Сразу хочу предупредить читателя: эти литературные заметки не являются автобиографическими. Я заранее отказался от какой бы то ни было хронологии.
Жизнь каждого человека наполнена такой бездной ничего не значащих для широкой публики фактов, что описывать ее во всех подробностях, да еще от первого лица, не имеет смысла. Это просто не интересно. То, что в какой-то определенный период или момент бытия того или иного индивидуума имело для него якобы громадный смысл, со временем теряет значение и превращается в ничего не значащие эпизоды. И напротив - какая-нибудь мимолетная встреча, кем-то брошенное мимоходом слово толкают человека на поступки, становящиеся поворотными в его судьбе. То есть главную роль в жизни любого из нас играют ЛЮДИ, с которыми так или иначе свела нас судьба.
Среди тех, кто встретился на моем пути, были и плохие и хорошие. Мне повезло - хороших было больше. О них и речь.
Провал
Летом 1962 года на вступительном экзамене в Литературный институт им. Горького по русскому языку и литературе я получил "двойку". Экзамен принимал профессор МГУ Геннадий Николаевич Поспелов - гроза всех студентов и абитуриентов (Евтушенко, будучи студентом Литинститута, сдавал ему 14 раз, да так и не сдал). Это был устный экзамен, а сочинение я написал на "отлично". Билет состоял из двух вопросов - по языку и по литературе. С грамматикой я более или менее разобрался, а второй вопрос загнал меня в тупик. Требовалось рассказать о творчестве Лермонтова. А башка 20-летнего парня, вчерашнего матроса, была заполнена кашей из стихов Багрицкого и Киплинга, Недогонова и Уткина, Межирова и Слуцкого, Винокурова и Гудзенко. Ну и, конечно, Евтушенко и Вознесенского - кумиров тогдашней молодежи. Для Лермонтова места в ней не осталось. И когда Поспелов потребовал прочитать наизусть хоть какое-нибудь стихотворение великого русского поэта, в мозгах моих что-то заклинило и я молчал как рыба.
Здесь свою роль сыграл еще один немаловажный фактор. Геннадий Николаевич, принимая экзамены, все время что-то ел. На абитуриентов это производдило потрясающее впечатление. Представьте себе стол экзаменатора, заваленный пирожками и уставленный бутылками с кефиром. Тем более, что в общаге, знакомясь с друг другом и надрывая глотки в ночных состязаниях в гениальности, мы пропили все до копейки и были уже вторые сутки голодны, как волки.
Чувствуя, что все строки Лермонтова, заученные еще в школе, вылетели у меня из головы, я хотел лишь одного - стащить со стола пирожок и сбежать от этого позорища куда подальше. Однако сделать мне этого не удалось: разъяренный профессор стукнул по столу кулаком и выгнал меня из аудитории.
Впоследствии, будучм студентами, мы свыклись с причудами этого, без преувеличения, выдающегося ученого, корифея теории литературы и русской классики.
Забегая наперед, припомню такой курьезный случай. Как-то, кажется уже на втором курсе, мы сдавали Геннадию Николаевичу зачет. По обыкновению, он разложил на столе свой "экзаменационный корм". Среди прочих харчей были и яблоки. Зачет шел своим чередом, но тут профессора вызвали к телефону. Извинившись перед студентами, он вышел из аудитории. И тут с "галерки" подошел к столу экзаменатора невероятно высокий и тощий студент из числа "приблудных". Это был один из старшекурсников, за которым уже год или два тянулся "хвост" по литературоведентю. Деканат разрешил ему сдать зачет вместе с нами. Итак, "приблудный" подошел к столу профессора, взял яблоко и смачно его надкусил. Но в это время за дверью послышалась командорская поступь профессора Поспелова. Воришка обронил надкушенное яблоко на стол и успел занять прежнее место. Он сразу же обнаружил следы "диверсии" и грозно спросил:
- Кто посмел?
Студенческая аудитория ответила ему гробовым молчанием.
- Если злоумышленник не признается, всем ставлю незачет! - щеточка усов над верхней губой прорфессора приняла горизонтальное положение. Мы поняли, что Поспелов не шутит. И тогда в последнем ряду поднялся "приблудный" злоумышленник. Его давно не мытая физиономия выражала мировую скорбь.
- Вон из класса! - возвопил Поспелов. - И чтобы больше мне на глаза не показывался!
Тот сокрушенно поплелся к двери. И в это время раздался медоточивый тенорок Коли Рубцова:
- Геннадий Николаевич, он ведь десять дней ничего не ел!
Профессор сперва опешил. Затем догнал воришку, уже выходившего за двери, схватил его за рукав, суудорожно порылся в карманах, достал червонец и сунул его в руку совершенно обалдевшего студента:
- Идите в столовую, поешьте, только не передайте - после долгой голодухи это вредно!..
Кончилась эта история большим разочарованием для профессора Поспелова и большими неприятностями для "голодающего" студента. Закончив прием зачетов, Геннадий Никулаевич сложил недоеденное в свой необъятный "доисторический" портфель и важной поступью через сквер Литинститута двинулся к выходу на Тверской бульвар. И тут из-за кустов ему навстречу поднялась знакомая фигура. Обдавая корифея перегаром дешевого портвейна, облагодетельствованный им студент обнял и взасос поцеловал его, бормоча слова искренней благодарности. Дареный червонец был добелнстно пропит им в соседней забегаловке, после чего он мирно почивал в кущах литинститутского сквера. Больше на моем веку Геннадий Николаевич Поспелов никогда не проявлял к студентам сострадание и милосердие.
Но все это произошло значительно позже. А в день последнего экзамена, позорно мною проваленного, я, брел по Тверскому бульвару к памятнику Пушкину и далее, через сквер на Пушкинскую, где останавливался троллейбус третьего маршрута. Он ехал прямиком до нашей общаги. Оставалось лишь собрать вещи и отправиться на Курский вокзал, откуда шли поезда на Харьков, мой родной город. Денег у меня оставалось лишь на билет в общем вагоне и на "прощальную" выпивку.
Я не отчаивался - начав самостоятельную жизнь в неполных семнадцать лет, уже успел к двадцати своим годам пройти огонь и воду, испытал немало разочарований. Одним больше, одним меньше - какая разница!
В общежитии на улице Добролюбова дым стоял коромыслом. Кто-то из пока что не признанных гениев праздновал поступление в кузницу советских писателей, другие, провалившись, как и я, на вступительных экзаменах, пили посошок, собираясь в обратный путь. Я тоже внес в общий котел бутылку портвейна "Три семерки", взял стакан и сел на чью-то продавленную койку.
- Ну что ты теперь будешь делать? - спросил меня Сережа Макаров, питерский поэт, он же техник по ремонту лифтов, сдавший все экзамены на тройки и уже зачисленный в институт. - Какие планы?
- Вернусь в свою "Лензмину" (харьковская молодежная газета "Ленiнська змiна", куда я устроился после флота). Попытаюсь поступить на филфак в Харькове.
- Ну, удач тебе, старик! А я завтра приглашен на обед к самому Александру Яшину. Обещал дать мне "доброго пути" в "Литроссии"!
"Живут же люди!" - подумал я без всякой зависти. До поезда на Харьков оставалось бездна времени, но меня на обед никто не приглашал. А уезжать из Москвы не хотелось! Мне понравился этот загадочный город, захотелось продлить свое пребывание в нем хотя бы на несколько дней. Но, увы, здесь у меня не было ни одного знакомого человека. Правда, в кармане лежала записка от поэта Аркадия Филатова и его тогдашней жены Люки к неведомому мне московскому литератору Юлию Даниэлю, бывшему харьковчанину, с просьбой приютить меня и обогреть, если что... Немного поколебавшись, я спустился на лифте в фойе общежития, где имелся телефон, и набрал нацарапанный на клочке бумаги номер.