МАРИЯ БУЛГАКОВА. КНИГА "ЖИЗНЬ ДУШИ".
НАША СЕМЬЯ
(биографический роман)
НАЧАЛО
19 ноября 1949 г. под звуки салюта в честь Дня артиллерии, доносившегося со стороны набережной Даугавы, компания из семи человек за скромным дружеским столом поздравляла с Днем рождения хозяина:
-- Многая лета, Николай Алексеевич! Ура! Считайте, что этот салют в Вашу честь! Будьте здоровы и счастливы!
Все потянулись к виновнику торжества, а он, высокий, статный, моложавый, с бокалом вина в руке, стоял во главе стола, застенчиво и смущенно улыбаясь.
Семья Воскресенских состояла из трех человек: Николая Алексеевича, Нины Ивановны и их дочери Елены -- студентки музыкального училища. В качестве опытного талантливого инженера Николай Алексеевич в конце 1944 г. был направлен из Ленинграда в Ригу на восстановление Рижского морского порта, взорванного гитлеровцами при отступлении в октябре 1944 года.
Почти в это же время из Москвы в Ригу прибывает большая группа специалистов разного профиля с той же целью: залечивать раны войны -- восстанавливать мосты через реку Даугаву, Рижский порт и уже после окончания войны набережную Даугавы в районе Старой Риги. В группе прибывших находился и инженер-гидротехник Борис Александрович Булгаков. Общая работа сблизила двух инженеров, они подружились, и вскоре Булгаков стал своим человеком в доме Воскресенских.
Николай Алексеевич, скромный, учтивый, деликатный человек, отличался спокойным, доброжелательным, уравновешенным нравом. Нина Ивановна, подвижная, быстрая, говорливая, составляла супругу тот удачный контраст, который и привел к гармонии в их браке: в этой дружной семье царило понимание и любовь.
Нина Ивановна присматривалась ко всему, чем жила Латвия, Рига, и активно искала дело по душе. Поиски увенчались успехом: Воскресенская стала одним из первых экскурсоводов только что созданного Рижского экскурсионного бюро.
Лене, единственной и любимой дочери, в семье жилось тепло и уютно. Была она прехорошенькая, веселая, улыбчивая, открытая дружбе и всему доброму. За ней хвостом вились поклонники, но родители насторожились только тогда, когда на горизонте появился Володя Каупуж, отслуживший положенный срок в армии и поступивший в Латвийскую консерваторию. Родители сразу почувствовали, что ухаживания Володи серьезны и что вскоре их дочь вылетит из родного гнезда. Так и случилось: Лена вышла замуж за Владимира Каупужа, по окончании консерватории стала искусствоведом, а ее супруг Владимир Ильич Каупуж -- видным человеком в Латвии: шесть лет директорствовал в Латвийской опере и 24 года возглавлял всю культурную жизнь Латвии на посту Министра культуры, так что жизнь Лены была интересной и полноценной с таким человеком.
Зная всех друзей дочери, приятелей и приятельниц, Нина Ивановна принимала к сердцу безденежье, полуголодную послевоенную жизнь многих из них и, чем могла, старалась помочь. Особой симпатией у нее пользовалась Лида Морозова, сокурсница Лены, талантливая студентка с великолепным низким, теплого тембра голосом и броской яркой внешностью. Ей было уже 28 лет, пора бы замуж, а женихов подходящих на горизонте что-то не было видно. Тех, что вернулись с войны, быстро прибрали к рукам более бойкие и смелые, Лида же не успела и вот засиделась в девушках до 28 лет. Нина Ивановна по этому поводу переживала больше, чем сама Лида, долго думала, как помочь ей устроить жизнь, и вдруг в какой-то момент ее осенило: а инженер Булгаков чем не жених? Ему только 42, Лиде -- 28 -- ну разве не пара? Она знала, что семья у Бориса Александровича распалась, что живет он в Риге один, без женского тепла, заботы, а одиночество, как известно, не лучший вариант жизни человека. Обсудив свой замысел с дочерью, Нина Ивановна решила действовать немедленно. Для знакомства представился прекрасный повод: день рождения Николая Алексеевича, которому 19 ноября 1949 года исполнялось 56 лет. Чтобы Лида ничего не заподозрила и не была смущена и скована, пригласили и меня: мы учились на одном курсе, но на разных факультетах -- Лена на фортепьянном, мы же с Лидой -- на вокальном.
На сборы к Воскресенским мне не требовалось много времени, ибо мой гардероб состоял из одного мало-мальски приличного платья. После смерти мамы в 1946 г. (было ей всего 46 лет) отец отдал мне на память о ней коралловые бусы и большой черный шерстяной платок, из которого получилось скромное гладкое платье.
Черное платье т красный коралловые бусы в пять рядов сделали меня нарядной и уверенной в себе. В этот вечер у Воскресенских мне почему-то, как никогда в жизни, было весело и легко. Я смеялась, шутила, пела, танцевала на крошечном свободном пятачке комнаты, сама себе изумляясь: что со мной? Какой бес в меня вселился? Неужели это я? Как-то само собой вышло, что внимание общества сосредоточилось на мне, а друг семьи, известный в Риге школьный учитель физики Голубев, вдруг шутливо приклонил колено и, прижав руку к сердцу, звонко воскликнул:
-- Знаете что? Если б я был свободен, я предложил бы вам руку и сердце!
Это было так театрально и эффектно, что все дружно зааплодировали и рассмеялись.
Вечер закончился поздно, и по ночной, слабо освещенной Риге Борис Булгаков пошел провожать не Лиду, а почему-то меня. Проводы были недолгими: из Старой Риги, где жили Воскресенские, до моей улицы Блауманя спокойным шагом минут 20-25 ходу. Он довел меня до дверей, почтительно поцеловал руку и попросил разрешения навестить уже на следующий день, в воскресенье.
И с этого вечера "душа моя вступила в предназначенный ей круг" (А. Блок).
* * *
Прошло немного времени, и стало ясно, как серьезно Булгаков относится к нашим свиданиям, к той Божьей искре, что возникла между нами.
Сейчас, когда идет месяц за месяцем, год за годом после смерти Бориса, постоянно думая о нем, о нас с ним, я все больше утверждаюсь в мысли, что наша встреча была не случайной, предназначенной свыше. Уже с первых свиданий я не думала о разнице в возрасте, напротив, мне это импонировало, нравилось. Но мои приятельницы не могли успокоиться:
-- Что ты делаешь? Разве ты слепая и не видишь, что вы не пара, что он для тебя стар? Разница почти в 17 лет -- это не шутка. Через 10-15 лет он станет окончательным стариком, а ты -- в расцвете, вот тогда наплачешься и вспомнишь наши предостережения, да будет поздно. Сто раз подумай, прежде чем сказать ему "да"!
Я слушала эти речи, и они отскакивали от меня, не смущая и не задевая. В свои 25 лет я уже насмотрелась на семьи, где он и она блистали молодостью и красотой, а жизнь не складывалась. Значит, возраст тут ни при чем. К моменту знакомства я стояла на перепутье, усталая, растерянная, одинокая, несмотря на то, что жизнь вокруг меня шумела и била ключом. Поступать в консерваторию не имело смысла, я закончила бы ее в 30 лет, а в этом возрасте певец уже должен работать и быть с именем и славой.
И в этот период раздумий и колебаний Судьба поставила на моем пути умного, серьезного, надежного человека, рядом с которым я вдруг почувствовала себя спокойной и защищенной. Это как раз было то, что я искала, но так и не нашла в моей первой любви,-- уверенность в завтрашнем дне, душевный покой.
К моменту встречи все сошлось и в моей, и в его жизни так, что вдруг одновременно у нас возникло чувство, что мы нужны друг другу, что нам предназначено быть вместе.
Красавцем Бориса Булгакова я бы не назвала, но он был интересен, а это, на мой взгляд, в мужчине важнее, чем красота. Первое, что бросилось в глаза и поразило в его лице,-- это сочетание черного и ясно-голубого: черные волосы, брови, усики над верхней губой (как у Чаплина) и голубые чистые глаза. Это впечатление было так сильно, что я не сразу разглядела остальное.
Булгаков был высокого роста, худощавый, подтянутый, держался просто и естественно. На прекрасно очерченный (так и просится сказать, сократовский) лоб падала густая прядь прямых волос. С годами я с грустью буду отмечать, как белеет и редеет его прекрасная шевелюра, все явственнее открывая голову безупречной формы. В старости он станет красив благородной красотой человека, прожившего достойно, чисто, по-божески свою жизнь, хотя к религии Булгаков был равнодушен.
Неповторимым и незаурядным показался мне этот человек уже с первых встреч.
В его манерах, поведении была изысканная интеллигентность прошлого века. Красиво целовал руку. Быстро вставал при появлении в комнате дамы и не садился до тех пор, пока она не села. Умел говорить и слушать одинаково чутко, не горячась в споре, не перебивая собеседника. Задавая ему вопрос, я никогда не знала, что он скажет, но знала наперед, что сказанное будет оригинально, ново, ценно. Очень хорошо понимал и чувствовал юмор, и самое неожиданное замечание, приправленное шуткой, представало не пустым, а как бы возникало из глубины его мироощущения. Его начитанность во всех областях меня поражала: казалось, нет такого вопроса, на который он не мог бы ответить. Несмотря на безжалостно меняющие нас годы, Борис почти до конца жизни оставался удивительно молодым умственной неутомимостью, жаждой знаний, отзывчивостью на все, что происходило вокруг.
Чем чаще мы встречались, чем больше беседовали, тем меньше я обращала внимания на его возраст, внешность, скромную одежду, постоянную папиросу в руках и все больше поддавалась обаянию и глубине его разговоров, оригинальности суждений, спокойствию и надежности, исходящих от него. Таких людей мне еще не приходилось встречать.
В одно из воскресений я отдыхала от трудной недели, когда раздался звонок. Открыла дверь -- и первое, что увидела, был пышный, с прекрасными листьями и многочисленными белоснежными цветами вазон калл (именно вазон, а не срезанные цветы!), за которым скрывалось взволнованное лицо Булгакова. Я со смехом спросила, пропуская в прихожую:
-- Это вы мне? Свадебные цветы?
А он смущенно и от этого чуть с вызовом:
-- А почему бы и нет? Все равно от вас я не отступлюсь. Соглашайтесь сразу!
И глубоко заглянув в глаза, взволнованно закончил:
-- Мы нужны друг другу, разве не так?
Выходите за меня замуж.
Таким было объяснение в любви. Очень по-булгаковски. Не словами. Вазоном цветов.
А перед уходом он пригласил к себе познакомиться с мамой, которая только что приехала из Москвы.
* * *
При мысли о смотринах мне становилось не по себе. Как я должна одеться? Как вести себя? О чем говорить? Понравлюсь? Нет? Мысли эти мучили меня. Моя подруга Аустра волновалась вместе со мной и из своего гардероба выделила черную шляпу с полями, заявив, что она делает меня интересной и обязательно принесет счастье.
И вот, собрав всю волю, я переступила порог квартиры N10 на улице Базницас, 13, еще и не предполагая, что тут пройдет 40 лет моей жизни.
Дверь открыл Борис, ободряюще улыбнулся, незаметно подмигнул -- мол, не робей!-- и пригласил войти. Рядом с сыном стояла маленькая, ему по плечо,
с ладной фигуркой, просто одетая, очень немолодая седоголовая дама.
-- Знакомьтесь, это моя мама, Валентина Яковлевна,-- и повернувшись в мою сторону,-- а это Маша.
Мы, скрывая волнение, посмотрели друг другу в глаза и пожали руки.
Знакомство состоялось.
Меня пригласили в большую, довольно темную, хотя была середина дня, комнату. Борис зажег свет, и я увидела, как скромно она обставлена. Но подробно рассматривать было неловко, да и некогда, ибо после общих ничего не значащих разговоров Валентина Яковлевна пригласила к столу, который стоял посреди комнаты и казался огромным для трех человек. За обедом я все время чувствовала на себе неотступный изучающий взгляд моей будущей свекрови, и он меня стеснял, делал неловкой и неумелой. Я понимала, что` у нее на душе, как трудно ей принять меня, освоиться с мыслью, что ее единственное дитя, ее божество, которому она служила всю жизнь, отныне будет делить свою любовь между нею и невесткой. Я мысленно ставила себя на ее место и понимала, что с ее точки зрения я неподходящая пара для сына: слишком молода, провинциальна, фронтовичка (кто знает, как вела себя в чисто мужской среде?), тяжело ранена (значит, могут быть проблемы со здоровьем), бесприданница, без специальности (пение -- это не работа,-- скажет она мне позже). И, наверное, многое еще во мне ее не устаивало, но... все разбивалось о твердую, как гранит, стену -- любовь сына.
18 лет, до самой ее смерти в 1969 г., мы будем жить с Валентиной Яковлевной в одной квартире, 18 непростых лет, где будут и ревность, и обиды, и слезы, но и много доброго и светлого. Отдав жизнь сыну, вырастив его без отца, мать хотела для него не меньше, чем принцессу, а он полюбил обыкновенную женщину. И смириться с этим оказалось не так-то легко. Я вошла в жизнь ее сына так стремительно, что она не успела подготовить себя, свыкнуться с этим. Еще какое-то время теплилась надежда, что сын одумается, возьмет женщину посолиднее, и для этого у нее на примете имелись две очень подходящие кандидатуры -- одна врач, другая преподаватель английского языка.
Но, увы, сын выбрал не их.
МОЯ СВЕКРОВЬ
Моя свекровь -- удивительная женщина с необычной судьбой.
Евтушенко прав, когда писал:
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы -- как истории планет...
У каждой все особое, свое,
И нет планет, похожих на нее.
Вот и моя свекровь -- одна из таких планет.
Была она 13-ым ребенком в шумной, темпераментной, дружной еврейской семье Славиных -- единственной еврейской семье в рабочем поселке Дядьково, что на Брянщине. Мать Анна Исаевна, красивая, дородная, мягкая, добрая, рожала детей, вела дом, кормила, шила, стирала, пела колыбельные песни очередному младенцу и снова готовилась стать матерью. К ней шли со всего поселка за советом, помощью. Она помогала при родах, лечила, мирила ссорящихся, готова была отдать последнее нуждающемуся. И оттого, что она ничего не жалела для других, люди ничего не жалели для нее и ее семьи.
Отец многодетной семьи работал на фарфорофаянсовом заводе Мальцева механиком и кочегаром. Чтобы прокормить такую семью, никакой зарплаты не могло хватить, и приходилось вести подсобное хозяйство, где был большой огород, сад, много гусей и кур, было несколько коров. Свиней выкармливали не для еды (свинину не ели!), а только на продажу, чтобы за вырученные деньги купить корма для коров и птицы. Работы хватало всем. Дети росли в русской рабочей среде, и в семье все говорили по-русски абсолютно чисто, без акцента и еврейских интонаций, хотя знали идиш и умели писать и читать на иврите. Родители строго придерживались еврейских праздников со всеми их обычаями и традициями, но в субботу отцу приходилось работать, и это его смущало и огорчало. Заботы, тяжелый труд подорвали здоровье главы семьи, и вскоре Анна Исаевна осталась одна с ребятами. Как жить без кормильца такой семье? Небольшой запас быстро растаял, и пришлось отдать последнюю, а посему особенно любимую Лизу в семью самого старшего сына Владимира, который жил в Риге. Мать со слезами отрывалась от своей ласковой, умной девочки. На прощанье она сказала сыну:
-- Я умоляю тебя об одном: дай Лизе такое же образование, как своим детям. Поклянись всем святым для тебя, что выполнишь мою просьбу!
Сказано это было с таким жаром и силой, что маленькая Лиза, присутствовавшая при разговоре, стояла взволнованная и потрясенная. Слова матери: "она должна стать образованной" запали ей в душу, стали лейтмотивом всей ее жизни.
К сожалению, брат Владимир не сдержал слова, моя свекровь не получила образования, всегда страдала от этого и до конца жизни считала брата виновником всех ее бед и не могла простить.
Почти десять лет Лиза жила в Риге, полюбила этот город и считала его своим, родным. Может быть, поэтому и Борис чувствовал себя в Риге хорошо, относился к ней с любовью и уважением.
Брат Владимир был деловой, умный, энергичный, работящий человек. Он занимался лесным делом, имел свои склады, контору, хороший 2-этажный деревянный дом в левобережной части Риги, недалеко от станции Засулаукс (до 1920 года -- Заксенхоф). Дом еще и теперь стоит, но запущенный, обветшалый, доживающий свой век.
На работе все было в его руках, дома же всем командовала жена, высокая, красивая, властная женщина, которую все побаивались, в том числе и супруг. Известно, что атмосфера дома зависит от женщины. В Дядьково семью объединяла умная, добрая, заботливая, ласковая Анна Исаевна, и всем в доме жилось уютно и тепло. У брата Владимира ничего подобного и в помине не было. Тон всему задавала Госпожа Командирша, на все случаи жизни у нее имелись свои категоричные суждения, и оспорить их было непросто. Так, она считала, что если человек нашел свое дело и хорошо зарабатывает, то никакие гимназии и университеты ему не нужны, а на образование девчонок вообще не стоит тратиться, лучше на эти деньги приготовить хорошее приданое и толково выдать замуж. Отец многодетного семейства (шесть своих детей да плюс Лиза) думал иначе, но на работе он так уставал, что дома хотел мира и покоя, поэтому во всем уступал супруге. Хозяйка с первого дня невзлюбила Лизу, считала ее лишней обузой для семьи, не разрешала даже присутствовать в комнате, где занимались с учителями ее дети. И чтобы Лиза не думала об учебе, навалила на нее столько дел по дому, что та еле справлялась с ними.
С племянниками и племянницами, которые по возрасту были ей близки, Лиза ладила, жила мирно, хотя все же иногда чувствовала неравенство. Мать и с ними была неласкова, но они не унывали, жили в своем мире. У матери наблюдались разные странности. Так, она часто что-то теряла, забывала, не могла найти нужную вещь и, измучившись, звала на помощь ребят. Глазастые, сообразительные, они быстро находили нужное и получали за это от матери то горсть изюма, то чернослива, то конфет, а иногда и копейку-другую. Это им так понравилось, что они стали сами припрятывать мамины вещи, чтобы потом разыграть сценку с веселыми поисками и находкой и получить вознаграждение. На те копейки, что перепадали им от матери, они покупали в соседней лавочке очень вкусные крендельки. Однажды Самуил прибежал к девочкам и таинственно сообщил:
-- Хотите узнать, почему крендельки такие вкусные? Пойдем, я покажу.
Все побежали за братом к булочной. Через низкое, у самой земли окно они увидели большую комнату в подвале. У белого от муки стола стоял толстый, обнаженный до пояса пекарь, энергично вымешивал тесто, шлепая его о стол, потом этим тестом промокал волосатую, мокрую от пота грудь, подмышки, красное мокрое лицо и нос, при этом кряхтя от удовольствия, и снова шлепал на стол, посыпал мукой и месил, месил...
Сколько раз в нашем доме я буду слышать этот рассказ! Если к утреннему кофе в воскресенье покупались булочки и крендельки и семья садилась завтракать, Борис, сдерживая озорную улыбку, с веселыми искорками в глазах произносил заговорщицки:
-- А вот вы знаете...
И дальше жестами воспроизводилась давно известная всем сцена вымески теста. Дети, Саша и Лена, моментально включались в игру, заливались звонким смехом, видя мое брезгливое выражение лица и отодвинутые в их сторону крендельки. Это-то и требовалось: вкусные крендельки доставались им.
Как-то, находясь в своей комнате, Лиза случайно услышала громкий разговор супругов:
-- Ты опять заводишь свою старую песню: Лиза, образование,-- раздраженно и сердито говорила хозяйка.-- Твоей сестре давать образование было совершенно незачем, согласись же наконец со мной! Ей скоро 19, мы выдадим ее замуж с хорошим приданым, и хватит этого! Я уже присмотрела жениха -- вдовца Исаака с шестью детьми. В такой семье нужна будет только одна наука -- уметь работать, а этому твоя сестра обучена хорошо.
Владимир только кряхтел с досады, но возражать не смел, боясь семейной бури.
А Лиза стояла за дверью, ни жива ни мертва от горя, и первой реакцией на услышанное было желание бежать, немедленно бежать из этого дома, где никто ее не любит и не хочет заступиться. Наплакавшись вволю, она успокоилась и утвердилась в своем решении при первой возможности уйти из дома. Действовала Лиза очень осторожно и обдуманно. В один из дней, когда все были заняты своими делами и никто не обращал на нее внимания, она оделась и, сказав, что хочет погулять, отправилась на вокзал, чтобы узнать расписание поездов, цены на билеты (карманных денег имелось очень мало). Дома продумала, что с собой взять, незаметно собрала сумку, и пришел день, когда она, оставив только короткую записку брату с просьбой не мешать ей начать самостоятельную жизнь, без сожаления покинула неласковый к ней дом.
Она решила ехать в Одессу, зная, что в этом городе евреям можно жить и учиться.
* * *
Как восхитительно наивна была моя свекровь в свои 19 лет! Как неопытна!
Приехав в Одессу и кое-как устроившись, она с уверенностью, что все будет так, как ей хочется, пошла поступать... в университет! Ей казалось, что достаточно объявить о своем желании быть студенткой, как все устроится само собой.
Стояло знойное одесское лето, в университете не оказалось никого, кроме сторожа. Выслушав Лизу, он сказал:
-- Каникулы сейчас, барышня. Приходите осенью.
Но до осени еще надо было как-то дожить, ибо ее "миллионы" растаяли мгновенно. Юная Лиза, прекрасная своей молодостью, привлекла внимание и по незнанию жизни едва не оказалась завербованной в публичный дом. Потом ее стал обхаживать толстый пожилой грек, предлагая свое покровительство.
Эти два случая напугали, но и научили ее осторожности и осмотрительности.
Вскоре Лиза устроилась на конфетную фабрику завертывать карамель в разноцветные бумажки. Работа была сдельной, до отупения однообразной, требовала сноровки, которой у начинающей не было, поэтому зарабатывала она гроши. Ее товарки работали, как автоматы, и не сразу разглядели новенькую.
В обеденный перерыв Лиза не садилась с ними перекусить, а отходила в сторону и, пососав карамельку-другую, ждала окончания перерыва. В цеху всем стало ясно, что у новенькой нет ни гроша за душой. На следующий день работницы послали Лизу в лавку купить все для немудреного общего обеда. Тот, кто этим занимался, освобождался от платы, и Лиза воспрянула духом.
Работницы на этом не остановились. Видя, как медленно она работает, они незаметно стали подсыпать в ее ящик часть своей готовой продукции, чтобы Лиза могла заработать чуть больше. Их доброта, такт вызвали у нее горячее чувство благодарности, сблизили с ними. Вскоре Лиза уже знала все о каждой, но когда на их просьбу рассказать о себе они услышали, что их голодающая товарка убежала из богатого дома, чтобы не выйти замуж за нелюбимого и чтобы поступить учиться в университет, они посмотрели на нее, как на ненормальную, и, поняв, что она не их поля ягода, равнодушно отвернулись.
Подошла долгожданная осень, и Лиза поспешила в университет. Там все бурлило и шумело. Она оробела и стояла, растерянно озираясь. Вскоре к ней подошли две милые девушки и участливо спросили:
-- Ты кого-то ищешь? Может, мы можем помочь?
Лиза обрадовалась им, и разговор завязался естественно и непринужденно. Это были студентки университета, сестры Катя и Люба Фриденсон. Они вызвали у Лизы такую симпатию и доверие, что она как на духу рассказала им о побеге,
о желании стать студенткой. Катя спросила:
-- А гимназию ты окончила?
-- Гимназию?-- удивилась Лиза.-- Нет. Я училась три года в школе.
-- И ты хочешь стать студенткой университета?-- заливаясь веселым смехом, в один голос спросили сестры.
Но увидев растерянное, недоумевающее лицо девушки, перестали смеяться.
-- С начальным образованием никто тебя не примет в университет. Это ты
что-то нафантазировала,-- серьезно сказала Катя.-- Давай мы растолкуем, с чего тебе надо начинать. В 19 лет поступать в гимназию поздно, но ее можно закончить экстерном, а для этого придется брать платные уроки. Чтобы было чем платить, нужно найти хорошую работу. Специальности у тебя никакой нет. Значит, что требуется? Курсы! Курсы будем искать все, и, увидишь, найдем.
И нашли! В городской больнице шел набор на курсы массажисток. Лиза рассталась с конфетной фабрикой и переключилась на медицину. Ночные дежурства в палате тяжелых больных освобождали ее от платы за учебу и давали возможность кое-как перебиваться. Но сколько раз она спасалась от мук голода тем, что приходила в студенческую столовую, садилась за стол, где всегда стояла тарелка с бесплатным хлебом, и, делая вид, что кого-то ожидает, рассеянно брала кусок хлеба, намазывала горчицей и с аппетитом съедала. И так ломоть за ломтем, пока затихали голодные спазмы в желудке.
Думаю, не раз ей снился богатый и сытый дом брата с его крендельками и всякими вкусностями.
И все же в душе не было раскаяния. Наоборот. Радость!
Лиза успешно сдала экзамены и стала массажисткой. Эта специальность, единственная в ее жизни, будет выручать мать и сына в трудные годы и дни их жизни, особенно до Октябрьской революции, когда врач, в контакте с которым она работала, часто назначал своим богатым пациентам массаж.
В Одессу Лиза приехала накануне бурных событий революции 1905 года и вместе со студентами участвовала в демонстрациях, митингах, сходках, не очень разбираясь, какие цели они преследуют. Ей было достаточно знать, что она с теми, кто борется с несправедливостью.
В конце июня 1905 г. подошел к Одессе и стал на рейд броненосец "Потемкин" с восставшими матросами на борту, и в городе творилось что-то невообразимое:
толпы возбужденных, взбудораженных людей перемещались по улицам. Флаги, митинги, выкрики, конная полиция с нагайками в руках -- казалось, вот-вот все взорвется. От всего, что творилось вокруг, было и страшно, и радостно.
Университет закрыли на неопределенное время, и сестры Катя и Люба решили оставить клокочущую Одессу и ехать к отцу в Иркутск. Лизе было все равно, где жить, и она охотно приняла предложение подруг поехать с ними.
В Иркутске ей все было ново и интересно. Нашла работу, чтобы материально ни от кого не зависеть. Много работала, а свободные часы проводила в доме Фриденсона, отца ее милых подруг, который жил здесь на поселении после каторги.
Дом Фриденсонов был гостеприимным, открытым для революционно настроенной молодежи домом. На столе всегда уютно шумел самовар, стояла большая тарелка с ситным хлебом, колбасой или холодным мясом. За многолюдным столом шли горячие споры о свободе, революции, обсуждались события, происходящие в разных местах России. Лиза, как губка, все впитывала, не особенно разбираясь, кто такие народовольцы, социалисты-революционеры и другие. Главное она понимала: все они были за трудового человека. К ней присматривались и вскоре стали поручать разные задания, сначала совсем простые, а потом все ответственней. И она выполняла их аккуратно, точно,
с охотой.
Так моя свекровь становится на путь революционной борьбы. Сознание, что она может приносить пользу, что она нужна, поднимало ее самоуважение, наполняло радостью.
Дом Фриденсонов уже давно находился под неусыпным надзором полиции. Арестов можно было ждать в любую минуту. Стало известно от своего человека в полиции, что намечается арест Павла, друга Любы, и нескольких студентов. Пока Павел был на воле, надо было срочно найти для него "невесту" и обручиться, чтобы иметь законное право носить в тюрьму передачи и таким образом поддерживать связь.
Стали думать, кто бы мог стать такой "невестой", и выбор пал на Лизу, еще не "засветившуюся" в охранке. Ей, еврейке, исповедующей иудаизм, надо было принять православную веру, и она, не колеблясь, идет на этот шаг. Во время крещения вместе с новой верой Лиза получает новое имя -- Валентина. Обручение с Павлом состоялось накануне его ареста. "Невеста" носила передачи в тюрьму, заодно передавая сведения о готовящемся побеге, но вскоре в камере произошла стычка с охраной, во время которой Павел был убит.
Валентина больше не невеста, но православной останется навсегда.
Родня за измену вере отцов будет долго презирать ее, не признавать новое имя Валентина, и только в советское время примирится, и отношения станут налаживаться.
Когда революция 1905 года пошла на спад, по стране прокатилась волна арестов.
Иркутский партийный комитет посылает Валентину в Петербург с тайным поручением к их товарищу, Анатолию Николаевичу Лагутину. Валентина с трудом разыскала дом, в мансарде которого снимали комнатку два студента прославленного петербургского института путей сообщения, два белоподкладочника, как называли путейцев за китель с белой подкладкой,-- Толя Лагутин и Александр Булгаков. Передала поручение Лагутину и познакомилась с его другом Сашей Булгаковым, высоким, стройным, голубоглазым, веселым и доброжелательным молодым человеком.
И для этой настрадавшейся девочки приходит время любить. Любовь в двух сердцах вспыхнула одновременно и ярко, захватила, закружила и заставила забыть обо всем, в том числе и о революции. Они поженились. Жили скромно, но счастливо. В 1907 г. все еще продолжаются аресты, и Александр Иванович опасается, что руки охранки могут дотянуться и до его молодой жены. Чтобы избежать этого, он отправляет Валентину, уже беременную, за границу, к старшему брату Михаилу.
9 ноября 1907 г. в Женеве у Валентины Яковлевны и Александра Ивановича Булгаковых родился сын Борис.
Это с ним я познакомилась у Воскресенских 19 ноября 1949 года. Мы прожили вместе почти 50 лет, и 7 апреля 1999 г. он оставил этот мир.
1907 -- 1999 г.г. -- почти целое столетие!
Через его жизнь, типичную для того времени, прошли все главные события бурного XX-го века.
МИХАИЛ ИВАНОВИЧ
Корни Булгаковых в небольшом городке Грайвороне, что на границе Украины и России. В разное время он административно входил то в Курскую, то в Белгородскую области. Население в приграничных районах, как правило, смешанное, и Грайворон не являлся исключением.
Булгаковы считали себя русскими, но в мягком выговоре согласного "г" (фрикативное "г", по терминологии языковедов), в певучих интонациях сказывалась Украина.
Отец Бориса, Александр Иванович Булгаков, родился в большой дружной семье, где росло пять сыновей и одна дочь. Дедушка Бориса, Иван Иванович, в небольшом офицерском чине участвовал в войне с турками за освобождение Болгарии, а вернувшись с войны, работал в земстве. Умный человек, прекрасно чувствовал и понимал, что времена стремительно меняются, что образование становится главной ценностью, и, чтобы дети нашли свое место в жизни, продумал все возможные варианты.
Семья жила скромно, и выучить всех не имелось возможности. Отец решил, что даст образование старшему сыну Михаилу и любимой дочери Соне с условием, что они приложат все старание, чтобы и остальные братья учились.
Так все и вышло.
Старший Миша пользовался в семье непререкаемым авторитетом и заменил рано умершего отца. Все охотно слушались его, даже мать Варвара Ивановна: что Миша сказал -- это закон! Михаил Иванович, учась в Курском реальном училище, готовил Сашу по всем предметам в это же училище, за что тот носил ему портфель, без возражений выполнял все поручения. После реального училища Миша поступил в славившийся по всей России петербургский институт путей сообщения, давал уроки и на заработанные деньги учил дальше Сашу уже в реальном училище. Потом Саша стал студентом того же института путей сообщения в Петербурге и по примеру старшего брата зарабатывал уроками, а летом -- техником в экспедициях, чтобы помогать следующему брату. Соня училась на родительские деньги, как обещал отец, в гимназии, подрабатывала, бегая по урокам, и помогла младшему брату Леониду стать студентом Сельскохозяйственной академии.
Так выполнялся наказ отца в этой крепкой, дружной семье.
Помимо дома в Грайвороне, у Варвары Ивановны был бабушкин небольшой хуторок, куда летом съезжалась вся семья. Сколько было веселья, смеха, розыгрышей!
Однажды внуки-озорники накормили гусей хлебом, пропитанным водкой, и те, опьянев, свалились замертво. Пришла Варвара Ивановна, заохала, запричитала и, чтобы хоть перо не пропало зря, ощипала их. Гуси же, проспавшись, ожили и, гогоча, голые разбежались по двору всем на потеху. А то как-то вечером Миша подговорил Соню, которая спала с бабушкой в одной горнице, положить в ночной горшок немного натрия, и когда бабушка использовала горшок по назначению, под ней произошел взрыв. Она перепугалась до смерти и потом всех уверяла, что это козни нечистой силы.
В семье было много своеобразного. Так, младший брат Леня, став по окончании
Сельскохозяйственной академии рисоводом, работал на Дальнем Востоке какое-то время с братом Сашей, уже инженером-гидротехником, и обращался к нему на "Вы" и "Александр Иванович", а тот к нему на "ты" и "Леонид Иванович", старшего же брата младший Леонид называл "дядя Миша".