"Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю..."
Честно говоря, в гости к Даниэлю я шел с некоторой опаской. Ну кто я, собственно, такой в глазах известного московского писателя? С чего это вдруг он должен принимать меня в своем доме, тратить драгоценное время на какого-то провинциального поэта? К тому же получившего "неуд" на экзамене в Литинститут по главному предмету, то есть расписавшегося в собственной несостоятельности. Но, подумав, я решил, что ничем особо не рискую: выставит за дверь - поеду на Курский вокзал и вернусь в Харьков. Где наша не пропадала! И нажал кнопку звонка.
Сначала послышался залистывый собачий лай, а затем дверь отворилась и на пороге меня встретили шоколадного цвета спаниэль и невысокий человек с лицом суровым и неприветливым, будто высеченным из доломита. Надо было представиться, назвать себя, но от волнения я, кажется, потерял дар речи.
И вдруг он улыбнулся. Никогда ни у кого ни раньше, ни позже я не видел такой улыбки. Она не просто озарила, но совершенно изменила облик стоявшего передо мною человека. Я понял, что у него мне и впрямь будет тепло и уютно. И влюбился в Юльку с первого взгляда.
Да, мои и его харьковские друзья - Люка и Кадя Филатовы, Леша Пугачев (речь о них ниже) Борис Чичибабин, Марлена Рахлина и многие другие (кстати, в Харькове у него друзей было не меньше, а может быть, и больше, чем в Москве)за глаза называли Юлия Марковича Юлькой. Знал ли он об этом? Наверное, знал. В этом не было ни тени амикошонства, просто все его друзья искренне любили этого человека и относились к нему с большой нежностью. Юлька платил им той же монетой.
Сейчас, по прошествии 43 лет после этой встречи, я помню ее в мельчайших деталях, будто она произошла вчера. Собственно, зауважал я Даниэля заочно, узнав, что он добровольно ушел на фронт, сначала был связистом, а затем воевал в войсках специального назначения. Это были десантники-диверсанты, которых на парашютах забрасывали в тыл врага, как правило по ночам, и там они уничтожали полковые и дивизионные штабы, мосты и базы гитлеровцев, а то и целые подразделения. В одном из таких рейдов обе руки Даниэля при приземлении прошило автоматной очередью, но друзья не бросили его, доставили на "большую землю", что уже говорит о многом. Для меня, сына фронтовика, выросшего в военном городке, это было лучшей характеристикой. А еще мне рассказали о том, что Юлий Даниэль - большой знаток и прекрасный переводчик английской поэзии. В Харькове, в библиотеке Короленко, еще будучи старшеклассником, я переписал в тетрадку несколько стихов Редьярда Кипплинга и был очарован мужеством и горькой иронией его лирики. Сегодня было бы справедливо поставить девизом ХХI века пророческие строки этого поэта:
Запад есть Запад, Восток есть Восток,
И вместе им не сойтись...
Люка Филатова сообщила мне, что Юлька знает практически все стихи Кипплинга на память в оригинале. Для меня тогда это было чем-то сверхестественным.
Человек, знавший Кипплинга наизусть, взял меня, двоечника, не вспомнившего даже хрестоматийные стихи Лермонтова, за руку и буквально втащил в небольшую комнату, стены которой были сплошь уставлены стеллажами с книгами. Шоколадная спаниэлиха, которую, как выяснилось звали Кэри, последовал за нами и тут же улеглась на кушетке, застеленной байковым одеялом.
- Учти, - сказал Юлий, - спать ты будешь именно на этой кушетке. Но она - личная собственность, законное лежбище Кэри, так что договаривайся с ней сам. В итоге мне это удалось - мы спали на кушетке вместе с Кэри.
В доме Юлия Даниэля я провел три дня, насыщенных самыми невероятными событиями. Во-первых, накормив меня обедом, он тут же потребовал, чтобы я почитал собственные стихи. Некоторые из них, особенно "Оловянный матросик", ему понравились (гораздо позже Юлий ссылался на него в одном из своих писем, присланных из Потемской зоны), но от большинства он не оставил камня на камне. Причем сделал это так, что я не ощутил ни капли унижения, обиды или разочарования. Ну, скажем, прочту я ему какой-то стих, а он, прищурившись, покачает головой и возьмет с полки книгу.
- Мысль у тебя, - говорит, - плодотворная, но смотри, как ее выразил Федор Тютчев.
Ясное дело, у Тютчева это получилось гораздо лучше...
Квартира Даниэля располагалась на первом этаже, окно кабинета выходило во двор, где с утра до вечера на скамейках шли шахматные баталии. Играли, как сказал мне Юлий, на деньги. Выигрывал, помнится, как правило один и тот же игрок в форменной офицерской рубахе бех погон и диагоналевых брюках, видимо, отставной вояка. Мы с Юлием по очереди, в полевой бинокль следили за развитием шахматной партии. Было ясно, что через два хода отставник объявит противнику мат - его ладья вышла на атакующую позицию. Вот тогда Даниэль достал из шкафа воздушное ружье (не помповое, который сегодня служит убойной силой в криминальных разборках, а совершенно безобидное, то, что являлось когда-то атрибутом парковых тиров), зарядил его крошечной свинцовой пулькой, тщательно прицелился - и ладья улетела в детскую песочницу. Ее тут же схватил в зубы дворовый щенок и во весь опор помчался за гаражи. Партия была сорвана.
Конечно же, все это можно было квалифицировать не иначе, как мальчишество и мелкое хулиганство. Но нами овладел азарт. Сегодня смешно себе представить - известный писатель и начинающий поэт вместо того, чтобы посвятить день литературной учебе или хотя бы поговорить о высоком, как мальчишки, играли в снайперов, подвергая из засады обстрелу шахматные доски ни в чем не повинных пенсионеров. В процессе этого обстрела в кабинет заглянула жена Юлия, Лариса Богораз. "Учтите, это плохо кончится, и покрывать вас я не стану! - сообщила она и отправиласт вовсвояси, хлопнув дверью. Юлий тяжело вздохнул, закатив глазаЮ и вновь приник к прицелу.
Лариса оказалась пророчицей. Следующий выстрел оказался неудачным - пулька угодила в мочку уха одного из шахматистов. Но хуже всего было то, что он успел ее каким-то образом поймать в ладонь. Улика была на лицо. Прибывшая по вызову потерпевшего милиция без труда вычислила окно, из которого велась стрельба, и вскоре милицейский патруль в составе двух сержантов и капитана с удивлением рассматривал двух вполне интеллигентных людей, сидевших за письменным столом над рукописью стихов. Ружье Юлька заблаговременно спрятал под толстый персидский ковер в соседней комнате.
Проверив наши документы и бегло осмотрев кабинет, капитан уважительно козырнул ветерану войны, награжденному боевыми наградами, и уже хотел было откланяться, дескать, произошло недоразумение, как вдруг в кабинет вошла все та же Лариса.
- А вы под ковром не сонтрели? - спросила она, увлекая патруль в смежную Комнату. Ружье было торжественно извлечено из-под ковра, капитан сокрушенно покачал головой и принялся составлять акт об его изъятии в качестве вещественного доказательства. Впрочем, в итоге Юлька отделался небольшим штрафом - боевое прошлое фронтовиков в те времена было еще в цене. Но ружье все-таки конфисковали.
Андрея Синявского, втянувшего Даниэля в историю, стоившую ему сломанной судьбы и, в конечном счете, жизни, я видел лишь однажды. Как-то в дверь позвонили, я пошел открывать и впустил в дом человека, запомнившегося мне прежде всего его бородой. Кажется, на нем была косоворотка. И вообще он напомнил мне Григория Распутина - каким его изображали в школьных учебниках по истории. Юлий провел гостя в кабинет, они о чем-то долго шептались, а затем загадочный визитер исчез, не сказав ни слова на прощание. Видимо, уже тогда, в 1962 году, шли переговоры о зарубежных публикациях "антисоветских" произведений Синявского и Даниэля. Чем это кончилось, известно всем. Я до сих пор помню лагерный адрес Юлия Даниэля - Мордовская ССР, Потьма, поселок Явас, Дубравлаг. Звучит зловеще. Позже, в середине 60-х годов, когда я перевелся на заочное отделение и вернулся в Харьков, Филатовы, поэты Борис Чичибабин и Марлена Рахлина собирали среди друзей теплые вещи, чтобы послать Юлию: его барак стоял на болоте, он страдал от холода и постоянной простуды. Позже выяснилось, что ни одна из этих посылок не дошла по назначению. "Гэбьё", видимо, всерьез решило уничтожить Юлия Даниэля.
Был ли он "диссидентом"? На мой взгляд, не был. Он просто был честным литератором, поэтом, живым, очень зорким человеком из категории неисправимых романтиков, ни сном ни духом не ведавших, чем могут для него кончиться опасные игры, затеянные Синявским. Авантюристы всегда используют доверчивых людей для осуществления своих замыслов.
В 1974 году Синявский без особых проблем выехал во Францию, где вскоре стал професором Сорбоннского университета и в полном здравии и благополучии прожил до 1997 года. Судьба друга, которого он бросил в эту мясорубку, его не интересовала.
Даниэль после освобождения был лишен права жить в Москве и под неусыпным надзором "гэбья" прозябал в Калуге, преподавая в школе. "Гэбье" даже придумало ему псевдоним - Ю.Петров, под которым он изредка печатал свои литературные произведения. Достоверно известно, что Булат Окуджава и некоторые другие известные писатели разрешали Даниэлю печатать его переводы под их именами - чтобы дать человеку что-то заработать. В одной из статей я как-то прочитал, что Андрей Синявский является "выдаюшимся русским писателем". Избави Бог нас от такой "выдающейся" литературы, смердящей провокацией и предательством.
А Юлий Даниэль, которому поначалу шили 64-ю, бывшую 58-ю статью, предусматривающую "вышку", до конца остался честным парнем, его писательский, особенно поэтический дар лишь окреп в суровых испытаниях. Я запомнил два сихотворения из его писем из Потьмы на волю, цитирую их по памяти - изданных вариантов у меня нет.
Мои стихи - как пасмурные дни,
В них нету зноя.
Совсем не мной написаны они.
А может, мною?
Они грустят у запертых дверей,
У синих коек.
И пафос не стоит лагерей.
А может, стоит?
И не уйти не скрыться нипочем
От серых буден.
Их петь не будет Лешка Пугачев.
А может, будет?
И не сломать, не смять железный круг -
Их уничтожат,
Их прочитать не сможет милый друг,
А может, сможет?
Юлька напрасно сомневался в том, что его стихи не сможет прочитать "милый друг". Тупая лагерная цензура не нашла в них никакой крамолы, и они дошли в Харьков, именно к Леше Пугачеву, которому в этой книге будет посвящена отдельная глава. И, конечно, для всех юлькиных друзей. Более того, Пугачев написал на эти стихи прелестную песню. Жаль, что прозаические строки не способны передавать мелодию,я бы спел эту песню. Она до сих пор звучит в моем сердце.
Второе стихотворение Юлия Даниэля не менее скорбно и мужественно. И поэтически совепшенно. Оно, благодаря Леше Пугачеву, тоже стало песней. Повторяю, что цитирую стихи по памяти, с тех пор, как я их прочел и запомнил, минуло уже 40 лет, возможны раночтения:
Вспоминайте меня,
Я вам всем по строке подарю.
Не тревожьте себя,
Я долги заплачу к январю.
И не стану грустить
И скулить, о пощаде моля.
Это зрелость пришла,
И пора оплатить векселя.
Непутевый, хмельной,
Захлебнувшийся плотью земной,
Я трепался и врал,
Чтобы вы оставались со мной.
Но благая судьба
Сочинила счастливый конец:
Я достоин теперь
Ваших мыслей и ваших сердец.
И меня к вам влечет,
Как бумагу влечет к янтарю.
Вспоминайте меня,
Я вам всем по строке подарю.
По нелегкой, по горькой,
Тоскою пропахшей строке,
Чтоб любили меня,
Когда буду от вас вдалеке...
Эти строки не остались без отклика. Те из нас, кто были свидетелям или участниками описанных событий и еще не отправились в мир иной, помнят и любят Юльку, Юлия Марковича Даниэля. На всем его очень не хватает.
Кстати, когда харьковское "гэбье" в лице начальника 5-го, идеологического отдела полковника Жоры Дубравы, замордовало меня настолько, что я вынужден был улететь в Магадан, Даниэль передел мне через друзей записку: "Молодец, все правильно. Лучше самому, чем по этапу".
Но я несколько отвлекся от текущих событий. На четвертое утро моих гостин у Даниэля он разбудил меня часлв в 11 (после флота я добирал не доспанное на кораблях, там подъем был в 6 утра). НА столе стояла бутылка сухого вина и нехитрая закуска.
- Вставай пиит, тебя ждут великие дела!
Оказывется еще накануне Юлий позвонил в Литинститут и узнал, что по результатам двух вступительных экзаменов - письменному и устному - приемная комиссия выставила мне средний балл - "удовлетворительно", и я был зачислен в число студентов первого курса. А сегодня Даниэль не поленился смотаться на Тверской бульвар, чтобы воочию удостовериться в правдивости полученной по телефону информации.
- Тебе даже койку в общаге выделили, комната 412-я, - сообщил он мне. Я видел на лице Юлия искреннюю радость.
Мы выпили по бокалу "Фетяски", перекусили, и Юлий проводил меня до метро. Это было прощание навсегда, больше я его никогда не видел. Студенческая жизнь, творческая атмосфера литературных семинаров, новые знакомства в богемной каше ЦДЛ (Центрального дома литераторов) захватили, закрутили меня в своей круговерти. Изредка я позванивал Юлию Даниэлю, докладывая о своих победах и поражениях на поэтическом фронте и всякий раз наталкивался на некий холодок: он жил совершенно другими проблемами и заботами. Но благодарность за то, что этот незаурядный человек помог мне в трудную минуту и зарядил меня бойцовской энергией, живет в моей душе и по сей день.