будет хорошо!
     
    Последний хриплый вздох -- и жизнь Димы оборвалась, угасла. Я легко прикоснулась к его векам, и глаза, когда-то такие ясно голубые, полные жизни и интереса ко всему на свете, закрылись навеки.
     
    Я стояла, опустошенная и несчастная, еще не осознавая, что с этой минуты для меня наступило одиночество и вдовство. 

    -- Ну, Катерина, перестань,-- резко перебила подругу Вера.-- Не доводи меня до слез, а то смотри: на улице сыро, так что ж, нам и в комнате разводить сырость? Ты не исключение. Посмотри вокруг, сколько одиноких людей! И что им прикажешь делать, помирать? Придет срок, умрут, но пока живы -- надо жить, по возможности полноценно, без нытья и занудства. Жизнь прекрасна во всех возрастах, во всех проявлениях, разве не так?

    -- Ох, Вера, не кипятись ты так, а то разбудишь француза, возле которого ты так хорошо пригрелась,-- еще с несмелой улыбкой, но уже возвращаясь к действительности, сказала Катя.-- И впрямь, давай не будем больше о грустном.

    -- Вот такой ты мне куда больше нравишься,-- с облегчением рассмеялась Вера.--Ладно, дружок, сегодня мы уже наговорились. Хватит рассиживаться, пойдем, подышим свежим воздухом и четвероногого прогуляем заодно. Ему как раз пора отметиться у всех своих столбиков и углов.

     
    Подруги со смехом и кряхтением выбрались из своих уютных гнездышек, распрямились, держась за спины и охая, и посмотрели друг другу в глаза.

    -- Помнишь, Верочка, детский стишок про бычка?-- неожиданно спросила Катя.-- Если изменить одну строчку, то это будет как раз про меня:
                      
                      Идет бычок, качается,
                      Вздыхает на ходу:
                      Ох, жизнь-то ведь кончается!
                      Сейчас я упаду.

    -- Не упадешь, Катерина. А я зачем? Поддержу, сколько хватит сил.

      Катя порывисто ткнулась лбом в плечо Веры и дрогнувшим голосом произнесла:

    -- Ох, Вера - Верочка !

    Взволнованные и немного смущенные, они продолжали стоять друг против друга. И тут Вера разразилась тирадой:

    -- Есть такой обычай, или лучше -- примета. Я о ней впервые задумалась, когда несколько лет назад случилась эта страшная трагедия в Балтийском море с паромом "Эстония". Тогда погибло очень много людей, а тех, кому удалось спастись, на берегу встречали шведские врачи и первое, что делали,-- целовали в уста. Они знали: в бушующем море, в кромешной тьме холодной осенней ночи уцелеть могли только те, кого Господь отметил своей милостью -- недаром же бытует выражение: его или ее Бог поцеловал. И врачи, целуя спасенных, как бы прикасались к Божьей благодати.
    Тут можно верить или не верить -- это личное дело каждого, но все же в этом что-то есть и невольно волнует меня.

    Тебя, Катя, тоже отметил Господь своей милостью и любовью, вернул к жизни.
    Разреши мне тебя поцеловать, чтобы благодать Всевышнего через тебя перешла и на меня.
    Катя рассмеялась:

    -- Как торжественно ты говоришь! Целуй! Разрешаю.

    Март 2002 года. Рига.  

      
      
      
       Всему свой век...
      
      
       Пусть мир огромный
       Уже иной,
       Но все, что помню,
       Всегда со мной.
       Рута Марьяш
      
      
       С приближением школьных каникул переживаний у пап и мам становилось выше головы: куда спровадить детей, чтобы всем было хорошо?
       Один из самых подходящих способов оторвать любимое чадо от бесконечного сидения в застывшей позе за компьютером, от пугающих родителей компьютерных игр, сомнительных виртуальных знакомств, от "сексуального просвещения" и пр. - это отправить ребенка в путешествие, где он не только мог бы находиться под присмотром сопровождающих и отвечающих за детей представителей экскурсионного бюро, но еще и увидел бы и узнал много нового.
      
       Рижское бюро путешествий и экскурсий поддерживало добрые отношения и сотрудничество с Черноморским пассажирским портом в Одессе и не раз в весенне-зимние каникулы отправляло свои группы покачаться на волнах Черного моря, подышать ядреным морским воздухом и познакомиться с новыми для ребят местами.
       Пределом родительских мечтаний было устроить детей на круизное пассажирское судно, дизель-электроход "Россию", о которой среди любителей морских путешествий ходила добрая слава.
       Впервые я шла на этом судне в весенние каникулы - с 4 по 17 апреля в команде работников бюро, которую возглавлял Николай Георгиевич Шабанов (вечная ему память!), надежный, опытный, веселый и, как никто другой, умеющий работать с ребятами.
       Поездка наша началась нестандартно: из-за каникул все билеты в кассах Аэрофлота были распроданы, и нам пришлось поездом везти ребят до Киева, где на привокзальной площади нас ожидали автобусы с киевскими экскурсоводами. С ними мы и отправились в Одессу.
       Я впервые ехала по Южной Украине, и она поразила меня однообразием степных пейзажей: все ровно, плоско, монотонно. Пушкин в главе "Путешествия Онегина" много писал об Одессе, но не обошел вниманием и степи:
      
       Но степь нагая там кругом;
       Кой-где недавний труд заставил
       Младые ветви в знойный день
       Давать насильственную тень.
      
       Киевский экскурсовод Настя оказалась немногословной, не утомляла ребят чрезмерной информацией, говорила кратко, ясно:
       - Херсонские и Одесские степи - это житница Украины. Тут прекрасные плодородные почвы. Посмотрите в окна, какие озимые поднялись, зеленеют, как ковёр, которому не видно ни конца, ни края. Села тут богатые. Растет все. А какие помидоры вызревают! Вы таких не ели и не видели. Разломишь, а сок не течет, одна мякоть. Вкусно! Это все от южного солнышка. Сейчас еще только апрель, а оно раскалило наш автобус так, что дышать трудно. Ну, потерпите еще немножко. Скоро Одесса, а там свежий ветер с моря. Сразу оживете.
       И вот мы в огромном, очень красивом городе - в Одессе и направляемся прямо к пассажирскому порту, где стоит наша "Россия". Когда издали мы увидели судно, все - и дети, и взрослые - в едином порыве гаркнули ура! с такой силой, что зазвенели стекла. Автобус остановился, мы поблагодарили Настю, шоферов и, вывалившись на причал, ринулись к трапу, чтобы скорее очутиться на судне.
       Но не тут-то было! У входа на трап стояли два крепких, подтянутых, красивых, будто сошедших с картинки матроса и сдерживали напор рвущихся на судно ребят. Тут появился наш чудесный директор Шабанчик (так, любя, все его звали), поговорил с дежурными о порядке посадки. И, на удивление и радость, наши ребята спокойно, дисциплинированно стали подниматься по трапу до следующих дежурных, которые, взглянув на путевку и увидев номер каюты, направляли их в нужную сторону. Через полчаса все угомонились и разошлись по каютам. Мальчишки, зайдя в каюту, плашмя падали на постели, чтоб почувствовать, что такое морская койка, и с восторгом выдыхали: ух! Здорово! Потом забрасывали свои рюкзаки в стенной шкаф и пулей вылетали на палубу пробежаться, сделать круг почета, оглядеть соседние суда и снова заорать, что было мочи:
       - А наша "Россия" лучше всех! Ура!
      
       Но в это время по радио раздалось приглашение на обед. Директор весело предупредил, что с немытыми руками никого не пропустит. Быстро приводите себя в порядок и не опаздывайте, обед через десять минут.
       В просторном ресторане расселись по группам и наступила тишина. Обед показался таким вкусным, что на шалости, разговоры времени не хватало.
       Зашел в зал помощник капитана, который отвечал за работу с туристами, и сказал, что на судне положено представлять туристам капитана:
       - Через полчаса вам надо собраться в холле, где у нас бывают собрания, кино, концерты, танцы. Там вы все поместитесь. Приходите.
      
       Ребята расселись и затихли. Первым представился капитан - высокий, стройный, красивый, такой, каким нам хотелось видеть капитана.
       Он говорил коротко, веско и серьезно:
       - На море, ребята, свои порядки и строгая дисциплина, которой подчиняются все - и команда, и пассажиры. На две недели это судно становится вашим домом. Прошу его любить и жаловать. Мой помощник будет все дни с вами. Он расскажет вам о нашей "России" всё, о ней есть что рассказать. Вот теперь я и передам бразды правления в его руки.
      
       Капитан попрощался и ушел, а помощник капитана с ходу сообщил нам, что первоначальное название "России" - "Patria" (что по-русски "Отчизна"). Она была построена немцами в Гамбурге за год, а проектные работы вела фирма "Гамбург - Америка" пять лет. В 1938-м году корабль был спущен на воду и ушел в свой первый рейс Гамбург - Южная Америка.
       - Ребята, надеюсь, что вы знаете, что военные суда - это корабли, а в гражданском флоте - суда. Все они идут, а не плывут по морю. Вот, к примеру, в стихотворении Блока:
      
       Ты помнишь? В нашей бухте сонной
       Спала зеленая вода,
       Когда кильватерной колонной
       Вошли военные суда.
      
       Четыре - серых. И вопросы
       Нас волновали битый час,
       И загорелые матросы
       Ходили важно мимо нас.
      
       "Patria" была первым в мире дизель-электроходом. На ней есть шесть дизелей, которые работают на электростанцию. Собственного электричества на корабле хватает на все, в том числе и на то, чтобы "Россия" шла со скоростью пятнадцать узлов. Вот, ребята, новое для вас понятие - узел. Слово это имеет два значения: например, говорят: завязать, развязать, затянуть узел, а второе значение - это мера скорости судна на море. Один узел равняется одной морской миле в час, а морская миля - это 1852 метра. Значит, скорость "Патрии" 28 км/час.
       Думаю, морских премудростей на сегодня вам достаточно. Я еще много всего буду рассказывать вам, используя каждую возможность. Биография "Patria" - "России" очень интересна, вам повезло, что вы попали на такое замечательное судно.
       Советую перед сном принять душ и лечь спать пораньше, чтобы завтра вы были свежи и бодры. После завтрака вам предстоит приятная и интересная прогулка по Приморскому бульвару. А сейчас вы свободны. Хорошего отдыха!
      

    * * *

      
       Ночь прошла тихо и спокойно: ни шалостей, ни болтовни, ни смешков - ничего. Все как провалились в сон, а утром после душа и завтрака стали совсем другими. Мы глазам не верили, так посвежели и похорошели наши подопечные после глубокого сна! Групповоды пересчитали своих ребят, и группа за группой стали выходить на причал, где их ждала экскурсовод Стелла, молодая, загорелая до черноты одесситка. Она поставила ребят полукругом так, чтобы они хорошо видели "Россию", и сказала, что о судне нам будет рассказывать помкапитана по работе с туристами, а ее задача - назвать основные характеристики, уж больно хорошо отсюда она смотрится.
       - Так вот, ребята, длина судна 182,1м , ширина - 22,6м , высота - 27м (это высота девятиэтажного дома), осадка - 7,1м , водоизмещение 20 тыс. тонн , скорость хода - 15 узлов. Если что-то из сказанного мною вам не очень понятно, спросите во время беседы у помкапа. А сейчас давайте погуляем по Приморскому бульвару до Потемкинской лестницы и побеседуем.
       - Оглянитесь вокруг, порадуйтесь красоте и выразительности всего. Сразу ясно, что это морской город, а этот чудесный бульвар - излюбленное место прогулок всех одесситов, всех приезжих. Кто только тут не гулял! Вы уже учили биографию Пушкина и должны знать, что в 1820 году Пушкин был сослан в южную ссылку (к счастью, не в Сибирь) за то, что, как выразился шеф жандармов Бенкендорф, он "наводнил Россию возмутительными стихами". И Пушкин оставил нам бесценное сокровище поэзии - главу из романа в стихах "Евгений Онегин" - "Отрывки из путешествия Онегина". Для экскурсоводов по Одессе это почти готовая экскурсия, бесценный материал. Вот послушайте:
      
       Я жил тогда в Одессе пыльной...
       Там долго ясны небеса,
       Там хлопотливо торг обильный
       Свои подъемлет паруса;
       Там все Европой дышит, веет,
       Все блещет югом и пестреет
       Разнообразностью живой.
       Язык Италии златой
       Звучит по улице веселой,
       Где ходит гордый славянин,
       Француз, испанец, армянин,
       И грек, и молдаван тяжелый,
       И сын египетской земли,
       Корсар в отставке, Морали.
      
      
       Тут в разговор вступила я:
       - Ребята, мы договорились со Стеллой, что будем работать с вами сегодня вдвоем - она и я, рижский экскурсовод Мария Ивановна. Мне хочется помочь моей коллеге, потому что знаю по опыту, что во время каникул туристов так много, что экскурсоводы очень устают. Мы попробуем сегодня работать попеременно: то Стелла, то я. Я продолжу Стеллу стихами из "Евгения Онегина". Пушкин по утрам после купания в море и завтрака любил прогуляться по бульвару, по городу, и вот как он пишет об этом:
       Иду гулять. Уж благосклонный
       Открыт Casino; чашек звон
       Там раздается; на балкон
       Маркер выходит полусонный
       С метлой в руках, и у крыльца
       Уже сошлися два купца.
       * * *
       Глядишь - и площадь запестрела.
       Все оживилось; здесь и там
       Бегут за делом и без дела,
       Однако больше по делам.
       Дитя расчета и отваги,
       Идет купец взглянуть на флаги,
       Проведать, шлют ли небеса
       Ему знакомы паруса,
       Какие новые товары
       Вступили нынче в карантин?
       Пришли ли бочки жданных вин?
       И что чума? И где пожары?
       И нет ли голода, войны
       Или подобной новизны?
      
       Ну, разве это не чудо? Как живая картина торгового города у художника!
       Когда вернетесь домой, обязательно возьмите в библиотеке (если нет дома) "Евгения Онегина" и попробуйте выучить наизусть "Отрывки из путешествий Онегина", посвященные Одессе. Не пугайтесь! Это всего 10 строф по 14 строчек в каждой. Запоминаются легко, а когда одолеете их, сразу почувствуете себя счастливыми и поумневшими. Попробуйте! Этой радости вам хватит на всю жизнь.
      
       Мы переглянулись со Стеллой и улыбнулись. Я издали увидела скамью и, обрадованная, предложила Стелле:
       - Садитесь, пожалуйста.
       Она хмыкнула и ответила по-одесски задорно:
       - Нет уж, пусть мои враги сядут, а я присяду.
       Я подмигнула ей и мы дружно рассмеялись. А тут ребята попросили разрешения пробежаться по Потемкинской лестнице. Быстро разделились на две группы и помчались вниз. А через мгновение победившая группа, запыхавшаяся, но радостная, уже стояла возле нас:
       - Мы победили! Ура!
       Тут подоспела и другая половина, и Стелла дала всем несколько минут отдышаться, а потом начала беседу.
       Детвора окружила ее, с любопытством и вниманием ожидая начала.
       И я вместе с ребятами с интересом слушала свою коллегу:
       - Видите ли, ребята, - начала разговор Стелла, - если хорошенько подумать, то невольно начинаешь понимать, что в мире все переплетено и связано. Вы из Риги до Одессы проехали поездом и автобусом, подумать только, более полуторы тысячи километров. И вот нежданно-негаданно оказались на Приморском бульваре и даже пробежались вниз-вверх по лестнице, на которой снимал кадры своего бессмертного фильма "Броненосец Потемкин" ваш земляк, гениальный кинорежиссер, рижанин по рождению, Сергей Эйзенштейн (1898 - 1948 годы). Ну, разве это не подтверждение того, что все в мире переплетено и связано? Тайна... чудо...
       Сергея Эйзенштейна знают и ценят все любители киноискусства, ибо его фильмы "Стачка", "Броненосец Потемкин", "Октябрь", "Алекасандр Невский", "Иван Грозный" - оказали огромное влияние на развитие всего мирового киноискусства.
       - А моя коллега, ребята, Мария Ивановна, расскажет вам об отце Сергея Эйзенштейна. Пожалуйста, Мария! Вам слово, - обратилась ко мне Стелла.
       И я, включившись в беседу Стеллы, продолжила:
       - Отец кинорежиссера - Михаил Осипович Эйзенштейн (1867 - 1921 годы), тоже рижанин, был инженером-строителем, влюбленным в архитектуру. Пятнадцать многоквартирных доходных домов до сих пор украшают Ригу, и все туристы, приезжающие к нам, - рассказывала я, поглядывая то на Стеллу, то на ребят, - обязательно хотят побывать на улице Альберта, где почти все дома построены по проектам Михаила Осиповича Эйзенштейна в новом для начала XX века стиле декоративного модерна (югенда). Они очень нарядны, разнообразны и очень нравятся туристам.
       - Мне , - весело вмешалась Стелла, - они тоже нравятся. Я была на экскурсии в Риге и ваш экскурсовод повезла нас посмотреть улицу Альберта. Чтобы повеселить нас, она рассказала то ли быль, то ли анекдот, как однажды богатый рижский купец пришел к Михаилу Эйзенштейну заказать для себя дом. Архитектор спросил его: "А в каком стиле вы хотели бы дом?" И рижский купец ответил, как мог бы ответить наш одессит: "Вали во всех стилях! Денег хватит."
       - Мы со Стеллой рассказываем для тех, кто, живя в Риге, может быть, ни разу не удосужился сходить посмотреть улицу Альберта. Теперь, надеемся, что у них проснется любопытство и они поймут, почему иностранные туристы хотят там побывать.
       Стелла выразительно посмотрела на меня, мол, рассказывайте дальше.
       И я продолжила:
       - Один из первых домов на улице Альберта, 4 принадлежал богатому рижанину Лебединскому. Он уже умер, а некоторые рижане по-прежнему называют этот дом домом Лебединского. Этот дом, пожалуй, самый красивый, самый яркий образец декоративного модерна. Его обязательно надо посмотреть, ребята, и внешне, и зайти внутрь, ибо это украшение Риги, своеобразная жемчужинка.
       К 100-летию со дня рождения талантливого писателя Николая Задорнова (1909 - 1992 г. г.) сын его, всем известный сатирик Михаил Задорнов почтил память отца открытием 5 декабря 2009 года в этом доме на Альберта, 4 библиотеки имени Николая Задорнова (в просторечье ее называют Библиотека Задорнова). Это было памятное культурное событие в жизни Риги, где с распадом СССР количество литературы на русском языке в библиотеках заметно уменьшилось. И вдруг открылась такая библиотека! Да еще в таком чудесном доме! Со всех сторон пошли поздравления, подарки: от посольства России, от друзей из Москвы, Санкт-Петербурга, от рижан. И теперь библиотека Задорнова живет полноценной жизнью. Она уже обслужила пять с половиной тысяч читателей. Там красиво, уютно, книги стоят на открытых полках. Все доступно, можно взять в руки книгу, полистать, прочитать одно-другое место, проконсультироваться с библиотекарем.
       Библиотека делает все, чтобы вернуть читателя к книге, ведь от нашей былой славы самой читающей в мире страны мало что осталось. А это горько.
       Вот видите, сколько интересного о Риге вы неожиданно узнали в Одессе от двух экскурсоводов! Это и для меня, и для Стеллы интересный эксперимент. Мы рады, что вы так внимательно слушали. Спасибо!
       Стелла взглянула на часы и заторопилась:
       - Мы, кажется, заговорились. Скоро обед. Пора возвращаться. А после отдыха помощник капитана хочет видеть вас в холле, чтобы продолжить рассказ о вашем удивительном плавучем доме.
       Мы вернулись на "Россию", где нас уже ожидал наш веселый Шабанчик,
       и все пошло по плану.
       В назначенное время ребята собрались в холле и помощник капитана сказал:
       - Вы хорошо отдохнули ночью, с пользой и удовольствием прогулялись
       по нашему Приморскому бульвару, посмотрели на одесскую пассажирскую флотилию, украшением которой является наша "Россия". А теперь о ней. Но для этого мне предстоит вернуться к первой половине 20 века. К сожалению, без политики нам не обойтись.
       I-ая мировая война (1914 - 1918 г.г.) закончилась поражением Германии, кризисом и приходом к власти в 1933 году Адольфа Гитлера. Германия, стремясь взять реванш за поражение, начала в бешеном темпе подготовку к новой войне.
       Чтобы усыпить внимание Советского Союза к тому, что происходило в Германии, 23 августа 1939 г. был подписан Пакт о ненападении между СССР и Германией. Но это не остановило Гитлера: Германия строила огромное количество самолетов, танков, пушек, кораблей - подводных и надводных, проводила учение за учением и становилась с каждым днем все сильнее и опаснее. Наша разведка без устали доносила о том, что Пакт о ненападении не остановит Германию: война будет.
       В 1938 году дизель-электроход "Patria" был спущен на воду и отправился в первый рейс из Гамбурга в Южную Америку.
       А уже в 1939-м, вернувшись домой, "Patria" стала штабом подводного флота Германии, командовал которым гроссадмирал Дёниц, и гостиницей для высоких офицерских чинов. Поэтому внутреннее убранство корабля в высшей степени соответствовало положению хозяев.
       Ребята, на пятилетнее проектирование первого в мире дизель-электрохода "Patria" и потом годичное строительство его потребовались колоссальные суммы денег, а на интерьер, то есть внутреннюю обстановку, убранство ушла половина этой суммы.
       "Patria" внутри была аристократически роскошна и прекрасна: дорогие ковры на полах, на стенах; картины выдающихся художников мира, люстры, бра, зеркала, обшивка стен из редких пород дерева, совершенно уникальный бар с отделкой под чешую - настоящее произведение искусства. Танцевальный зал, свой камерный оркестр, библиотека с удобной мебелью, церковь (конечно, лютеранская).
       Все соответствовало положению хозяев корабля; до мелочей были продуманы удобства в "люксе" начальника штаба германского флота, и в каютах первого класса на 320 человек для высоких офицерских чинов и гостей.
       II-ой класс, туристический, на 100 человек. Обслуживающий персонал - 260 человек - вышколенный и высококвалифицированный.
       Кроме пассажиров, "Patria" брала восемь тысяч тонн груза. В течение всей войны она использовалась как плавбаза германского военно-морского флота.
       К концу войны весь уцелевший немецкий флот и "Patria" в том числе был собран в порту Фленсбург. Тут на борту дизель-электрохода "Patria" в мае 1945 года находилось Правительство адмирала Дёница, которому Гитлер перед самоубийством 30 апреля 1945-го передал свою власть над Германией.
       В 1945-ом году войска 2-ого фронта (т. е. Англии и США) взяли Гамбург, Фленсбург со всем германским флотом. И в уникальном баре под чешую на дизель-электроходе "Patria" Дёниц подписал 7 мая 1945 г. односторонний Акт о капитуляции подводного флота Германии.
       Но 10 мая 1945 г. во Фленсбург на "Патрию" прибыла контрольная комиссия от союзников, во всем разобралась, и 23 мая правительство Германии во главе с Дёницем было арестовано , Акт о капитуляции подводного флота Германии аннулирован.
       Вот видите, ребята, какие важные для всего мира события происходили на корабле, на который посчастливилось вам попасть. Ваше путешествие вы будете помнить долго. Многие хотели бы быть на вашем месте.
      
       После окончания войны, - продолжал рассказ помкапа, - "Patria" некоторое время находилась в руках англичан, которые на ней перевозили союзные войска в Норвегию и Африку.
       Потом по жребию, как небольшая компенсация за огромные потери СССР в войну "Patria" была передана Советскому Союзу и стала называться "Россия". Местом ее приписки стала Одесса. Она ходила из Одессы в Нью-Йорк. Но в 1947 году по недоразумению была там арестована, вернулась в Одессу и какое-то время помогала сильно пострадавшей в войну Одессе тем, что давала городу электроэнергию от своей электростанции.
       Но вот для "России" наступили новые времена - начались грандиозные работы по переделке корабля для других целей, чтобы "Россия" приносила доход Одесскому порту. Вся роскошь интерьера исчезла. Бар под чешую (он на "России" назывался Петровский бар) - исчез тоже. Ценнейшие гобелены (ковры), картины, бра и т. д. - все где-то растворилось.
       Зато после перестройки "Россия" хорошо зарабатывала, ибо могла брать на борт 2 - 2,5 тыс. человек (с палубами). Она работала, главным образом, с туристами, студентами , паломниками в Палестину, Мекку. А студентов из Кубы, которые учились в Университете Дружбы Народов в Москве, отвозила на каникулы домой. Рейс до Кубы длился 2 месяца туда, 2 месяца обратно.
       В 1978-ом году "Россия" перевозила участников Всемирного фестиваля молодежи студентов.
      

    * * *

       После ремонта и внутренней перестройки "Россия" стала такой, как мы ее увидели, очутившись здесь: удобные просторные каюты, вместительный ресторан с хорошими поварами, скромный бар, рядом сцена, танцевальный зал. На длинные рейсы всегда нанимался оркестр из профессионалов. Брали с собой много фильмов, ибо в кинозале была хорошая аппаратура. Каждодневно работала библиотека. На судне много всяких уголков для любителей уединенного отдыха. А палубы просто уникальны: широкие, просторные, покрытые досками из дорогих сортов дерева, поэтому почти не снашиваются, и даже слегка пружинят. Палубы надежно ограждены от моря, и руководителям групп не надо бояться за ребят. И везде идеальная чистота, ибо все работает на электричестве.
       "Россия" и после перестройки осталась красивой какой-то особой благородной красотой, как бывают красивы аристократы в старости.
       Она долго пользовалась у отдыхающих огромной популярностью на Крымско-Кавказской линии, часто брала на борт дополнительно до двухсот-трехсот человек (а при необходимости и пятьсот). Обслуживающий персонал (более двухсот человек) прекрасно справлялся со своими обязанностями, и всем было комфортно.
       Отдыхающие, если не хватало кают, ночевали на прогулочных палубах в шезлонгах, закутываясь в пледы, прикрываясь одеялами (личные вещи сдавали в камеру хранения). Спать под мягкое покачивание теплого летнего моря, с звездным куполом над головой - это романтично и радостно.
       А утром на подходе к Ялте с борта "России" открывалась удивительная картина.
       И тут без Пушкина никак не обойтись:
      
       Прекрасны вы, брега Тавриды,
       Когда вас видишь с корабля
       При свете утренней Киприды,
       Как вас впервой увидел я;
       Вы мне предстали в блеске брачном:
       На небе, синем и прозрачном,
       Сияли груды ваших гор,
       Долин, деревьев, сёл узор
       Разостлан был передо мною.
       А там, меж хижинок татар...
       Какой во мне проснулся жар!
       Какой волшебною тоскою
       Стеснилась пламенная грудь!
       Но, муза! прошлое забудь.
      
       Ну вот, основное я вам рассказал, - приветливо улыбаясь, обратился к ребятам помощник капитана.
      

    * * *

       Последующие дни нашего путешествия на "России" познакомили нас с приморскими курортными городами: Ялтой, Сочи, Сухуми, Батуми. Местные экскурсоводы рассказывали ребятам много интересного о них, заводили группы в ботанические сады, гуляли с ребятами по центру, помогали найти фрукты, - хотя в апреле выбор их был еще невелик. Но сушеный инжир, вяленую на солнце хурму все попробовали и оценили. Их можно было купить и для подарков папам и мамам: вкусно и легко довезти.
       В Сочинском порту, недалеко от нашего причала мы впервые увидели безлистную магнолию, усыпанную крупными белоснежными цветами. Это было так красиво, что мы не могли оторваться от нее, ходили как завороженные вокруг и ахали от восторга.
       Впечатлений от путешествия было масса.
       А в Батуми нас застало начало шторма, и мы прервали экскурсию, с возможной осторожностью и быстротой отошли от причала и вышли в открытое бушующее море, где двое суток оно что хотело, то и творило с нами.
       Бедные наши зеленые детки! Они пластом лежали в каютах и о еде подумать даже не могли. Только с тоской спрашивали у взрослых из обслуживающего персонала:
       - Когда же оно смилостивится над нами и успокоится? В первые дни оно было таким ласковым, таким тихим, а на прощанье решило показать свой истинный характер. Нет, теперь, наверное, сто раз подумаем, прежде чем решиться на морское путешествие.
      
       Матросы успокаивали ребят, говорили, что не надо переживать: "Вы же должны проверить себя в разных обстоятельствах. Иначе, как вы поймете, стоит ли идти учиться в морскую школу?"
      
       Но так страдали от качки не все. Некоторые ребята ее просто не замечали. Наоборот, у них просыпался зверский аппетит, они шли в ресторан и наедались до отвала, и им было хорошо. Правда, таких счастливчиков оказалось немного.
       Я, к сожалению, к этой категории не отношусь. Как только началась качка, я добралась до каюты и легла, стараясь не шевелиться и не выпускать из рук пакет. Вдруг кто-то постучал в дверь. Вошел молодой стройный одессит с подносом в руках и белым полотенцем, перекинутым через руку. Вошел, несмело улыбнулся и приветливо сказал:
       - Как ви себя имеете? Посмотрите, что я вам принес. Вот тут у меня на подносе есть все то, что вы обязательно сможете покушать. Ну, не отворачивайтесь же, посморите: вот кружочки сервелата, лимона, вот соленые огурчики и бутерброд с килечкой и яичком. Попробуйте, все вкусно, а главное, что после этого вам сразу захочется пойти пообедать. Я знаю, о чем говорю, у меня большой опыт.
      
       Я лежала и внутренне улыбалась. Это же надо так спросить: "Как ви себя имеете?" (т.е. как вы себя чувствуете?)
       Молодцы одесситы! От этих слов сразу стало хорошо.
      
      

    * * *

       "Patria" - "Россия" верой и правдой прослужила людям сорок семь лет и в 1985 году была выведена из состава флота.
       Как грустно звучит эта фраза! Будто сказано о человеке, отдавшем все силы делу и услышавшему от хозяина, что он больше не нужен.
      
       Но напоследок еще в мае 1982 года мы с Шабанановым и теперь уже другими ребятами успели пройти на "России" по Черному морю в последний раз.
       На судне, как и прежде, был порядок, сохранялась вышколенная команда, но что-то новое, тревожное, едва уловимое витало в воздухе, настораживало и тревожило: предчувствие конца? Да, наверно. И вскоре все узнали, что Япония купила дизель-электроход "Россию", чтобы разрезать на металлолом. Что ж, одна обшивка корабля "Patria" из лучших сортов стали толщиной 22 мм чего стоила! А шесть дизелей, электростанция и т. д. - металла, да еще высочайшей пробы было немало. Хозяйственная, экономная Япония не просчиталась.
       А пассажирская флотилия Одессы лишилась, к великому сожалению, своего украшения, привлекательности для туристов.
       "Sic transit gloria mundi" (так проходит мирская слава) - говорили древние римляне.
      
       Да, востину всему свой век... Грустно, но факт...
      
      
      
      
       13 августа 2013 г. Рига.
       То дождь, то солнышко
       t0 около 21 - 230
       Зацветшие далии, флоксы,
       гладиолусы напоминают:
       осень не за горами...
      
      
      
      
       Зять и теща
       Моя жизнь вступила в ту фазу, о которой, чуть смягчая горечь, можно сказать поэтично, но и безжалостно: "Я заболела старостью и грустью."
       Что ж, годы берут свое.
       Болезни мои я, как умею, лечу сама.
       Прежде всего книгами. Правда, читать стала меньше из-за ухудшающегося зрения.
       Стараюсь выходить на прогулки, подышать зимним воздухом, благо зиме в этом году конца-края не видно.
       Иногда посещаю общества, к которым за много лет привыкла, привязалась и поэтому скучаю по ним.
       А церковь, куда тянется душа, становится всё недоступней: то погода не такая, то самочувствие не позволяет. Жаль.
       Для дома же остаются радио и TV. По радио "Домская площадь" узнаю последние известия, погоду. А по средам слушаю журналистку Аллу Аркадьеву. Она приглашает на свои передачи интересных людей: рериховца Дайниса Озолса, например, академика Виктора Калнберзиня, писателя Руту Марьяш и других. Ее передачи, как правило, интересны.
       А на TV у нас нет канала "Культура", которым все обладатели так восхищаются, сериалы же, детективы набили оскомину так, что и слышать о них не хочется.
       Иногда вдруг появляется желание посмотреть что-нибудь бездумно-легкомысленно-веселое для поднятия настроения.
       Ну вот, например, "Кривое зеркало" Петросяна или что-нибудь в том же роде. Смотрю, слушаю и поражаюсь пошлости, ограниченности тематики наших хохмачей, нашей попсы. Муссируются вечные темы, которые переходят из программы в программу.
       Пожалуй, больше всего достается зятьям и тещам. Даже жалко становится этих страдальцев. И думаешь, неужто и впрямь такое происходит в семьях?
       Нет, не хочется верить этому.
       Я тоже теща, и более тридцати лет молодая семья жила с нашей в одной квартире. И жили мы мирно. Я не припомню ни одной ссоры с зятем, ни одного столкновения, хотя, может быть, иногда и ему, и мне хотелось бы выговориться, но мы умели вовремя остановиться, и все само собой проходило, рассасывалось. Возможно потому, что наш зять невольно вызывал к себе уважение и симпатию. Он был на девять лет старше дочери -- для семьи это хорошая разница. Сложнее было то, что характеры, жизненные ценности, увлечения у них были совсем разные, так далеки, как небо от земли. Связывали их сыновья и на первых порах спорт.
       Женя с детских лет и на всю жизнь увлекся спортом. Сначала это был велосипед, как мне кажется, очень тяжелый, требующий полной выкладки вид спорта.
       В Рижском институте физкультуры, куда он поступил, занимаясь разными видами спорта, он продолжал совершенствоваться опять же в велоспорте. Уже на последних курсах начал работать над диссертацией. Закончил институт, защитился и был принят в тот же институт на должность преподавателя.
       Студенческая жизнь в общежитии приучила Женю к самостоятельности, экономии, труду и порядку. Он научился всему: стирать, гладить, мыть полы, окна, посуду, экономно и продуманно расходовать стипендию, вкусно и разнообразно готовить любые блюда, и не понимал тех, кто относился к черному труду брезгливо, с пренебрежением, как к тяжкой повинности. Сам он считал, что человек должен уметь делать все самостоятельно, а не перекладывать на чужие плечи.
       И, став семейным человеком, продолжил ту же линию, никого не утруждая своей персоной. Женя очень следил за своей внешностью: всегда с модной стрижкой, красиво одет обязательно в вещи своих излюбленных спортивных фирм, подтянут, аккуратен. От него всегда исходил запах чистоты, свежести и легкого, очень приятного дорогого парфюма.
       На него приятно было смотреть, хотелось находиться рядом с ним, и женщины щедро одаривали его своим вниманием.
       Я, бывало, не раз говорила своим подрастающим внукам:
       -- Почаще смотрите на папу, у него есть чему научиться. Смотрите, как он следит за собой, как одевается. А какой порядок у него в комнате: каждая вещь знает свое место. Даже мне самой не мешало бы у него поучиться.
       Для вас целая проблема постирать свои трусики, носки, носовой платок, а папа, если нужно, делает это запросто.
       Учитесь у него, все пригодится в жизни. Помните, что папа -- ваш друг, заступник, помощник, он всегда желает вам только добра.
      
       И мне припомнился случайно услышанный разговор разновозрастных мальчишек о своих отцах.
       Самый маленький, лет семи, хвастливо говорил:
       -- Мой папа знает все на свете!
       Подросток лет четырнадцати, с иронией глядя на малыша, считал по-другому:
       -- Кой в чем мой предок сечёт.
       А отрок, уже чувствующий себя взрослым и опытным, добавил с легким пренебрежением:
       -- Father в современных приборах ни фига не понимает. Дуб дубом.
       Четвертый, постарше их всех, недавно осиротевший, завершил разговор, глядя на своих товарищей с глубокой грустью и болью:
       -- Жаль, отец умер, а то помог бы, дал совет...

    * * *

       Годы не охладили любви к спорту у моего зятя. Только теперь место велосипеда занял теннис. Женя не только сам фанатично полюбил этот вид спорта, но научил играть и сыновей. Вскоре младший, Павел, стал обыгрывать отца. Паша красиво играл и обучился всему, что было связано с теннисом: судить, тренировать, обслуживать корт. Женя хотел, чтобы у сына имелась в запасе на всякий случай еще одна специальность.
      

    * * *

       Мой зять был настоящим трудоголиком, много работал, очень уставал, но для тенниса всегда выкраивал время. И в результате вся его деятельность забирала у него все время, все силы. Болеть, заботиться о здоровье было просто некогда.
       С высоты моего преклонного возраста мне казалось, что так жить нельзя, что это не только глупо, но и преступно по отношению не только к себе, но и к своей семье.
       Однажды, не выдержав, я затеяла с Женей разговор об этом. На предложение пройти профилактический осмотр, тут же последовал ответ зятя:
       -- Не приставайте ко мне. Я здоров, у меня ничего не болит, так зачем же я буду загружать медиков?
       Я с укором твердила свое:
       -- Но, Женя, ты уже 65-летний мужик, и медицинский осмотр в таком возрасте просто необходим, чтобы знать все слабые места в своем внутреннем хозяйстве. Полистай зарубежные журналы, поговори с теми, кто работает за границей. Они тебе еще раз напомнят, что дороже здоровья на свете у человека ничего нет.
       -- Кстати, семейный врач у тебя есть? -- не отставала я.
       -- Нет, конечно, -- я же ясно выразился, что к врачам не хожу. -- Кстати, истории болезни у меня тоже нет, так как в больнице я никогда не лежал. -- с гордостью и высокомерием заявил мой зять.
       -- Женя, ты ведешь себя, как хвастливый, заносчивый мальчишка. Поверь мне, опытной женщине, что это не только легкомысленно, но и глупо. А твой покойный тесть Борис Александрович к этому еще добавил бы: и бескультурно.

       Мы сидели в столовой в ожидании обеда. Дочка заканчивала хлопоты у плиты, а мы беседовали и заодно смотрели по TV международные велогонки. Трасса проходила по удивительно красивым местам Франции: подъемы, спуски, спокойные участки -- красота необыкновенная!
       Женя профессионально пояснял:
       -- Если бы вы только знали, как этим парням тяжело на подъемах, сколько сил и мастерства требует эта трасса. Воистину велоспорт -- не для слабаков, как, впрочем, и весь профессиональный спорт.
       Обед закончился. Я видела, как Жене хочется полежать с полчасика, но он перемог себя и сказал:
       -- Утром у меня ответственная игра на первенство Риги среди сениоров. Нужно подготовиться, настроиться. Пойду. Спасибо за обед. Мне очень хочется вырвать победу у моего противника. У нас с ним сложные отношения, мы не раз встречались на кортах и побеждал то он, то я. А завтра я хочу взять реванш за прошлую неудачу. Я настроен на победу! Только так!
       И я сказала с откуда-то взявшейся тревогой:
       -- Ну что ж, Бог в помощь!
      

    * * *

       Утром Женя рано уехал на корт. Погода стояла как на заказ: ни дождика, ни слепящего солнца, ни ветра. Здорово!
       Точно в назначенное время противники пожали друг другу руки и заняли свои места. Игра началась.
       Женя чувствовал себя превосходно: начало игры было удачным, счет рос в его пользу. И вот его подача. Сильный точный удар, и мяч, как снаряд, рассек воздух, а Женя, как бы устремляясь за ним, вдруг, к ужасу всех присутствующих, как подкошенный, упал на корт -- и умер! Мгновенно! Непостижимо!
       Уже через несколько минут явилась вызванная скорая, чуть позже -- полиция. Врач констатировал смерть.
       И тут начались разговоры с его сыном о семейном враче, истории болезни и прочем. Врач заявил, что свидетельство о смерти он может выписать только после вскрытия в анатомичке. Женю увезли туда.
       Как и предполагал врач скорой, у зятя оказался обширный инфаркт да еще на фоне двух недавно перенесенных инфарктов.
      
       Пусть этот трагический случай заставит задуматься тех, кто перешагнул
       40-60-летний порог и надеется жить долго, не заботясь о своем здоровье.

    * * *

       8 июня 2013 года исполняется годовщина со дня ухода из жизни моего зятя, а на сердце все такая же тоска, грусть и недоумение. Все хочется разобраться, понять, как могло случиться, что непьющий, некурящий 65-летний сильный, никогда не болевший человек мгновенно ушел из жизни.
       Объяснение этому ведь должно же быть?!?
      

    * * *

       Совершеннейшее творение Всевышнего -- человек -- это триединство тела, духа и души.
       Женя жил материальным, заботился только о теле, чтобы оно было ухожено, красиво, сыто, чтоб ему было комфортно. Духовность для него не существовала. Во всяком случае, разговоров об этом он не вел никогда. Работа, деньги, спорт, боязнь потерять все это занимали все его помыслы. А это в жизни человека не должно быть первостепенным. Женя жил без веры, без молитвы, без Бога в сердце, без защиты
       Всевышнего и его святых. А в старину на Руси говорили: без Бога ни до порога.
       Пусть Господь простит моему зятю все его прегрешения, вольные и невольные, и упокоит его душу. Всевышний милосерден и любит свое творение -- человека.

    * * *

       В жизни меня всегда поддерживала любовь к поэзии, хотя стихов сама я никогда не писала.
       Мой грустный рассказ о зяте подошел к концу.
       На моем письменном столе беспорядок, который огорчает меня, хотя в этом хаосе я спокойно ориентируюсь. Вот и сейчас под руку попал томик стихов Юрия Левитанского "Окно, горящее в ночи". Я люблю этого поэта, могу читать его с какой попало страницы. Взяла книжку и раскрыла наугад и увидела на странице 172-ой то стихотворение, отрывком из которого я и завершу свое грустное повествование:
       Были смерти, рожденья, разлады, разрывы --
       разрывы сердец и распады семей --
       возвращенья, уходы.
       Было все, как бывало вчера и сегодня,
       и в давние годы.
       Всё, как было когда-то в минувшем столетье,
       в старинном романе,
       в Коране и в Ветхом завете.
       Отчего ж это чувство такое, что всё по-другому,
       что всё изменилось на свете?
       Хоронили отцов, матерей хоронили,
       бесшумно сменялись
       над черной травой погребальной
       за тризною тризна.
       Всё, как было когда-то, как будет на свете
       и ныне, и присно.
       Просто всё это прежде когда-то случалось не с нами,
       а с ними,
       а теперь это с нами, теперь это с нами самими.
       А теперь мы и сами уже перед Господом Богом стоим,
       неприкрыты и голы,
       и звучат непривычно -- теперь уже в первом лице --
       роковые глаголы:
       Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,
       это здесь, а не где-то.
       В остальном же, по сути, совсем не существенна
       разница эта.
       В остальном же незыблем порядок вещей,
       неизменен,
       на веки веков одинаков...
      
      

    * * *

       Пусть Господь хранит всех моих читателей! Берегите себя!
      
      
      
      
       Воскресение, 31 марта 2013 года, Рига.
       Идет легкий снежок.
       Переход на летнее время -- на час вперед.
       Пасха у католиков и протестантов.
      
      
       Оленька-Оля
      
       (посвящение Ольге Зашибиной)
      
      
       Душа моя, Элизиум теней,
       Теней безмолвных, светлых и прекрасных.
       (Ф. Тютчев)
      
      
      
       В 1946 году я поступила в Рижское музыкальное училище со смелыми планами выучиться на певицу. Послевоенная студенческая жизнь, наполненная новыми знаниями, музыкой, одухотворенными молодыми лицами, мирными заботами, стала тем заслоном, который спасал от мучительных мыслей о войне. Трудности в учебе преодолевались легко, времени хватало и на встречи, и на споры, и на прогулки. Наша дружная интернациональная стайка старалась не пропустить ни одного стоящего концерта, ни одной генеральной репетиции и довольно скоро обжила филармонию, зал консерватории, университетскую аулу с ее уникальной акустикой и верхотуру оперного театра, где мы чувствовали себя, как дома, и не только слушали оперы, но в антрактах еще и готовили домашние задания. Контролеры знали нас в лицо и по доброте душевной, на свой страх и риск незаметно пропускали без билетов. Жизнь казалась праздничной и прекрасной, хотя одеты мы были предельно скромно и от голода вечно сосало под ложечкой.
      
       Но не только музыка наполняла мою жизнь. Пристрастие к чтению прервала война. Превратившись после демобилизации из гвардии старшины медицинской службы в студентку, я, чтобы наверстать упущенное, отправилась записываться в библиотеку Дома работников искусств, что в Старой Риге, на улице Вальню,9.
      
       Библиотекарь, высокий, прямой, как свеча, мужчина лет 35-40, встретил меня приветливо, расспросил, кто я, откуда, что читала и чем интересуюсь. Оформив карточку, он дал мне возможность походить вдоль полок и выбрать, что хочу.
      
       Читала я быстро и жадно, и вскоре с библиотекарем мы подружились, а точнее, стали приятелями, ибо, часто встречаясь в течение нескольких лет, мы так и не перешли на "ты". Он обращался ко мне по имени, а я звала его Владимиром Владимировичем. Между собой с подругами мы для скорости и удобства называли его Вэ. Вэ. Скромно, аккуратно одетый почти всегда в одно и то же, худенький, как подросток, с плавными, предупредительными движениями, В. В. вызывал приязнь не только внешностью, но и готовностью сделать человеку доброе, нужное, приятное, прийти на помощь, поделиться последним. И всё это искренне, охотно, будто по-другому и быть не могло.
      
       Происходил он из старой русской интеллигенции, хотя фамилия Мерт наводила на мысль о наличии и немецкой крови. Как вся довоенная интеллигенция Латвии, он свободно владел тремя языками (латышским, немецким, русским), был хорошо воспитан, образован и начитан. Все годы наших приятельских отношений
       В. В. опекал меня трогательно, деликатно и не навязчиво. Совсем не богат и, как нам казалось, часто голоден не менее нас, вечно мечтающих что-нибудь пожевать, Владимир Владимирович всё же находил возможности хоть мелочью, хоть каким-то пустячком, но обрадовать человека. К моим подругам-вокалисткам Аустре и Лидии В. В. относился сердечно и тепло, но букеты сирени, жасмина из бесхозных садов на окраине послевоенной Риги приносил не им, а мне, первые яблоки-падалицу с червячками (вкусно!) - мне, пригласительный на выставку, контрамарку в театр - тоже мне, и это давало повод моим подругам посплетничать и повеселиться на наш счет.
      
       Очень скоро В. В. разобрался, что у меня много пробелов в образовании, и стал незаметно руководить моим выбором книг. Однажды он спросил, люблю ли я Достоевского. Услыхав в ответ, что я прочла только "Преступление и наказание" и не собираюсь больше читать этого реакционного писателя, Владимир Владимирович горестно охнул и схватился за голову:
       -- Господи, кто вам внушил эту чушь? Как же можно жить на белом свете и не знать Достоевского? Впервые встречаю такого странного человека.
      
       В. В. стоял передо мною растерянный и недоумевающий. Пришлось объяснять, что в украинской школе, которую я закончила накануне войны, мы Достоевского не проходили, учитель о нем сказал вскользь, мимоходом и увлекаться не советовал. И В. В. взялся за мое просвещение. Не дожидаясь, пока я соизволю явиться в библиотеку, он стал приносить мне том за томом прямо домой. Я дочиталась до того, что перестала нормально спать из-за кошмарных снов на сюжеты прочитанного. Пришлось просить передышки.
      
       После Достоевского появился Есенин, которого я тоже не знала по той же причине. В. В. принес мне свой, личный том Есенина, изданный в оккупированной гитлеровцами Риге. Меня поразило, что враги издали нашего поэта, в то время, как в Советском Союзе за распространение стихов Есенина, публичные выступления о нем можно было угодить в ГУЛАГ.
      
       Поэзия Есенина захватила меня с первых строчек и не отпускает до сих пор.
      
       Мерту я благодарна за многие книги и, в частности, за два тома переписки П. И. Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк. Где еще мне удалось бы достать такие редкие книги, не будь моего приятеля?
      
       В. В. прекрасно знал Латвию, Ригу и стал моим первым экскурсоводом. Рига в первые годы после войны казалась тихой, спокойной, малолюдной. Транспорта было мало, и город ощущался просторным, наполненным светом и чистым воздухом. Троллейбусы по улицам еще не бегали, они появятся только в 56-ом году. Трамваи ходили с большими интервалами, чем теперь. Зато пролеток, бричек в городе хватало! Они сразу бросались в глаза и вносили в облик Риги что-то давно забытое, колоритное и уютное.
      
       Помню, в солнечное тихое утро мы с подругой, боясь опоздать, торопились на занятия и у оперного театра увидели медленно ехавшую нам навстречу бричку с откинутым верхом. В ней сидела, закинув нога за ногу и открыв напоказ всё, вплоть до крошечных трусиков, молодая, совершенно пьяная красавица. Наш взор схватил мгновенно все: утомленное припухшее лицо, размазанную вокруг рта помаду, синяки под глазами, театрально откинутую руку с дымящейся папиросой, растрепанную прическу, помятое шелковое платье с глубоким вырезом. Ее одолевала дремота, но она изо всех сил старалась держаться прямо, чтобы не свалиться на мостовую. Мы с подругой глядели во все глаза, и Лида сказала:
       -- Вот и довелось увидеть живую проститутку, а то все только в книгах читали о них. Не знаю, как тебе, но мне ее жаль. Жаль молодости и красоты. Не для этого же родила ее мама?
      
       Это было сразу после войны, ночная красотка ехала в открытой бричке. А теперь? Теперь их возят на авто...
      
      
      
       После войны в Старой Риге везде встречались следы разрушений: в развалинах лежал главный собор города - церковь Петра, Ратушная площадь, набережная реки Даугавы, железнодорожный мост, теперешняя площадь ливов... Домский собор стоял безмолвен и пуст, в нем не шли ни богослужения, ни концерты, хотя изнутри собор можно было осмотреть в определенные дни и часы. Иногда, чтобы подработать, там дежурил кто-нибудь из органистов в надежде, что забредет любитель органной музыки и попросит сыграть.
      
       У моего общительного приятеля Мерта где только не имелось знакомых и друзей! Однажды он договорился с органистом, и тот для нас двоих в пустом Домском сыграл Фугу и Токкату Баха, а потом позвал нас подняться на балкон и показал и рассказал всё о пульте управления органа: о регистрах, мануалах, ножной клавиатуре. И даже продемонстрировал звучание отдельных регистров. Для меня, провинциалки, человека из другого мира, всё было ново и захватывающе интересно.
      
       Постепенно я всё больше узнавала о Владимире Владимировиче. До 1940 года семья Мертов не бедствовала. Источником стабильного дохода служил не какой-то там завод или отделение банка, а всего-навсего скромный газетный киоск возле Пороховой башни, перед торцом здания Шведских казарм (киоск еще жив). Место - лучше не сыскать: утром поток трудового люда мимо киоска направлялся в Старую Ригу, где находилось много контор, учреждений, офисов. А навстречу ему спешили те, кто работал в Новой Риге, и всем было удобно по дороге купить газету, журнал, конверт, нужное из канцтоваров. Киоск кормил семью до сорокового года и в годы немецкой оккупации. Национализация в советское время лишила Мертов всего, семья обеднела, трудно жила.
      
       И всё же, несмотря ни на что, и в таких условиях В. В. не унывал, не озлобился, ни в чем не изменял себе. Вот только о болезнях с каждым годом говорил все больше и подробнее, что у нас, молодых, вызывало не сочувствие, а веселую улыбку. Мы утешали его тем, что скрипучее дерево долго живет.
      
       Наши добрые отношения длились несколько лет. Потом как-то сразу мы все посерьезнели, озаботились каждая своими проблемами. Я готовилась в университет, Лида уехала в Омскую филармонию, Аустра пела в бригадах от филармоний других республик, и наш В. В. незаметно отдалился, растаял, как в тумане.
      
       И вдруг летом то ли 55-го, то ли 56-го года в центре Риги, у Христорождественского собора я лицом к лицу столкнулась... с Ольгой Зашибиной!
       -- Господи , откуда ты взялась? -- кинулась я к ней, не веря глазам своим.
       -- А это я тебе, дорогая, обязана моим появлением в столице Латвийской ССР, -- смеясь и обнимая меня, ответила Оля. - Учти, я теперь не Зашибина, а Мерте. Тебе о чем-нибудь говорит эта фамилия?
      
       Я оторопело глядела на Ольгу, не понимая, при чем тут Мерт. А потом, сама себе не веря, спросила удивленно:
       - Так ты что ж, вышла замуж за Владимира Владимировича? Ну и ну! Поистине мир тесен и полон чудес!
      
       Мы прошли на Эспланаду, нашли свободную скамейку, и Ольга рассказала о своем замужестве.
      
       После окончания Ленинградского Высшего художественно-промышленного училища Ольгу Зашибину направили на работу в Симферополь. Однажды случайно она познакомилась с разговорчивым, приветливым рижанином, который, отдыхая по путевке в Ялте, решил посвятить один день знакомству с Симферополем. Встреча с Ольгой вскружила голову моему приятелю. Они не могли наговориться. Рассказывая о себе, блокаде, ансамбле, Ольга вдруг произнесла мое имя. И разговор потек по другому руслу, а закончилось все тем, что моя однополчанка в 1953 году перебралась в Ригу в качестве супруги моего приятеля Мерта.
       Тесен мир!
      
       Зная и одного и другого, мне ясно было, что из этого брака ничего путного выйти не может. Супруг был беден, зарабатывал мало. Отдельной квартиры или хотя бы комнаты у него не было, а жизнь семейной пары у матери не заладилась с первых дней, ибо свекровь, замученная трудностями, сразу поняла, что ее невестка не помощница в доме, не добытчица, а такая же неумеха и не от мира сего, как ее сын. Да и характеры у супругов плохо стыковались. И брак вскоре распался без особых печалей с обеих сторон. Но фамилия Мерте осталась в Ольгином паспорте до конца жизни, хотя она не любила говорить об этом и всегда называла себя Ольгой Зашибиной.
      
       Под этой фамилией ее знают и помнят истинные ценители поэзии 60-90-х годов ХХ века.
      
      
       * * *
      
       Ольга -- моя однополчанка. Мы встретились с ней ранней весной 1944 года под Невелем, где в это время дислоцировался 145-ый запасной стрелковый полк (ЗСП) Первого Прибалтийского фронта. К моменту нашей встречи каждая из нас в войну прошла свой нелегкий путь.
      
       В 41-ом году я в своих Черкассах (тогда это Киевская область) окончила среднюю школу и отправилась в Киев., чтобы на месте узнать побольше о том институте, в который собиралась подавать документы. Приехала 21 июня, а 22-го на рассвете "Киев бомбили, нам объявили, что началася война", как пелось в одном из вариантов популярной песни военных лет - "Синем платочке".
      
       И все резко изменилось в судьбах людей. Я поступила на краткосрочные курсы медсестер, работала в госпитале, с ним эвакуировалась в Харьков, потом в Сибирь и летом 42-го года стала маленькой частичкой формирующейся 150-ой Сталинской стрелковой дивизии добровольцев - сибиряков. После двух месяцев напряженной подготовки мы очутились на Калининском фронте и в конце ноября вступили в кровопролитные бои под городом Белый Смоленской области. В этих боях я, санинструктор стрелковой роты, была тяжело ранена, и через полгода лечения в госпиталях медкомиссия решила мою участь: меня выписали негодной к строевой службе. Ходила я плохо, но могла петь и стала солисткой полкового ансамбля песни и танца.
      
       Ольга к этому времени тоже хлебнула лиха через край. Студентка четвертого курса филфака Ленинградского университета вместе с ленинградцами всех возрастов и профессий под непрекращающимися бомбежками и палящим солнцем рыла окопы на подступах к Ленинграду, тушила фугаски во время ночных дежурств на крыше дома, перевязывала раненых. 900 - дневная блокада унесла жизнь мамы, а ее саму, чуть живую, с такими же доходягами по Дороге жизни переправили в тыл. Несколько месяцев понадобилось на восстановление сил, и Ольга добровольно ушла в армию, а весной 44-го года оказалась в ансамбле 145 ЗСП, где и произошло наше знакомство.
      
      
      
       * * *
      
       Все на земле проходит. От понимания этой непреложной истины неуютно на сердце и горько.
      
       Как огни, гаснут люди,
       И нет ничего от них,
       Как от огней, только
       Пепел печали, - по-восточному изысканно об этом в японской поэзии, которую знала и любила моя однополчанка.
      
       Ольга Зашибина ушла из жизни 27 июня 2001-го года - уникальный, неповторимый, многогранный человек. С каждым днем река времени уносит память о ней все дальше и дальше. И чтобы подольше удержать Ольгу тут, на Земле, напомнить людям, что еще не так давно меж нами жила поэтесса, у которой "душа для вдохновенья родилась" (О. Зашибина "Пречистое"), и пишутся эти строчки. Теперь уже редко когда услышишь: время идет. Чаще говорят: время летит, мчится вскачь, несется на всех парусах! Поэтому каждое свидетельство прошлого, каждый яркий носитель этого прошлого не должны бесследно исчезнуть из нашей памяти, чтоб не прервалась связь времен, чтобы не превратились мы в манкуртов, бездушных роботов.
      
      
      
       * * *
      
       Оленька - Оля, яркий лучик в суровой военной действительности...
       Мы познакомились на репетиции. На второй день по прибытию в полк я, еще не успев отдохнуть от дороги, пришла послушать и посмотреть ансамбль в работе. Пока не явился руководитель, ансамблисты шумели, перекрикивались, о чем-то горячо спорили. Но вот скрипач выразительно показал на часы, и музыканты - их было человек пятнадцать - заняли свои места. Трубач дал тон для настройки, и разговоры потонули в звуковой какофонии, всегда предшествующей началу репетиций, концертов. Минута в минуту распахнулась дверь и быстрым шагом вошел капельмейстер Кудряшов, высокий, подтянутый, совсем не военного склада капитан ( вскоре я узнала, что ансамблисты любовно зовут его Наш Капель). Совсем не по-уставному он поздоровался с ансамблем и стал к пульту. Репетиция началась с наполовину готовой, но еще не впетой песни "Вася-Василек". Сейчас текст этой песни кажется наивным, кое у кого вызывает ироническую усмешку, но в годы войны был так нужен, так задевал сердце солдата:
      
       Что ты, Вася, приуныл, голову повесил,
       Ясны очи опустил, хмуришься, невесел?
       С прибауткой, шуткой в бой хаживал, дружочек,
       Что случилось вдруг с тобой, Вася-Василечек?
      
       И на этот мощно пропетый мужским составом хора вопрос Коля Поляков мягким красивым баритоном печально отвечал:
       ...письмеца денек-другой почта не приносит.
       Понимаешь ли, браток, сердце ласки просит.
      
       До чего же хорошо и трогательно все в этой песне! Я слушала и радовалась слаженности звучания хора, оркестра, солиста.
      
       Потом пошел прогон других песен, а перед перекуром капитан вывел меня, покрасневшую, смущенную, вперед и совсем по-домашнему представил ансамблю:
       -- Прошу любить и жаловать. Это Мария Замниборщ, наша новая солистка вместо выбывшей Веры Гроздовой.
      
       И, внимательно посмотрев мне в глаза, продолжил:
       -- Ты ведь "В лесу прифронтовом" пела там, в батальоне выздоравливающих, верно? Давай сходу попробуем. Хор и оркестр песню знают. Ну, не волнуйся. Смелее! Поехали!
       Оркестр дал короткое вступление: ум-па-па, ум-па-па, ум-па-, и я, не успев испугаться, запаниковать, из-за такта вступила плавно:
      
       С берез, неслышен, невесом,
       Слетает желтый лист,
       Старинный вальс "Осенний сон"
       Играет гармонист...
      
       Чудесная мелодия несла, как на волнах, помогая достойно держаться. Кажется, справилась!
      
       Во время перекура я, уже немного успокоившаяся, стояла с девчонками и слушала, не вникая, их не умолкавший стрекот. И тут подошла невысокая худенькая девушка, и все мое внимание переключилось на нее. Что-то было в этом солдатике тревожащее, тихое, сосредоточенное на своем, не имеющем отношения к окружающему. Я так пристально вглядывалась в нее, что стоящая рядом Татьяна рассмеялась и грубовато сказала:
       -- Что ты уставилась на нее, как баран на новые ворота? Это наша Ольга Зашибина, драматическая актриса и хористка. Познакомься. Она блокадница. Ленинградка.
       Так произошло знакомство.
      
       Ольга была чуть ниже среднего роста, хорошо сложена, худенькая, поэтому военная форма сидела на ней мешковато и не очень красила. Гладкие каштановые волосы, зачесанные назад, открывали прекрасный лоб. Красивая линия шелковистых густых бровей украшала и этот выпуклый умный лоб, и сидящие глубоко карие глаза.
       -- Ух, какой славный лобастик! -- подумалось невольно.
      
       Оля не была похожа ни на кого из наших ансамблисток. Походка, сдержанные плавные движения рук, корпуса говорили о сильном, скрытно - страстном характере человека, в силу воспитанности и интеллигентности умевшего держать себя в узде. Она выделялась естественностью и благородством поведения, неосознанным обещанием удивить чем-то таким, чего не было у других. И при более близком знакомстве эти обещания подтверждались. Ольгу природа одарила щедро и разносторонне. Она писала прекрасные стихи и умела их читать выразительно и сильно. Она рисовала, лепила, под ее пальцами каждая необычная коряга, ветка превращались в целый рассказ, целую композицию. В довоенные студенческие годы при Ленинградском университете работала театральная студия Ефима Копеляна, талантливого актера, режиссера и педагога. Оля там блистала и, если бы не война, могла стать украшением любого театра.
      
       Драматический коллектив ансамбля 145 ЗСП поставил отрывок из пьесы М. Горького "На дне", где Ольга сыграла роль хозяйки ночлежки. За давностью лет уже забылось, в чей адрес были брошены слова "Пошёл прочь, гриб поганый!", но облик Ольги - Василисы, гневная, полная презрения интонация, с какой были произнесены эти слова, живут во мне до сих пор - с 44-го года! Это ли не свидетельство истинного дара!
      
       И к букету Ольгиных талантов следует добавить еще один цветок - пение. Со своим небольшим, мягким не то контральто, не то меццо она оказалась очень на месте в нашем превосходно звучащем смешанном хоре.
      
       Вскоре мы подружились, хотя нагрузки в ансамбле были так велики, график репетиций, концертов так плотен, что на лирические излияния времени почти не оставалось. Кстати, его не хватало и потом, когда мы жили в одном городе. И, тем не менее, в течение многих лет дружбы я всё больше узнавала этого славного Лобастика.
      
       Ольга Петровна Зашибина родилась 6 апреля 1920 года в деревне Демидково, на Ярославщине. Не будь революции, гражданской войны, холода, голода и разрухи, она родилась бы в Петербурге, где постоянно жили родители. В Демидково находилась бабушка, сохранявшая родовое гнездо Зашибиных, и отец перевез семью туда, чтобы пережить голодные годы.
      
       Еще задолго до революции деревенский парень Петр Зашибин ушел от родителей попытать счастья в Санкт-Петербурге. Умный, энергичный, расторопный, присмотрелся к городской жизни, обвык и сумел встать на ноги. Он открыл лавку фарфоро-фаянсовой посуды на Пряжке, в том районе города, где в то время жил поэт Александр Блок.
      
       Ольга уже в Риге нет-нет да и возвращалась к воспоминаниям о том, с какой гордостью и волнением рассказывал ей отец о посещении их лавки А. Блоком. Поэт, гуляя, не раз заглядывал к ним полюбоваться красивыми фарфоровыми изделиями. Здоровался, подходил к прилавку и просил показать заинтересовавшую его вещь. Осторожно брал в руки, подносил к глазам и долго смотрел через тончайший фарфор на свет, потом задумчиво разглядывал рисунок, форму и, насмотревшись, бережно ставил на место. Благодарил и неспешно уходил, высокий, исхудалый, печальный и загадочный человек не от мира сего.
      
       -- Никогда ничего не покупал, только любовался! -- говаривала Оля с недоумением и восторгом.
      
       7-го августа 1921 года Блока не стало, но еще раньше, оставив квартиру, лавку, семья Зашибиных перебралась на Ярославщину. В отличие от отца, для которого русская деревня была понятной и родной, мама, коренная петербурженка, в деревню ехала впервые.
      
       Ольга уже в Риге несколько раз с добрым смехом и затаенным восхищением передавала в лицах рассказ матери о ее появлении в деревне Демидково. Мама предстала пред сельчанами в длинной юбке из плотного черного шелка, в красивой белоснежной блузке с высоким кружевным воротничком и брошью из финифти, в шляпке и перчатках. Сельчане, раскрыв рты, изумленно глядели на это явление чуда, и каждый, наверно, думал про себя одно и то же: "Посмотрим, кралечка, долго ли ты будешь ходить у нас в перчатках и шляпке?"
      
       Ольга уморительно разыгрывала эту сцену, мило, с мягкой улыбкой, но и гордостью за маму, ибо "кралечка" очень скоро прижилась и стала в деревне своей и очень нужной. Французский язык, которым она блестяще владела, в деревне, правда, ей не понадобился, но зато основы медицины, оказания первой медицинской помощи, которые она прошла в гимназии, еще как пригодились! В деревне не имелось ни врача, ни ветеринара, и мама, как умела, оказывала помощь и людям, и четвероногим. И отзывчивый сельский люд благодарил ее то крынкой молочка, то баночкой меда, то краюшкой хлеба.
      
       Раннее детство Оли до переезда в Ленинград прошло в деревне. До конца дней своих она останется верна земле, где
       ...дитя из-за герани
       Глядит пречистыми глазами
       В простор и синь родных полей.
       ("Пречистое" Рига 1983)
      
       Этот "простор и синь родных полей" вошли ей в душу с первых лет жизни и стали едва ли не главным в ее поэзии. Как мифический Антей, Ольга набиралась сил, энергии жить, писать в родных местах. Развал Советского Союза, кордоны, визы, потеря работы, слабость и экономическая беспомощность Союза писателей и масса всяких других сложностей привели к тому, что поездки на Ярославщину стали недоступными. В 1993 году Ольга в стихотворении "Судьбе" напишет:
       Из рук не отбирай пера,
       Не прерывай на полуслове:
       Я лишь невольница условий,
       Но не окончена игра.
       Дай выплакаться невпопад,
       Пока ликуют нечестивцы.
       Нам - никогда не повториться,
       Они, увы, взойдут стократ.
       О, нищая моя сума,
       Дай мне договорить всё сразу,
       Пока еще штормит мой разум,
       Иначе я сойду с ума.
      
       Судьба не отобрала пера у Ольги, она продолжала писать и чувствовала себя счастливой только за письменным столом, тогда, когда "душа томилась тайной жаждой Слова, высокого, нетленного, живого!" (О. З.)
      
       Поездки на Ярославщину прекратились, но оставалась почта, письма. В деревенском школьном музее ученики во главе с преподавателем словесности создали отдел, посвященный поэтессе - землячке Ольге Зашибиной. Ее там помнят и гордятся ею.
      
      
      
       * * *
      
       Родная деревня подарила Ольге жизнь еще раз - в годы войны. Когда в начале 43-го года Олю, чуть живую, истощенную до предела, переправили по Дороге жизни из блокадного Ленинграда в тыл, она понимала, что спасти ее от гибели, вернуть к жизни сможет только любимый с детства демидковский люд. Главное -- собрать в кулак остаток сил и дойти! Никакого регулярного сообщения с деревней не имелось, была только надежда на понимание и помощь людей, да огромное желание жить, жить во что бы то ни стало!
      
       И она отправилась в путь: то шла, то подвозили добрые люди, то снова брела. А когда вдали уже замаячила долгожданная деревня, Ольга вдруг поняла, что ее ноги, налитые свинцовой усталостью, больше не могут сделать ни одного шага. Она осела на землю, чувствуя, что это конец. Лежала, раскинув руки, смотрела в небо и молила и небо, и землю-кормилицу послать ей ангела-спасителя. Прошла, казалось, вечность, и вдруг, как мираж, как видение, на пустынной дороге замаячила сгорбленная фигурка с клюкой и торбой. Путник медленно приближался, а дойдя, остановился над Олей и спросил слабеньким голоском:
       -- Жива -- ай нет? Оголодала? Притомилась? На вот хлебушка пожуй, он поможет. Да не лежи, вставай, тут уже недалеко.
      
       Протянул Оле свою нищенскую милость, потоптался в нерешительности и пошел дальше -- как сам Господь Бог, сама Любовь.
      
       Весь этот крестный путь к спасению, эта глубинная святая доброта ее народа навсегда остались в сердце Ольги, стали великой школой взросления души. Она сама всегда готова была откликнуться на чужое горе, поделиться последним, если видела, что человек в беде.
      
       Сельчане не узнали свою Лелю, с недоумением спрашивали друг у друга:
       -- Что это за старуха страшная такая прибилась к нам? Бедная, в чем только душа держится. Еще помрет тут у нас и придется самим яму копать, мужиков-то не осталось.
      
       А разобравшись, кто перед ними, ойкнули, запричитали и, не сговариваясь, всем миром взялись выхаживать свою любимицу, свою Ольюшку:
       Там бабы,
       Выспорив меня у смерти,
       Поили долго
       Добрым молоком, - напишет об этом Оля.
      
       Приняла ее к себе в избу сельская учительница Лиза Берсенева. Ольга всегда говорила о ней с такой любовью, с таким светом в глазах, удивлением перед душевной чистотой и мудростью этой женщины, что сама хорошела от воспоминаний.
      
       Свет мой Лиза, россиянка тихая,
       Ивушка под северной звездой!
       Где взошла - туда не ступит лихо,
       Где цвела - подлесок молодой.
      
       Как тебе дается это право
       Быть среди людей самой собой?
       Речью уст не осквернять лукавой,
       Жить в простой избе в ладу с собой?
      
       Уезжаю на исходе лета,
       Путь мой, как беленые холсты.
       А в котомку сердца, словно хлеба,
       Ясности беру и доброты.
      
       (Сборник "Качели", Рига, 1976)
      
       Деревня выходила свою землячку, и Оля, узнав, что в местном детдоме не хватает воспитателей, пошла туда работать. Дети были разного возраста, из разных мест, каждый со своей трагедией, нахохлившиеся, как птенцы, выпавшие из гнезда, растерянные, запущенные и несчастные. Встретили ее отборным матом, не веря, что и эта "тощая вешалка" не сбежит. Будущая воспитательница не обиделась на такой прием. Сама настрадавшаяся в блокаду, потерявшая маму, видевшая такое, что не выразить никакими словами, она сумела найти подход к детским отчаявшимся душам, согреть их добротой, вниманием, лаской. Оля учила их многому, в том числе и рисовать, лепить, слушать и понимать стихи, сказки, которые часто сочиняла сама, импровизируя. И дети поверили ей, потянулись сперва робко, а потом буквально прилипли, не отходили от нее ни на шаг. Ольга дневала и ночевала в приюте. И когда пришло время сказать ребятам, что она уходит в армию, плакали все -- и маленькие, и те, что постарше.
      
       Ольга навсегда сохранила к ним любовь, со многими переписывалась. А потом самые верные, став взрослыми, навещали ее в Риге и помогали своей любимой воспитательнице, чем только могли, платя добром - за добро.
      
       В детдоме Ольга поняла, что работа с детьми ей по душе, поэтому в Риге ее постоянным местом работы (с очень скромной зарплатой) стал Дворец пионеров Московского района, где она вела кружки по искусству. Эта работа не мешала заниматься главным делом ее жизни - поэзией. После появления в печати сборников "Простая песня" (1964), "Я шла на голос журавлей" (1968) О. Зашибина стала членом Латвийского отделения Союза писателей СССР!1
      
       1Зашибина Ольга (6 апреля 1920 - 27 июня 2001 г.г.)
       Автор вышедших в издательстве "Лиесма" (Рига) сборников:
       1. "Простая песня" (1964)
       2. "Я шла на голос журавлей" (1968)
       3. "Качели" (1976)
       4. "Пречистое" (1983)
      
       И в издательстве "Светоч" (Рига)
       5. "Сонеты" (1994)
       6. "Сонеты" кн.2 (1995)
       7. "Берегиня" (1999)
      
      
       * * *
      
       Наш полковой ансамбль нельзя было назвать чисто самодеятельным, потому что в нем собралось немало профессионалов. Мы никогда не краснели за уровень наших выступлений. В разное время в ансамбле насчитывалось около пятидесяти человек - иногда чуть меньше, иногда чуть больше. Ансамбль состоял из хора, оркестра, солистов, группы танцоров и театрального коллектива. Оркестром занимался скрипач Большого театра Пачук, хором солист Львовской оперы Николай Шелюжко, с танцорами работал артист кордебалета Большого театра Александр Михайлович Ордынский, а в драматическом коллективе хозяином стал актер из МХАТа - фамилию не помню. Все очень серьезно, с полной отдачей относились к делу не потому только, что понимали, что ансамбль - это не передовая, где шансов остаться в живых мало, но и потому, что любили дело, которым занимались.
      
       Весной того же, 44-го года, прибыли к нам из штаба фронта два выпускника Московской консерватории - Григорий Фрид (композитор, пианист) и Шерешевский - дирижер и пианист. Два месяца они много и упорно работали с нашим хором и оркестром. Звучание хора устраивало их настолько, что они предложили нам подготовить "Хор крестьян" из оперы Чайковского "Евгений Онегин".
      
       Болят мои белы ноженьки со походушки,
       Болят мои белы рученьки со работушки.
       Щемит моё ретивое сердце со заботушки,
       Не знаю, как быть, как любезную забыть...
       - широко и распевно начинали мужские голоса.
      
       Этот хор даже для профессионального коллектива труден, что уж говорить о нас! И все же мы справились. Звучало здорово!
       Работая с группой вторых голосов, наши москвичи выделили голос Ольги и предложили нам с ней подготовить дуэт Лизы и Полины из оперы "Пиковая дама" Чайковского. Мы выучили каждая свою партию, потом основательно порепетировали вместе (наши голоса хорошо сливались) и храбро начали петь в концертах. Бойцам нужны были не только песни типа "Вася - Василек", но и классика. Мы в этом убеждались постоянно, видя, как восторженно принимают измученные войной солдаты хор из "Евгения Онегина", "Соловушко" Чайковского, "Ноченьку" Рубинштейна, наш с Олей чудесный дуэт из "Пиковой дамы":
       Уж вечер. Облаков померкнули края.
       Последний луч зари на башнях умирает...
       Концерты редко когда проходили в помещениях, под крышей, чаще просто на полянах, на опушке леса, на берегу озера, а то и с кузова "студебеккера" или других машин. И как нас слушали! И с каким горением мы выступали!
      
       На фотографии, сохранившейся у меня с весны 44-го года, мы с Олей поем дуэт Лизы и Полины у танкистов под Невелем, недалеко от озера Белое. Смешная пара: я - как каланча, Оля - мне по плечо. Поем уверенно, без боязни - Ольга Зашибина и Марина Украинская.
      
       На первых концертах в ансамбле ведущий программы объявлял меня: поет Мария Замниборщ. Пару секунд бойцы переваривали услышанное, потом раздавалось такое ржание, такое веселье с топаньем, что мне впору было провалиться на месте или убежать. Как после этого петь лирические песни? Так повторялось из концерта в концерт, пока однажды наш Капель на вечерней проверке перед строем ансамблистов не сказал серьезно, но с затаенной веселой искоркой в глазах:
       -- Нашей Марии нельзя выступать под своей фамилией. Давайте придумаем ей псевдоним для сцены. У кого какие предложения?
      
       Ансамблисты стояли тихо и сосредоточенно думали. И тут Ольга, сделав из строя шаг вперед, сказала, как припечатала:
       - Быть нашей Марии Замниборщ Мариной Украинской. Разве плохо я придумала?
       И все радостно закричали:
       - Ура! Молодец, Ольга! Ура! Попала в десяточку!
       Так я стала Мариной Украинской.
      
      
       * * *
      
       В сентябре 44-го года на фронте начались бои по освобождению Риги. Наши войска вышли к заливу южнее Риги, отрезав таким образом большую группировку гитлеровских войск. Говорят, даже бутылку балтийской воды послали Сталину - такая молва ходила по частям. Но противник воевать умел и бросил в бой танковые соединения такой мощи, что пришлось на время отступить. Бои за Ригу после короткого затишья продолжились в октябре, и 13-го октября 44-го года правобережная, а 15-го октября и вся Рига была освобождена, сравнительно мало пострадав. В этот древний город с трудной историей (а у кого она легкая?) в течение многих веков было вложено немцами, поляками, шведами, русскими, латышами столько сил, средств, энергии, таланта, любви, что никому из противников не хотелось разрушать до основания красавицу Ригу. Но какой ценой сохранялась эта красота! Ничто на войне не дается без потоков крови.
      
       Как только в сентябре загрохотала, засверкала передовая, так сразу же у нас в ансамбле стали создаваться небольшие подвижные группы для обслуживания концертами тех частей, что направлялись на передний край или выходили из боев, для выступлений в медсанбатах, полевых госпиталях, в тыловых частях и т. д.
      
       Мы с Олей оказались в одной группе. В условиях идущего наступления длинные концерты не возможны, да и не нужны. Хватало полчаса - минут сорок - не больше. В программе обязательно должны были быть: слово, шутка и, конечно, песня. Чаще всего выступления начинала с любимой на фронте песни:
       Кто сказал, что надо бросить
       Песни на войне?
       После боя сердце просит
       Музыки вдвойне.
      
       Святая правда в этих словах! Песня на войне была как глоток живой воды после жаркого боя! Глаза у солдат менялись, когда звучали берущие за душу мелодии. Поэтому нельзя было спеть одну - две песни, поклониться и уйти. Не получалось. Эти жадные глаза просили еще и еще. Бывало, за день в полевом госпитале, например, мы с баянистом Сашей, чтицей Олей, кочуя из помещения в помещение, из палатки в палатку, выступали по 10-12, а однажды даже 16 раз! За день! Теперь сама бы усомнилась, возможно ли такое, если бы не сохранившаяся за сентябрь 44-го года запись в моем фронтовом блокноте. Мы выдерживали такую нагрузку только потому, что понимали, как это нужно солдатам.
      
       А однажды в том тревожном сентябре в нашей с Олей концертной жизни случился удивительный вечер.
      
       После десятого по счету концерта мы, не имея сил даже поужинать, завалились спать. Только уснули, как нас растолкали, приказали одеться, привести себя в порядок и повезли на "виллисе" куда-то в сторону передовой, где в это время после тяжелых боев установилось хрупкое кратковременное затишье. Мы, как испуганные птицы, прижавшись друг к другу, сидели, перешептываясь, недоумевая и волнуясь. Шофер на вопрос, куда он нас везет, ответил кратко:
       -- Скоро узнаете.
      
       И больше ни слова.
      
       Страшась неизвестности, вообразив невесть что, мы с Олей тихонько договорились, что ни в коем случае не оставим друг друга, будем держаться за руки, а в случае чего - драться, кусаться и защищать друг друга. Наконец, подъехали к затемненному безмолвному дому. Вышли из машины в кромешную темень осенней ночи. На небе - ни звездочки, только далеко по направлению к северо-западу, к заливу светилось небо, и на нем, как в воробьиную ночь, безмолвные сполохи. И, то сильнее, то тише, доносилось приглушенное расстоянием рычание передовой.
      
       В темноте к нам подошел кто-то и приказал идти за ним. Мы, собрав в кулак всю волю, подавив страх, пошли. В сенях дверь за нами захлопнулась, а впереди распахнулась другая, и мы невольно зажмурились от яркого с темноты света. Открыв глаза, увидели просторную комнату с большим накрытым столом, на котором возвышалась массивная бутылка с красивой этикеткой. Мы не успели ни удивиться, ни разглядеть, что еще находилось на столе, как из соседней комнаты появились два офицера лет тридцати-сорока, высокие, в ладно пригнанной форме, привлекательные, интеллигентного вида - майор и капитан. Они приветливо поздоровались и тут же пригласили нас к столу. Отказываться было бессмысленно, и мы с Олей сели рядом, хозяева - напротив. Майор посмотрел на нас, испуганных, напряженных, рассмеялся и весело сказал:
       -- Ну, девчата, не смущайтесь и не сердитесь. Нам с капитаном было бы жаль, если бы такие вкусности не отведали представительницы прекрасного пола. Во время наступления нашим бойцам достался немецкий продовольственный склад. И чего только там не было! Вся Европа кормит германскую армию, и кормит неплохо. Вот сейчас мы с вами в этом и убедимся. Вы когда-нибудь пробовали французское шампанское? Нет? И мы с капитаном тоже нет. Так давайте вместе поднимем бокал этого прославленного на весь мир напитка за наших бойцов и скорую победу!
      
       И майор занялся бутылкой, а мы с Олей, еще не преодолев скованности и неловкости, исподлобья рассматривали, не веря своим глазам, красивые коробки конфет, разнообразное печенье, плитки шоколада, какие-то непонятные фрукты. Майор разлил шампанское по стаканам и потянулся чокнуться к Оле, потом ко мне, то же повторил капитан. И я впервые в жизни попробовала тот напиток, название которого мне, школьнице, до войны встречалось только в романах и казалось чем-то таким романтичным, недосягаемым, шикарным, доступным только представителям высшего света, аристократам. А тут идет война, и я пью французское шампанское!!! Не сон ли это? Я встретила понимающий взгляд Ольги, и мы, не сговариваясь, прыснули и звонко расхохотались. Усталость ушла и увела с собой скованность и напряжение. Хозяева щедро угощали нас всеми невозможно вкусными сладостями, что стояли на столе и что мы пробовали и видели впервые в жизни.
      
       Майор налил еще шампанского. На этот раз мы выпили за всё прекрасное, что было в нашей жизни до войны. За мир!
      
       И тут Ольга, поставив пустой стакан на стол, вдруг продекламировала своим низким бархатным голосом распевно и торжественно:
      
       По вечерам над ресторанами
       Горячий воздух дик и глух
       И правит окриками пьяными
       Весенний и тлетворный дух...
      
      
       Это было -- как взрыв, как чудо! Глаза у наших офицеров вспыхнули удивлением, восторгом, и они в один голос радостно воскликнули:
       -- Не останавливайтесь! Пожалуйста, продолжайте! Еще, еще!
      
       И Ольга села на своего конька. Блока она, филологичка, воспитанница театральной студии, знала, любила и умела читать, и мы все, околдованные и очарованные, забыв про войну, рокочущую вдали передовую, про французское шампанское, сладости, с восторгом внимали ей:
       И веют древними поверьями
       Ее упругие шелка,
       И шляпа с траурными перьями,
       И в кольцах узкая рука...
      
       Майор вдруг издал какой-то гортанный звук, вскочил с места, быстро прошелся по комнате и сел, не отрывая глаз от чтицы.
      
       За Прекрасной Дамой последовало "На поле Куликовом", и у нас у всех подозрительно заблестели глаза. Ольга читала, как великая актриса, как профессионал высшего класса!
      
       Потом подключился майор, за ним капитан. От Блока перешли к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву. И снова Ольга вернула нас к Блоку. Она уже полностью владела нашими сердцами и могла делать с нами, что хотела. Чувствуя, что наши офицеры хорошо образованы, что они истосковались по истинной поэзии, она решила напоследок прочитать "Россию" Блока, свое любимое, заветное:
      
       Россия, нищая Россия!
       Мне избы серые твои,
       Твои мне песни ветровые --
       Как слезы первые любви!
      
      
       Ольга дочитала до конца и умолкла. Установилась такая глубокая тишина, что казалось, я слышу ход мыслей в голове у майора. И он, глядя прямо в полыхающие глаза Ольги, мягко обратился к ней:
       -- Оля, мне почему-то кажется, что вы пишете стихи. Я не ошибаюсь? Почитайте, прошу вас.
      
       Оля смутилась, покраснела, но быстро справилась и прочитала свое, чем-то перекликающееся с только что отзвучавшим Блоковским:
      
       Железный век смыкает круг,
       Но где-то безответно
       Стоит изба на стыке вьюг,
       Глядит на мир приветно.
       И вот пока она стоит,
       Треща в мороз углами,
       Пока она трубой дымит
       И пахнет пирогами, -
       Душа Руси еще жива,
       И есть приют для сказки,
       И будут виться кружева,
       И луковые связки,
       И будут уходить сыны
       Для подвига и славы...
      
       Стоит изба среди страны,
       Гудят вокруг дубравы.
      
       -- Прекрасно! Вы поэт, Оля. Талант. Живите долго и пишите.
      
       И, сдерживая вздох, повернулся в мою сторону:
       -- Наша Марина молчит, а нам после поэзии так хочется песен! Давайте подымем бокал этого божественного напитка за песни на войне и послушаем Марину Украинскую.
      
       Подняли стаканы, и мне так легко и отрадно было начать:
       Осень. Прозрачное утро.
       Небо как будто в тумане.
       Даль из тонов перламутра,
       Солнце холодное с нами...
      
       Этот романс Вадима Козина звучал перед войной по всей стране. Я запомнила его сразу, услыхав по радио, вот только никак не могла разобрать слова третьей строчки и придумала что-то свое. И только на фронте, на рассвете 25-го ноября 42-го года под деревней Большое Клемятино, Смоленской области, когда моя часть ждала начала артподготовки перед нашим первым боем, я узнала правильные слова этой третьей строчки. Сидя в неглубоком окопе из утрамбованного снега, мы со снайпером Мишей Баллоном тихонько пели, чтобы не думать о том, что должно вот-вот произойти. Сидели каждый на своем вещмешке напротив друг друга, почти соприкасаясь лбами, и самозабвенно пели песню за песней. И вдруг я запела "Осень", и Миша, услыхав третью строчку, сказал, смеясь:
       -- Что за чушь ты поешь в этом месте? Надо вот как: "даль из тонов перламутра". Запомнила?
      
       И с тех пор я не могу забыть зловещее низкое небо, снежный окоп, нас, 17-летних, ищущих в песне заслона, спасения от ужаса надвигающегося боя, надвигающейся смерти...
      
       ...Потом я спела "Чайка смело пролетела над седой волной", любимый, по - особому берущий за душу фронтовика "Случайный вальс":
       Хоть я с вами совсем не знаком
       И далеко отсюда мой дом,
       Я как будто бы снова
       Возле дома родного,
       В этом зале пустом
       Мы танцуем вдвоем.
       Так скажите хоть слово, -
       Сам не знаю о чем...
      
       Господи, какие пронзительные песни рождались в военное лихолетье, на хрупком стыке жизни и смерти!
      
       Майор и капитан чуть слышно, не удержавшись, подпевали вальс. А потом майор сказал:
       -- Марина, раз вы Украинская, то спойте нам на прощанье свою любимую на родном языке. Капитан -- ваш земляк, да и я люблю украинские песни.
      
       И я спела с радостью и печалью:
       Повiй, вiтре, на Вкраїну,
       Де покинув я дiвчину,
       Де покинув карi очi.
       Повiй, вiтре, опiвночi ...
      
       Не успела начать второй куплет, как отворилась дверь и быстрым шагом вошел лейтенант. Ему навстречу поднялся майор и, отойдя от стола подальше, выслушал тихое сообщение лейтенанта.
       Больше не садясь, майор повернулся к нам:
       -- Оля и Марина, спасибо за мирную передышку, что вы нам подарили. Мы будем помнить этот вечер всегда. Берегите себя. Сейчас вас отвезут на место. Возьмите с собой все сладости и фрукты.
      
       И мы, не узнав ни фамилий, ни имен гостеприимных хозяев, ни воинской части, в которой побывали, уехали. Уехали, наполненные до краев возвышенной радостью. Говорить ни о чем не хотелось. Каждая мысленно проживала еще раз весь этот нежданно-негаданно сказочный вечер.
      
       И что только не случалось на войне...
      
       8 августа 2008 года Рига
       Открытие ХХIХ Олимпиады в Пекине.
       Война Грузии - Ю. Осетии
       t. +23
      
       Песня
       Чтобы жизнь человеку была в радость, нужно любить то дело, которым занимаешься. Я любила свою работу экскурсовода, хотя понимала, как много в ней подводных камней. Один из них, пожалуй, самый опасный, -- это доработаться до автоматизма, до штампа.
       В разгар туристского сезона экскурсоводы загружены до предела. Все дни рассчитаны по минутам, ты всё время говоришь, общаешься с потоком людей. Люди, люди, люди... И в какой-то момент наступает такая усталость, что жизнь теряет краски, становится тусклой и безрадостной.
       Как мы спасались, восстанавливались? Вот тут кто как умел, на что был горазд. Меня спасала песня, моя палочка-выручалочка во все трудные периоды жизни.
       Вспоминаются две экскурсии в Сигулду (вообще, их было несметное количество) с разными группами в разные годы. Много лет прошло с тех пор, а те две не забываются.
       Не помню, летом какого года в Ригу на гастроли в полном составе приехал театр Ленком Марка Захарова, и это стало событием для латвийцев-театралов и для приехавших, ибо отношение к Прибалтике в СССР отличалось особой уважительностью и интересом. Актерам и театральным работникам Ленкома хотелось побольше узнать и увидеть в новом для них месте. Старая Рига интересовала всех прежде всего, но не только она. Сигулда не уступала ей, ибо это недалеко от Риги (всего чуть больше сорока километров), а увидеть и узнать в этих местах
       можно было много.
       Меня назначили работать с театральной группой именно в Сигулду. Всю дорогу я рассказывала о тех местах, по которым мы проезжали, понимая, что занятые люди хотят взять от поездки максимум. Моя группа живо на всё реагировала, была любознательна и полна энергии. Дорога до Сигулды показалась совсем короткой, как и сама четырехчасовая экскурсия по Сигулде и окрестностям. Но вот всё осмотрено, пора домой. Обратная дорога знакома, что-то еще добавлять
       об этих местах стало бы перебором, и я решила дать группе минут
       15 - 20 отдыха. Потом взяла в руки микрофон и, повернувшись лицом к группе, спросила:
       -- Отдохнули? Давайте вспомним наши студенческие годы, они были у всех нас, правда же? Споем? Идет?
       Все оживились и с любопытством уставились на меня. Я же, не давая им опомниться, задорно и весело начала старинную студенческую песню в полной уверенности, что слова они знают:
      
       От зари до зари, как зажгут фонари,
       Все студенты в кабак собираются.
       Они там горькую пьют, они там песни поют
       (и бесстыдно подмигнув группе)
       И ещё кое-чем занимаются.
       Моя группа мгновенно отреагировала и радостно подхватила припев:
       Через тумбу, тумбу -- раз!
       Через тумбу, тумбу -- два!
       Через тумбу три-четыре спотыкаются.
       Потом чей-то красивый сильный бас озорно продолжил:
       А святой Гавриил с колокольни своей
       На студентов глядит, улыбается.
       Он и сам бы не прочь провести с ними ночь,
       Но на старости лет не решается.
       И весь автобус с азартом подхватил припев, особенно делая упор на цифры:
       раз, два, три-четыре спотыкается.
       Тут с конца автобуса донесся сладчайший тенор. Подняв мелодию на тон выше, запел:
       Но соблазн был велик, и решился старик.
       С колокольни своей он спускается.
       (несколько человек голосами и шлепками ладоней о колени проиллюстрировали, как св. Гавриил с колокольни спускается)
       Он с студентами пьёт, он и песни поёт
       И ещё кое-чем занимается.
       (строчку эту тенор спел потише и с непередаваемым лукавством)
       И снова вступил бас, вернув песне прежнюю тональность, но изменив тембр голоса на гнусавый и противный:
       А святой Даниил Богу в рай доложил,
       Что святой Гавриил развращается.
       Что он с студентами пьёт, что он песни поёт
       И ещё кое-чем занимается.
       После возмущенно-грозного припева тенор продолжил ещё гнусавее:
       И в раю был совет, и решил комитет,
       Что святой Гавриил исключается
       За то, что горькую пьёт, за то, что песни поёт
       И ещё кое-чем занимается.
       Накал у певцов был так велик, что они, пропустив припев, всем автобусом гневно выразили свое отношение к стукачеству:
       А святой Даниил по мозгам получил
       И с тех пор доносить не решается
       На тех, кто горькую пьёт, на тех, кто песни поёт
       И ещё кое-чем занимается.
       И с разными украшениями, фиоритурами, отбиванием такта на коленях, ладонях, ногами победно, весело, яростно два раза припев:
       Через тумбу, тумбу -- раз!!!
       Через тумбу, тумбу -- два!!
       Через тумбу три-четыре спотыкается!
      
       В автобусе стоял такой шум и хохот, что дрожали стекла. Глаза, помолодевшие лица моих туристов излучали радость и сияние. Это был готовый номер для капустника!
       И тут я посмотрела в окно -- Рига!
       Мы и не заметили, как промелькнула обратная дорога. Прощались тепло и родственно. Мужчины, проходя мимо меня, стоящей у вертушки, галантно кланялись, целовали руку, а староста группы, пожав мне руку и заглянув в глаза, спросила:
       -- Вы актриса?
       -- Нет! Просто экскурсовод.
       Жаль, не удалось продолжить заинтриговавший меня разговор: к выходу направлялись последние два туриста. Чуть не дойдя до меня, один из них шутливо запел: -- И еще кое-чем занимается...
       И дурашливо обратился к товарищу:
       -- А как ты думаешь, чем же он все-таки занимается?
       И остановившись против меня:
       -- Мадам, без вас нам эту проблему не решить. Объясните нам, чем же он занимается?
       Мы посмотрели друг другу в глаза и звонко расхохотались. А затем последовал галантный поклон одного, другого. И всё. Спектакль завершился.
       Автобус опустел.

    * * *

       Не забывается и другая экскурсия в Сигулду, на этот раз с моряками.
       Поднялась в автобус, и в лицо ударило крепким мужским духом, свежестью, здоровьем. Парни 27 - 30 лет, подтянутые, аккуратные, загорелые, с живым блеском в глазах, громкими голосами смолкли при моем появлении и изучающе уставились на меня. Я даже поежилась под их взглядами.
       Но работа есть работа. Слушали моряки замечательно, Сигулда им понравилась, особенно вид на долину Гауи с 30-метровой башни Турайдского замка.
       На башню они поднимались не так, как большинство наших туристов с охами и ахами, а взлетали, как молодые олени. Любо-дорого было смотреть на спортивных, тренированных парней.
       На обратном пути в Ригу, чтобы скрасить уже знакомый путь, я попросила моих парней спеть то, что им нравилось, что было по душе. Посоветовавшись, моряки запели "Варяга", и чувствовалось, как волнует их эта песня, особенно слова:
       Прощайте, товарищи! С Богом, ура!
       Кипящее море под нами!
       Не думали мы ещё с вами вчера,
       Что нынче умрём под волнами.
      
       Молодые чистые голоса со скрытым волнением и болью спели этот куплет, на какой-то миг мысленно перенесясь на тонущий "Варяг", потому что слова песни моментально одухотворились, заставив сердце сжаться от боли, а на глаза навернулись слезы.
       Перед Ригой я предложила морякам спеть везде звучавшую в то время задорную и веселую финскую народную песню "Рулатэ". Я запевала, а парни подхватывали вторую половину куплета, и получалось у нас хорошо. Дошла до слов:
       В жизни всему уделяется место,
       Рядом с добром уживается зло...
       И тут моряки в едином порыве гаркнули на полную мощь:
       Если к другому уходит невеста,
       То неизвестно, кому повезло!!!
       Из тридцати здоровых глоток вырвались эти слова с такой отчаянной силой, что мой шофер непроизвольно пригнулся к рулю, а я впилась ногтями в подлокотники вертушки, на которой сидела, в страхе, что под напором такой силищи звука, как ядро, вылечу из автобуса через лобовое стекло. Уф! Не забыть это ощущение и через десятки лет.
       В свое пение моряки вложили все свои тревоги и опасения, все то, о чем не могли не думать, находясь месяцами в море, вдали от дома, от любимых.
       У меня, взрослой женщины, защемило в груди: значит, уже знакомы с изменой, предательством? Грустно, если так, ибо жить и работать с этим пониманием в море-океане -- не приведи, Господи, никому и никогда.
       Поберегите своих Мужчин, подруги!
      

    Рига, 8 апреля 2012 г.

    Вербное Воскресенье.

      
      
      
      
      
      
       Ст. Мочище - Рига
      
      
       В сентябре 2002 года нежданно на мой рижский адрес пришло письмо со станции Мочище, Новосибирской области. Ни название станции, ни фамилия корреспондентки мне ни о чем не говорили.
      
       Нина Васильевна Федотова, тысячи раз извиняясь, писала о том, что адрес ей дала моя однополчанка, санитарка из восьмой роты нашего третьего батальона Римма Кузнецова.
       Широким, крупным почерком в письме говорилось о том, о чем мне, фронтовичке, никогда не избавиться, что останется во мне до конца.
       Нина Васильевна - школьный учитель географии. Последние три десятка лет она возглавляла созданный ею совместно с моими однополчанами и ребятами Мочищенский школьный музей, в котором моей дивизии отводилось почетное место. С ребятами-экскурсоводами этого музея Нина Васильевна проведовала наших, все чаще хворающих однополчан, в их числе и Римму Кузнецову-Веденееву.
      
       С Риммой мы познакомились и подружились еще летом 42-го года на полигоне, недалеко от станции Юрга, Томской области, где два жарких летних месяца шла напряженная учеба перед отправкой на фронт. Наша 150-ая стрелковая дивизия сформировалась из добровольцев-сибиряков, и, хотя в Сибирь меня занесла война, я тоже стала добровольцем-сибиряком и вместе с этой дивизией в ноябре-декабре 42-го года прошла через жестокие бои.
      
       В 1999 году в Риге вышла моя первая книга "О невозвратных и далеких", посвященная тем незабываемым годам. Я понимала, как дорого будет Римме вспомнить все: и учебу в поле, и сколько километров мы проползли по-пластунски, обдирая колени и локти, потому что форму нам выдали не сразу, и как болело плечо от стрельбы из карабина, и как трудно окапываться в сухой земле тупой саперной лопаткой, и марш-броски с полной выкладкой под жгучим солнцем. Вспомнить бои под городом Белым, моего ротного, с которым Римма оказалась рядом, когда его во время перестрелки ранило разрывной пулей в правую кисть. И много, много всего, что так тревожит сердце фронтовика. Римма книгу получила, читала ее и перечитывала, плакала и смеялась, и снова возвращалась к ней, чтобы окунуться в незабвенные годы нашей суровой юности.
       Последний период жизни моей фронтовой подруги (она умерла летом 2005-го года) оказался трагичным: один за другим ушли из жизни сыновья, унеся с собой и ее здоровье. И Римма из энергичного, деятельного человека, полного планов и сил, превратилась в инвалида.
      
       На день рождения Риммы 4 июня 2002 года приехали к ней в Новосибирск, как всегда, Нина Васильевна и ребята-экскурсоводы из музея. Римма приняла их тепло и доброжелательно, не жалуясь на здоровье, на одиночество. Расспросила о школьных делах, о музее, о планах, напоила вкусным чаем с тортом, а на прощанье протянула Нине Васильевне мою книгу и сказала:
      
       - С этой книгой, Нина Васильевна, мне трудно расставаться, но придется. Глаза мои плохо видят, читать я уже почти не могу, да и вообще пора на покой. Когда меня не станет, книга может потеряться - я ведь не знаю, как внучка поступит с моей библиотекой. Поэтому я и решила отдать ее в хорошие руки: Вам, дорогой мой человек. Вы ее прочитайте, а потом, если захотите, передайте в музей. Ребятам, думаю, будет интересно узнать, как переносили войну, фронт женщины.
      
       Так моя книга "О невозвратных и далеких" попала в руки Нины Васильевны Федотовой, и неожиданное письмо в сентябре 2002 года оказалось реакцией на нее.
       "Я немало книг читала о войне, - писала Нина Васильевна размашистым почерком, - слышала много выступлений ветеранов, но Ваша книга произвела на меня огромное впечатление. Я ее вечером прочитала на одном дыхании. Я не литературный критик, но мне кажется, что писать надо именно так, как пишите Вы. Бывало, читаешь книгу известного писателя, но пропускаешь отдельные слова, а то и целые страницы, и после прочитанного ничего не остается в душе. А тут я читала каждое слово, каждое предложение, иногда возвращаясь назад и перечитывая еще раз. Здесь все пропущено через сердце, поэтому так трогает. Вы мне показались такой родной, такой близкой..."
      
       Это и последующие письма Нины Васильевны волновали и трогали меня. СССР, страна, которую наравне с миллионами других отстаивали на фронтах и мои однополчане, перестала существовать. В Латвии словосочетание "ветеран Великой Отечественной войны" с благословения новых властей заменили словом "оккупант", лишив ветеранов уважения и всех прав, вплоть до права появляться на улице, в общественных местах с орденами и медалями на груди. А из писем из Мочище я узнавала совсем другое. В Сибири, оказывается, и после развала Союза существуют музеи тех дивизий, что формировались из сибиряков. На школьный час приглашают ветеранов без боязни, что у директора начнутся неприятности, что он останется без работы. В мочищенской школе пошли еще дальше. Пока ветераны находились в хорошей форме, их приглашали быть наставниками в классах. Это было большое дело, большая помощь учителям в воспитании товарищества, дружбы, взаимовыручки, ответственности за репутацию класса, школы и т. д.
       При музее из ребят 6-7-ых классов Нина Васильевна подготовила хороших, увлеченных экскурсоводов, которые вели экскурсии и для школьников, и для жителей села. Темы экскурсий были интересны всем, например:
       История Транссиба и станции Мочище, Школа и её выпускники, У войны неженское лицо, Боевой путь 22-ой Рижской гвардейской дивизии (бывшей 150-ой Сталинской дивизии добровольцев-сибиряков) и другие.
      
       Аня Смирнова, начиная с шестого класса, много времени и сил отдавала музею и стала правой рукой Нины Васильевны. Она подготовила и вела экскурсию "Война и любовь". Тема была животрепещущей не только потому, что ребята довольно рано начинают интересоваться таинственным и волнующим словом "любовь", но и потому, что по TV страна смотрела (и все еще смотрит) странную передачу, шоу "Дом - 2", автором и ведущей которой являлась Ксения Собчак, дочка ныне уже покойного мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака. Благие намерения Ксении подсказать, помочь молодежи найти верный способ в выборе спутника жизни у Нины Васильевны вызывали недоумение и неприятие.
       Сделаю маленькое отступление.
       Не так давно мне попала в руки издаваемая в Латвии газета "Суббота" (7-13X09г.), в которой было интервью журналистки Людмилы Вевере с народным артистом России Олегом Басилашвили - как раз по поводу шоу "Дом - 2". Прочитав его, я порадовалась, что оценки О. Басилашвили не расходятся с моими. Басилашвили с горечью и возмущением говорил о том, что люди смотрят на экран и не понимают, что там творится. Участники передачи выясняют надуманные "любовные" отношения, валяются на кроватях, всё время жуют, бездельничают и без конца обсуждают какие-то пары. Зритель сбит с толку этой передачей. Фактически, продолжает артист, уже не первый год идёт разрушение подлинных человеческих ценностей: молодежь развращают легкостью, доступностью, пошлостью действа, в котором нет ни души, ни любви. И Олег Басилашвили в заключение с горечью говорит:
       "Ксюша вызывает во мне очень грустные чувства. Всё-таки дети должны держать марку родителей. А сейчас при имени Собчак все понимают, что это гламурная женщина, для которой вся эта мишура - главное в жизни. А ведь с неё многие берут пример, мол, вот как надо жить. Мне кажется, что сегодняшняя Собчак - позорное явление. Я с этой девушкой не общаюсь."
      
       Нина Васильевна еще задолго до появления этого интервью, узнав, что ее ребята смотрят передачу "Дом - 2", решила поговорить с ними, узнать, что в ней им нравится, а что нет. Диспут прошел бурно и шумно. И оказалось, что школьникам совсем не по душе всё то, что так настырно вбивала в юные головы и сердца Ксения.
       - Разве это любовь? - с недоумением спрашивали учительницу ребята. - Если да, то нам такая любовь не нужна. Это все блажь и выдумки избалованных, пресыщенных девиц и парней, замороченных Ксенией Собчак. Всё, что происходит на экране, вызывает у нас протест, раздражение, желание написать в Москву, чтобы не позорили столицу, страну этим шоу.
       Ребята волновались, а Нина Васильевна, слушая их, про себя радовалась чистоте их помыслов, их неиспорченности.
       Вот после этой дискуссии и возникло предложение подготовить экскурсию "Война и любовь".
      
       Я в своих книгах не обошла молчанием эту тему, то вечное, на чем держится жизнь. В моей 7-ой роте, в санитарном отделении была замечательная санитарка Аня Чумакова. Высокая, ладная, красивая, веселая, общительная - мировая девчонка девятнадцати лет! Зарождающаяся любовь Анки и Бори проходила на глазах у всей роты, делала всё вокруг чище и светлее. Еще не начались бои, еще было время видеть и замечать то, что не видишь, когда льется кровь, гибнут люди. И мы все невольно грелись в чистых лучах их юной любви. И не было ни зависти, ни грязных подозрений, ни осуждающих взглядов. Нам так хотелось, чтобы с ними ничего плохого не случилось, чтобы любовь жила - всем смертям назло!
      
       Об этом в своей экскурсии "Война и любовь" рассказывала старшеклассница Аня Смирнова и еще о наших однополчанах Анании и Пане Бораховских, которые полюбили друг друга на войне и пронесли любовь через всю жизнь - до конца.
      
       Тех девчонок, которых я знала по армии, война не огрубила, не овульгарила. Нравственную планку они держали высоко. Это потом, после войны, кое-кто из не ведавших, что такое фронт, передний край, выливали на девушек-фронтовичек потоки грязи. Булат Окуджава знал правду, когда пел:
       Вы наплюйте на сплетников, девочки,
       Мы сведём с ними счёты потом.
      
       Женщина и на войне оставалась женщиной, хотела хоть в осколочек зеркальца заглянуть, поправить выбившуюся из-под пилотки прядь волос, чем-то порадовать себя и других. Пана покорила Анания горячими пельменями из конины. Приготовить их в условиях фронта - это всё равно, что совершить подвиг. Для артиллеристов, вернувшихся с задания, прибранная землянка и дымящиеся пельмени были чудом. Пана на миг вернула их в забытый уют семьи родного дома. И Ананий помнил это всю жизнь.
      
       Аня Смирнова нашла нужные слова, нужную интонацию, и ребята слушали ее, затаив дыхание. 21-ый век, с его потерей нравственных устоев, слава Богу, кажется, пока не затронул провинцию, глубинку России.
       И о патриотизме в этой сельской школе, в музее умеют говорить незатертыми словами, так, что эти речи не проскакивают мимо ушей.
      
       Нина Васильевна раскопала материал о нашей однополчанке сибирячке Ане Сухановой, долго и упорно добивалась, чтобы в селе Ояше, на Алтае, где родилась Аня, ее имя было увековечено, не забыто.
      
       Как все в жизни связано, переплетено! И как мал и хрупок наш земной шар!
       Новосибирская область, казалось бы, так далека от Латвии, а как кровно связана с ней! Меня, украинку, до окончания средней школы в 1941 году не выезжавшую за пределы родного города, не отрывавшуюся от семьи, война забросила в Сибирь, где, хлебнув лиха, наголодавшись и узнав, что такое сибирские морозы, я 11 июля 1942 года добровольно ушла в формирующуюся 150-ую стрелковую дивизию. Дивизия прошла длинный боевой путь, завершающий этап которого пришелся на Латвию: через Пушкиногорье (Россия), Карсаву (Латвия) дивизия с боями прошла по Латгалии, потом по Видземе с переправой на левый берег Даугавы, чтобы со стороны Задвинья спасти Ригу от разрушения. И в заключение - Курляндский котел, где, переименованная в 22-ую Рижскую гвардейскую дивизию, она встретила День Победы.
      
       На этом длинном пути было много трагичных мест, и одно из них - Лубаны, Лубанская низменность. Труднопроходимые леса и болота Лубанской низменности вовек не видали таких сражений, как в июле-августе 1944-го года. Сибиряки дрались, как умеют драться только сибиряки, пробиваясь через минные поля, проволочные заграждения, завалы, запруды.
       Батальон гвардии старшего лейтенанта Богданова получил приказ незаметно пройти по тылам противника в районе поселка Лубаны, укрепиться на высотке и ждать подхода наших основных сил. Приказ был выполнен, но наши главные силы не смогли пробиться к ним сходу, и всю ночь и весь день 6-го августа богдановцы отбивали атаку за атакой. Когда кончились боеприпасы, в воздух взлетела красная ракета - сигнал отхода.
       Все, кто держался на ногах, ушли, прорвав кольцо. На поле боя оставались лишь раненые да четыре санитарки, которым долг медика и женская, материнская жалость не разрешили бросить беспомощных раненых, хотя те умоляли девушек уходить со всеми.
       Когда на следующий день наши вернулись на это место, их взору предстала страшная картина. Все до единого раненые были добиты: на телах вырезаны звезды, выкручены руки, раздроблены кости, выбиты зубы... У санинструктора Ани Сухановой и трех санитарок (какая печаль! даже имена их не дошли до нас!) отрезаны груди, выколоты глаза, на голых телах многочисленные ножевые раны...
      
       Пир ненависти, дьявольской злобы и бессилия! Кто пировал? Кто тешился, упивался страданиями беззащитных? Даже на войне такое не должно быть.
      
       Составленный акт об этом преступлении фашизма был приобщен к материалам Нюрнбергского процесса.
      
       Богдановцев похоронили в центре поселка Лубаны (теперь город). После войны за могилой ухаживали школьники средней школы. Потом у них завязалась переписка с мочищенским музеем. И, наконец, экскурсоводы во главе с Ниной Васильевной приехали в Латвию, чтобы поклониться памяти богдановцев в Лубанах, а заодно побывать и в других местах, где воевала наша дивизия. Ребята помнят эту поездку, тепло и сердечность жителей Лубан, Риги, Ауце.
      
       Нина Васильевна добилась своего: в 2009-ом году на стене сельской школы, в которой училась Аня Суханова, торжественно была открыта мемориальная доска, а ребята на деле удостоверились, что крылатая фраза "Никто не забыт, ничто не забыто" - не просто красивые слова.
      
       Мочищенские школьники и сейчас не отказались бы от поездки в Латвию, чтобы уже новая смена могла пройти по местам, где воевали и погибали их деды и прадеды. Но... пока это только мечта.
      
       Зато остается Россия, места, где моя 150-ая начинала свой боевой путь, где осталось столько братских могил.
      
       Город Белый, Бельский район... Сколько раз мы, однополчане, вспоминали его, сколько говорили, сокрушались, пытаясь осмыслить то, что происходило там с нами. Там только в одной долине, где протекает крошечная речушка с нежным названием Вишенка, погибло в конце 42-го - начале 43-го более десяти тысяч наших парней и девчат! В Бельском районе сражалось с обеих сторон несколько сот тысяч войск. Наши захоронения - это 12 воинских кладбищ и две огромные братские могилы, где покоится 24,5 тысячи жизней. И цифра эта не окончательна, скорей всего занижена.
       14 августа 1996 года под Белым, в деревне Плоское, наконец-то, был открыт мемориал.
       Здесь раньше
       вставала земля
       на дыбы,
       А нынче -
       гранитные плиты.
       Здесь нет ни одной
       персональной судьбы,
       Все судьбы
       в единую слиты.
      
       ( В. Высоцкий )
      
      
       Почему же под Белым было так невыносимо тяжело и кроваво?
      
       Дело в том, что Бельский район находится на водоразделе трех рек - Волги, Днепра, Западной Двины. На реке Обше, левом притоке Западной Двины (Даугавы), расположен город Белый - центр четырехугольника из крупных железнодорожных узлов и шоссейных дорог, ведущих в Москву: это Смоленск, Вязьма, Ржев, Великие Луки. Господи, какие сражения там шли! Названия этих городов не сходили с газетных полос с самого начала войны до 1943 года.
      
       История Белого и района и в прежние века была связана с Латвией и Россией.
       Город-крепость Белый триста лет являлся порубежным городом и переходил из рук в руки: то Литва, то Польша, то Россия. И только с середины XVII века он окончательно отошел к России и стал местом переправы товаров из верховьев Волги и Днепра в Ригу. Петр I называл Белый вторым после Петербурга окном в Европу. Через пристань на реке Обше смоленские, орловские, калужские, ржевские купцы торговали с Ригой мукой, льном, воском, пенькой, лесом. Рижские купцы богатели, наживаясь на посредничестве, перепродаже этих товаров на Запад. Например, в одном только 1867 году от причалов в г. Белом в Ригу отошло 556 судов с товарами и 2,5 тысячи плотов леса.
       Но с годами Обша, Западная Двина всё больше мелели. Железная дорога обошла Белый стороной. И к началу 20-го века город сник, превратился в тихий заштатный городок с небольшим населением.
      
       А в годы войны тут был ад! Когда 10 марта 43-го года наши войска вошли в город, он был мертв: ни одного целого дома, ни одной живой души. Даже сейчас население в этих краях не достигло довоенного количества. Трудно жить на такой земле, где всюду окопы, осколки, металл, кости... Ребята из Мочище ездят туда постоянно. Эти места их тревожат, заставляют яснее осознавать, что такое война и как важно не дать развязаться следующей.
      
       Мои друзья-однополчане уходят... Почти в каждом письме Нина Васильевна сообщает мне об этом и жалуется, что скоро некого будет приглашать в школу, навещать, поздравлять с днем рождения, с Днем Победы.
       И как-то сама собой возникла мысль, что пришло для школы время налаживать связи с детьми, внуками фронтовиков. Удивительно, что не понадобились ни уговоры, ни объяснения, ни просьбы. Молодые сами стали приходить в школу, в музей, чтобы побеседовать с ребятами, помочь советом в нелегком вопросе выбора жизненного пути. Так что в Мочище, в школе N 18, связь поколений жива.
       Я не раз просила Нину Васильевну написать хоть вкратце, чем живет их то ли село, то ли поселок. Сама она называла Мочище станцией.
      
       Находится Мочище в сорока километрах от Новосибирска на железнодорожной магистрали Москва - Владивосток, самой длинной железной дороге в мире (9288,2 км)! Строительство той части, что проходила по Сибири, началось в 1891 году и дало толчок для появления и развития посёлков, городов, станций (в том числе и Мочище). Город Новониколаевск, например, так быстро рос, что в 1926 году был переименован в Новосибирск. Теперь это столица Западной Сибири с населением, приближающимся к двум миллионам. Прекрасный город на двух берегах реки Оби, с мостами, метро, красивыми бульварами, талантливыми людьми, город молодой, полный сил, энергии, планов.
       В этом городе живет моя Нина Васильевна. Почти 30 лет она ездила электричкой, а то и автобусом в своё любимое Мочище, к ребятам, в музей. Годы незаметно катились, и в прошлом, 2009-м году, Нина Васильевна вспомнила, что ей уже 80, что пора и на отдых. И как ни уговаривали и ни просили ее директор, учителя и ребята остаться, хотя бы 2-3 раза в неделю приезжать к ним, чтобы держать под контролем музей, она не поддалась на уговоры.
       Теперь в школе новые экскурсоводы ведут экскурсии, и одна из них - Айгазинова Зелика.
       В 2009-м году ко Дню Победы пришло ко мне от нее поздравление на традиционной открытке, может быть, несколько аляповатой, перегруженной деталями: тут и красные гвоздики, и орден Отечественной войны, дата 9 Мая золотом с каплями крови, даже бутылка на защитного цвета ткани. И все это на фоне разрушенного Рейхстага. В Риге ничего подобного ко Дню Победы, увы, не купить. Но это между прочим... Меня тронул и умилил текст поздравления. Почерком семиклассницы (Зелика училась в 9-ом), почти без ошибок было написано:
      
       Милостивая государыня
       Мария Ивановна!

       Не наполняя письмо обыденными пожеланиями и комплиментами,
       спешу просто и сердечно поздравить Вас с Днём Победы - 9 Мая
       и пожелать от души прожить ещё втрое больше прежнего.
       Да сохранит Бог Вашу полезную жизнь для радости искренне Вас
       уважающих и почитающих, из числа коих имеет место быть Ваша
       покорнейшая слуга Айгазинова Зелика.
      
       Какова ученица сельской школы из далекой Сибири!
       Я мысленно поблагодарила ее, рассмеялась от радости и подумала: как хорошо!
       Значит, наши причитания о том, что молодежь мало или вовсе не читает, -
       не совсем верны? Зелика своим нестандартным поздравлением (ну, прямо 19-ый век!) доказала противное - читает! Если это так, то и слава Богу! Будем дальше жить, радоваться и надеяться, что компьютер и интернет не отобьют у юного поколения желания держать в руках книгу, ощущать ее тепло, душу автора, задуматься над взволновавшей строчкой, помечтать...
      
      
       ... А все, о чем так нескладно шла речь в этом очерке, началось с письма из Мочище в сентябре 2002 года - от чудесной учительницы, хрупкой (в чем только душа держится!), болезненной с виду, но такой стойкой, сильной, полной жизни, тепла и любви к людям.
      

    Рига.

    18 апреля 2010 г., воскресенье.

    Поздняя весна. Хмуро, ветрено,

    t0 +100 .

    В Исландии ожил вулкан

    Эйяфьятлайёкюдль

    (что значит "ледник на горе,

    находящейся на острове").

    * * *

       Пройдёт печаль, и грусть перегорит,
       Растают дни в тени тысячелетий.
       Но жизнь мою никто не повторит,
       Никто и никогда на целом свете.
       И надо жить до самого конца
       Всей силой духа и свободой зренья,
       Чтобы сошлись --
       единственность Творца
       с единственностью
       Божьего творенья.
      
       Рина Левинзон
  • Комментарии: 1, последний от 19/09/2019.
  • © Copyright Булгакова Мария Ивановна (bulgakowa2@gmail.com)
  • Обновлено: 28/06/2015. 329k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Мемуары
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.