Черникова Елена Вячеславовна
Зачем?

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 16/01/2022.
  • © Copyright Черникова Елена Вячеславовна
  • Размещен: 01/02/2013, изменен: 06/03/2014. 601k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

      
       Лучи того, кто движет мирозданье,
       Всё проницают славой и струят
       Где -- большее, где -- меньшее сиянье.
      
       Я в тверди был, где свет их восприят
       Всего полней; но вёл бы речь напрасно
       О виденном вернувшийся назад;
      
       Затем что, близясь к чаемому страстно,
       Наш ум к такой нисходит глубине,
       Что память вслед за ним идти не властна.
      

    Данте. "Божественная комедия".
    "Рай".     Песнь первая

      
       Наша родина -- Россия.
       Оттого всё и вышло.
       Слушайте.
      
       В этой странной истории -- ни виноватых, ни правых. Она произошла только ввиду пришествия третьего тысячелетия от Рождества Христова.
       Дело в том, что когда на человечество наступил двадцать первый век, на Земле начало твориться что-то жуткое. Слушать новости стало страшно; все потихоньку привыкли к сводкам катастроф, спискам жертв, сметам на восстановление безвозвратного и прочим гадостям. Где не сгорело, там утонуло; кто не разбился, того задавило. Большинство поэтов написало прозу. Музыка становилась непостижимо абстрактной, знахарство -- генетическим, мировые конфессии -- растерянно-непримиримыми. Количество глянцевых эротических журналов превысило предельно допустимую концентрацию, их суммарный доход стал сопоставим с прибытком от торговли пистолетами: покупательницы погрузились в пряные фантазии. Среди состоятельных мужчин разгулялся синдром менеджера*, среди несостоятельных -- вялотекущее политиканство вкупе с печально-регулярным постинтоксикационным синдромом**.
       * Синдром менеджера -- многообразные фобии, зачастую сопровождаемые печальным бессилием. -- Здесь и далее примеч. автора.
       ** Постинтоксикационный синдром -- похмелье.
       Дети в школах задавали учителям абсолютно бытовой вопрос: "Скажите, пожалуйста: если Бог есть и он добр, то почему творится такое?" Учителя боялись ответить правду, что всё по заслугам и что каждый выбирает по себе.
       С особой уверенностью в своих силах работали только историки, особенно египтологи. Книги с безапелляционными заголовками типа "Тайны пирамид открылись" продавались тоннами -- как в переводах, так и без. Инженеры, некогда обслуживавшие ближний и дальний космос, бездельничали и покупали египтологические книги, строили из них домашние пирамидки, мумифицировали дохлых кошек и затачивали бритвы. Все паранауки обещали приход новых энергий, особенно духовных. Теоретическая физика взяла тайм-аут ради осмысления новейших открытий практической мистики. Английских фермеров под страхом громадного штрафа обязали обеспечить поросят игрушками, чтобы до конкурентоспособного свинства молодняк развивался полноценно. Чемпион мира по шахматам проиграл суперкомпьютеру, но в интервью пообещал тележурналистам, что белковый шахматизм еще скажет свое слово.
      
       -- Папа, а что такое белковый шахматизм? -- спросил десятилетний сын Василий у профессора-языкознатца Ужова, недоумённо глядя в телеэкран.
       -- Это он про себя, любимого, -- горько усмехнулся отец, тоже вздрогнувший от чемпионовой речи. -- Раньше шахматисты были людьми, а теперь, видишь ли, белковые... козлы.
       Последнее слово профессор сказал очень тихо, но пытливый ребенок расслышал.
       -- А этот год -- козлиный! -- деликатно перевёл на другую тему сын. -- И овечий.
       -- Словом, стадо, братец, не дремлет, -- непонятно отреагировал отец.

    * * *

       Пришла с работы мама, доктор генетики, выключила телевизор и пригласила домочадцев ужинать. Сели на кухне.
       -- У нас назрела сенсация, -- сообщила она Ужовым, отцу и сыну, мрачно рассматривая натуральные телячьи котлеты, источавшие аромат мирного пастбищного мяса, без добавок прогресса.
       -- У нас в стране или у вас в институте? -- уточнил языковед.
       -- На Земле, -- ответила женщина несчастливым голосом и с отчаянным наслаждением проглотила нежно пахнущий чесночком кусочек котлеты.
       -- А... -- успокоился муж. -- Это бывает.
       -- Мама, а что такое сенсация и как она назревает? -- полюбопытствовал сын. Он привык задавать вопросы родителям, ему это нравилось. Оба -- очень ученые, никакой Интернет не нужен. Что ни спроси -- всё дома расскажут. Бесплатно.
       -- Это, сынуля, одна из форм очень дорогой рекламы. Некто великий и знаменитый, допустим, всю свою жизнь точно знает, что, например, дважды два -- четыре. Кто-то другой, тоже очень известный, напротив, давно запасся не­опровержимым доказательством, что дважды два -- пять. Однажды у них кончаются деньги, ну подрастратились, ну бывает. Они договариваются -- и выступают с оглушительной совместной пресс-конференцией на тему, что каждый в отдельности, своим путём, пришел к промежуточным результатам оппонента и теперь они должны сообща поискать истину. И как только найдут -- сразу огласят перед всем миром. Ждите. И не верьте никому, кроме них. А заодно рождается новая наука синергетика. Понятно? -- Мать доела котлетку, отпила чаю и пошла мыть посуду.
       -- Да-а, -- протянул ребенок. -- Сегодня очень интересный день. Дай, пожалуйста, мандаринчик.
       Мать дала килограмм.
       -- Сынок, а ты кем будешь, когда вырастешь? -- спросил Ужов-старший, любознательно поглядывая на жену, душевное состояние которой сегодня выпирало, давило и разрушало. Муж он был вполне нормальный, то есть весь в себе, но сегодня он заметил, что жена не в себе.
       Обычно лучезарная, она была солнышком и радостью для всех, кто с ней общался. Сегодня она была чужой и раздёрганной.
       -- Кем буду? Наверное, сначала взрослым, -- смело предположил Ужов-младший, раздевая ярко-рыжий цитрус. -- Потом зрелым, потом старым и, наконец, мёртвым.
       -- Молодец! -- рассмеялся отец. -- А то я уж боялся, что...
       -- Вот и правильно, что боялся! -- вскрикнула жена и грохнула об пол все свежевымытые тарелки.
       Белые кусочки разлетелись по синему кафелю -- очень красиво получилось. Как звёздочки на небе.
       Младший осторожно выбрался из-за стола и на цыпочках отправился в коридор за веником, стараясь не наступать на выразительные осколки фарфора. Старший почесал в затылке, допил свой чай и пошел в ванную за тряпкой. Мать, зажмурив глаза, воздела кулаки к потолку и крикнула:
       -- Всё будет по-другому! Слышите? Абсолютно всё.

       ...Пол очистили от нечаянных звёзд, мандарины съели, женские слезы вытерли, профессоровы нервы подкрепили водочкой, а детское любопытство утолили сентенцией типа жизнь продолжается, -- вот тогда и открылась тайна, помутившая душу доктора Ужовой сегодня.
      
       -- ...Понимаешь, Иван, -- всхлипывала жена, вцепившись в крепкое плечо мужа, -- это настоящая катастрофа.
       Супруги сидели на тахте в спальне. У их ног, на толстом кремовом ковре, сидел сын. Правой рукой он держался за правую щиколотку матери, левой рукой -- за левую щиколотку отца. Семья сплелась. Ужасная новость, принесенная матерью с работы, объединила их новыми узами, сжала в горсти, как великанша орешки.
       Доктор генетических наук Ужова, продышавшись, сосредоточилась и рассказала суть. По порядку.
      
       Оказывается, ныне возглавляемый ею институт до сего дня имел в своем составе одну секретную лабораторию, сотрудники которой подбирались давно, ещё прежним руководством, по двум основным признакам: во-первых, по великолепному знанию дела, то есть генетики, генной инженерии, молекулярной биологии и вокруг того, а во-вторых -- по отсутствию семьи, частной собственности и уважения к государству.
       Окружённые комфортом и тайнами, эти учёные жили, как им хотелось. Любые приборы, реактивы, печатные материалы -- пожалуйста. За тройными дверями полного безразличия к миру они творили какую-то вакцину, заказанную руководством. Никто -- так сказали Ужовой в институте -- не был знаком с их тематикой. Личных дружб тоже не было, поскольку разговаривали члены секретного коллектива только друг с другом даже в столовой.
       Когда руководителем стала Ужова, ей просто нашептали, что есть какие-то замороченные фанаты чего-то таинственного, чуть не на сто лет обеспеченные финансированием, и пусть их.
       Пусть. Ужова пошла было знакомиться с этим обеспеченным коллективом, но по дороге оступилась на лестнице, подвернула ногу и попала в институтский травмпункт с тяжёлым растяжением ахилла. По случаю в медчасти в тот день дежурил старейший сотрудник, опытный эскулап Иванов, лет семидесяти. Осмотрев ногу, он вздохнул и сказал, что недели на две Ужова выбывает из трудового процесса. Но:
       -- Знаете ли вы, дорогуша, что мне сегодня звонили ребятки из секретки?
       -- Это к которым я шла... поговорить? -- проскулила Ужова, держась за ногу.
       -- Они, милые. Говорят, изобрели неплохое лекарство: боль -- вроде вашей -- проходит сразу, а растянутые сухожилия -- вроде ваших -- приходят в норму через несколько минут. Кости, если кому надо, срастаются. Кровь очищается и так далее. Средство, говорят, верное, но пока не патентованное. Идут дополнительные испытания. Хотите, я им позвоню? И познакомитесь, и подлечитесь, а?
       -- Панацею ищут тысячи лет, -- вздохнула Мария Ионовна. -- Они в здравом уме? В твердой памяти?
       -- Я понимаю, -- кивнул Иванов, -- но они мне сказали, что на всех зверюшках средство испытано. Всё благополучно. Впереди -- люди. Боитесь?
       Что руководило в тот час директором института Марией Ужовой, сказать трудно. Подопытным кроликом стать захотелось? Любознательность заела? Нога слишком сильно болела?
       Словом, не шибко перебирая свои душевные и профессиональные струны, она разрешила врачу позвонить в секретную лабораторию, и через пять минут в медчасти появился симпатичнейший молодой человек лет сорока, румяный, в белом костюме, веселый и синеглазый. Поправив шёлковый белый галстук, он поклонился новому директору и сказал, что рад возможности показать себя и всю лабораторию в деле и немедленно.
       Сильно страдая от боли в повреждённой ноге, Мария Ионовна поприветствовала нового подчинённого кривоватой улыбкой и разрешила действовать.
       Поправив галстук еще раз, ученый распечатал шприц, в котором почему-то уже содержалось лекарство, а игла и прозрачно-серебристый кожух были единым литым целым, присел возле начальственной ноги, прицелился и вколол. Прямо сквозь чулок.
       Боль мигом исчезла. Несколько удивленная Ужова повертела ступнёй туда-сюда и встала. Дежурный эскулап Иванов зааплодировал. Ужова попрыгала на подвернутой ноге и расцвела.
       -- Ах, какой вы молодец! -- легкомысленно восхитилась она. -- Передайте всем вашим коллегам, что днями забегу на чай! Спасибо! И вы тогда всё мне расскажете. Ладушки?
       -- Ладушки! -- сияя, согласился румяный синеглазый -- и испарился.
       -- Ой, как хорошо! -- лопотала директор серьёзного научно-исследовательского института, не заметившая никаких особенностей ни в поведении коллег, ни в методе вакцинации -- через чулок, без спиртования, без знакомства по имени. Даже герметичный шприц не удивил её. Затмение.
       Вприпрыжку понеслась в свой кабинет, продолжила руковождение над институтом и почти забыла об этом маленьком происшествии.
       Месяца через три сын Ужовых дома нечаянно разбил свой любимый калейдоскоп. Мать, помогая сыну собрать осколки, порезала палец. Сын, помогая матери остановить кровотечение, слизнул с её руки струйку крови. Ужов-старший, буркнув "что за доморощенная порфирия*...", взял йод, пластырь, навёл порядок на руке жены, легонько шлёпнул сына, поцеловал обоих и заметил, что не знает, к чему бьются калейдоскопы.
       * Порфирия -- очень редкая болезнь, обычно называемая вампиризм. Больные не выносят солнечного света. Слизистые оболочки из-за сильнейшего обезвоживания так высыхают, что обнажаются клыки. Отсюда родом -- стандартный портрет для кино, всем хорошо известный. Иван Иванович, не склонный к мистике, употребил научный термин вместо расхожего и ненаучного.
       -- Посуда -- понятно, к счастью. А это что? К изменению мировращения? Портишь хорошие игрушки! Маму порезал! Ну, конечно, косвенно. -- И успокаивающе погладил ребёнка по голове. -- Тьфу ты! И здесь кровь!
       Иван Ужов неприязненно посмотрел на свою ладонь. В серёдке виднелась тоненькая красная дорожка. Наверное, с порезанного пальца жены капнуло на волосы малыша.
       -- Что ж! Не буду отрываться от коллектива! -- и слизнул красный след со своей ладони.
       -- Развампирились мы что-то! -- засмеялась счастливая мать и жена. -- Теперь мы все в дополнительном кровном родстве. Ну, давайте кино смотреть!
       Все пошли в гостиную. Потом все уснули, переполненные нормальной семейной любовью и нежностью друг к другу. Происшествие забылось. Жизнь пошла дальше.
       И вот наконец открылись первые тайны.
       Оказывается, сегодня утром Ужова, придя в свой кабинет, застала там уборщицу Дуню в состоянии, близком к кататоническому ступору, со шваброй наперевес и выпученными глазами. Дуня пыталась отогнать от своих глаз какое-то видение: махала шваброй, разбрызгивая воду, книги, графины, канцелярские приборы -- всё подряд.
       -- Что вы делаете? -- прошептала напуганная Ужова.
       -- Тихо! -- рявкнула Дуня. -- Они переехали! Они здесь!
       -- Не вижу ничего, кроме погрома, -- погромче сказала Ужова.
       -- Пойдемте в секретку, пойдемте скорее! -- Дуня потащила начальницу на таинственный этаж. Ужова, что-то предчувствуя, бегом побежала.
       Влетели наконец. Пусто. Вся лаборатория исчезла. Голые стены, чистые полы, окна -- будто вчера вымытые, сияют. Ни единого приборчика, ни одного человечка.
       -- Дуня, что это? -- Обалдевшая Ужова мигом вспомнила, как румяный синеглазый лечил её ногу: ведь отсюда пришел, отсюда эскулапу звонил и обезболивающую помощь предлагал. Вспомнила, что так и не удосужилась зайти к таинственным учёным на чаёк, проявив необъяснимую халатность.
       -- А то, Марионна, что все здесь ещё вчера были, -- всхлипнула Дуня, продолжая отмахиваться шваброй, которая уже просохла и ничего не разбрызгивала.
       -- А ты откуда знаешь? Они ведь секретные, -- задумалась директор.
       -- А зачем мне их секреты? Я убираю. Мою. Пришла, ушла. Мне всё равно -- кто что работает...
       -- А ключи? -- вспомнила что-то из обычной, несекретной жизни Мария Ионовна.
       -- А что ключи? Это большие люди в секреты играют, а мне убираться надо. У меня всю жизнь от всех наших комнат ключи...
       -- Как же так? А допуск, а государственные тайны?
       -- Не знаю никаких тайн, голубушка, не знаю. У всех всё одно и то же. Что-то кипит, что-то холодит. Во всех комнатах маленькие стёклышки, большие стёклышки, светятся экраны... О-о-о-о-о! -- вдруг заорала Дуня и вместе со шваброй прыгнула на подоконник, саданула по стеклу, посыпались осколки.
       Дуня в два порыва перевалилась большим брюхом через подоконник с вырезами стекла, брызнула кровь -- и Дуня перестала махать шваброй, перевесившись надвое, как мешок...
       Ужова смекнула, что дело нечисто. Подойдя к обмершей Дуне, потрогала ноги, пульс под коленкой... Тихо. Внезапная смерть. Хотела позвонить -- вспомнила, что вся лаборатория, считай бывшая, чиста, как табула раза, обесточена, ремонт, красота, тишина. Наступило молчание во всем мире. Что делать?
       Вдруг заболел зуб. Давно пора к дантисту. Ужова потрогала десну: розовая водица. Кровоточит десна? Значит, к пародонтологу. Что делать?
       Не вытирая окровавленной руки, Ужова попробовала вынуть Дуню из окна. Мёртвая Дуня, внезапно прыгнувшая прямо на разбитые стекла, со своей невыносимой шваброй, имевшая, оказывается, все доступы... Что делать? Что? Всё так внезапно. Так не бывает.
       Руки Ужовой подобрались к животу Дуни.
       "Стёкла. Опять порежусь?" Тут палец Ужовой нащупал глубочайший разрез, проделанный толстым стеклом в Дунином животе при её порыве к полету. Тепло, мокро. Как странно... Была живая. Была уборщица. Умерла. Ходила в секретку. Ни­кто ничего не знал. Мысли Ужовой путались. Никто не знал?
       Тело под её рукой вздрогнуло. Ужова отлетела к двери, стеклом окна ободрав свою руку до кости.
       Рассматривая рваную рану, довольно-таки страшную, Ужова краем глаза увидела, что Дуня встрепенулась, воспряла, аккуратно выбралась из окна, взяла швабру и принялась тереть пол. Чистый пол. Ну разве что капельки красные.
       -- Ду-у-у-у-ня... -- тихохонько позвала Ужова.
       -- Слушаю, Марионна, -- отозвалась Дуня, вся в работе.
       -- Что случилось? -- Ужова не узнаёт свой голос.
       -- А что такое? -- Дуня всё трёт пол.
       -- Ты только что прыгнула в окно, разорвала свой живот, как харакири сделала, и умерла. Потом воскресла. Что это значит?
       -- О Господи, да вы что -- не знаете?
       -- Нет.
       -- В этой лаборатории уж несколько лет чудят...
       -- Не понимаю. Ты сказала, что не знала никаких секретов...
       -- У вас палец красный. Вы кровь трогали?
       -- Какую кровь? -- совсем устала Ужова.
       -- Да любую.
       -- Дуня!!! -- закричала Ужова. -- Дуня, говори! Я не понимаю!
       -- Ну успокойтесь, ну ладно... Тут такое дело... Если вы кого-нибудь коснётесь своей кровью, он выздоровеет. Вас когда директором назначили, вы ногу растянули, помните?
       -- Не понимаю. -- Ужова села на голый пол.
       -- У них открытие было. Я убиралась тут и случайно слышала, как сделали открытие, а потом вам укол в ногу. Сначала на мышах потренировались.
       -- Какое открытие? -- Ужовой очень сильно захотелось стать маленькой девочкой и ходить в детский сад.
       -- Про кровь. Они нашли какого-то особого Гену... или Васю...
       -- Не Гену, а ген, -- машинально поправила Ужова.
       -- Точно. Ген. Бессмертный, как Кощей.
       -- И что дальше? -- Ужова сосредоточилась.
       -- Если кто съест этого гену, тот никогда не умрёт, вот и всё. Видите, вы сейчас руку до кости порезали, а всё уже зажило, видите? Только пятна засохшие остались.
       -- Так. Понятно.
       Ужова мигом припомнила всю мировую научную литературу по геронтологии, по генетическим технологиям за рубежом и в России, по клонированию, по всему, что касалось продления человеческой жизни. Весь научный мир напрягался, чтобы решить заманчивую задачу, а решена она была здесь, в этой комнате, буквально под носом у директора Института генетических исследований Марии Ужовой, на коей сотрудники лаборатории и поставили первый эксперимент -- без спросу. Под видом обезболивания растянутого ахиллесова сухожилия. Судя по всему, эксперимент прошел с блеском. Правда, лаборатория испарилась.
       -- Ты -- ела этого гену? -- спросила Ужова.
       -- Нет, мне не надобно, -- ответила Дуня. -- Но раз вы говорите, что я упала, погибла и воскресла, значит, что-то в меня от вас просочилось... -- Дуня заплакала. -- Вы прикасались ко мне вашей кровью?
       -- Да, я хотела вытащить тебя из окна, но ты тяжеловата. Почему ты плачешь? -- спросила Ужова.
       -- Надо было просто "скорую" вызвать! Я не хочу жить вечно, -- горестно всхлипнула Дуня.
       -- Что такое вечно???
       -- Вечно, Марионна, это всегда. Без смерти. Ну, знаете, если нету денег на хорошую могилу...
       Мария Ионовна встала и, держась за чистейшие стены бывшей секретки, поплелась в коридор. Остановилась, повернулась в Дуне:
       -- Покажи мне, пожалуйста, свои раны. Ты ведь сильно порезалась, когда в окне повисла на острых стеклах.
       Дуня с любопытством осмотрела свой живот и руки: фартук и платье порвались, но кровотечения не было, даже порезов уже не было.
       -- Почему же мне никто ничего не сказал раньше? -- проговорила Ужова, понимая, что этот вопрос -- не к Дуне.
       -- Я не знаю, Марионна, наверное, все думали, что вы знаете. Этот парнишка синеглазый, когда шёл в медчасть лечить вашу ногу, так и сказал своим, я слышала: пойду, дескать, новой директрисе подарок сделаю. И все засмеялись: обессмертим новое руководство! Я тогда ещё не понимала, что они всё это всерьёз. Я тогда подумала: что-то по партийной линии. -- Дуня оперлась на швабру и задумалась, вспоминая подробности. -- Да, вот ещё: они говорили, что вы спасибо скажете.
       -- Когда он мне укол сделал, я, конечно, сказала спасибо. Тем более что укол помог мгновенно. Но я не подозревала, что он мне сделал!
       -- Легкомысленно это, Марионна, -- с глубоким укором сказала Дуня, только что спасенная своей начальницей от лютой и немотивированной смерти.
       -- Иди домой, Дуня. Сегодня тебе отдохнуть надо, переодеться, помыться. Завтра возьми выходной, -- вздохнула Ужова. -- Да, погоди, вот что скажи: ты зачем в окно прыгнула?
       -- Сама не знаю. Я с утра видела какие-то тени, очень прыгучие: то у вас в кабинете, то в коридоре, то здесь, а это очень неприятно, когда не понимаешь -- что видишь. Я прошу прощения за разгром в вашем кабинете, я всё уберу. Давайте сейчас пойдём к вам, а потом я пойду домой. А то мне как-то неудобно: всё разбросала, потом умерла, а все хлопоты -- вам. Спасибо, конечно, что вы меня вылечили от смерти, но я очень боюсь...
       Дуня потупила взор, сняла фартук, посмотрела на окровавленные дыры в платье и вдруг взвыла:
       -- Не могу-у-у!!!
       -- Что ты, Дунечка? -- кинулась к уборщице Ужова.
       -- Не могу я жить вечно!!! Не могу-у!!! -- И в рёв. Со всхлипами, хрипами, размазыванием слёз, пыли и крови по опухшему круглому лицу.
       Мария Ионовна не нашлась чем успокоить несчастную женщину, эмпирически открывшую, что её начальница сегодня случайно заразила её бессмертием.
       Приобняв рыдающую Дуню, директриса повела её в туалет умываться. Мучительными мыслями полнилась голова, неожиданными, страшными.
       К кому ещё прикасалась Ужова в последнее время -- так, что капли её крови могли перемешаться с чужой кровью? Сын! Вспомнился разбитый три месяца назад калейдоскоп. Вспомнилась умилительная семейная сцена, когда все Ужовы слизывали друг с друга малюсенькие красные струйки, ничего не подозревая, ничего не предчувствуя. Сын и муж, получается, заражены. Правда, неясно, важна ли тут половая принадлежность больных и какими ещё путями передаётся зараза.
       -- Дуня, ты можешь никому не говорить о сегодняшнем? -- спросила Ужова, оттирая над умывальником Дунины и свои руки от засохшей, коварной, бессмертной крови.
       Окрасившаяся вода резво убегала в никелированную дырку, и Ужова вдруг оцепенела от вспышки: вода! Она же стекает в водопровод, в канализацию, потом попадёт в речку... А вдруг вакцина, уже пропитавшая организм Ужовой насквозь, не теряет своих свойств при очистке сточных вод?
       Вдруг эпидемия бессмертия, разносчиком которого нечаянно стала Ужова, разносится по городу именно сейчас, когда две женщины просто моют руки после невероятного приключения в генетическом институте? Бред? Надо срочно разыскать бесследно исчезнувший учёный коллектив, надрать им всем уши, а потом расспросить наконец со всеми подробностями: что это такое они изобрели? почему это действует так быстро? как вывести вакцину из организма? кто считается основным изобретателем? на ком проводились испытания и где, кстати, подопытные зверюшки? при размножении -- передаётся? а с молоком матери? или только через кровь?
       Это были, так сказать, первичные научные аспекты во­проса. На моральные и бытовые времени у неё пока не было. Да и на философские тоже.
       -- Дуня, ты сможешь молчать? Ну хотя бы некоторое время, пока мы не найдём этих... изобретателей? -- Ужова попыталась посмотреть в глаза уборщице, но та прятала взоры и не переставая всхлипывала.
       -- Вы думаете, что найдёте? -- Дуня недобро ухмыльнулась. -- А зачем они смылись? Что -- в прятки поиграть? Да ещё всем скопом! Да и вы, Марионна, не сыщик, а доктор науки, начальница, это другая профессия; а если вы подключите милицию, то вас первую либо за сумасшедшую примут, ну, что разыскиваете сбежавших изобретателей бессмертия, либо вас же на мелкие части разорвут, на мелкие капельки всю вашу кровь разберут да ещё -- в случае успеха -- торговать вами станут из-под полы... А если вы им ещё и про меня скажете -- милиционерам -- ну, что вы меня тем же заразили, то и меня разнесут на кусочки!
       Потрясенная размахом коммерческой прозорливости уборщицы, Ужова аж присвистнула.
       -- Слушай, а это мысль! Бессмертие бессмертием, но если меня, грубо говоря, просто стереть в порошок, расчленить на молекулы, то как именно я буду вечно жить? В порошкообразном состоянии? Вот это жизнь!
       Женщины рассмеялись -- впервые за всё утро.
       Дуня, с горя обнаруживая прекрасное знание человече­ской природы, продолжала фантазировать:
       -- А потом ваши менты тоже задумаются: укол для мышей и укол для людей -- состав лекарства один и тот же или разные? Представьте, если составы одинаковые! Вот смеху будет! Менты сначала нас перемолотят на продажу, а потом будут ловить мышей!
       -- Давно им пора, -- отозвалась Мария Ионовна. -- Мышей-то ловить.
       -- Я буду молчать как рыба, Марионна, поскольку жить мне хочется -- главное условие -- без проблем. Сколько уж мне теперь отмерено -- никому не известно, но если впереди намного больше, чем позади, то лучше потише, потише...
       -- Дунечка, пообещай мне! -- с мольбой воскликнула Ужова.
       -- Ладно уж. Обещаю. А что мне с мужем делать? -- спо­хватилась Дуня.
       -- Это мы потом решим, когда я хоть что-нибудь узнаю -- кому передаётся, как передаётся. Ты с мужем в хороших отношениях?
       -- Когда он трезвый -- вполне. А как примет на грудь -- может и врезать. Вдруг заразится? -- В глазах Дуни отразился искренний ужас при мысли о том, что её Федька может стать бессмертным -- невзирая ни на беспримерное пьянство с рукоприкладством, ни на патологическую лень.
       -- Понимаю, голубушка, понимаю, с мужьями вообще надо будет отдельно решать, только ты потерпи немного, ну хоть неделю-другую, не спи с ним, не дерись, посуду мой в перчатках, вообще будь дома поаккуратнее, -- умоляла Ужова Дуню.
       -- Ой, да что вы, Марионна! -- развеселилась Дуня. -- Если я с ним спать не буду, он... Да лучше сразу в петлю!
       -- Тебе в петле больше нечего делать, -- терпеливо напомнила Ужова.
       -- Ах да!.. Ну а посуду мыть в перчатках! Он решит, что у меня крышу сорвало или что ещё похуже...
       -- Это тебе тоже не страшно. Не убьёт, как ты понимаешь, просто не сможет убить, -- ещё терпеливее напомнила Ужова. -- Пойдём в мой кабинет, чаю всё-таки попьём.
      
       Рассказав домочадцам об инциденте с вакциной против смерти, Мария Ионовна поначалу почувствовала облегчение.
       В мёртвой тишине спальни было слышно, как падает снег за окном.
       Доктор языкознания Иван Иванович Ужов первым подал реплику:
       -- Ну что ж, дорогая, издержки бывают в любом производстве.
       Младший Ужов, Василий Иванович, хотел было, по обыкновению, задать какой-нибудь вопрос учёным родителям, ну, например, что такое издержки производства, но промолчал, поскольку был благоразумен. Он ещё не всё понял из рассказанного матерью, но побелевшие лица обоих родителей поведали ему, что сейчас молчание -- гораздо дороже золота.
       -- Что будем делать? -- спросила у пространства Мария Ионовна, глядя в пол.
       -- Сначала надо проверить результаты, -- отозвался учёный муж, привыкший мыслить научно.
       -- Как? -- горько усмехнулась жена. -- И главное, зачем?
       -- Второй вопрос -- зачем -- ты могла задать лишь от потрясения. Бредовый вопрос-то, милая, бредовый, -- сказал муж назидательно.
       -- Ну ладно, с бредовыми вопросами будем разбираться потом. Начнём с первого: как проверить и что проверить? Что эти таинственные негодяи заразили меня -- мы с Дуней утром проверили превосходно. Это вы слышали. А вот как вы, мои милые? С вами-то что?
       -- О! Я знаю как! -- не выдержал Вася. -- Убейте меня! А я тут же и воскресну, как Дуня.
       -- Ребёнок... -- вздохнул отец. -- Ты читал заповеди? "Не убий", в частности. Читал?
       -- Ну так это когда было! -- протянул ребёнок, весь загоревшийся от предвкушения маленького домашнего убийства в научных целях.
       -- Это навсегда -- заповедь. Невзирая на науку, -- сообщил ему отец, ранее не отличавшийся особой набожностью, но тут его словно что-то стукнуло.
       -- Папа, ну это же понарошку, ведь я всё равно не смогу успокоиться, пока вы тут такие белые сидите! -- захныкал сын.
       -- Ах ты капризуля! -- Мать погладила его по голове. -- "Убейте меня!" Это же не игрушка -- жизнь, это -- дар Божий. Разве я не рассказывала тебе...
       -- Мама! -- перебил её Вася. -- Будь человеком! Ты же учёная женщина! Тебе положено докапываться до истины!
       Мать в растерянности разглядывала сына, не ведая, что творить. Ситуация была столь нештатной, а сын так рвался в науку, что впору самой в петлю, но. Увы.
       -- Отец, скажи ему более внятно, -- простонала она, -- что я не могу экспериментировать на собственном сыне!
       Тут произошло что-то со старшим Ужовым. Наверное, накопившееся напряжение сыграло свою шутку. Сильно сыграло. Иван Иванович решительно встал, подошёл к окну, распахнул створки, отчего затрещали полоски утеплительной бумаги, и, не оборачиваясь на домочадцев, быстро вскочил на подоконник. Перекрестился и прыгнул во тьму.
       -- Десятый этаж... -- пролепетала Ужова, на грани обморока.
       -- Ура!!! -- закричал сын и помчался в прихожую.
       Мать услышала, как хлопнула входная дверь: сын, очевидно, понёсся проверять. Не соображая, за кем из них бежать, Мария Ионовна осталась сидеть на супружеской кровати, оцепеневшая от невероятных, немыслимых ощущений. Остатками юмора, коим до сего дня она славилась среди родных и близких, Ужова успела сформулировать: "Шаг в окно -- вклад в науку..."
       И наконец потеряла сознание.
      
       -- ...Мама! Мама! -- тряс её Василий.
       -- Водой побрызгай! -- посоветовал отец, уставший бегать вокруг жены с нашатырём.
       Она открыла глаза и, увидев над собой озабоченные глаза родных, заплакала, всё поняв.
      
       -- Где мыши? -- строго допрашивала Ужова институт­ского завхоза, отвечавшего за фурнитуру и веники, за поставки живых животных и утилизацию подвергшихся научному вмешательству, вообще за всё, ибо он опытен был. На работе горел.
       -- Нету, Марионна, все пропали, все до единой. Я на той неделе целый грузовичок привёз, все как на подбор, хорошенькие, свеженькие, -- оправдывался завхоз, почёсывая то нос, то ухо.
       -- Грузовик мышей не может исчезнуть, Аристарх Удодович. И мне срочно, немедленно нужны все эти мыши!
       В кабинет с грохотом влетела Дуня:
       -- Ой, нашла! Одну, беленькую! Марионна! Дохлая! -- И Дуня, радостная, бросила на директорский стол безвольное хвостатое тело, только что обнаруженное под центральной институтской лестницей.
       -- Это крыса, -- поставила её в известность Ужова.
       И завхозу:
       -- Вы узнаёте это животное?
       -- Да, Марионна, это наш... Петрович.
       -- Кто таков? -- удивилась Ужова термину "наш".
       -- У меня дочь недавно замуж вышла... -- смутился Аристарх Удодович.
       -- Поздравляю! За этого? -- Ужова яростно ткнула пальцем в дохлую белую крысу.
       -- Нет... -- ещё больше смутился завхоз. -- За живого, за мужчину. Молодого. Он такой, знаете, проказник... Сам деньгами ворочает, дочке мерина подарил, а за руль...
       -- Коня?
       -- "Мерседес-бенц", извините. Так вот -- за руль... э... э... белую крысу посадил... Ну в смысле, да... Сказал, что машина с персональным водителем. И даёт ей, понимаете, ключи от машины. Зиночка, вся в платье брачном, фата, цветочки, ну, представляете, открывает дверцу водителя, она перед свадьбой на автокурсы ходила, ну вот, а на сиденье -- Петрович... У него -- видите -- на хвостике оригинальные полоски. Так посмотришь -- крыса да крыса, только белая и пушистая. А хвостик почему-то очень полосатый. Этот жених дочкин ещё пошутить успел, что хвостик философский, вроде как жизнь семейная -- всегда полосатая. Но Зиночка с детства их не любит, ну терпеть ненавидит. Короче, она запищала -- и бегом оттуда...
       -- Крыса?
       -- Дочка.
       -- Поймали?
       -- Да, конечно, дочку поймали, а крысу пришлось взять к нам в институт. Ведь у нас много всяких, правда ведь? Марионна? Ведь...
       -- "Ведь, ведь..." Вы соображаете, дорогой Аристарх Удодович, что у нас институт генетический, что у нас все наперечёт, у нас -- "у нас", слова-то какие! -- не может жить не только беспризорная крыса, а даже кошка. И собака! -- прикрикнула Мария Ионовна, успокаиваясь относительно данной крысы, но всё более злясь на беспардонного Аристарха Удодовича.
       -- Да, конечно, только дочка сказала, что пусть машину заменят, а то она не сможет спокойно ездить... Крысиное сиденье там.
       -- Заменили мерина? -- ехидно осведомилась Ужова.
       -- Конечно. Муж Зиночку любит. Я взял Петровича сюда, вы уж простите, а он взял да и умер, -- завершил повествование завхоз.
       -- Когда это было? -- спросила Ужова.
       -- Взял после свадьбы, две недели назад, а умер -- не знаю...
       -- Сюда -- экспертов! Срочно определить, когда умер Петрович и почему, -- распорядилась Ужова. -- А ты, Дуня, пойди руки помой хорошенько...
       -- А я в перчатках живу... Теперь... -- тихо отозвалась Дуня.
       -- Поздно, -- заметила Ужова, не замечая квадратных глаз Аристарха Удодовича.
      
       -- Господа эксперты! Вот крыса. Бесконтрольно жила в нашем институте -- и скончалась, как видите! -- Ужова торжественно возвысила голос.
       -- Мария Ионовна, -- осторожно заметил молоденький эксперт Дима, сидевший ближе всех к Петровичу, -- она жива...
       -- Как жива?!
       -- Так, жива. Крыса почему-то задышала. Только что. Она скорее всего просто спала.
       -- Не может быть! -- упавшим голосом сказала Ужова.
       -- Конечно. Однако дышит... -- повторил эксперт Дима.
       -- А нельзя ли Петровича опять умертвить? -- спросила Ужова.
       -- Руками? Током? Отравой? -- странными голосами наперебой стали спрашивать ее эксперты.
       -- Мясорубкой, -- определённо и жестко ответила Ужова.
       -- Хорошо, Марионна, -- сказали эксперты, вставая. -- Мы скоро будем...
       -- Только очень мелко, ладно? -- попросила она.
       -- Да, да, конечно, -- ответил хор экспертов, протискиваясь в дверь скопом.
      
       -- Ты что-нибудь понимаешь? -- спрашивали у Димы коллеги.
       -- Я верующий, -- непонятно отвечал Дима. -- А она что-то пронюхала. Это плохо.
      
       Через час учёные вернулись в начальственный кабинет и положили на стол перед Ужовой: во-первых, кассеты с видео- и фоторепортажем о некорректном эксперименте; во-вторых, живого и невредимого Петровича лично, пребывавшего в чудесном расположении духа и тела. Крыска побегала по столу Ужовой, обнюхала канцпринадлежности и села за компьютер, будто собиралась попечатать. Села! На задние лапки, а перед­ние положила на клавиши. Крыска очевидно чувствовала себя свадебным подарком.
       На фотографиях была изображена чудовищная экзекуция.
       Берут жизнерадостного Петровича, включают электриче­скую мясорубку, делают мрачное дело, а после ещё и взбивают получившийся фарш миксером. Ждут минут пять.
       Кусочечки сползаются, Петрович отряхивается, сверкая глазёнками во все стороны, будто ищет утраченный "мерседес".
       Эксперимент окончен. Два повтора. Тот же результат.
       Ужова подняла глаза на сотрудников. На их поседевшие шевелюры.
       -- Марионна, -- сказали они все почти одновременно, -- разрешите нам перейти на другую работу. Вот заявления...
       Все участники эксперимента положили на её стол бумаги.
       -- Нет, ребята, -- ответила Ужова, -- теперь уже нельзя. Порвите ваши заявления на мелкие части, слушайте меня внимательно и не дёргайтесь.
      
       Ужов-старший сидел дома и писал очередной научный труд. Языковедение, главная и пожизненная страсть Ивана Ивановича, всегда привлекало его тайнами вечности. "Буквы старше любого живого человека!" -- говорил он своим студентам в начале каждой лекции. Как заклинание.
       Он любил слова более нежно, чем мать -- новорождённое дитя. Слова были его Богом.
       Первая глава Святого Благовествования от Иоанна звучала в душе учёного в особой тональности. Само слово -- слово -- неизменно вызывало ликующие гимнические аккорды в душе Ужова, а от таких сочетаний, как языковые семьи, он почти левитировал. И летал высоко за облаками. Смысл собственной жизни давно и окончательно был им выявлен.
       Однако -- случилось то, что случилось.
      
       На днях в университете студент Петров спросил преподавателя:
       -- В начале было Слово, Иван Иванович? А какое? Бог? Я не понимаю, как это: и Слово -- Бог, и было -- у Бога?
       -- Вы, Петров, учитесь усерднее, а то пропускаете много. Продолжим, коллеги! Сегодня мы поговорим о праязыке, о теории Августа Шлейхера, а также...
       Аудитория удивилась: профессор Ужов никогда не выговаривал своим питомцам. Даже троек не ставил. Он словно боялся обидеть детей, отпугнуть от света, испускаемого, с его точки зрения, всеми словами вообще. Сияние и красота связей между буквами, звуками, знаками препинания, новыми значениями старых слов, даже мат и самые корявые неологизмы, -- всё было для Ужова свидетельством бессмертия духа и даже человечества. Упоение, с коим он вещал перед любой аудиторией -- будь то студенты, либо сын Вася, либо дворовая сука Жучка, -- было трудно с чем-либо сравнить. Это было упоение в кубе, нет-нет, скорее, в десятой или даже двадцатой степени, если можно так выразиться; надеюсь, математики меня поймут.
       Слова сладостный стон -- одно это вертелось на языке у его жены, когда она случайно попадалась под руку Ужову, желавшему поговорить с кем-нибудь о русском языке. Об испанском. О суахили, японском, венгерском, датском, прочих и многих, -- профессор был, естественно, удивительный полиглот.
       И вот вдруг Ужов, можно сказать, отшил студента Петрова, не вдаваясь в объяснения. Невероятно.
       На перемене Петров, не робкого десятка, подошёл к учителю и спросил, в чём дело.
       -- Видите ли... -- смутился Ужов, краснея ушами, -- я не хотел бы сегодня говорить о Боге. А вы поставили слишком прямой вопрос.
       -- Вы всегда советовали нам задавать вам прямые вопросы, Иван Иванович. И что там у вас вдруг с Богом?
       -- Да, конечно, советовал... -- Профессор уронил карандаш, а студенту Петрову показалось, что уронено специально, чтобы прервать беседу.
      
       Ужов чувствовал себя скверно. С того вечера, когда Мария рассказала ему о заражении бессмертием, а он для проверки шагнул в окно собственной спальни, шлёпнулся, поднялся, отряхнулся и вернулся на свой десятый этаж без каких-либо повреждений тела, -- с того вечера мир ценностей учёного сдвинулся и поплыл, но куда -- сказать было пока невозможно.
       Любовь, например. Ужов привык думать, что он любит свою семью. (О безумной страсти к работе сказано выше.) Что тут думать-то!
       Однако вот уже несколько попыток сблизиться с женой в спальне оказались безрезультатными. Нет, он не стал бессильным, нет. Он просто вдруг не смог представить себе вечную любовь с одной-единственной женщиной. Ужов три ночи подряд целовал жену в висок и засыпал в глубинном недоумении. До сих пор он был верным мужем и готовился к безусловной старости, с её понятной немощью, он готовился умереть в один день с Марией, на одной подушке. В делах половой любви он был прост, как правда, ему вполне хватало схем, воспринятых в детстве, отрочестве и так далее. Он знал раньше, что любая любовь проходит свои стадии. А смерть разрешает все проблемы всех стадий. Ужов был начитан чрезвычайно.
       Изменившаяся схема -- а раньше он мог допустить такое лишь в истории науки -- сломала и собственную проекцию, и даже экран.
       Его жена в отличие от сексуально-упрощённого Ужова была человек и чувственный, и педантичный одновременно. Но теперь на её шее тяжело и необычно висел весь её институт -- с загадками века, с Петровичем, с пропавшим грузовиком подопытных мышей, с ожившей Дуней и поседевшими подчинёнными. И -- что совсем никуда -- с пропавшими изобретателями.
       Посему она не обратила внимания на спальные переживания Ивана Ивановича, отложив нежные разборы на потом, и сосредоточилась на сыне. В неубиваемости мужа она убедилась, а вот с Васькой никаких проверок ещё не было и не предвиделось, поскольку просто очень страшно.
       "Страшно? -- думала она иногда. -- Что это теперь значит: страшно?" Действительно, чего может бояться человек, заражённый бессмертием? Но по инерции Мария Ионовна, честная мать, продолжала бояться, причем обоих вариантов развития: и если Васька заразился, и если не заразился. Правда, последнее было маловероятно.
       Так вот, в любом варианте она не знала, как себя вести дальше. Воспитывать Ваську, покупать книжки, игрушки, вести учёные беседы, предохранять от случайных связей, прятать от армии?
       Или: отпустить все вожжи, не шевелить своим материнством, дать полную волю -- и смотреть, что получится?
       "Я не понимаю, я не знаю..." -- шептала она своему отражению в зеркале, стискивая кулаки, зажмуриваясь и сутулясь. Только с отражением и беседовала она теперь по душам. Оно же -- безмолвствовало.
      
       Иван Иванович, трудясь над очередной научной статьёй, вдруг отчётливо поймал новшество: темп его сочинительства изменился. Прежде он старался делать от пяти до восьми страниц в день. А сегодня, столь же наполненный мыслями, энергией, рвением, он сделал только две -- и выключил компьютер, уверенный, что выполнил суточную норму. Спохватился, перезагрузился -- увидел, что ошибся, вознадеялся, что ошибся компьютер, но, перечитав текст, убедился, что да, только две, и больше не хочется. И не можется. Время вдруг размазалось по учёному мозгу, как тёплое масло по свежей рубашке, -- нелепым бесформенным пятном: и досадно, и перестирывать лень, поскольку это не обязательно. Рубашка -- просто условность.
       Ужов никогда не был тюфяком. Пресловутая рассеянность крупных учёных -- это не про него. Умел и собраться, и поспорить, и в зубы нахалу, если надо. Крепкий мужик -- так редко говорят об учёных мужах, а вот об Ужове говорили. Даже в квартире был порядок, обеспеченный его хозяйственной сметкой. Мария Ионовна жила как за каменной стеной.
       Сегодня, поскитавшись по комнатам, Ужов, не выполнивший норму дня, сначала огорчился, потом усмехнулся своему огорчению, после чего позвонил жене в институт и спросил:
       -- Ну и как?
       -- Так же, -- проинформировала его Мария Ионовна сквозь зубы.
       Положив трубку, Ужов подошёл к тому окну, из которого прыгал известной ночью, распахнул створки.
       -- Ну и как? -- повторил он свой вопрос, адресуясь, очевидно, серому снегу в десятиэтажном отдалении.
       День выдался вяло-хмурый, с тупорылыми тучками, с нулевой температурой невкусного воздуха, -- ничего живого.
       "Интересно, а годков эдак через двести что будет в нашем дворике?" -- со скукой подумал Ужов. Тоска неопределённости сдавила сердце учёного, привыкшего к перманентному блаженству.
       Он всегда знал: надо сделать дело жизни, осуществить призвание, а затем достойно упокоиться, оставив потомкам собственную языковедческую школу. И успеть посмотреть на внуков, даже, может, понянчить.
       Теперь картина бытия изменилась. Калейдоскоп вариантов этого неописуемого бытия вертелся перед воспалённым воображением Ивана Ивановича, а тоска всё круче забирала, и вот она уже у самого горла.
       И вдруг осенило: "Ночью надо будет попрыгать в окно! Хоть полетаю немного. Хоть какое-то удовольствие... Вот бабульки разбредутся, детишки уснут, а я прыгну! О! Это хорошая мысль. Надо же. И на Солнце, оказывается, бывают светлые пятна!.."
       Принятое решение окрылило Ужова. Появился первый стимул к продолжению новой жизни. "Ведь это же восхитительно: прыгай с десятого этажа сколько влезет! Летай! Репетиция птицы! И не береги меня, моя милиция! И вообще пошли все!.. Молодец, Маня, что заразу в дом притащила! Бесценная ты моя".
       Из школы пришёл Васька. Подошёл к отцу, взял за руку:
       -- Пап, а можно и я с тобой попрыгаю?
       Ужова передёрнуло.
       -- Ты что? Ты как?.. Откуда мысли дурацкие? -- Он за­крыл окно и проверил все шпингалеты. Крепкие, хорошо.
       -- Объясняю, -- спокойно сказал сын, не выпуская отцовской руки. -- Если ты можешь прыгать в окно, значит, ты можешь ещё сколько хочешь детей родить. Мама-то ведь тоже всё такое может... И других родить, и меня клонировать. А, пап?
       -- Да какая разница, кто что может!.. -- возмутился Иван Иванович. -- Про клонирование вообще забудь! Ты понимаешь, что нельзя...
       -- ...не понимаю, -- решительно перебил Васька. -- Я могу хоть сейчас доказать тебе, что я тоже заразился.
       -- Каким образом?
       -- Меня в школе соседка по парте, Муська, уколола циркулем, а кровь сразу остановилась...
       -- Ерунда. Просто хорошая свертываемость. Недоказательно.
       -- Пап, она меня сильно уколола! Специально. В ладонь. Она вообще с приветом. Может кнопки на стул положить кому угодно.
       -- Ты с самого детства -- вполне здоровый ребёнок. Ты не плакал по ночам, не боялся прививок. Что тебе какой-то циркуль!
       -- Пап, я потом пошел в медпункт и нарочно показал медсестре руку. Попросил йодом смазать. Она меня выпроводила и обозвала симулянтом.
       -- Покажи мне!
       Васька протянул отцу ладонь. Ни малейшего следа прокола на коже не было.
       -- Так-так... -- заворчал отец. -- Ты знаешь, что бывают ненужные знания? Английский философ Уильям Оккам...
       -- Знаю. Не умножайте сущность, -- отмахнулся Васька.
       -- Господи! -- оторопел отец. -- Ты откуда взял эту формулу?
       -- Ерунда. Закон экономии. Так что, попрыгаем вместе?
       -- Ну-ка, говори, шельмец, откуда ты в десятилетнем возрасте взял формулу закона бережливости? А то сейчас так попрыгаешь!..
       -- Ха-ха, -- ответил Васька и вышел из спальни.
       Телепатией никто из Ужовых не страдал, как и прочими паранормальными способностями. Жили себе и жили, как все люди. Однако в трудную минуту всякое бывает, даже с бессмертными.
       -- Васька! -- кинулся вслед отец.
       Но догнать ребёнка не удалось. Васька тихо прошмыгнул в свою комнату, открыл балкон, не заклеиваемый на зиму утеплительными полосками, легко вспрыгнул на перила и...
       Снизу донёсся истошный визг: это бабушки, детишки, молодые мамаши, собачники, широко представленные в тот час во дворе, адекватно отреагировали на полёт немаленького предмета с десятого этажа.
       Дальнейшее разбирательство пало на целый ряд ­инстанций.
       "Скорая помощь" пожелала знать, почему ребёнок остался цел и невредим. Милиция желала знать, кто помог ему с организацией прыжка. Служба спасения исследовала снег и асфальтовое покрытие двора и набиралась уникального опыта. Психологи активно работали со свидетелями. Наготове были психиатры. Пару бабушек всё-таки увезли в больницу с критическим артериальным давлением. Мамаши раскидали детей по коляскам и растворились наряду с собаководами.
      
       Старший Ужов, кое-как отбоярившись ото всех любопытствующих, в тягостных предчувствиях задумчиво рассматривал младшего, уплетавшего на кухне борщ, и мечтал надрать ему уши. Или зад -- солдатским ремнём с медной пряжкой.
       Помолчали. Сын задорно взглянул на фантазирующего отца, встал и даже помыл за собой тарелку.
       -- Вот так, -- философски заметил сын. -- Породнились, поравнялись, не дрейфь, батя! Жизнь -- хорошая штука. Мы узнаем, чем кончится всё это дело. Ведь тебя волнуют какие-нибудь вопросы, а? Ну, например, как будет проходить Страшный Суд? Или: сколько лет простоит Останкинская башня?
       -- Видишь ли, Вася, -- ответил отец, -- теперь перед нами стоит нетривиальный вопрос: зачем?
       -- Жить-то? А-а... Брось, пап, выдумывать проблемы на пустом месте. -- Васька порылся в кармане школьного пиджачка, неожиданно извлёк пачку сигарет и со знанием дела задымил.
       -- Вася! -- зарычал некурящий Иван Иванович.
       -- А что? Скажешь -- вредно? Ага... Очень вредно! Пивка в доме не найдётся?
       -- Девочек, может, подогнать? -- поинтересовался Иван Иванович.
       -- Может. Но попозже.
       В дверь зазвонили, застучали. Телефон затилинькал с оголтелостью.
       -- Журналисты, наверное, -- предположил Васька, давя окурок в раковине.
       -- Васька! Ну перестань же, гад! Ведь пепельница есть! -- заорал отец.
       -- Не кричи. Я не знал, что в нашем праведном и некурящем доме есть пепельница. И вообще -- давай потише, а то мне как-то с прессой общаться влом.
       -- Надо предупредить маму, -- сказал старший.
       -- Валяй, звони, -- ответил младший. -- Пусть уносит ноги, если успеет.
       -- Ты, оказывается, груб и бессердечен, -- заметил старший, торопливо набирая номер института.
       -- А это, папа, уже не имеет никакого значения, -- сообщил отцу Васька, прикуривая вторую сигарету.
       Ужов-старший разрывался: надо и Ваське затрещину, и Машу предупредить. Ситуация острейшая: журналисты пронюхали.
       -- Маша, уходи оттуда немедленно! Куда-нибудь! -- крикнул в трубку Иван Иванович, и разговор прервался.
      
       У порога их квартиры толпились репортёры, подстрекавшие участкового ломать железную дверь. Участковый что-то лепетал про законы, его не слушали, болезненно толкали во все ребра, и бедняга чуть не плакал. Общая истерика вздымалась, как вихри враждебные.
       Сведения о прилюдном дневном полёте десятилетнего мальчика с десятого этажа -- при ином исходе -- проникли бы только в уголовную хронику, но ввиду нетривиального результата дело приняло суровый оборот.
       Массовый психоз всех журналистов города был лишь началом гонки за правдой. Некоторые писаки, особо пронырливые, ринулись к ясновидцам, магам и всем другим запредельщикам, кого знали сами или кого посоветовали друзья. За полчаса все колдовские приемные Москвы оказались переполненными под завязку, а прибыль даже самых неизвестных и начинающих взлетела на рокфеллеровский уровень.
       Общее мнение, что мальчик был настоящий, не удовле­творило интервьюеров. Почему он упал, но встал, и убежал, и нос показал? Все маги единодушно подтвердили, что ребёнок -- не терминатор, не пришелец, не обман зрения и не следствие массового гипноза. Он -- москвич, Вася, десяти лет от роду. Всё.
       Часть представителей прессы, которая поначалу надеялась получить дополнительную информацию с помощью участкового и не получила, эта часть окружила дом, заняла все лестницы, крышу, заблокировала лифт и пригрозила голодовкой. Особо резкие хотели перекусить телефонный провод Ужовых, но спохватились. Направили парламентёров на телефонный узел, намереваясь любой ценой организовать подслушивание, но вовремя вспомнили о существовании мобильной связи. Решили устроить радиоперехват. Один шустрый вспомнил о нелегальном сканировании сложных аппаратов и понёсся искать лучших тайных специалистов.
       Словом, пока отец и сын Ужовы бранились на кухне, дом попал в такое плотное кольцо, что не выйти.
       Подъехали компетентные товарищи, грамотно задали во­просы общественности и понеслись в генетический институт к Марии Ужовой, справедливо подозревая, что именно она и может пролить яркий свет.
       Мария Ионовна, прервав совещание с перепуганными сотрудниками, разрешила всем уйти в бессрочный отпуск до особого распоряжения, затем велела Дуне бежать домой, хватать мужа за шкирку и ехать куда подальше. В самый медвежий угол. И всем денег дала.
       Грамотно вытащив жёсткий диск из главного институт­ского компьютера, Ужова схватила жизнелюбивого Петровича, сунула его в сумку вместе с диском, подкрасила губы, вызвала завхоза Аристарха Удодовича и медика Иванова и велела им сделаться слепоглухонемыми -- что бы ни происходило с ними по линии любых связей с любой общественностью. Подробности, пообещала она, позже. И тоже денег дала.
       Аристарх Удодович вывел её из института через подвал и подземный проход на соседнюю улицу, и Ужова очутилась в дамском салоне, переоделась, сменила прическу, обрела тёмные очки, небольшую дорожную сумку-раскладушку с десятком отделений, второй мобильный телефон -- с номером на имя Аристарха Удодовича, а также три парика.
       -- Возможно, вы очень рискуете, коллега, -- растроганно сказала она завхозу, вертясь перед зеркалом.
       -- Я всегда был немного авантюрист, -- разъяснил ей завхоз, как бы подчёркивая, что сознательно и душевно потворствует бегству бесценного научного материала прямо из всех возможных государственных объятий. -- Но вы мне симпатичны с первого дня, как возглавили наше учреждение.
       -- Чем же? -- не отрываясь от зеркала, кокетливо поинтересовалась Ужова.
       -- Вы как-то очень мягко приняли на себя руководство. Как воспитанный ребёнок, которому подарили дорогую плюшевую игрушку и попросили беречь её от пыли. Вы не совались в ненужные разговоры, в личную жизнь сотрудников, аккуратно всё постигали сами. Всегда в хорошем настроении, ну просто золото, а не управляющий!
       -- Я, наверное, просто не успела развернуться, -- грустно заметила на это Ужова, продолжая примерку париков.
       -- Боюсь, теперь вам придётся развернуться, даже если это не соответствует вашему нутру, -- сказал Аристарх Удодович. -- Я понимаю, что случилось, но не понимаю, как к этому относиться.
       -- Я тоже, -- тихо сказала ему Ужова, поворачиваясь к свету. -- Посмотрите на меня: похожа на себя?
       -- Почти нет. -- Аристарх Удодович начал придирчивый осмотр её платья и лица. -- Пройдитесь по прямой, стараясь ступать на осевую, как манекенщица, только не вихляйтесь, как все они. У вас тогда сразу изменится походка.
       -- А голос? -- улыбнулась Ужова, пытаясь пройтись по половице указанным способом.
       -- И голос, конечно! -- улыбнулся в ответ завхоз, искренне радуясь, что может поработать имиджмейкером уникальной беглянки. Но ещё больше он радовался предвкушению: начинается!
      
       Он был немолод, вдов, обладал превосходной интуицией, обожал организационную работу. Последнее качество сохранилось ещё со времён строительства коммунизма, когда он много лет был и рядовым политруком, и секретарём комитета партии, словом, спецом по точечной работе с людьми и документами. И разумеется, с массами.
       Он очень хорошо знал внутреннюю жизнь института. Ему вообще нравилась любая причастность к любой таинственности. Будь он спартанец в душе, он никогда не пошёл бы заведовать, условно говоря, вениками -- в научный институт. Но он был склонен к сибаритству, причём очень своеобразному. Рождённый при Советской власти, воспитанный в её глубиннейших традициях, он так привык носить в кармане фигу, лелея оную всеми силами души и возможностями тела, что уж в пенсионном возрасте он желал работать только на своё счастье. Он не собирался осчастливливать человечество. А главное и, можно считать, единственное его счастье было -- знать тайны! И чем более страстные тайны, закрытые, тем лучше. А он -- поставщик запчастей к этим тайнам, не меньше! А лучше -- больше: управлять всеми тайнами!
       Вынюхав ещё в молодости, в двадцатом веке, что генная инженерия в двадцать первом веке обязательно поставит всех на уши, он терпеливо ждал своего счастья, искал, попутно отрываясь от прошлых знакомств и занятий, -- и наконец попал в генетический институт. Ну кто лучше главного завхоза может знать, что творится в помещениях и в умах! Только небо. И вот наконец он получил желаемое в полном объёме. Он владеет такой тайной! Ни с чем не сравнить.
       Ужова знала завхоза поверхностно. Вдвое моложе, дитя другой эпохи, она любила жизнь как данность, безо всяких фиг в кармане. В первую очередь она была хороший менеджер, очаровательная жизнерадостная женщина, а уж во-вторых или, скорее, в-пятидесятых -- доктор от генетики. Даже диссертации свои она писала весело, с кучей помощников-соавторов, посмеиваясь и не вникая, будто играла в приключение, не ведущее к риску, року, моральным вопросам. На прежнем месте работы её опекали, снабжали материалами, помогали с карьерой -- и всё это благодаря её характеру, а не учёности. Она легко схватывала новое, и оно никогда не конф­ликтовало в ней со старым. Ужова была из тех счастливых детей человеческих, у которых перестройка сознания -- ввиду вновь открывшихся данных -- происходит без трагедий. Ну была когда-то Земля плоская, а потом выяснилось, что круглая. Ну и чудесно! Что дальше?
       Попав на пост директора генетического института, она для начала обрадовалась. Просто так. Ни чему-то там конкретному, а просто. Это ведь очень мило. Жена любящего мужа, мать смышленого мальчугана, а теперь ещё и директор. Вот здорово!
       Во что это вылилось, вы уже частично знаете.
       Но -- вперёд, наше странное повествование! Вперёд!
      
       Преобразившаяся с помощью Аристарха Удодовича, Ужова вышла из дамского салона и посмотрела на мир новыми глазами.
       -- До свидания! -- раздалось за спиной. -- Звоните при любой возможности либо потребности.
       -- До свидания, Аристарх Удодович, спасибо за всё. Не забывайте проплачивать мои мобильные...
       -- Обижаете, Маша.
       -- И за Машу спасибо, -- ласково отозвалась Ужова, почувствовав, что изменившийся мир ей не знаком.
      
       Покружила по улочкам Арбата, покаталась в метро, приглядывая за пассажирами, -- вроде чисто. Никто не филерствует. Граждане, простые смертные, едут по своим смертным делам.
       Вышла на "Чистых прудах", посидела на разрисованной, с бусинками и лентами, пёстрой лавочке, посмотрела на серое небо.
       "Миллионы лет назад крокодилы были и с копытами, и с плавниками... Питались динозавриками, то есть родственниками. И всех съели... Крокодилы растут до старости. Копыта, правда, отбросили, но им это не повредило..." -- таковой ход мыслей, спонтанно вернувших женщину в детство, когда она увлекалась зоологией, археологией, историей, рассмешил её каламбурчатостью.
       "Господи, я ведь даже не могу отбросить копыта! Господи, а ты -- есть?" -- Она вдруг перешла на другой путь, как поезд в депо.
       Мимо пронеслись детишки, щебеча и подпрыгивая.
       Мысли Ужовой, скакавшие с Бытия Божия на бытие крокодилье и обратно, не были сейчас собственно мыслями. А чувства её -- чувствами. Она и в школе, когда учитель математики рисовал прямую и говорил о бесконечности, чуть не плакала от досады. Представить себе что-либо бесконечное она не могла, впрочем, как и все нормальные люди.
       А сегодня, когда ей надо было представить себе вечную жизнь -- свою! -- и одновременно спрятаться от людей, и одновременно спасти семью (а зачем и от чего?), и найти сбежавших секретных сотрудников, и обезопасить оставшихся в институте (от чего?), и вообще...
       Всё-таки очень хочется заплакать.
       Или: догнать ребятишек, проскакавших мимо минуту назад, и спросить у них -- что ей делать... Устами младенца -- ну, пожалуйста, поглаголь устами хоть чьими-нибудь, ну хоть какая-нибудь истина!
       Малыши как чувствовали: благоразумно унеслись на другой берег пруда.
       Ужова вспомнила про Петровича. Крыса он хоть и бессмертная, но ручных животных принято кормить.
       Она заглянула в сумку: на дне, завернувшись в носовой платок хозяйки, мирно дремал бессмертный Петрович, за созерцание которого сейчас всё отдали бы сотни, тысячи учёных, да и неучей тоже, всего мира.
       "Ему-то ещё хуже, -- подумала Мария Ионовна, погладив крыску по хвостику. -- Если мои эксперты проговорятся, что Петрович полноценно воскресает через пять минут после довольно длительной фаршировальной процедуры, то церемониться с ним не будут. Изрубят, изолируют каждую молекулу, чтоб не соединился сам с собой. Бизнес откроют. И будет Петрович бессмертничать в розницу. Если нас, конечно, найдут... А со мной? Чем я лучше крысы? На меня только мясорубка нужна побольше. И миксер..." Ее крупно передернуло от собственной фантазии.
       Почему Ужова мыслила сейчас лишь в этом страшном направлении, она сама не ответила бы. Всегда -- раньше -- жизнерадостная, по-детски любящая науку, эксперименты, даже сострадающая подопытным животным, -- сейчас она видела перед собой только одну картинку: мясорубка; и ни с места. "Может быть, человечество и раньше не вызывало у меня особого доверия?.." -- печально спросила она у доверчиво дремлющего в сумке Петровича.
       Крыса вдруг подпрыгнула: прямо над её розовым ушком запел новый мобильный, тот, что на имя завхоза.
       "Ответить? Никто, кроме Аристарха, номера не знает..."
       Телефон замолчал. Ошибка?
       "Позвонить Ивану. Позвонить Ивану". Это само загудело в голове у Марии Ионовны. Будто включила радиоприемник, а там -- позвонить Ивану, позвонить Ивану...
       -- Посиди смирно, Петрович, ладно? А я начинаю. Ладно? Прости меня за всё. На всякий случай. -- И Ужова набрала свой домашний телефон с нового мобильного аппарата с никому не известным, неопределяемым номером.
       -- Маша, ты? -- схватил трубку муж. -- Маша, мы в окружении. Мы с Васькой не можем выйти из квартиры. Он в окно прыгал... Всё теперь известно. Спасайся хоть ты! Не приближайся к дому. Тебя ищут. -- Ужов на едином духе выдал это, краем глаза поглядывая на шельмеца Ваську. Тот с наслаждением пил компот и слушал разговор.
       -- Я понимаю, Иван, и не выходите пока, я что-нибудь придумаю. Под окнами тоже дежурят?
       -- Ещё бы! Весь двор занят. И соседний тоже.
       -- Иван, я не смогу звонить часто, нас запеленгуют, а я не одна...
       -- То есть?.. -- остолбенел Ужов.
       -- У меня Петрович...
       -- Кто такой?
       -- Крыса.
       -- Маша, у тебя несвоевременные шутки. Хорошо, что не козёл.
       -- Ваня, всё в порядке, -- усмехнулась жена. -- Заражённая тем же самым недугом крыса по имени Петрович спит у меня в сумке и представляет не меньший научный интерес, чем ты, Васька и я. Есть и другие... пострадавшие. Я их в отпуск отправила. В медвежий угол. Надо быстро решить главную проблему: нам всем троим сейчас стремиться воссоединиться или лучше вот так, врозь, врассыпную?
       -- Это, Машенька, вообще самая жгучая проблема человечества, -- вдруг зафилософствовал Ужов грустным голосом.
       -- Ваня! Сейчас не время! -- рассердилась жена.
       -- Не знаю, милая. Подумай сама, ты у нас источник...
    э-э-э... словом, ты подумай, позвони. Ты ведь на свободе в отличие от нас... -- И он положил трубку, не попрощавшись.
       Несказанно удивлённый Васька отставил компот.
       -- Ты зачем трубку положил, пап? Маму огорчил...
       -- Но не убил же...
       -- О, и ты туда же! -- возопил Васька.
       -- Куда?
       -- Я минут пять назад подслушивал через дверь, о чём болтают эти, на лестнице. Один предлагал аккуратно взо­рвать нашу дверь, например.
       -- Только один? -- уточнил отец.
       -- Пока -- да, -- ухмыльнулся Васька. -- Остальные ухитрились вспомнить, что мы в шестнадцатиэтажном доме не одни живём. Там столько интересных мнений! И суждений!
       -- А как ты подслушал через нашу дверь? Она стальная, двойная, жутко модная и так далее.
       -- Ну, во-первых, они там не шепчутся. Они орут во всю ивановскую. Во-вторых, ты так увлечён языкознанием, что не в курсе двереведения. Нам мастера, когда ставили эту модную штучку, врезали специальный глазок с круговым обзором и с подслушкой. Предлагали ещё добавить видеонаблюдение, но мама тогда куда-то торопилась и отмахнулась. И вообще наша дверь способна выдержать плотный многочасовой огонь из автоматического оружия.
       -- Вась, а Вась, -- заинтересовался Ужов, -- а откуда у нас взялась эта дверь? Я что-то не помню, чтобы я её заказывал. Помню, что очень шумно было при её установке. Но всё быстро кончилось. Я принял к сведению и забыл. Помню, даже расписался в каких-то бумажках. Ты не в курсе дела?
       -- В курсе, пап. Это новые сотрудники маме на вступление в должность подарок сделали. Один тут приходил и говорит: у нас в институте всем новым делают подарок. И вот вам, дескать, Марионна, тоже. Она ведь женщина, хоть и умная. Не вникла. Ставьте, говорит, спасибо вам большое. Дверь у нас уже четвёртый месяц, папа. Не замечал? -- продолжал ехидничать Васька.
       -- Слушай, а вдруг они ещё тогда всё это задумали? -- проявил догадливость Ужов-старший. -- Ведь вакцину-то давно разрабатывали!
       -- А из гуманизма -- дверь поставили! Что-то у них с воображением плоховато, пап. Если они такие великие учёные, что смогли такое открытие сделать, то могли бы нам в комплекте с дверью поставить маленький космодром на балконе и портативный космолёт. А то -- дверь! И всё? А окна? Стены, в конце концов... Газ какой-нибудь снотворный. Запустить к нам любую гадость можно сотней способов. Ты сам подумай!
       К Ужову-старшему понемногу возвращалось самообладание.
       -- Я понял, Вась. Дверь -- просто символ. Намёк на законодательство, запрещающее вламываться к законопослушным гражданам в их частное жилище. Мамины золотые сотруднички таким способом сообщают нам, что мы все, кто в этой квартире, за этой усиленной дверью, -- законны. Больные, но так надо. Легитимны. И что их научная деятельность -- тоже законна. И что их сценарием такое развитие эксперимента было предусмотрено. И никаких случайностей с нами не произошло. Сплошные закономерности.
       -- Убью гадов, -- возмутился Васька. -- Они нас, получается, в подопытных превратили еще вон когда.
       -- Да, Васёк, похоже, что маму на эту работу вообще поставили неспроста. Доверчивая, обаятельная, все её любят, чудо природы! А что не слишком сильна в своей родимой генетике -- так оно и к лучшему. По их мнению. Зато человек хороший, менеджер прекрасный. Пиар-леди-супер для любой конторы...
       -- Убью гадов, -- твердо повторил Васька.
       -- Это, сынок, ещё большой вопрос... А вдруг гады тоже... в безопасности?
       Васька почесал нос, посмотрел в потемневшее окно и устало повторил:
       -- Убью гадов. Когда вырасту. Можно я ещё покурю?
       Ужов-отец молча выставил на стол толстостенную стеклянную пепельницу, похожую на вазу для фруктов. Васька осмотрел её лоснящиеся бока в красно-фиолетовых разводах и со вздохом убрал сигареты в карман.
      
       Мария Ужова купила брусок твердого сыра и разделила с Петровичем трапезу на скамейке. Голода она не чувствовала, поела по привычке, а Петрович вроде бы обрадовался, схватил свой кусок и аккуратно уничтожил, без единой соринки.
       -- Слышь, друг, а как ты в туалет ходить-то будешь? -- улыбнулась своему деликатному спутнику Мария. -- Моя сумка мне пока нужна как сумка. Ась?
       Оглядевшись, она вытащила Петровича и посадила на заснеженную дорожку.
       Животное было сообразительное. Очевидно, желая поскорее вернуться в комфорт сумки, под нагретый носовой платок, Петрович быстро сделал свои дела и вопросительно посмотрел вверх.
       -- Молодец! -- похвалила его Мария и вернула под платок. Петрович свернулся и задремал.
       Одиннадцать. Поздно. На бульваре малолюдно. В ресторане музыка. Жизнь идет своим обычным ходом.
       Ужовой не хотелось спать. Да и где спать?
       "Интересно, в Москве есть где поспать, не предъявляя документов?" В голове глубоко домашнего человека Марии Ужовой эта мысль мелькнула впервые в жизни.
       Её ручная кладь состояла всего из двух легких предметов: сумка дамская и сумка дорожная. Обе на лямках. Петрович спит в дамской.
       Мария проверила телефоны -- работают. Деньги есть. Кредитка есть, но это опасно. Будем пока тратить наличные. На что именно?
       Она поднялась и пошла к метро, старась ступать по-новому, как учил Аристарх Удодович. Вдоволь наспотыкавшись, она освоила ход по осевой. В метро вошла чужой походкой. Куда путь держим, а, пассажир хвостатый? Петрович благоразумно промолчал.
       Вышла на "Пушкинской", подефилировала вниз по Тверской. В блестящих витринах ей на каждом шагу попадалось отражение незнакомой женщины в очках, в коричневой вязаной шапочке, из-под края которой чуть выбивались каштановые локоны. Женщина двигалась как по воздуху, будто задевая невидимыми крыльями невидимые облачка. Легкая темно-песочного меха шубка гармонировала с удобными, без каблука, полусапожками. Всего в меру: рост, вес, цвет, возраст, мода, традиция. И не заметно, что парик. Молодец, Аристарх Удодович, тайный советник, внезапный имиджмейкер. Разве что сумок всё-таки многовато.
       Засмотревшись на свой новый облик, Мария чуть не столк­нулась нос к носу с лошадью, серой в яблочках, с короткой аккуратной гривкой.
       -- Подайте лошадке на корм! Видите, она вас просит!
       Мария в изумлении подняла глаза и увидела в седле двух юных наездниц: весёлые девчонки лет одиннадцати вежливо поклонились ей, а послушная лошадка покачала изящной головой и подняла правую переднюю ногу.
       Мария не раздумывая сунула руку в карман, обнаружила мелочь, быстро протянула наездницам, а потом долго смотрела им вслед. Они попрошайничали каким-то неслыханным способом: ночью, вдоль по Тверской, на чудесной холёной лошади... Они просили не у каждого прохожего. Они выбирали. Как? Что было критерием отбора спонсоров?
       В размышлениях о сущности процесса выбора вообще и в частности Мария прошла несколько шагов и вдруг сообразила, что мелочь, отданная на корм лошадке, находилась в кармане абсолютно новой шубки! Её приобрели в дамском салоне днём, и с тех пор Мария не пользовалась своими карманами ни разу. В карманах новых шуб не бывает денег! Может, Аристарх Удодович и это предусмотрел? Ну, что она будет бродить ночью, неприкаянная, считай бездомная, и встретит каких-нибудь просителей, и не откажет в милостыни?
       Поразительный тип! Мария восхитилась, а потом подумала, что ей самой, считавшейся хорошим менеджером, очень далеко до Аристарха Удодовича, умеющего выбрать правильную одежду уникальной беглянке и вовремя подкинуть мелочь в девственный карман на случай ночной встречи с конными попрошайками.
       Слева по ходу открылась дверь ярко освещённого книжного магазина.
       "Ночью?" -- продолжала удивляться московским новациям неопытная бродяжка.
       Да, на входе висела табличка "Открыто". На стекле указан график работы -- до часу ночи. Вот это да!
       В магазине было очень тепло, море книг, а в зале бестселлеров живая девушка играла Моцарта на пианино. А во­круг сидели посетители, читали книги, слушали девушкино музицирование, листали альбомы по искусству. Царило благолепие. Уют. Интеллектуальность. Стремление к знаниям. Хороший тон. Уверенность в завтрашнем дне. Боже мой!
       Девушка перешла на Генделя.
       Мария Ионовна сто лет не была в этих краях. Когда-то она слышала от осведомлённой приятельницы, что на Тверской усердно работают недешёвые девочки нетяжёлого поведения. И вообще в памяти Ужовой повсплывали какие-то пошлые, с подмигиванием, россказни давних коллег о ночной жизни столицы, которую стало модно осваивать в разных жанрах. Народ учился развлекаться по-новому, с открыто- генитальным акцентом. Так ей рассказывали.
       Но действительность, обнаруженная в первые пятнадцать минут прохода по Тверской, пока опрокидывала её туманные представления о неизбежной встрече с непристойностями. Логично пришёл вопрос: что ещё в очевидной реальности не соответствует личным представлениям Марии Ионовны Ужовой о жизни вообще, о ночной в частности?
       Спать всё ещё не хотелось. Усталость не приходила. Покинув нереально прекрасный книжный магазин, Мария решила продолжить спонтанное путешествие: любопытство -- милый друг женщины -- легко возобладало над возможными страхами. А чего, собственно, бояться? Только одного: быть узнанной. Точнее, быть пойманной.
       Поймать может лишь тот, кто может её узнать; тот, кто ищет её весь день. Но кто бы ни искал её, сейчас не узнает её, не сможет. Внешность другая, совсем другая. Голос? Журналисты, даже самые пронырливые, даже в случайном разговоре, не опознают её голос: доктор Ужова ни разу не выступала ни по радио, ни по телевидению, ни в интервью тет-а-тет под диктофон. Дома, правда, хранились какие-то любительские пляжные видеосюжеты десятилетней давности, с песнями, смехом, анекдотами и баскетболом, но до них еще добраться надо, а квартиру обороняют крепкие ребята -- Иван и Васька. Так что они не пройдут.
       Склонность к задумчивости, внезапно открывшаяся в Марии сегодня, чуть не сыграла очередную лошадиную шутку: мимо с гиканьем и семиэтажным матом пронеслась наезд­ница лет восьми, у которой не было абсолютно никаких денежных претензий на корм, а только ухарство, разбойное настроение и красная обветренная рожица, выражение коей было конгруэнтно выплёскиваемому в прохожих тексту.
       "Интересно, до какого градуса может подниматься моё удивление?" -- подумала Мария, отлетая к очередной стене. Продышавшись и убедившись, что маленькая разбойница ускакала, Мария повернулась и прочитала на очередной двери: "Бункер".
       О, это актуально! Спрятаться в бункер -- что может быть естественнее в её интересном положении!
       Добры молодцы, встречавшие народ при входе, предлагали следующие услуги: разлучим с некоторой суммой денег и некоторой частью ручной клади, а также проведём мгновенный сеанс психологического рентгена. Ужова не ведала, что в таких оазисах цивилизации имеет хождение термин фейс-контроль, и опять удивилась. И ещё больше удивилась, когда её пропустили, не предоставив ни одной из вышеназванных услуг. Как свою. Странно.
       Впрочем, недоразумение разъяснилось быстро. Как только Мария спустилась в задымлённый зал, сотрясаемый инфарктообразующими ударами музыки, к ней кинулись две девицы и два парня. С девичьей стороны завизжали:
       -- Ой, Нюнди, ты ваще, блин!..
       С противоположной гаркнули:
       -- Эй, Муслик, нас тут без тебя не втыкает!..
       В понятном оторопении Мария остановилась, вертя головой.
       Конкурирующие стороны, что-то сообразив, протёрли зенки. Секунду-другую живописная группа из пяти фигур, находящихся в разной степени опьянения, поколыхалась в проходе, но вновь прибывавшие посетители подпирали, беззлобно толкаясь, и разрушали случайные формы. Девицы, хрюкнув, отвалили в свой угол. Парни, поняв ошибку, со всей возможной вежливостью отыграли назад следующим образом:
       -- Прива! Ты кто?
       Доктор генетики Ужова, не робкого десятка дама, перешла на английский:
      
       That man to man the world over
       Shall brothers be for and that
      
       Мужики окостенели. Мария пошла в следующий зал, хотя и так уж было ясно, что свободных мест нет и не предвидится. Стоять столбом средь этого шумного бала было глупо, да и о Петровиче надо было подумать: запредельный грохот экологически вредной музыки мог расстроить зверюшку.
       "Бункер, блин! И ваще..." -- усмехнулась образованная Мария Ионовна и повернула к выходу.
      
       На улице тем временем образовался легкий снегопадик. С наслаждением вдохнув то, что в центре Москвы считается воздухом, Мария решила пойти в какое-нибудь понятное место, без лексических и визуальных неожиданностей.
       Сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Впрочем, как и голода. Наверное, сказалось возбуждение от абсолютно неожиданного пешего вояжа, невозможного ранее, в её рассчитанной до минуты научной и семейной жизни, да ещё с персональным водителем в последние три месяца директорствования. Всё происходящее было фантастично, играло на нервах и восхищало. Столь острых эмоций она не испытывала никогда. Скорее всего она даже не знала, что способна так много чувствовать. Собственно, все хорошие домашние женщины -- слегка уроды, поскольку не знают, как свистит в душе пьяный ледяной ветер воли. Той самой непереводимой на иностранные наречия воли, что известна исключительно русским душам. Той воли, которая есть смысловой близнец Едемской близости прародителей Богу.
       Мария шла по улице, напрочь забыв о своём бессмертии, и пела. Временами какие-то голоса и звуки всё же прорывались в её сознание, но она отмахивалась. Такая эйфория, конечно, до добра не доводит: Мария опять столкнулась с какой-то лошадью, потом с группой очень хмельных товарищей, затем с нищенкой, голосившей своё подайте так громогласно, будто надеялась получить от Юрия Долгорукова лично. Не получила. Княжеский памятник даже не дрогнул. Он в отличие от Марии наблюдал Тверскую улицу круглосуточно без выходных.
       Куда бы пойти, где не с кем столкнуться? Где тут свобода для вольного человека с белой бессмертной крысой в дам­ской сумочке?
       Она вдруг остро заскучала по Красной площади. Послед­ний раз ей удалось побывать на любимой площади лет пять назад: сына выгуливала, прививала вкус к созерцанию прекрасного. К историческим памятникам Родины. Ужова была большая патриотка, правда, несколько безотчётно.
       Энергично топая по Тверской, она оттачивала новую походку и опять чуть не доигралась: подошли два хмыря в коротких кожаных куртках, оглядели с головы до пят, буркнули: ты смотри там, блин... И выразительно зыркнули глубоко посаженными глазами.
       Таинственный блин, размазанный по ночной Москве, всерьёз заинтриговал Ужову. Она любила кулинарить, она даже умела крутить домашнюю колбасу. Она владела секретами классического русского торта Наполеон! На масленицу, как водится, пекла блины. Но сегодня, когда Мария пошла по Москве, только пятое февраля. До масленицы далеко. О чём они все, блин?..
       Всё, решено. Только на Красную площадь. Там охрана, там власть, там сейчас самое спокойное место на свете.
       В свете подземного перехода Мария вдруг заметила, что под ногами здесь и там валяются деньги. Кругом нищие -- и кругом деньги. Блестящие копейки, тёртые полтинники, усталые серые рубли, даже бумажная десятка попалась! Но особенно напирала мелочь: её было столько, что, казалось, отвлекись все статичные нищие на пару часов от своего вдохновенного ремесла и соберись скопом на субботничек -- всей командой полетят развлекаться в Монте-Карло.
       Ну, наконец-то. Куранты как раз бьют полночь. Наступило шестое февраля. "Брусчаточка, любимая ты моя!" Мария в восторге присела и погладила вековые камни. Как же здесь хорошо! Ну как же!..
       По раздолью Красной площади прохаживались, как положено, иностранные туристы с камерами. Редкие одиночные российские граждане изображали броуновское движение молекул газа в том самом любом объёме. Не очень широко, но была представлена и трезвая отечественная молодёжь, чему-то радующаяся с жестяными цилиндрическими баночками в руках.
       Напротив крылечка Мавзолея, перед оградой-цепью, стояли двое -- мужчина и женщина. Повинуясь чутью, Мария направилась к ним, не имея ни темы для беседы, ни вообще каких-либо намерений.
       Приблизившись, она увидела, что мужчина держит в руке коробочку, похожую на портативный радиоприёмник. Двойной проводок: через один наушник что-то слушает женщина, через другой -- мужчина. Внимают очень сосредоточенно. Музыка? Вряд ли. Слишком серьёзные лица. Интересная ночная радиопрограмма? Но почему бы им не слушать радио дома, в тепле? Чудаки? Или тоже любят эту площадь странною любовью?
       Женщина заметила Марию и выключила прибор. Сняв наушник, она вопросительно посмотрела на мужчину, потом на Марию и сказала:
       -- Здравствуйте. Вы здешняя?
       -- Пока -- да, -- улыбнулась Мария как можно приветливее, болезненно резко вспомнив причину своего ночного пребывания вне дома. -- Я... Мне пришлось погулять по городу. А вообще я очень люблю это место.
       -- Мавзолей? -- осведомился мужчина.
       -- Мавзолей... -- призадумалась Мария. -- Давненько я не думала о нём. И курсантов на карауле уже нет, жаль. Красиво было... А где они?
       -- Да уж, действительно давненько! -- рассмеялась женщина.
       У неё было круглое лицо без морщин, короткая стрижка с остатками химзавивки, небогатое драповое пальтецо с кроличьим воротником. Поношенные серые сапоги выпуска прошлого века выдавали её безразличие ко всему внешнему, дамскому, спецэффектному.
       Мужчина был под стать: круглый беретик тусклого темно-синего сукна, кое-как подстриженная бородка с проседью, толстые роговые очки, чёрные грубые ботинки того же вида, что и сапоги его спутницы.
       Прямо скажем, пара контрастировала с примоднённой дамочкой, в которую Мария превратилась вчера стараниями Аристарха Удодовича.
       Тем не менее какой-то флюид протянулся, и общение продолжилось.
       -- Если у вас есть время... -- медленно сказала женщина. -- Хотите послушать? -- Она посмотрела на коробочку.
       -- Хочу, -- ответила Мария, действительно заинтригованная событием.
       -- Возьмите мой наушник, -- распорядилась женщина. -- Я это всё уже слушала много раз, только в другом городе. А сегодня вот удалось и здесь постоять. Вместе с ним послушать...
       Мария поначалу решила, что с ним -- это про мужчину в берете. Но...
       "...По мере раскрытия своих лепестков человек становится тем самым цветком невообразимой красоты, который ещё не появился на Земле, но он обязательно появится, -- сообщил голос в наушнике. -- Этот цветок будет прекрасен. Этот цветок -- тот самый лотос, о котором говорится, что у него тысяча лепестков. Нет! У него миллионы лепестков! И каждый лепесток сияет своей необыкновенной, сказочной красотой... Ваши уникальные, непередаваемые краски -- и земные, и космические... Есть планеты, по которым Солнце только скользит... Ваша планета, благодаря тому, что имеет тончайшую сетку... она пропускает смягченное Солнце... нестремительное Солнце... Ваша планета в конце концов освободится от бед и несчастий..."
       -- Кто это говорит? -- не удержалась Мария.
       Женщина выключила диктофон и просто ответила:
       -- Ленин.
      
       Вернёмся в квартиру Ужовых, осаждённую журналистами, общественниками, индивидуально-любопытствующими, компетентными, профанами, -- словом, весь мир вздыбился и ежесекундно втягивал в судорожную охоту за истиной, или хотя бы правдой, всё новых поисковиков.
       К ночи охотники разделились на отряды по интересам и принялись разрабатывать стратегию и тактику. Доминировала мотивация, предложенная журналистами: простое интервью и поподробнее. Если всё это был трюк вроде копперфилдовского, то зачем пугать невинных женщин и детей средь бела дня? Нехорошо. Падать с десятого этажа следует мотивированно.
       Если мальчик вопреки докладу ясновидцев и магов Москвы и Подмосковья всё-таки биоробот, то какое право имеет хозяин квартиры скрывать это в принципе? Ведь это должен знать каждый! И вообще: вдруг соседи -- а дом громадный -- не желают соседствовать с таинственными существами? Даже если оно всего одно, таинственное, десяти лет, привычный Вася и так далее.
       Ну а если ещё что-то? Что именно? И зачем?
       Естественно, прибежали Васькины одноклассники, крайне взволнованные близостью приключения. Всех детей порас­спросили с пристрастием. Общий глас был таков: Васька хороший малый, с юмором, любознательный, в чём-то вундеркинд, но по физкультуре всегда имел твёрдую тройку. В основном из-за природной ненависти к сильным телесным движениям, особенно если маршем, строем, как все и вместе со всеми. "Телесный индивидуалист", -- как выразилась одна девочка, брезгливо поморщившись.
       -- Девочка, ты очень забавно выразилась, -- подбодрил её журналист Сунько, телевизионщик. -- Что ты имеешь в виду?
       -- Мне всегда хотелось убить Ваську, -- откровенно сообщила девочка.
       -- Да разве так можно? За что? Это же грех! -- со всех сторон посыпались реплики народа.
       -- Он -- мой сосед по парте. Он всё время думает. Я и кнопки ему на стул подкладывала, и циркулем колола, а он всё думает! -- продолжала маленькая агрессорша.
       -- Да ведь в школе и подумать бывает надо, не правда ли? -- подбодрил её Сунько, тихонько кивнув оператору -- включай камеру!
       -- Думать! Только взрослые могут столько думать! А детям вредно! -- Девочка была невероятно уверена в себе.
       -- Он думал как взрослый? -- подкрадывался к главному вопросу Сунько.
       -- Да. Я очень жалею, что он прыгнул в окно и остался жив! -- Девочка чуть не плакала с досады.
       -- А тебя не удивляет это самое обстоятельство?
       -- Нисколько. Очень жалко, -- подтвердила свою позицию девочка.
       -- Скажи, пожалуйста, может быть, он чем-то обидел тебя? Ну, ещё чем-то, кроме задумчивости? -- продолжал Сунько.
       -- Я же вам русским языком говорю: он не задумчивый. Он -- думает. Вы что, не понимаете разницу? Он -- ду-ма-ет!!! -- разозлилась девочка.
       -- Ну хорошо, не волнуйся, не надо. А что ты там говорила про кнопку?
       -- Кнопки. Это ерунда. А вот на днях я циркулем его! Он хотел поднять руку, чтобы ответить на вопрос по математике, я -- раз! -- и воткнула ему прямо в ладонь! -- Девочка светло улыбнулась приятному воспоминанию.
       -- Так это же больно, а? Кровь опять же... И ты могла испачкаться, и учебники, тетрадки. -- Сунько тянул удовольствие, впервые встретив такого юного и пушистого монстра в бантиках.
       -- Не было ничего. Я сделала очень заметную дырку, а она взяла и сразу пропала! -- Девочка опять посуровела.
       -- Не может быть! -- притворно удивился Сунько. Оператор, сообразительнейший малый, взял девочку самым крупным планом.
       Все свидетели этой беседы затаили дыхание. Девочка, ощутив прилив торжества -- сколько внимания к ее персоне! -- выпалила:
       -- Честное божественное!
       Зрители подавились хохотом.
       -- Вот уж действительно -- шли годы...
       -- Ай да сучонка!
       -- Смешались в кучке... Щепки полетели...
       Реплики посыпались из толпы, как разнокалиберный горох, заглушая голос тележурналиста, который, заканчивая вещание с лестницы, отвёл девочкино интервью следующей фразой:
       -- Я надеюсь, следующий репортаж о невероятном полёте Васи Ужова с десятого этажа мы проведём с участием самого Васи, а также его родителей, пока недоступных для интервью. До скорой встречи!
       Раскрасневшаяся от удовольствия девочка огляделась по сторонам, ища ещё какого-нибудь интервьюера. Ей жутко понравилось болтать с прессой. Сейчас она была готова рассказать всем даже самые интимные подробности своих отношений с треклятым Васькой. Даже как она капнула ему в клюквенный компот -- он очень любит все компоты! -- канцелярского клея, а он выпил.
      
       Васька, лично наблюдавший всю сцену через специальный дверной глазок-слушок, усмехнулся и сказал:
       -- Пап, я думаю, что эта стерва с кнопками сейчас оказывает нам громадную помощь.
       -- Какую? -- не понял Иван Иванович, тоже всё ­слушавший.
       -- Отвлекает внимание. У неё, гадины, у единственной есть хоть какая-то информация. Сейчас её всю, по самые бантики, всосёт пресса и остальные штурмовики, а мы смоемся.
       -- Куда? -- печально спросил Иван Иванович.
       -- К ней же. На дачу. У них зимняя дача тут неподалёку. И адрес я знаю... Мы успеем на последнюю электричку.
       -- Ничего не понимаю, -- огорчился Иван Иванович.
       -- Слушай. Я, когда понял, что Муська в меня втюрилась, сразу решил пересесть на другую парту и попросил у классной, чтобы мне помогли. Свободных мест для обмена не нашлось. Сидеть с моей... здесь цензура... никто не хотел. Но сведения просочились. Она стала меня тиранить. Я спёр у неё ключи. Она мне ещё раньше показывала, идиотка, сколько ключей носит с собой. Дескать, какая она великая и как ей доверяют родители. Сделал копии, а потом ей подбросил. Ну, когда она уже вдоволь нахлюпалась носом от страха, что наврать родителям. Я как бы нашёл её ключи где-то в проходе между рядами в классе.
       -- Ну ты и фрукт! -- заметил Иван Иванович. -- Зачем всё это? И как ты сделал копии? На это ведь и время, и деньги нужны, а?
       -- Только профессор языкознания может в упор не знать, что его сын давно владеет любым слесарным инструментом, паяет, пилит, конструирует и многое другое. Я, папа, слегка вундеркинд. Меня учитель по труду просто на руках носит, отчего я имею допуск в его кабинет в любое время. Ты никогда не читал, например, мой школьный дневник? Там записи есть. Хорошие. Для тебя.
       -- Кажется, нет, -- задумался Иван Иванович.
       -- Покажу при случае, -- пообещал Васька. -- Ты свет везде выключил?
       -- Да. Кроме кухни.
       -- Правильно. Вроде мы ужинаем. Вот уже несколько часов подряд. Аппетит разыгрался, так?
       -- Васька! Давай сначала маме позвоним, -- по привычке к семейным совещаниям сказал Иван Иванович.
       -- Я понимаю: стресс и прочее. Пап, а пап? -- Васька пощелкал пальцами у родительского лица.
       -- А что? Ну засекут, но мы же не скажем прямо!
       -- Пап, можно подумать, будто у вас с мамой есть свои тайные коды хоть на какой-нибудь случай жизни! Вы же -- вот! Всё на ладони! Вся семья! -- с досадой сказал Васька, протянув ладонь.
       -- Да, но я всё равно хочу убедиться, что с ней всё в порядке! -- возвысил голос Иван Иванович, твёрдо решив на прощание поговорить с женой.
       Он вдруг чётко и панорамно представил себе всё возможное ближайшее будущее: лихорадочные сборы, отслеживание ситуации во дворе на предмет -- когда можно будет выйти в окно незамеченными, поездку в ночной электричке, тайное вскрытие Муськиной дачи, затем поиск ещё какого-нибудь укрытия, -- но должна же Маша знать, куда подевались остальные Ужовы.
       И вдруг он вспомнил! Когда они были молодожёнами, а Маша всегда трепетно относилась к его работе и сама очень легко впитывала всё новое, в том числе иностранные языки, он в шутку обучил её одному из аустроазиатских -- хо. Она радовалась, как дитя, и всё просила научить её ещё какому-нибудь вроде ха-ха или хи-хи. А он, целуя свою ненаглядную умницу, горячо обещал раскопать в мировой сокровищнице языков что-нибудь особенное, для неё лично, что подходило бы красивой женщине, как парфюм или бельё.
       Сердце сжалось от нежных воспоминаний -- и тут же заныло от горя. Когда это всё было!.. Что дальше-то будет!
       -- Я уверен, что мама в полном порядке, -- прервал его чувствования сын.
       -- Я позвоню ей на мобильный, я вспомнил, что у нас с ней всё-таки есть один код, если она не забыла. А ты проследи за двором, -- встряхнулся Иван Иванович.
       Васька обежал тёмную квартиру, осторожно посмотрел на двор и окрестности и радостно доложил отцу, что обстановка благоприятная: как он и предвидел, интервью с его соклассницей на время оттянуло общее внимание от ужовских окон. Публика изголодалась без информации, часть пошла спать, а часть впиталась в подъезд, чтобы ещё и ещё послушать интересные байки про циркуль и дырку в ладони.
       Иван Иванович набрал номер, весь дрожа, и, услышав голос жены, сразу перешёл на язык хо.
       -- Привет, любимая, мы убегаем.
       -- Хорошо.
       -- Ты одна?
       -- Нет.
       -- На улице?
       -- На площади.
       Ужов сразу понял, что на Красной, поскольку частенько слышал от жены, как ей хочется там погулять. Любимое место.
       -- С тобой на площади хорошие люди?
       -- Да.
       -- Ты любишь меня?
       -- Да.
       -- Ты разговаривала с кем-нибудь... неожиданным? -- Ужов хотел спросить что-то другое, про безопасность, но забыл, как это на языке хо.
       -- Сейчас я слушаю Ленина. Раньше он был Спартаком, а потом Галилеем. При встрече расскажу. Успеха вам, ребята!.. -- И она отключилась.
       Ужов, побелев, выронил трубку.
       -- Папа, нам пора! -- Васька уже побросал в сумку необходимые вещи и нетерпеливо подпрыгивал, словно разминаясь перед полётом.
       -- Она сошла с ума, -- с трудом перешёл на русский язык Ужов-старший.
       -- Это не может изменить наши планы, -- здраво заметил Васька и потянул отца к балкону.
       Привыкший покидать свою квартиру через основную, входную, дверь, Иван Иванович забыл, что обыкновенно проверял все краны, состояние холодильника и мусорки. Газ, вода, элект­ричество -- всё это было под неусыпным контролем. Но сейчас он впопыхах всё перепутал: почему-то выключил телефон вместе с автоответчиком, оставил свет на кухне...
       Из головы не шёл дикий диалог с Марией. Мелькнуло ироничное: если даже кто-то из охотников подслушал их разговор, что вероятно, и понял содержание, что невероятно, но вдруг, -- то хотел бы сейчас Иван Иванович видеть лицо этого человека.
       -- Папа, прыгать старайся потише, -- инструктировал его Васька, -- мы должны слинять абсолютно незаметно. Папа!
       -- Да-да, -- вздрогнул отец. -- Потише, конечно.
       И они полетели в снег, бросив балконную дверь нараспашку...
      
       Когда я вбежал в комнату Ильича, заставленную лекарствами, полную докторов, -- Ильич делал последний вздох. Его лицо откинулось назад, страшно побелело, раздался хрип, руки повисли -- Ильича, Ильича не стало.
       Точно время остановилось. Точно сердца перестали биться у всех. Точно на мгновение прекратился бег истории, и весь мир застонал мучительным стоном. Милый, прощай!

    Н.И. Бухарин. "Памяти Ильича".
    Газета     "Правда", 1925 г. 21 января

      
       В это же время на Красной площади продолжалось прослушивание кассеты с пророчествами покойного Ленина.
       Ночные знакомцы рассказали Марии, что несколько лет назад, путешествуя обычным поездом из Москвы в Новосибирск, случайно купили на какой-то станции обычную кассету с весьма необычным названием: "Россия перед рассветом. 10 бесед с В.И. Лениным". Поначалу они решили, что это что-то архивное, малоизвестное, а им обоим интересно всё такое, поскольку сильно интересуются историей России. Но ясным утром (а покупка состоялась вечером, на полутёмном перроне, вместе с горячей картошкой) они вдруг заметили еще одну надпись, мелким шрифтом: май -- август 1997 г. И еще мельче: copyright. Перепись запрещена.
       Преодолев жгучее нетерпение -- у них с собой не было никакой техники, -- добрались до дому и сели слушать.
       Это было современное интервью. Вопросы задавал московский писатель Н.С., отвечал Ленин, а посредницей служила женщина-контактёр Г.К.
       Беседа записывалась на Красной площади, близ Мавзолея. Живая сущность давно покойного и забальзамированного тела, оказывается, всё время была на посту: анализировала события мировой истории, всматривалась в запредельно далёкое будущее и вообще обладала такой полнотой осведомлённости, что только держись.
       Слушая этот рассказ, Мария Ионовна, разумеется, вспомнила свои школьные годы и, конечно, исторический стих-слоган: "Ленин и теперь живее всех живых".
       Будучи в данную минуту лицом, бескрайне озабоченным вопросами жизни и смерти, Мария утроила внимание к каждой детали и своего знакомства с сибирскими историками, и к плёнке, которую они так легко и доверчиво дали ей прослушать.
       Видимо, эта её погружённость во внезапный, неслыханный, невероятный аудиоматериал и сыграла злую шутку, когда позвонил муж и на языке хо стал отчитываться. Мария, к счастью, мигом вспомнила упомянутый язык, но, к несча­стью, забыла, в каком состоянии находятся муж и его способность к пониманию с полуслова.
       Мария запомнила, что сообщил ей Иван. Однако что сообщила ему она -- вылетело напрочь.
       Трясясь в холодной электричке, Иван Иванович машинально гладил по голове Ваську и периодически смахивал слезу. Конечно, всякий учёный, работающий со словами, в той или иной степени мистик. Но когда этот учёный, да ещё перед очередным прыжком с десятого этажа, услышал от жены Спартак -- Галилей -- Ленин, он впал в отчаяние похуже того, в которое впал, узнав о собственном бессмертии.
       Васька, дремавший вполглаза, чувствовал себя намного лучше. В сумасшествие матери он не поверил ни на секунду. Может быть, потому, что наука генетика, доктором которой была она, всегда казалась ему чуть-чуть более научной, чем отцовское языкознание. Тут уж ничего не поделаешь: дитя своей эпохи.
      
       В ту же ночь, когда семья Ужовых столкнулась с социумом и временно раскололась, в институте генетики был организован специальный пост милиции и прочих инстанций. Кроме обычной охраны, там теперь должны были дежурить спецы из компетентных сфер, до зубов вооружённые поисковой техникой, всевозможной связью, а также крепкие ребята, которым очень трудно вытянуть руки по швам, поскольку мешают твёрдые могучие мышцы.
       Информация о полёте Васьки в окно донеслась мгновенно не только до явных организаций, но и до неявных. Конкуренты из параллельных научных скоплений без труда догадались, что в этом институте проблема супериммунитета, а может, даже бессмертия -- как минимум для сотрудников -- решена. А что какой-то Васька обрёл искомые особенности, так на то он и сын директрисы, чтобы иметь привилегии по блату. Никому из конкурентов и никому из соглядатаев даже в голову не пришло, что всё это произошло почти случайно и без волеизъявления Ужовой.
       Рабочая версия для прессы пока выглядела так: директор института Мария Ионовна Ужова сбежала вместе с бесценным научным материалом. Куда сбежала шпионка Ужова?
       Часть бесценного научного материала дремала в её сумочке, укутанная в носовой платок, и не подозревала, сколь она бесценна. А госслужащие, получившие задание разыскать Ужову с семьёй, не подозревали, что на свете есть бессмертный Петрович. Они полагали, что Ужова прихватила какие-нибудь склянки или капсулы, словом, что-то продаваемое и упакованное.
       Допрос сотрудников отнесли на утро, а ночь посвятили осмотру помещений института. Службистам активно помогал Аристарх Удодович, открывал все двери, отвечал на все вопросы, изображая полнейшую неосведомлённость в научной стороне дела. Когда он видел госпожу Ужову в последний раз? Вчера. Никаких особенных обстоятельств. Так, заходил подписать бумаги. Накладные. Никого не видел. А что это за пустые комнаты? (Службисты добрались до бывшего помещения секретной лаборатории.) А так, говорит Аристарх Удодович, готовились к плановому ремонту. Видите, уже и новые окна сделали. (Уж он постарался, чтобы окна вмиг стали новыми -- после столкновения с Дуниной шваброй.)
       К утру один полковник решил, что лучше всего завести какое-нибудь уголовное дело. Тогда можно будет искать всех Ужовых на основе какого-нибудь закона.
       Стали фантазировать. Например, имела ли она право покинуть рабочее место без оснований? Вообще-то имела... Она отсутствует всего-то несколько часов, если трезво разобраться.
       Так. Дома её нет, за квартирой следят в сотню глаз, да и публика -- опять же -- вся трепещет во дворе и на лестнице. Если бы хоть что-нибудь заметное произошло, информация прилетела бы быстрее ветра.
       Всю эту суету подогрели слухи, отчётливо пущенные из конкурирующей организации: Ужова украла стратегически ценный реагент. Это шпионаж. "Мы не можем вот так прямо всё объяснить, но это сопоставимо с кражей сверхсекретной бомбы..."
       К четырём часам утра спецы с неспецами дошушукались до принятия решения о штурме квартиры Ужовых через балкон одиннадцатого этажа. Нужную бумагу без труда получили у перепуганного прокурора: и на обыск, и на поиск.
       Свет в кухне Ужовых, как вы помните, остался включённым. Посему штурмовики сначала позвонили в дверь. Получив тот же результат, что получали весь вечер и всю ночь, то есть отсутствие всякой реакции, они пошли к соседям на одиннадцатый этаж и предъявили свои пожелания.
       Соседи, мучительно сгоравшие от любопытства, естественно, тут же впустили гостей в квартиру, открыли запечатанный на зиму балкон и даже пытались предложить ребятам чаю. Те отказались и со всеми предосторожностями полезли через перила.
       Вздох разочарования: в квартире никого, свет горит на кухне, балкон издевательски открыт (будто специально для внешних гостей), телефон выключен. Никакого особого беспорядка, говорящего о поспешных сборах. Всё как-то очень тихо, уютно.
       Командир доложил по инстанции о результатах, выслушал семиэтажный ответ, получил приказ произвести осторожный обыск, но вот с целью обнаружения чего именно -- не понял.
       Подразделение шаталось по ужовским комнатам, разглядывая книжные корешки. Собственно, больше в этой квартире разглядывать было нечего. Можно было только скользнуть взором по аскетичному интерьеру, в коем всего было по чуть-чуть и никаких безделушек. Даже очень тупая голова сразу понимала, что здесь экономили место для книжных полок. Всё пространство, что можно было занять фолиантами, уже было занято. Даже компьютер был вправлен в нишу, образованную книжными полками.
       Производство обыска в таком доме требовало особых навыков, которые не всегда соединяются с навыком ночного лазания через балкон.
       Вызвали подкрепление из числа обученных. До рассвета перебирали странички, из которых половина была на нерусских языках, и копошились в компьютере, где не обнаружили ни одного файла, хотя бы косвенно связанного с генетикой. Похоже, к компьютеру никогда не подходила хозяйка дома, а только её муж и сын. Первый -- для сочинения языковедче­ских статей совершенно недоступного содержания, второй -- для игр, абсолютно понятных каждому современному подростку: как спасти красавицу, как уничтожить чудовище, шахматы, нарды, три стрелялки с погонями, пасьянсы. Всё.
       Покидая территорию, не открывшую специалистам ни одной тайны, обратили внимание на качество входной двери. Да, действительно вещь! И тут один молоденький, осматривая прихожую, аж вскрикнул:
       -- Смотрите! Ключи!
       Старший снял с крючка связку ключей, осмотрел и доложил по инстанции, что семья Ужовых любезно оставила внутри квартиры ключи от этой самой квартиры. Видимо, чтобы никому из посторонних не пришло в голову бросить дверь распахнутой...
       -- Ну, значит, они всё-таки сбежали через балкон, а ваши... их там ухитрились проморгать. На глазах у собравшихся, -- издевательски отреагировала инстанция. -- А ещё это означает, что прыгать с балкона умеет не только десятилетний Васька, но и его папаша.
       Добавив несколько непечатных выражений, инстанция рявкнула в рацию:
       -- Закройте квартиру её родными ключами, закройте балкон, включите телефон с автоответчиком. Свет на кухне погасите. И валите оттуда. Ключи -- сюда.
      
       В это утро отец и сын Ужовы проснулись в непривычных условиях и ощущениях. Тайно пробравшиеся на территорию соклассницевой дачи, они от одного этого обстоятельства почувствовали себя изгоями, поскольку нарушили закон. А были ещё и другие известные обстоятельства. И без Марии невесело.
       Спали на высокой кровати без постельного белья, закутавшись в свои куртки. Заснули быстро, но проснулись рано. Умывались лихорадочно, старший брился напряжённо, изо всех сил стараясь не порезаться. Он очень боялся оставить где-нибудь хоть каплю крови. Щетина не поддавалась. Вы­бриться не удалось.
       Безотчётная аутогемофобия стремительно развилась и у Васьки: он даже ходить стал какой-то особой походкой, словно каждую секунду готовился взлететь. Васька огибал все предметы, даже округлые. Боялся вилок и ножей. Завтракал руками. Собирая ночью вещи, он взял только безопасные предметы и мягкую пищу: хлеб, короткие сардельки в натуральной оболочке, небольшие бананчики.
       Выполнив утренние ритуалы, Ужовы сели в гостиной, включили телевизор и стали ждать новостей.
       В первом же выпуске им сообщили, что в Институте генетики произошла крупная кража бесценного материала и подозревается бесследно исчезнувшая директриса. В доме, где она законопослушно и тихо проживала с мужем и сыном, установлено, что ничего не установлено, кроме одного-единственного факта, полученного от Васькиной соклассницы: мальчишка болен какой-то странной хворью, от которой нет спасения. Здесь всплыли циркуль и Муська, но всё было так ловко перемонтировано с ног на голову, что Васька застонал.
       -- Пап, а почему никто ни звука про прыжок с балкона? Это, кажись, поинтереснее циркуля.
       -- Вот именно поэтому, -- мрачно ответил Иван Иванович.
       -- И что нам делать теперь? Маму разыскивают явно, нас с тобой вроде как заодно с ней, но не так подают материал, как всё оно было.
       -- Сынок, пойми сейчас и крепко запомни: так называемая правда в прессе всегда была, есть и будет, очень мягко выражаясь, относительной. Ловить будут нас всех троих, но повод обязан быть понятно доложен телезрителям. Если ловят нарушителей закона -- все всё понимают. Если ловят законопослушных граждан только из-за их заражённости бессмертием, тут в один простой репортаж не уложишься. Я не журналист, но и не идиот. И тебе советую: на всё, что ты с этого дня будешь слышать по телевизору, по радио или читать о нас, реагируй прежде всего одним главным вопросом: зачем?
       -- В каком смысле?
       -- Зачем тот или иной вещательный прибор даёт тебе именно ту информацию, которую ты должен принять как правдивую.
       -- А как я буду отвечать себе на этот вопрос, если в чудесном мире взрослых всё очень и очень подозрительно? -- Васька был умный ребенок.
       -- Это не сразу, но придёт. Главное -- первый шаг. То есть побольше этого самого зачем. Понял?
       -- Да. Я хочу есть.
       -- Зачем? -- усмехнулся Иван Иванович. -- Мы только что позавтракали. И в любом случае мы от голода не умрём.
       -- Ну, пап, ну ты чего... -- заныл Васька.
       -- Мы же бессмертны, сынок. Зачем нам тратить время и деньги на еду?
       -- Пап!!! -- крикнул Васька. -- Я привык есть. И я хочу капризничать!
       -- Ну-ну, ладно, это я так. Шутки у меня теперь такие. Своеобразные. Покапризничай. В холодильнике я видел сосиски.
       Из телевизора донеслась музыка, резкая и тревожная. Ужовы даже вздрогнули от неожиданности.
       -- В эфире "Криминальная хроника", -- сообщил ведущий. -- Вчера жители одного из домов... стали свидетелями падения с десятого этажа ребёнка...
       -- Ну-ка, давай, давай. -- Ужовы впились в экран.
       -- Мальчик выбросился или был сброшен с балкона квартиры, где проживал вместе с родителями... Если вам известно местонахождение его родителей, -- на экране вы видите их фотографии, -- сообщите, пожалуйста, по телефонам...
       Даже при большой фантазии ни один зритель не связал бы первое новостное сообщение про кражу с вот этим фрагментом "Криминальной хроники". Как будто два разных события произошли чуть ли не в разных районах города.
       -- О! Понял, Васёк? -- Ужов ткнул пальцем в экран. -- И ни звука правды!
       -- Понял, пап, -- зевнул Васька. -- И даже понятно -- зачем... Нас ищут, но найти хотят так тихо и ловко, чтобы никто не знал о наших... особенностях. И о родстве.
       -- Интересно, где сегодня ночевала мама? -- проговорил Иван Иванович.
       -- Тебе жалко маму? -- спокойно осведомился Васька. -- Ведь всё это из-за неё, между прочим.
       -- Да. Мне её жалко. Я ведь ещё и люблю её, к твоему сведению.
       -- Зачем? -- спросил Васька.
       Иван Иванович не ответил. Он выключил телевизор, уложил вещи в сумку и пошёл в разведку -- осмотреть окрестности. Он не хотел задерживаться на этой даче, весьма, кстати, уютной и теплой. Его угнетал статус разыскиваемого беглеца, но остановить свой бег он уже не мог. Телевидение всё разъяснило ему вполне доходчиво.
      
       Мария провела ночь на Красной площади, в сверхъестественных беседах с сибирскими историками, а под утро они пригласили её поспать в арендуемой ими комнатке близ метро "Кропоткинская". Мария согласилась, побоявшись признаться, что не хочет спать вовсе.
       Это было что-то новенькое. Раньше она очень любила покемарить. В любой обстановке она прежде всего изыскивала возможность прикорнуть минут на пять -- десять. Это превосходно освежало душу и тело, и её фирменное, вечно радостное и ровное настроение, которому она была обязана большей половиной своей карьеры, -- оно тоже было продуктом её чудесного умения спать. Даже с открытыми глазами. Даже на важных заседаниях и научных симпозиумах. И никто ничего не замечал. Один лишь Иван Иванович Ужов знал про это удобное умение жены краткосрочно отключаться по собственному желанию и легко возвращаться в бодрствование неуличённой.
       Втроем двинулись к "Кропоткинской". Сибиряки, утомлённые ночной прогулкой, приумолкли, а Мария получила возможность поразмышлять над новой информацией, которая была столь оглушительна, что на время затмила горестные думы об оставленных домочадцах.
       Ленин с аудиокассеты был презабавнейший тип. Он знал, например, когда должна рассыпаться Земля. Он сообщил, что человек, со своей неуёмной жаждой власти над себе подобными и, естественно, над природой, уже тысячи раз мог погибельно расковырять родную планету, но есть космиче­ские сущности, не позволяющие этого. И что помощь от незримых, но сильных и мудрых учителей идёт к землянам ежесекундно. И что есть также вполне зримые, во плоти, светлые учителя, живущие среди людей с одной главнейшей задачей: направлять безумство человеков на созидание и сохранение. В то время как человеки всё спорят: есть ли Бог...
       Последнее -- про Бога -- Мария додумала сама. Ленин мыслил другими категориями. Но как ни верти, всё равно получалось так: люди живут, не ведая, что творят, а чуткие неземные руководители зачем-то их регулярно спасают. Наверное, сама Земля всё ещё очень нужна космическому сообществу. Да, кстати, а на Земле именно Россия есть главная страна, которая и спасёт человечество, сообщил покойный вождь.
       Там было ещё много интригующего, однако Марию пока особенно заинтересовали рассказанные Лениным сюжеты про Россию, революцию, Крупскую, Горького и других. Всё не по учебнику, всё иначе. Будто кто-то лет сто держал над страной мощные витражи-светофильтры, а потом убрал, открылась иная географическая карта, и новый мир пока неописуем.
       Ох ты, родимая сторонка. Любимая и ненаглядная. Мария на время даже забыла, что в столице её любимой страны в данный момент идёт интенсивная охота на неё лично, её мужа и сына.
       Пришли в комнатку. Оказалось, ещё живы громадные коммуналки с велосипедами в коридоре, общими ванными, ароматами кухни с двумя плитами, на вечно рабочем пространстве которых днём и ночью соединяются летучие фракции пяти-шести борщей и старого белья, кипящего в бочках из толстого алюминия прошлого века.
       "Здесь не меньше семи комнат", -- подумала Мария, тщетно пытаясь пересчитать двери. За каждым поворотом коридора открывались всё новые горы барахла -- и двери, двери. Почему подумала, что не меньше семи? Сама себе она ответила фразой, невозможной ранее: "Я слышу не менее семи тонов утренней тишины..." Так изысканно выражаться мог, будучи в хорошем расположении духа, только Иван Иванович. Теперь, лишенная поддержки мужа, Мария начала пользоваться его богатствами заочно.
       Осматриваясь, она чувствовала на себе взгляды обоих сибиряков, с легкой улыбкой оценивавших контраст между интерьером общего жилища и внешностью Марии.
       -- Давайте, может, вашу сумку? -- Женщина протянула руку, но Мария безотчётно уклонилась от помощи, будто сросшись в одно целое со всеми своими новыми вещами.
       Кроме того, она заметила громадного рыжего кота, дремавшего на кованом сундуке, и вспомнила о Петровиче, а крысик, в свою очередь, шевельнулся в сумочке. Мария покрепче прижала её к себе.
       Женщина удивлённо посмотрела на мужчину; тот покачал головой. Он давно ощутил необычность их встречи на площади, уловил странное поле, окружавшее Марию. И хотя он никогда не метил в экстрасенсы, первичный вывод всё же сделал: дама непростая, обстоятельства у неё редкостные. Нуждается в экстренной помощи.
       Ввиду раннего часа в коридоре было безлюдно. Из живых обитателей пока предстал только вышеупомянутый рыжий кот, не проявивший любознательности. Лишь ушками да кончиком хвоста что-то пробормотал и уснул покрепче.
       Открывая комнату, мужчина спохватился:
       -- Я -- Николай, а моя супруга -- Галина.
       -- О Господи, -- рассмеялась Мария, -- а ведь всю ночь проговорили!.. Очень приятно, я -- Маша.
       -- Здесь одна кровать, одна раскладушка и одно большущее кресло, весьма продавленное жизнью. Что предпочтёте? -- спросила Галина.
       -- Конечно, кресло. Я умею спать сидя, стоя, даже лёжа, но это не обязательно, -- разъяснила Мария.
       Галина, не споря о гостеприимстве, кивнула, разобрала кровать, сбегала в ванную и через пять минут уже мирно спала. Её муж посмотрел в окно, словно проверяя -- на месте ли Храм Христа Спасителя, потом посмотрел на Марию, обустраивающуюся в недрах кресла, подумал-подумал и решился:
       -- Извините, Маша, я не вправе любопытствовать сейчас, когда мы так своеобразно познакомились и сразу стали разговаривать о вещах необычных...
       -- Но вы чувствуете, что мне нужна помощь, да? -- спокойно подхватила Мария.
       -- Даже элементарная логика подсказывает... Но и ещё что-то, не знаю как выразить.
       -- Спасибо, Николай. Логика в моём случае действительно может лишь подсказывать. Давайте чуток поспим, а я подумаю, как рассказать вам мою историю. -- И она даже зевнула для убедительности, хотя сна по-прежнему не было ни в одном глазу.
       -- Хорошо, -- согласился Николай, пристроился возле жены и закрыл глаза.
       Мария тоже закрыла глаза, но спать было невозможно. Она никогда не ощущала такой свежести, бодрости, силы в теле -- и такого смятения в душе. Она не чувствовала никакой усталости! Ни одно из потрясающих событий прошедшего дня не потрясло, скажем так, её физического тела. Оно словно законсервировалось на распрекрасном градусе и давлении. Прислушиваясь к своим внутренностям, Мария обнаружила, что они полностью подчиняются её командам: сердцу -- биться ровно, желудку -- молчать о голоде. Словом, всем подразделениям приказ -- отдохнуть, омолодиться и быть как новенькие.
       Убедившись, что супруги уснули, Мария расстегнула сумочку и погладила послушного сонного Петровича. Крыс лукаво зыркнул и обнял передними лапками указательный палец Марии.
       -- Не бойся, -- прошептала ему она, -- я тебя никому не отдам. А в коридоре -- кот. Постарайся не думать о коте. Если он учует и захочет познакомиться с тобой... Даже думать об этом не могу.
       Мария вытащила Петровича из сумки, устроила у себя за пазухой, а крыс опять уснул, еще более потеплевший, присмиревший, довольный. Казалось, он, ещё не разучившийся спать, отдаёт дань Морфею за них обоих, беглецов науки. Словно Петрович отсыпается впрок, предвидя бурное будущее, которого пока не видит Мария. Крысы давно известны своей интуицией.
      
       Пока все наши герои спят или просыпаются, служащие соответствующих учреждений разрабатывают план "Восток -- Запад". Кому первому пришло это название, никто не уловил, но почему-то утвердилось мгновенно. В нём звенело что-то модное, глобальное.
       "Восток -- Запад" пока содержал два основных направления: собственно поиск семьи Ужовых и освещение этого поиска в прессе. И одно суперсекретное приложение.
       Благо -- февраль. Холода. Перепады, ветер, лёд. Беглецы не могут просто забомжевать в каких-нибудь лесах-полях. Погода вынуждает к поиску крыши, следовательно, надо протрясти знакомых и так далее.
       Что до прессы, то опять же -- февраль. Тоже благо. Разгар сезона, все творческие коллективы на местах, все главреды на постах. Со всеми провести разъяснительную работу. Особенно о профессиональной этике журналиста в части права граждан на истину.
       Создали штаб. Купили хорошего пресс-секретаря. Наладили связь всех видов. Пустили дезу -- кража секретов и международный шпионаж -- по дипломатическим каналам, на радио и телевидение. Строго предупредили Интерпол и всех городских дворников. Хотели сделать ещё что-нибудь, но для первых часов работы не смогли придумать ничего оригинального, но смутно понимали, что это остро необходимо. Так, кто у нас тут оригинальный?
       Начальником штаба был назначен очень умный генерал Сидоров, специалист по секретам экономического и промышленного толка. В послужном списке Сидорова Кузьмы Африкановича значилось многозначное число распознанных и благополучно арестованных шпионов, негодяйски покушавшихся на изобретения и открытия наших голозадых умников. К чести генерала надо сказать, что он ни разу не перепутал изобретение с открытием, своего шпиона с чужим, науку со лженаукой, сертификат с патентом и хрен с пальцем.
       Он был молод и умеренно честолюбив. Расспросив абсолютно всех, кого предусматривала законная процедура поиска, он закрылся в кабинете, выключил свет, сел и стал думать.
       Через полчаса он сделал следующий вывод: кто-то из разыскиваемых (прыгающий Васька -- это понятно: подопытный кролик, видимый эффект, нежелательная утечка) является носителем незаконного супериммунитета, а кто-то является автором этого полезного и вожделенного, тоже незаконного, конечно, свойства. Если генерал поймает кого-то из них, а в идеале -- всех, то Родина не забудет своего героя. Главного героя -- Сидорова. В единственном числе. Сидоров отчётливо понимал, что не он один такой умный, но делиться лаврами не желал априори.
       Лёгкая склонность к романтике тут же заставила его вспомнить отечественную Конституцию в следующем ключе: у главы государства скоро выборы, и он настолько здоров, молод и горяч, что вряд ли эти выборы -- последние. У него, конечно, и своего иммунитета -- вагон и маленькая тележка. Но.
       Есть конкуренты, есть неприятные случайности, есть не­описуемый народ, поныне не понятый Западом, потратившим на описание данного народа миллионы тонн бумаги разного качества.
       Есть многое на свете, друг Горацио, в свете чего можно помочь главе государства.
       Если поймать Ужовых и убедиться в только что сделанном выводе, то заодно можно будет реально перейти от медицины лечения к медицине управления. А это и есть новый век! Об медицину управления сейчас бьются лучшие умы человечества... Православные, правда, против такого управления, но кто их будет слушать, когда генерал поймает Ужовых!
       Сидоров вспомнил забавную картинку. На днях он, переодевшись, отпустил водителя и спустился в метро. Редкий случай, но по делу надо было. В переходе стояла молодая мамаша в нормальном чистом пальто, с плакатом в руках -- помогите ребёнку на пропитание. Сцена, ставшая привычной даже для тех граждан, которые очень редко бывают в метро. Но Сидоров отчего-то забеспокоился, подошёл поближе и вдруг заметил особенность: в прогулочной коляске рядом с женщиной действительно находился ребёнок -- максимум полутора лет от роду. Он сидел тихо, как и все нищенствующие, и внимательно читал (!) "Задачник для дошкольников", книжищу в глянцевом переплёте.
       Сидоров и так и сяк вертелся, чтобы заглянуть дитятке в глаза, но безуспешно. Юное дарование, полностью сосредоточенное на себе и задачках, время от времени перелистывало страницы и ничуть не интересовалось обстановкой окрест.
       Генерал, придя в себя, вспомнил политическую шутку одной знакомой американской журналистки: "Народ, который в такие зимы с наслаждением ест мороженое, непобедим". Журналистка сделала свой вывод после многократных наблюдений над русским народом зимой.
       Подпрыгивая вместе с вагоном, Сидоров неотвязно думал о младенце с задачником, осматривал пассажиров метро и предчувствовал что-то очень необычное.
       И вот оно пришло. Совсем необычное. Супериммунитетом обладают граждане России -- Ужовы. Это -- власть. И покруче любой мировой закулисы, о кознях которой ему все уши прожужжал сосед по лестничной площадке, большой любитель оппозиционных газет.
       Осталось только поймать этих граждан и надёжно изолировать. Блеск! Шанс! Вперёд.
       Счастливый Сидоров вызвал соратников, ещё раз уточнил план розыска Ужовых, после чего позвонил жене и сгоряча пообещал подарить ей на 8 Марта французские духи. Жена премного удивилась, но поблагодарила. Сидоров захотел вздремнуть и положил голову на руки. Руки -- на стол. Задремал. Увидел нежно-розовый, как рассвет в степи, бессюжетный сон с цветами, грибами, ягодами... И только началась было вторая серия прекрасного сна, уже с пушистыми кроликами, вдруг замычал телефон.
       "Ну и пусть..." -- в самодельной благости подумал Сидоров.
       Телефон звякнул погромче, слегка удивив генерала способностью к саморегуляции.
       -- Сидоров слушает, -- размягчённо сказал генерал трубке. -- Кто говорит?
       -- Владимир Ильич. Ленин.
       -- Ага, -- усмехнулся начитанный Сидоров. -- "На все во­просы отвечает Ленин". Который и теперь живее всех живых.
       -- Зря вы, батенька, грубите.
       -- Помилуйте, -- подхватывая тон собеседника, воскликнул недопроснувшийся генерал, -- я только школу вспомнил! И всё. А в школе я, как вы изволили повелеть, учился, учился и учился! Кстати, почему три повтора?
       -- Это я ручку расписывал.
       -- Как так? Ведь тогда ещё не было шариковых ручек, а перьевые не надо расписывать, -- развлекался исторической логикой генерал.
       -- Я, видите ли, в будущее смотрел, -- пояснил голос в трубке.
       Окончательно встряхнувшись, Сидоров посмотрел на телефон, оглядел кабинет и рявкнул:
       -- Отставить! Кто говорит? Доложите обстановку!
       -- Вы, господин-товарищ генерал, сделали неверные выводы относительно семейства Ужовых. Я хотел бы предупредить вас об ошибке. Да, и ещё: вы их не найдёте.
       -- Прекратить! Не время для шуток! Кто это? -- Генерал посмотрел на запертую дверь, хотел вызвать помощников, но очень жаль было бросать разговор, а шнур именно этого аппарата не дотянулся бы до двери. А определитель номера почему-то не сработал. И вообще чушь какая-то.
       -- Ленин я, Ленин, -- спокойно повторил голос. -- Всего доброго.
       Отбой.
       Сидоров расстроился. Не успел он начать лучшее в своей жизни расследование, как уже шутки пошли. Ишь ты! Ленин! Ручку расписывал. И ведь как расписал!
       И вдруг до генерала дошло -- как туман развеялся, -- что неведомый собеседник с абсолютно незнакомым Сидорову голосом произнёс запрещённую в телефонных и прочих внутренних переговорах фамилию Ужовых. Любой из своих, кто бы сделал это, крупно пострадал бы. А из посторонних ни­кто не знал этого номера, только что установленного в штабе для прямой связи с начальником. Да и вообще: сам Сидоров ещё не выучил свой новый номер, а ему уже звонят пророчествующие хулиганы.
       Помощника он, естественно, вызвал и велел проверить по­следний звонок. И очень оперативно получил справку, что по этому номеру пока состоялся один-единственный разговор: Сидоров беседовал с Сидоровой о подарке на женский день.
       -- Булгаковщина какая-то, -- рассердился Сидоров.
       -- Не могу знать, товарищ генерал, -- щёлкнул помощник.
       -- И не надо. Иди с Богом, -- отдал странную команду Сидоров.
       -- Не понял, товарищ генерал, -- хлопнул ресницами помощник.
       -- Пошёл на ...! -- рявкнул Сидоров.
       -- Есть, -- ответил помощник.
      
       Иван Иванович и Васька Ужовы сидели на дачной кухне и беседовали о своей новой жизни. Уже было принято первое решение: не задерживаться на чужой территории. Изыскивалось второе: куда податься?
       Проинвентаризировали всех близких и дальних родственников, кого сумели вспомнить, но сразу поняли, что это не выход; ну, понятно.
       Старший Ужов доложил результаты разведки: окрестные дачи пусты, но большинство под приличной электронной охраной. Есть и собаки, громадные, злые, громкоголосые, но вполне живые, что говорит о посещаемости посёлка домовладельцами.
       Дача Васькиной соклассницы Муськи, не обеспеченная ни электроникой, ни зверюгами, вообще оказалась единственной в этом своём роде. Ужовы согласились, что это благоприятный знак на грани чуда, но тем более решили покинуть её. В любую минуту хозяева могли появиться с целью устранения последней недоработки. Дом был обжитой, тёплый; работал холодильник, в нём хранились непросроченные продукты; словом, здесь Ужовых ждали неминуемые неприятности, причём в обозримом будущем. Васька, человек начитанный, даже попытался протереть все поверхности, на коих могли остаться отпечатки пальцев, но быстро заметил, что заодно стирает легчайший слой пыли, чем выдаёт себя ещё очевиднее. Загрустил, сел и сказал:
       -- У нас есть загранпаспорта.
       -- Молодец. Двойка с плюсом. Ты хоть подумал, что сказал?
       -- Ах да. Ну почему ты, пап, не Штирлиц какой-нибудь... Было бы и у тебя окно на границе.
       -- Граница на замке, -- усмехнулся отец. -- Ищем дальше. Маме больше не звоним.
       -- Я не соображаю, пап, -- заныл Васька.
       -- Ладно, давай ещё какие-нибудь новости посмотрим, -- решил Иван Иванович и включил тщательно вытертый телевизор.
       Там забастовка, сям голодовка, вертолёт пропал, зарплаты нет. Отопление, энергетика, закон о языке -- всё одно и то же. В каком-то провинциальном городке учителя, ещё не решившиеся на открытый бунт, но уже подумывающие о какой-нибудь акции против негодяйской местной администрации, выдвинули женщину-лидера, а она, преподаватель словесности, разволновалась и сказала репортёру:
       -- Они относятся к нам чисто неуважительно!
       Хохотали до слёз оба -- и отец, и сын.
       Успокоившись, они перешли на выражения типа "чисто конкретные овчарки у чисто конкретного соседа", заболтались и чуть не пропустили чисто конкретный звук мощного двигателя: у ворот остановилась машина.
       Васька замер. Потом подкрался к окну и осторожно вы­глянул на улицу.
       -- Хозяева? -- шепнул Иван Иванович.
       -- Нет. У моей кикиморы другой номер. Но тоже джип.
       -- Что делают?
       -- Сюда идут, пап. Ворота открыли какой-то железкой. Давай линять через огород. -- И Васька, схватив сумку и куртку, потянул отца к выходу на веранду.
       Иван Иванович на бегу выключил телевизор и быстро осмотрел кухню: всё вроде бы чисто.
       Ужовы покинули дом, заперли веранду, забежали за сарай и притаились. Не прошло и пяти минут, как внутри дома что-то стеклянно треснуло, ухнуло и -- пламя взвилось под самые небеса. Васька зажмурился. Иван Иванович как-то очень быстро, интуитивно, без мук анализа понял, что на их глазах только что произошёл поджог. Никаких несчастных случаев вроде неосторожного обращения с огнём там, в доме, сейчас быть не могло. Слишком упорядочен был быт этой дачи, и слишком хорошо он сам лично всё проверил уходя.
       Ещё несколько секунд -- и догадка подтвердилась: группа крепких ребят в чёрных куртках спокойно погрузилась в джип, будто, знаете ли, почтальон заходил, телеграмму оставил.
       Машина уже развернулась и напряглась перед рывком, как вдруг из передней двери выпрыгнул крепкий гражданин, низкорослый, в чёрной шапочке на глаза, постоял, подумал, понюхал и направился чисто конкретно к сараю, за которым притаились Ужовы. Видимо, у этого товарища тоже разыгралась интуиция: он шёл по снегу, наступая точно в свежие следы Ивана Ивановича. В пяти шагах ровно горела дача. Крепыш, казалось, уже забыл о ней. Его интересовали только следы на снегу.
       Васька с отцом переглянулись. До неминуемой встречи оставалось около десяти секунд.
       -- Пап, это -- бандит... -- шепнул Васька.
       -- Конечно, -- довольно громко ответил Ужов, -- сейчас нам решат проблему ночлега.
       Крепыш завернул за сарай, бесстрастно осмотрел сидящих на снегу и сообщил:
       -- Едем.
       Ужовы без разговоров поднялись, подхватили вещи, бодро пошли за крепышом к машине, и со стороны вся сцена выглядела самой мирной на земле.
       На просторах джипова салона их ожидал вполне добрососедский приём: четыре пары ничего не выражающих глаз и два дула, направленных на вновь прибывших. Крепыш кивнул, и Ужовы как-то сразу оказались на полу, тихо и без напряжения. Джип наконец рванулся, будто заскучав тут ждать вас всех на пожаре.
       Летели молча. Васька от нечего делать разглядывал крутомордые башмаки своего конвоира: толстенные подошвы с металлом на носу, зеркально надраенный кожаный верх. Серь­ёзная обувь, выразительная. Васька почему-то представил себе, как этот ботиночек легким движением носовой части разбивает телевизор на Муськиной даче. И холодильник. На множество частей. Осколки хрустят, соусы и сосиски глупо катаются по стёклышкам. Жалко сосиски.
       Иван Иванович, лёжа рядом, старался представить себе грядущее объяснение с начальством: ведь ясно, что обжигать горшки не боги были направлены. Языкознание языкознанием, но по фене Ужов не ботал, и вообще -- какая она сейчас, феня-то?
       И как только Иван Иванович принял решение выражаться исключительно вежливо, с применением московской литературной нормы, джип затормозил, ребятки ожили, крепыш опять кивнул. Затемнение.
       Следующий кадр: Ужовы сидят в уютных велюровых креслах, забранных полиэтиленовыми чехлами.
       В некотором отдалении, у большого огнедышащего камина сидит, потягивая томатный сок, крупный лысый мужик с абсолютно круглым животом, смиренно отдыхающим на коленях владельца.
       -- Здравствуйте, -- приветливо сказал круглобрюхий. -- Я сожалею, что моим друзьям пришлось нарушить ваши планы.
       -- Здравствуйте, -- приветливо ответили Ужовы. -- Ничего страшного.
       -- Ничего? В самом деле? -- Круглый живот чуть повернулся в сторону Васьки, которому показалось, что подвинулись все стены гостиной. -- Тебя как зовут?
       -- Василий, -- с достоинством сообщил тот. -- А вас?
       -- Мар Марыч, -- ответил живот. -- И в каком классе ты учишься, Василий?
       -- А вы? -- поинтересовался Васька.
       Живот колыхнулся. Хозяин с еле заметным удивлением взглянул на старшего Ужова и поставил томатный стакан на тёмно-красный столик с резными ножками.
       -- Понятно. Слушайте. Я не даю и не беру обещаний. Вы оказались не в то время и не в том месте. Избавиться от ваших трупов -- пять минут работы. Но пока вы ехали ко мне в гости, я случайно посмотрел новости. Вы Ужовы?
       -- Из чего следует, -- вежливо улыбнулся Иван Иванович, -- что мы всё-таки оказались в нужном месте в нужное время. Не так ли, Мар Марыч?
       -- Конечно. А проверить всё-таки надо. -- Хозяин чуть приподнял ближайший к лицу подбородок.
       В дверях показался крепыш, уже без шапочки, но с пистолетом. Кивнул. Щёлк, хлоп! Пуля пробила Васькину шею. Иван Иванович вздрогнул -- и в следующий миг схватился за своё продырявленное плечо.
       Кровь из обеих ран, слегка побрызгав на полиэтилен, предохранявший обивку кресел, остановилась. Дырки затянулись свежей плотью.
       У хозяина пропали все восемь подбородков, а крепыш, нарушая субординацию, произнёс десять -- двенадцать коротких ненормативных слов.
       Исчерпав лексикон, крепыш осмотрел и обнюхал своё оружие, после чего повторно прицелился в Ваську, очевидно, полагая, что осечки бывают разные.
       -- Убери, -- выдохнул хозяин. -- Иди. Ты теперь -- слепоглухонемой. Понял?
       Крепыш кивнул и спрятал пистолет.
      
       Пока Галина готовила завтрак, Николай рассказывал Марии о своих исторических находках. Он любил архивы, книжную пыль и потемневшие зеркала. Ему казалось, что всё былое он видит намного чётче, нежели актуальное современное. Он давно не обращал внимания на прессу, жил своим умом, уважал жену за крепость духа, путешествовал по России при любом удобном случае. А то, что в родном сибирском городке ему ещё и учительствовать разрешали, воспринимал как милость. Как ни странно, в этой провинциальной школе даже зарплату давали вовремя -- в отличие от остальных российских школ начала двадцать первого века.
       Мария с облегчением в душе слушала его плавную речь, правильно построенную по-русски, а Галина разливала чай с травами, ненавязчиво подхватывая фразы Николая, и такая гармония царила за этим утренним столом, что передать её можно было бы только хорошей музыкой.
       Галина тоже учила детей истории, но почитывала и фантастику, и модную эзотерику, собирала конфессиональную прессу и листовки от всевозможных сект, мечтала купить домик в лесу с большим телескопом на крыше, варить малиновое варенье и написать книгу сказок для современных малышей, ушибленных прогрессом.
       Они оба настолько выпадали из обоймы человеческих стереотипов столицы, насколько и было уникальным сегодняшнее состояние души Марии, то есть насколько и нуждалась она в чём-то совсем незнакомом, из другого мира, в котором -- по крайней мере здесь и сейчас -- её никто не разыскивал.
       По счастью, в их комнатке не было телевизора. Мария могла успеть рассказать своим знакомцам свою правду -- прежде чем телеохотники что-нибудь соврут. Слушая Николая, она тщательно перебирала выражения, но всё никак не могла придумать начало.
       -- А вы скажите как есть, и мы поймём. Не бойтесь, -- вдруг подсказала ей Галина, почуявшая замешательство гостьи.
       Мария решилась -- и вынула из-за пазухи Петровича. Крыс проснулся, очень возмутился и молниеносно исчез в глубинах сумочки.
       Супруги не отреагировали на Петровича ни единым движением, что обнадёжило Марию. Если б Галина изобразила какое-нибудь нервическое ойканье с расплёскиванием чая по скатерти, Мария могла бы спокойно уходить и не вспоминать минувшую ночь. А если бы выступил ещё и Николай, то тем более выйти вон следовало бы побыстрее.
       Но нет. Внимательные глаза, терпеливое ожидание. С тем же эффектом она могла бы предъявить им удава, жирафа или пингвина. Чистые люди.
       Мария закрыла сумочку и сказала:
       -- Меня ищут.
       -- Очень? -- спросил Николай.
       -- Очень. Я работаю... работала... в научно-исследователь­ском институте. Директором. Я не очень учёный доктор мудрёных наук, но хороший организатор. Мне всегда поручали что-нибудь возглавить, у меня легко получается руководить. Так вот. На последнем месте работы я провела всего около четырёх месяцев -- и очень крупно проштрафилась. Подробности рассказывать долго, но в результате моего головотяпства произо­шли неприятности. Куда-то испарились все сотрудники самой секретной лаборатории, с которыми я не успела даже познакомиться... -- Мария замолчала, чувствуя, что говорит не то и что её слушатели это понимают.
       Галина подлила ей чаю, намазала булку маслом и погладила по руке.
       -- Если вам трудно, Маша, подождите, соберитесь с мыслями. Вы нам ничем не обязаны. Вам, очевидно, сейчас очень тяжело. Мы с Колей завтра отдаём эту комнатку хозяйке и возвращаемся в свой городок под Новосибирском. Может, вам что-то нужно? Хотите -- я поговорю с хозяйкой? Возьмёте комнатку?
       -- Я не знаю, -- вздохнула Мария. -- Я заражена. Мои секретные сотрудники долгие годы делали опыты, получили результат, а испытания -- после животных -- почему-то провели на мне. С успехом. Без спросу.
       -- Какая-нибудь новая чума двадцать первого века? -- с пониманием откликнулся Николай, много читавший об оружии разных времён и народов.
       -- Можно сказать, что да. Но вы не бойтесь: воздушно-капельным путём это скорее всего не передаётся. -- Мария всё-таки заметила в глазах у Галины короткий всполох осторожной тревоги.
       -- А зачем вас ищут? Лечить? -- спросил Николай.
       -- Это не лечится.
       -- Изолировать от общества?
       -- В лучшем случае, -- сказала Мария.
       -- А в худшем? -- немного удивилась Галина. -- Не убивать же человека, которого какой-то дрянью заразили нечест­ные люди! Это их надо ловить!
       Мария выбралась из кресла, подошла к окну, полюбовалась на пламенеющие купола Храма Христа Спасителя. Причитания Галины почему-то придали ей храбрости. "Какая разница -- сегодня, завтра! Всё равно все узнают когда-нибудь! Мне-то уж действительно всё равно: сегодня или завтра. Или через сто лет!"
       Обернулась и отрезала:
       -- Эта дрянь -- бессмертие.
       ...Тишина всего дома смодулировала в другую тональность. Всем участникам немой сцены послышался далёкий звон. Мария невольно покосилась на Храм, что сиял у неё за спиной, отражаясь во всех поверхностях комнаты, -- будто зазвонили к службе, и пошёл великий грохот монохорда, высочайшим валом, и воды всех морей выплеснулись на всю сушу Земли.
       Николай ещё в Новосибирске, у билетной кассы, чувствовал приближение какого-то состава -- кроме того поезда, на котором собирался в путь с женой. Конечно, интуиция -- дочь информации, как полагают психологи, авторы учебников. Да и повод, по которому они с Галиной собрались в Москву, давал возможность пошевелить мозгами. Шутка ли: постоять ночью на Красной площади с ленинской кассетой и проверить своими шестыми-седьмыми чувствами истинность либо ложность контактёрских сообщений и тому подобное. И когда к ним Мария с сумками подошла, жалкая, но хорохорящаяся, он тоже что-то почувствовал, но -- по обыкновению -- не поверил. Он уважал документы, предметы материальной культуры, археологические черепки, кости трудопринуждённых Энгельсом обезьян и даже бездоказательный бред Дарвина. Последний странно убедил Николая в своей эволюционной теории только тем, что ради так называемой науки отказался от карьеры священника.
       Галина, как сказано выше, почитывала другие книги, уважая мнения разных авторов. Плюралистка, понимаешь ли. Российские женщины вообще лабильнее мужчин в мировоззренческих проблемах, а Галина ещё и учительница, историк, а дети на уроках стали задавать такие вопросы!.. И ни в одном учебнике нет ответов.
       Названные различия в способах познания мира не мешали супругам жить дружно и даже счастливо. Оба беззаветно любили Россию и по вечерам частенько вели беседы, обмениваясь опытом: кто что ещё нашёл нового хорошего о Родине, дабы сообщить сначала супругу, а потом детям в школе. Поставят самовар и давай меняться находками!.. Собирали по крупицам, по газетам, редким книгам, архивам, по чердакам брошенных деревень, по надписям на заборах и в подъездах, словом, где попало, но -- всё в одну большую прекрасную копилку любви к Родине. Иногда лишь под утро успокаивались.
       Сегодня, 6 февраля 2003 года, распивая чай с прекрасной полузнакомкой, на груди которой спят белые крысы, супруги Николай и Галина, неосмотрительные вояжёры и госте­приимные русаки, получили проблему, на решение которой внезапно перешла вся их жизнь со всем накопленным скарбом -- как душевным, так и материальным. Навсегда.
       ...По праву старшего первым отозвался Николай:
       -- Ещё чайку?
       -- Маша, вы, случайно, не в генетике работали? -- робко спросила Галина.
       -- Да. А что? -- пожала плечами Мария. -- Я лично знаю людей... с той же проблемой, которые никакого отношения к нашему институту не имели.
       -- Да вы что? Есть и другие? -- вскрикнула Галина. -- Это же... это...
       -- Галя, помолчи минуту, -- неожиданно приказал муж. -- Я думаю, надо всё обдумать, перепроверить. Может, и не так всё плохо.
       -- Почему же плохо, Коля? -- разгорячилась Галина. -- Маша увидит светлое будущее!
       -- А ведь ты, Галина, умная женщина. По крайней мере была до сих пор, -- сказал муж.
       -- Николай, можете проверить хоть сейчас, -- горестно усмехнулась Мария. -- Один добрый молодец на моих глазах проверил себя. Вышел с балкона во двор. С десятого этажа. А через пять минут уже поливал меня холодной водой, чтоб очухалась.
       -- Но здесь только третий этаж, -- простодушно заметила Галина. -- Или седьмой? Ой...
       Мария и Николай невольно засмеялись.
       -- Хорошая ты баба, Галка, -- заметил муж. -- Маша, а ваш хвостатый спутник -- он тоже... пострадавший на научной ниве?
       -- К сожалению, да. Его проверили посильнее, чем... с балкона.
       -- Маша, а почему вас ищут? -- спросила Галина. -- Вы же не виноваты, что у вас...
       -- Вот-вот, Галина, у меня. -- Мария поёжилась, как от мороза. -- Тут несколько обстоятельств. Во-первых, как говорит мой муж, очень умный человек, если вам на голову упал кирпич -- значит, вы сами его об этом попросили. Во-вторых, он мне успел позвонить на работу и велел бежать -- значит, есть основания. В-третьих, одна мудрая женщина, Дуня, узнав об этом заражении, сначала расплакалась, а потом вдруг нафантазировала очень любопытную перспективу. Мне бы такое в голову не пришло. А ей пришло следующее: если поймать меня и разделать на кусочки, то можно торговать бессмертием, как оружием. Ведь я бессмертна не только в цельности, но и каждая моя молекула...
       От каждого её слова Галина вздрагивала, как от землетрясения. Преподаватель неточной науки, истории, эта добрая женщина любила на досуге попредставлять себе что-нибудь в сослагательном наклонении. В книжках, конечно, написано, что история не терпит всяких там если бы, но почему ж не покрутить известнейшие сюжеты в неизвестных направлениях? Например: а что, если бы Наполеон, вторгаясь в Россию, заболел холерой? Или влюбился бы в русскую крестьянку до помрачения рассудка? Чушь, конечно, однако эти упражнения очень ей нравились. Они были тем более увлекательны, что преподаватель-то -- не просто человек со сведениями. Учитель истории в провинциальной российской школе -- это фанат своего дела, он очень глубоко в материале, он всё читал. Воображение начитанной русской женщины, учительницы, сибирячки, -- это вообще отдельная тема, требующая нескольких докторских диссертаций.
       И пока Мария, стоя у окна спиной к Храму Христа Спасителя, рассказывала супругам свою историю, Галина воочию представила себе наиближайшее будущее в нескольких вариантах. Каждый начинался, естественно, с её любимого если.
       Николай, в свою очередь, тоже вздрагивал, но, скорее, отражённой дрожью, поскольку чувствовал состояние жены. Он знал о её страсти к историческому фантазированию: сам не один раз обрывал её на полуслове, хватался за голову и умолял прекратить квазинаучное поведение. И сейчас он прежде всего беспокоился не за себя и даже не за Марию, а за жену, которую на глазах засасывало в пучину исторического приключения наяву, а это как раз и есть осуществление всех её надежд. "Лучше б моя Галина, как многие современные дуры, про мужика с картинки мечтала!" -- в отчаянии подумал несчастный муж, трезво отдающий себе отчёт в том, что именно его жена никогда не будет читать глянцевый жен­ский журнал, наполненный тайнами современного секса, поскольку всё её существо занято куда более жгучими тайнами.
       -- Теперь мне, -- продолжала Мария, -- надо принять несколько первоочередных решений. Куда податься? Где искать пропавших изобретателей вакцины? Чем помочь семье?
       -- Я думаю, -- подал голос Николай, -- бежать надо в одну сторону. А не в три.
       -- С какой начать? -- грустно поинтересовалась Мария.
       -- Может быть, с семьи? -- высказалась Галина.
       -- Если по-хорошему, то да. Семью я очень люблю. Но если за нами гонятся, а за нами, конечно, гонятся, то мы не должны делать охотникам такой подарок. То есть объединяться.
       -- Так можно всю жизнь пробегать! -- вздохнула Галина.
       -- Душа моя, -- назидательно сказал Николай, -- ты хорошо понимаешь словосочетание всю жизнь в данном случае?
       -- Маша, если вы любите мужа и сына, то надо воссоединиться и спрятаться в надежном месте. Хотите к нам, в Сибирь? Там про вас никто не знает...
       -- Это временно. Узнают. И потом -- как нам объединиться? Муж с Васькой спрятались неизвестно где, мобильный телефон есть, впрочем, не знаю, да и если созваниваться -- запеленгуют в конце концов.
       Галина, услышав любимое слово если, включилась:
       -- Так. Если вас найдут одну. Давайте рассуждать! Если только вас, Маша, что будет?
       -- Я не вижу хорошего развития. Один мудрый человек однажды сказал: что ни выдумай учёные, из этого военные обязательно сделают бомбу. Пример: искусственная радиоактивность. Знаете, как быстро перестали молиться на гений супругов Жолио-Кюри, когда они отказались участвовать в военных программах своего правительства? А они -- лауреаты Нобелевской премии. Франция им очень обязана. Другие учёные с радостью побежали в военную сторону -- там деньги. Там власть. А Жолио-Кюри не побежали.
       -- Маша, давайте про если!
       -- Давайте. Если меня найдут военные -- им захочется бессмертных солдат. Вставят мне в вену катетер и будут постоянно брать кровь. И по капельке распределять среди своих. А если вдруг мои кроветворные органы устанут, можно будет перейти на разделку костей, мозга -- всё равно чего. Я как таковая, Мария Ионовна Ужова, никогда больше не буду нужна кому бы то ни было, поскольку моя ценность необратимо изменилась. Я и раньше-то -- как таковая -- была нужна только мужу, поскольку мои менеджерские способности ему и не видны, и не интересны. Ему нравилась женщина-жена, с которой можно прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день на одной подушке.
       -- Так-так, -- покачала головой Галина. -- Значит, вы определённо не верите в добро... Ну а если вас найдут не военные?
       -- Галя, милая, кто бы ни нашёл меня, следом немедленно прибегут военные. Если меня уже ищут, то кто? Только военные. Разных, так сказать, родов войск.
       -- Вы ведь случайно заразили мужа и сына? -- уточнил Николай.
       -- Конечно. Я не знала ничего...
       -- А вы не хотите взглянуть на всё это дело с другой стороны? Например: а вдруг вы ещё кого-нибудь случайно заразите? Почему вы безапелляционно делите мир на добро и зло, причём вы лично -- только добро, а мир -- только зло? Почему? Может быть, вас кто-то хочет поймать и изолировать исключительно из самых добрых побуждений вроде спасения человечества от вас?
       Пассаж Николая потряс Марию. Эта мысль действительно ещё ни разу не приходила к ней с тех пор, как заварилась вся каша. Конечно, надо отдать ей должное, Мария ещё ни разу не подумала о возможности своего единоличного влияния на людей, она только убегала от потенциального зла и думала только о нём. Но вот что её лично могут ловить с целью обеспечения безопасности человечества! Стало совсем грустно.
       -- Вот именно, -- подхватила Галина. -- А вдруг это они как раз о вас и думают такое: взбесится женщина, перекусает кого попало, а мы, то есть государство, возись потом целую вечность с какими-нибудь негодяями или бомжами!
       -- Я не кусаюсь. Муж и сын заразились от крови, -- слабо отбилась Мария от социальной фантасмагории с бессмерт­ными бомжами.
       -- Ну и что? Они-то не знают! -- Николай решил дорисовать картину будущего до абсурда. -- Представляете? Полстраны уже будет бессмертной, а другая половина страны, как стадо вампиров, будет бегать за представителями первой с бритвами, чтобы чуть-чуть кровушки пососать! Во зрелище! Потом все наконец станут бессмертными поголовно, после серии захватывающих приключений, потом демографиче­ский взрыв, перенаселение планеты, и тут-то как раз всем станет очень тошно. Шила в мешке не утаишь, иностранные разведки доберутся до наших бессмертных, потом утечка за утечкой будет происходить в разных странах, начнётся такое! Будут звать смерть! Будут изобретать разные способы убить хотя бы добровольцев, утомленных вечной жизнью, ан нет. Смерть, изгнанная с Земли, обидится навсегда и уйдёт, улетит куда-нибудь, где она ещё хоть кому-то нужна!
       Галина рассмеялась. Мария расплакалась.
       -- Бабоньки, вы что? -- удивился Николай.
       -- Мне уже тошно, спасибо, -- всхлипнула Мария.
       Галина, любительница многовариантных если, предложила свои прогнозы в развитие идей мужа:
       -- Не плачьте, Машенька. Вдруг вас хотят спрятать от мира с целью сохранения оздоровительной функции смерти?
       -- Что?! -- вскрикнула Мария, плача и негодуя всё сильнее.
       -- Представьте эпидемию бессмертия среди животных: корову не зарежешь -- говядину не получишь. Всё, что сейчас является едой, перестаёт быть едой, поскольку даже травинку для козлёнка не скосить: она будет продолжать жить в его желудке непереваренная! И будет расти всё выше и выше!
       -- Отлично! -- воскликнул Николай. -- И травинка, разросшись в козле, станет целым лугом и порвёт на кусочки бессмертного козла! Вот и выход! Он не может разрастись до слона, а травинка может стать лугом! И всё. И никакого козла!
       -- Вы не знаете, что было с Петровичем!.. -- всхлипнула Мария, смиряясь с чудовищным мозговым штурмом, в котором сегодня, очевидно, придётся довести до какого-нибудь финала все линии всех фантазий.
       -- С вашей крысой? -- спросила Галина нежно.
       -- Моей крысой Петрович стал недавно и почти случайно. А до того над ним -- по моему распоряжению -- слегка поэкспериментировали. -- И Мария рассказала, как именно.
       -- Ужасно, -- сказала Галина. -- Значит, любое животное, даже будь оно расчленено, всё равно вскоре соберётся в свою былую форму, восстановит своё естественное тело, невзирая ни на что?
       Собеседники замолчали. Каждый в меру способностей представил себе пандемию бессмертия в тех подробностях, на какие хватало личного воображения. Неумирающие деревья никогда не станут бумагой, мебелью, не окаменеют через миллионы лет. Даже если суперстадо бессмертных слонов вытопчет всё живое, -- всё восстановится и будет расти и жить. Земля покроется шевелящейся бессмертной кашей, в которой перепутаются киты, муравьи, люди, бабочки, яйца динозавров и металлолом, оставшийся от некогда цветущих городов... И не останется ни одного свободного островочка, на котором можно будет построить хоть какой-нибудь космодромчик, чтобы улететь от этого кошмара на какой-нибудь Марс...
       Почему-то все трое подумали о Марсе.
       -- Но там, кажется, нежилые условия, -- вспомнила курс школьной астрономии Галина.
       -- А нам всё равно! -- голосом пьяного Никулина пропел Николай, и Мария вздрогнула, услышав это самое нам.
       -- Ага! Вот ещё вариант! -- обрадовалась Галина. -- Человечеству надо будет быстренько заселить другие планеты, пока всё здесь ещё не перемешалось в кучу.
       -- Человечеству? -- вдруг переспросила успокоившаяся Мария. -- А откуда, интересно, оно вообще возьмётся, это самое человечество?
       -- Не понял, -- удивился Николай.
       -- Я хоть и генетик, но не идиотка, -- пояснила Мария, сверкнув радостными глазами.
       -- И я не понимаю... -- озадаченно проговорила Галина.
       -- Внимание! У вас есть дети? Ещё нет? Делайте скорее, пока вы ещё смертны.
       Супруги переглянулись. Ни капли детопроизводного желания они сегодня не испытывали, увлекшись иным чудесным приключением.
       -- А подождать нельзя? -- попытался пошутить Николай, поёживаясь от странных предчувствий.
       -- Нет, нельзя. Сколько миллионов сперматозоидов погибает по дороге к вожделенной яйцеклетке? Только единицы добегают до цели. Получается, как вам известно, зародыш. Один-два-несколько. Куда деваются остальные? Растворяются. Так, удобреньице... А если они все до единого будут вынуждены жить дальше? А? Где, спрашивается, они будут находиться?
       Николай, остолбенев, почесал нос. Ему, как и любому нормальному мужчине, крайне редко доводилось размышлять над механизмом зачатия человека. Любой, даже очень умный, мужчина не считает своих сперматозоидов -- и не только по техническим причинам. Просто как-то не до того, когда обнимаешься, целуешься и сливаешься в страсти.
       -- Вот-вот, -- улыбнулась Мария, наблюдая за переливами чувств на крайне озадаченном лице Николая. -- Когда эта же мысль придёт в голову ещё какой-нибудь женщине, кроме меня, она начнёт бегать от потенциальных отцов своих детей как чёрт от ладана. Изворотливые учёные решат, конечно, и эту задачу. Предложат боязливым дамам клонирование -- с гарантией, что в матку подсадят строго выверенный, до единого атома, продукт генной инженерии.
       -- На что дамы ответят протестом, поскольку инстинкт продолжения рода быстро угаснет за ненадобностью! -- Разволновавшаяся Галина вскочила, подбежала к зеркалу и почему-то начала нервно причёсывать свои разлохматившиеся, со следами перманента, короткие волосы.
       Мария посмотрела-посмотрела на сей парикмахерский порыв и добавила:
       -- А ещё представьте себе какой-нибудь салон красоты. Приходит клиент стричься, а его свежеотсечённые волосы тут же возвращаются на его голову. Парикмахер в ужасе, и его в конце концов везут в психиатрическую больницу, впрочем, как и всех остальных, поскольку аналогичные процессы прокатятся по всей Земле -- и очень многие в один день сойдут с ума! Планета бессмертных сумасшедших! Как вам перспектива?
       -- Маша, -- простонала Галина, роняя расчёску, -- Маша, вы не должны попасться в руки вашим преследователям!
       -- Конечно, я постараюсь, -- пообещала Мария. -- Но ещё есть муж, сын, Петрович и одна женщина из нашего института. Есть пропавшие сотрудники лаборатории, а у них наверняка с собой исходный препарат, с инъекции которого начались мои беды. И вот эти сотруднички сейчас интересуют меня больше всего на свете!
       -- Почему? -- тихо-тихо спросил Николай, у которого уже почти выработались ресурсы фантазии. С непривычки.
       -- Потому что если яд бессмертия они сделали без противоядия -- значит, они полные кретины. А я лично одного из них, как вы понимаете, видела, хоть и недолго. Так вот: он на кретина совсем не похож. Он пышет здоровьем и красотой. И у него короткая стрижка! Следовательно, он или не вводил себе препарат вообще -- или сделал какую-то прививку. Или и то, и другое, но потом применил противоядие. Зачем они все исчезли? Может, они хотят откуда-нибудь с высокой горы управлять процессами, которые мы тут с вами столь залихватски нафантазировали?
       -- Да-а... -- протянул Николай. -- Представляю себе боевичок. Вся Земля, быстро переполняясь волосатыми бессмертными сумасшедшими, начинает стремительный поиск решения неординарной задачи, корчится от невыносимых мук ещё не изжитых половых страстей, но боится коитусов, одновременно мечтая о смерти зажившихся наследодателей!
       Галина подошла к двери, осторожненько открыла её на пять-шесть сантиметров и прислушалась к ходу жизни в громадной коммуналке.
       -- Боишься, что нас подслушают? -- спросил Николай.
       -- Да, Коля, очень боюсь, -- ответила Галина.
      
       Отец и сын Ужовы встретили следующий день в самых комфортабельных условиях, о каких только могут мечтать любые беглецы.
       Толстый хозяин дома оказал гостям почести: сам лично растопил камин в предоставленной им шикарной спальне с громадными краватями и перинами лебяжьей нежности. Ваське принёс все лакомства, о коих ребёнок только заикнулся, а Ивану Ивановичу по его просьбе дал бумагу и ручку -- составить список литературы, необходимой для языковедче­ской работы. Пережитое почему-то вызвало в Ужове острое желание поработать над словом.
       Проснувшись, Ужовы поплавали в хозяйском бассейне со стеклянной крышей и морской водой.
       Покатались на велотренажёрах. Погуляли в лесу. Почувствовали радость жизни на свежем воздухе, охраняемом проверенными крепышами.
       Иван Иванович, конечно, понимал, что хозяин готовится к решительному и интересному разговору. Любопытно, что он выдумает?
       Васька, утомлённый погоней, просто радовался, как ребёнок, нуждающийся в радости. Никто не знал будущего. А дети малые вообще думают о нём редко.
       К вечеру собрались в той же гостиной. Хозяин казался похудевшим, что было нелегко видеть при его комплекции: там обмякло, здесь повисло. Охранники отсутствовали. Мар Марыч будто выветрил из имения дух оперативного знания, наблюдения, целесообразности. Просто пил томатный сок и думал.
       -- Я не хочу показаться вам крутым, -- начал Мар Марыч. -- Так считают все, кто на меня работает, и все, кто чувствует последствия этой работы... Хм...
       -- Вы дали нам приют, -- сказал Иван Иванович, -- и это в любом случае благо. Как бы это ни обескураживало вас...
       -- Обескураживало? -- усмехнулся Мар Марыч.
       -- Да, конечно, вас могут посещать мысли. Как любого человека.
       -- О Господи, меня давно не беспокоят мысли! -- У Мар Марыча сегодня был странно-завораживающий голос, словно поставленный на правильное дыхание. Будто он когда-то учился пению, а ныне перенёс чудесные навыки певческого голоса на речевой.
       -- Вы хотите нам помочь? -- спросил Ужов-старший.
       -- Как я понимаю, вам помочь пока нельзя, -- сказал Мар Марыч, взглянув на Ивана Ивановича.
       -- Наверное. Но очень хочется, чтобы помощь была, -- грустно сообщил Иван Иванович.
       -- Понимаю. Мне тоже иногда бывает нужна помощь. Расскажите, что случилось, -- предложил хозяин.
       В этот самый момент Иван Иванович поблагодарил сам себя, что научил Ваську русским пословицам и поговоркам. Слово -- серебро, молчание -- золото. Васька ел киви с бананами и прикидывался маленьким. Иван Иванович сказал:
       -- Я и сам не знаю, откуда Маша принесла эту мазь, но мы после случайного касания её стали... вот такими. Не убьёшь.
       Чудо конспирации, Васька пропустил слово мазь как тривиальную булгаковщину. Он понял, что отец хотел сказать мразь, но, не привыкший ко вранью, просто выпустил одну букву и сказал мазь. Понятно. Васька был умный.
       -- Так, -- откинулся в кресле Мар Марыч, -- так. Значит, нам нужна мазь?
       -- А зачем вам такая головная боль? -- простодушно осведомился Васька, очищая очередной заморский фрукт.
       -- Да так, мальчик, хочется иногда чего-то новенького, -- объяснил Мар Марыч. -- Ильзе!
       В гостиную вошла роскошная бижутерная брюнетка в узких белых брюках с прозрачным чемоданчиком в бледнокожей руке.
       -- Открой, дорогая, своё хозяйство и возьми у малыша простой анализ крови, -- распорядился Мар Марыч.
       Васька вскипел, что такого даже в школе не бывает, чтобы кто попало и что попало.
       -- Я понимаю твоё беспокойство, -- ледяным голосом сказал Мар Марыч, -- но закон моего гостеприимства...
       Пока он говорил, Ильзе тюкнула в плечо Ваське острой безболезненной иголкой, втянула каплю крови в тонкую стеклянную трубочку и вышла. Никто и не охнул. Не успели.
       -- Я протестую! -- воскликнул Васька и даже выплюнул банан.
       -- Сколько угодно, -- разрешил Мар Марыч.
       Через десять минут брюнетка вернулась, положила на столик перед хозяином белую мышь, вколола что-то шприцем, посчитала до десяти, потом ловко рассекла животное большим ножом пополам и сделала два шага назад.
       На глазах у потрясённой публики мышь склеилась сама с собой и побежала в сторону Мар Марыча, словно он призвал её кусочком сыра. Хозяин отодвинулся, будто от чумы.
       -- Спасибо, Ильзе! -- пробормотал он.
       Брюнетка неслышно исчезла, прихватив мышь. Хозяин встал, поворошил брёвна в камине, сел в кресло, вздохнул и сказал:
       -- Значит, не только мазь...
       -- Значит, что-то другое, -- ответил Иван Иванович. И облегчённо-беспомощно улыбнулся.

    * * *

       Подросли новые силы. А Ильича нет. Думаешь о нём и знаешь: нет, не придёт наш мудрец. Точно живые, встают сцены из прошлого. Вот быстрой походкой, засутулившись, точно стыдясь своего собственного величия, точно желая скрыться от множества взглядов -- хотя бы даже и любящих, -- быстро идёт, почти бежит, опустив глаза в землю, втянув голову в плечи, прикрываясь воротником шубы или просто рукой, дорогой всем человек. Такой простенький и такой крепкий; с такими добрыми морщинками около глаз -- и такой железный: такой незаметный и такой мудрый...

    Н.И. Бухарин. "Памяти Ильича". Газета "Правда",
    1925     г., 21 января

      
       Генерал Сидоров сидел дома перед телевизором и слушал новости. Мир в целом интересовался войной в Ираке, которую американцы пообещали на март. Генерал, увы, не интересовался ничем, кроме собственной судьбы, поскольку целый месяц проканителился с поиском семейства Ужовых -- и ничего. Совсем ничего. Март уже наступил. Французские духи жене ещё не куплены. Начальство, ожидавшее от Сидорова его обычной эффективности, в ярости. Подчинённые кто в унынии, кто в иронии. Ситуация...
       "Хоть бы Ленин позвонил... -- подумал Сидоров и сразу же ущипнул себя за ухо. -- Я схожу с ума. Надо выпить".
       Он глянул на часы: до прихода жены есть час-полтора. Надо выпить. Он встал и направился в кладовку, где хранилась заначенная с Нового года водка: жена Сидорова не выносила даже вида спиртного.
       Проходя мимо телефона, генерал ещё раз ущипнул себя за ухо. И раздался звонок. Вздрогнув, Сидоров осторожно снял трубку. Он теперь часто вздрагивал.
       -- Здравствуйте, Кузьма Африканович, -- ласково сказал чуть картавый мужчина.
       -- Вл...л...ад...имир Ильич? -- хрипя и заикаясь, спросил Сидоров.
       -- Да. Вы хотели поговорить со мной?
       Никогда не имевший ни малейшей склонности к мистике, Сидоров на миг онемел, задохнулся, его сердце подскочило к самым гландам.
       -- Я думал... -- Ничего умнее Сидорову сказать не удалось.
       -- Я понимаю, -- усмехнулся голос. -- Вы тогда не поверили мне, а ведь я из лучших побуждений.
       -- С вами можно встретиться? -- Озираясь, Сидоров сказал явную чушь. Но что было делать!..
       -- Когда-нибудь, когда-нибудь! -- рассмеялся Ленин.
       -- Извините... -- смутился Кузьма Африканович. -- Я хотел...
       -- И это понятно, -- успокоил его Ленин. -- Меня часто не понимали, но я -- понятливый. Меня слушаться надо; я, знаете ли, умный.
       -- Конечно. Простите ради Бога, ой... тьфу... -- Сидоров опять вспомнил школьный курс истории. -- Что делать? -- воскликнул он в панике.
       -- Ага! -- расхохотался Ленин. -- И кто виноват?
       Смех его был столь искренен и заливист, что даже Сидоров невольно улыбнулся. Недаром современники говорили о ленинском смехе -- заразительный...
       -- Ну да... -- пробормотал генерал.
       Отсмеявшись, Ленин разъяснил свою позицию. В частности, он сказал:
       -- Мне сейчас не слишком сподручно вмешиваться в российские дела. Жизнь, понимаете ли, продолжается. И она вовсе не так плохо продолжается, как врут оппозиционеры, оппортунисты и ревизионисты. Ваша личная карьера, как вы, должно быть, догадываетесь, меня тоже не очень беспокоит: вы человек взрослый, решительный, удачливый. Но полученное вами задание невыполнимо, а принятое вами решение осчастливить человечество поимкой Ужовых бесперспективно, как и любое подобное решение. Осчастливьте лучше вашу жену и купите ей обещанные духи на 8 Марта. Я не хочу смущать вас подробностями потусторонней жизни, это преждевременно, а вы лучше возьмите отпуск или больничный. Придумайте что-нибудь, лишь бы не заниматься этим делом. В противном случае вы скоро узнаете все подробности загробной жизни лично, без моей помощи, но встретиться здесь нам с вами будет трудновато. Я тут, понимаете, на особом положении, а вы, простите, просто генерал Сидоров.
       -- Тогда зачем же вы мне звоните? Зачем предупреждаете? -- нахмурился честолюбивый генерал, задетый за живое. -- Я нуждаюсь в оперативной помощи, а вы мне мораль читаете, что не следует осчастливливать человечество. А сами-то?
       -- Я в земной жизни сделал всё, что был должен. А зачем звоню? Так надо. Я перед генералами не отчитываюсь, вы уж извините. Последний раз говорю: бросьте поиски семейства Ужовых. Под любым предлогом. Вы поняли?
       -- Нет, -- искренне ответил Сидоров, уже твёрдо решивший, что его злостно разыгрывают какие-нибудь спецы из службы правительственной связи.
       -- Ну тогда всего хорошего, батенька! Не поминайте лихом! -- Ленин повесил трубку.
       Сидоров тоже положил трубку. Мысли скакали, руки тряслись. Пошёл за водкой. Включил свет в кладовке, порылся в корзине с тряпьём, всё-таки отыскал бутылку: цела, родимая. Он не был пьяницей. Но выпить надо. Побрёл на кухню, поискал рюмку. Не нашёл. Взял чашку, свинтил водочную крышечку, налил, хряпнул, добавил. Потеплело.
       Чуть успокоившись, генерал сел на кухонный диванчик и осмотрелся.
       Всё как всегда. Естественный мир, в котором не может быть ничего необъяснимого. Холодильник. Водопровод. Посуда. Скоро придёт жена, тоже вполне объяснимая.
       Вот водка. Бутылка ноль пять. Хорошая. С наклейкой. Он повертел бутылку в руке: там сладостно забулькала многообещающая жидкость. Сидоров добавил. Ещё потеплело. Посмотрел на бутылку. Осталось граммов двести. "Как быстро пошло!" -- удивился генерал. Впрочем, что ж тут такого! Многие сетуют, что бутылки стеклянные, а не резиновые...
       Ещё добавил, поэкономнее. Поднёс бутылку прямо к глазам: захотел уточнить срок годности. И уточнил: мелким шрифтом внизу радостно-цветастой наклейки было написано -- "Действительный вопрос, возникающий при оценке общественной деятельности личности, состоит в том, при каких условиях этой деятельности обеспечен успех? в чём состоят гарантии того, что деятельность эта не останется одиночным актом, тонущим в море актов противоположных? В.И. Ленин"*.
       * В.И. Ленин. Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?
       Генерал, чуть не выронив бутылку, энергично протёр глаза, перечитал ленинскую цитату и потёр бутылку, словно ожидая появления джинна. Нет и нет. Всё было материально: и водка в желудке, и бутылка в руке, и надпись на наклейке, и ужас в душе.
       Когда в квартиру вернулась жена Сидорова, она устроила такой скандал, что прочие неприятности на время выветрились из хмельной головы генерала. К вопросу о пользе жён и скандалов -- можно временно отойти от любых проклятых вопросов:
      
       ...О, горе вам, проклятый род!
       Забудьте небо, встретившись со мною!
       В моей ладье готовьтесь переплыть
       К извечной тьме, и холоду, и зною.
       А ты уйди, тебе нельзя тут быть,
       Живой душе, средь мёртвых!..

    Данте. "Божественная комедия". "Ад". Песнь третья

    * * *

       А что же наши герои? Как вы заметили, прошел месяц, а их не нашли. Как вы понимаете, исчезнуть в никуда они не могли по определению. Как и вся эта история вообще не может прекратиться. Посему позвольте -- для отдыха -- небольшое рассуждение.
       ...Русская литература двадцать первого века ещё не раз наткнётся на тематику, заявленную в данном сюжете. Семья Ужовых -- первая ласточка грандиозного будущего трансконтинентального перелёта идей. На безразмерные грабли гипертрофированного и необоснованного жизнелюбия человечество многократно наступит всеми ногами: философией, медициной, кинематографом -- да чем ни попадя. Ни на какие предупреждения человечество никогда не реагировало. Причём не только вследствие психологических особенностей вроде невосприимчивости к отрицательной частице не и не только от многоязычия землян. А просто от гордыни.
       А гордыня -- смертный грех.
       А греховность вышла на новый виток популярности. Глобализация, знаете ли.
       Так что надеяться будем, как водится, на чудо. Это понятие на днях приобретёт новые оттенки. Вклад семьи Ужовых в чудопроизводство нового типа вырастет.
       Продолжим наше повествование.
      
       Мар Марыч очень давно разбогател. Будь он помоложе, как основная масса новых русских, он таскался бы по престижным курортам и лоббировал законопроекты, покупая депутатов. Или сам полез бы наверх.
       Но Мар Марыч был мужчина с фантазией. Он всё ещё читал книги, напечатанные на бумаге, собирал записи классической музыки, картины, старинную мебель. Машины, лошади, личный авиаотряд, дома, квартиры, образование отпрысков -- всё это с ним уже произошло, не принеся особого счастья. Фантазия -- порой большая помеха счастью, поскольку высвобождает подсознательные программы, а в них могут оказаться архетипичные устремления. Например, чистый порыв к Богу. И что с ним делать, с таковым порывом?
       Первый раз, ощутив это стремление, Мар Марыч удивился и на всякий случай крупно пожертвовал на храмы и монастыри. Не помогло. Сейчас трудно сказать, чего именно ждал он; может, в простоте душевной надеялся на явление ему лично -- с благодарностью от всех святых? Это нам неизвестно. Во всяком случае, выждав немного, он пожертвовал ещё раз и заодно приобрёл ящик религиозной литературы.
       И засел за чтение. Довольно быстро он освоился в расписании некогда обещанных концов света, взял калькулятор и всё пересчитал по-своему. По его выкладкам выходило, что все мировые религии сходятся на периоде от 2012 до 2015 года -- в том смысле, что очередной конец света ныне ожидается одновременно всеми конфессиями, ранее расходившимися в датах. Чаще всего назывался 2012 год -- или май, или декабрь.
       Будучи прирождённым предпринимателем, он мгновенно задал маркетологам своей головной фирмы следующую работу: выявить эсхатологично ориентированные рынки, определить потребности, создать адресную базу данных для директ-маркетинга. Потом продолжил чтение литературы: рекламную кампанию нового проекта он решил разработать сам.
       Он долго бился над названием. Он хотел не просто чего-то новенького, не просто торговую марку. Он хотел стать автором бесспорного чуда, обскакав абсолютно всех -- и сектантов, и ортодоксов -- в предоставлении новейших и эксклюзивных услуг: подготовка и проведение конца света он-лайн на базе самых передовых технологий с последующим восстановлением правильного интереса к жизни у лучших клиентов.
       Иногда по ночам он просыпался, вскакивал и записывал новые мысли. Такое вдохновение охватило его впервые. Разумеется, Мар Марыч понимал, что он лично -- простой смертный, хоть и при деньгах, и что прожить ещё десять --пятнадцать лет с его фигурой и привычками будет нелегко. Но воодушевление нарастало с каждым днём. Проект Новое пришествие захватил его целиком.
       Иногда наступало отрезвление, и Мар Марыч прекращал записывать рекламные мысли, осознавая авантюрность и даже безумство своего плана. Прочитанные книги отчётливо дали понять ему, что не в человеческих силах отменить Высший Замысел. Но приходила ночь, и Мар Марыч опять хватался за тайный блокнотик с мыслями.
       Было разработано несколько направлений. Первое ориентировалось на тех, кто верит в бессмертие души. Второе -- на тех, кто не верит. Третье -- на тех, кто никогда не слышал о существовании данной проблемы или не придавал ей особого значения.
       Маркетологам было проще: изучай себе спрос и анализируй. Его маркетологи не удивились заданию нисколечко. Они решили, что хозяин просто готовит небольшую информационную войнушку в собственных и партнёрских масс-медиа с целью расширения сознания у бестолкового потребителя: хочешь пережить конец света -- покупай новые товары. Маркетологам всё было понятно. Такое уже бывало в истории не раз и не два. Подумаешь!
       Мар Марыч, напротив, всё меньше понимал сам себя. Конечно, товары под грядущую потребность он выдумает. Но хотелось-то не просто товаров или услуг. Хотелось, как сказано выше, чуда. Или как минимум -- чуда света. Но как по-тихому организовать его в новых исторических условиях, в информационном обществе, ввиду нарастающей глобализации, -- это был громадный вопрос. Впервые в жизни Мар Марыч занялся новым проектом, не имея в запасе ничего материального, кроме идеального. Единственное, что худо-бедно утешало его, так это вычитанный в раритетном учебнике истории факт: свято веря во Второе Пришествие Спасителя, Иван Грозный построил в Москве специальные хоромы для Гостя. Царь был абсолютно уверен, что великое событие произойдёт именно в его царствование.
       То бишь -- если Ивану Васильевичу можно было, то почему нельзя Мар Марычу? Оставался один вопрос: что строить в первую очередь?
       Сначала он думал вложиться в строительство нового космодрома в Австралии: ему доложили, что чем ближе к экватору стартует ракета, тем легче ей улететь. Мар Марыч подумывал о создании на орбите собственной космической станции город­ского типа. Ему уже виделся гигантский околоземный отель для эксклюзивных клиентов...
       Его умиляло устойчивое отсутствие новых космических идей у стран, уже вложившихся в Международную космиче­скую станцию. А когда американцы трагически потеряли один из своих челноков -- "Колумбию", -- он даже решил, что это знак свыше ему лично: дескать, действуй, Марыч. Одновременно он читал Библию и прикидывал, куда направить тех верующих, которые ни за что не полетят в его космический отель, поскольку у них -- безо всяких капиталовложений -- Бог в сердце.
       Застряв на развилке между двумя основными категориями потенциальных клиентов, он перенёс внимание на подрастающее поколение, благо на сей момент оно было малограмотно и верило больше в Интернет, чем в совсем невидимый мир.
       Попутно Мар Марыч приглядывал за порядком на своей территории в дачном посёлке: он считал, что мелочей не существует. В его весьма своеобразном уме легко сходились и австралийский космодром с околоземным отелем, и проверка сигнализации на соседских дверях. Один из его партнёров решительно обеспечил весь посёлок своей охранной техникой. Не поддалась только семья Васькиной одноклассницы Муськи, за что и пострадала. Об этом вы уже знаете.
       Так и остался бы обычный воспитательный поджог обычным плановым мероприятием, не попадись браткам отец и сын Ужовы. Пленники явились для Мар Марыча окончательным доказательством: бизнес-план на ближайшие годы разрабатывается в наиправильнейшем русле.
       Утро в лесу. Пахнет весной. Васька с отцом, полностью рассекреченные с помощью белой мышки, гуляют по громадной территории дачи Мар Марыча.
       -- Пап, что он с нами сделает? -- интересуется Васька, поглядывая то на облака, то на высокий каменный забор.
       -- А что он может сделать? -- пожал плечами Иван Иванович. -- У него свои бандиты. Они, как ни странно, тоже люди. Я думаю, он тихонько вколет им по капельке нашей с тобой кровушки и...
       -- Пап, а ведь это ему невыгодно, -- предполагает смекалистый ребёнок.
       -- Почему? -- не подумав, спросил отец.
       -- Потому что они могут выйти из-под контроля, -- объясняет Васька.
       -- А... Ну это он как-нибудь продумает и предотвратит.
       -- А как?
       -- Ну, например, не скажет им всей правды. Наврёт что-нибудь про сильнейшее повышение иммунитета.
       -- Пап, ты плохо соображаешь, я понимаю. Ты устал. Послушай: ведь его ребятки наверняка имеют девушек, -- проявил Васька еще большую сообразительность.
       -- А мы с тобой, кстати, до сих пор так и не знаем, передаётся ли наша зараза половым путём, -- задумчиво подтвердил Иван Иванович догадку сына.
       -- Вот-вот, пап. Наш хозяин прежде всего должен будет установить именно это...
       Ужов подумал, и его передёрнуло. Он понял, что хотел сказать сын. Тут их как раз позвали завтракать.
       Мар Марыч помешивал, по обыкновению, брёвна в камине. Ну никак не мог он топить мелкими деревяшками. Брёвна, и всё тут.
       Иван Иванович принялся за овсянку, Васька -- за фрукты. Брюнетка по имени Ильзе плавно подавала-принимала, обратившись в прелестную фею в синем шифоновом балахоне, с мечтательными глазами. Ничто не выдавало неукротимой жёсткости, недавно проявленной ею при разоблачении мыши. Изящная ручка с длинными конусовидными пальчиками, розовыми ноготками без лака, тонкими кольцами -- ах, какие мы нежные! -- казалось, об этом говорил весь воздушный облик девушки.
       Мар Марыч сел напротив Ивана Ивановича и сказал:
       -- Да-да, голубчик, именно это я и собираюсь установить.
       -- Я женат, -- сообщил ему Иван Иванович. -- Я люблю свою жену. И никогда ей не изменял.
       -- Это всё детали вашей прежней жизни, к которой никогда не будет возврата.
       Ильзе присела рядом с Васькой и, прислушиваясь к разговору мужчин, погладила мальчика по затылку. В этом безоблачном движении Иван Иванович разглядел затаённый шантаж: если, мол, отец не пожелает возлечь с Ильзе, то ведь есть сын. А что сыну всего десять лет, так надо же когда-то начинать.
       -- Фу, как грубо! -- вздохнул Иван Иванович, с отвращением поглядывая на шаловливые пальчики Ильзе.
       -- Пожалуй, -- согласился хозяин. -- Ладно, грубости прочь. Есть и другие, более гигиеничные, честные идеи развития.
       -- Неужели? -- усмехнулся Иван Иванович.
       -- Скажите, вам никогда не приходилось писать что-нибудь, кроме ваших учёных статей? -- Мар Марыч, оказывается, успел ознакомиться с научным наследием Ужова.
       -- Стихи. В детстве. Как все грамотеющие дети, я баловался рифмами. Когда вырос и заграмотел -- бросил. И больше ничего, никогда.
       -- Вы не могли бы воспользоваться вашим опытом словесника и написать документальный роман о вашей новой жизни? -- неожиданно спросил Мар Марыч, и этот тематический взлёт от растления малолетних к литературной работе сообщил Ужову, что хозяин -- не простой бандит. Сложный. -- Поучительное чтение. Положительный пример. Правда, покамест маловато материала, но за этим, я уверен, дело не станет.
       -- Пап, а что? -- встрял Васька. -- Слово было и в начале, слово будет и в конце!
       Взрослые засмеялись, каждый по-своему поняв ребёнка.
       -- Я не умею торговаться, -- сказал Иван Иванович.
       -- Вот и чудненько, вот и не торгуйтесь. Я прежде всего -- предприниматель. Будь я к этому ещё и дурак, я стал бы вас пугать. Но чем? Жизнь вашу не отнимешь, а свободу я уже контролирую. Кстати, к вашему же благу. Вас у меня никто не найдёт, пока я жив. Но и это последнее обстоятельство тоже в наших руках, не так ли?
       -- О Боже, неужели вас хоть в малейшей степени прельщает возможность тоже стать бессмертным? -- воскликнул Иван Иванович горестно. -- Зачем?
       -- Я ещё не решил. Но если вы оказались у меня -- это судьба. И ваша, и моя, и даже Ильзе. Кстати, девочка! -- вдруг встрепенулся Мар Марыч, поворачивая тяжёлый взгляд к безмятежной красотке. -- Ты не порезалась, случайно, когда препарировала мышь? Или когда кровушку детскую анализировала?
       Ильзе побелела.
       -- Кажется, нет...
       -- А ты проверь! -- сверкнул глазами хозяин. -- А то я последние дни какой-то недоверчивый.
       -- Как проверить? -- Ильзе стала почти прозрачной.
       -- Как её проверить? -- резко спросил хозяин у Васьки.
       -- Как всех. Выбросить с десятого этажа, -- мечтательно ответил Васька, снимая дрожащие пальчики со своего затылка. -- Она меня уколола, а теперь гладит. Га-адина.
       -- Конечно. Понимаю, -- сказал Мар Марыч. -- Можно и повыше поднять: у меня вертолёт неподалёку стоит.
       -- Мар Марыч! -- Ильзе неловко упала перед ним на колени. -- Я не порезалась. Я не заразилась!
       -- Тогда почему же ты сказала кажется? Эй!
       Хозяин вызвал кнопкой уже известного Ужовым крепыша и показал на Ильзе:
       -- Покатай девушку на вертолёте. Над полем. На максимальной высоте.
       Не слушая причитаний Ильзе, крепыш одной левой решил задачу: две секунды -- и связанная девушка, прямо в шифоновом балахоне вместе со всеми своими мечтательными глазами, уже валялась на заднем сиденье джипа, направлявшегося к вертолётному ангару.
       -- А вдруг она вправду не заразилась? -- спросил несколько ошарашенный Иван Иванович.
       Васька фыркнул. Он не доверял девушкам с тонкими конусовидными пальчиками. И женщинам тоже.
       -- Мы узнаем это минут через пятнадцать. Как раз успеем дозавтракать, -- успокоил его Мар Марыч.
       -- Я черствею душой, -- внезапно сообщил всем Иван Иванович.
       -- Это не смертельно, -- быстро отреагировал хозяин и расхохотался над собственной шуткой.
      
       "Маша, Маша, скушай кашу..."
       "Маша, Маша, скушай кашу..."
       Ей снится странный двойной сон. Мужчина в чинах даёт интервью группе журналистов понежневшим голосом генерала Лебедя -- как известно, покойного. Однако рядом с ним на трибуне -- его помолодевшая жена. Кивает головкой, подтверждая слова генерала. А он говорит: "Я ещё очень свежий любовник, так что не беспокойтесь". А жена потряхивает кудрями -- подтверждает его любовническую свежесть. В этом же зале вместе с журналистами сидит Машина бабушка, тоже уже покойная, и колыбельным голосом просит внучку скушать кашу. Девочка, принимающая кашу, -- это маленькая, лет пяти, Маша, а дама из числа журналистов, заинтересованная интимным выступлением покойного генерала, -- это уже взрослая Маша, уже Ужова. Вот так в двух лицах и сидит она в громадном зале и в малюсенькой детской одновременно и беседует с покойными -- с генералом и с бабушкой.
       Начинается пробуждение. Маша выныривает из детства и, пролетая сквозь молодость и внезапную принадлежность к журналистике, взмывает к облакам, радуге, весне, воздуху... и обнаруживает себя в салоне вертолёта. Маленькая хорошенькая стрекозка набирает высоту и кружит над полем. Мария не успевает насладиться полётом, как вдруг решительные руки абсолютно незнакомого мужчины хватают её за почему-то связанные руки и выталкивают в воздух. Взашей.
       Мария Ионовна Ужова вздрогнула всем телом, силясь распутать узлы на запястьях, и проснулась.
       Комната светилась: утренние лучи вызолотили пыль, наполняющую пространство, и -- кругом драгоценное сияние, как в сказках про клады и сокровища.
       Она не сразу сообразила, что -- проснулась! Мария не спала уже больше месяца и вообще не чувствовала потребности в отдыхе. И вдруг! Не зная, как относиться к неожиданному факту, Мария потянулась, как в детстве, и заметила, что руки свободны. Не связаны. Странно. А ведь только что летела над полем, выброшенная из вертолёта, и извивалась, стремясь распутать узлы. Тьфу! Мария наконец окончательно проснулась и стала думать.
       Почему такой сон? С какой стати ей снится погибший в авиакатастрофе российский политик, никогда ранее, при жизни, ничем не интересовавший её? Стоило ли бодрствовать больше месяца, чтобы в конце концов увидеть именно его, с супругой, журналистами и собственной бабушкой? Мария вспомнила, что генерал погиб в вертолётной аварии. А почему бабушка приставала с кашей?
       "А потому что у тебя вообще кругом сплошь каша", -- ответила она себе, выпрыгивая из-под одеяла.
       Квартира мирно спала. Часы на стене пробили шесть. Мария выглянула в душный коридор и побежала в ванную.
       С тех пор как Николай с Галиной продлили срок аренды и уехали в свой городок, оставив ей эту комнатку близ Кропоткинской, Мария ни разу не выходила на улицу. Уезжая, Николай договорился с одной из соседок, чтобы его "больной родственнице" приносили еду и воду.
       -- Мы с женой вернёмся в середине весны, а наша сестра пока здесь поживёт. Прихворнула сильно. Беспокоить не будет. Только приносите ей чего-нибудь два раза в неделю. -- И оставил соседке денег.
       Их ему Мария дала за комнатку, на еду и на билеты в Сибирь и обратно. Супруги отправились домой, чтобы уволиться с работы. Они решили, что теперь вся их жизнь -- в Марии.
       В ожидании их возвращения Мария начала вести дневник. В ней проснулся исследователь. На то были причины: не каждый день имеешь возможность понаблюдать за психикой и физиологией бессмертного человека. Интересно же. Мария временно запретила себе думать о муже и сыне: болезненно и бессмысленно. Это с одной стороны. А с другой -- она уже свыклась с приобретеньицем -- со своей вечностью -- и научилась ждать встречи с любимыми. Ждать вечно.
       Гуляя из угла в угол и поглядывая на сияющие в окне купола Храма, она передумала всю свою былую жизнь, показавшуюся теперь коротюсенькой, незначительной, вялой, -- и понемногу примерилась к новой мастшабной линейке времени.
       Для начала она переименовала свою болезнь. Она отменила бессмертие, назвав его вечностью. Слово хорошее: и короче, и позитивнее. Потом она разлиновала все тетрадкины листы вертикальными пунктирами: левая часть -- раньше, правая часть -- теперь. И стала сопоставлять ощущения, мысли, отправления, мечты, надежды.
       Первые открытия были чисто физиологические. К собственной радости, Мария научилась, например, стричь ногти.
       Сначала, конечно, получалась полнейшая чушь. Подпиливает она свой маникюр, старается, подпиливает, а все крупинки вмиг обратно прирастают. С такими номерами впору в цирке выступать, но это она отнесла на будущее. Сейчас надо было придумать, как всё же расставаться со своими излишними частицами.
       В один ненастный вечер, безмысленно глядя в экран телевизора и машинально подпиливая ногти, Мария заметила, что в мире что-то происходит: какая-то война, что ли. Она включила звук и обнаружила, что на Ирак посыпались американские бомбы. Телекартинка металась от падающих ниц пред Аллахом молящихся до ловко отскакивающих от палубы авианосца бомбардировщиков. Что-то говорили красивые президенты в прекрасных костюмах, что-то лопотали измученные корреспонденты. Мария вслушалась -- и грустно удивилась: земляне, собравшиеся в Персидском заливе, старательно убивают друг друга, а она тут сидит и не знает, как отрезать хотя бы ногти. А ведь скоро и волосы отрастут...
       Она быстро остригла ногти, тут же запаковала их в пустой спичечный коробок, замотала скотчем, завернула в фольгу, сверху накутала газет, верёвочек, распахнула форточку и выбросила свёрток на улицу. Накрепко заперев дверь и окна, стала ждать -- не прибегут ли к ней её ногти каким-нибудь оригинальным путём -- и мысленно приговаривала: "Ну миленькие, ну хорошие вы мои ноготочки, ну пожалуйста, уйдите навсегда! Живите своей личной жизнью! Идите с миром!"
       Прошёл час, два, три -- ногти не возвращались. Мария отважилась и выглянула в коридор. Тихо. Ни одного ногтя. Выглянула в окно: тихо. Ничто и никто не ползёт по стене. Так. Что же случилось? Точнее -- что получилось?
       Продолжая эксперимент, она отрезала маленькую прядку волос. Понятно, прядка через секунду приросла. Тогда Мария нашла ещё один пустой коробок -- из-под конфет, жестяной, -- отрезала большую прядь, запаковала с яростной тщательностью и стремительно отправила вслед за ногтями. В форточку.
       Сидит ждёт, приговаривая примерно те же ласковые слова. Упрашивает волосы не возвращаться. Час, два, три...
       До утра Мария металась по комнатушке, поглядывая то на дверь, то на форточку, собирала пустые коробки, бумажки, обрывки фольги, -- любой упаковочный материал. Она твердила, как заклинание, формулу словесного прощания со своими частицами. Её словно озарило: надо разрешить им, живым частицам, жить отдельно! Волшебная сила сказанного слова вдруг открылась ей! Она вспомнила, что муж её всегда говорил о силе слова, о магической силе слова, о сокрушающем и возрождающем слове, -- а она не понимала его или, скорее, думала, что он использует фигуральные обороты.
       Боже! Мария открыла способ!.. Какие же условия должна была создать ей, глупенькому генетику, Судьба, чтобы открыть то, что, казалось бы, давно известно человечеству!.. В начале было Слово...
       На следующий день Мария научилась правильно мыться. То есть вежливо прощаться с отшелушиваемыми частичками кожи. О чудо! Кожа тела вновь стала нежной, как была раньше, до болезни. Накопившиеся слои загрубевшей надкожицы теперь легко смывались простой мочалкой, даже без мыла, -- и всё оттого, что Мария нашла верный тон! Правильные слова!
       Впервые за полтора месяца она почувствовала настоящее счастливое облегчение. "Как устроены люди! Как странно! -- думала она теперь. -- Могут хоть каждый день мыться и стричься, избавляясь от омертвевшего покрова, и не понимают смысла удобств, бесплатно предоставляемых им смертью!.. И не ищут правильных слов! А многие даже и не молятся..."
       А вот заразись человек такой заразой, как у Марии, сразу хватается за ум. "Интересно, а если бы я не догадалась вежливо попрощаться со своими частицами? Вот что было бы со мной, если б не доброта Ивана Ивановича Ужова, давно и впрок наговорившего мне так много правильного!" -- ужасная мысль пронеслась, воображение разыгралось.
      
       После всех этих экспериментов и открытий и удалось ей наконец заснуть. И проснуться. Какие-то новые силы бурлили в душе и в теле Марии. Но прежде чем применить их, она очень хотела понять свой сон. Особенно про вертолёт. Это была самая натуралистичная часть сна. Как вживую летела.
       "Ну ладно, подожду. Через несколько дней в Москву вернутся Николай с Галей, обсудим. Галя во всяких потусторонностях хорошо разбирается, она мне всё и расшифрует!" -- на этой спокойной ноте и зафиксировалось настроение Марии с того утра, когда она вновь научилась спать и просыпаться. А в дневнике появилась невероятная запись: "Оказывается, Слово сильнее бессмертия..."
      
       -- Ну и как? -- сухо спросил Мар Марыч у верного крепыша.
       Тот потоптался на пороге, не зная, что отвечать. Ильзе, перекинутая через его плечо, слабо постанывала.
       -- Три раза сбрасывали, Мар Марыч... Жива-здорова. Только визжит очень.
       -- Вот как! -- Ледяной тон хозяина заставил Ильзе умолк­нуть. Она, видимо, ещё не поняла, что его власть над ней кончилась. -- Унеси её, пусть поспит.
       -- Я не хочу спать, -- проскулила Ильзе, неловко пытаясь освободиться от железной хватки своего мучителя.
       -- А чего же ты хочешь? -- осведомился хозяин.
       -- Ещё полетать...
       -- Та-а-ак! -- Мар Марыч встал и направился к двери. -- Унеси её в баню и запри. Чтоб ни щёлочки!
       Когда он вышел, Ильзе окрепшим голосом пригрозила крепышу:
       -- Если только попробуешь запереть баню до последней щёлочки, я тебя укушу.
       Крепыш уронил её на пол. Ильзе, усмехаясь, встала, поправила остатки платья и ещё раз пообещала:
       -- Не перепутай чего-нибудь. А то укушу тебя. Зубами, больно, до крови. Я очень заразна, понял?
       Крепыш равнодушно пожал плечами -- и стремглав вы­прыгнул за дверь. И запер до последней щёлочки.
      
       Мария решилась выйти из конспиративного дома, прогуляться, тихо вернуться. Николай с Галиной, уезжая в Сибирь, умоляли её не делать этого. Чуть не на коленях просили дождаться их возвращения и ни под каким предлогом не выходить на московские просторы одной. Ведь она если и нуждалась в чём, так в простой питьевой воде, да и то больше по привычке.
       Но скука и страсть к приключениям, оказалось, свойственны бессмертным -- во всяком случае, поначалу -- в том же объёме, что и простым людям.
       "Вечность -- не повод отказываться от времени, -- записала в своём дневнике Мария. -- Я заложница неведомого, мне всё внове. Обычно люди боятся этого. А мне новое -- что воздух... А кстати, что мне воздух?"
       Она порылась в шкафчике на кухне, нашла старую бельевую прищепку и нацепила себе на нос. Ничего не произо­шло. Дыхание послушно остановилось, но не более того.
       Она сняла прищепку -- дыхание восстановилось. Снова -- за дневник: "Так. Я не могу сравнивать новое с воздухом. Я зажала нос прищепкой, а рот -- рукой, но это оказалось безвредной процедурой. Дышать или не дышать -- я могу равно. Ещё я могу жить без еды. Клетки моего тела теперь нуждаются в чём-то другом, всё не так, как раньше: жиры-белки-углеводы... Интересно, что это самое таинственное другое мои клетки откуда-то получают. Ведь не может же вирус бессмертия, поселившийся во мне, быть одновременно и источником энергии. На чём-то же я работаю, как машина!"
       В свои предвечные времена Мария была в меру любознательная женщина, хорошо воспитанная в хорошей семье, то есть всегда умела остановиться, чтоб не залезть в любопытство. Теперь же откуда-то вылез странный мелкий бесёнок под условным именем хочу всё знать, и Мария не нашла в себе сил бороться с ним.
       Заперев окна, проверив щели, чтоб не убежал Крыс Петрович (теперь он имел имя-отчество), Мария загримировалась, надела один из париков от Аристарха Удодовича, брючный костюмчик от него же, запасливого, -- и всё-таки вышла на московский простор и пошла в сторону Гоголевского бульвара. Коммунальные соседи не видели этого. Было тихо, темно, прохладно. Приятный апрельский вечер.
       На скамейках курили, целовались, пили пиво -- всё по обычному списку. Марию передёрнуло и замутило. "Что со мной?" -- донельзя удивилась она, никогда ранее не обращавшая внимания на публичную физиологию горожан.
       В поле её зрения попала ватага подростков, надрывно-утробно ржавших над репликами хрупенькой старушки, попросившей их не сорить на бульваре банками и не плевать под ноги. Юные граждане нашли весьма смешной саму попытку стороннего вразумления. Марию передёрнуло ещё больше, когда один из веселящихся вскочил с ногами на скамейку и, вскинув левую руку, хлопнул правой по локтевому сгибу. Жест был красноречивым ответом на замечание старушки.
       Девицы, очевидно, привыкшие к однотипным реакциям старшего поколения на поведение их лидера, вызывающе уставились на бабулю в ожидании развития её справедливых эмоций.
       Мария, ощутив подъём чего-то неописуемого, повернула в сторону тинейджеров. Спокойно смахнув нахала со скамейки, отчего он взлетел и плюхнулся в груду банок и в наплёванную лужу, она взяла изумлённую старушку под локоть и повела прочь, нашёптывая что-то успокоительное.
       Подросток вскочил, в ярости выхватил из кармана бензиновую зажигалку и, чиркнув, бросил в Марию. Не оборачиваясь, а лишь ощутив движение ветра, Мария поймала огонёк ладонью и отбросила к отправителю. Вся одежда на мальчишке мигом вспыхнула.
       Завизжал весь бульвар. Девчонки бросились врассыпную. Старушка побледнела и покачнулась.
       Мария прыгнула назад, к полыхающему нахалу, руками сбила с него пламя вместе с одеждой, затоптала нечаянный костерок, отвесила обнажённому герою освежающую затрещину и сказала:
       -- Ещё раз забудешь русский язык -- найду где угодно. Понял, урод?
       Любитель баночного пива и бензиновых зажигалок не ответил. Прикрывая обнажённые, но не успевшие подгореть части тщедушного тела, он во все глаза таращился на руки Марии. Они, только что сбившие с него огонь, одежду и даже спесь, были белым-белы...
       Оставив подрастающее поколение дозревать посреди бульвара, Мария подхватила безмолвно-покорную старушку и на большой скорости потащила прочь.
       -- Вам куда? Вы можете сейчас сказать мне свой адрес?
       -- Вот... -- лишь и вымолвила её спутница, показав на переулочек.
       Понимая, что скрыться надо побыстрее, Мария подняла обмершую бабушку на руки, перепрыгнула через ограду бульвара, пересекла проезжую часть и побежала по указанному переулку, ничуть не ощущая тяжести своей ноши.
       Бедная ноша! Когда через полчаса они с Марией пили чай на чистенькой кухоньке, обсуждая некоторые нравы современной молодёжи, старушка, очень медленно приходя в себя, всё собиралась с духом и наконец спросила:
       -- Вы спортом занимаетесь?
       -- Да, -- соврала Мария.
       -- А если не секрет, каким? Я вам так благодарна...
       -- О! Это очень древнее искусство, почти не известное в России. Очень труднопроизносимое название. Я только недавно освоила азы.
       -- Азы! -- Старушка всплеснула ручками. -- Деточка, вы мне можете назвать это искусство, этот спорт, я хочу внучка отдать в какую-нибудь сильную секцию, а все хорошие секции сейчас платные... Ваша, наверное, тоже? Но за такое -- никаких денег не жаль!
       -- Я вам позвоню, -- ещё раз соврала Мария, боясь расстроить беспримерно взволнованную женщину. -- Давайте запишем номер. Мне пора идти.
       Листочек с телефоном лежал в её кармане, а нечаянные подруги уже прощались в коридоре, когда в дверь энергично позвонили.
       -- Пожалуйста, выпустите меня через окно! -- взмолилась Мария.
       -- Деточка... -- пролепетала старушка из последних сил и начала оседать на пол.
       Мария успела подхватить её, бережно положила на какую-то антикварную кушетку в гостиной, подбежала к балкону, выглянула во двор, который, к счастью, оказался внутренним и безлюдным, и, зажмурившись, прыгнула с седьмого этажа. За спиной продолжался остервенелый звон в дверь. И залаяла овчарка.
       "Вот и я теперь, как Ваня... как Вася..." -- успела подумать Мария.
       Плюхнувшись на груду картонных ящиков, она не ощутила ни малейшей боли. "Вот оно как..."
       Поправив парик, Мария тщательно осмотрела двор, проходы, все возможные пути к отступлению, прислушалась -- и на максимальной скорости понеслась на свою конспиративную квартиру, справедливо смекнув, что рассекретила себя. Через пять минут проверилась: погони не было. "Ничего, скоро будет!" -- и ещё наддала, живо представив себе столкновение с чуткой служебной собачкой.
       Влетев в коммуналку, она бросилась в ванную, благодаря всех святых, что научилась мыться заранее, до своего безумного вояжа по бульвару. Уговорив свою кожу расстаться с поверхностными частицами, она вытиралась, вытиралась чуть не до дыр и мазалась душистыми кремами, держа перед мысленным взором отчётливый образ баскервильской собаки, которая вот-вот сейчас возьмёт след в старушкином дворе и понесется сюда крупными взмахами. И сыщики с ней.
       "Чёрт бы побрал тебя, синеглазый учёный! Я доберусь до тебя!" Мария задыхалась от чувств.
       Ведь ей хотелось -- всего-навсего -- прогуляться. Вместо прогуляться получилось воспитание молодёжи с бесконтрольной демонстрацией чудес плюс вынужденное спасение старушки от недовоспитанного поколения. А всё почему? Противно, оказывается, было смотреть на бытовые проявления физиологии человека, который одновременно целуется на лавочке, пьёт, курит, плюёт на бульвар и вообще похож на бред -- на одушевлённую грязь.
       И это было самой большой неожиданностью для бессмерт­ной Марии, думавшей, что основные удивления уже позади. Нет. Оказалось, у её болезни есть, как и положено, свои стадии развития. Оказалось, что видеть и слышать телесные проявления, привычные всем и не замечаемые ею ранее, становится с каждым днём труднее.
       Она схватила свой дневник, полистала и обнаружила, что ничего подобного раньше не записывала. Даже её внезапный визит в ночной бар в первый вечер бегства, в тот форменный свинарник, где трезвых почти не было, а смог и амбре висели, как топор, -- даже тогда она ещё была в силах воспринимать мир обычно.
       Оказывается, всё изменилось. "А если Николай и Галя вернутся, выпьют пива и поцелуются при мне?" -- задумалась Мария и принялась крутить в воображении всевозможные физиологические сцены и сочетания сцен: надо было понять -- чего ждать от себя в разных обычных ситуациях. Получалась тяжкая картина. Получалось, что её либо опять потянет кого-нибудь спасти, либо убить, либо бежать в окно. Вот что получалось у Марии Ионовны Ужовой на данной стадии заболевания бессмертием.
       И даже заплакать по-человечески нельзя, потому что она ещё не научилась уничтожать выплаканные слёзы. Ногти, волосы и прочие отделяемые части научилась, а слезами ещё не занималась. Не успела. Надо учиться, надо учиться, надо учиться... Мария закрыла дверь, занавесила окна, проверила Петровича, закуталась в три одеяла и, засыпая, спросила:
       -- Боже, а как же Ты-то терпишь нас...
      
       Генерал Сидоров обратился по начальству с просьбой о подкреплении. Время бежало, и пропажа семьи Ужовых стремительно превращалась в проблему посерьёзнее, чем разворот карьеры группы военных. Один лишь раз, на бульваре, видели женщину, не похожую на Ужову, но с уникальными возможностями; за ней гнались, но неудачно.
       Уже и война в Ираке закончилась, и весна в России наступила, и все отчётные сроки вышли, а Кузьма Африканович всё глубже страдал от своего внезапного служебного несоответствия.
       Он подал рапорт. Он требовал расширить зону поиска Ужовых чуть не до космоса. Конечно, он перестарался, он не имел в виду летательные аппараты, он просто создал образ. Гиперболу, которая на самом деле отражала лишь его личную панику. Но... Слово -- не воробей: вылетит -- костей не соберёшь.
       В отправке наряда милиции на околоземную орбиту ему временно отказали, но призадумались. Про пилотируемую космонавтику было абсолютно достоверно известно, сколько граждан и каких именно стран сейчас в полёте, а также про планируемые экспедиции. Зато спутникам-разведчикам дали фантастическое задание: отслеживать перемещения по Земле всех русских людей, похожих по возрасту и комплекции на сбежавшую семью. И дали параметры. Спутники-разведчики от удивления чуть не свалились со своих орбит. Железка, даже высокотехнологичная, тоже может испортиться.
       В ряде столичных СМИ особо шустрые журналисты пронюхали, что возможна сенсация: отправка ОМОНа в космос. Не проверяя данных, но торопясь обогнать конкурентов, тиснули кто заметку, а кто и репортаж-"утку", а одна весьма уважаемая газета дала полуметровый заголовок на первой полосе: "Космические сыщики дерзают найти Бога!"
       Очевидно, редактор уважаемой газеты хотел сказать что-то умное о новом витке духовного развития человечества, но его не поняли. Электронная Интернет-версия выпуска облетела мир за несколько секунд, и началось нечто.
       Проследить запуск проблемы от нервического сидоров­ского рапорта до глобального расширения темы вплоть до вывода её на орбиту, а особливо свернуть сюжет к началу -- было уже невозможно. Ни один из специалистов по манипуляции сознанием землян не взялся за тушение пожара. Сенсация росла, страсти разгорались. Дело в том, что страны НАТО решили, что русские тайно вернулись к программам по размещению в космосе супероружия. То есть на несколько лет прикинулись бедненькими и западно-ориентированными, а для убедительности даже развалили Советский Союз (что, оказывается, тоже было прикрытием беспримерной глобальной операции), и вот теперь собираются сбросить все и всяческие маски, дабы внезапно показать всему миру, кто на Земле действительный хозяин. А чтобы усыпить бдительность, например, американцев, бесперебойно работающих над этой же самой пресловутой глобализацией, дали наивному Бушу легко выиграть иракскую войну...
      
       Лёжа в кресле перед телевизором, Мар Марыч постанывал от удовольствия. А заходя в Интернет, просто плакал от счастья. Новостные выпуски описывали муки поиска невидимого! Причём более опасного, чем радиация! От ужаса, что наука и религия наконец сговорились, мир переворачивался!
       Невыразимое наслаждение! Настоящая власть!
       Большая часть ужовской семьи -- у него. А мир хочет их найти через космос! А Ильзе в баньке заперта. И мышка заразная -- тоже. Конечно, не мешало бы найти и госпожу Ужову, и того охламона, который выпустил в прессу непроверенную новость, и таинственных авторов вируса (вакцины? антивакцины?) бессмертия, но это были пока нерешаемые задачи. Ну ничего, время терпит. Время теперь всё вытерпит. От этой мысли Мар Марыч чуть только не левитировал. Он тоже захотел.
       В начале мая, прогуливаясь по дорожкам собственного сада, Мар Марыч впервые всерьез задумался о смысле и длине своей жизни. Ему теперь ничего не стоило -- почти ничего -- стать тоже бессмертным. Можно даже каким-нибудь новым способом, вплоть до извращений. Например, укусить мышку. Изнасиловать Ильзе с применением чего-нибудь мазохистского, чтобы до крови продрать.
       Можно, конечно, и по-простому: попросить кого-нибудь из имеющихся в наличии Ужовых подарить каплю крови. Тюк-тюк иголочкой в пальчик -- и облизать.
       Представив себе, как он облизывает палец нахальному десятилетнему мальчишке, Мар Марыч мигом отказался от таковой дороги в бессмертие. Может, лучше у Ивана Ивановича взять? Но -- тоже как-то жмёт... Учёный ироничен, интересуется языками, книгами, словами. Вроде как и ни к чему ему личная вечность. Невкусно.
       От идеи использовать Ильзе -- в любой форме -- он тоже довольно быстро отказался: ему не хотелось зависеть от женщины. Тем более -- от стервы. От неаккуратной в работе стервы, позволившей себе взять вечность у подопытной мыши. Фу, зараза!..
       Оставался пока один вариант: личная работа с мышью.
       Или искать остальных причастных, а это не проходит как достойный вариант, поскольку замедляет процесс принятия решения относительно смысла и длины его жизни.
       Погуляв по саду, Мар Марыч впервые за всё время пленения Ужовых загрустил. Жизнь представилась ему в новом свете. И этот свет не был белым.
       В его личной библиотеке были книги на все случаи жизни. Мар Марыч очень уважал литературу. Подойдёт, бывало, к полке, возьмёт что попало, а потом расшифровывает послание случая. Иной раз он принимал важные решения по результатам спонтанного совещания со своими книгами.
       Сегодня он, обескураженный и растерянный, поспешил в библиотеку. В самые неудобные углы, откуда трудно было брать книги. Он хотел промахнуться. Попасть на сообщение, не имеющее отношения к его душевным терзаниям.
       Взял не глядя. Открыл. Читает: "Быть страшным преступником, чтобы о нём писали в газетах и много говорили, -- это мечта многих тех, которые имеют в крови манию к извест­ности, к славе. А какая там слава -- это уже зависит от обстоятельств и того направления, прямого или косвенного, которое даётся родителями, воспитателями и средой. Есть личности, которые по естественным причинам не могут быть королями и становятся преступниками; их мечта -- известность и слава, какие они -- в этом различия мало для того, кто в крови имеет эту манию".
       Мар Марыч выругался. Полистал книгу, чая узнать автора этих мыслей, и нашёл: Фёдор Широколобов, известный сахалинский вор и убийца. Автобиография, написанная им по просьбе начальника каторги; начало двадцатого века.
       Литературный язык сего философа был образен и крепок, детали ярки, сюжеты выстроены мастерски. Кривясь от находки, Мар Марыч всё же не удержался и прочитал всё произведение. Полный отчёт о бродяжнической, впоследствии кандальной, жизни, глубоко органичной сути этого человека. И выводы: "Итак, жизнь моя кончена, осталось одно по­следнее существование, с которым я не могу покончить: то ли от животной трусости перед произвольной смертью, то ли потому, что я не думаю, что всему конец. Видите ли, когда человек постепенно утрачивает жизнь, то не придаёт этому особого значения, но когда приходит эта жизнь уже к концу, думаешь о другой, в которую не веришь, может быть, неизвестной и страшной именно этой неизвестностью и отчасти привитыми учениями о ней (вроде, например, Страшного Суда и проч.)"*.
       * Под конец жизни Фёдор Широколобов был освобождён и стал мирным казённым сахалинским земледельцем.
       Мар Марыч пошёл в гостиную и бросил книгу в камин.
       За обедом ели всякие красивые штуки: омары, мидии, крабы, запечённые в ананасовой лодке.
       Вдруг Иван Иванович заметил, что аппетит -- это факультатив. Вкушать пищу -- не обязательно. Батюшки!!!
       Он ещё не знал, что вирус, подхваченный его семьёй, у каждого развивается по-своему. Например, он ещё не испытывал тех проблем с ногтями и волосами, на которые наткнулась его жена. Он не знал, сколько воды и света требуется его телу и зачем. Но он всеми органами почувствовал, что процесс поглощения еды можно исключить из поведенче­ского репертуара навсегда. Баттттюшки!!!!!!!!!!!!
       Мар Марыч пребывал в редкостной для него нерешительности и задумчивости. Всё это очень интересно, однако страшно. Он поглядывал на сотрапезников и, словно сроднившись с ними, читал их чувства. Он даже догадался, что упавший в желудок Ужова краб в ананасовой юбочке была последняя еда, по-человечески заинтересовавшая данного едока в данной жизни. И что если Иван Иванович и съест что-нибудь когда-нибудь ещё, то лишь из вежливости. Или из конспирации. Может быть, из научного интереса, если до него, упаси Бог, доберутся власть и сыщики.
       Что делать? И главное -- зачем?
      
       Блажен человек, которого
       вразумляет Бог, и поэтому
       наказания Вседержителя не отвергай.

    Иов, 5:17

      
       Мария проснулась под весёлый хруст крахмальной скатерти: Галина, перешёптываясь с Николаем, накрывала стол. Сияло утро. Ворчал электрический самовар. По подоконнику лениво прогуливался громадный палево-розовый кот чрезвычайной пушистости.
       -- С приездом! -- Мария подскочила. -- Откуда здесь кот? Вы не понимаете, чем это может кончиться!
       -- Машенька, -- взмолилась Галина, расставляя новенькие бело-голубые пиалки, похожие на гжельские, -- не могли же мы Мурзика бросить одного в Сибири! Он хороший, он не съест Петровича. Мы будем следить за ним, у него и клетка есть!
       -- Господи, -- всхлипнула Мария, -- ещё один участник, ещё одна ответственность!
       Она упала на подушку и уставилась в потолок:
       -- Он кастрирован?
       -- Нет, Машенька, он ещё маленький. Совсем котёнок. Шесть месяцев, -- жалобно мяукнул Николай, подхватывая безмятежного Мурзика на руки. Хвост котёночка при этом свесился чуть не до колен хозяина.
       -- Ладно, уже всё равно. За всеми не уследишь... Но вы ему хоть когти стригите, чтобы не царапался. Одного вашего Мурзика нам будет вполне достаточно для такого эффективного обмена, что... Ох! Ну что за напасть! -- Мария вскочила, пригладила волосы и, сев за торжественно накрытый стол, сказала: -- Рассказывайте. А потом я.
      
       -- ...и вот тут мы тебя и вспомнили. -- Галина плакала.
       Они с Николаем рассказали, как быстро провернули все организационные дела в своём городке, собрали вещи, сдали внаём домик и пошли по соседям прощаться. Дескать, длительная научная экспедиция.
       И вот в последний день перед отъездом они заглянули к своей дальней родственнице, у которой давно не были и вообще бывали очень редко, поскольку сама Тамара была многодетная мать, семеро по лавкам, сам -- очень нелюдимый, свекровь сердитая, но справедливая, -- словом, семья Волковых жила основательно и обособленно и ни в ком не нуждалась. Ухоженный до малой травинки огород вздабривали все вместе, делали запасы, укрепляли погреб, цветы под окошками вечно как только что распустившиеся... Этот дом был оазисом полувымершей крестьянской культуры, впору этно­графическую команду присылай.
       Так вот. Подходят Галина с Николаем к дому Волковых. Вечереет. Над крышей, как водится, дымок. Цветы, как положено; огород готов к летней работе, окрест пахнет бульоном. На пороге их встречает Волкова, зовёт за стол, всё чинно.
       Когда из угла прокуковало семь, они втроём вошли в столовую, где царственно ломился стол на десять персон. Тамара показала гостям, куда сесть, перекрестилась и села сама.
       Николай уголком взглянул на жену, оторопевшую от изобилия, и спросил, чуя недоброе, не стоит ли подождать остальных членов семьи.
       -- А все здесь! -- рассмеялась Тамара, показывая на пустые стулья.
       -- Тамочка, что ты говоришь? -- прошептала Галина, пугаясь стеклянного блеска в глазах Волковой.
       -- Кушайте, гости дорогие! -- громко возвестила Тамара Волкова и принялась нахваливать свои соленья, заливные, кисели, студни и прочие неописуемо ароматные, изобильные кушанья, без просвета занявшие всё пространство большого дубового стола с белой скатертью. -- И ты, малец, не отставай!
       С этими словами она погладила по отсутствующей голове отсутствующего младшего сына пяти лет и положила на его тарелочку изрядную порцию прозрачного, как слеза, танцующего дисперсного студня. Следом она налила ему в старинный лафитничек душистого клюквенного морсу и посоветовала сначала попить, а уж потом поесть. Всем остальным детям она последовательно дала столь же компетентные советы по части манер за столом и по диетологии.
       Разобравшись по детской части, Тамара подняла увлажнившиеся от нежности глаза на невидимого гостям супруга и предложила ему начать трапезу с маленькой рюмочки домашенки, как она назвала вишнёвую наливку. Домашенка густо-рубиново, басовито блеснула в закатном луче, ступившем одной лапой на стол из приоткрытого окна в батистовых занавесочках.
       Николай ущипнул Галину, дескать, делай вид, что всё в порядке, и ешь. Он уже успел рассмотреть обстановку в опустевшем доме. Как ни старалась Тамара поддерживать её, неуловимые паутинные штрихи тления проступали пред внимательным взором. То ручка, оторвавшаяся от когда-то активной куклы, проглянет из-под комода. То плащ хозяина, аккуратно вывешенный на плечики в прихожей, махнет по носу пыльным запахом под ветерком из сеней. А клюка свекрови, суковатая, цвета хозяйственного мыла, валяется под крыльцом, бездвижная. Раньше этот предмет царил над домашними не меньше, чем чёрно-золотые иконы в красном углу.
       Галина и Николай в какой-то момент поняли, что сидят не на своих местах. Строго говоря, накрыто было только на Волковых. Семеро детей и трое взрослых. Галина догадалась, что занимает место старшей дочери, а Николай замещает старшего сына. Изменить это расположение уже было невозможно. Тамара, не путаясь в именах, ухитрялась потчевать и своих детей, и мужа, и свекровь и тут же ласково и внятно переходила на живых гостей. Посмотрит куда-то в бесконечность, а потом, словно обрезав прямую, наводит резкость на слишком близко расположенные объекты -- на гостей.
       Когда мучительный ужин кончился, гости попытались предложить Тамаре помощь по хозяйству. Посуду там помыть, оставшиеся продукты попрятать в холодильник. Хотели заодно рассказать, зачем приходили.
       -- Да Бог с вами! -- удивилась хозяйка. -- Всё ребята сделают, они у меня молодцы. Спасибо, что заглянули. Заходите почаще.
       Тамара так убедительно приглашала их на регулярный семейный огонёк, что Галина, задыхаясь, попросила воды. Тамара обернулась к едва растревоженному столу, на котором всё было так роскошно, изобильно и на любой вкус, и ответила:
       -- Ой, Галюша, а водичку-то уже убрали! Вот работнички! Пойдём на колодец!
       И все пошли на колодец -- во двор, несмотря на то что на абсолютно материальном столе оставалось пять графинов с водой.
       Споро выхватив из колодца тяжеленное ведро одной рукой, Тамара угостила Галину чудесной ледяной водой, а остаточек литров так в десять легко плеснула под ближайшую грушу.
       Задом-задом, но энергично Николай вытащил Галину за ворота, и они что было сил дунули домой. Вослед неслось:
       -- А ну пошли дрова пилить! Эй, малец, не отставай!..
      
       Отдышавшись в берёзовой роще близ местной церквухи, супруги посовещались и пошли к Бабке. Была в городке такая жительница, которую все звали только так -- Бабка.
       Та популярно разъяснила ситуацию.
       Оказывается, пока Николай с Галиной ездили в Москву, семья Волковых неосторожно поела каких-то грибочков из запасов прошлого лета. А делать этого было нельзя, потому что лето было чересчур жаркое, а в такую жару даже съедобные грибы, случается, перерождаются. И тогда их совсем нельзя есть. Хуже бледной поганки. Тамара одна осталась жива, поскольку она всегда накладывала себе последней и в тот раз на неё не хватило. Ну и ладно: она решила, что вполне обойдётся без грибов -- не бросать же всю семью за столом, чтобы сбегать в погреб за другой банкой!
       Через час она осталась бездетной вдовой. Свекровь скончалась позже всех: сказался её непреклонный характер. Всю жизнь она сама решала всё за всех, а тут вдруг смерть какая-то пришла, надо же! Отсмотрев, как погибли её близкие, она зыркнула на Тамару и сказала:
       -- Эх ты...
       И умерла в корчах. А Тамара сошла с ума.
       И вот теперь она каждый день три раза готовит роскошный стол на всю семью и кормит каждого в отдельности. Ласково что-то приговаривая, всякий раз убеждает в пользе киселей, но никак не грибов. Никому не советует есть грибы, а то ей сон был, что они не растения и не животные, а инопланетяне. Их нельзя есть.
       Понятно, что одно её подсобное хозяйство не может выдержать такой расход: по три трапезы в день на десять человек. Так она пошла подрабатывать. Где милостыню попросит, где полы помоет, где с огородом кому поможет. Весь день она то зарабатывает деньги, то тратит их на приобретение немыслимого количества продуктов -- и готовит, готовит еду, чтобы вовремя усадить всех за стол. Если еда остаётся -- а она всегда остаётся, разумеется, -- Тамара собирает всё в мешок и несёт на погост. Развязывает мешок и равномерно рассыпает и разливает остатки по девяти могилам. Оттого на местном кладбище всегда дежурят бродяги. Как только Тамара поговорит со своими, поделится мыслями, едой и уйдёт, они налетают и пируют. Что не съедают -- уносят с собой. И потому Тамара, в очередной раз приходя на кладбище с едой, находит могилы чистыми. По этому признаку она понимает, что её родные исправно получают лучшее питание на свете -- и на том, и на этом.
      
       По ходу повествования Галина несколько раз принималась всхлипывать. Мария не отрывала глаз от Николая, который смотрел в окно, на Храм Христа Спасителя.
       -- В прошлом году действительно... грибы... перерождались, -- проронила наконец она, вспомнив слухи. -- Жалко вашу Тамару... Только вот я ей уже ничем не могу помочь.
       -- Да разве ж только ей! -- воскликнул Николай. -- Разве она виновата, что у нас меняется наш чёртов климат! Что жара несусветная из-за экспериментов! Человек глумится над собственной планетой! Говорят, что нужен ещё какой-то экономический рост! Охренели!!! Ещё немножечко роста -- и всем нам п...!
       -- Да-да... -- рассеянно обронила Мария. -- П... .
       Галина, казалось, не расслышала, на какой стиль перешли собеседники. Она плакала. Любительница всяческой небывальщины, она впервые в жизни попала в плотный и непрерывный круговорот настоящих чудес, и это уже не вызывало в ней счастливого подъёма.
       Страдания бессмертной Марии, жертвы прогресса в генной инженерии...
       Страдания смертной Тамары, жертвы прогресса вообще, ибо не расковыряй человечество свою несчастную Землю и атмосферу, не умерли бы семеро её детей...
       -- Зачем он нужен, этот прогресс?! -- отчаянно вскрикнула Галина, вдруг очнувшись от дум и слёз.
       -- Своевременный вопрос, -- горько усмехнулся Николай. -- Давайте, бабоньки, спланируем нашу дальнейшую жизнь и деятельность.
       -- Давайте, -- ещё горше усмехнулась Мария, у которой теперь этой самой жизни было столько, что любая деятельность нуждалась в новом осмыслении.
       -- Жить пока будем здесь, -- начала Галина.
       -- Годится, -- отозвался Николай.
       Пауза. Супруги ждали, что скажет Мария, но она молчала и поглаживала по спинке Петровича.
       -- Искать твоих родных будем? Не будем?
       -- Не будем, -- решительно ответила Мария. -- Пока нельзя.
       -- Искать сбежавших сотрудников твоей лаборатории -- будем?
       -- Надо бы, но я плохой сыщик. Я даже не знаю их имён.
       -- Нам нужны помощники, -- сказала Галина.
       -- Мой завхоз Аристарх Удодович. Вы можете с ним встретиться.
       -- Да за ним наверняка следят, как и за всеми институтскими!
       -- Наверное...
       -- Не обратиться ли нам к услугам прессы? -- сказал Николай.
       -- Например, дадим объявление, -- вдруг развеселилась Мария. -- Текст: продаём эликсир бессмертия. Высылайте деньги до востребования. С надписанным конвертом внутри. И пришлют нам бомбочку, чтобы убедиться. Убедятся -- и начнут ловить с особой страстью.
       Обласканный ею Петрович заснул, и Мария аккуратно положила его в сумку.
       -- Господи, какая скука настанет на Земле, когда все заразятся! -- вдруг невпопад мечтательно воскликнула Галина. -- Все перезнакомятся друг с другом. Даже распоследний абориген каких-нибудь джунглей однажды познакомится с английской королевой или с каким-нибудь американским президентом, ведь это будет лишь вопросом времени! Обычно у аборигена не хватает времени на королеву, а теперь всё изменится.
       Николай с готовностью подхватил её фантазирование, поскольку это избавляло его от разработки планов. Ненадолго, конечно, но всё-таки.
       -- О да, -- с готовностью разулыбался он. -- Ведь люди не будут стремиться к продолжению рода, детей будет незначительно мало, взрослые заскучают и начнут изобретать вакцину смерти. Но у них ничего не получится, поскольку секрет бессмертия будет находиться уже в них самих, внутри, а часть не способна познать целое.
       -- А может, все наконец кинутся чистить Землю? -- предположила Галина. -- Все наконец поймут, как загадили планету, остановят вредные заводы, процедят всю земную воду, весь Мировой океан -- на это будет достаточно времени, -- и потом отправятся искать Бога, чтобы вернуть Ему то, что Он создал, в первозданном виде. Скажут: вот, Господи, наша планета, мы всё поняли, всё почистили, прости нас. Возвращаем тебе Едемский сад Твой. Мы больше не будем! Забери к Себе и нас, грешных.
       -- Ты думаешь, Бог примет сей вынужденный дар? Он ведь человека с самого начала создал бессмертным и требовал только одного: не нарушай целого, не лезь в познание! А человек сначала залез в познание, получил по мозгам, а теперь, видишь, решил уподобиться Богу и сделал сильнодействующий вирус. Сам лично! Дескать, раз мы сотворены по образу и подобию, что ж нам не уподобиться до последней степени, ась?
       -- Ну, до этого ещё далеко, -- включилась Мария. -- Вы вот сейчас рассуждаете, как уже бессмертные. А ведь мы даже с вами, моими друзьями, до сих пор не разобрались -- надо мне вас тоже заразить или не надо? Вы абсолютно убеждены, что если вы примете решение заразиться, то я не откажу вам. Почему вы так думаете?
       Галина и Николай смущённо переглянулись. Эта мысль была озвучена впервые. Они поняли, что совершают бестактность. С одной стороны, договорились во всём помогать несчастной Марии, а с другой -- вошли в априорную убеждённость, что Мария допустит распространение заразы повсеместно. Они почувствовали новую подругу своей собственностью. Свинство вообще-то.
       -- Извини, Машенька, -- пробормотал Николай. -- Бес попутал...
       -- Ладно. Бог простит. А я вот что думаю. Прятаться вечно -- не получится. Даже этот крепкий старинный дом, приютивший нас без вопросов и комментариев, однажды всё-таки разрушится. От старости. Прошу прощения, но я вынуждена оперировать такими временами.
       Галина в ужасе посмотрела на Храм за окном.
       -- Да-да, -- перехватила её взгляд Мария. -- И этот Храм тоже когда-нибудь разрушится. Даже если простоит тысячу лет. Даже если я укушу нашего энергичного мэра.
       Николай расхохотался, представив, как милая, хрупкая, респектабельная молодая женщина в порядке царственного одолжения кусает до крови крупного лысого пожилого мужчину, а его жена смотрит и ждёт своей участи.
       -- Поэтому давайте лучше подумаем о наступательной тактике. Первое: мне надо найти моих сотрудников и выяснить насчёт противоядия. Если оно существует, то не мы с вами будем распоряжаться жизнью на Земле, а мои сотруднички. Если противоядия нет, что маловероятно, то надо искать новые этические принципы: зачем и как мне жить? Второе: разыскиваем мою семью. Я должна выяснить, существуем ли мы с Ваней и Васькой как семья. Может быть, наша болезнь уже сама за нас всё решила. Раньше у нас были очень нежные отношения, а сейчас -- не знаю. Да и как представишь себе, что все элементы мужского семени тоже бессмертны -- брр!.. Нет, ну какие же гады эти мои сотруднички! -- воскликнула она и стукнула кулаком по креслу, промахнулась и попала с размаху по сумке, в коей мирно спал Петрович. -- Ой!
       Крыс взвизгнул, выпрыгнул из сумки на пол, заметался спросонья, побежал и попутно куснул ни в чём не повинную Галину за щиколотку. И скрылся под диваном.
       Побелевшая Галина смотрела на свою ногу, как на чужую, потому что сквозь чулок отчётливо проступили четыре бордовых пятна.
      
       Кузьма Африканович сдался. ОМОН на орбиту не отправляют, денег нету. Международная космическая станция болтается на орбите без смысла, космонавты тренируют мышцы, чтобы выйти из спускаемого аппарата своими ногами. Собственно, всё. Кончилась эпоха.
       Он позвонил начальству и попросил отставку.
       Нет, сказало начальство. Сначала найдите то, что весь мир потерял. Где ваши подопытные?
       Кузьма Африканович решил покончить с собой. Карьера рухнула, интерес к жизни пропал, жена в неправильном удивлении, дети ушли своей дорогой. Конец.
       Он вышел на улицу и закурил, чего давно не было: он берёг здоровье. Бросил окурок на землю -- и тут же услышал страшный визг!
       Оказалось, крыса. Он попал крысе в глаз. Она дёрнулась, прыгнула и укусила Кузьму Африкановича. Из ноги потекла кровь. Кузьма опешил: было не больно, было приятно. Он посмотрел на укушенную ногу: всё сразу склеилось, заросло, боль прошла, удовольствие прошло, кровь засохла. Кузьма Африканович понял, что Ленин был прав.
      
       Крыс Петрович, добродушнейшее животное, совершил два покуса подряд. Если бы Петрович мог, он принялся бы извиняться перед своими жертвами. Ведь он не хотел. Ему ведь даже не было больно, когда окурок попал в глаз. Так, от неожиданности куснул.
       Животное решило не возвращаться в сумку к Марии. Оно впервые в своей странной подопытной жизни оказалось на свободе, а это кого угодно поначалу впечатляет.
       Петрович скользнул в ближайший подвал. Пахло чем-то необычным. Среди знакомых ему людей так не пахло.
       Подкралось большое чудовище с горящими глазами и сказало что-то невразумительное: "Мяу!"
       Петрович хотел ответить, но чудовище махнуло чёрной лапой и ударило Петровича по шее.
       "Что за времена! Бьют, жгут, пугают!" -- возмутился Петрович и подпрыгнул. И совершил третий покус.
       Чудовище замерло: такой наглости в этом подвале себе никто не позволял.
       Крыс и кот с ненавистью зыркнули друг на друга. Петрович, конечно, не мог знать, что его внезапный знакомец очень любит маленьких серых мышей и терпеть не может крупных холёных белых крыс. Сам Петрович пока не имел предпочтений, опыта было маловато. Но копить опыты свободы порой приходится в совершенно неожиданных условиях!
       Кот, почувствовав странное томление в жилах, вдруг сел, подобрал хвост и умиротворённо сказал: "Мур-р..." Никогда раньше он не чувствовал такой неги во всём теле, от ушей до хвоста. Впрочем, он никогда раньше не позволял крысам кусать себя. Или, может, они не позволяли этого себе. Кот немедленно сделал прямой вывод: крысы -- источник блаженства. И почему он раньше не понимал этого, а довольствовался глупыми мелкими мышами!
       Пока укушенный кот млел и пересматривал своё мировоззрение, Петрович убежал. Ему прискучило кусаться. Он, попробовав такой свободы, теперь захотел покоя. В дальнем углу подвала стояла небольшая решётчатая коробка с кусочком засохшего сыра внутри. Петрович сначала унюхал сыр, а потом разглядел неподвижное хвостатое животное, прибитое чем-то непреклонным к днищу коробки.
       "Спящая крысавица!" -- подумал бы Петрович, если бы мог. Он пролез в коробку, пристроился рядом с покойной и задремал. Ведь он хотел только покоя, без людей.
       -- Ни хрена себе! -- рявкнул грубый человеческий голос.
       Коробку с крысами подхватили и понесли. Петрович проснулся, в панике осмотрелся и обнаружил себе парящим по-над подвальным полом. Он попытался выбраться, но дверца коробки не поддавалась. Хозяин коробки очень быстро шёл по узкому проходу между ящиками, корзинами, грудами хлама, а коробка болталась и стукалась.
       Петрович огорчился и с горя цапнул соседку по камере. Он ничего не имел в виду. Он просто цапнул мёртвую крысу за хладную лапку. Может, хотел познакомиться. Он же не знал, что с мёртвой крысой трудно познакомиться. Она улыбнулась...

    * * *

       ...Через два часа, когда хозяина коробки привели в чувство специалисты психиатрического института, он слабо сказал:
       -- Сожгите мой дом... -- И опять отключился.
      
       Информация об ожившей серой крысе на сей раз быстро пошла куда следует. Мигом нашли генерала Сидорова. Правда, его нашли в такой задумчивости, что сами призадумались. Ах, если б его нашли чуть раньше!
       Сразу после встречи с белой пушистой крысой генерал, в шквальных эмоциях, вернулся и забегал по кабинету, решая задачу: признаться или не признаваться? Что будет с ним, если правда о его инфицированности просочится хоть куда-нибудь? Особенно его пугала возможная реакция жены. Впрочем, и по начальству докладывать он не рвался. Когда всё это дело лишь начиналось, генерал, как вы помните, очень хотел найти Ужовых, хотел власти, славы и прочей белиберды, но он забыл продумать одну маленькую личную проблему. Кузьма Африканович не успел представить на месте Ужовых -- себя. Впрочем, это свойственно всем людям.
       Когда сотрудники явились к нему с крысоловкой и с отчётом о происшествии в подвале, генерал первым делом поинтересовался состоянием здоровья хозяина коробки. Сотрудники восхитились генеральским человеколюбием и сообщили, что психиатрия вся на ногах.
       Генерал успокоился, когда узнал, что данных крыс из коробки не вынимали, в руки не брали, -- хозяин подвала, в частности.
       Отпустив подчинённых с указанием строго хранить всё в тайне, Сидоров сел за стол и принялся рассматривать своих хвостатых гостей. В белой крысе, недовольно поглядывающей на людей, он сразу узнал ту самую, которая. Другая, обычная подвальная, серо-коричневая, смотрела на белую-пушистую влюблёнными глазками и явно ничего не понимала.
       Зато понимал Кузьма Африканович. Он хотел стать героем и осчастливить человечество. Вместо этого он сидит в компании двух живучих животных и с омерзением переваривает собственное с ними -- с ними! -- кровное единение.
       Казалось бы: ну какая разница, откуда пришло бессмертие!
       Оказалось: разница есть. И очень большая. Существует брезгливость, а она свойственна даже генералам, возглавляющим проекты типа "Восток -- Запад".
       Через полчаса глубоко несчастный генерал вызвал самых педантичных сотрудников проекта "Восток -- Запад" и велел проделать эксперимент: надеть перчатки из пуленепробиваемого материала, отрубить крысам хвосты, упаковать в самый крупный сейф, а тела пропустить через самую мощную электромясорубку, после чего сжечь фарш в крематории, а полученный пепел развеять с самолета где-нибудь над чернобыльской зоной.
       Сотрудники не посмели удивиться и пошли исполнять.
       Генерал дождался предъявления хвостов, одобрил, после чего напился до чёртиков и рухнул спать.
      
       И Мар Марыч всё-таки решил заразиться. Но тайком.
       Он пошёл в баню -- поговорить с Ильзе.
       Девушка возлежала на ортопедической тахте и смотрела в дорогой плоский телевизор. Мар Марыч извинился и присел рядышком. Извинился ещё раз, что давно не заходил и что вёл себя резковато.
       Ильзе кивнула головой и промолчала. Она уже поняла, зачем он пришёл.
       -- Ты сделаешь это для меня? -- спросил Мар Марыч, поглаживая её ноги.
       -- Нет, -- ответила девушка, отодвигаясь от него.
       -- Почему? -- искренне удивился Мар Марыч. -- Я ведь ни в чём тебе не отказывал.
       -- Я мало хотела. А вы хотите бессмертия. Это много. Особенно для вас.
       -- Почему? -- ещё больше удивился он. -- Почему для меня?
       -- Вы бросали меня с вертолёта. Вы не боялись моей смерти. Вы вообще не боитесь чужой смерти. Почему я долж­на бояться вашей?
       -- Ты же понимаешь, что я могу получить что захочу и из других рук.
       -- Не можете. Вы же пришли ко мне. Значит, вы не желаете раскрывать свою задумку. Выбор невелик: или наша мышка, которую я, кстати, вчера надёжно спрятала, вы даже не узнаете как, или ваши гости Ужовы. Ни от кого из них нельзя получить инфекцию приятным для вас способом.
       -- Ильзе, -- потемнел Мар Марыч, -- ты полагаешь, что заразиться от тебя -- это приятный способ?
       -- Полагаю, -- кивнула Ильзе. -- Вам всегда нравилось спать со мной. При вашей комплекции вам нужна женщина с уникальными анатомическими данными.
       -- Почему ты не желаешь продемонстрировать свою уникальность ещё один раз?
       -- А вдруг не один? -- злобно хмыкнула Ильзе. -- Вдруг с первого раза не получится? Вдруг вы захотите провериться -- и погибнете? На вертолёте!!! Что же я тогда людям-то скажу?
       Ильзе глумилась над хозяином, который быстро становился бывшим, и наслаждалась. Воспоминания о её первом полёте к земле с борта вертолёта со связанными руками были свежи кроваво, необыкновенно. Она переживала такую острую ненависть к этому борову, что материализуйся её чувства -- от Мар Марыча осталась бы только пыль. Ильзе тянула время и победно разглядывала его перекошенное, в толстых беспорядочных бороздах лицо.
       Образовалась вязкая пустота, в которую бесшумно провалились все их былые связи, воспоминания, надежды. Ильзе воспарила над поверженным. Он, быстро пережив феериче­ский гнев, прагматично притих, замолчал, будто покорился, уменьшился. Встал и вышел и запер её одну.
       Девушка повернулась к телевизору. Экран вдруг погас. Девушка включила радио. Звука не было. Через пару минут всё, что работало в банном домике на электричестве, выключилось. Наступила мёртвая тишина. Темнота. Мар Марыч начал мстить.
       Он клял себя последними словами. Его женщина, его рабыня -- отказала ему. Она отказала ему в любви и в бессмертии. Ему! Женщина!.. Он клял себя, что пошёл к ней. Он клял себя, что не просчитал её. Что не включил фантазию и не догадался, что она тоже будет мстить.
       Вырубив весь свет в банном домике, он вернулся в свои хоромы и попытался заснуть. Не получилось.
       "Я -- боюсь", -- стуча зубами приговаривал миллиардер, вертясь под одеялом.
       Окружённый бессмертными пленниками! Раздавленный собственным величием, до которого его пленным нет никакого дела! Желание заразиться разрослось, распухло, как фурункул. Мания. Вот что такое маниакальное желание жить! Вот как сходят с ума от страха! И вот как страшна гордыня в абсолютном выражении. Мучимый оскорблённым самолюбием, он боялся, что вот здесь, сейчас, без видимых причин скончается от разрыва каких-нибудь важнейших сосудов, -- поскольку сердце, терзаемое злобой и завистью к этим червякам, сердце выпрыгивало чуть не через уши.
       Ему стало совсем плохо.
       Он еле поднялся и, накинув халат-парашют, потащился в столовую. Нашел корвалол, накапал полрюмки. Больше всего он сейчас боялся встретиться с собственным охранником. Его не должны видеть слабым. Никто.
       К утру он протрясся, закутался в три пледа и задремал с ужасной мыслью, что надо любой ценой найти хотя бы мышь, спрятанную Ильзе. Куда делась мышь? Была в клетке, пропала. Ильзе издевается. О!!!!!!!!!!!!
       А во сне ему привиделось, как найти ужовскую жену: через масс-медиа. У него их много.
      
       Мария шла по городу и плакала, будто по усопшим, -- по всем-всем родным, двоюродным, по седьмой воде на киселе (иностранцы замучаются переводить эту идиому)...
       "Я люблю вас, умершие родственники. Вы смотрели на жизнь через идею какого-то развития! Прогресса! Борьбы с природой! О, какие мы все болваны!!!"
       Случайно всплыло воспоминание об одной ночи, давно затопленной в памяти, ночи, когда любовь её с мужем была ещё свежей, новой и несовершенной, а сердца только учились биться в лад.
       Мария никогда не вспоминала тот жуткий случай, когда они приехали отдыхать к Азовскому морю, а в гостинице не было воды, а в пустом холодильнике загадочно валялась продолговатая позеленевшая котлета, полная темпераментных жирных белых червяков: предыдущие постояльцы её забыли!!! Червяки ходили по котлете, внутрь, вне, внутрь, вне, жёлто-серые, жадные, крупные, хорошие червяки!
       Вообще-то любовь не должна обращать внимания на червяков, но одинокий котлетин труп в чреве громадного холодильника произвёл на молодых столь сильное впечатление, что спать они легли в разных комнатах и каждый до утра как мог боролся с тошнотой.
       На другой день Ужов хотел пойти к администратору побеседовать о судьбах отечественного сервиса и гостиничного бизнеса, но, представив себе одно лишь начало своей речи ("Вчера ночью, прибыв на отдых с любимой женой, я открыл ваш холодильник, который по определению должен был быть пустым и чистым..."), он схватился за горло и помчался в туалет.
       Тогда храбрая Маша взяла удар на себя. Стараясь не смотреть на дверцу холодильника, она на цыпочках выбралась из номера и пошла беседовать о судьбах. Администратора на месте не оказалось. Маша поймала женщину с ведром и шваброй, решив, что это уборщица, и сбивчиво поведала ей о червяках... Женщина взвилась:
       -- Ищите начальство! А я живу тут! На отдыхе мы!
       Потрясение Маши возросло дополнительно. В этом отеле, оказывается, отдыхающие курортники сами моют полы. Действительно, тогда всё логично, всё сходится, жаловаться абсолютно некому.
       Представив себе лицо мужа, когда он будет принимать её отчёт о визите в администрацию, Маша застонала. Не решившись подняться в номер, она вышла из гостиницы и направилась к пляжу. По дороге ей не встретился ни один человек. Местность казалась заколдованной.
       У моря она всё-таки обнаружила жизнь. Бронзовотелый красавец с обложки мужского журнала занимался чисто мужским делом: надувал красно-сине-белые матрацы с блестящими чёрными рукоятками.
       -- Что это? -- спросила у него Маша.
       -- Новинка мирового рынка. Диваны водно-развлекательные, с адреналином. Покатать?
       -- Нет, -- испугалась Маша. -- Вы здешний?
       -- А вы? -- кокетливо отозвался он.
       -- Понятно, -- вздохнула Маша и поплелась в отель.
       Встреча с мужем была ужасной. Ему было прескверно. Брезгливость смешалась со стыдом (в какую дыру завёз молодую жену!), а любовь к морю закономерно отступила на самый дальний план бытия.
       К вечеру Ужов задремал. Маша бродила по комнатам и всхлипывала. После тяжелой непродолжительной любви они наконец уехали в Москву, поклявшись друг другу никогда не вспоминать эти дни.
      
       И вот сейчас, бредя по Москве, Мария всхлипывала, как тогда у моря, беспомощная и напуганная.
       Аналогия получалась чудовищная.
       В отеле у моря хотели отдохнуть, а повстречали энергичные формы развития... червей.
       В человеческую жизнь пришли любить, а нарвались на агрессивную форму бессмертия.
       Мария почувствовала себя тем белым червем, бездумно плодящимся в котлете и распугивающим нормальных смертных отдыхающих и любящих.
       Мысли одна чернее другой роились в полыхающем мозгу и не сгорали.
      
       А Москва вокруг -- сияла всеми красками потребитель­ского бума. В витринах всё было как в европах, но почему-то стало меньше иностранцев. При Советской власти они медленными маленькими стайками регулярно бродили по столице в толстых пенсионерских очках и с фотокамерами на чистеньких сытых животиках. И смотрели, и смотрели...
       Мария вспомнила тех, давнишних, любознательных, восхищённых Москвой туристов и с яростной завистью подумала, что многие из них сейчас уже благополучно умерли -- со своей фирменной западной улыбкой счастья на загорелых морщинистых личиках.
       Она шла по Тверскому бульвару и рассматривала родных соотечественников, примеряя свою новую оптику. Мир русской столицы перевернулся. Сограждане теперь были одеты не хуже, чем те славные старички из прошлого. Попадались грандиозного роста девицы на умопомрачительных каблуках, с практически голыми телами, -- и они шли свободно, от бедра, легко выпрямляя колени. Мария вспомнила, что таких экземпляров в Москве раньше не было, а если и были, то в специально отведенных местах. А теперь на каждом шагу. И вместо того чтобы подивиться модному зрелищу, она с горечью подумала, сколько же хламидий и трихомонад, а то и чего похуже могут нести с собой эти шикарные топ-топ-топает-модель и что и до них какими-то невычисляемыми путями может добраться бессмертие.
       С каждым осмотренным домом, деревом, человеком возрастала её тоска. Куда пойти? Почти все старинные прекрасные дома перестроены и перекрашены. На лице города -- маска.
       Деревья вырублены или пересажены. А некоторые огорожены и даже охраняются государством, но таких мало.
       Люди переоделись, но забыли сменить выражение лица, и оно осталось, так сказать, невежливым.
       Зачем, зачем, зачем все они тут стоят, идут, сидят?!
       Зачем они все здесь находятся в принципе, если все изобретения изобретены, все потребности удовлетворены, если все деньги распределены!.. Зачем им Земля, которую они загадили? Что они собираются делать тут дальше? И почему именно сейчас, когда наступил самый трагичный век в истории, почему сейчас появился этот страшный вирус бессмертия?!
       Может быть, это предвестие Страшного Суда?
      
       Мария зашла в кафе, на редкость тихое. Работал подвешенный к потолку телевизор, но более ничто не навязывало посетителям звуки. Хорошо.
       Села за прозрачный круглый столик, думая, что бы наплести официанту, если подойдёт с неотвратимой улыбкой чего желаете.
       Он подошёл, но улыбку с собой не прихватил. Мария приятно удивилась.
       -- Вы хотите кушать?
       -- Не знаю.
       -- Теперь с этим будет сложно, -- вздохнул официант.
       -- Неужели? Война? Революция? Нашествие айсбергов?
       -- По телевизору сказали, что один доктор из Петербурга выдумал эликсир вечности и схему продления жизни до двухсот восьмидесяти лет*, -- грустно ответил официант.
       * В.В. Волков. Медицина бессмертия и 280 лет земной жизни. СПб: СФИНКС: ВАЛЕРИ СТД, 2002. Патент на изобретение
    N 2123198 Учебно-диагностическая модель "Биологические часы Земли" от 4 февраля 1997 г.
       Мария чуть не закричала. Продышалась, посмотрела в потолок...
       -- Да что вы! -- как можно ироничнее отозвалась она, дрожа всеми поджилками. -- Сказки!
       -- Да, он всё понятно разъяснил: чем надо питаться в какое время года в зависимости от расы. Нам, белым, нельзя макароны... Мороженое. И ещё многого. Мы с директором всё наше меню просмотрели: ничто не подходит белому человеку. И на нас его эликсир не подействует, если не откажемся от макарон. И от бананов. И вообще он столько наплёл...
       Официант говорил как в пространство, не замечая, что Мария встала, придвинулась к нему вплотную и даже поднесла ухо к его губам. По счастью, больше в зале никого не было.
       -- А фамилию учёного помните? -- прошептала она.
       -- Не очень. Какая-то животная...
       -- Лошадиная?
       Тут официант, не близко знакомый с русской классикой, наконец встрепенулся и заметил, что посетительница вот-вот заплачет.
       -- Что с вами?
       -- Любознательность. Любопытство. Чисто женское. -- И она быстро села. -- Принесите, пожалуйста, большую порцию макарон, парочку бананов и новую телепрограмму.
       -- Зачем же вам вредить себе? -- вздохнул официант, безропотно записывая заказ.
       -- Чтобы спасти человечество, -- с готовностью ответила Мария.
       -- Больная, -- тихонько пробормотал он, уходя.
       -- Ещё как, -- отозвалась она.
       В ожидании ненавистной трапезы Мария рассуждала.
       В Петербурге нет ни одного генетика из её знакомых, кто был бы так глуп, чтобы рекламировать по телевидению столь амбициозный проект. Животная фамилия -- дело техники. А вот что идея бесхлопотного бессмертия пошла в массы -- это либо просчёт каких-нибудь слишком молодых журналистов, падких на сенсации, либо слив информации со специальными целями. Так что же?
       Макароны задерживались. Мария обратилась к подвесному телевизору, словно требуя немедленного чуда.
       Пожалуйста, сказала судьба. Свежие новости.
       В информационном выпуске сообщалось о новейших достижениях в розыскной технике. Оказывается, как только лицо, разыскиваемое по любому поводу, узнаёт о своём статусе разыскиваемого, оно начинает нетипично двигаться. Оказывается, у такого лица бессознательно меняются походка, темпоритм, гормональный фон, запах, и всё это в сумме даёт столь яркую и постоянную картину изменений, что новейшая аппаратура -- теперь -- может довольно быстро выявить его местонахождение по фрагменту любого из стандартных параметров этого лица. На любом расстоянии. Хоть на Луне. Скажем, сбежал алиментщик. Или рецидивист-насильник.
       "Ну, это вы подзагнули. На Луне пока некого насиловать..." -- хмыкнула Мария, чувствуя, что телесообщение ещё не закончилось и что вот-вот начнётся главное.
       Репортёр крупно показал фотографию.
       -- Вот, например, бесследно пропавший несколько месяцев назад учёный Иван Ужов. А вдруг он жив? Надо продолжать поиски! Но как дать учёному знать о том, что его всё ещё ищут, надеются на встречу, любят? Ну, чтобы он стал нетипично двигаться...
       Мария застыла. Так. Охота началась по-новому.
       -- И главное. Если он, не дай Бог, в плену или в больнице, без средств связи, теперь можно послать ему специально закодированный мысленный сигнал, который телепатически примет только он один. Разработана точная методика! И если он ещё способен двигаться, в нём практически мгновенно начнётся вышеупомянутая серия изменений. И тогда прибор, только что сделанный российскими специалистами, разыщет пропавшего учёного Ужова в считанные минуты. Останется только послать к нему отряд спасателей!
       Глаза репортёра вспыхнули зелёным огнём. Мария усмехнулась. Пора позвонить мужу и посоветовать мысленно перейти на язык хо. Спецы замучаются кодировать свои сигналы.
       Последние месяцы Мария, естественно, не прикасалась к своим мобильным телефонам. Интересно, отключены ли мобильники у Ивана с Васькой?
       Принесли макароны. В них было что-то печальное. Видимо, шеф-повар вложил душу, а она у него была в смятении от телепередачи.
       Мария попросила у официанта местный телефон. Ей принесли. Она позвонила. Трубка загудела. Свободно!
       Ответил какой-то незнакомый мужской голос. Мария не решилась заговорить с ним на хо и начала по-английски.
       Но сообразительный Мар Марыч, ждавший этого звонка, ответил ей по-русски:
       -- Ваша семья остро нуждается в вашей помощи, Мария Ионовна. Я ваш новый семейный друг. А этот телефон я взял у вашего мужа напрокат. Вы меня слышите?
       -- Нет, -- твёрдо ответила она. -- И вам не советую слышать меня. И чаще смотрите телевизор.
       -- Не беспокойтесь. Я смотрю. Приезжайте в гости, а, Маша?
       -- Благодарю, новый семейный... Я уже в гостях.
       -- Мария Ионовна, ваш аппарат немедленно проверят, и у меня достаточно сил, чтобы найти вас очень быстро.
       -- Недостаточно. Поверьте.
       Она выключилась, вернула официанту казённое устройство и съела макароны. Только взялась за банан, экран из-под потолка вдруг объявил, что в эфире экстренный выпуск.
       -- Мы сообщали вам, что новейшие достижения разыскной техники уже в боевом строю. Только что мы запеленговали место, где находится пропавшая жена пропавшего учёного -- Ужова. Сейчас к ней приближается поисково-спасательный отряд, с членами которого она выйдет на мужа. Что ни говорите, а изобретательство живо в нашей стране! Следите за нашими выпусками.
       Пока репортёр нёс этот бред, Мария преспокойно доедала банан. Она поняла, что техническую дезинформацию в дорогостоящий центральный телеэфир вбросил тот мужчина, который ответил ей с телефона Ивана. И что никакой такой новейшей аппаратуры ещё нет в природе. И что дальше всё по этой теме будет сплошное компьютерное кино и спецэффекты.
       И вправду: в кафе никто не ворвался и через час, но зато на экране развернулась феерия! Вот счастливая жена (прокол журналиста: забыл объяснить, почему пропадала жена и почему об этом не упоминалось в предыдущем выпуске) припадает к груди свеженайденного мужа, гладя голову сына, а те наперебой утешают её, что их пребывание в качестве заложников (оказывается, и сын где-то пропадал с полгода) было хоть и длительным, но весьма сносным. И что их просто перепутали, когда похищали.
       Блеск! Вот где техника так техника! Глядя на весь этот компьютерный цирк, Мария хотела даже повторить звонок недавнему собеседнику, но подумала и не стала: лень. Главное она теперь знает: Иван у кого-то, кто делает вид, что ищет Марию. Незнакомец вполне осведомлён в уникальном деле Ужовых и очень могуч в финансах, если может с такой скоростью покупать телевидение. Но сам он при этом тщательно скрывает, что Иван у него. Значит, надо убираться как можно дальше из Москвы, пока какой-нибудь нечаянный левша действительно не изобрёл только что выдуманный поисковый прибор. От русских можно ждать любых приборов.
      
       Сии внезапные телесюжеты произвели тягчайшее впечатление на Кузьму Африкановича. Уж на что его службы контролировали эфир, но проворонить такой вброс -- за это не погоны снимать надо, а головы!
       Кто это сделал? Зачем? И главное -- как?
       Генерал вздрючил всех, кого мог, и с горечью узнал, что загодя смонтированные ролики вкупе с мешком денег на телеканал привезли квадратные добры молодцы. Они проконтролировали трансляцию роликов, физически посадив главного редактора на мешок с долларами, после чего увезли ролики и главного редактора в неизвестном направлении. И мешок тоже. Отпечатков не оставили ввиду распальцованности рук. Режиссёрам эфира, свидетелям и подневольным соучастникам акции по-хорошему посоветовали потерять память, что частично и произошло.
       Криминалистам всех мастей генерал поручил, конечно, изучить след протектора, микрочастицы и прочую белиберду.
       К концу дня генерал Кузьма Африканович Сидоров вновь решил покончить с собой. Взял табельное оружие и выстрелил в ухо. Смешно. Расстреляв полную обойму, он пошёл в комнату отдыха, разыскал свою старинную опасную бритву, направил на кожаном ремне, проверил на шёлковой нити -- и принялся полосовать себя по горлу. Через полчаса ему это надоело. Он зарыдал. Слёзы величиной с кулак выкатывались из печальных глаз генерала и вкатывались обратно, не желая покидать автора. Бедный, бедный Сидоров. Он ещё не знал, что у каждого свои осложнения от бессмертия!
       Осознав бессмысленность всего на свете, даже самоубийства, генерал решил скрыться от людей и взялся за карту мира -- поискать приемлемый лес, остров, айсберг. Но он был слишком хороший специалист, он знал миллионы тайн, он переловил и пересажал тучу преступников. Он знал -- подробно -- даже карту подземной Москвы! И даже подземного Нью-Йорка!!! У него было слишком много коллег по белу свету, отчего исчезнуть бесследно лично он никак не мог -- в отличие от семейства Ужовых, изначально не связанного с какой-либо разветвлённой материально-международной системой. Иван Иваныч -- кабинетный жук, языковед. Мария Ионовна -- генетический директор, так себе учёная, основной круг общения -- семья; Васька -- совсем малец, школьник, шельма, мерза-аааавец!!! Сидоров поймал себя на истошном, нечеловеческом крике, от коего посыпались обои со стен, а в дверь вбежал помощник и поймал падающего в корчах генерала.
       ...В уютной палате с видом на цветущий парк он спал, привязанный к койке, и видел чёрную эбонитовую телефонную трубку, из которой чуть картавый мужской голос колыбельно пел:
       -- А я вас, батенька, предупреждал! Батенька, батенька...
       И опять -- туманный покой имени Сербского.
      
       Он презирал жизнь, пропитанную неискренностью, приспособленчеством. Ильич особенно любил роман Чернышев­ского "Что делать?"...

    Н.К. Крупская. "Ленин о коммунистической морали"

      
       Мария стояла перед Мавзолеем и смотрела на буквы: ЛЕНИН.
       "Обеспечил себе бессмертие и спит спокойно, товарищ дорогой, -- с неприязнью к мумии подумала она. -- Небось знал, шельмец, что всё устроится как лучше. То есть как ему лучше. Эстет! Тело вон в какой красивый теремок сдал на хранение, а душой распоряжается как хочет..."
       Когда в сумке затилинькал мобильный, Мария чуть не упала на брусчатку. Её телефон молчал с февраля 2003 года, а тут вдруг...
       Устав бояться, на авось она ответила и услышала:
       -- Здравствуйте, Мария Ионовна, это Владимир Ильич.
       -- Ну и ладно, -- согласилась она покорно.
       -- Я давно приглядываю за вашей семьёй...
       -- Как именно давно? -- перебила Мария.
       -- С тех пор как, -- разъяснил Ленин.
       -- Спасибо, Владимир Ильич, а то я себя совсем брошенной чувствую иногда, -- вздохнула Мария и огляделась -- нет ли кого поблизости из числа очевидно живых и здравствующих.
       -- Я немного беспокоюсь за современную Россию, -- продолжал Ленин, -- поэтому ваша проблема, действительно чудовищная, мне как родная. Поймите правильно.
       -- Пока не могу, -- пожаловалась Мария.
       -- Не уходите с этого места, где сейчас стоите, пока я буду говорить. Мне вообще удобнее говорить с живыми, когда они приходят к Мавзолею. Я почти всегда здесь; красивое место, правда?
       -- Правда.
       -- Я -- за правду.
       -- Говорите, Владимир Ильич, мне очень нужен хороший совет.
       -- Извольте, голубушка. Поезжайте к вашей бывшей сотруднице -- уборщице Дуне. Сидите там в лесу и не высовывайтесь. Я обезвредил вашего официального преследователя, был такой Кузьма, но число желающих найти вас самостоятельно не уменьшилось, я их всех знаю, сволочи отпетые, поверьте мне, я в людях разбираюсь.
       -- А как же Галина и Николай? Ведь они мне так помогли!
       -- У них теперь та же проблема, как вы помните. Пусть разбираются друг с другом сами, мистики доморощенные, -- хихикнул Ленин.
       -- А за что это всё нам, не знаете? -- полюбопытствовала Мария.
       -- За всё.
       -- Очень лаконично, Владимир Ильич.
       -- Я вообще мастер слова, как вам известно. Видели моё собрание сочинений?
       -- Как и все, -- скромно заметила Мария.
       -- Одним словом, Машенька, послушайтесь старика, уезжайте куда подальше. За мужа и сына не беспокойтесь, я присматриваю, они в очень жадных, но надёжных руках.
       -- Они ещё любят меня? -- неожиданно для себя самой выпалила Мария.
       -- Конечно, конечно.
       -- А зачем вы нам помогаете, Владимир Ильич?
       -- Я как могу оттягиваю Второе Пришествие и Страшный Суд. Мне там не очень хочется оказаться. Меня могут неправильно понять.
       -- Ну, это вряд ли... А какое отношение мы, заражённые бессмертием, имеем к Страшному Суду?
       -- Вы, деточка, современные православные книжки читали? -- вздохнул Ленин.
       -- Нет ещё.
       -- Объясняю вкратце. Россия -- понятие не географиче­ское, а конфессиональное. Если всё население России поймёт и примет православие, это будет крепчайшая на земле страна. Ну да это к делу не относится. Главное, что православные должны спасать свои бессмертные души. А не тела! А у вас уже есть бессмертное тело, то есть вы -- нарушитель канона, и вам нельзя находиться на этой земле ни с религиозной, ни с атеистической точек зрения. А других точек зрения нету в природе. Атеисты-материалисты будут ловить вас, так сказать, на генно-инженерные сувениры, чтоб владеть миром, а верующие смутятся: то ли вы божественны, то ли наказание Господне. Руководители Церкви должны будут как-то объяснить пастве суть происшествия. Любое объяснение -- подумайте сами -- ведёт к ереси и уводит паству от основных догматов. И самый главный -- о Воскресении Христа после мученической смерти -- девальвируется, так сказать. Вы -- олицетворение дьявольской гордыни, присущей почти всем учёным. И хотя вы не очень учёная дама и не вы изобрели вакцину бессмертия, распространителем судьба выбрала именно вас. Знаете почему?
       -- Нет...
       -- Вы работали в генетике, директорствовали в важнейшем и умнейшем институте, ни секунды не задумываясь над сутью своей деятельности. Вы были веселы и беспечны. Подавляющее большинство ваших коллег отдают себе отчёт в своих мотивах: жажда власти, славы, денег... Они все, миленькие, понимают чёрную побудительность своих изысканий. А вы так просто и безрассудно прощебетали столько лет! Вот и получили.
       Мария подумала, что их разговор по мобильному сильно затянулся, выходит очень дорого, и батарейка сядет, а на станции беседу запеленгуют. Впрочем, что уж теперь.
       -- Не беспокойтесь, -- сказал Ленин, -- нас никто не слышит, и батарейка не сядет. Я тоже кое-что умею. В конце концов, электрификацию всей страны придумал я. С товарищами, -- добавил он.
       -- Я, Владимир Ильич, так жить не хочу, -- решительно сказала Мария.
       -- От вас теперь мало что зависит. Разве что найдётся противоядие...
       -- А это возможно? -- разволновалась Мария.
       -- Всё возможно. Никто не может выдумать ничего, что отсутствовало бы в Природе. Всё есть, всё предусмотрено.
       -- Так почему вы не скажете мне всю правду?! Вы же так любите правду! -- закричала Мария. -- Вы же должны знать -- где мои пропавшие сотрудники, есть ли противоядие и где оно, вы же... там... сверху всё видите!
       -- Так я это заслужил, дорогуша. А вы ещё нет. Вы ещё не расплатились за беспечность. Ваш урок ещё не выучен, а я давно зарёкся вмешиваться в чужие уроки. Я могу только чуть-чуть приоткрыть вам глаза. Я ведь приоткрыл?
       Сердце Марии колотилось в горле. Она задыхалась от ярости, от беспомощности, от миллиона чувств и ничего не могла поделать с невероятным собеседником, беспардонно взявшимся учить её уму-разуму. А его экскурс в православие! Кто бы говорил!..
       -- Мария Ионовна! Прекращайте сердиться! Не надо так пыхтеть в трубку! И постарайтесь не разбить ваши телефоны. Пригодятся.
       -- Спасибо! -- прорычала Мария и отключилась от беседы.
       Не оглядываясь на Мавзолей, она пошла к Васильевскому спуску. Наступила душная июльская ночь. Было липко, противно, очень хотелось помыть осточертевшую бессмертную кожу.
       "А, была не была! Позвоню Аристарху Удодовичу! Раз Ленин говорит, что погоня временно обезврежена..." И она позвонила ему на мобильный.
       -- Голубушка! -- воскликнул счастливым голосом завхоз. -- Вы живы!
       -- Не смешно, дорогой Аристарх Удодович. Мне в ванную залезть хочется, можно к вам?
       -- Конечно-конечно, дорогая Марионна, только если вы не опасаетесь...
       -- Мне уже нечего опасаться.
       -- Вас ищут! -- прошептал завхоз.
       -- Вот удивили! Что с вами?
       -- Вас наши ищут!
       -- Кто такие? Чьи?
       -- Помните синеглазого, который вам укольчик тот самый сделал?
       -- Ну? -- похолодела Мария.
       -- Он вчера в институт приходил. Как ни в чём не бывало. Спрашивал: где наша начальница? А то я с ней, говорит, чаю так и не попил.
       -- И что вы сказали?
       -- Я, понятно, ничего не знаю, никого не видел. А он мне дал свою карточку и просил вам сказать его телефон и адрес, если найдётесь.
       -- И адрес?!
       "О Боже, неужели всё так просто, неужели все эти изнурительные приключения закончатся так же внезапно, как начались?" Мария аж запрыгала.
       -- Аристарх Удодович, я к вам приеду, ладно?
       -- Да я ж в институте. Ночное дежурство. Вы как ушли, так все потихоньку стали уходить. Даже сторож. Вот я за всех, кто сбежал...
       -- А что там охранять-то? -- горько сказала Мария.
       -- Помещение. Москва же. Все хотят помещение. Золотая пора для реконструкций, руинирования, инвестирования, супербизнес...
       -- Один завхоз-охранник не может защитить такое громадное помещение. Вы там для очистки совести сидите?
       -- Потом объясню. Считайте, что для очистки. А вообще -- лучше сюда не приезжайте. Сердцем чую.
       -- А телефон мерзавца?
       -- Запишите. -- Он начал диктовать.
       Мария набрала первые цифры и запнулась. Глядя в мониторчик квадратными глазами, она почти физически ощутила на своём бессмертном горле удавку. Аристарх Удодович диктовал ей её собственный домашний телефон и адрес.

    * * *

       Мар Марыч, крупно промахнувшийся с телевизионной аферой, сидел в домашнем бассейне и страдал. Бессмертие, окружавшее его со всех сторон в виде негодяйки Ильзе, припрятавшей негодяйку мышь, в виде несгибаемых и простодушных Ужовых, отца и сына, с их русским духом, -- всё было близко, под рукой, но недоступно без насилия. А он хотел получить инфекцию без насилия. Он хотел Подарка Судьбы. Он уже получил упаковку для подарка, принял знаки, сигналы, намёки, -- ведь к нему же, лично к нему попали эти несчастные по уникальному стечению таких обстоятельств, каких не придумаешь головой!
       Он пошевельнул пальцем, и два плечистых клеврета бережно извлекли его из воды, обтерли, посадили в обширный шезлонг и умерли.
       -- Ребятки, посмотрите в окуляры -- что там в баньке делается?
       Ребятки ожили, слетали посмотреть и доложили, что девушка плачет странными слезами, которые то выкатываются из глаз, то вкатываются обратно. Ильзе трёт щёки, поливает голову то холодной, то горячей водой, прыгает по комнате, извиваясь как одержимая, но упрямые слёзы танцуют свой хоровод, окружают её сверкающей влажной плёнкой, которая то расширяется, походя на душевую кабинку, то втягивается толстой ниткой в безобразно раздувшиеся глаза.
       Мар Марыч заинтересовался отчётом и попросил включить круглосуточное видеонаблюдение. Раньше ему не приходило в голову, что у вожделенной болезни могут быть оч-чень нежелательные побочные симптомы. Маниакальная страсть заразиться чуть поутихла. Разыгралась фантазия вкупе с логикой.
       Припекало июльское солнце. Мар Марыч недовольно посмотрел на небо. Ребятки молниеносно распустили громадный зонт.
       -- Пригласите Ужовых, -- бросил хозяин.
       Через пять минут, запустив счастливого Ваську в прохладный бассейн, взрослые мужчины приступили к очередному раунду переговоров.
       -- У вас есть слёзы? -- напрямую спросил Ивана Ивановича гостеприимный хозяин.
       Ужов потёр глаза, будто проверяя состояние желёз, и честно ответил, что не знает.
       -- А как вы вообще эвакуируете отходы жизнедеятельности? -- задал Мар Марыч особо тревоживший его вопрос.
       -- Без проблем, -- удивлённо ответил Ужов.
       -- А почему же слёзы Ильзе вкатываются обратно? -- продолжил Мар Марыч терпеливо.
       -- А она дура, -- добродушно объяснил учёный Ужов.
       -- Это мне и без вас известно.
       -- Так почему спрашиваете?
       -- Принимаю важное решение.
       -- Да бросьте вы, -- махнул рукой Иван Иванович, будто речь шла о покупке пылесоса.
       -- Вы чем каждый день занимаетесь? -- спросил Мар Марыч.
       -- Пишу. Вы же знаете. Я всё-таки связан некими обязательствами: книга для издательства, студенты, статьи для журнала...
       -- Вы с ума сошли! Вы думаете, вам удастся вернуться к прежней жизни? Кажется, вы сами сбежали из дому, понимая всю вашу лучезарную перспективу! -- Мар Марыч даже приподнялся в шезлонге.
       -- Да-да, но теперь я подумал и понял, что смысл моей жизни не может измениться от одного лишь нового обстоятельства, а именно того, что жизнь неопределённо удлинилась.
       -- Как вы это поняли?
       -- Точнее -- почувствовал. Я у вас тут несколько месяцев живу в такой рафинированной праздности, что в очищенную от города голову, в спокойное сердце входят изумительные откровения. Знаете, я хочу вам посоветовать...
       Но посоветовать он не успел. Со стороны баньки, где взаперти маялась Ильзе, раздался гомерический хохот охранников. Они во все глаза таращились на монитор видеонадзора и показывали пальцами.
       Мар Марыч не поленился встать самостоятельно и пошёл смотреть.
       Зрелище было хоть куда. Пучеглазая от вернувшихся в железы слёз девушка крутилась волчком, голая. Из оттопыренного зада торчал коричневый столбик, который она пыталась вытащить, но он упорно втягивался обратно...
       Мар Марыч посерел. Перспектива личного телесного бессмертия показалась ему самой омерзительной изо всех человеческих перспектив. На секунду он даже проникся жалостью к несчастной Ильзе и мысленно возблагодарил её за недавний отказ возлечь с ним и поделиться заразой.
       Он помахал рукой Ужову, приглашая взглянуть на экран. Иван Иванович подошёл, посмотрел, покачал головой и вернулся на берег бассейна. В синих волнах овального водоёма плескался младший Ужов, не ведавший, как ему повезло с формой вечности.
       -- ...Да-а-а, да-а-а... -- только и мог выговаривать бескровными губами Мар Марыч, раскачиваясь в шезлонге.
       -- Да-да, -- подтверждал Иван Иванович, -- вот так, вот так.
       -- Но почему?.. -- наконец сменил пластинку Мар Марыч.
       -- Точно не знаю, но одно предположение попробую сделать. -- Ужов кашлянул и краем глаза глянул на громадный бесформенный кусок сала в шезлонге.
       -- Ну и?.. -- простонало сало.
       -- Ильзе заразилась от мыши, а я от жены. Чувствуете разницу? У меня и у Васьки сохранились человеческие функ­ции, а у Ильзе... бедная девушка.
       -- Это гипотеза, не больше! -- взвыл Мар Марыч. -- Может быть, всё зависит от характера, а может -- от какой-нибудь там... не знаю... кармы... Что же нам делать?
       -- Нам? -- переспросил Ужов. -- Скорее, вам. Мои проблемы решены. Буду дописывать книгу и брошенные статьи. Ничего страшнее я ещё не видел: это я об Ильзе. Но нет ведь никакой гарантии, что и нас с Васькой не ждёт какое-нибудь запоздалое осложнение. Мы ведь всего несколько месяцев болеем. Люди все разные. Даже ветрянка у всех по-разному протекает, а тут такое дело!..
       -- Да. Да. -- Мар Марыч тупо смотрел в бассейн, будто где-то на дне потерял счастье.
       -- Надо бы помочь Ильзе, -- сказал Ужов.
       -- Не хочу. Да и как ей поможешь? -- Мар Марыч скривился, видимо, представив себе некие действия, так сказать, спасательно-вспомогательные.
       -- Надо подумать и помочь, -- повторил Ужов с настойчивостью. -- Временно отрешитесь от гнева, от брезгливости. Подумайте. Ведь у вас очень богатая фантазия, хорошее везение и вообще неплохие возможности. Что вы знаете об Ильзе такого, чего не знает никто? Может быть, -- если дело в характере -- можно что-то скорректировать и её форма болезни видоизменится, а?
       Мар Марыч перестал раскачивать шезлонг и глубоко задумался. И выдал:
       -- Она дама чувственная, но без темперамента. Её вполне устроил бы секс в гинекологическом кресле, лишь бы самой не двигаться. А я всё время вынуждал её шевелиться. Моя комплекция, сами видите, к простым решениям не располагает. И когда она всё-таки начинала вертеться, я её иногда в награду драл разными приспособлениями. У меня их -- туча, отменная коллекция.
       -- Извините, я не знаток подобных вещей, но одно я понял: у вас с ней очень тяжёлые отношения. Вы её, как бы помягче, изуродовали. И морально, и физически.
       -- Она от рождения урод и моральный, и физический. Я её из подпольного борделя выкупил за пять копеек. От неё там с радостью избавились -- несмотря на всю её красоту.
       Иван Иванович, чрезвычайно утомлённый темой разговора, тактично промолчал, но собеседника уже понесло.
       -- Она там знаете что делала? -- Мар Марыч закатил глаза. -- Заснёт, бывало, под клиентом, потом проснётся внезапно и чрезвычайно удивляется: в чём дело? что за безобразие? Клиент сердится, она окончательно просыпается, извиняется и начинает сталкивать его с себя, поливая какой-то пенкой из бутылки, которую она держала под кроватью. Мужик сначала думает, что это прикол такой, суперновости мирового секса, а потом принюхается -- и бежать! Его в дверях охрана -- цап! Он пытается жаловаться, а они с каменными лицами ждут, когда он платить начнёт. Он две-три цены даёт -- лишь бы выпустили. Словом, из-за таких вот сюжетов её там кое-как держали, прибыль-то какая! А потом молва всё-таки стала просачиваться в клиентские круги. Мадам с ней и так и сяк беседовала, даже книжки подсовывала учебные, и всё не впрок. Словом, мне её отдали почти бесплатно.
       -- Да зачем же она вам понадобилась? -- с сочувствием спросил Ужов.
       -- А забавно было. Очень уж редкая зверюшка. Злобная, глуповатая, жадная, хищная, ленивая, но -- красавица! И эта её фарфоровая кожа, и бесконечные ноги, и артистические пальчики... Она вся как хрустальная струна! Главное -- не трогать и тем более не играть на ней.
       Иван Иванович покачал головой. Его уже тошнило от барабанной откровенности хозяина. Однако: сам предложил тонкий психологический ход, сам и терпи его тонкость.
       Выбрался Васька, запрыгал на одной ноге. Мар Марыч почему-то не решился продолжать скользкие рассуждения при мальчике. А тут и дворецкий сообщил, что обед подан. В тяжком молчании все двинулись в дом.

    * * *

       Когда Петрович убежал, Мария ушла, а Галина с Николаем остались наедине, в дверь их комнаты кто-то тихо постучал. Супруги переглянулись, Галина прыгнула под одеяло, укрыв ноги, Николай открыл дверь и увидел старушку соседку. Маленькая, кругленькая, седенькая, свеженькая, с половником в руке, она выглядела уютненько и миленько. Лет на сто.
       -- Вы не прописаны? -- задала она антикварный вопрос.
       Неслыханно удивившийся Николай не нашёлся что ответить. Многочисленные жильцы этой квартиры никогда раньше ни с какими вопросами не обращались ни к нему, ни к его жене. Супруги чувствовали себя здесь практически невидимками и очень ценили это чувство.
       -- У вас кот или кошка? -- задала старушка следующий вопрос, очевидно, животрепещущий.
       -- Да, -- вымолвил Николай.
       -- Пойдёте за молочком, возьмите и мне. Я тут через дверь от вас, слева. Татьяна Алексеевна.
       -- Да, -- повторил Николай.
       -- Спасибо, -- удовлетворённо кивнула Татьяна Алексеевна и засеменила к своей двери.
       -- Галя, у нас впервые побывали гости. Делегация от коллектива соседей. Что бы это значило?
       Галина, бережно выпростав из-под одеяла укушенную крысом ногу, разглядывала точки в районе ахилла, через которые в неё вошла неизлечимая болезнь. С трудом оторвавшись от созерцания, она лучезарно улыбнулась мужу и сказала:
       -- А нам -- всё равно!
       -- Галь, что ты чувствуешь? -- Николай сел рядом с женой и осторожно потрогал её ногу.
       -- Счастье, Коля. Счастье.
       -- Тебе не больно?
       -- Нет, приятно.
       -- Ты чего-нибудь хочешь?
       -- Да. Жить.
       -- Галь, а как же я?
       -- Коль, а как же ты?
       -- Ты согласна жить со мной вечно?
       -- Я же люблю тебя.
       -- Тогда мне тоже надо заболеть?
       -- Конечно. И чем скорее, тем лучше. Иди ко мне...
       Муж возлёг с женой. У обоих люто кружилась голова, будто на мёртвой петле без подготовки...
       Через полчаса они приостановились, подремали чуть-чуть -- и опять началось!..
       Никогда раньше, обнимая жену, Николай не чувствовал такого вдохновения, нежности, оправданности каждого движения! Прежде вся эта работа казалась ему смешноватой, второстепенной и даже глупой. Однажды они в гостях у случайных знакомых нарвались на журнал с порнофото, так оба хохотали чуть не до слёз. Действительно, очень смешно, когда взрослые люди с неофитским удивлением от страницы к странице упорно разглядывают всего-навсего одну часть человеческого тела!
       Но сейчас, когда у любовного акта появился страшный до дрожи смысл -- вместе завоевать вечность! -- энергия взаимного желания перехлестнула через все преграды. Волны высшего экстаза накатывали на обоих так, как вообще никогда раньше. Каждая клеточка была из драгоценного янтаря, переполненного солнцем и вечностью! Всё сияло! Они ощутили слияние чуть ли не костным мозгом и стали почти сиамскими близнецами.
       Когда им удалось остановиться, Николай упал с кровати на пол и захохотал, как в кино.
       -- А мне не больно падать! -- отсмеявшись, сказал он Галине.
       -- Я счастлива! -- повторяла она. -- Мы с тобой всегда будем вместе!.. Мы будем только с тобой! Всю жизнь...
       -- Вечно, -- вторил Николай. -- Вечно... Представляешь, у нас может быть двадцать, сорок, хоть сто человек детей, а ты никогда не состаришься и не умрёшь, и для тебя роды будут такими же привычными, как дыхание...
       -- Коля, это что-то невероятное! То, что я сейчас чувствую, это такая любовь, такая нега, столько близости к тебе... Только вечная и бессмертная любовь может быть такой! Я чувствую! Мы с тобой объездим весь свет, всю Землю, у нас теперь будет время выучить наизусть каждый закоулочек планеты, представляешь, милый, милый, я так люблю Сибирь, Кавказ, а потом мы с тобой сможем полюбить, скажем, Гималаи, хоть Антарктиду, -- и гулять там по горам, хоть по воде, хоть по снегу, нам не будет ни холодно, ни больно, даже если мы свалимся в какую-нибудь пропасть...
       Николай подошёл к утреннему окну и посмотрел на Храм Христа Спасителя. Помолчал торжественно. А потом выкинул такую штуку.
       -- У нас с тобой, -- доверительно сказал он Храму, -- теперь есть кое-что общее.
       Он открыл окно, влез на подоконник, повернулся к Галине, безмятежно наблюдавшей с кровати за его телодвижениями, помахал ей рукой, а она ему, -- и выпрыгнул в рассветную Москву.
       Раздался звук-хруст-всхлип. Галина не поняла. Встала, выглянула в окно.
       На асфальте лежала красная бесформенная куча мяса с костями, которая ещё минуту назад была её мужем.
       Всё еще не понимая, Галина встала на подоконник и шагнула вперёд: ей срочно понадобилось кое-что уточнить у Николая.
       ...Когда участковый составлял протокол, его за рукав тронула маленькая кругленькая старушка:
       -- Миленький, у них котик остался, можно я заберу? Я Татьяна Алексеевна.
       -- Других наследников нету? -- важно спросил участковый.
       -- Была одна, молодая, но ушла и не вернулась, -- честно ответила бабуля, многократно разглядывавшая Марию, когда та купалась в коммунальной ванне: у бабульки была своя дырочка в стене. Ещё до войны провертела и замаскировала.
       -- Берите кота, -- согласился участковый. Ему было не до котов.
       Двойное самоубийство совершенно здоровых, заметно счастливых, проверенно законопослушных граждан создавало участковому вполне человеческие проблемы, которые надо решать. Пусть бабуля берёт кота, пусть.
      
       Мария устала. Сначала концептуальная лекция от Ленина, потом потрясающее сообщение от Аристарха Удодовича, что дальше?
       Она не собиралась возвращаться на Кропоткинскую, но и расстаться с приютившими её супругами просто так, по-английски, тоже не могла. Нехорошо. Надо позвонить.
       На звонок ответила бабуля Татьяна Алексеевна -- телефон висел в коридоре, как положено в коммуналке.
       -- А почему не можете позвать? -- удивилась Мария. -- Ночь на дворе, но не очень уж и поздняя.
       -- У них, деточка, теперь всегда ночь на дворе... -- с глубокой печалью отозвалась Татьяна Алексеевна. -- Вот и котика я к себе взяла...
       -- Что случилось? -- нетерпеливо спросила Мария, даже не предполагая, что именно услышит в ответ.
       -- Убились они, миленькая, убились. Совсем. А котик пусть у меня будет, ведь он тебе не нужен, ладно?
       -- Как убились?! Этого не может быть! -- закричала Мария, не веря ушам.
       -- Из окошка вылетели вдвоём, на рассвете, -- терпеливо и печально продолжала бабуля.
       -- Ну и что? Подумаешь: из окошка! -- сморозила Мария, забывшая, что там седьмой этаж старинного дома с четырёхметровыми потолками.
       -- Деточка, я ж не вру тебе. Горе-то какое!.. Они тебе небось родственники? Я тебя помню, ты у нас всю весну и половину лета жила.
       -- Послушайте, я вам не верю. Вы пожилой человек, так говорите правду! Куда делись Николай и Галина? -- возмутилась Мария.
       -- Туда, милая, туда. Вот и участковый тоже не верил своим глазам. Здоровые такие, довольные, на лицах улыбки -- и без всякого наркоза... Прыгнули...
       "Не может быть, не может быть, не может быть!" -- повторяла про себя Мария, как заклинание. Она сама видела, как Петрович, убегая от её неловкого движения, куснул Галину до крови. Неужели не подействовало?
       -- Бабуля! Я к вам можно сейчас приеду? -- опять сморозила Мария.
       -- Бог с тобой, я спать ложусь. Вот завтра сюда хозяйка ихней комнаты вернётся, её из деревни, то есть с дачи, вы­звали, тогда приходи. У тебя здесь что -- вещички остались? Ты скажи, я присмотрю. А котика я взяла, ладно?
       -- Да на здоровье, хоть тигра, бабуля, вы не представляете -- что вы мне сейчас сделали! Не представляете!!!
       Бабуля поняла это по-своему. Дескать, что горе причинила. Обиделась.
       -- Знаешь, это не я их выкинула. Они сами. И участковый сказал: сами. Я тебе ничего не сделала! Спокойной ночи! -- И с треском бросила трубку.
       Мария остолбенело смотрела на свой мобильник. За один вечер он выдал ей три сообщения одно другого круче. Она утратила способность что-либо чувствовать. Если после речи вождя мировой революции она ещё что-то соображала, хотя бы из протеста, что её воспитывают; и если после сообщения, что в её родной квартире проживает синеглазая причина всех её приключений, она сумела удивиться, -- то после разговора с бабулей о самодеятельной смерти Николая и особенно Галины, чего не могло быть, Мария словно окаменела.
       Она забыла, что намеревалась где-нибудь помыться. Она забыла, что у неё где-то есть Иван с Васькой. Она забыла всё, кроме одного: маленькие кровяные пятнышки на ноге Галины после крысиного укуса. Галина не заболела! Бессмертие не тронуло её! Почему?
       Мария похлопала по той сумке, где раньше хранился Петрович.
       -- Где же ты, испуганный ты мой?.. Как же мне тебя не хватает... Ты уж извини, что я тебя ударила, а ты укусил Галину...
       Она лепетала, как в бреду, всякие нежности, обращая их к безвозвратно утраченному Петровичу, и надеялась, всё-таки надеялась на чудо, что кто-то придёт и всё ей объяснит. Главный вопрос изменился и теперь звучал так: действительно ли она, Мария, бессмертна навек? Или может в любой момент произойти осечка, как с Галиной? Похоже, она впервые в жизни абсолютно искренне радовалась чужой смерти. Всем сердцем радовалась.
       Странно всё-таки устроен человек! Особенно женщина.
       Еще минуту назад надеялась умереть, а вот сейчас вдруг жалко стало. Себя жалко. И не того жаль, что не успела понять -- зачем всё это случилось, а просто себя как физиче­ский объект.
       Мария присела на бордюр, поставила сумки башенкой и попробовала пристроиться поспать на них. Единственное, что ей удалось, -- это закрыть глаза. И то лучше бы не делала этого! Память мигом начала артобстрел. Картины минувшей жизни вылетали, как из миномёта, и ярко разворачивались во всех деталях.
       Сначала прилетел новорождённый Васька. Он был очень приятный ребёнок, спал по ночам, улыбался по утрам, -- как это было прекрасно! Особенно грело ощущение мимолётности: вот-вот он вырастет. Младенцы недолго младенчествуют.
       Вот он пошёл, вот побежал, вот заговорил, -- и всё быстро-быстро, мелькают счастливые эпизоды и сразу же рассыпаются, как глиняные черепки, поскольку в чувствах их нет, кончилось всё сразу, как время. Ведь тогда, в смертной жизни, оно было, было, длинно-короткое время. Словом, у него был какой-то размер. А потом ушло и время, и размер.
       А сейчас -- когда Мария узнала о гибели своих друзей, которые не должны были умереть, а должны были, хотели, это было очевидно, остаться в жизни навсегда, -- она опять ощутила то старое, длинно-короткое время и затосковала.
       Так затосковала, что если бы к её положению подходило выражение смертная мука, то именно сейчас его следовало бы применить.
       А память хрипит, надрывается, бросает в топку её смертной муки всё новые старые картинки: вот она с мужем катается на маленьком красно-белом кораблике по соляным полям в Адриатическом море. С воды видны зеленые стены солеварен на берегу, свисают ползучие кустарники, а из каждого окна игрушечных домиков -- розы. Яркие, как солнечные вспышечки. С моря, с кораблика, так хорошо смотреть на солеварни! Она тогда всё фотографировала их на память и думала: вот вечный продукт -- соль; вот вечная неубиваемая субстанция -- вода; вот мой муж... Она просто забавлялась мыслями о вечности, о любви, -- почему бы не позабавляться, когда точно знаешь, что всё это относительно ненадолго!
       А сейчас, на уличном бордюре, отмахиваясь от медовых воспоминаний прежней жизни, она вдруг почувствовала и прямо противоположное: не хочу обратно!
       Не хочу в смертную жизнь! Вот о чём кричала каждая её измученная бессмертием и его проблемами клетка!
       В сумке опять зазвонил телефон.
       Мария с готовностью нажала кнопки:
       -- Слушаю вас, Владимир Ильич!
       -- У вас в голове явно светлеет. Хотя, конечно, ход мыслей и чувств абсолютно предсказуемый, даже банальный, но всё-таки, всё-таки лучше. Я помогу вам, но сначала ответьте себе на один вопрос: зачем?
       -- Что зачем? -- переспросила Мария.
       -- Не заставляйте меня материться. -- И он исчез.
      
       Иван Иванович встретил утро на пенёчке в лесу. Всю ночь он просидел там, думая о своей жене. Охрана не мешала, даже из-за кустов не высовывалась. Думать можно было вволю. Мар Марыч разрешил Ужову ходить куда ему вздумается и вообще вести себя как угодно. Кроме, разумеется, попыток вернуться в Москву.
       Когда запели утренние пташки, Иван Иванович сделал не­ожиданный вывод, что Машу он никогда больше не увидит.
       Это шепнул ему внутренний голос. Он сообщил, что всё главное, что могло произойти между нормальными смертными Ужовыми, Марией и Иваном, произошло.
       "Но мне мало!.." -- возмутился Иван Иванович.
       "Тебе достаточно!" -- беспощадно отрезал внутренний голос.
       Этот диалог был абсолютно неожиданным результатом ночных лесных раздумий. Сначала по экрану памяти Ужова несколько часов плыли картины, к которым он никогда раньше не обращался: первая встреча с Машей, первые радости прикосновений, весёлая свадьба в институтской столовой, рождение Васьки. Между свадьбой и Васькой было несколько лет, но эти подготовительные годы почему-то не проплывали по экрану памяти, а проносились, как на ускоренной перемотке, будто слепяще-раскалённые, как вспышки электросварки.
       Совершенно не привычный к самоанализу, Ужов обнаружил в себе и сентиментальность, и умение плакать, и даже тоску и муки любви, -- всё это раньше тонуло в простом бытовом счастье и не препарировалось. Ужов годами занимался своим языкознанием в полную грудь и не чуял, какой крепости тыл у него дома: мы ведь не замечаем воздух.
       Кстати, Мария жила точно так же. Им обоим повезло. Единственный в их семье, у кого бывали в жизни проблемы, сомнения, раздумья, взлёты и падения, -- был Васька, рукастый вундеркинд, практически неизвестный своим родителям в названном качестве.
       Ночь на пенёчке приоткрыла Ужову глаза на его собственный мир, ныне разрушенный болезнью всей семьи. Несколько раз он порывался позвонить жене, но всякий раз успевал отдернуть руку. То запеленгуют, напоминал он себе, то говорил: а что мы сейчас можем выяснить?
       Часам к шести утра он ощутил в ладонях Машино плечо, будто вживую погладил, и поразился: как он раньше не замечал этой нежности, мягкости, любовности!..
       Он удивился собственному открытию, что он никогда никому не был любовником, никогда, даже собственной жене. Студент, аспирант, жених, муж, кандидат, отец, доктор, семьянин, известный учёный. Ну, ещё пассажир метро. Ну, пешеход, соблюдающий правила уличного движения. Да, кое-что изменилось в статях Ивана Ивановича. Теперь он тщательно охраняемый бессмертный пленник миллиардера Мар Марыча, озадачивший гостеприимного хозяина так, как никто и никогда не мог бы озадачить этого необыкновенно везучего... хм... предпринимателя.
       Ужов постарался отогнать образ Маши, замахал руками, словно стряхивая с ладоней шёлковое ощущение её кожи, а потом вдруг увидел себя со стороны, горько усмехнулся и опустил руки. Рождение мужчины в себе самом он переживал с чувством ужаса: ведь как это не вовремя, ведь без перспективы развития, страшно, неуместно, глупо! Как ни костерил себя Иван Иванович, но это пробуждение чувственности проходило бурно и откровенно, не давая ни малейшего повода перепутать жанр.
       Горечь открытия была по-настоящему горькой, с привкусом хинина; Ужов чувствовал её языком, даже пальцами. Тяжкая выпала ему ночь. К утру он на полголовы поседел.
      
       -- Как? -- обрадовался Мар Марыч за завтраком. -- Вы можете поседеть?
       -- Оказывается, могу, -- без энтузиазма отозвался Ужов, очищая яблоко. -- Что вы этим хотите сказать?
       -- Я, Иван Иванович, хочу сказать, что мои наблюдения над окружающими меня больными, коих пока, к счастью, лишь трое, позволяют сделать очевидный вывод: болезнь у всех течёт по-разному -- до такой степени, будто это разные вирусы.
       -- Вы о бедняжке Ильзе?
       -- Надо что-то делать. Она раздулась. Скоро станет, по-моему, шарообразной. Ни одна из субстанций организма не может покинуть её. Зрелище с каждой минутой становится всё страшнее. Я думаю, может, заключить её в какой-нибудь сейф, чтобы не лопнула?
       Ужов содрогнулся и отложил яблоко.
       -- Я же говорил вам, помните? Она при жизни... -- тут он хихикнул, -- была очень жадная девица. Она, получается, и сейчас ни с чем расстаться не может. Специфическое осложнение. А вы говорили, что надо ей психологически помочь. Поздно!
       -- Господи, помилуй... -- Иван Иванович перекрестился.
       -- Я приказал ребятам сделать металлическую коробку величиной и крепостью с банковский сейф. Ильзе уже сейчас не может разговаривать и двигаться. Она вся переполнена, как мешок. Мы её как-нибудь засунем в эту коробку, чтобы она не развалила баньку, где я её по глупости закрыл. Впрочем, почему по глупости? Я же не знал, чем отличаются друг от друга больные бессмертием!
       Иван Иванович почувствовал дурноту и спазмы в пищеводе. Воображение, натренированное ночью, показало ему Ильзе и её близкое будущее.
       -- Интересно, -- продолжал Мар Марыч, -- а как протекает болезнь у вашей жены?
       Этот вопрос переполнил чашу терпения Ужова. Он поднялся. Острый фруктовый нож с каплями яблочного сока сверкнул в воздухе. Это было последнее, что увидел в своей жизни Мар Марыч.
       Ужов сел. Он дышал ровно. Он смотрел на толстую голову Мар Марыча, упавшую в овсянку. Шея с восемью подбородками и одной глубокой дырой исторгала кровь. Стол почти весь был уже залит, пол тоже, когда в столовую вошёл за­спанный Васька и увидел картину.
       Мальчик остановился, задумался, будто решая уравнение. А потом вдруг сказал странную вещь:
       -- Ты его за маму?..
       -- Да, -- ответил отец сыну, не отводя глаз от жуткого зрелища. -- Как ты догадался?
       -- Подумаешь! Бином Ньютона. Теорема Ферма. Число Фибоначчи. Лента Мёбиуса. Эффект Доплера. Закон Кеплера.
       Умный Васька знал, как вывести учёного отца из шока: словами. Он и нанизал их столько, чтобы отец встряхнулся и возмутился:
       -- Перестань! Я не понимаю ни слова.
       -- Очень хорошо, -- согласился Васька. -- Что дальше?
       Он обошёл громадный труп, осмотрел, покачал головой и вдруг сел за стол напротив Мар Марыча и принялся завтракать.
       Иван Иванович, которому уже давно было не до еды, встал, подошёл к окошку и осмотрелся. Охранники пилили дрова. Больше никого на территории дачи не было видно. Крепыш, приставленный к Ужовым с первых дней заточения, сегодня был озадачен упаковкой Ильзе в сейф, почему и отсутствовал -- искал материалы. У дворецкого выходной. Лучшего дня для побега и не придумать.
       Иван Иванович всеми суставами почувствовал нарастающую в нём скорость. Энергию очень быстрого бега. Отсюда надо сматываться как можно скорее! Вернётся крепыш и всех без разбору засунет в один сейф с Ильзе: других вариантов просто не может быть. На секунду представив себе эту перспективу, Иван Иванович ощутил ещё более внятный импульс к бегству, о чём и сообщил сыну.
       -- Конечно, пап, я понимаю. Сейчас соберу вещи. Секунду!
       Месяцы, проведённые Ужовыми на даче Мар Марыча, дали особенные результаты. Во-первых, отец и сын наконец близко познакомились. Раньше было недосуг. Во-вторых, научились сочувствовать друг другу. В-третьих, научились думать о других людях -- детально, сообразуясь со всеми обстоятельствами, по-человечески. Раньше до этого тоже не доходило -- у Васьки по молодости, у его отца по роду занятий. В-четвёртых, они начали ощущать себя какой-то бомбой. Сплочённым коллективом из двух сгармонизированных единиц.
       Иван Иванович ждал Ваську, стоя у того же окна столовой, и даже не пытался продумать маршрут. Куда именно бежать? Вопрос почему-то не возникал. Да хоть домой! Кому сейчас взбредет в голову искать их дома! Иван Иванович не мог знать, что их главный преследователь отдыхает в Институте имени Сербского без перспективы прервать этот отдых, -- но почему-то чувствовал, что именно сейчас, сегодня, 1 августа 2003 года, путь практически свободен во всех направлениях.
       Васька с двумя рюкзаками появился очень быстро. Вещи были компактно уложены, кое-что прихвачено из хозяйского -- ну там компьютер карманный, ещё пара мобильных телефонов и крошечная цифровая фотокамера.
       -- Зачем это? -- показал на аппараты Ужов-старший. -- Клептомания?
       -- Чую: надо, -- строго ответил младший.
       Помолчав над покойным Мар Марычем, Ужовы оставили столовую неприбранной и направились к центральному выходу из имения. Охранники продолжали пилить дрова. Одна лишь Ильзе, медленно и печально перекатывавшаяся по баньке, увидела в своё окно их прощальную поступь, догадалась, хотела возмущённо крикнуть -- но кому, что крикнуть? -- и не смогла. Любое движение, любое желание теперь вызывало в её теле закономерное выделение гормонов и разных жидкостей, но они не перерабатывались, не выводились, а лишь растягивали кожу, отчего девушка, ещё недавно прекрасная, как утреннее облачко над ручьём, быстро превращалась в кипящую и малоподвижную кашу. Видимо, Мар Марыч верно поставил диагноз, что у каждого заразившегося бессмертием ход болезни зависит от анамнеза. То есть от характера.
      
       Наступило утро. Сегодня 2 августа, Ильин день, купаться в реке уже нельзя, -- это прозвучало словно в воздухе над головой Марии. Она вздрогнула и с удивлением проснулась. Оказывается, она спала. На улице. На бордюре. Никто не тронул ни её вещей, ни её лично. Будто и не Москва кругом.
       Из ближайшего окна доносился бодрый голос какой-то болтливой радиостанции, сообщавшей, что лучший отдых -- это автостопом по планете. Можно и без денег. Главное -- уметь договариваться с людьми.
       "Ладно, -- сказала Мария радиопередаче, -- когда я разберусь, зачем всё это, я поеду автостопом. А не пойти ли мне сейчас в сторону собственного дома?"
       Эта шальная мысль всё искусительнее врезалась в душу. Пойти домой! И плевать на всех! Сколько можно мотаться по Москве! И пусть там, в квартире, в засаде, этот негодяй с синими глазами! Всё равно! Хватит! Эта болезнь чересчур утомительна. Дискомфорт. Грязь. Проблемы на каждом шагу. Хорошая пара, простые люди, учителя истории, -- погибли. Разбились. Думали, что вирус всех берёт. А он, оказывается, выбирает сам.
       Это с одной стороны.
       И тут же -- с другой стороны -- подплыла некая новая картина личного бытия. Вот, предположим, пройдёт сто лет. Нет, тысяча. Или две. Пять. За это время можно много раз перезнакомиться со всеми людьми на Земле. Ведь если менять внешность, одежду, придумать несколько легенд для конспирации, то можно перевидать действительно всех-всех! Да, конечно, говорят, что у всех людей во все времена одни и те же проблемы -- любовь, дети, та же смерть, наконец, но ведь, с другой стороны, говорят, что души воплощаются всё одни и те же -- только в разных телах. Это, разумеется, не во всех религиях, но зато она может теперь проверить: которая из мировых религий права?! Есть перевоплощение или нет? Можно было бы узнавать у людей их истории, сопоставлять с уже известными биографиями каких-то предыдущих людей, прослеживать судьбы, развязывание кармических узлов!..
       Размечталась Мария Ионовна Ужова не на шутку. И опять вспомнила ехидный голос Ленина:
       -- Зачем?
       Конечно, он прав. Зачем ей знать, просто знать? Она что -- в пророки метит? Она что -- узнав, сможет рассказать людям какую-нибудь правду о них самих? А как она это сделает? По телевизору выступит?
       Да людей и сейчас никакая правда не интересует. С любой правдой можно ходить по городу и хоть в мегафон вы­крикивать -- никто не поверит. Даже если самый знаменитый журналист озвучит эту правду, все скажут: молодец, нашёл неплохую сенсацию. И пойдут пить кофе.
       Потом Мария вспомнила Демона, Вечного Жида и прочих несчастных литературных бессмертных. И загрустила. Скитаться тысячи лет! Миллионы!
       Пока она разбиралась со своими сладкими грёзами и перемежала их отчаянием, она, оказывается, шла по улице. Она так задумалась, что только открывая дверь своей квартиры, встрепенулась, очнулась -- и увидела себя в собственном зеркале. В коридоре всё было по-прежнему, кроме незнакомых мужских ботинок, торчавших из-под вешалки. Из спальни доносилась тихая музыка. С кухни -- запах жареной ветчины.
       -- Вы хорошо устроились? -- крикнула она в пространство. -- Нет ли в чём нужды? -- Мария покрепче прижала к себе свои сумки.
       Он всё-таки вышел к ней. Да, тот самый, с синими глазами. Но похудевший вдвое, удивительно старый, сгорбившийся, с пористым красноватым носом и узловатыми артрозными пальцами. Слабо улыбнулся: мелькнули почерневшие зубы.
       -- Здравствуйте, -- с трудом выговорил он, и Мария не узнала голос. Хриплый, с каким-то хлюпом в горле.
       В чём дело?
       -- Я вас искал... -- проскрипел он. -- Простите. Вам передали?
       -- Да, передали, -- с вызовом ответила Мария. -- И вообще -- могли бы найтись пораньше! Как вас зовут?
       Он нашёл в себе силы улыбнуться. Действительно, смешно: директор института не знает имени своего сотрудника, сделавшего ей укол бессмертия чуть не год назад; причём беседуют они в её родной квартире, где почему-то теперь живёт этот судьбоносный человек, а она скрывается, и муж её скрывается. С сыном.
       -- Михаил. Вы извините, но не продолжить ли нам беседу сидя?
       -- В ногах правды нет? -- иронично отозвалась Мария, ставя сумки на пол.
       -- У меня в ногах вообще ничего нет, Мария Ионовна... Если я сделаю резкий шаг, они сломаются. У меня не восстанавливается костный мозг, а из самих костей вышел почти весь кальций. У меня крайняя стадия остеопороза. И не только этого... -- Он утробно закашлялся и схватился за живот.
       Мария, полагавшая, что особо острые удивления у неё уже позади, кинулась к больному, подхватила под руки и осторожно повела в спальню. Уложила на кровать, побежала на кухню, откуда уже пахло ветчиной подгорелой, выключила газ.
       Из спальни донёсся стон. Забыв о карательных намерениях, Мария заметалась по квартире, вспоминая -- где аптечка.
       Михаил на глазах таял. Когда Мария переворачивала его с боку на бок, она вдруг увидела, что на подушке остались пять его зубов. Они бескровно выпали из немощного полуоткрытого рта. С каждой секундой в его облике что-то менялось.
       Зачем он жарил ветчину? Мария оторопело рассматривала невероятное зрелище молниеносного угасания и не могла вымолвить ни слова.
       Михаил всё-таки нашёл в себе силы говорить. Выглядело это жутко: одной рукой он придерживал челюсть, другой -- веки, чтобы хоть как-то видеть Марию.
       -- Я... виноват. Простите меня. Объясняться поздно... Я умру через несколько минут... Я принял противоядие до... яда...
       -- Что с вами? Вы хотели сделать себе такой же укол, как мне? -- Мария очень хотела поговорить с умирающим, но он каждую секунду что-нибудь терял: то волосы, то ногти, то кожа оползала.
       Он исчезал быстро, будто в голливудском фильме с компьютерными спецэффектами. Неистовым рывком последних сил он руками открыл себе рот и проговорил:
       -- Я наказан... Может быть, вам не придётся даже хоронить меня... Я исчезну весь... Простите... Там... -- Он закрыл себе рот и освободившейся рукой показал куда-то в сторону комода.
       Ещё через минуту руки отпали от туловища, потом ноги. Исчезла шея. Какое-то время на одеяле можно было видеть композицию из прозрачных разделённых частей тела, потом раздался звук, который буддисты назвали бы хлопком ладони одной руки, и на одеяле осталась только одежда -- джинсы и рубашка. Даже мокрого пятна не было.
       Мария взяла одежду, потрогала карманы -- нигде не было ни единого следа человека. Действительно, хоронить было нечего. Михаил исчез абсолютно.
       Она села и попыталась думать. Не получилось. Пошла на кухню и заставила себя выпить кофе: раньше это помогало ей проснуться. Сейчас не помогло. Она будто увидела сон. Трясёт головой, а проснуться не может. В голове -- одна мысль: как я буду спать на той кровати? Сон о невозможности сна в своей квартире.
       "А так! -- вдруг решила она. -- Лягу, и всё тут".
       Кровать была семейная, понятно, двуспальная. Мария положила одежду Михаила на то место, откуда он испарился, ровненько разложила, приставив брюки к рубашке, как это было бы на человеке, руки в стороны, ноги на ширине плеч, -- а сама легла на соседнюю половину. Смотрит в потолок и сама себе сострадает. Хотела поплакать, передумала, пошла в ванную, вымылась наконец, переоделась в старенькую пижамку и принялась исследовать квартиру.
       Судя по отсутствию пыли, Михаил жил тут чисто. Судя по расположению мебели, мелких предметов и особенно книг, Михаил старался вообще не прикасаться к хозяйским вещам. Только еда, запасённая в морозильной камере лет эдак на сто, говорила о намерениях постояльца: ждать хозяев и не высовываться.
       Интересно, зачем?
       Изобилие еды говорило ещё об одном обстоятельстве: Михаил до недавнего времени мог питаться. Он хотел есть. Значит, он не болел бессмертием. А когда пришла Мария, он жарил ветчину и собирался её чем-то жевать. И утратил эту способность прямо на глазах, чего скорее всего сам не ожидал. Иначе не стал бы пользоваться посудой, включать газ. Похоже, его скоропалительная кончина была в какой-то степени неожиданностью для него самого. Значит, что-то случилось одновременно с жареньем ветчины. Он сказал про яд. Принял противоядие -- до яда. Может, он принял, условно, антивечность, а препарат оказался гораздо сильнее, чем думал несчастный изобретатель?
       Мария обследовала комод, на который Михаил показал ей перед исчезновением. Вещи все на месте: бельё стопками, всё чистое, скатерти, рубашки Ивана, аккуратно сложенные. Ничего нового. Постоялец квартиры Ужовых соблюдал все внутренние правила. Ничего своего -- и никаких следов. На что он показывал перед исчезновением?
       "Давно пора бы Ленину появиться..." -- с лёгкой досадой подумала Мария, покосившись на телефон. Впрочем, она не была уверена, что ей следует поднимать трубку -- кто бы ни позвонил.
       Конечно, телефон тут же затилинькал. Мария смотрела на аппарат, будто собиралась загипнотизировать его, и ждала. Считала сигналы. Воспитанный человек даёт пять-шесть сигналов и кладёт трубку. Вот пошёл двадцатый. Тридцатый.
       Ладно. Это точно Ленин. И она отозвалась:
       -- Я одного, Владимир Ильич, понять не могу. Почему вы мне звоните, а не, скажем, по почте обращаетесь? Или, например, могли бы материализоваться на несколько минут...
       -- Маша, Маша! -- крикнул в трубке голос Ивана Ивановича. -- Ты дома, родная? Как ты там?
       Мария подавила вздох.
       -- Иван? Где ты? Почему по городскому звонишь?
       -- Ой, Машенька, счастье моё... -- лопотал Ужов, не веря своим глазам. -- Мы сбежали! Васька здесь, со мной! Ты себе не представляешь, как...
       -- Что вы собираетесь делать? -- Она постаралась выпрямить разговор.
       -- К тебе! Домой!
       -- Нас найдут и...
       -- Наплевать! Я уже выдохся, Маша. Я больше не могу! Я люблю тебя! Ты не представляешь, сколько мы с Васькой пережили без тебя...
       Мария слушала выкрики мужа и старалась представить себе их возможную встречу. И это было -- невозможно. Скрываться в одиночку она уже, считай, привыкла. Но встретиться с загубленными ею Иваном и Васькой и принять на себя утяжелённую ответственность за них, а попутно втроём подставиться под погоню, которая временно поутихла, но тут не стоило строить иллюзии, всё возобновится, это очевидно, -- вот этого всего она уже не могла себе позволить.
       -- Иван! Извини, мне сейчас Ленин должен позвонить, давай освободим линию. Мне надо идти, извини. Привет Ваське. Если сможете -- спрячьтесь где-нибудь ещё... -- И положила трубку.
       Иван Иванович посмотрел на коробку таксофона, на Ваську, смиренно ожидавшего финала переговоров между родителями, повесил трубку, сел на бордюр и простонал:
       -- Она действительно сошла с ума, Вась... Прав был покойный Мар Марыч: у каждого заболевшего бессмертием -- свои симптомы и свои осложнения. Она не хочет видеть нас, Васька.
       -- Если честно. Пап. Ты сам точно хочешь видеть её? -- Васька присел рядом и заглянул отцу в глаза.
       -- Да как же, Вась... Мы же всё-таки семья. Мы должны всё вместе делать.
       -- А что мы будем делать, как ты говоришь, вместе? Рассказывать друг другу, чем каждый из нас развлекался с самой зимы? Ну, расскажем. А потом? Семья тоже для чего-то существует. А мы пока не знаем ничего... -- Говоря это, Васька прутиком чертил что-то на песке.
       Иван Иванович взглянул на чертёж и увидел маленький домик. Васька всё-таки хотел домой!
       -- Вась, пойдём домой, и будь что будет! -- решился отец и встал.
       -- Подожди часок. Она сейчас вещи собирает. Уйдёт -- и мы придём, -- ответил Васька, не поднимая глаз.
       -- Ты что? В ясновидцы подался? -- рассердился отец.
       -- Ага. Я всё-таки её сын, а не ты. И я чувствую, что она уходит от нас.
       -- Зачем? -- вскричал Ужов.
       -- Она боится всего, что будет напоминать ей о былой жизни, о смертной жизни. А мы с тобой -- самое яркое напоминание. А поскольку она всегда была девушка без воображения, то ей с нами теперь будет очень трудно. От участи, постигшей Ильзе, её спасает добрый характер. Но у мамы -- свои осложнения. Ей, видите ли, свободы захотелось.
       -- Откуда?.. Откуда ты таких мыслей набрался? -- Иван Иванович опять сел на бордюр.
       -- Оттуда. У меня ведь тоже есть свои осложнения. Я вижу на расстоянии, слышу... Кино!
       -- Бедняга, -- сказал отец и погладил Ваську по голове. -- А что ещё тебе видно?
       -- А что хочешь! Заказывай! -- И, подпрыгнув, он поклонился, как в цирке.
       -- Конечно-конечно... Так. Посмотри, пожалуйста, чем заняты наши преследователи.
       -- Пожалуйста. Тут две линии, сам понимаешь. Те, что от Мар Марыча, посуетились немного и сейчас собираются тайно захоронить шефа без шума и пыли. У них у всех рыльце в пуху, им лишнюю мокруху обнародовать ни к чему. То есть с этой стороны нам ничто не угрожает. Главное -- лично с ними не встречаться, но это можно предотвратить.
       -- Сильно! -- Иван Иванович улыбнулся и скрестил руки на груди. -- А вторая линия?
       -- Вторая линия перегруппировывает силы. Главный -- прежний -- в дурке, а вся информация в основном у него. А он лежит на койке, загруженный снотворными. Ничего, найдут нового. Через пару деньков.
       -- Ну вот! Всё прояснилось! -- обрадовался Иван Иванович. -- На два дня возвращаемся в свою квартиру, отдохнём, подумаем.
       -- Ладно, -- согласился Васька. -- Но не больше! У меня есть свои планы на будущее.
       -- Поделишься?
       -- Пожалуйста! Я собираюсь основать новую религию.
       На это Ужов-старший не смог отреагировать. Только головой покачал: ещё один спятил. Вот уж осложнение так осложнение!
       -- Папа! Я это твёрдо решил! Ещё когда мы в лесу жили! И для этого мне просто необходимо моё бессмертие! И я буду беречь его как зеницу ока!!!
       -- Я могу чем-нибудь помочь тебе? -- тихо спросил отец сына, как тяжелобольного.
       -- Вообще-то можешь. Мне пока не хватает образования. Ну, чтобы люди верили в меня. А ты учёный человек, можешь помочь мне обойти острые углы, ладно?
       -- Пойдём, -- решительно сказал Иван Иванович. -- Постараюсь помочь тебе с образованием.
       Васька не расслышал иронии в словах отца и, преисполненный важности своей грядущей миссии, затопал в сторону дома.
      
       Мальчик был прав: Мария действительно собирала вещи, но так, чтобы уже никогда не возвращаться. Взяла свои документы, карманный компьютер, деньги, кредитку. Написала записку: "Простите меня, родные мои. Скорее всего больше не увидимся. Уезжаю. Я виновата..."
       Раскладывая вещи в дорожной сумке, она наткнулась на старый носовой платок, в который зимой заворачивался Петрович. Вспомнив о крысе, Мария загрустила. Петрович бродит по Москве, одинокое пушистое несчастное крысиное животное, пострадавшее ни за что. Его уже не найти. А сколько он бед может натворить!
       Мария не знала, что Петровича давно смололи, сожгли и развеяли, и только его хвостик по-прежнему был жив и томился в сейфе у Кузьмы Африкановича, изолированного от общества и отстранённого от работы. Не знал никто на белом свете, что молоть и жечь Петровича вообще-то не следовало. Но об этом чуть позже.
       Посидев на дорожку, Мария закрыла за собой дверь. Как вы помните, дверь в этой квартире была особо прочная. Её установили при восшествии Марии Ионовны на пост директора. Установили сотрудники, за счёт института. Запасные ключи с тех пор были у Михаила, ныне испарившегося изобретателя вакцины. Его комплект сейчас выразительно висел на крючке в коридоре на самом видном месте. Там их Мария и оставила.
       Она спускалась по лестнице и посматривала на стены. Расписанные всеми видами модных граффити, они транслировали порыв молодёжи к увековечению своих дел, хотя бы настенно. Прежде Мария никогда не читала назаборных надписей, полагая, что всё это от хулиганствующего бескультурья. Теперь она отчётливо видела все слои смыслов, упрятанных в пёстрые каракули граффитчиков, и понимала их своеобразный порыв к вечности. Шла она с десятого этажа, не рискнув сесть в лифт, чтоб не встретиться с мужем и сыном, посему настенная юношеская энциклопедия, представшая её новому, обострившемуся зрению, дала ей обильный материал по тинейджерским чаяниям.
       Помимо, так сказать, базовых русскоязычных уведомлений о спортивных предпочтениях и любовных коллизиях авторов, стены демонстрировали нечитаемые символы, похожие на иероглифы. Казалось, их писали левой рукой, справа налево, а читать надо, приставив зеркало. Надписи не повторялись, из чего в какой-то степени следовало, что смысл в этих криптограммах есть. Мария вспомнила, что у неё сын -- подросток, который, возможно, уже разбирается в символике этих стационарных средств массовой информации. И что она только что навсегда ушла из дому и скорее всего никогда не встретится с сыном. И в глазах защипало.
       Приостановившись, она отдышалась, потом выговорила сама себе кучу упрёков за малодушие и побежала к выходу.
       На улице сияло очень жаркое августовское солнце. В парике было нестерпимо душно, пекло нещадно. Мария плюнула на всё и сдёрнула парик. Пусть! Особый азарт охватил её. Ладно, бросила дом, мужа, сына, ладно! Так пусть всё катится куда попало! Не буду прятаться! Не хочу!
       Она небрежно засунула парик на дно дорожной сумки. Застёгивая молнию, больно прищемила палец. Кожа порвалась, кровь брызнула. Мария бесстрастно слизнула каплю и проследила, как затянулась маленькая ранка. Пять секунд -- и на пальце не осталось никаких следов. Мария уже привыкла к уникальным телесным проявлениям бессмертности; она с неприязнью вспоминала прежние времена, в которых существовала зависимость от медицины, от качества помощи, от количества денег. Она посмотрела вокруг. В песочнице играли малыши. Один из них плакал и тёр глаза, в которые, судя по всему, попал песок. Его утешала худенькая кривоногая бабулька в панамке. Всё обычно. Сейчас он промоет глаза слезами, которые уйдут от него и никогда не вернутся. Песок опять превратится в стройматериал. Боже, ничего подобного с Марией уже никогда не произойдёт! Никаких простых радостей.
       Она всё острее ощущала свою оторванность от людей смертных. В голове началось движение: какие-то воздушные, словно приподнимающие над землёй мысли роились, обещая мёд новой, сильной, утончённой жизни; очень кружилась голова!
       Мария впервые за время болезни ощутила прилив исключительно высокого счастья. Раньше, например, в школе, в институте она учила, что бессмертны только исторические личности, дело которых живёт. Тот же Ленин, о котором ей с детства втолковали, что он живее всех живых. Или, например, Пушкин с его памятником нерукотворным. А она обрела дар безо всяких социально-политических или историко-художественных заслуг. Значит, что-то тут всё-таки есть! В ней забродили мысли о собственной избранности.
       Получение высшего образования в нашей стране в те годы, когда его получала Мария, не было связано с изучением чего-либо религиозного, но даже столь тёмная в этих вопросах дама, как она, знала, что Бог создал людей бессмертными. Это ей ещё и муж в своё время разъяснил. Она, правда, никак не могла понять, чем отличается дерево жизни от дерева познания добра и зла. "Это два разных дерева!" -- сердился на неё муж и даже пытался начертить что-то вроде схемы райского сада, на которой одно дерево изображал в центре, другое на востоке, а поодаль рисовал херувима с пламенным мечом. Мария разглядывала картинку и задавала какой-нибудь очередной коронный вопрос вроде: "А почему херувим охраняет вход в Едемский сад только с востока? Там всего один проход был?"
       После тех опытов профессор Ужов навсегда зарёкся чему-либо учить своих домочадцев: трудно и неэффективно. И отвлекаются на мелочи. И двойку не поставишь. Его единственной педагогической заслугой так и осталось обучение Марии языку хо, но он относил этот успех на счёт общего воодушевления начальной стадии любви. Теперь ему предстояло отступить от своих правил и преподать ряд наук собственному вундеркинду. Во всяком случае, Васька вполне серьёзно ожидал от отца образовательной помощи: ему абсолютно некогда было ждать повзросления. Он твёрдо решил основать новую религию. И никаких гвоздей!
       Сейчас, когда Мария быстро уходила от дома, Иван Иванович с Васькой быстро приближались с другой стороны. Семья не воссоединилась.
       Ужов открыл дверь. Васька повёл носом:
       -- Странно. Пахнет моргом.
       Иван Иванович, не обладавший Васькиной суперчувствительностью, пожал плечами и двинулся почему-то в спальню. На супружеской кровати он обнаружил композицию: джинсы и рубашка с разметавшимися рукавами изображали мужчину-невидимку, а по соседству в той же позиции лежала старенькая пижамка Марии. Одежда была разложена как сообщение. Довольно-таки издевательское, прямо скажем. Но умный Ужов не поддался на вызов. Да, вещи лежали так, будто хотели сказать от имени Марии, что она ушла к другому. Да, но в это Иван Иванович не только не мог поверить. Он точно знал, что у Марии, даже бессмертной, нет такого запаса прочности, фантазии, пошлости. Он позвал Ваську и показал на кровать.
       -- Дело было так, папуля. Она здесь кого-то обнаружила, это его одежда. Потом этот кто-то куда-то исчез. А свою пижамку она машинально положила в зеркальной позиции. Просто задумалась, и всё. Тут нет никакого эпатажа. -- Васька несколько раз обошёл спальню, принюхиваясь.
       -- Я тоже так думаю... -- сказал Иван Иванович, наблюдая за сыном. -- Что, всё ещё чуешь морг?
       -- Особенно здесь, в спальне. Хотя вон и форточка открыта...
       -- Открывай всё окно целиком!
       -- А зрители?
       -- Ты сам сказал, что пара деньков у нас есть.
       -- Пап, давай поедем на Северный полюс! Здесь жарко.
       -- А новая религия?
       -- Подождёт, -- махнул рукой Васька.
       -- Ну, давай поедем.
       За этим душевным разговором они распаковали вещи, изучили переполненный продуктами холодильник, приняли душ и решили вздремнуть, хотя легко могли обойтись без сна. Приятно было поддержать какие-нибудь старые привычки.
       Раскинувшись на всё той же громадной двуспальной кровати, они сбросили чужеродные платья на пол и задремали. Отец пробормотал сыну:
       -- Жизнь, как ни странно, всё-таки хорошая штука!
       -- Ильзе, похоже, имеет другое мнение... -- отозвался Васька и уснул.
      
       Мнение Ильзе о качестве жизни сейчас действительно страшно отличалось ото всех мнений всех живых людей, поскольку столь дикой и безысходной шутки жизнь ещё никогда ни с кем не играла.
       Как вы помните, Ильзе довольно быстро проскочила инкубационный период, и у неё началось уникальное осложнение, с которым она не могла справиться. Её тело, некогда прекрасное, на глазах у потрясённых охранников Мар Марыча превращалось в непрерывно вращающийся многоцветный шар. Внутри -- перемотавшиеся, перепутавшиеся мягкие и костные части, склеенные продуктами собственной же деятельности. Сверху -- растянувшаяся до последней молекулы кожа, которая, не выдерживая натиска внутренностей, время от времени лопалась, отчего всё разбрызгивалось, а потом как-то опять соединялась сама с собой, но в другом порядке частей.
       Охранники, только что захоронившие шефа в укромном уголке лесистой части его имения, теперь в растерянности наблюдали за трансформациями зловонного шара и боялись войти в баньку. Предсмертное распоряжение Мар Марыча о заключении Ильзе в бронированный суперсейф было выполнено пока только наполовину: сейф был куплен, но ещё пустовал. Братва не представляла, как же извлечь всё расширяющуюся Ильзе из банной комнаты отдыха и переместить в сейф. Никто, кроме крепыша, не догадывался, чем же она больна, и ужас наблюдателей увеличивался час от часу. Одна мысль -- прикоснуться к этому хлюпающему организму, разбрасывающему бесформенные слизистые протуберанцы! -- эта перспектива не помещалась в бритых головах братков. А в чьих бы поместилась?
       Ильзе уже не могла ни думать, ни чувствовать: весь режим управления этими процессами был нарушен. И если бы кто-нибудь из жителей этой дачи мог видеть тонкий мир, то им открылось бы зрелище захватывающее: обескураженная, донельзя измученная душа вжалась в самый дальний угол баньки, не в состоянии оторваться от необратимо изменённого, но живого и беззаконно развивающегося тела. Похоже, душа понимала, что их с телом горестное соединение теперь надолго...
       Братки посовещались, выбрали крепыша временным главшпаном и принялись планировать свою будущую жизнь.
       Оставим их за этим трудным делом -- на некоторое время.
      
       -- Аристарх Удодович, это опять я, Мария Ионовна. -- Из обычного таксофона домой завхозу позвонила она ближе к ночи. -- Нам надо встретиться.
       -- У вас проблемы с мобильником? У меня не определился ваш номер. Но я вовремя проплачивал ваши телефоны... Что такое, голубушка?
       -- Это я так, из конспирации. Так можно встретиться у вас?
       -- Уже ночь. Ах да, конечно, можно. Приходите! Жду!
       "Почему юлит мой верный Аристарх?" -- огорчилась Мария.
       Она давно чувствовала, что завхоз гораздо более в курсе происшествия, чем хочет казаться, а теперь -- почти наверняка знала. Ведь почему-то Михаил, поселяясь в квартире Ужовых, сообщил об этом только Аристарху, считай, случайному человеку. Значит, не случайному?
       В это время суток она передвигалась по Москве без опаски: темно, не найдут, не узнают. К 9 августа похолодало, и Мария смогла надеть парик. Приближаясь к дому завхоза близ метро "Ясенево", она вполне успокоилась, сосредоточилась на грядущем разговоре и прокрутила несколько сценариев. Внезапно обнаружила, что схема думания очень изменилась. С обретением чёткой цели -- сохранить своё заболевание и не схлопотать никаких осложнений -- она словно переродилась. В ней сам факт целеполагания вызвал новые умения. Она удивлялась: как можно было раньше так бесцельно жить? Одним днём! Как она могла?
       Открыв дверь, Аристарх Удодович встретил совершенно незнакомую женщину. Уже не было паники, не бурлили эмоции, не дрожали руки. Парик сидел как влитой. Новая стать, изменившийся тембр, -- теперь завхоз и сам не узнал бы её на улице.
       -- Здравствуйте, Аристарх Удодович, -- сказал чёткий, уверенный голос.
       -- Проходите, дорогая, чай готов! -- широко и радушно ответствовал хозяин.
       -- Лучше водочки, -- подсказала Мария, поставила свои сумки на пол и прошла в гостиную, отчего-то прекрасно ориентируясь в незнакомой квартире.
       -- С удовольствием, с удовольствием!
       Он мигом пересервировал стол с чайного на нечайный, налил, сел и предложил:
       -- Выпьем за встречу и за жизнь!
       Мария кивнула, хватила стопку и с удовлетворением отметила, что спирт на неё не действует. Даже вкус неощутим.
       -- Вот-вот, давайте поговорим за жизнь, -- подхватила она ключевое слово.
       -- Давайте, конечно. Как вы жили-то эти месяцы? Трудно пришлось в бегах-то?
       -- Я про другую жизнь, Аристарх Удодович, про вечную. Например, синеглазый изобретатель Михаил на днях умер. Прямо в моей квартире. Исчез. Даже хоронить не пришлось. Что вы об этом думаете?
       -- Надо же! -- усмехнулся Аристарх Удодович. -- Думаю, это случай истинного холдейнизма*.
       * Английский учёный-генетик Джон Бёрдон Сандерсон Холдейн (1892--1964) постоянно ставил на себе самые различные, порой очень рискованные эксперименты. Его имя стало нарицательным, символом самоотверженности исследователя.
       -- Так-а-ак. Всё?
       -- Всё.
       -- А куда испарилась приснопамятная секретная лаборатория этого холдейниста?
       -- Я спрятал от ищеек.
       -- Понятно.
       -- Вы ведь не думали, что я, завхоз, мог позволить посторонним людям ковыряться в драгоценной технике, рыться в документах! А ещё они могли случайно разбить какую-нибудь склянку с редкими реактивами! Конечно, я сразу всё увёз...
       -- ...к себе на дачу?
       -- Можно сказать, да. У меня две дачи. Одна -- как у всех. Шесть соток, редиска там, капустка, смородинка... А другая в такой глуши, так зарыта, что из космоса не найдёшь. Это было необходимо, дорогая Марионна, поверьте! -- И он налил ещё по рюмке.
       -- Интересно было бы посмотреть на эту глушь, приютившую десяток высокооборотных центрифуг с вакуумом и охлаждением, аппараты для электрофореза, автоматические счётчики радиоактивности с программным управлением, контейнеры с ферментами дороже золота... Я не говорю о более грубых приспособлениях вроде специальной мебели, костюмов, кабинок для обеззараживающего душа...
       -- Интересно было бы узнать, -- в тон ей подхватил завхоз, -- откуда вам всё это известно? Вы же так и не удосужились заглянуть в злополучную лабораторию, когда возглавляли институт. И слова-то какие учёные! Прям не из вашего лексикона... -- Аристарх Удодович тяпнул ещё рюмку.
       В ответ Мария сама налила себе водки, безмятежно выпила и повторила свои вопросы. И добавила:
       -- Не возглавляла, а возглавляю. Меня никто формально не увольнял. Меня -- наоборот -- ищут. Даже компьютерное кино в телерепортаж вмонтировали, будто я нашлась. Я, видите ли, нашлась! Но это для широкой публики. А для неширокой -- меня, считай, не было.
       -- Почему это? -- приостановив наполнение желудка водкой, изумлённо спросил завхоз.
       -- А так. Была -- другая. Не очень-то похожая. Той меня уже нет. Значит, и не было.
       -- А-а!.. -- успокоенно протянул завхоз. -- Философский подход!
       -- Не прокатиться ли нам с вами на потаённую дачу? -- спросила Мария легко, будто на карусель пригласила.
       -- Зачем это? -- обиделся завхоз. -- Вы всё равно ничего в генной инженерии не понимаете. Вам надо руководить поварихами, дворниками, ну, очень младшими научными сотрудниками -- вот ваше призвание! Я чую людей, поверьте! А управлять генами -- Бог с вами, Машенька!
       -- Почему же сразу -- управлять генами? Может, я просто хочу пощупать машины, произведшие на свет мою проблему!.. Романтично!
       -- Да бросьте! Романтично! Трястись по болотам, ночью, непонятно зачем! -- Он махнул рукой.
       -- Ладно, не ночью. Утром. А что -- вся эта машинерия у вас на болотах от солнечных батарей работает?
       -- С чего вы взяли, что она там работает? Она там просто хранится!
       -- Ну да, и сверхчистые ферменты сушатся на бельевых веревках, доступные болотным комарам, так? И ядерный реактор вы просто выключили, как утюг из розетки, а радиохимическая лаборатория для синтеза меченых органических соединений свободно пылится в каком-нибудь углу под старой мешковиной, да?
       Аристарх Удодович перестал глушить водку и задумался. Меньше всего он ожидал, что его фокус с передислокацией центра экспериментальной медицины разгадает именно Мария Ужова. Зимой, помогая ей сбежать, он всё рассчитал: пока она пропаникует годик, пока с бабскими проблемами в семье разберётся, пока догадается сбежать куда-нибудь за границу, -- он успеет сделать препарат следующего поколения. Уже на продажу. Над этой проблемой у него на так называемой даче ударно трудились сотрудники исчезнувшей лаборатории да примкнувший к ним эксперт Дима. Его сам Аристарх туда пригласил как особо осведомлённого.
       И главное -- они больше никуда не могли исчезнуть, поскольку теперь хозяйственный Аристарх Удодович принял настоящие меры. С одной стороны, их крепко охраняли бесстрастные роботы, с другой -- они все были фанатики биоинженерии. Для них не было другого счастья на Земле -- только волшебная наука, равнявшая их со Всевышним, как им казалось. Они, собственно, и раньше в институте были закрытой кастой с любыми привилегиями, но Аристарх Удодович всегда боялся каких-нибудь утечек: вокруг был очень большой и любознательный город; по коридорам заведения ходили простые научные сотрудники, занимавшиеся каким-нибудь банальным клонированием мышей или скрещиванием кошек с фикусами. Мало ли что! Никто не должен был знать, что в действительности совершила секретная лаборатория, никто на всей Земле! До поры до времени, конечно.
       -- Ладно, дорогая, давайте спать, а то мне что-то водочка сильно ударила... -- Он старался выглядеть хмельным. -- Утро вечера мудренее. Ванная -- слева по коридору.
       -- Ничего, я подожду, а вы проспитесь. Не беспокойтесь, -- умиротворяюще ответила Мария, глядя в мутные, испуганные до чёртиков, остановившиеся глаза Аристарха Удодовича. -- И пожалуйста, не тщитесь показаться мне пьяным. Человек, выдумавший самый доходный на земле бизнес, не должен так быстро пьянеть.
       Он убрал муть из очей, усмехнулся, выпрямился, медленно пригладил свои пять-шесть потных волосин на затылке и лёг на диванчик:
       -- Я посплю в гостиной. В спальне удобнее, но это для дорогих гостей. До встречи утром!
       -- Не стоит утруждаться, -- в тон ему сказала Мария. -- Спать я не собираюсь, посторожу ваш сон. Водочку допью.
       -- На здоровье, -- с лёгкой ехидцей откликнулся Аристарх Удодович и, как ни странно, быстро засопел и даже захрапел.
       "Крепкий орешек... -- подумала Мария, с любопытством разглядывая его, как диковинную зверушку. -- И всё это, оказывается, дело рук вот такой образины!.. О Боже!.."
       Она походила по комнате, посмотрела на далёкие московские огоньки за окном, перевела взор на потолок, где тускло мигала странная бронзовая люстра об одиннадцати рожках, почувствовала, что абсолютно ничего не чувствует, как обмороженная вся, и подошла к книжному стеллажу. До утра хоть почитать что-нибудь. И протянула руку к первому попавшемуся фолианту.
      
       Отец и сын Ужовы прожили в своей квартире три драгоценных дня. Разница в возрасте, снятая скорбным общим опытом, теперь не мешала им одинаково чувствовать: прощай, прежняя жизнь!
       Они ходили по комнатам, гладили корешки любимых книг, разглядывали посуду, касались подоконников, открывали и закрывали шкафы с одеждой Марии, пили сырую воду из-под крана и поглядывали друг на друга, как заговорщики.
       -- Пап, мы похожи на привидения, -- сказал Васька вечером 10 августа.
       -- Главное, что мы не похожи на демонов Франкенштейна.
       -- Ещё не вечер, -- усмехнулся Васька.
       -- Вечер, -- поправил его отец. -- Вон посмотри в окно: скоро полнолуние, может, очень скоро...
       -- Кстати, вот куда я хочу безумно, пап, на Луну! -- с силой, страстной силой воскликнул Васька, чем удивил Ивана Ивановича. Обычно его отрок ёрничал. Обычно в его словах сквозил и скепсис, а бывала и прямая ненависть к миру, и многое другое тёмное, с чем уже было поздно бороться.
       -- А новая религия? -- попробовал пошутить отец.
       -- Само собой, пап, но это может и подождать. Человечество ещё со старыми не разобралось. А я слетал бы на Луну, посидел бы там, подумал, и тогда моя религия была бы ещё лучше, я уверен!
       -- А знаешь, Вась, -- мечтательно подхватил Ужов, потягиваясь на ковре, как проснувшийся кот, -- я бы тоже туда слетал с превеликим удовольствием. Я вспомнил: в твои годы я просто обожал полнолуние и всегда ждал его с замиранием сердца -- вот-вот она вся покажется, моя красавица, с её вечной улыбкой... Ты чувствуешь её улыбку?
       Васька подошёл к балкону, поискал их улыбающуюся подругу.
       -- Да, пап, чувствую всеми костями.
       -- Нормальные люди чаще говорят, что всей душой, -- напомнил отец.
       -- Так то нормальные. Им со своей душой ещё договариваться и договариваться, а нам с тобой... Ну что нам с тобой с этой душой делать? Она и без нас была бессмертна!
       -- Представляешь, Вась, как сейчас удивляются наши души, слушая наши мечты! Их теперь вроде никто и не собирается спасать. И это в православной стране! Как её спасёшь, если она у меня теперь всегда при себе, при вечном теле? О, наверное, наши тела в конце концов жутко надоедят нашим душам!
       Васька так задумался, что в межбровье враз появилась глубокая складка. Это было впервые в жизни; отец заметил, как всего от нескольких фраз повзрослел его сын. Он и так давно не походил на десятилетнего ребёнка, он, как ни странно, даже подрос за лето, резко, даже рукава укоротились. Сейчас он вдруг на миг стал стариком.
       -- А ведь ты, пап, дивную вещь сказал! -- У Васьки даже голос подсел. -- Как в нашем народе говорят: отдал Богу душу. То есть взял -- верни владельцу. А мы с тобой не можем вернуть владельцу наши души. Как быть?
       -- А зачем торопиться, Васёк? Бог вечен, ждать умеет, пусть наши души побудут с нами сколько смогут. У Него от одной-двух не такая уж и большая недостача выйдет! -- Иван Иванович никогда раньше не позволил бы себе подобных кощунств, однако сейчас его, по понятным причинам, несло всё дальше.
       -- А вдруг Он ждёт всех? Вообще всех? А вдруг Ему больно, если какая-то Его частица не возвращается к Нему? Ведь борьба с сатаной -- она ведь, говорят, именно за души борьба. Но сатана вынужден их покупать, поскольку это не его хозяйство, а Бог просто забирает себе Своё. Так надо: для гармонии. А мы с тобой, получается, задержим восстановление гармонии. То есть наше с тобой бессмертие -- это, опять же по пословице, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга, да? -- Васька чрезвычайно взволновался своим рассуждением.
       -- Да, сынок, влипли мы, -- согласился Иван Иванович, встал и тоже подошёл к балкону -- посмотреть на почти полную Луну.
       Она была прекрасна: в лёгком туманном ореоле, с пикантно-неправильной округлостью левого бедра и с улыбкой Джоконды.
      
       Мария взяла с полки небольшую потрёпанную книжку в мягкой матовой обложке. Полиграфически это изделие было ужасно: мелкий шрифт, плохенькая газетная бумага -- аж в катышках; клей нестойкий -- страницы рассыпались.
       Оглянувшись на мертвецки спящего завхоза, Мария открыла книгу наугад. Так и сказала себе: наугад. Угад. Гадание.
      
       "...Ведьму, конечно, предали сожжению. К сожалению, история эта случилась в очень уж глубокой древности, около 1220 года, что несколько смягчает ее права на достоверность..."
      
       Мария рассмеялась. Последние слова о смягчённых правах на достоверность огненно полыхнули, поразили: беспредельно расширенная новизна её собственной жизни уже сделала её недостоверной и бесправной: вот тебе первый результат! Но каков слог! Как можно описать любые человеческие приключения!
       Она села на пол прямо здесь, под книжными полками, и принялась путешествовать. Всё-таки не зря была она женой языковеда и полиглота Ужова, образованнейшего до каждой клеточки души человека. Не зря промучилась она столько лет в одной квартире с ненормальным, который постоянно читает книги. Вот зачем вся эта домашняя текстология жила среди Ужовых чуть не на правах члена семьи! Мария и не знала, сколько мгновенного и глубиннейшего понимания слов и образов накопила она благодаря Ивану. Можно сказать, она только сейчас начала понимать, зачем они встретились в этой жизни.

    * * *

       "...Воззвание не осталось тщетным: посреди зала вдруг появилась огненная фигура какого-то полуконя, полугрифа... за ним какая-то акула с головою льва и ещё много других. Все они появлялись на одно мгновение, только мелькали и сейчас же исчезали, уступая место другим. Эта фантасмагория завершилась появлением неизреченно мерз­ких образов, знаменовавших собою таинство размножения. Но всё это было, очевидно, не то, чего добивался <...> Он некоторое время молча созерцал все эти призраки и наконец громко крикнул:
       -- Мы хотим тайну жизни, вот что нам нужно! Homunculus!
       ...Это одно из самых древних мечтаний блуждаюшего человеческого ума. Ещё в Средние века тогдашние алхимики, герметики и вообще всякие искатели таинственного тщились сделать человека из неодушевлённой материи, сделать по крайней мере хоть зачаток его. Пусть это будет не "homo", а "homunculus", и то торжество. И эта странная мечта не угасла в человечестве, дожила до наших дней. Теперь ею овладели демонопоклонники. "Бог создал человека, -- рассуждают они, -- почему же Люцифер не может создать его?" И вот они принялись усердно молить своё "благое божество" о том, чтобы оно, в свою очередь, понатужилось и создало им "человечка" в утешение".
      
       Мария перевернула книжку, полюбовалась на выходные данные. Это было репринтное издание древнего раритета -- международный обзор сношений человека с дьяволом. Правила поведения на чёрных мессах в разные времена. Описания ритуалов, утвари, тексты заклинаний, порядок жертвоприношений. Личные впечатления очевидцев, чудом унесших ноги с некоторых весьма неприятных мероприятий, после участия в которых им пришлось бы распрощаться с правами на собственную душу.
       И всё это -- из-за одной единственной тайны! Самой страшной, самой возлюбленной тайны! Самой интимной и самой жестокой: тайны Жизни!
       Мария неприязненно посмотрела в сторону дивана, где храпел Аристарх Удодович: "Сатанист чёртов!" И, заметив тавтологию, поправилась: "Урод хренов!"
       Словно расслышав её комментарий, почтенный завхоз скрипнул зубами и повернулся лицом к стене, задом к Марии. Она не утерпела и плюнула.
       Следующая книжка была альбомом по искусству, полная кентавров, минотавров, русалок и прочих гибридов. Глянцевая и мелованная, она вся была исцарапана, испещрена пометами, изобличавшими жгучий интерес к соединению несоединимого -- одного-единственного, судя по кучерявому почерку, постоянного читателя.
       "Похоже на некий лабораторный поиск", -- подумала Мария, разглядывая ужасные плоды живописцев и вчитываясь в маргиналии библиофила. Она уже поняла, что человекообразное существо, спящее перед ней на диване, шло к своим нынешним научным высотам по, как ему казалось, столбовому пути тайной мировой истории.
       Она вдруг вспомнила обрывки коридорных разговоров, с шутками-прибаутками, доносившимися до её невнимательных ушей в прошлом году, когда она только-только приступила к новой должности, а сотрудники ещё не научились умолкать при её появлении. Бифштексы на грядке... Груши на вербе... Весёлый бред! Она была уверена, что генные инженеры просто так шутят, выходя покурить или отобедать. Ну шутят и шутят. Все специалисты шутят. Вон как развлекался, например, её собственный муж! Построит, бывало, грамотную элегантную фразу в полстраницы, а все слова -- из разных языков. Да ещё так ювелирно завернёт, что все согласования и управления в порядке. Потом несёт студентам в аудиторию и ждёт, счастливо взволнованный, кто из них сможет перевести дух и букву текста на современный русский язык.
       Что-то садняще общее было в этих упражнениях. Слова. Буквы. Генетики тоже называли своих ненаглядных невидимок -- буквы. Аденин, гуанин, тимин, цитозин -- от этих названий глаза её коллег всегда уверенно сияли.
       Марии стало стыдно от своего невежества. Один задумчивый инженер однажды на бегу в коридоре наступил на красивую туфельку нового директора, испугался, пылко извинялся, а потом намного более пылко спросил, нет ли у неё новых американских статей по протеомике. Мария открыла рот, сотрудник смутился, ещё раз извинился и убежал в свою даль, не успев стереть с лица выражение всё понял.
       Незадачливая директриса ещё несколько раз попадала в аналогичные ситуации. Как-то молоденький эксперт Дима при ней что-то сказал о прыгающих генах. Как-то кто-то -- чуть ли не уборщица Дуня -- обмолвился о генном мусоре. Однажды в институтской библиотеке в присутствии Ужовой двое заспорили о книге "Двойная спираль" Джеймса Уотсона. Во всех случаях Мария Ионовна реагировала на загадочную музыку слов приветливой улыбкой. Музыка смыслов явно не доходила до директора, что было очень быстро и крайне положительно оценено подчинёнными: "Мешать не будет!" Любовь коллектива к руководительнице взлетела экспоненциально. Возможно, эта необременительная взаимность и стала впоследствии одним из поводов к случившемуся.
       Прошло очень большое время, громадное. Милая добрая женщина с приятной улыбкой и организационными способностями изменилась тотально. А вернуть миру статус-кво всё равно надо. И это Мария приказала -- себе. Особенно сейчас, когда в путешествии по книжным стеллажам Аристарха Удодовича открыла пару-тройку мрачных тайн его души.
       "Интересно, почему он так безмятежно и крепко спит? Ну выпил, да, но ведь он чувствует, в каком я состоянии. Впрочем, он понимает, что живой он мне пока нужнее, чем мёртвый..." Мария посовещалась сама с собой на тему, каким лучшим способом избавить человечество от Аристарха Удодовича, ничего не придумала и пока оставила его в живых.
       Продолжая исследование стеллажа, она нащупала во втором ряду, за бесчисленными альбомами по перверсивному искусству а-ля Босх, кожаную папку с металлическими уголками. Любопытствуя, просто из исследовательского озорства, вытащила её, распахнула, быстренько прочитала титул, вздрогнула и, почти упав на пол, приступила к внимательному изучению.
       Это были патенты. Точнее, копии. За коммерческой организацией "Aristar" закреплялись права на выделенные гены человека и ряда других организмов. Некоторые "авторские права" давно охватывали даже непрочитанные гены человека, -- так, на будущее. В приложении к подборке документов Мария обнаружила ксерокопии газетных статей по биотехнологиям лет за десять -- пятнадцать. Краткая история рынка, основные дискуссии, лидирующие точки зрения. Композиция была так чётко выстроена, что тут даже полный невежа разобрался бы, а именно в том, что Аристарх Удодович не только давно и прочно в бизнесе, но досконально знает все его тонкости как этического, так и практического плана, поимённо -- основных игроков на генном рынке, владельцев транснациональных корпораций, учёных и даже инвесторов, уже вкативших гигант­ские деньги в эту индустрию в мире.
       Мало того. Сумасшедший факт: пока весь мир ссорится из-за каких-то десятков тысяч генов, перехватывая участки, споря о морали, обещая волшебные превращения каждому разваливающемуся телу, -- в это грозное время здесь, в кожаной папке, хранится всё то, что ищут все -- там. Весь геном реально расшифрован -- здесь. Каждый участок запатентован -- здесь. И если кто-нибудь -- там, в очень уж развившихся странах, -- вылезет с открытием, что готов пересадить человеку любую живую часть, полностью освежить мозг, продлить время активности, да что угодно, -- то таковой изобретатель неизбежно будет вторым. После Аристарха Удодовича -- Первого. Он выкупил, запатентовал человечество, а оно об этом не знает. Оно в этическом поиске. Кто будет болеть, и чем будет болеть, и где это будет происходить, -- всё под контролем Аристарха. Вот зачем ему нужно было бессмертие! Он собирался вечно быть завхозом. В ином масштабе.
       Мария перекрестилась. Чуть полегчало. Пошарила на той же полке, нашла ещё папку. Конечно, открыла и прочитала. Хоть и поздновато, но надо бы узнать, чем же в последние годы занимался её высокоучёный институт под её, так сказать, чутким руководством.
       Во-первых, из этой папки выходило, что институт круглосуточно трудился, в общем, под руководством Аристарха Удодовича. Именно круглосуточно. А роль прекрасной Марии можно было обозначить как PR-леди. Для отвода всех ненужных глаз. Директор Ужова приходила только утром, когда приходят обычные чиновники, и создавала атмосферу. В этой папке, например, хранились какие-то подписанные собственноручно ею чеки, накладные, приказы, распоряжения. Она вспомнила, что действительно каждый день подписывала тучу бумажек, не вникая в содержание, а просто радуясь, что может что-то подписать, а от этого хорошее дело развиваться будет. Сторонний читатель этой папки мог бы решить, что директор не отличает чашку Петри от ядерного реактора.
       Во-вторых, она отыскала запатентованное имя автора запатентованного злополучного препарата бессмертия. И как ни была уже потрясена её душа, при чтении данной страницы её неукротимое сердце остановилось: Иван Иванович Ужов.

    * * *

       Полюбовавшись луной, отец и сын перевели взоры на землю. Тёмный двор, тихие шаги поздних прохожих. Мирная жизнь. Васька вдруг засмеялся:
       -- Пап, а я в темноте вижу! Может, мой тип заболевания -- с кошачьим синдромом?
       -- Я, Вась, тоже вижу... -- медленно ответил Иван Иванович, удивленно всматриваясь в песочницу. -- Я с нашего этажа вижу, что там брошена поломанная куколка.
       -- А рядом -- формочка для песочных пирожков! -- подхватил Васька.
       Ещё вчера они не обладали этой способностью. Сегодня она пришла.
       -- Ого! Пап! Интересно, какие ещё новости ждут нас? -- Васька аж запрыгал.
       -- Попробуй послушать, о чём говорят во-он те мужики у третьего подъезда.
       Васька вгляделся в мужиков и ахнул:
       -- Пап, да это ж наша братва приехала!
       -- Вижу, но это не за нами. У них тут свои дела какие-то.
       Васька прислушался:
       -- Точно. Они ждут кого-то. А он всё не идёт. Курит у себя дома. Смотри: вон на шестом этаже, в доме напротив!
       -- Ага. Я слышу машину. Сейчас из-за угла выедет "мерседес".
       Через пару секунд во двор вкатился хорошенький новенький серебристый, понятно, "мерседес". Мужики, поджидавшие курильщика с шестого этажа, сказали водителю -- фаршмачит.
       -- Пап, что они сказали? -- прошептал Васька.
       -- Не знаю. Но им явно не нравится поведение того, кто курит у себя дома и не выходит к ним побеседовать...
       -- О! -- закатил глаза Васька. -- Эти учёные отцы! Я, профессор, представьте, и сам догадался: ведь у них оружие.
       -- А, ты теперь не только в темноте видишь, но и карманы насквозь. Я забыл про твоё ясновидение, пардон.
       -- Да при чём тут?.. Я его могу включить, а могу и вы­ключить. Просто я вижу, что эти дяденьки в дорогих костюмах и галстуках собрались крупно поговорить с нашим условным соседом при помощи пистолетов. Посмотри: вон в руке у того, кто с водилой беседует...
       -- Точно, вижу. Наш крепышок. А как принарядился!.. О, с глушителем! -- Иван Иванович погладил сына по голове.
       Во дворе стремительно развивались события. В пару к "мерседесу" подрулил джип. Как раз тот самый, на котором Ужовых весной везли к Мар Марычу. "Царство ему небесное", -- подумал Иван Иванович, поморщившись от воспоминаний.
       Из подъезда наконец вышел курильщик. Его встретили под руки. Он упал на колени, одно из колен хрустнуло, что было слышно даже Ужовым на десятом этаже.
       -- Пап, -- опять зашептал Васька, -- почему они о цветах говорят? Какую-то лаванду раздувать хотят?..
       -- Это сленг. Денег требуют от фараона.
       -- От кого-кого?
       -- От курильщика. Фараон -- милиционер. Въехал, ­мелкий?
       -- Ну ты даёшь! -- Васька присел и продолжил наблюдение за сценой через балконные балясины.
       Рэкетиры продолжали разговор с милиционером. Тот покорно, не поднимая глаз, слушал, кивал, всё пообещал исправить в ближайшее время, а Васька видел, чуял, что гражданин мечтает только об одном: дотянуться до своих ботинок.
       Из мерседеса донёсся голос водителя, в непечатных выражениях пригласившего всех участников базара к окончанию оного. И тогда случилось неожиданное. Причина митинга чуть повёл плечами, его не успели сдержать -- и в секунду он вскочил на корточки, а с корточек прыгнул к "мерседесу". Этого не ждали -- колено-то разбито! Из ботинка вылетела металличе­ская стрела и вонзилась в руку крепыша. А далее курильщик вовсе штуку выкинул: прижавшись щекой к свежему серебру капота, он стремительно отгрыз фирменный стальной рулёк!.. И выплюнул метров на десять, за сарай.
       Ужовы, рыдая от хохота, кинулись в комнату, чтобы не шуметь на балконе. Они катались по полу, держась за животики, и разрывались от неистового желания пойти на балкон посмотреть, чем дело кончилось, -- и не могли пойти, поскольку хохотали они в голос. Так они с самой смертной жизни ещё не смеялись!
       Когда им удалось выползти на балкон, картина во дворе решительно изменилась. Машин не было. Братков тоже. В песочнице сидел курильщик и прутиком чертил квадратики. На колене, которое, по идее, следовало бы срочно госпитализировать, сидела поломанная куколка, головка которой была изящно украшена песочной формочкой. Как шляпкой.
       -- По лестнице пойдём или... так? -- спросил у отца сообразительный сын.
       -- Проверь замки, выключи свет и догоняй, -- ответил Иван Иванович и перешагнул через перила.
       Теперь он прыгал с десятого этажа совсем в иной манере. Плюх мешком -- это осталось в прошлом. Он легко спланировал на травку в пяти метрах за спиной курильщика, сигнально покашлял и двинулся к песочнице.
       -- Добрый вечер, коллега, -- чуть повернув голову, сказал курильщик. -- Присаживайтесь. Покурим?
       -- Я не... -- начал было Иван Иванович, слегка оторопев.
       -- Это раньше. Ну а вдруг вы теперь закурили? Я же не знаю.
       -- Не закурил. Здравствуйте. Я -- Иван...
       -- ...Иванович Ужов. Здравствуйте, если учесть, что вы с сыном на меня уже с полчаса любуетесь.
       -- Кажется, понимаю, -- сказал Ужов.
       -- Ну и хорошо, -- сказал курильщик. -- Вопросы есть?
       -- Да.
       -- Отвечаю. Работал в проекте "Восток -- Запад" на оперативном участке. Искал пропавших Ужовых. Нашёл двух крыс, заражённых супериммунитетом, после чего был вынужден отправить своего руководителя генерала Кузьму Сидорова в психиатрическую благодать. Меня -- в свою очередь -- каким-то образом нашли эти самые добры молодцы. Как они узнали, что я на проекте и что живу по соседству с вашим семейством? Не ведаю. Но от меня стали регулярно требовать то вашу Машу найти, то автора вакцины, то видеоплёнку на телевидение толк­нуть, то ещё что, словом, достали меня капитально. Деньжищами просто завалили. Взяточником сделали! Я иногда новую порцию обнаруживал даже в мусорном ведре!
       -- Не понял...
       -- Встаю утром, открываю дверцу под раковиной на кухне, а там прямо на крышке -- пачка денег. Ночью подсунули, пока я спал. Я крепко сплю. Спал...
       Курильщик вынул из кармана золотой портсигар и опять закурил.
       -- У вас будут, видимо, ещё некоторые неприятности? -- огорчённо спросил Ужов.
       -- Да нет... -- замялся курильщик. -- Я когда крысу крошил, то сам подхватил этот супериммунитет. Генерал велел чуть ли не в металлических рукавицах работать, а я...
       -- А почему у вас колено хрустнуло, когда братки вас уронили?
       -- О! У вас тоже суперслух открылся? Понятно. Да это я так, камуфлируюсь помаленьку. На работе говорят: носить бронежилет! А мне жарко. Я ношу бронегалстук. И распоряжение выполняю, и комфорт себе создаю.
       Ужов повеселился над бронегалстуком, а потом спросил главное:
       -- Вы всё ещё ищете нас?
       -- Да, -- буднично ответил ему его преследователь. -- Но не для них. А только для себя. Я просто мечтаю поговорить с вашей женой и узнать: надолго ли со мной вся эта мутота? То есть столь крепкое здоровье -- оно навсегда моё или как? Да, вот ещё: передаётся ли по наследству? А то я ведь и жениться могу. Вы не знаете?
       Сзади подошёл Васька, внимательно прослушавший весь разговор на дистанции. Он был мрачен. "Ещё один!" -- ревниво думал он, кусая губы и сильно желая куснуть локоть.
       -- Нет, -- невежливо влез он во взрослую беседу. -- Мы не знаем. А наша мама ушла от нас. Её вы тоже не можете спросить. Женитесь сами и попробуйте. Единственный способ узнать наверняка. Женитесь -- вообще всё узнаете.
       -- Это как -- попробовать? -- оживился курильщик.
       -- Значит, так. Пункт первый. -- Васька сел рядом и стал загибать пальцы. -- Ищете молодую здоровую женщину. Играете весёлую свадьбу. Зачинаете младенца традиционным способом, не в пробирке. Он своевременно рождается. Привозите счастливую молодую мать из роддома, берёте ребёнка на руки, напеваете ласковую мелодию и бросаете его в окно. Всё. Чистейший эксперимент. А если в этот момент ваша жена закричит или начнёт падать в обморок, бросьте в окно и её. Будет уже два чистых эксперимента!
       Курильщик почернел, но вспомнив, что душить Ваську бессмысленно, сдержался.
       -- Извините его, дорогой сосед, -- миролюбиво сказал Ужов и даже положил руку на его плечо. Соседа аж покорёжило.
       -- Ладно, живи, -- небрежно кинул он Ваське, на что мальчик даже не потрудился улыбнуться. -- Пойдём ко мне выпьем, -- предложил курильщик.
       -- Мы не по этому делу, -- в унисон ответили Ужовы.
       -- Почему?
       -- Бесполезно. Не берёт.
       -- А меня что -- берёт? -- разозлился сосед. -- Пойдём выпьем в нашем народе всю дорогу означало пойдём поговорим.
       -- Нет, -- отрезал Васька. -- Нам некогда.
       -- А я тогда других товарищей вызову! -- пригрозил сосед. -- Проект "Восток -- Запад", между прочим, не закрыт, а очень даже наоборот. Из-за границы ежедневно интересуются. Вы у них что -- миллион долларов украли?
       -- Нет, мы не воры, -- ледяным голосом ответил Васька.
       -- Знаете, вы не обижайтесь, -- сказал Иван Иванович, -- но мы вам сейчас ничего полезного сообщить не можем. В самом деле.
       -- Ну и пожалуйста! Подыхайте сами! -- Курильщик вскочил.
       -- Да вы не нервничайте, -- попросил Иван Иванович, -- мы тоже сначала нервничали. Просто сейчас всё это бессмысленно.
       -- Зачем вы меня успокаиваете? -- заорал курильщик. -- Я вообще не понимаю -- зачем это всё? Я могу жить дальше или нет? Вы хоть это скажите мне, а не то я взорву ваше проклятое гнездо!
       -- Можете, можете. И жить, и взорвать, только успокойтесь и сделайте вид, что никогда не видели нас, -- попросил Иван Иванович.
       -- Почему это?
       -- Вам невыгодно. Продолжайте получать зарплату за поимку беглецов, тайно грызите железо... А кстати, что это у вас с зубами? -- сочувственно спросил Иван Иванович.
       -- Да! Что? -- подхватил Васька.
       Тут с курильщиком случилась какая-то размягчающая бяка. Он взял в зубы свой портсигар и прокусил его -- с умильным выражением лица.
       -- Я могу прогрызть всё, что угодно, -- торжественно сообщил он. -- В тот день, когда я подхватил эту заразу -- я ведь не знал, что со мной, -- напился и заснул. И у меня сгорел чайник. Я чудом проснулся, а там!.. Всё спеклось, на кухне -- не продохнуть, я чуть не помер, ой, да, извините...
       С ним вдруг сотворились чудеса. Только что бузил-буянил, угрожал милицией, а тут внезапно стал нежным и воодушевлённым. Принялся рассказывать о своей хвори в умильных тонах. Чуть не плакал от счастья.
       -- Я не мог взяться за чайник рукой -- и почему-то схватил его зубами. И оторвал от плиты. Ручки в квартире раскалились -- я их зубами!.. Ну, бля! Я потом весь следующий день ходил по городу и что-нибудь грыз. Кайф!!! Я теперь могу перегрызть любой твёрдый материал. Я даже, -- тут он понизил голос, -- ходил в "Парк искусств" на Крымском валу, там разные статуи стоят, я всех перекусал, даже гранитные, и -- ничего! Я укусил Железного Феликса!
       Иван Иванович и Васька переглянулись. Оба вспомнили Ильзе и специфику её осложнения. Ещё раз подтверждалось, что Мар Марыч был прав: течение бессмертия у всех разное и абсолютно зависит от основ характера.
       -- Вам очень крупно повезло, дорогой сосед, -- сказал Иван Иванович и встал. -- Есть больные, у которых зубов совсем не осталось.
       -- А много их, таких больных? -- тревожно спросил курильщик, закуривая. -- В смысле -- вообще? Сколько нас?
       -- Мы не знаем, -- сказал Васька. -- Дайте вашу визитку. У меня есть одна идея, пока несвоевременная, но мы вам позвоним. И никому не говорите про ваши зубы.
       -- Ха! Да эти ж -- братки -- уже видели! Ой, жаль, что вы не видели, как они драпали, когда я от пистолета глушитель откусил!
       -- Поверьте: забудут! -- Васька зевнул. -- Как говорят в народе, замучаются дым глотать помнить. Пап, нам пора спать.
       -- Да, -- согласился Иван Иванович. -- Спокойной ночи!
       Внезапно присмиревший курильщик пощупал свои карманы, визиток не было, он назвал свои телефоны вслух. Васька кивнул, дескать, запомнил.
       И все разошлись. Правда, странно?
      
       Мария остекленевшим взглядом смотрела на фамилию -- Ужов. Это было как издевательство. И подпись -- его. Подлинная. На всех документах, подтверждающих его так называемое авторство.
       Как ни крути, придётся позвонить Ивану.
       -- Привет, я ненадолго. Как вы там?
       -- Спасибо, дорогая. Удружила. Зачем сбежала-то?
       -- Зачем? Это выяснилось только что. Я держу в руках документ, в котором официально указано, что автором препарата, дарующего людям бессмертие, является Иван Иванович Ужов. Я понимаю, ты...
       -- Что???
       -- Не перебивай. Я понимаю, что тебя как-то подставили. Вспомни, пожалуйста, когда и где ты мог встретиться с сотрудниками моего института и хоть что-нибудь написать по их просьбе. Я имею в виду -- хоть что-нибудь. Например, сыграли в крестики-нолики.
       У Ивана Ивановича, впитывавшего звуки её голоса, так нежно ныло сердце, что он совсем не понимал её слов. Зато понимал Васька, беспардонно слушавший этот разговор с параллельного аппарата.
       -- Мам. Ты меня послушай. Когда ты стала директором, нам от твоих сотрудников принесли подарок -- новую дверь. Сказали -- так принято. При её установке пассивно присутствовал папа: одновременно он сочинял какую-то статью. Он даже не заметил, что в квартире часа два было очень шумно. Потом ему сказали расписаться, дали какие-то бумажки. Он расписался. Всё, я думаю, понятно. Запасные ключи от нашей квартиры слесарь, я уверен, взял с собой, чтобы мы все всегда были под контролем твоих умников. Подопытные мы, мам.
       -- Вась, а Вась, -- ласково позвала Мария, -- ты, может, ещё что-нибудь интересное знаешь?
       -- Знаю. А ты вернись в семью -- я тебе и расскажу!
       -- Не могу, сынок. Надо одного людоеда победить, а потом посмотрим. Он хитрый. Он почему-то не заражён, хотя мог. Интересно, почему? И зачем-то подделал имя автора открытия. А он просто так ничего не делает. Словом, тут, сынок, очень серьёзные вопросы, и мне надо найти ответы.
       -- А давай вместе его поймаем?
       -- А чего ловить -- вон он! Спит на диване. Храпит. Это сейчас самый богатый человек на Земле, не считая твоего папы. У-у! Урод поганый!
       -- Мам, а почему он -- хитрый?
       -- Потому что он раньше всех подобрал под себя нищенствующую русскую постперестроечную науку. Собрал коллектив гениев, дал им по тарелке супа, у них глаза загорелись, ручки зачесались. Словом, то, что на Западе в генной инженерии только разгорается, у нас уже вопрос решённый. Полностью расшифрован и прочитан геном человека. А это абсолютная власть над миром. Наши ребята, оказывается, могут хоть кентавра сделать, хоть динозавра, хоть мамонта. Так что какое-то там бессмертие, которым он нас наградил, это был просто рядовой эксперимент. Обкатка материала.
       -- Мам, а зачем ему было папу автором выставлять?
       -- Думаю, из практических соображений, чтобы всех завязать в удобный ему лично узел. Не знаю, не хватает деталей... Всё равно правообладатель не папа, а этот... вон, который храпит. По документам выходит, что папа сделал научную часть, а этот всё у него купил, запатентовал каким-то хитрым патентом, по которому чем больше заражённых на Земле, тем выгоднее папе. И тебе как наследнику. Но если заражённые захотят вылечиться, то это выгоднее уроду Аристарху, поскольку отбить назад может только он. Противоядие, оказывается, существует. Истинный изобретатель по имени Михаил уже погиб от него. У нас в квартире. Несколько дней назад. То ли флакончики перепутал, то ли ему перепутали. Главное, что он, единственный, кто всё знал изнутри, умер. И теперь Аристарх выше всех. А если кто начнёт приставать к нашему папе как к автору, он, естественно, может только глазами хлопать...
       Всё это Ужов-старший, проявив ту же бесцеремонность, что и его сын, слушал по параллельному аппарату. Немного успокоившись, он сказал:
       -- Маша, ты хорошо себя чувствуешь?
       -- Телесно -- очень, -- удивилась она повороту темы. -- Просто летаю.
       -- Это, Машенька, твоё личное осложнение, -- пояснил муж.
       -- Ты о чём, Ваня? -- участливо спросила жена, решив, что он тронулся от переживаний.
       -- У нас с Васькой был один очень умный знакомый, который, подумав над нашей проблемой, пришёл к превосходному выводу: течение болезни зависит от предыдущей жизни. У некоторых быстро начинаются очень гадкие осложнения, как бы гиперболизирующие основные черты базовой личности. Вот у нас тут, например, сосед есть, от какой-то крысы заразился, так он как был в прошлой жизни рвач с бульдожьей хваткой, так теперь зубами может раскусить статую Железного Феликса, ну который раньше на Лубянской площади стоял...
       -- Ванечка, милый, что ты несёшь, ты сам себя послушай! Кстати, от какой ещё крысы? -- Мария с горечью вспомнила о беглеце Петровиче.
       -- Он убил крысу по заданию партии. И схватил вечность за крысиный хвост. Сегодня он нас с Васькой выпить к себе приглашал. Мы отказались.
       -- Ваня! А вдруг это он моего Петровича... убил?
       -- Какого Петровича?
       -- Ты забыл! Я говорила тебе! Я, когда бежала из института, прихватила подопытную крысу, Петровичем зовут. Звали... Как же он убил Петровича, если Петрович бессмертен?
       -- Он, то есть крыса, видимо, не представился. Крысы не говорят с ментами по-русски. Откуда я знаю, может, это другая крыса?
       -- Ваня, послушай. -- Мария старалась говорить медленно и взвешенно, чтобы до её учёного мужа в полном объёме доходили все смыслы и все детали. -- У моего Петровича та же хворь. Его много раз пропускали через мясорубку. Он соединяется сам с собой минут за пять. Я потеряла его весной. Если твой сосед пытался убить моего Петровича, у него это не получилось бы, понимаешь? Никогда. А если это другая крыса, то, значит, Петрович уже распространил заразу и пошли осложнения. Крысы размножаются с безумной скоростью. Словом, надо срочно узнать у твоего соседа, что за крыса его заразила и как ему вообще удалось её убить. Понятно? А я займусь Аристархом и компанией.
       -- Маш, я схожу, конечно, узнаю, но ты не объяснишь мне, в чём спешка?
       -- Крысы займут планету. Они размножаются быстрее людей. Ты в курсе, сколько крысят в год может принести одна самка?
       -- Нет, -- смутился Иван Иванович, которого никогда раньше не задевала жизнь фауны.
       -- Сотни. Тысячи. И они очень-очень умные. Если по Москве пошла эпидемия крысиного бессмертия, то мне тем более надо срочно растормошить Аристарха, чтобы он дал противоядие. Он, конечно, не захочет. А мне нужно срочно придумать -- как его заставить.
       -- И что, ты будешь бегать по московским подвалам и делать всем бессмертным крысам укольчики? После предварительного тестирования мясорубкой? -- Иван Иванович иногда мог и сострить.
       -- Я ещё не придумала, но если придётся -- побегаю со шприцем. А что? Раз мы заварили эту кашу, нам и расхлёбывать!
       Тут в разговор опять встрял Васька:
       -- Мам, почему это заварили мы? Кажется, заварил Аристарх твой.
       -- Да он тут ни при чём, -- возразил Иван Иванович. -- Это всё от прогресса. Вон пятьдесят лет назад в СССР генетика звалась продажной девкой империализма, вместе с кибернетикой, а теперь мы опять впереди планеты всей... Судьба такая. Историческая необходимость. Всё проверяется на России. Что коммунизм, что эпидемия бессмертия!
       -- А вот тут вы, батенька, не путайте божий дар с яичницей! -- встрял в разговор новый собеседник, неуверенно выговаривающий букву р.
       -- Ой, Владимир Ильич! -- обрадовалась Мария. -- Что-то вы совсем пропали, ни слуху ни духу.
       От этого поворота Иван Иванович уронил трубку, но Васька устоял и удвоил внимание. Он прекрасно помнил зимний телефонный разговор между отцом, паниковавшим дома, и матерью, прогуливавшейся по ночной Красной площади. Это было самое-самое начало всей катавасии. Иван Иванович тогда ещё решил, что Маша спятила. Впрочем, все они по ходу этой истории периодически подозревали друг друга то во временном, то в основательном сумасшествии.
       -- Мария Ионовна, -- тревожно сказал Ленин, -- вы очень долго говорите с семьёй по телефону. А вы проверили Аристарха? Вдруг он проснулся и подслушивает?
       -- И пусть! -- отмахнулась Мария, но к дивану подошла и попыталась заглянуть в лицо завхозу.
       Аристарх Удодович открыл глаза, показал Марии толстый язык, закрыл глаза, перевернулся на живот и махнул рукой:
       -- Идите отсюда! Я спать хочу!
       Мария пошла с трубкой на кухню, плотно закрыв дверь гостиной.
       -- Он проснулся и опять заснул. Он не подслушивает. Владимир Ильич! Что нам всем делать, как вы думаете? -- Мария, кажется, впервые в жизни забыла, что появилась на свет гораздо позднее смерти Ленина.
       -- Учиться. Учиться жить. Слушайте, друзья мои. Современная фармакология вся целиком зависит от находок этого лысого завхоза...
       Васька не удержался и хихикнул от лысого завхоза. Иван Иванович цыкнул на него и вцепился в телефонную трубку до побеления пальцев.
       -- Особо качественные современные лекарства будут бить в гены. Сейчас удовольствие создания нового лекарства стоит примерно полмиллиарда долларов -- это в деньгах, и лет десять -- пятнадцать -- это в годах. Если же взять расшифровки Аристарха, то и деньги, и время сокращаются вдвое-втрое и так далее. Индустрия лечения превратится в индустрию управления жизнью. Вылечить можно будет всё. Это в том случае, если вашу маленькую эпидемию бессмертия удастся остановить. А если вас не остановить, то не понадобится и индустрия Аристарха. Крысы разнесут бессмертие по всей планете, да и люди приложатся. Все будут живы, и худшего безобразия на Земле никогда не было. Вы правильно поняли, что осложнения у всех разные. Бедная Ильзе!.. Знаете, она сейчас уже весь сейф заполнила. Он может взорваться...
       -- Извините, Владимир Ильич, а почему вы сказали про худшее безобразие? -- вежливо встрял Васька.
       -- Потому что души будут вытеснены с Земли горами шевелящегося зловонного мяса. Душа Ильзе, например, уже покинула её тело и в ужасе улетела поискать какое-нибудь другое вместилище, -- пояснил Ленин.
       -- А вы, Владимир Ильич, разве верите в душу? -- осмелился Иван Иванович.
       -- А как же? -- рассмеялся Ленин. -- А я кто, по-вашему? Моё тело в хорошем костюме лежит сами знаете где. Неплохое, кстати, сооружение. Жаль покидать.
       -- Почему -- покидать? -- встрепенулась Мария, горячо любившая ансамбль Красной площади вместе с Мавзолеем.
       -- Да... Эти придурки похабные... Хотят в грунт закопать. Не понимают! Просто не понимают! Ну да ладно, я пока держусь. Давайте лучше послушайте меня ещё.
       -- Про лекарства расскажите, пожалуйста! -- попросил Васька.
       -- Жизнь тела современного человека обязательно должна заканчиваться смертью, -- сказал Ленин. -- Причин две: всё, что имеет начало, обязательно заканчивается. Это во-первых, и это объективно. А во-вторых, ни одно живое существо на Земле сейчас не знает -- зачем бы это ему жить вечно. На других планетах этот вопрос решён. Живут сколько хотят, могут улететь на другую планету. Право имеют, твари недрожащие! Там такой межгалактический туризм! О, если б вы знали! Я, когда с этими инопланетными познакомился, лет десять с ними путешествовал туда-сюда. Хорошо живут! За Вселенной приглядывают!
       -- Я почему-то думал, что за Вселенной Бог приглядывает, -- хмуро сказал Иван Иванович.
       -- Конечно, Бог, а эти туристы -- под Его руководством. Помните древнее изречение? У Бога нет других рук, кроме твоих. Так вот, у тех, других, уже есть право -- Бог им дал его -- присматривать за Вселенной. Они уже ничего не испортят. Они и на Землю ежесекундно помощь присылают. А здешнее человечество пока ничем хорошим не отличилось. Поэтому такие беды, такие беды... -- Ленин будто вспомнил, какие тут беды, и вдруг притих, опечалился. -- Мне вот, думаете, очень приятно было гражданскую войну в России устраивать? Тем более во время мировой пандемии гриппа. Нет, не очень. Но я думал, что уж после такой беды русские поумнеют! Нет, не поумнели. Пришлось ещё кое-что устроить. Нет. Опять!..
       -- Да как же поумнеть-то нам, Владимир Ильич? Вы о чём?
       -- А что -- у вас в стране всё в порядке? -- с ехидцей спросил Ленин.
       -- А нельзя пока без политики, а, дедушка Ленин? -- рассердился Васька.
       -- Бог с тобой, детка, какая политика! -- засмеялся Ленин. -- Послушай цитатку. Из русской классики: "Вам нужно проездиться по России. Вы знали её назад тому десять лет: это теперь недостаточно. В десять лет внутри России столько совершается событий, сколько в другом государстве не совершается в полвека..."* Вот и весь ответ.
       * Н.В. Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями. Письмо к графу А.П. Толстому "Нужно проездиться по России".
       -- Это не ответ, -- возмутился Васька. -- Это буддизм какой-то! Я вас конкретно спрашиваю: что делать?
       -- Я теперь конкретно и отвечаю: сначала узнай -- зачем. Вот что ты собираешься со своим бессмертием делать? Новую религию. Это я уже знаю. Крайняя глупость!
       -- Откуда? Я вам не говорил ничего подобного! -- возмутился будущий пророк.
       Ленин опять рассмеялся, потом вздохнул и сказал:
       -- Давайте на сегодня попрощаемся, а дальше видно будет. Только ты с новой-то религией повремени, малец, ладно? А то ты православного Гоголя только что буддистом обозвал. Путаница в терминах никого не пощадит.
       -- Подождите, Владимир Ильич, -- взмолилась Мария, -- дайте нам совет. Дайте мне совет!
       -- Страна советов, -- печально констатировал Ленин и вышел из разговора. По крайней мере какие-то странные щелчки пошли.
       Послушав эти щелчки, Васька ехидно заметил: "Загробный зуммер".
       -- Маша, -- вернулся к разговору с женой Ужов, -- давай вместе душить твоего гада!
       -- Я позвоню, Ваня. А пока живи как можешь. Я подрастеряла свои расчудесные организационные способности. Мне надо собраться с мыслями. Особенно трудно будет с твоим, так сказать, авторством. Подставили тебя, милый, под статью.
       -- А что тут уголовного? Генетика у нас не запрещена.
       -- Причинение тяжких телесных повреждений, например!
       -- Ага. В форме бессмертия! -- выступил сам себе нечаянным адвокатом Иван Иванович -- и осёкся, вспомнив печальную судьбу Ильзе.
       -- Вот-вот, -- сказала Мария. -- Уходите из города. Надо проездиться по России... Целую, милые, пока.
       Она вернулась в гостиную, осмотрела Аристархов затылок с пятью спутанными мокрыми волосинами, плюнула ещё раз и возобновила чтение документов. Сейчас даже перспектива быть застигнутой на месте не пугала её абсолютно. Она открыто переворачивала папку за папкой, изучала каждую бумаженцию, запоминала свои ощущения. Мария готовилась к битве за смерть.
      
       Бесследно всё сгибнет, быть может,
       Что ведомо было одним нам,
       Но вас, кто меня уничтожит,
       Встречаю приветственным гимном.

    Валерий Брюсов. "Грядущие гунны"

      
       "13 августа... самый сильный звездопад за сто тридцать лет... Торнадо в Майами-Бич... Страшный ураган, возникший ниоткуда, разрушил в Волгоградской области сотни домов... Сегодня Всемирный день левшей. Леворукость всегда настораживала и пугала... Тает главный ледник в Швейцар­ских Альпах, отчего могут возникнуть сели, наводнения в западноевропейских странах... От небывалой жары в Европе ежедневно умирают люди..."
       Отец и сын Ужовы слушали апокалипсические новости, слоняясь по квартире в поисках необходимых вещей. Они собирались в дальнюю дорогу. Решено было послушаться Марию и покинуть эту квартиру непременно и побыстрее. Собственно, вчерне они давно решили оставить город и, возможно, страну, а знакомство с зубастым соседом мощно укрепило эту мысль. Курильщик уже дважды приходил, звонил: Ужовы не открывали дверь, не подходили к городскому телефону. Было похоже, что сосед хочет скооперироваться, создать некий кружок или боевой отряд бессмертных, словом, что-то действующее от имени силы, -- а Ужовых такая даль не манила. В отличие от курильщика, или Зубастого, они уже успели прочувствовать и обдумать своё положение. А сосед пока просто упивался своими сверхчеловеческими возможностями, и отговорить его от игры мускулами не представлялось возможным.
       Прособиравшись, Ужовы сели и пожали плечами. Выходило, что собраться в дорогу неописуемо трудно, когда знаешь, что тебе не надо от чего-либо защищаться. Тёплый свитер -- не нужен. Ботинки -- ну разве что для приличия, поскольку босиком ходить они могли хоть по углям, хоть по толчёному стеклу. Карманный ножик туриста -- а что резать-то? Им не нужна еда. Не нужны ветки для костра, да и спички тоже. Документы легко умещались во внутреннем кармане, например, курток, но показывать документы было нельзя никому: Ужовы все в розыске. А поддельных корочек у них не было никаких.
       Иван Иванович сначала надел костюм с галстуком, потом кроссовки, посмотрел на Ваську, хладнокровно наблюдавшего за составлением отцовского прикида, и всё снял. И усмехнулся. Да, нелегко.
       -- Пап, сосредоточься. Мы не должны привлекать внимания. Вот и весь прикид, понял? Смотри на меня.
       Васька продефилировал по комнате. Лёгкая бумажная серо-зеленая футболка, потёртые джинсы с дважды подвёрнутыми штанинами -- на вырост, курточка под цвет футболки, высокие ботинки с модными подмётками: тяжелыми, рифлёными, с металлическими вставками. Экипирован он был мудро: неброско и практично. Отец не сразу и сообразил, что Васькина одежда собрана из фрагментов как старого отцовского, так и материнского гардеробов. Куртка, например, была на молнии, то есть унисекс; Иван Иванович вспомнил, как подарил эту вещицу жене пять лет назад и очень гордился, что нашёл именно такую, с дюжиной внутренних карманов и карманчиков. Маша любила внутренние кармашки.
       -- Понял. -- Ужов пошёл ворошить одежду по второму кругу. -- А почему ты думаешь, что карманы -- это главное?
       -- Пап, а кто у нас ясновидящий: я или ты, ась? Светлячков собирать...
       -- Ещё раз понял.
       Васька вышел на балкон и посмотрел в окно назойливого соседа -- Зубастого, как они его поименовали. Какое-то движение чувствовалось в кухне. Васька включил своё дальновидение с дальнослышанием и узнал, что Зубастый тоже пакуется. В данный момент он размораживал холодильник, подъедал оставшиеся продукты, болтая по телефону с набитым ртом. Громко работал телевизор: в популярном ток-шоу обсуждалась жгучая тема -- стареть или не стареть? В прихожей стоял крепко увязанный рюкзачок. Васька поднапрягся и, рассмотрев его содержимое, понял, что Зубастый ещё не всё про себя знает. Например, в походной аптечке трогательно доминировал йод, который, понятно, был ни к чему. Ну разве что оказывать первую помощь каким-нибудь поцарапавшимся простым смертным. А поскольку Зубастый совсем не походил на сестру-брата милосердия, йод он припас, видимо, для себя. Значит, ещё малоопытен в своём бессмертии.
       Васька вернулся в комнату и доложил отцу результаты дистанционной разведки.
       -- Понятия не имею, -- равнодушно сказал Иван Иванович, роясь в шкафах, -- куда может собираться столь бесполезное существо. Ему ведь и скрываться-то пока не от кого. Братки от него отстали, а свои не в курсе. Осложнение у него пока всего одно, да и то незаметное. Для стороннего взгляда. Он же гранит лишь по ночам грызёт.
       -- Пап, а вдруг он за нами хочет увязаться? Он же не знает, что я каждое его движение вижу.
       -- Оторвёмся. Лично меня устроило бы в путешествии только общество нашей мамы. -- Он вздохнул. -- Но она просила пока не мешать ей. В ближайшие... сто лет?
       -- Пап, а почему ты согласился на её просьбу? Вдруг ей всё-таки понадобится наша помощь в борьбе с её Аристархом? Она ж у нас девушка без фантазии.
       -- Этого мы, Василий, теперь не знаем. Сам видишь: у каждого свои осложнения. Вот у тебя ясновидение открылось. А вдруг у неё тоже что-нибудь открылось?
       Иван Иванович выбрал одежду под стать Васькиной, нарядился и удивился:
       -- Никогда в жизни не ходил в таком!
       Действительно, выглядел он неуклюже: привычка к костюму въедается в человека, выходит, подкожно. Превратившись в джинсово-спортивного дядечку, Иван Иванович стал походить на оседланного страуса. Почему-то именно это диковатое сравнение возникло в умах обоих Ужовых при разглядывании внешности старшего.
       Иван Иванович немного попрыгал на месте. Ничего. Вроде удобно. Даже очень удобно. Ещё подпрыгнув, Иван Иванович коснулся потолка.
       -- Папа! -- прошептал Васька.
       Иван Иванович плавал под потолком, озорно поглядывая на потрясённого сына.
       -- Кажется, у меня открылось ещё одно осложнение! -- донеслось с потолка.
       -- Ну конечно, -- сообразил Васька. -- Ты ведь у нас учёный товарищ. Всю жизнь плавал в облаках. Получи.
       Иван Иванович сделал в воздухе аккуратненькое сальто и сел на стол.
       -- Слава Богу, папуля, что ты можешь не только взлетать, но и садиться, -- облегчённо выдохнул Васька и тоже попытался подпрыгнуть к потолку. Не вышло.
       -- А ты не торопись, сынок! -- ободряюще сказал отец. -- Ты ж в прежней жизни не витал в облаках. Ты у нас глубоко земной вундеркинд, золотые руки. Ты сам говорил, что учитель труда в школе всегда тебя выделял. Ну-ка попробуй что-нибудь сломать!
       Раздосадованный своей нелетучестью, Васька взял гантели, подумал, повертел их -- и раскрошил пальцами в пыль.
       -- Ого! -- засмеялся Иван Иванович. -- Неплохо! Если мы потеряем ключи от дома, проблем войти не будет! Ура!
       -- И не только в нашу дверь, -- с торжеством добавил Васька.
       В дверь позвонили. Ещё раз, понастойчивее. Иван Иванович глянул в окно, увидел дюжину казённых машин, пожарную лестницу и массу граждан в штатском, разворачивающих во дворе сети.
       -- Пора, Васёк, -- шепнул отец. -- Полетели! Прыгать больше некуда.
       -- Своевременное у тебя, пап, осложненьице! -- восхитился Васька. -- Подожди, я пойду на Зубастого посмотрю. Это, видать, его происки.
       Зубастого в квартире уже не было. Хороший легковой автомобиль уносил его в аэропорт. В кармане уютно похрустывал свежий заграничный паспорт с шенгенской визой. Вояжёр не чувствовал угрызений совести: ведь он сообщил в штаб о месте пребывания Ужовых, вызвал сотрудников со спецтехникой, потом выдумал себе заболевшую бабушку и был таков. Как ни была проста его умственная деятельность, её ночных продуктов хватило, чтобы принять решение -- немедля исчезнуть из города. Он точно знал, что с ним сделают, если догадаются о заразе: он сам именно это сделал с двумя крысами, беленькой и серенькой. А запасной ключ от сейфа, в котором хранились их живые хвостики, Зубастый прихватил с собой. Так, инстинктивно.
       В Москве лил рекордный за тридцать лет поток воды с неба. На дорогах останавливались машины, в подземных переходах бурлили реки. В новостях обещали добавку ко всему этому -- град. Зубастый слушал радио в нарастающей тревоге: авиадиспетчеры обещали забастовку с голодовкой -- ради повышения зарплаты. Одновременно продолжался уникальный метеоритный дождь -- массово падали персеиды, а зеваки-наблюдатели интенсивно загадывали желания, ибо следующий поток этих прекрасных звёздочек просыплется только в двадцать втором веке.
       "Нашли время! -- скрипел зубами Зубастый. -- Ну и денёк! Вообще!" Ему были ясны его желания, а на персеиды он успеет взглянуть в следующий раз.
       -- Самолёты пока уходят по графику, -- немножко успокоило его радио.
       Зубастый впервые в жизни пожалел, что не верит в Бога и не умеет молиться. Сесть в самолёт! Скорее из России! Как можно скорее! Он от рождения обладал крепкой нервной системой, а благоприобретённо и суперзубами, но сейчас он почему-то всё больше нервничал. Ему виделись непредвиденные осложнения -- то с какой-нибудь таможенной декларацией, то под металлоискателем-рамкой, то вдруг неуместные вопросы попутчиков. Всего этого в принципе не должно было быть, документы настоящие, никакой контрабанды при нём не было, внешность самая нейтральная, объявить его в розыск пока никто не мог, не догадались бы. То есть нервничал он, считай, попусту, но нервничал всё сильнее.
       За поворотом показалось Шереметьево-2. Вместо облегчения он ощутил новый взлёт паники. Зубастый распахнул бардачок, схватил гаечный ключ и перекусил его, как спичку. Немного отлегло.
       Аэропорт бурлил. В залах ожидания все напряжённо вслушивались в сводки новостей. Работали все телевизоры. Изо всех углов доносились позывные всевозможных радиостанций. Общее желание взлететь царило так мощно, громадно, даже надрывно, что Зубастый опять закипел. Он предпочёл бы более будничную атмосферу. Ему было неприятно быть как все. Он уже свыкся со своей определённой уникальностью.
       Полтора часа ожидания тянулись, как прямая линия в учебнике школьной геометрии. Зубастый с детства ненавидел её за невообразимость. Объявили посадку. Путешественника затрясло по-крупному.
       В салоне он первым делом попросил наушники, воткнул в подлокотник и поймал бортовую волну с вальсами Штрауса. Первый раз в жизни он так наслаждался классической музыкой. Вечной музыкой! Он решил, что, когда приземлится в Вене, непременно купит диск со Штраусом. Он впитывал дивные звуки каждой клеточкой. Будь музыка съедобной, он, наверное, попросил бы стюардессу нарезать эти мелодии ломтиками. Он так увлёкся, что не заметил разбега и взлёта. Лишь за облаками, когда луч свободного от земных погодных коллизий солнца коснулся его щеки, Зубастый вынырнул из вальса и попросил у стюардессы белого вина.
       Двигатели ровно гудели, облака за иллюминатором клубились и сияли, белое вино приятно булькало в желудке, Штраус неустанно вальсировал. Через полчаса Зубастому решительно полегчало и он пошёл в туалет. Сделав дело, постоял перед зеркалом, полюбовался на свои суперзубы. Вроде бы ничего особенного, ровные, чуть желтоватые, без особых примет, а вот поди ж ты! Супер! Навсегда! На всю вечную жизнь! Ему вдруг нестерпимо захотелось что-нибудь погрызть. Конечно, несвоевременно, а что делать? Хочется. Очень хочется. Он уже понял, что его стремление грызть твердые предметы выражает прежде всего состояние души. Гаечный ключ в дороге, например, прекрасно сработал против психоза. Сейчас было нечто другое: возрастающее торжество! И при нём, оказывается, тоже было бы неплохо что-нибудь куснуть. Но что?
       На маленькой территории туалета ничего супертвёрдого не было. Ну, маленький кран с водой, но такой маленький, хиленький, -- не то! Ручка дверная. Вообще не то. Похожа на пластик. Ещё застрянет в зубах -- чем выковыривать? Чушь. Унитаз? Фу. "Эх, где мой Железный Феликс!" -- вздохнул Зубастый, сладостно припоминая сказочные мгновения: подошел к постаменту, погладил -- и хрясь! Выгрыз кусок металла. Сам не понял, как это столь невероятная операция проделалась с такой лёгкостью.
       Делать нечего. Он вышел из туалета и, задумавшись, столк­нулся в коридорчике со стюардессой, развозившей на тележке подогретый обед для пассажиров. Тележка? Нет. Похоже на алюминий. Это всё равно что вату жевать. Нужна сталь. Не меньше. Зубы уже просто чесались. Зуд нарастал нестерпимо. Перед глазами больного поплыли видения одно другого мучительнее: статуя Мухиной "Рабочий и колхозница"... Эйфелева башня... особенно фигура Петра Великого, установленная посреди Москва-реки...
       Шатаясь, он пошёл к своему креслу. К зубному зуду добавилась тошнота. Кусаться хотелось до мути!
       В двух шагах от своего места он заметил пассажира с ноутбуком. Не думая, с дрожащими руками, Зубастый бросился к этому пассажиру, схватил прибор и в несколько секунд размолол его до последней клавиши. И выплюнул на ковровую дорожку. В салоне завизжали женщины. Это подстегнуло несчастного, тем более что компьютер оказался мягким и только распалил его страсть.
       Зубастый кинулся к кабине пилотов, попутно кусая всё, что казалось хоть чуточку твёрдым. На одной стюардессе он заметил маленький золотой перстенёк, откусил вместе с рукой, опять выплюнул с негодованием и, рыча страшным голосом, рванул вперёд. У двери кабины его пытались остановить добровольцы из пассажиров, но он легко устранил препятствие, молниеносно перекусив четыре глотки. Кровь на зубах оскорбила его до крайности: мало того что солёная, она -- жидкая! Потребность в сталегрызении возросла до крайности.
       Ворвавшись в кабину, Зубастый оторвал от пола кресла пилотов и стал искать в них металлические части, попутно кроша все остальные. Командир корабля до последней секунды передавал на землю сигналы смертельной опасности...
      
       Ужовы придирчиво осмотрели друг друга, проверили карманы, вышли на балкон и взглянули на суетящихся во дворе спецов. Те уже развернули все ловушки, оцепили район и теперь покуривали, поглядывая на десятый этаж. Заметив Ужовых, рыцари передовой науки затушили сигареты и замахали руками.
       -- Фамильярность! -- с негодованием заметил Васька, завязывая на поясе верёвку дополнительным узелком.
       Иван Иванович доверил крепёжные работы сыну как вундеркинду-золотые-руки. Репетируя, они сначала полетали по квартире и убедились, что Иван Иванович вполне вынесет двоих. Потом нашли ремни, бечёвки, веревки, выбрали что покрепче, взяли моток про запас, ещё полетали -- с грузом -- и облегчённо вздохнули. Теперь можно и в путь. Каникулы кончились.
       -- Пап, а ты дорогу знаешь?
       -- Ну, в общем... Я ведь никогда... Но нам ведь главное -- просто лететь. Стрелять в нас не будут -- бессмысленно. И они это знают.
       -- А если мы до полусмерти напугаем мирных граждан? А если за нами вышлют вертолёт с какими-нибудь хваталками-крючками? Ты ведь неопытен в воздухоплавании над Москвой. Опять же -- провода, встречные птицы... Ты меня удержишь?
       -- Васька! -- взорвался отец. -- Ну что ты предлагаешь? Вон выгляни в окно! Выбора-то нет. Большая научная мясорубка ждёт нас. Каждая клетка наших тел с каждой секундой дорожает. Мировое сообщество учёных втихаря замерло: ждут, стервятники. Биоинженеры запасаются своими нанолопатами -- докопаться до секретов бытия. Нам даже пикнуть не дадут про всякие там права неприкосновенной личности! Лететь надо немедленно, и все дела. -- И он потуже затянул верёвку, соединяющую его с сыном.
       -- Ладно-ладно, это я так, для куража... -- успокоился Васька.
       Они приставили к перилам табуретку и сделали первый шаг. Наблюдатели приготовились ловить их тела. Это странно, однако никто из специалистов, сконцентрировавшихся на поимке Ужовых, не задал себе психологический вопрос: почему они вообще вышли на балкон? Что за бравада?
       Иван Иванович с небольшой картинностью встал на кромку перил и протянул руку Ваське. Тот подхватил игру: торжественно поднялся, шумно оттолкнул табуретку, прижался к отцу, словно прощаясь, положил голову ему на грудь и...
       С минуту столбняк не отпускал очевидцев. Открыв рты, они смотрели на улетающих прочь Ужовых и теребили в руках бесполезную сеть. Наверное, с таким же чувством влюблённый бедняк наблюдает за пышной свадьбой своей девушки с другим, более обеспеченным дуралеем.

    * * *

       Через 50 лет мы избавимся от абсурда выращивания целой курицы для того, чтобы съесть только грудку или крылышко, и будем выращивать эти части по отдельности в подходящей среде..."
      

    Уинстон Черчилль, премьер-министр
    Великобритании,     1932 год

      
       Мария разложила на полу все документы, изобличавшие Аристарха Удодовича в многолетней незаконной деятельности на биотехнологической ниве. Всё, над чем билось мировое научное сообщество, то сопротивляясь общественному мнению, то потворствуя ему, всё, что носилось вокруг генной инженерии, обсуждалось в парламентах и прочих важных инстанциях, -- всё это давно и далеко послал Аристарх Удодович, завхоз института и тайный руководитель Центра экспериментальной медицины. Он сам принял решение: разрешил сотрудникам любое клонирование, любые, так сказать, улучшения любых видов, их скрещивания -- вплоть до получения настоящих крокозябликов -- во плоти.
       Эти добры молодцы, прикормленные и даже закормленные Аристархом, давно вышли на уровень получения плодоносящего капустофеля. Квакающие фрукты, судя по фотографиям и аудиозаписям, давно уже не развлекали этих учёных ввиду своей банальности. Скрестив, перекроив, вывернув и перетасовав абсолютно всё генное, вплоть до выращивания мамонтёнка, динозаврика и маленького зелёного человечка, не нуждавшегося в пище, эти весёлые ребята подошли к яду бессмертия ещё в 2000 году. Как они шутили, к юбилею христианства. У них были такие шутки.
       Мария смотрела на храпящего Аристарха и уговаривала себя успокоиться, застыть, окаменеть, чтобы выдержать то, что она задумала, до конца. До победного конца. Как вы помните, её с весны мутило от людей, точнее, от любых проявлений банальной физиологии. Ей всё больнее давили на нос ароматы пота, даже простой испарины. А хлюпы и хрипы, извергавшиеся бронхами храпуна, разрывали её уши, жаля куда-то в сердце.
       Так прошла ночь. Утром завхоз проснулся, потянулся и почти ласково посмотрел на свою гостью:
       -- Ну-с, что надумали?
       -- Пока ничего, -- ласково ответила Мария. -- Хочу на дачу. К вам. Интересуюсь новейшими достижениями подпольной науки.
       -- А зачем это вам? -- Завхоз поднялся с дивана, потянулся, сделал лёгкую гимнастику.
       -- Женское любопытство, понимаете ли.
       -- У вас? -- удивился Аристарх Удодович.
       -- Поехали! -- резко сказала Мария. -- А то укушу!
       -- Кусаться нехорошо, -- сообщил ей завхоз, как ребёнку.
       -- Иногда очень хорошо, -- заверила его Мария, подходя вплотную.
       Аристарх Удодович отшатнулся.
       -- Ага. -- Мария перестала дышать и положила руки на его плечи. -- Ага. Себе вы это дело не вкололи. Значит, знаете, в чём допустили брак. Давно знаете?
       -- О каком браке речь? -- Он попытался вывернуться, но Мария вцепилась в него крепко и чуть-чуть вдавила свои острые ногти в кожу.
       -- Отпустите меня, -- задёргался завхоз. -- Я не люблю, когда меня царапают!
       -- И долго мы тут обниматься будем? -- спросила Мария, чуть сильнее вжимая ногти в потные плечи завхоза.
       Ей было бесконечно противно трогать это липкое существо, но что поделаешь -- дорогу на дачу надо узнать.
       -- Вы не сделаете этого! -- ещё раз попытался вырваться завхоз. -- Вы же знаете!
       -- Почему же? Сделаю! -- Мария царственно улыбнулась. -- Неужели вам не хочется бессмертия? Вернёмся в институт, будем работать дальше...
       -- Работать дальше -- не над чем! -- крикнул ей в лицо Аристарх Удодович. -- И незачем. Всё ясно. Всё сделано!
       -- А теперь надо всё переделать, дорогой Аристарх Удодович. Давайте без свары, ладно? -- И она ещё крепче вцепилась в него ногтями, задыхаясь от омерзения.
       Аристарх почувствовал, что ещё один нажим -- и острые ногти войдут под кожу. Правда, это ещё не стопроцентная опасность заражения, но уже на полпути точно. А ему никак не хотелось болеть. Он уже болел. Ему тогда вовремя вкололи антивакцину и отменили сувенирное бессмертие. Сотрудники секретной лаборатории, поэкспериментировавшие с препаратом на своём патроне, навсегда зареклись делать такие вещи без предварительного изучения дополнительных материалов, а именно -- души человека.
       А было так.
       Три года назад, когда успех был уже очевиден, Михаил, ныне покойный главный изобретатель, решил, что первым в вечность должен пойти начальник, хозяин, отец наш родной. Он же всех собрал в команду, он их всех выкормил почти грудью, значит, ему и бессмертие в руки. Первому.
       Вся лаборатория собралась ночью, торжественно, с угощениями, сели в кружок, затаили дыхание.
       Аристарху ввели не в какую-нибудь там ногу через чулок, а прямо в вену. Он не любил уколов, но, зажмурившись, выдержал и даже улыбнулся чуть смущённо. Посмотрев на локтевой сгиб, он отметил, что дырочка от иглы мгновенно затянулась, исчезла, как не было. Ну вот! Значит, всё правильно.
       -- Давайте чаю попьём! -- Хозяйским жестом он пригласил сотрудников к столу, стараясь держаться скромно и буднично: величие распирало так, что с этим что-то надо было делать.
       Пока разливали чай, резали торт, Аристарх пошёл к себе в кабинет и достал из заначки французский коньяк, мартини, бейлис. Пока он загружался, в лаборатории включили музыку, заговорили все разом: возбуждение было необыкновенное, ведь такое чудо случилось впервые в истории человечества! Тут бы и шампанское не повредило! Стали решать -- кого послать в ночной супермаркет. Говорили то все хором, то вдруг умолкали, заворожённо глядя друг на друга. И обнимались, и целовались, и даже плакали. Суматоха безудержного восторга взбиралась всё выше, куда-то к потолку. Упал стакан, разбился, и все дружно закричали: "На счастье!"
       Наконец сели; ждут Аристарха. И он вышел. С бутылкой коньяка в мохнатой лапе с полуметровыми когтями. Сзади из брюк торчал мощный зеленоватый хвост. Кожаные ботинки лопнули по швам, разодранные новенькими жёсткими копытами. Аристарх, судя по осанке, чувствовал себя великолепно. Протопал к столу, поставил бутылку, налил в изящную богемскую рюмку -- и вдруг заметил, что лица всех окружающих как-то изменились в цвете. Не понимая, даже не думая, он мельком посмотрел в зеркало, висевшее в простенке лаборатории, и с утробным стоном схватился за свои блестящие острые рога, выронив коньяк...
       Пока Михаил трясущимися руками вводил шефу противобессмертную вакцину, окружающие сидели в оцепенении и боялись дышать общим воздухом. Было слышно, как бьются отяжелевшие сердца.
       Получив укол, Аристарх сел, налил себе полную кружку коньяку и стал ждать.
       На сей раз процесс развивался гораздо медленнее. Сначала потрескались и отвалились рога, потом когти, шерсть... Лишь через полчаса откинулись копыта, появились человеческие ноги, и лаборатория перевела дух.
       Все молчали. Аристарх махом выпил коньяк, вслушался в его ход по пищеводу и вдруг, осклабившись, провозгласил неожиданный тост:
       -- За нашу советскую науку! -- И раскинул руки, словно желая всех обнять одним широким, счастливым объятием.
       Сотрудники слабо зашевелились, заулыбались, правда, несколько судорожно, похватали рюмки, выпили раз-другой-третий-десятый, потом сбегали ещё, и к рассвету все уже громко храпели где попало.
       Наутро пришла уборщица Дуня, вымела осколки посуды и ошмётки странной зеленоватой шерсти. (Рога и копыта Аристарх Удодович спрятал в сейф -- на память.) Осмотрев поле научной деятельности, усеянное полуживыми учёными, женщина немного удивилась -- здесь обычно не пили, -- но ничего не сказала. Подумаешь, мужики выпили! Вон её Федька, считай, каждый день...
      
       Одним словом, сейчас у Аристарха Удодовича, крепко зажатого Марией, не было ни малейшего желания стать бессмерт­ным. Точнее -- получить инфекцию именно сейчас, когда в его личной дачной лаборатории вовсю кипела работа над очищением препарата телесного бессмертия от осложнений души. Это было пока единственное, что никак не получалось у его подопечных -- при всей их гениальности. Аристарх торопил их, боясь ругаться, но закипал всё мощнее, -- ведь он уже привык получать результат быстро и качественно. Какого, например, динозаврика ему спроворили! Чудо!
       И теперь он ждал вот этого, последнего чуда света! Высшего чуда! Высочайшего! И чем больше ждал, тем острее хотел получить Это. У него было всё, чего не было ни у кого на свете: умнейшие специалисты и полностью прочитанный геном. И не только человеческий. У него был самый главный товар.
       Но Это не давалось... И Михаил, сучонок, умер. Самоубился, зараза. Теперь когда ещё без Михаила доберутся до главного секрета!..
       Мария ночью, разбирая бумаги, приблизительно догадалась, чего именно ждёт Аристарх от своих учёных рабов. Догадка эта опечалила её. Полученная ею доля бессмертия была, как ни крути, из той, первой, неочищенной партии, которая каждому заболевшему гарантировала индивидуальное осложнение. Следовательно, от этой хвори лучше пока избавиться, так она решила для себя, хотя у неё лично не было особых проблем. Ну, с ногтями чуток повоевала -- так ведь победила. Уговорила. Словами! Знала бы она, какие проб­лемы были у Аристарха!
       Впрочем, она догадывалась. Женская интуиция подсказывала, что не зря трепещет завхоз. Не зря.
       Поцарапывая мокрую кожу завхоза, она для убедительности пощёлкала зубами. Вышло смешно, однако Аристарх перепугался до слабости в коленях и даже напустил в штаны.
       "Так, -- поняла Мария, унюхав, -- теперь или никогда!"
       Она толкнула его в грудь, он упал на диван. Она взяла ножницы и замахнулась:
       -- Распорю твоё брюхо и плюну в дырку! Три секунды на раздумье!
       Аристарховы мозги, затуманенные ужасом, слабо шевельнулись и выдали вариант:
       -- Поедем, но с ребятами я сам поговорю, идёт?
       -- Поедем, а там посмотрим. Так -- идёт. Одевайтесь. И не вздумайте лезть в душ.
       -- Но я же... Мария Ионовна... -- заёрзал по уши мокрый Аристарх Удодович. -- Сами видите...
       -- Сами виноваты, -- объяснила Мария, поигрывая ножницами. -- Быстро.
       Её очень сильно тошнило от этой сцены, от вонючего завхоза, от предстоящей дороги в одном автомобиле с этим трясущимся уродом, но сила, откуда-то изнутри приказавшая ей идти выбранной дорогой, была неумолима. Иди! Никогда раньше Мария не знала за собой настоящей целеустремлённости. Она жила, как вечнозелёный цветок, которому некуда и незачем идти. Действительно, зачем цветам ходить?
       Но сейчас, когда перевернулся весь мир, она словно вытащила из грунта свои корни, отряхнула тьму и полетела. Ей на самом деле казалось, что тело -- летит. "Возможно, и это тоже моё осложнение!" -- подумала она.
      
       В машине было душно и противно. Мария, не выпуская ножниц, села на заднее сиденье и опустила окно. Помчались. Аристарх умоляюще посмотрел на неё: "Сквозняк!" Его бугристое лицо было перекошено.
       Лучше бы он молчал.
       -- Ах ты, нежная тварь! -- не выдержала Мария и всё-таки ткнула ему в шею ножницами.
       Два острия вонзились в рыхлый загривок завхоза, отчего машина дёрнулась в сторону и впечаталась в бетонный столб. Аристарх Удодович проглотил руль прямо желудком...
       Кругом закричали, засвистели, Мария ослабленно откинулась назад, чуть не плача от досады. Попыталась выбраться из расплющенного автомобиля, но дверь заклинило. Плохо. Сейчас приедут из Службы спасения, срежут крышу, а потом заметят, как у пострадавшей дамы экстренно срастаются переломанные ноги. Плохо. И совсем плохо, что не выдержала своей тошноты, брезгливости, ткнула Аристарха, испугала Аристарха. Он был вульгарно смертен. Плохо.
       Спасатели резали крышу и дверь, а Мария соображала, как спрятать ноги. Ей нечего было сказать спасателям. Кости уже срослись. Даже синяки пропали. Всё. Целостность организма восстановилась. Мария закрыла глаза. Что соврать милиции? Как спрятаться? Вот уже разжали кузов, выкинули крышу и двери...
       -- Вы как? -- сочувственно спросил старушечий голосок. -- Спортом больше не занимаетесь?
       Мария вздрогнула от неожиданного вопроса, открыла глаза и увидела свою старинную знакомую -- хрупенькую старушку с Гоголевского бульвара, некогда спасённую от банды подростков. Откуда? Но думать было некогда. Бабуля протолкнула в машину плед, Мария укрылась и, демонстративно хромая, выкарабкалась на тротуар. Подскочили врачи.
       -- Не надо, деточки, не беспокойтесь, -- убеждала медиков бабушка. -- Мы с внученькой сами... Тут близко. Я сама хирург. Мы справимся!
       Стражи порядка, усердно протоколировавшие происшествие, на минуту выпустили квохчущую бабушку с внученькой из виду. Один молоденький курсант подбежал было, но ему тут же сообщили, что закутанная в плед женщина просто случайно подсела в роковой автомобиль. Просила, так сказать, подбросить до соседней улицы. А водитель, понимаете, вот что учудил. Разбился, горемыка. Возможно, был пьян. (Мария вспомнила, сколько водки выпил завхоз накануне. Наверняка амбре ещё несёт. Да и всё остальное, включая мокрые штаны пострадавшего, могло подтвердить следствию его состояние.) А любимая бабушка -- вот -- мимо шла. К счастью.
       Женщины засеменили в ближайшую подворотню. Бабуля вела себя так уверенно, словно всю жизнь спасала людей от преследования. Оторвались.
       Когда опасность диалога с властями и спасателями осталась позади, Мария выпрямилась, вернула старушке плед и выдохнула:
       -- Спасибо! Но как вы здесь оказались? До вашего дома отсюда ого-го. И этот плед... Как это?
       -- А вы, милочка, там, весной, на моём бульваре -- как оказались?
       Бабуля выдержала вполне театральную паузу и сама же ответила:
       -- А вот так!
       Мария молчала, восхищённо глядя на собеседницу. Судьба! Вот что такое судьба! "Не трогай моих волчат, Иван-царевич, я тебе пригожусь..." -- в памяти вспорхнула стайка сказочных птиц.
       -- Я могу что-нибудь сделать для вас? -- спросила она. -- Я перед вами в слишком большом долгу.
       -- Деточка, я часто смотрю телевизор. У меня пока, слава Богу, очень хорошая память. Умею сопоставлять факты. Я давно всё поняла про тебя. Спаси тебя Господь...
       -- Но всё-таки как вы именно здесь да с пледом?.. -- Мария была очень взволнована.
       -- Сама не знаю, честное слово. Позвонил какой-то пожилой мужчина, чуть картавил, и сказал: "Бери плед и поезжай!" Адрес назвал. А голос такой убедительный, такой, главное, знакомый, что я почему-то встала и поехала. На метро! А у меня ноги больные, позвоночник... я в метро лет пять не была.
       -- Вы не узнали голос? Совсем?
       -- Похож очень, -- бабушка крепко задумалась, -- на... на... Ой.
       -- Ленин, -- одновременно сказали Мария и бабушка.
      
       Отец и сын Ужовы быстро исчезли за низкими хмурыми облаками.
       -- Карлсоны полетели! -- радостно кричал во дворе какой-то не к месту просвещённый мальчик и махал рукой.
       Сыщики загробно молчали. Когда прошло первое впечатление от позора, старший по группе вынул телефон и набрал номер Зубастого курильщика. Не получив, естественно, ответа, он позвонил руководству и в полшёпота доложил обстановку. Ему в полшёпота обрисовали его светлое будущее; офицер потемнел.
       Группа, отбросив сети, побежала в соседний дом к Зубастому. Звонили-звонили -- тишина. Открыли дверь специнструментами, тщательно осмотрели квартиру, обнаружили пустой выключенный холодильник, доложили по инстанции.
       Возвратившись в штаб, узнали о катастрофе венского самолёта. С места падения сообщили, как из кучи обломков, из огня и дыма, выпрыгнула бойкая верхняя челюсть и поскакала искать нижнюю. И нашла. И челюсти, встретившись, понеслись искать бронегалстук -- и нашли. Нечаянных свидетелей, видевших эту встречу, уже везли, в изменённом состоянии сознания, на другую встречу -- с медициной.
      
       Ужовы сначала старались не смотреть вниз, но в облаках это прошло, и появилось любопытство. Крупинки мокрого холода облепили отца и сына со всех сторон, но было приятно, даже чуть щекотно. Туча попалась крупная, тяжёлая, надёжная. Иван Иванович решил притормозить, отдохнуть, но Васька всё тянул его прочь от Москвы, скорее, скорее!
       -- Зачем спешить теперь? -- прямо в ухо сыну сказал Иван Иванович.
       -- Надо. Пока коридор свободен.
       -- А что случилось? Какой коридор?
       -- Воздушный. В Америке авария, электричество вырубилось. Это дня на три. Самолётов меньше. Летим, пока не затянуло в какое-нибудь сопло.
       -- В сопло не затянет. А что это с Америкой? Ты откуда знаешь?
       -- Как обычно, от верблюда. Пап! Я устал напоминать тебе!
       -- А, да. А почему в Америке авария?
       -- У них с 50-х годов электросети не обновлялись, поскольку находятся в частных капиталистических руках. Наши, российские, пока что в государственных. Если мы сделаем по-американски -- всё, нам тоже кранты. Электроны должны быть государственные!
       -- Понятно. Куда летим? В Европу? -- деловито спросил отец.
       -- Ну её. Летим к Дуне.
       -- К Дуне, в Европу... -- задумался Иван Иванович, подтягивая сына поближе.
       -- Папа! Дуня дома. С Федей. Всё трясётся с самой зимы. Летим -- успокоим женщину. Я знаю -- куда.
       -- Мама твоя говорила, что отправила Дуню в медвежий угол.
       -- Вот-вот, -- кивнул Васька, -- и нам туда же. -- Он потянул верёвку на себя и развернул экипаж градусов на девяносто.
       Иван Иванович молча покорился. Он устал, перенервничал, он никогда не бывал в облаках в этом смысле слова. Жена и сын, конечно, подтрунивали вечно, что он витает в облаках, но вот пришла болезнь -- и образное выражение материализовалось. Собственно, как и у всех остальных инфицированных. И теперь не время и уж тем более не место спорить с сыном. Говорит, надо лететь к Дуне в медвежий угол -- значит, летим к Дуне. В медвежий угол. Ужов чуть не заплакал. От слёз его удержало абсолютно уникальное соображение: ведь он летит сквозь грозовую тучу! А вдруг от лишней капли влаги -- то есть от его нештатных, частных слёз -- туча переполнится и выльется на Москву? А там и так вчера был потоп.
       Он вытянул руку и пощупал тучу. Почудилось, будто и туча пощупала его руку. "Рукопожатие", -- подумал он. А потом: "Тучепожатие". И стало языковеду весело и хорошо. Где ещё додумаешься до такого? Только в облаках. Витая с сыном на руках. Ух!
       Васька перелистал свои внутренние видеоканалы, разыскал Дуню с Федькой и направился в Костромскую губернию. Иван Иванович, наблюдая за своим уверенным лоцманом, радовался жизни и отдавал себе отчёт, чему именно и отчего радуется. Палитра причин была невелика, но она была! Иными словами, в его жизни опять появился смысл, отчётливый, как Отче наш.
       Сравнение с молитвой, пришедшее само собой, вряд ли посетило бы Ивана Ивановича в прежние времена. Всё-таки он был учёный, весь в науке, а тем, кто по жизни крепко в науке, величие и простота истины обычно открываются в предсмертные годы. Если открываются вообще.
       Но в эту невероятную минуту, когда Ужов с привязанным к нему ясновидящим сыном летел сквозь грозу на Кострому навстречу абсолютной неизвестности, то есть к Дуне в медвежий угол, -- он перестал думать. Некогда счастливый муж, ныне оставленный любимой женой ради её борьбы за возвращение человечеству смерти, -- в эту минуту он почувствовал, что думать больше не о чем. В душе, накрепко вцепившейся в его тело, -- он физически чувствовал, как съёжилась его душа, лишь бы не выбросили по дороге! -- в очистившейся от полипов научного мировоззрения душе звучала только молитва, и это казалось ему совершенным и естественным делом.
      
       Мария с бабулей шли по Москве и помалкивали. Действительно, что тут скажешь?
       -- Я вас провожу до дому, -- наконец решила Мария, -- а там подумаем.
       -- Проводи, пожалуйста, я очень ослабла, -- согласилась бабуля.
       -- Нам лучше не садиться в метро, да? -- сказала Мария.
       -- Не знаю. Но мне кажется, тебе, детка, вообще лучше не бывать в замкнутых пространствах.
       Мария машинально проговорила -- почему? -- но тут же поняла бабулину мысль и поразилась её фантазии.
       У бордюра притормозило жёлтое такси. Водитель распахнул дверь. Мария посмотрела на утомлённую, сгорбившуюся спутницу и шагнула к машине.
       -- Опасно, детка! -- встрепенулась бабуля. -- Лучше я потерплю до дома.
       -- Идти ещё далеко, а взять вас на руки, как тогда, я сейчас не смогу, а то нас заметят. А в метро, вы говорите, нельзя. Ведь это просто такси! Официальное, с шашечками! Давайте прокатимся!
       Бабулю охватило безотчётное смятение. Да, такси, но ведь за Марией гоняется целая свора! Мало ли кому ещё звонит этот Ленин с докладами! Он и в прошлом веке не вызывал у бабули особого доверия. Вдруг он одной рукой выручает Марию, а другой рукой... Вот что делает Ленин другой рукой?
       Бабуля взглянула на водителя. Вроде бы ничего особенного. Аккуратная короткая стрижка, чистые ногти, лицом -- типичный среднемосковский европеоид. Терпеливо ждёт пассажирок, покручивая рукоятку на радиоприёмнике: выбирает музыку поспокойнее.
       Мария тоже пригляделась к водителю, но ничего не почувствовала. Ни тревоги, ни подозрений. Да и как бы их с бабулей так быстро догнали? Они же так здорово провернули театр с пледом. Аристарх, ясно, уже не мог никому ничего шепнуть, даже из вредности.
       Водитель излучал только трудолюбие. Возить и возить. Имею счастье перемещать москвичей и гостей столицы, -- вот что было аккуратно и твёрдо на нём написано.
       Повинуясь призыву распахнутой двери, женщины подошли к машине. Водитель сказал: "Здравствуйте, куда едем?" Услышав метро "Кропоткинская", дружелюбно кивнул. Казалось, это его любимый маршрут. Теперь он излучал радость, что поедет именно к "Кропоткинской".
       Мария с бабулей сели на заднее сиденье.
       -- Музыку оставить? -- спросил водитель, приглушив звук. -- Вам какую?
       -- На ваше усмотрение, -- ответила Мария, -- только не громко.
       -- Люблю классику. И Востока, и Запада, -- ответил водитель, разыскивая волну.
       В штабе операции "Восток -- Запад", на пульте слежения, заиграли-заморгали индикаторы.
       -- Нашли! -- заурчал от предвкушения новых звёзд на погонах офицер, ныне старший по группе захвата.
       -- Кто? Как? -- По залу мониторинга забегали сотрудники специального назначения.
       -- Это потом. Выдвигайте технику.
      
       Когда водитель жёлтого такси, передавший радиосигнал в центр, завёл двигатель, из десятка спецгаражей выкатились громадные бронированные рефрижераторы. Они получили спутниковые сообщения с координатами и двинулись -- кто к метро "Кропоткинская", кто на перехват жёлтого такси.
       Водитель уверенно вёл машину, весь в ликовании, что таинственную беглянку нашёл именно он. Плоховато, что бабуля прицепилась, но ведь есть же в конторе спецы по бабулям!
       В городе было на редкость просторно. Радуясь небывалому отсутствию пробок, водитель позволил себе чуть превысить скорость. Очевидно, в зобу дыханье спёрло.
       На Садовом кольце, вблизи "Маяковской", он увидел громадный трейлер, занявший все полосы с удивительным изяществом и скоростью. Вот не было никаких пробок -- и вдруг сразу целый трейлер! Удивительно.
       Водитель неохотно сбросил ход и поплёлся за этим трейлером в туннель. Там была тьма: настенные лампы почему-то не работали. В свете собственных фар он разглядел нечто странное -- и не успел ничего понять, как вдруг задняя стенка громадной машины опустилась на дорогу, превратившись в пандус, а с крыши свесился какой-то крюк-хваталка, и в один миг жёлтое такси перенеслось в беспросветное нутро трейлера, а задняя дверь тут же поднялась и запечатала выход.
       -- Можете тормозить! -- с сарказмом заметила Мария.
       Бабуля, тоже всё понявшая, охнула, всхлипнула и прижалась к ней своим сухоньким тельцем.
       -- Деточка... -- прошептала она в неописуемом ужасе, -- кто же нас выдал?
       -- На все вопросы отвечает Ленин! -- процитировала Мария. -- Забыли советскую классику!
       -- Эй, дамы! -- Чуть переведя дух, водитель обернулся к пассажиркам. -- Вы что-нибудь понимаете?
       -- Конечно, конечно, -- тоном медсестры откликнулась Мария. -- Вы своим по радио ляпнули про меня -- вот вам благодарность за полное служебное соответствие. Рады стараться?
       -- Слушайте, я не ляпнул, а доложил. Вас как воровку ищут с самой зимы. И по приметам, и по отпечатку голоса, и по запаху вещей из вашей квартиры, и по микрочастицам, и через космос, и так далее. Мне было указание взять вас на той улице, где я вас и взял с бабулей вместе. Я раньше не следил за вами! Сегодня вообще был мой первый рейс после отпуска!
       -- Ну что ж, -- сказала Мария, поглаживая трясущуюся бабулю по голове, -- значит, вы -- просто жертва должностной инструкции. Кажется, в вашей конторе всегда соглашались с пословицей лес рубят -- щепки летят. Вам отвели роль щепки.
       -- А вам? -- дрожащим голосом спросил водитель.
       -- О! Я -- часть леса. Я не весь лес. Уже много щепок улетело, пока меня ваши начальники искали.
       -- А что вы украли? Почему из-за вас даже Интерпол весь на ногах?
       -- Не поверите, -- усмехнулась Мария. -- Одну маленькую белую крысу по имени Петрович. Да и то... Петровича у меня больше нет. Сбежал. И скорее всего вообще пропал.
       -- Одну крысу? -- возмутился водитель. -- В Москве мало крыс?! Он что -- из чистого золота, ваш Петрович?
       -- Дороже. Гораздо дороже. -- Мария горестно и глубоко -- чтобы водитель прочувствовал её беду -- вздохнула. -- Петрович однажды сидел за рулём "мерседеса", а Зиночка запищала...
       -- У вас всё в порядке с башней? -- Водитель решил, что Мария опасная сумасшедшая, и перешёл на грубовато-развязный тон.
       Мария не успела ответить: бабуля встрепенулась и показала на правую стену трейлера, слабо видневшуюся за окном такси.
       Стена приближалась. Все резко повернулись влево: эта стена приближалась тоже. Водитель высунул голову в своё окно, посмотрел вверх: потолок медленно опускался. Между ним и крышей такси оставалось уже не более метра.
       -- Э-е-ей! -- Водитель бросился к радиоприёмнику и вцепился в рукоятку подстройки. Через пять-шесть секунд из динамика донеслось:
       -- Поздравляем вас, капитан! Уже майор! Вы награждены орденом "За заслуги перед Отечеством". И главное -- званием Героя!.. Посмертно. Извините, всего хорошего. Золотую Звезду вручат вашей вдове. Благодарим за службу!
       Капитан-майор чуть не выдернул рукоятку из панели, но оттуда больше не донеслось ни одного звука, даже музыкального. И он не успел доложить про крысу! Он попался, как полный идиот! Герой!..
       -- Похоже, вам больше не удастся послушать классику, -- заметила Мария. -- Ни Востока, ни Запада.
       -- Что это? -- завопил водитель, и в слабом свете послед­ней лампочки салона Мария с бабулей заметили, как изменился цвет его волос.
       -- Это ваш, так сказать, последний час. Точнее, минута, -- пояснила Мария, и от спокойствия её голоса, от безысходности, наступившей сразу после триумфа, поседевший водитель сошёл с ума.
       Наверное, ему повезло, что сошёл быстро, иначе ему было бы не очень приятно слушать хруст собственных костей, когда опустившийся почти до пола потолок превратил машину с пассажирами в месиво-брусок, и пошёл холод: рефрижератор заморозил полученную массу до минус двадцати пяти градусов.
      
       Старший офицер вытер лоб и шею: всё! Женщина по имени Мария Ионовна Ужова поймана, переработана и заморожена. И не важно, что вместе с бабулей и майором. Бабуля и так уже на ладан дышала, а майор -- военный человек. То есть всегда при смерти. Мог бы и привыкнуть к этой мысли заблаговременно.
       Он отозвал запасные трейлеры в гаражи, доложил по инстанции, полистал настольный календарь с матрёшками. Теперь остаётся отловить упрыгавшую из венского самолёта челюсть и улетевших на грозе Ужовых. И -- к морю! На песок!!! И пусть начальство само разбирается.
       Этот офицер в отличие от ныне скорбного умом генерала Кузьмы Африкановича Сидорова не был вполне осведомлён об истинных масштабах события. Конечно, он успел поудивляться некоторым поисковым странностям, но вовремя остановил свой аналитический порыв. Он был нормальный хитрован, немного солдафон, исповедовавший правильную народную мудрость: меньше знаешь -- крепче спишь. Он знал, что женщину ищут практически всем миром, но мало ли было на свете женщин в розыске! Французы, он слышал, вообще только тем и занимаются всю дорогу. Шерше ля баба.
       В живую челюсть он тоже не слишком верил, поскольку однажды видел похожую игрушку в магазине экстравагантных сюрпризов на Большой Никитской, в перестроечные времена. Там чего только не было! Пластиковые мухи для супа соседу, термосы с фаллосами на пружинке -- девиц пугать, дурацкие керамические кружки в форме обнажённых женских торсов. Была невинная розовая попа-копилка из ароматизированного латекса. И тому подобное. Всё бывает.
       Что до улетевших в облака Ужовых, то ему разъяснили: в диапазоне от Дедала до Карлсона человечество регулярно что-нибудь выдумывает, никак не желая вчитаться в афористичные строки великого Максима Горького. А раз рождённый ползать летать не может, значит, и эти птички где-нибудь сядут. Перекусить, попить или ещё что-нибудь.
       Так вот: упоённый сам собой, офицер очень захотел довести всю эту заварушку до победного конца. Он выпросил у начальства подкрепление для круглосуточного всемосковского мониторинга. На челюсть он не очень надеялся, а вот порыться в небе и найти отца и сына -- тут вроде бы что-то светило.
      
       Слуги закона разгружали трейлер-победитель. Шофёр сиял и вполголоса матерился: обычно он таким способом выражал все сильные чувства. Ему пообещали хорошую медаль.
       Сначала биостекложелезомассу чуть разморозили, чтобы легче отделить от потолка и стен. Потом освобождённый параллелепипед на подвижном полу вызволили на воздух и быстро переложили в специальную ванну с жидким азотом. И завинтили крышку. И все пошли, понятно, в магазин.
      
       В этот же день Иван Иванович с Васькой приземлились у Дуни в огороде.
       -- Ты уверен, что это та самая Дуня? -- прошептал отец, чуть ослабляя верёвки, соединяющие его с сыном. -- Ты ж никогда никого из маминого института не видел.
       -- Не имеет значения. Впрочем, я видел тех, которые нам дверь подарили, а с тебя подпись на якобы накладной стребовали. А ты и сейчас увидишь их -- не узнаешь. Ты невнимателен. А я чую! Это та самая Дуня! Ну сколько можно во мне сомневаться?
       Они переговаривались за дровяным сараем -- и вдруг замолчали, оглядевшись: место и ситуация очень походили на самое начало их приключений, когда они прятались на Муськиной даче, а потом их подобрали братки Мар Марыча.
       -- Да-с, -- кивнул Иван Иванович. -- Будем надеяться, что из этого огорода мы выкрутимся полегче.
       -- Да, пап, -- согласился Васька, погрузившийся в тягост­ные воспоминания об Ильзе. А убиенный Мар Марыч в тёмных далях Васькиной памяти вдруг окрасился как-то иначе, более человечно. -- Занятно, -- вслух сказал Васька, прокручивая перед мысленным взором особо остросюжетные сцены из их жизни с Мар Марычем.
       -- Что -- занятно? -- спросил отец.
       -- Мне почему-то стало жаль нашего борова, -- ответил сын.
       -- Интересно, почему? Чего тебе жаль? Я же говорил тебе, почему я убил его. В чём дело?
       -- Он так хотел жить! Хотел творить! -- Васька усмехнулся. -- А ему пришлось бросаться девушками с вертолёта и жалобно мечтать о сексе хотя бы с мышью!
       Иван Иванович невольно улыбнулся. Сынок всегда отличался резкостью в суждениях. И совершенно не изменился в этом, став бессмертным. Интересно, какие ещё осложнения и на какой период судьба уготовила лично Ваське?
       -- Это, конечно, да, но мы с тобой -- для него -- были исключительно полезными гостями. В самом прямом смысле. Живой фарш. Ходячие флаконы с бессмертием. А когда он стал неприлично фантазировать насчёт Маши, я уже не мог стерпеть. Почему ты сейчас вспомнил? Зачем?
       -- Сам не знаю. Прости. Это пустое. Пойдём поздороваемся с хозяйкой.
       -- А где хозяин? -- уточнил отец.
       -- Отдыхает. До завтра не протрезвеет, -- сообщил Васька, выключая своё измочаленное ясновидение.
       Они постучали в дверь. Дуня, уже десять минут наблюдавшая за ними из окошка, открыла и радушно пригласила гостей к столу, который был добротно, в нормальных деревенских традициях накрыт и источал запахи столь основательные, что даже Ужовых проняло.
       -- Я вас давно жду, -- сказала Дуня, наливая гостям борща.
       -- У вас что -- тоже осложнение? -- без церемоний уточнил Васька. -- Мы ж только на днях решили к вам лететь.
       -- У вашей матушки на служебном столе всегда стояли ваши фотографии. Узнала я вас, как только в окно глянула. А давно жду -- это понятно. Вам пока больше деваться-то некуда.
       Ужовы переглянулись -- всё так просто? -- и налегли на борщ. Даже им, практически не нуждавшимся в еде, он очень понравился. Повеяло воспоминаниями. Нормальной жизнью на земле, в доме.
       -- Дуня, как вы тут? Никто не беспокоит? Мы уже замучились в окна прыгать, в облаках летать, разговаривать с сумасшедшими, жадными до совершенно незаслуженной вечности...
       -- Ой, вы сейчас животики надорвёте! -- Дуня что-то вспомнила и залилась умильным смехом. -- Я вам такое расскажу!
       Она выбежала в соседнюю комнату и быстро вернулась:
       -- Федьку проверила!
       -- А как ваш Фёдор? -- спросил Иван Иванович, которому до сих пор не было доподлинно известно, как же передаётся настигшая их всех зараза. То есть кровь -- это единственный путь или?..
       -- Он счастлив. Абсолютно. Раньше он пил и очень боялся похмелья. Оно у него было тяжкое. Вдруг сердце там порвётся, или печень, или голова!.. Теперь он пьёт без страха и каждый день целует мне ноги, руки и что попало. И мне жить -- просто рай. Прежде мы частенько с ним ругались, до драки доходило, дрянная жизнь была, даже вспоминать не­охота! А теперь! Сказка. Я как Марионну повстречаю -- расцелую! -- Дуня вся светилась восторгом бытия.
       Ужовы еще раз переглянулись: до сих пор им не попадались радостные, беспроблемные бессмертные. Опять возникла тень бедной Ильзе.
       -- А как он, простите, нужду справляет? -- осторожно спросил Васька, отложив суповую ложку на салфетку.
       -- Как и я. Как все... -- невероятно удивилась Дуня. -- Идёт до ветру и справляет. Иногда не дойдёт, бывает, до нужника, так делает на клумбу. У нас была заброшенная клумба. В дальнем углу, ненужная. Так теперь на ней всё само растёт, да как растёт! -- Дуня сложила пухлые ладошки. -- Розы да орхидеи! А в июле -- вы не поверите! -- недели две подснежники цвели! Хотите посмотреть?
       Ужовы переглянулись и дружно отказались. Как-нибудь в другой раз. Вне рамок обеда.
       Завершив трапезу и поблагодарив радушную хозяйку, Иван Иванович всё-таки вернулся к вопросу о Фёдоре и его супер­осложнении: жидкость, извергаемая профессиональным пьянчужкой на заброшенную клумбу, вызывает рост прекрасных цветов, причём даже в таких неудобных условиях, как неухоженный огород в глухом лесу. Июльское буйство подснежников тоже умилило до невозможности.
       -- А сам-то как относится к цветам? -- спросил Ужов, не зная, как подойти к основному вопросу -- о способе заражения Фёдора.
       -- О! -- всплеснула руками Дуня. -- Счастье! Просто счастье! Жизнь Федькина теперь идёт по особому графику. С утра -- рассол, стопарик, овсянка-сэр...
       -- Что овсянка? -- поперхнулся Ужов, а Васька просто скатился на пол.
       -- Повторяю: рассол огуречный. Потом сто граммулечек для поддержания традиции. А потом каша из овса. Он где-то вычитал -- он теперь много читает, -- что в какой-то стране утром мужчинам дают овсянку-сэр, чтоб здоровые были, как кони. Поэтому он делает всё по уму. Поест -- и читает энциклопедию. И -- как конь...
       -- Ка-ак-кую энц... ик!.. ик... лопедию? -- повизгивая на полу, задыхаясь, просипел Васька.
       -- Про цветы и все остальные книги тоже. Он на днях читал "Войну с миром" одного графа.
       -- "Война и мир"? Толстого Льва Николаевича? -- уточнил Иван Иванович, придерживая лицо.
       -- Ну да. И пересчитал всех героев, ну сколько их в книге. Около четырёх тысяч! И он на каждого завёл карточку: на какой странице герой появляется, что делает и когда пропадает. Так вот, там очень многие пропадают! -- огорчённо сообщила Дуня доктору филологических наук Ужову.
       Доктор с пониманием кивнул, не в силах говорить ни на одном языке.
       -- А у нас теперь цветы растут с именами! Федька что вычитает в цветочной энциклопедии -- то и растёт у него на той клумбе. Розы с ОКС. Розы с ЗКС. Есть Дон-Жуан, есть Астрид Линдгрен, Румба, Моника, потом... эта... Казанова чайно-гибридная!
       -- Что за ОКС? -- пискнул Васька, вытирая слёзы.
       -- Открытая корневая система, -- пожала плечами Дуня. -- Само собой.
       Иван Иванович вдохнул побольше воздуха и решился открыть рот:
       -- То есть он что вычитает в энциклопедии, то и получает на клумбе, просто полив грунт своей... ой... мама... -- И Иван Иванович захохотал так, как никогда в обеих жизнях. -- Вот так осложнение!
       Васька рыдал на полу, размазывая слёзы, держался за живот -- и не мог остановиться. Смех Ужовых стал громовым, краем ума они боялись разбудить спящего в соседней горнице Федьку, но остановиться не могли.
       Всё прошедшее, весь бред этих месяцев, вся горечь утрат и досада обретений, -- всё вспыхнуло, взорвалось этим неукротимым смехом, вычистило душу -- и отпустило.
       Дуня, баба мудрая, переждала стихию, памятуя, что сама в своё время тоже вдоволь навеселилась над новыми Федькиными особенностями. Она пошла к комоду в углу и достала большие свежие носовые платки для Ужовых.
       ...Через некоторое время, когда собеседники обрели возможность говорить сидя, Дуня рассказала, как они с супругом дошли до жизни такой.
       Когда Мария отослала Дуню из Москвы, попросив не посвящать Федьку в подробности болезни, Дуня сначала послушалась, но тут пришли месяца, а Фёдора, как назло, посетил мужской порыв. И он его осуществил, не обращая внимания на вопли жены.
       Наутро, проспавшись, Федька почувствовал редкое блаженство вместо обычного похмелья. Позвав жену, он спросил совета: как понимать и её вчерашнее, с ломаньем, и его сегодняшнее, с кайфом?
       Дуня быстро сварганила версию, что вот-де у неё редкая особенность завелась -- заражать людей счастьем. На работе угостили. Но она вчера потому, дескать, отбивалась от пьяного Федьки, что хотела угостить и его вечным счастьем, но по-трезвому и в санитарно-приятное время.
       -- А-а, Дуня, брось! И так всё отлично. Я что -- теперь могу пить сколько влезет и голова не бо-бо?
       -- Да, -- торжественно провозгласила Дуня, впервые в жизни смело импровизируя на столь тонкую тему, как еже­дневное похмелье.
       Федька тут же поставил эксперимент: опрокинул, не отдыхая, литровую бутыль самогона. Покачнулся -- и расплылся лицом в неизмеряемом блаженстве. И ничего более. Никаких осложнений. Он с умилением посмотрел на горшок с цветущей геранью, подошёл к подоконнику, наклонился и поцеловал герань. Дуня окаменела. Федька, чуть не приплясывая, побежал во двор, но не дошёл до нужника и оправился на ту самую заброшенную клумбу. Стоял февраль.
       На следующий день в точке отлива выросла первая роза...
       Словом, чудеса вскоре стали привычной и приятной частью их семейной жизни, такой счастливой и восхитительной, что Федька даже ни разу не спросил у жены, каким именно способом на работе угостили её.
      
       -- То есть он и сейчас не знает, что он бессмертен? -- спросил Васька.
       -- Именно. Он пьёт сколько хочет и не умирает, вместо похмелья -- бодрость и мужская сила, спит вволю, читает всё подряд, поливает клумбу, разводит цветы, продаёт их на соседней станции, а выручка громадная, потом покупает лучшие напитки -- нам теперь самогон ни к чему -- пьёт, спит, читает, поливает и так далее.
       -- А как же соседи? -- поинтересовался Иван Иванович.
       -- Ну, соседей-то у нас три калеки... А вот как-то раз участковый заходил, дурацкие вопросы задавал. Естественно. Ведь раньше ни одна душа на свете не заподозрила бы Федьку в любви к цветам и вообще в любви. А тут он, видите ли, ходит фертом, рожа светится, орхидея в петлице, -- умора! Короче, мы участкового таким мартини с текилой накачали, что он теперь как Федьку видит -- фуражку снимает.
       -- Да-а... -- сказали отец и сын. -- Да-а...
       Из соседней комнаты проскрипели шаги, кряхтнул кашель, дверь распахнулась -- и явился счастливый мужик Федька. Заспанный, лохматый, зевающий посекундно, он тем не менее являл собой великую радужную картину; особенно глаза. Из них лилось солнце.
       -- Дунь, а Дунь, я до ветру... -- И пошёл он на двор, а возбуждённые свидетели прильнули к окнам в ожидании чуда.
       Федька честно метил в угол, где стоял дощатый нужник. По дороге он покачнулся, а терпеть не было сил, Федька дёрнул полотняные штаны -- и потекло. Лицо Фёдора стало прекрасным, он зажмурился, как школьник перед получением золотой медали.
       Когда жидкость вытекла, Федька рванул к нужнику за следующей надобностью, а за пять -- семь минут его отсутствия на многострадальной клумбе появились дополнительные товары: голубые и томные, как утреннее небо в турпоходе, ирисы, лохматые ромашки величиной с подсолнух, розы без шипов...
       -- Ой! -- сказала Дуня. -- Ещё новости! Таких цветков ещё не было!
       -- Да-с, -- покачал головой Иван Иванович, на грани нового смехового приступа.
       -- Бляха-муха! -- воскликнул Васька. -- Ну и везёт же некоторым! Может, я тоже попробую? У вас нету ещё какой-нибудь заброшенной клумбы?
       -- Вася! -- с лёгкой укоризной сказал Иван Иванович. -- Мы в гостях!
       -- Папа! -- с утяжелённой укоризной сказал Вася. -- За гостеприимство чем-то надо платить, а чем? Тем паче мы не знаем, надолго ли мы здесь. Полную неопределённость надо сократить хотя бы до неполной.
       Иван Иванович собрался было произнести речь о политкорректности, о конспирации и о других ценных вениках, но помешала Дуня:
       -- А и правда, пусть малец попробует. Клумба не клумба, но уголок за сараем, где вы приземлились, имеется. С улицы его не видно. Разок попробует, никакого ущерба хозяйству не будет. Ну а если получится как у Федьки -- заживём, ребята!
       Мечтательность и нега отразились на Дунином челе. Она будто увидела новые горизонты: отремонтированный дом, корову, козу, пчёл, десяток новых платьев...
       Васька не мог позволить даме бесплодно мечтать в присутствии двух мужчин, наделённых особыми возможностями. Он вышел вон и скрылся за указанным сараем. Через пять минут он вернулся в дом и сел:
       -- Ждём.
       Вернулся и Федька. Иван Иванович попросил его дать что-нибудь почитать, а то совсем одичать можно. Мужчины удалились в Федькину спальню-библиотеку, Дуня занялась уборкой, а Васька ждал и ждал, глядя прямо перед собой, но ничего в упор не видя. Он столько сил и души вложил в недавнее мочеиспускание, что неполучение результата могло крепко обидеть его детский ум.
       Домыв посуду, Дуня ласково предложила донельзя напряжённому Ваське вместе прогуляться за сарай в разведку. Васька взволновался.
       Шли медленно. Васька страшился творческого, так сказать, бесплодия; Дуня мечтала о корове. В небе далеко за лесом громыхнул гром. Сарай приближался. Спутники обошли поленницу дров, бочку с дождевой водой, вышли к цели. Увидели. Как реагировать?
       Изумрудный газончик. В центре -- маленький колодец. По периметру газончика покачивается красная кайма дивной красоты -- живая изгородь из бегонии махровой.
       -- У вас, Дуня, очень плодородная земля, -- галантно проговорил Васька сразу после выхода из ступора. Откашлялся. -- Я за папой сбегаю, а вы посторожите всё это. Я боюсь... проснуться.
       Дуня молча кивнула, плюхнулась на обрубок толстенного бревна и схватилась за сердце. За лесом громыхнуло ещё раз. Упали первые капли. Солнышко спряталось, птички умолкли, кроме одной, которая слетела с неба и присела близ Дуни на поленницу.
       Длинные, прозрачные, посверкивающие перламутром перья и сладкоголосое нежное посвистывание поначалу сбили Дуню с толку. Женщина перекрестилась, но невиданная птица с длинной изящной шеей и пёстрым, пышным, почти павлиньим хвостом -- не исчезла. Она подпрыгнула вплотную к Дуне и ласково клюнула её в руку, словно поцеловала-поздоровалась.
       Дуня опасливо перевела взоры на то, что ещё четверть часа назад было заброшенным куском засарайной почвы площадью примерно два на два метра.
       Дождик, усиливающийся с каждой секундой, усиливал и те сверхъестественные эффекты, что посеял Васька. Вода небесная усердно подгоняла развитие жизни в новоявленном оазисе. Бегонии -- "розы без шипов" -- подросли.
       Подошли Иван Иванович с абсолютно трезвым Фёдором. Васька бережно держал хозяина этой земли за руку, переживая за его душевное здоровье. Дуня привстала, а прозрачно-перламутровая птица перелетела на Васькино плечо.
       Гроза разошлась вовсю, но собрание, молча созерцающее явление за сараем, не чувствовало её. Первым очнулся Иван Иванович:
       -- Вась, ты породил этого попугая? Ну, да ты болтун известный...
       -- Разве такие попугаи бывают? -- Васька осторожно погладил птицу, а она в ответ тихонько тюкнула его в запястье крупным золотистым клювом.
       -- Дунь, а Дунь, -- полушёпотом позвал жену Фёдор. -- На нашей станции такую птицу не купят. Может, в зоопарк?
       -- В нашем медвежьем углу, Федя, всё -- зоопарк. Везде, -- назидательно сказала Дуня, не в силах оторваться от разворачивающегося на участке зрелища. -- Я её лучше в курятник уберу. Красавица какая!..
       -- Я буду здесь! -- напевно-хрустально сообщила птица. -- Я нашла воду бессмертия.
       Публика воззрилась на Ивана Ивановича. Доктор наук порылся в памяти:
       -- Вспомнил! В тринадцатом веке был поэт Фарид Уд-Дина Аттар. В его сочинении "Совет птиц" попугай ищет воду бессмертия! Но при чём тут Россия?
       -- Ну и что? Он... Она... не совсем попугай, -- заметила Дуня, возжаждавшая всё-таки как-нибудь приватизировать прекрасную птицу.
       -- Ой! Смотрите! Ещё! -- Васька показал на землю.
       Из маленького серебряного колодца, образовавшегося на месте Васькиного творчества, выпорхнули одна за другой ещё три птицы, похожие на перламутрового попугая-первооткрывателя, и сели на плечи собравшихся, по одной на каждого. Федькина птица вообще оказалась синей. Дунькина -- алой. Ивану Ивановичу досталась зеленоватая, с фиолетовым пушком на горле.
       Переливчатая Васькина подруга отличалась от остальных особой шелковистостью и рассудительностью. Она сказала:
       -- Друзья мои! Настало время. Вы обязаны. И вам помогут.
       Федькины нервы всё-таки не выдержали, и он привычно понёсся в свой угол этой зачарованной латифундии, на свою клумбу. Там по крайней мере всё уже как-то устоялось. Мужик пообвыкся, да и денежный доход регулярный. Добежав до цели, он привычно стянул штаны, но его синяя птица, цепко державшаяся за плечо, проворковала:
       -- Фёдор! Ты забыл почитать энциклопедию. Не расточай свою влагу без готовности разума!
       От этих слов Федька так растерялся, что побрёл в избу, забыв натянуть штаны. Ввалившись в комнату, он первым делом потянулся к рюмке, но птица осторожно взяла его за запястье и направила руку в сторону книжной полки. Рука сама легла на справочник по георгинам.
       -- Что ты хочешь? -- пролепетал Федька, предчувствуя, что теперь ни шагу без пернатой подруги ему не сделать.
       -- Читай, -- повелела птица, открывая ему нужную страницу крылом.
       В глазах у Федьки рябило, руки дрожали, но неумолимая птица вспорхнула ему на темя и чуть-чуть тюкнула -- для убедительности.
       Пока Федька изучал Барбароссу и Розабеллу, выявляя собственные предпочтения во флористике и напитываясь красотой, птица перелетела на верхнюю полку и каким-то чудом сволокла с неё тяжеленную Красную книгу Природы. Положив её на стол, птица смахнула невесть откуда взявшуюся застарелую пыль своими шикарными синими крыльями и сообщила:
       -- Вот теперь, Фёдор, ты должен узнать -- зачем тебе жить на свете.
       Федька испугался и наконец натянул штаны как положено. Всё-таки с девушкой беседует. По крайней мере голос у птицы был девичий, гладкий.
       -- З-з-з-а-ч-ч-е-ммммммм? -- У Федьки с голосом и дикцией было много хуже, чем у птицы.
       -- Понимаешь, Фёдор, ты в жизни выпил алкоголя преизрядно, -- начала птица.
       -- Понимаю, -- ответил Фёдор с действительным пониманием.
       -- И всё это было зря. Похмелье помнишь? Дуню бил. На хозяйстве -- просто никакой ты был хозяин, понимаешь?
       -- Помню... Понимаю...
       -- Потом ты научился -- без особого, прямо скажем, труда -- выращивать и продавать на станции хорошие цветы, но выручку бросал на ветер, то есть опять на алкоголь. Понимаешь? -- В её голосе не было назидательности. Птица просто и доходчиво рассказывала нехитрую быль, но приуготовляя своего трясущегося слушателя к какой-то новой правде его жизни. -- Ты, конечно, и дальше мог бы так существовать. Здоровье твоё теперь вечное. Цирроза печени тебе не видать, как своих ушей. -- В этом месте голос птицы пронизала легчайшая, почти незаметная угроза.
       -- Правда? -- обрадовался Федька, не расслышав нюанса.
       -- Мы никогда не обманываем. Конечно, правда! Слушай главное. Смотри мне в глаза! -- Птица возвысила мелодию голоса.
       -- Слушаю! -- ответствовал Федька.
       -- Отныне ты каждый день будешь читать эту Красную книгу. Все растения, погубленные человечеством, ты будешь восстанавливать своим личным трудом. Уринотрудотерапия. А пить... для этого... ты будешь только красное вино.
       На этих словах Федька заплакал.
       -- Ничего страшного! Я буду поставлять тебе самые прекрасные красные вина со всего света. Привыкнешь! Перестань плакать!
       Федька послушно вытер глаза рукавом и поднял на птицу умоляющий взор:
       -- И ни-ни?..
       -- И ни-ни. Ну и воду, конечно, из того серебряного колодца, который теперь за вашим сараем.
       -- А куда я дену товар? -- Федька перешёл на деловые рельсы.
       -- Ты сначала дай результат, а уж потом торгуйся, -- сердито ответила птица. -- Сколько времени ты был паразитом? Всегда. Тебе расплачиваться -- вечность. Понял?
       -- Понял. -- Федька опустил голову. -- И когда начинать?
       -- Сейчас же! -- сказала птица.
       На столе возник, словно из воздуха проступил, глиняный кувшин. Федька, начитавшийся в последнее время разных книг, красиво подумал: "Амфора!"
       Вокруг амфоры птица разложила на фарфоровых блюдах неизвестные Федьке продукты скорее всего питания.
       -- И есть будешь только это! -- приказала птица.
       -- Есть! -- отозвался Федька.
       -- В путь! -- И она улетела в открытое окно, оставив Федьку постигать смысл его жизни.
      
       Прочие участники события, заметив, что синяя птица вылетела из дома без Федьки, сначала заволновались, но тут кончился дождь, на всех листочках вспыхнули алмазы, а со стороны колодца донеслась небесной красоты музыка на колокольчиках.
       -- Знаешь, Вась, -- шепнул сыну на ухо Иван Иванович, -- мне почему-то кажется, что вся эта фантасмагория скоро кончится. И мы проснёмся.
       -- Сейчас узнаем. Подожди минутку, -- тихо ответил Васька, включая своё ясновидение. -- Ой! Господи...
       -- Что? -- встревожился отец, заметив страшную белую бледность на лице сына.
       -- Маму смололи. -- Васька зажмурился и замахал руками, отгоняя видение, но от этого оно лишь ярче и подробнее проступило.
       Иван Иванович машинально стряхнул со своего плеча свою птицу, но она перелетела на другое плечо и вцепилась крепче. У сарая Дуня, с пунцовыми щеками, перешёптывалась со своей красной птицей, не замечая ничего вокруг.
       Иван Иванович засуетился, забегал по участку, сжимая кулаки. Получается, случилось именно то, от чего они бежали все, спасались, страдали -- но почему же это всё-таки произошло? Как же Маша попалась? Неужели гадёныш Аристарх перехитрил её, милую, слабую, бессмертную... Зелёная птица погладила его крылом и сообщила:
       -- Так было надо, не переживай. Всё правильно!
       -- Зачем мне это бессмертие?! -- рычал Ужов. -- Зачем эти птицы, колодцы, зачем вся эта фантастическая муть, если я, мужчина, не уберёг одну-единственную женщину на Земле, которую любил!.. Зачем я её послушался?
       -- Не надо употреблять этот глагол в прошедшем времени, -- попросила зелёная птица. -- Дело ещё не закрыто.
       -- Какой глагол? -- рявкнул Иван Иванович.
       -- Любить, -- пояснила его птица.
       -- А что мне делать? А Ваське?
       -- О! Вам обоим ещё много предстоит. Потерпите, -- попросила птица.
       -- Давай гарантии! -- крикнул ей Ужов.
       -- Какие?
       -- Что предстоит -- много!
       -- Вера, доктор, лучше гарантий. Ты же русский человек.
       -- Господи, а это тут при чём? Зачем ты говоришь о вере?
       -- Вот именно это тебе и предстоит узнать. Зачем, зачем... -- проворчала птица и принялась чистить изумрудные перья. -- Любопытный какой.
       Слушая их нервный диалог, Васька экстренно разрабатывал план действий, но у него не получалось ничего путного. Воздушное бегство из Москвы в Костромскую губернию к Дуне с Федькой пока принесло лишь картинные чудеса, практиче­ски бессмысленные, а маму тем временем смололи в брикет столичные спецы. Васька разглядел всё, как было: и бабулю, и дурачка водителя такси, и даже его рыдающую над звездой Героя вдову. Ну и что? Дальше-то что? Никакого смысла! Он заплакал от самого невыносимого бессилия, какое только мог ощутить одиннадцатилетний человечек, одаренный вечностью, ясновидением, чудесными приключениями, Родиной, при отце и даже почти друзьях: он не повлиял на судьбу матери.
       Переливчато-перламутровая птица обняла шелковыми крыльями Васькину голову:
       -- Но я же бессмертна!
       -- А ты при чём? -- всхлипнул Васька.
       -- Я -- её душа. Я временно покинула бедное тело, которое вполне надёжно хранится в жидком азоте, в смеси с... сам знаешь.
       -- Правда? -- Васька подпрыгнул и даже взлетел. И покружился над сараем. -- О! И у меня теперь такое же осложнение, как у папы!
       Иван Иванович, увидев это, почувствовал прилив энергии, подпрыгнул, догнал Ваську, и они взвились высоко над лесом. Птица -- за ними. Дуня краем глаза наблюдала за этими фортелями, но удивляться чему-либо она уже не могла.
       Успокоившись, Ужовы практически всей семьёй приземлились на крышу сарая и принялись целоваться-обниматься. Особенно досталось птице-душе, смущённо принимавшей бурные проявления любви. Она только крылья поджимала, словно опасалась повреждений.
       -- А та птица, красненькая, которая с Дуней воркует, она кто? -- тихо спросил Васька у своей, перламутровой.
       -- Этого тебе пока знать не надо, -- ответила та. -- Извини, это не моя тайна.
       -- Ну и ладно! Главное -- ты с нами! -- Васька бережно взял свою птицу и слетел с крыши на газончик у колодца.
       -- Будь осторожен, -- попросила его птица. -- Я уязвима. Старайся держать себя в руках. В смысле -- себя, а не меня. Я очень хрупкая...
      
       Дуня, всласть наговорившаяся со своей алой пернатой, объявила, что сейчас будет праздничный обед. Всех -- к столу! Дуня сияла всем телом. Очевидно, её перспективы, пока неизвестные окружающим, нравились ей чрезвычайно.
       Взбудораженная компания собралась в центральной комнате за дубовым столом, покрытым твёрдой белоснежной скатертью. Птицы тоже присутствовали, сидя на плечах у своих подопечных. Васька царственно предложил отцу временно поменяться, чтоб Ужов побыл с душой жены, однако птицы попросили людей не изобретательствовать в делах, в которых не разбираются, несмотря на свои уникальные болезни и осложнения.
       Федька, отныне на диете, выписанной ему его синей птицей, грыз яблочки, морковь и смиренно наблюдал за сотрапезниками, весело поглощавшими тушёное мясо. Дуня, вся радостно-загадочная, подкладывала добавки и сама ела, не отставала. Иван Иванович удивлялся собственному аппетиту. Васька, так же как отец не нуждавшийся ни в еде, ни в питье, изо всех сил налегал на окрошку и просил добавки. Было похоже, что все они перешли в новую стадию своих осложнений, в которой им дозволяется иметь некоторые былые привязанности. Наверное, так: у них теперь не было зависимости от этих самых привязанностей. Очень приятно понаслаждаться мясом раз в полгода, в полвека, когда от этого абсолютно ничего не зависит, особенно жизнь. Ни физическая, ни духовная.
       Птицы иногда взлетали, у них были роскошные крылья, и мягко возвращались на соответствующие плечи. К еде и напиткам птицы были равнодушны. Васькина, прозрачно-перламутровая, время от времени просовывала голову во внутренние кармашки его курточки. Она ничего не искала. Просто замирала внутри кармашка -- и всё. Васька очень нежно поглаживал её необыкновенные перья и говорил отцу:
       -- Помнишь? Когда собирались, я сказал тебе взять одежду с внутренними кармашками. Нет, ты скажи, пап, помнишь? Ведь я прав был! Это точно -- она. Мама.
      
       Тем временем в мире разворачивались грандиозные события. По всем континентам пролетел энергетический кризис необыкновенной конфигурации: всё отключались и отключались энергосистемы крупнейших и богатейших стран. Потом они включались, до смерти перепугав и население, и правителей, и нигде не было спасения от жёстких и странных стихий. Вашингтон подвергся атаке штормового ветра силой 100 метров в секунду. В Баренцевом море утонула ещё одна подводная лодка с ядерным реактором, на что одни страны ответили экологическими протестами, а другие мягко сообщили, что на дне этого моря уже давно лежат восемь аналогичных. Успокоили.
       Московские школьники готовились к новому учебному году.
       -- Пап, я, кажется, пропускаю этот сезон знаний? -- безразлично спросил Васька, глядя в телеэкран, по которому прыгали девчушки с новенькими рюкзачками.
       -- И мне так кажется, -- ответил Иван Иванович, заинтересованно глядя в окно; Дуня копошилась в огороде, Фёдор в поте лица своего восстанавливал Красную книгу.
       Птицы либо дремали на плечах у своих, либо совершали круговой облёт территории словно с инспекцией.
       Накануне прозрачная птица предупредила Ужовых, что близится нечто важное и надо быть начеку: не спать, не есть и не пить. Надо быть лёгкими, как птицы, -- это понадобится. Выполнить это пожелание для Ужовых теперь не представляло труда, особенно после Васькиного взлёта, коему он весьма радовался -- сравнялся с отцом! Хоть и в осложнении. Главное -- ничего общего с участью Ильзе.
       А ещё птица сказала, чтобы они готовили свои души к любым потрясениям и неожиданностям, потому что она -- птица -- теперь по собственному опыту знает, как трудно жить в столь неопределённом положении: тело там, в контейнере с жидким азотом, а душа здесь, в вынужденно-чужой временной оболочке, пусть даже такой удобной, как птичья. Прозрачная красавица пожаловалась Ваське, что привыкает к новому облику и немного волнуется перед возвращением в исходное тело.
       -- А ты уверена, что мамино физическое тело скоро восстановится? -- допытывался Васька ежедневно.
       -- У нас пока нет другого выхода, -- печально проворковала птица.
       -- Почему? Я и папа теперь умеем летать, а ты тем более. Может быть, в таком состоянии наша семья будет более дружной?
       -- Это дружелюбная стая, но не семья. Нам нужен общевидовой облик и общая задача на всю жизнь...
       -- Зачем?
       -- Задача зачем? -- удивилась птица. -- У всего в мире есть задача.
       -- Иногда всё кажется таким бессмысленным!.. -- вздохнул Васька.
       -- А зачем ты хотел выдумать новую религию? -- мягко напомнила птица.
       -- По молодости, -- смутился Васька. -- Я, наверное, не очень хорошо знаком с ортодоксальной...
       -- Ну ничего. Время у тебя есть. Мы все были слишком самодостаточны, за что и попали в эту историю. Но выйти из такой истории надо с честью, сынок.
       -- Никогда раньше я не восхищался этим званием -- сынок -- так сильно! Мама, я наконец ощутил -- что я пропускал! Я впервые счастлив.
       -- Да, -- покачала головой птица. -- Человеческий ребёнок впервые ощутил счастье при говорении слова мама, только когда эта мама стала выглядеть птицей. Ну вот, сам видишь -- до чего может докатиться даже самая обычная нормальная семья в наши дни!
       -- Ма-ма... -- с улыбкой блаженства произнёс Васька.
       Птица вздрогнула и даже обронила одно перламутровое перо.
       -- Что с тобой? -- испугался Васька.
       -- Начинается. Я чувствую. В Москве! Включай скорее своё внутреннее зрение. Зови отца! Нам пора!

    * * *

       Москва сияла. 1 сентября 2003 года, День так называемых знаний, приветствовал учащуюся молодежь великолепно-свежей погодой.
       В Волгу стекала нефть -- из-за пожара на Самарской пристани, где был пришвартован злосчастный танкер "Виктория". Ущерб -- пять миллионов долларов.
       Крупный террорист бен Ладен обещал миру новые акты. В Грузии, по-американски, началась борьба с табакокурением. Исполнилось 45 лет со дня начала шествия царицы полей в северные регионы СССР. Продолжалась бесплатная раздача монастырям великолепного издания из серии "Памятники церковной письменности" -- "Житие Николая Мирликийского" в переводе Андрея Курбского, осуществлённом в середине шестнадцатого века. Латыши сделали самые длинные на свете янтарные бусы, но Книга рекордов их не признала. В Туркмении образовано Министерство справедливости. На Тайване -- тайфун. Все были заняты своим делом в этот прекрасный день, когда только что наступила осень. Скоро сезоны светских выходов.
       И только биологи от генной инженерии не замечали ничего вокруг: ни американские, ни российские. Первые -- поскольку подобрались к созданию вакцины против старения и всерьёз размечтались о вакцине бессмертия, вторые -- поскольку подобрались к созданию антивакцины, причём подобрались второй раз. После первого раза, как вы помните, главный учёный, Михаил, перепугался и всё унёс с собой -- и погиб.
       В дачной лаборатории покойного Аристарха Удодовича не заметили потерю бойца. Люди там трудились денно и нощно и не очень беспокоились о будущем Вселенной -- по понятным причинам. Втайне почти все они готовились всё-таки сделать себе по укольчику вечности и слинять на какую-нибудь другую планету в обществе отборных красавиц, заразить коих они собирались самым приятным способом.
       Гибель шефа стала достоянием местной гласности только по случайности: эксперт Дима после трёх смен шёл спать, качаясь от усталости, и ненароком задел телевизор. Чуткий аппарат включился, и в рубрике "Произошло транспортное происшествие..." Диме крупно показали некрасивую уличную композицию.
       Дима вяло выслушал сообщение, не без труда узнал в смеси машины с человеком Аристарха Удодовича, протёр глаза, постоял и подумал. В изумлённом мозгу почему-то прозвенели стихи, некогда слышанные Димой от отца, очень просвещённого человека, частенько подкреплявшего свои мысли и поступки цитатами из известных произведений:
      
       Край мой, родина красоты,
       край Рублёва, Блока, Ленина,
       где снега до ошеломления
       завораживающе чисты...
      
       Выше нет предопределения --
       мир
       к спасению
       привести!*
       * Андрей Вознесенский. Стихотворение "Экспериментщик, чёртова перечница..." // Ахиллесово сердце. М., 1966, стр. 78.
      
      
       Дима стремглав побежал назад, в центральную лабораторию.
       Она располагалась глубоко под землёй. Дорогу туда знали только Дима и пятеро ближайших сотрудников, а также покойные Михаил и Аристарх. Найти вход без помощи вышеперечисленных товарищей было невозможно, поскольку, начиная с первого уровня и до самого последнего, одиннадцатого, все двери, дверцы, мебель, приборы и приборчики, -- всё, что могло быть открыто, закрыто, передвинуто или вынесено прочь, -- всё это реагировало только на отпечатки пальцев сих избранных. Так уж устроились эти народные умельцы.
       Сами понимаете, если бы Мария утерпела, не уколола бы Аристарха в шею, а машина не врезалась в стену, то, даже добравшись до тайной дачи, Ужова не прошла бы в подземелье. Поскольку она всё ещё формально числилась директором этого заведения, хоть оно и переехало, то уж именно против неё были выставлены особые заслоны. И кстати, тоже по пальчикам.
       Аристарх, не успевший повторно стать бессмертным, поскольку, боясь новых осложнений, всё ждал результатов эксперимента на Ужовых, -- об остальном позаботился капитально. Например.
       Дача-лаборатория могла жить автономно, не пополняя запасов провианта, год. Не меньше. А если бы все здешние трудящиеся вкололи себе свои фирменные укольчики, то и вовсе без провианта. Правда, этого они ещё не знали стопроцентно, поэтому воздерживались -- пока -- от массовой самовакцинации. Каждый знал за собой что-то, заставлявшее с содроганием вспоминать поучительный пример вакцинированного шефа с хвостом.
       Вода была местная, подземная, артезианская. Связь с миром -- самая разнообразная. Пользовались ею редко, поскольку трудились непрерывно да и не интересовал их внеш­ний мир. Когда уставали, то ради отдыха начинали повторно, для развлечения, секвенировать нуклеотидные пары. Каждый из здешних спецов мысленно мог секвенировать по десять -- пятнадцать миллионов пар в сутки. Для сравнения -- заокеанские коллеги к этому моменту умели читать тексты ДНК человека только с помощью машин-секвенаторов и специальных японских роботов.
       Дима влетел в подземелье и крикнул:
       -- Братья! Аристарха... едем хоронить! -- И неуместно закатился истерическим смехом, вспомнив первый опыт Аристархова бессмертия. С рогами.
       -- Тише! -- одёрнули Диму. -- Видишь? Саня кое-какой порох выдумал.
       Отвлекшись от Аристарховой кончины, учёные столпились вокруг Сани, кривоватого жлоба, которого здесь держали для хохмы, за добродушную придурь, для пинков и насмешек, но никак не для науки. Местный шут. Мыть пробирки, мести полы, играть в компьютерные игры, всем надоедать дурацкими во­просами, -- Аристарх и это продумал. Патлатый, рябой, с тремя зубами Саня больше других производил впечатление непри­знанного гения. Все остальные гении тут были давно ­признаны.
       Так вот, Саня держал рукой -- не на подносе, не в изолированном шкафу, а рукой! -- шаровую молнию. Или что-то очень похожее. И подбрасывал её.
       Она вертелась вокруг него, потом послушно, как щенок на дрессировке, возвращалась на ладонь. Потанцует немного и взлетает к потолку. И не взрывается. И опять на ладонь к Сане.
       -- Что за мистика с фантастикой? -- оторопел Дима. -- Вы все что -- в физики переписались?
       -- Нет, Дима, это изобретение века! И строго по нашей теме! -- ответили ему хором коллеги, все очень весёлые.
       -- Объясняйте, а то мне и одного Аристарха достаточно! -- рыкнул Дима, злобно косясь на танцующий огненный шар.
       Саня, будто пава, прожурчал несколько слов, и все расслышали подтекст -- вы все никто, а у меня звёздный час. В частности, он сказал:
       -- Это, Димитрий, наш центральный мусоросборник. Мы с помощью этого шарика можем отслеживать всех заражённых, не будем лукавить, бессмертием -- и собирать их в необходимое нам место. Так сказать, собрание трудового коллектива. Это, так сказать, солнце вечных. Обычные люди вращаются вместе с планетой вокруг Солнца, которое может когда-нибудь остыть, а наши люди теперь имеют своё солнце, всегда готовое повращаться вокруг них, собрать в сообщество или спрятать внутрь себя, изменить внешность, среду обитания. Это -- суперпомощник для вечных, правда, в единственном экземпляре.
       -- Значит, ты изобрёл солнце? А как насчёт принять сно­творное и успокоиться? -- взбесился Дима. -- Нам надо немедленно принять новые решения. Выбрать, в конце концов, старшего. Аристарх погиб! До вас не дошло? У нас есть всё, кроме денег. Они все были у него. И документы наши! А патенты где? Вы представляете, что случилось?
       -- О, бедный Аристарх Удодович! -- пропел Саня, ничем ничуть не обеспокоенный. -- Давай, Дима, будь старшим. Только уходя на волю, вколи себе препарат.
       -- Почему на волю? И почему я должен вдруг колоть себе несовершенный препарат?
       -- Ты же сказал: хоронить надо. Ты и пойди. А мы тебе на твоём примере покажем, как работает прибор. Этот шар -- прибор, его ведь испытать надобно. Поня-а-а-а-тно? А деньги ты возьми в ка-а-а-ассе.
       -- В какой кассе? -- Дима стоял перед Саней, горя двинуть ему в немногочисленные наглые зубы.
       -- В любой. Если ты вколешь препарат, тебя, как человека сильного духом, постигнет, я думаю, осложнение в виде сверхсилы физической. Ты возьмёшь деньги и вообще что захочешь и где захочешь, и тебя никто не остановит! -- мечтательно ворковал Саня. -- Ой, что-то я себя тоже чувствую главным! Ой, это стыдно, ой, нехорошо!
       В следующий момент Саня крепко получил в оставшиеся зубы.
       -- Ничего, -- утешал он сотрудников, собиравших зубы. -- Ничего страшного. Сейчас всё срастётся. Давайте шприц.
       Один из свидетелей сцены, покровитель Сани, крупный учёный дядя по кличке Слон, протянул шприц Сане. Тот нервным жестом схватил и, словно боясь, что отнимут, мигом вколол себе в ногу что-то мутно-розовое. Закрыл глаза и стал ждать. Все напряглись необыкновенно.
       Все помнили, что осложнения ещё не покорены. Каждый боялся, что проступит личная истина, как в незабвенном эпизоде с Аристархом. С тех пор как вышла известная оказия, каждый ежедневно и тайно искал в себе душевные качества, которые без стыда можно предъявить миру, когда препарат начнёт действовать.
       Они все тут были умные ребята, давно и всласть наговорившиеся о добре и зле. Они с удовольствием высмеивали опасения священнослужителей, выступавших с протестами вроде: "Медицина лечения превращается в медицину управления жизнью!" Дескать, это ужасно. Они давно наплевали и на популярный призыв к профилактике наследственных заболеваний, так как знали, что это в корне невыгодно человечеству, хотя очень удобно для супружеских пар, безумно желающих родить не мышонка, не лягушку, а понятно что. Им были известны метания западных генетиков между жаждой всемогущества, славы, денег -- и растущим пониманием своего действительного места в мире, который можно взо­рвать, но невозможно изменить вне согласования с Самим. Сотрудники этой лаборатории, будучи людьми суеверными, называли Бога -- Сам. И ещё они на всякий случай принимали к сведению смехотворный факт, что на Земле местами встречаются верующие люди.
       Прошла минут. Ничего особенно. Саня, лёжа на полу, ждёт с закрытыми глазами. Дима, сжав кулак, ждёт возможности добавить Сане в обеззубевший рот.
       Прошла вторая минута. Третья. Саня, на удивление спокойный, не пошелохнулся, будто знал -- сколько ждать. Остальные поддались магии его уверенности.
       На малое время все забыли о шарике. А светящаяся сфера полетала под потолком да и опустилась на Саню. Прямо на лицо. Все перепугались.
       Саня отмахнулся, как от мухи, сфера улетела, а Саня встал.
       Сияющие голубизной перламутровые зубы полным комплектом скалились в счастливой победной улыбке. Спина выпрямилась, Саня даже вырос сантиметров на десять. Его ершистые патлы на голове превратились в мягкую кинозвёзд­ную шевелюру с золотистым отливом, а рябая кожа разгладилась, и кривые ноги выпрямились. Даже одежда волшебно изменилась и стала чистой, модной и вообще -- одеждой. Казалось, что с мира по нитке собралась вся эта безупречная глянцевожурнальная красота, будто её выдумал, в сердце выносил самый горбатый на свете мечтатель, злобный, полуслепой и так далее, выдумал ради ярого торжествующего крика: "Люди! Я на самом деле -- вот какой!"
       Дима, не раздумывая, подхватил оброненный Саней шприц и вколол себе остаток. Что им руководило?.. Кто ж теперь знает! Никто.
      
       Ужовы вглядывались в вечернее небо, с которого лилась вода. Солнце, так полновесно сиявшее утром, исчезло.
       -- Ты думаешь, нам именно сейчас надо лететь? -- с опаской спросил Иван Иванович у сына. -- А птица с нами?
       -- Конечно, с нами. Но отдельно. Её что-то зовёт в Москву. И меня зовёт. Я не думаю. Я чувствую. И точно знаю, что очень скоро что-то решится. Не знаю как, но непременно.
       Птица сидела на Васькином плече, прислушивалась к чему-то далёкому, неявному, вся трепеща. Её прекрасные перламутровые крылья потемнели, напряглись. Она вся была как прозрачная струна, готовая звучать бесконечно и мощно -- только дайте сигнал! Только бы вышел дирижёр к оркестру и взмахнул волшебной палочкой!
       Со двора пришла Дуня, села на табурет и заплакала. Ужовы кинулись к ней с вопросами:
       -- Мы улетаем, ты не рада? Почему ты плачешь?
       -- Моя птица, кажется, тоже настроена лететь с вами, а я так привыкла к ней! У меня больше никогда не будет такой птицы! -- И опять в рёв. -- А Федька пропадает на работе, ну, вы знаете на какой...
       Слёзы струились, образуя потоки с водоворотами.
       -- Радуйтесь, Дуня, что можете плакать и вообще исторгать отходы. Некоторым не так везёт, -- назидательно сказал Васька и для убедительности поведал ей историю болезни Ильзе.
       Дуня молниеносно успокоилась, умылась и даже улыбнулась:
       -- А интересно, почему у меня нету никаких таких осложнений? До ветру хожу по-прежнему, плачу вволю, ногти стригу, летать не научилась, чужих мыслей не читаю. Живу как жила, только повеселее. Даже Федька изменился, вон -- смотрите, опять на свою клумбу понёсся! Ой, умора! Ну а я -- ничегошеньки! Может, я выздоровела?
       -- А ты палец порежь и проверь, -- тихонько посоветовала ей прозрачная птица своим ангельским, перламутровым голосом.
       Дуня послушно взяла острейший столовый нож и резанула. Кровь брызнула, рана затянулась: на исследование ушло пять секунд.
       -- Проверила, -- вздохнула Дуня, вытирая тряпкой пол. -- Ну и как это всё понимать?
       -- Дунь, а Дунь, а вы со своей красной птицей о чём беседовали в эти дни? Если не секрет, -- попросил Васька, умилявшийся Дуниному загадочно-счастливому выражению лица, установившемуся с начала бесед с красной птицей.
       -- Ох, да что уж теперь!.. Не секрет. Ой, хоть бы не улетела! Про любовь мы, Васенька, про любовь беседовали. Ты ещё не знаешь таких дел, а в моём возрасте про такую любовь даже побеседовать -- подарок! -- Дуня погладила свою птицу, скромно помалкивавшую на плече хозяйки.
       -- То есть про телесную, к мужчине? -- уточнил вундеркинд.
       -- К мужчинам. Многим. Я словно... ой, да ты меня не путай, тебе рано про такое! -- отмахнулась зардевшаяся Дуня.
       -- Да нет, нормально, -- успокоил её Васька. -- Я же всё могу узнать, увидеть, услышать, если захочу. Это я так, из деликатности спросил вслух.
       Пока бессмертные трепались про любовь в деревенском доме под Костромой, смертные выступали про погоду по московскому телевизору, обещали такой же ливень.
       -- Неправда, -- обронил Васька, прослушав прогноз. -- Будет солнечно. По меньшей мере полдня.
       -- Ты и про погоду знаешь? -- восхитилась Дуня.
       -- Я знаю, что минут через пятнадцать нам уходить надо. То есть лучше сначала ногами, а лететь только в крайнем случае, -- вслушиваясь в себя, вещал Васька.
       -- Да, -- тихонько подтвердила его прозрачная подруга. -- Но я полечу сама, без вас. Так надо.
       Иван Иванович с мукой всего сердца посмотрел на неё, душу Марии: любовь пронизывала каждую молекулу его существа, томление, надежда, отчаяние -- всё соединилось и спеклось, и больно было до духоты. Никогда ещё не любил он свою жену так полно, счастливо и безнадежно. Только теперь, когда он узнал, что другой человек на самом деле свободен, как птица, -- только теперь он что-то понял в любви. Понимание пробиралось в него с хрустом, с чудовищным нажимом на все его былые мнения, на всё устоявшееся, мирское, обычное. Он с негодованием вспомнил, что долго-долго был важной птицей; теперь он вспомнил это своё многолетнее чувство: я -- учёный, ты -- жена, я -- человек, ты -- женщина. Раньше это было безотчётно, как само собой. Наверняка и Мария чувствовала его высокомерие, не проявлявшееся ни в чём, кроме деталей быта и покровительственных взглядов. И она подыгрывала ему в этом: прикидывалась директором очень учёного института, всячески подчёркивая свои организаторские способности и подшучивая над научными. Она была ему хорошей, самоотверженной женой, а он принимал это как должное, потому что гордился собой, в своей науке продвинутым и великим. Какой же путь надо было, оказывается, пройти, чтобы из-под окаменелостей предрассудков выбить каплю живой воды, полюбить ближнего, как самого себя! О Боже! Какое постыдное опоздание!
       -- Ты чувствуешь, что я чувствую? -- робко спросил он у птицы.
       -- Да...
       Она вдруг встрепенулась вся, вытянула шею, посмотрела по сторонам, словно выбирая путь, взмахнула прозрачно-перламутровыми крылами, вылетела через окно и исчезла в толще ливневой тучи.
       -- Потерпи, сынок. -- Иван Иванович погладил сына по опустевшему плечу. -- Я думаю, и ты узнал любовь, и тоже сначала было больно, да?
       -- Да, -- вздохнул Васька. -- Я теперь с наслаждением говорю ей мама... Даже представить нельзя, какими болванами, пнями бесчувственными, вообще дубьём были мы всего какой-то год назад!
       -- Не то слово, -- вдруг подала голос зелёная птица, самая молчаливая. Она вообще несколько дней не говорила. Только дремала или чистила изумрудные пёрышки.
       -- Ну давай же, признавайся наконец: ты-то кто такая? -- нетерпеливо воскликнул Васька. -- Ты полетишь с нами? И вообще -- что ты означаешь?
       -- Я -- душа Михаила, учёного, который придумал препарат бессмертия... -- шёпотом призналась птица и перелетела с плеча Ивана Ивановича на верхнюю деку больших настенных часов.
       Васька с отцом рванулись к её нежной шейке, но, опомнившись, опустили сжатые кулаки.
       -- Понятно, почему ты на мне сидела, -- сказал Ужов. -- Меня ж в бумаги записали как изобретателя. Коллега! Оказывается, вот кто виноват. А я тебя поначалу совсем не раскусил!
       -- Я в худшем положении, чем вы оба, не беспокойся! -- утешила Ужовых изумрудная красавица. -- Меня уже совсем нету на Земле. Я выпил антивакцину...
       -- Так она всё-таки есть? -- громко закричали все. Даже Федька прибежал с работы, с вопросом на лице.
       -- Была. Я всё выпил -- и растворился в воздухе. В вашей московской квартире. Извините. Я хотел вам помочь, но не успел. Всё перепутал. Ну как мне выпросить у вас прощение?! -- Птица, похоже, говорила искренне.
       -- Рецепт помнишь? -- строго спросил Иван Иванович.
       Молчание.
       -- Говори, зелень! -- заорал Васька.
       -- Помню, -- еле слышно ответила птица. -- Но это бесполезное знание. Без уникальной лаборатории нашего института сделать нельзя ни вакцину, ни антивакцину. Я хотел поговорить с Марией Ионовной... когда был жив. Но не успел. Она хотела найти лабораторию, пригрозила Аристарху... но тоже не успела. Вы ведь знаете, как её... ужасно... поймали?
       -- Знаю, знаю! -- кричал на птицу Васька. -- Но только потому знаю, что у меня дальновидение открылось, пропади оно пропадом! Что теперь делать-то? Сфантазируй ещё что-нибудь, гений хренов!
       -- Я не могу. Я теперь безмозглая сущность, неприкаянная. У меня мозг умер вместе с телом... Я распадусь на бессмысленные части, это очень скоро. Но вы -- могущественны. У вас ещё есть время исправить дело. Летите в Москву. Там что-то начинается, -- печально говорила, сидя на часах, зелёная с фиолетовыми перышками на шейке сущность бывшего Михаила, бывшей птицы, бывшая видимой -- и вдруг стала невидимой. Растворилась.
       -- Господи! -- Дуня принялась крестится. -- Куда она делась? В часы?
       -- Ага, вместо кукушки будет! -- Васькина ярость.
       -- В какие-нибудь демоны подался, -- резюме Ивана Ивановича.
       Дуня прижала к себе покрепче свою красную птицу, Федька потянулся к своей синей. Но синяя птица, хлопнув его крылом по шее, погрозила, как несмышлёнышу, забывшему вымыть руки перед едой:
       -- С тобой, Фёдор, на все века всё ясно. Восстанавливай флору Земли до первозданности, помнишь свой урок? То-то же. Марш на двор! Я буду посещать тебя и принимать работу. -- И она улетела. Скорее всего за новым красным вином.
       Ужовы, Дуня, Фёдор и приумолкнувшая красная птица сели за стол. Ужовым предстоял неведомый путь. Дуня поминутно вздрагивала, горестная, пресыщенная впечатлениями. Долго молчали.
       Фёдор принял красного вина, заготовленного ему синей птицей для важной работы, и пошёл к двери. Остановившись в проёме, он обернулся и сказал Ваське:
       -- Никогда не пьянствуй! А то заставят чего похуже, чем мне. Например, восстанавливать фауну... -- И отправился на трудовую уриновахту.
       -- Хороший у тебя муж, Дунечка, -- сказал Иван Иванович немного погодя. -- С юмором.
       -- Да, Иван Иванович, -- безучастно отозвалась Дуня. -- Вам пора. Давайте я вас поцелую, ребятки! Вы уж там как-нибудь спасите, пожалуйста, человечество от этой заразы...
       Ужовы обняли Дуню и вежливо погладили её птицу, которая продолжала таинственно помалкивать и почему-то никуда не рвалась. Васька обошёл комнаты, попрощался с каждым уголком, с каждым горшком, с цветами, с часами, с сундуком, на котором спал все эти дни. Иван Иванович следил за сыном и ждал какого-то сигнала. По всему выходило, что они уже давно должны быть в походе и в полёте, но они ещё здесь. Почему-то.
       Дуня опять всхлипнула. Красная птица нежно ткнулась клювом в её щёку, утешая лаской. Дуня всхлипнула громче.
       -- Пап, -- сказал Васька после какого-то длинного размышления. -- А что эта красная подруга вся из себя такая загадочная? У всех пострадавших -- уроки по смыслу жизни, драмы и даже трагедии, -- он кивнул на настенные часы, впитавшие в себя изумрудную сущность гениального и простодушного Михаила, -- а наша последняя красотка прям как не родная! Ты кто?
       Красная птица потупилась. Иван Иванович задумался. Подошёл к ней и, взяв за клюв, притянул к своему лицу. И заглянул в глаза.
       -- Вот ты какой, цветочек аленький! -- Иван Иванович оттолкнул птицу и выпрямился. -- Это, Васенька, наш дорогой Мар Марыч! Не правда ли, уважаемый?
       -- Что? -- изумился Васька. -- А впрочем, что уж там... Ну и как вам, гражданин неудачник, в таком виде живётся? Опять к женщинам пристаёте? Ну и ну! Во дела, а, пап? -- Васька подпрыгнул и немного полетал вокруг птицы. -- Всё получил, боров, что хотел?
       Красная птица побагровела. Спрятала голову под крыло, съёжилась.
       -- Вы о ком, мужики? -- заинтересовалась Дуня, чуть отодвигаясь от своей возлюбленной птицы.
       Васька объяснил. Со всеми подробностями.
       -- Бедненький... -- жалобно протянула Дуня, снова хватая птицу и прижимая к самому сердцу. -- Бабу хотел, вечности хотел, а получил фруктовым ножом по горлу. Ничегошеньки не успел... Милый ты мой!
       -- Дуня, да он же бандит был, на немереных бабках сидел, на нём туча загубленных душ! Вон перья-то какие кровавые! -- Васька сердито наблюдал за объятиями Дуни с бывшим Мар Марычем.
       -- Правильно, Васенька, -- кивнула Дуня, -- за то и принял мученическую кончину. А теперь ему в награду -- я. Баба. Вечная. Где ему ещё взять такую? Нигде. Идите в Москву!
       -- Простите меня, Иван Иванович, -- наконец проскрипела красная птица, вжимаясь в Дунину грудь. -- Прости, Вася. А если когда-нибудь увидитесь с Ильзе, попросите и её за меня. Прощайте. Я пока тут побуду. Меня нигде больше не берут. Ни те, ни эти. Вот только Дуня...
       -- Да-а... -- протянули Ужовы, -- неисповедимы.

    * * *

       Когда они ушли в сторону Москвы, Дуня с краснопёрым Мар Марычем сели у окна и стали смотреть, как Фёдор выращивает загубленные человечеством растения. Эта работа, интенсивно поддерживаемая неутомимой синей птицей, поставщицей правильных деликатесов, давала грандиозные плоды. Вся окрестность цвела, как Едемский сад. И круги царственного цветения этого мира широко расходились во все страны, и благоуханные потоки удивляли всех людей.
      
       К полудню 3 сентября судмедэксперты из обычной город­ской службы прекратили работы по Аристарху Удодовичу. Дурацкая авария с похмелья. Дочь куда-то уехала с богатым супругом. Родственники не объявляются. Квартиру, с кем-то проконсультировавшись, милиция опечатала. Тело пребывало в ужасном, но понятном состоянии; пора в последний путь.
       Но ровно в двенадцать часов явился симпатичный молодой человек Дмитрий, назвался двоюродным племянником и быстро избавил всех от проблем по Аристарху. На улице его поджидал верзила, похожий на слона, и они вдвоём оприходовали скорбный груз. Сотруднице морга, случайно вы­глянувшей в окно, запомнилась мрачно-живописная сцена: дюжие добры молодцы, стараясь не смеяться, суют в микроавтобус большой металлический ящик, подталкивая коленями, потом внезапно роняют его на асфальт, хохочут, снова хватают, толкают, не обращая внимания на предположительное положение тела внутри. И так два раза. Со стороны казалось, будто сам ящик противится размещению в этой машине.
       Дима мчал свою "Газель" по самым безлюдным москов­ским задворкам, а Слон, задёрнув занавески, проводил экстренный эксперимент, порученный ему Саней. Последний-таки самоназначился главным и велел срочно найти хотя бы голову Аристарха, в любом состоянии. Он не мог позволить бывшему шефу покинуть этот мир вместе с документами, дающими полную власть над фармакологией двадцать первого века. Он думал, что все патенты на все участки всех геномов хранились у Аристарха дома. Если их нашла милиция -- надо будет разбираться с милицией: у сотрудников этой лаборатории давным-давно были заготовлены препараты на все случаи прижизненного воздействия на людей.
       Теперь предстояло проверить возможность посмертного воздействия. Без юридического набора, созданного Аристархом Удодовичем, секретным подземельным учёным долго пришлось бы доказывать миру свои авторские права. Ну не рассекречивать же их святилище! Ну и не Ужову же Ивану Ивановичу отдавать все приоритеты! Как вы помните, подпись Ужова на каких-то бумажках появилась в момент установки в его квартире подарочной двери в прошлом году. Рассеянный Ужов и не подозревал, что расписался на авторской заявке, чем обеспечил себе вечную жизнь в прямом и переносном смысле -- и по длительности, и по деньгам. И тем же росчерком пера взял на себя всю ответственность за все негативные последствия: таковой документ Аристарх заготовил в первую очередь. Как вы помните, завхоз был очень начитан в сатанинской литературе.
       Короче говоря, ребятки ушлые решили отклонировать кусочек Аристарха и выяснить у него -- где бумаги, прямо ведущие их всех к неисчислимым богатствам, вечной жизни, бессмертному здоровью и абсолютной власти над миром.
       В местную московскую командировку за кусочком Аристарха отправили Диму -- как гонца, принесшего весть о гибели старика. Для укрепления здоровья Дима, как вы помните, кольнул себя остатками Саниного препарата. Видимо, остаток был маловат: ни новых зубов, ни прекрасной осанки у Димы не обнаружилось. Так, чуть замутило вначале, а потом стало очень хорошо, сил физических действительно прибавилось, как у Слона. На перепроверку результатов не оставалось времени, и коллеги понеслись в город. Нашли в морге тело шефа и помчались назад, прямо в машине сортируя останки Аристарха и отбирая пригодные для работы части. Очень спешили в светлое будущее.
       В другой же секретной лаборатории, очень специализированной, в Москве, шёл мозговой штурм: как воспользоваться мёрзлым брикетом, состоящим из одной молодой бессмертной женщины, одной старой (а степень бессмертности пока не известна), одного водителя средних лет и сплющенного такси.
       Особо крепко группа мозгующих застряла на трёх технических вопросах. Первый: не оказало ли соприкосновение металлических или иных частей раздавленного такси какого-либо негативного действия на качество крови Марии? То есть: а вдруг она всерьёз умерла? Второй: не перешло ли потенциальное бессмертие с Марии на водителя и на старушку? Третий: где взять специалистов, чтобы взять пробу?
       На третий вопрос можно было ответить двояко: позвонить американцам-криобиологам, но таким образом частично рассекретить работу, или попробовать самим, но подвергаясь абсолютно неизвестным опасностям. А инструменты? А реактивы? А борьба с прессой?
       Старший офицер подумал и выбрал свой путь. Он пока что верил в отечественную психиатрию. Он поехал в психушку к генералу Кузьме Африкановичу Сидорову, к единственному, кто знал по данной проблеме всё, что только можно считать знанием.
      
       Кузьма Африканович сидел в маленькой оранжерее, сделанной специально для него по просьбе его жены. Бедная женщина теперь относилась к несчастному больному как к растению. Вот и попросила сделать, так сказать, общую клумбу. Приходила навестить -- всех поливала, включая Кузьму Африкановича. "А мне нравится!" -- сиял мокрый генерал.
       Лечащий врач давно предупредил госпожу Сидорову, чтобы она никогда не произносила при муже следующих слов: жизнь, смерть, бессмертие, крысы, кусать, хвост, Ленин, семья Ужовых. Остальные -- пожалуйста. Только без ошибок. Жене объяснили, что любая оговорка, чья угодно, любая зацепка за вышеперечисленный ряд однородных членов предложения приводили Кузьму Африкановича в смирительную рубаху. Врачи пробовали много раз. Нет. Сразу взрыв, пена изо рта, бред, мания величия, настойчивые попытки что-то доказать мировым генетикам. А где их возьмёшь? Они же все -- в мире. А генерал требовал всех -- срочно к себе.
       -- Понимаете, дорогая, вдобавок он всё время пытается нам, профессиональным психиатрам, доказать, что душа, хм-хм, существует. И что тело бывает бессмертным -- при определённых условиях. -- Врач откашлялся. -- А когда мы принимаем меры и он засыпает, условно говоря, потому как он никогда не засыпает нормальным сном пациента, то у него льются речи, текут, текут. Он постоянно разговаривает с каким-то Владимиром Ильичем и выкрикивает -- верю! Представляете? В наше-то время! Верю! Вы не знаете, не было ли у него до болезни каких-нибудь контактов с, извините, сектантами?
       -- А какие у него на работе, в ФСБ, могут быть сектанты? -- удивилась Сидорова. -- Он же генерал.
       -- Ну, например, какие-нибудь правнуки Ленина как молодёжное отделение партии большевиков, -- предположил врач и поёжился.
       -- У Ленина не было детей, -- простодушно напомнила врачу жена чекиста.
       -- Я имею в виду, конечно, идейное родство.
       -- Душевное? -- ещё простодушнее уточнила Сидорова, отчего врач стиснул зубы. Все слова, однокоренные душе, вызывали у него острую резь в желудке.
       -- Да-да, -- скрипнул врач. -- Посещайте его не слишком часто, но регулярно, ритмично. Ему нельзя волноваться. И обязательно готовьте заранее свои конспекты, чтобы ни в коем случае не произнести этих слов. Вот я вам их на бумажечке выписал. В столбик.
       -- А почему в столбик? -- нетерпеливо спросила Сидорова.
       -- А вы рядышком, в линию, напишите ассоциации, чтобы и их тоже избегать. Очень полезно. Ведь вы с ним давно в браке, у вас могут быть близкие ассоциации. Чужого человека о таком не попросишь, так ведь?
       Польщённая доверием, Сидорова отправилась домой, привела в порядок свои ассоциации, причёску. На другой день явилась в дом скорби подкованная.
       Врач осмотрел её, потом листочек с ассоциациями и утвердил график визитов. После чего супружеские беседы за­звучали примерно так:
       -- Кузя, вот это тебе! -- Жена подаёт стакан воды.
       -- Спасибо. Благодарность. А, вспомнил! Я вчера опять разговаривал с ним! -- Муж показывает в потолок. -- Это... как живая вода!
       -- Выпей минеральной!
       -- Зачем, милая, минеральную, если у меня теперь есть живая! О жизнь! -- Тут генерал мог внезапно скукожиться и заорать не своим голосом: -- О смерть!
       И далее опять по списку. Влетали санитары, успокаивали мужа, выпроваживали жену. И так почти всегда.
       Любое слово, любое движение, мысль, чувство ныне мгновенно ассоциировались у больного либо с жизнью-смертью-Лениным, либо с крысиными хвостами, которые кусаются.
       Врачи пытались объяснить, что крысы не могут кусаться хвостами, но получалось, что количество произнесений запретных слов -- во время очень мягкого и бережного собеседования -- всё равно мигом превышало предельно допустимую концентрацию. И опять бежали санитары.
      
       Вот в такую нелёгкую годину старший офицер, поневоле оставшийся на хозяйстве вместо Сидорова, прибыл в институт и поговорил с лечащим врачом генерала. Узнав всё то, что уже знала жена Сидорова, офицер подумал и попросил загипнотизировать Кузьму Африкановича, чтобы узнать имена некоторых специалистов, поговорить об опасных для государства похитителях.
       -- Это не вредно -- гипноз? -- с надеждой спросил офицер.
       -- Это вам бесполезно, -- снисходительно ответил врач. -- Потому что гипнотизёр тоже человек. Особенно наш: у него прекрасная память. А как вы без гипнотизёра будете говорить с генералом? Никак. Они должны быть на контакте. Иначе всё развалится. Да ещё генерал пуще прежнего взбесится. А необходимые вам секреты станут известны чужому человеку. Или это не важно?
       -- А подписку с гипнотизёра взять?
       -- А с чего бы это вдруг? Мало ли что несёт буйный больной! Если я с каждого своего врача буду брать подписку о неразглашении всего бреда, которым их тут угощают пациенты, меня попросят сменить обстановку, и очень быстро. Поверьте, я дорожу своим местом в этой жизни.
       Офицер перевёл дыхание, хотя гораздо охотнее сейчас передёрнул бы затвор. Врач безумий надоел ему безумно. Офицер понял, что действовать придётся решительно и самостоятельно. Он встал, откланялся и пообещал поразмыслить и по пустякам не беспокоить. И так вежливо извинялся, что даже лукавый врач ему почти поверил.
       Офицер вернулся в штаб и приказал готовить спецоперацию по похищению генерала Сидорова из клинического отделения. В интересах государства. И очень быстро.
      
       Всю ночь Ужовы шли к Москве, не решаясь взлететь в облака, из которых лило, можно сказать, с издевательским энтузиазмом. Хоть мы и бессмертные, но мокнуть зазря неохота.
       Шагали они семимильно. Шаг -- полкилометра, второй -- ещё столько же. Ещё одно удобное осложнение. Шли молча, думая о будущем. Москва звала, но Васька чуял подвох. Не домой звала -- в новый поход, на испытания. И даже включённое на полную мощность ясновидение не открывало Ваське тайну будущего.
       Иван Иванович думал о птицах. Прозрачно-перламутровая Маша, краснопёрый Мар Марыч, изумрудный Михаил -- все они освободились от телесности. Какие разные судьбы, какие разные будущности, а видимое различие -- в расцветке оперения. Хотя нет, не только.
       Михаила теперь нет вообще: ни тела, ни души. Осталась его гениальная выдумка. Он всецело расплатился за свой вызов. Но идея-то осталась! Но гибель -- полная. Но мысль -- жива. Но...
       Мар Марыч душой и клювом целуется с Дуней, вот смех-то... Тело, видать, братки зарыли по-тихому, да и кому оно теперь нужно. Оно просто есть, но мёртвое. Но оно есть. Но мёртвое. У него только одно повреждение -- на горле. Но и его идея -- жива. Любви хотел! Бессмертия алкал! Получи Дуню, пока муж на грядке. Вот смех-то... Горький смех. Иван Иванович на время забыл, что гнусного похотливого борова, перенасыщенного разнообразными супервожделениями, он сам-то и убил. За гостеприимство, так сказать. И ещё не расплатился.
       А Маша? У неё живая душа-птица, живые клетки спрессованного тела, замороженного до поры. Но что сулит им встреча? Как больно!.. Представить живую тёплую Машу замороженной Ужов не мог. Размороженной -- пуще того. Но получается, в её сюжете всё-таки больше живой жизни, сюжет ещё открыт. Маша, выходит, ещё не расплатилась. Так что же будет там, в недалёкой дали московской, по ту сторону этой тяжёлой тучи, из которой всё яростнее хлещет вода? Иван Иванович приготовил свою душу к работе. Он приказал себе -- к любой работе! Лишь бы расплатиться. Он не проговаривал условий: с кем? по какому тарифу? Он просто шёл навстречу своей судьбе, как лосось против течения идёт на нерест.
       Когда до Москвы осталось несколько шагов, Ужовы остановились, дождь усилился. Наступило 4 сентября. Васька прижался к отцу:
       -- Ты знаешь, пап, я что-то привык...
       -- К дождю? -- улыбнулся отец.
       -- К тебе. Я люблю тебя. Маму тоже. Мне вдруг стало стыдно, что я был вундеркиндом.
       -- Ты и сейчас вундеркинд.
       -- Но теперь мне от этого стыдно, понимаешь? Я перестал считать себя самым умным.
       -- О, за одно это тебе многое простится! -- рассмеялся отец. -- Я надеюсь вскоре примкнуть к твоему коллективу излечившихся от гордыни. Вот-вот примкну. Внимание: примыкаю!
       Они, счастливые, обнялись и поднялись в воздух. Московская атмосфера сразу дала понять им, что граница города ими пересечена: запахло.
       -- Ерунда, правда, пап? -- сказал Васька, целуя отца, от чего Иван Иванович попал на седьмое небо. И ему там очень понравилось.
       -- Вась, чмокни ещё!
       По уши в непривычных нежностях, отец и сын летели над Москвой, перестав думать и не выбирая пути. Просто летели и летели, обнимаясь всем существом, которое впервые оба ощутили как общее.
       Над Кремлём их засекли. Их вообще ждали круглосуточно, и вдруг подарок -- сами явились, в самую серединку! Дежурные сообщили старшему офицеру. Тот велел следить за малейшим движением объектов, не трогая. Дело было в том, что именно в тот момент успешно завершилась спец­операция по похищению генерала Сидорова из клиники: старший офицер справедливо решил, что гипнотизёров он уж как-нибудь и сам найдёт. Причём особо молчаливых.
      
       Кузьму Африкановича начали будить в шесть утра. Медсестра не справилась, позвала санитаров, стали думать, но не справились с этим процессом и разбудили врача. Он, чуя большие осложнения в судьбе, примчался, перевернул генерала на спину и -- парик свалился сам. На койке генерала спал один из санитаров клиники, талантливо загримированный, переодетый и до помрачения заколотый снотворным.
       -- Понятно. -- Врач быстро осмотрел палату. Ничего. -- Молчать до гробовой доски, понятно? Или пока я не прикажу говорить. Понятно?
       Персонал в панике испарился. Врач сел в кресло у окна и пощупал свой пульс. Понятно. Позвонить жене генерала? И что сказать? Вашего мужа, то есть нашего самого ответственного пациента, почётнейшего чекиста, кладезя какой-то бесценной информации, которую мы должны были получить и не получили, -- украли? И куда мы смотрели? А куда мы смотрели? Ну и на закуску врач запрограммировал феерическое предложение: возьмите себе на память, сударыня, вашу маленькую оранжерею... Вообразив это всё в красках и в лицах, врач тихонько выбрался из палаты, прихватив с собой улики -- парик, пижаму, мелкие личные вещи генерала, маску-грим, -- бросив голого санитара в объятиях Морфея.
       В его кабинете был сейф, где он хранил мелкие зеленоватые деньги, которые иногда высыпались -- совершенно случайно -- из карманов пациентов. Не желая травмировать их материальными воспоминаниями о покидаемой светской жизни, врач собирал эту шуршащую падалицу в коробочку. Годами.
       Сейчас она могла пригодиться. Открыл, пересчитал, положил в кейс, закрыл сейф, переоделся в городское платье, вышел, сел в машину и поехал на вокзал. Да-да, на Белорусский вокзал. Он же не сумасшедший, чтобы летать в такую погоду на самолётах. И, выбрав новое направление в жизни и творчестве, купил билет до Минска.
      
       Старший офицер сидел рядом с похищенным Кузьмой Африкановичем и ждал. Генерал спал -- почему-то в полном молчании, хотя офицер прекрасно помнил, что рассказывал о постоянном ночном словотечении Сидорова его врач.
       "Может, на него так действует привычная кабинетная обстановка? Успокаивает?" -- с надеждой подумал старший офицер.
       Занималось утро. Хмурое, серое, мокрое. Старший офицер с небольшим злорадством подумал о трясущихся в ледяных облаках Ужовых. Ничего, недолго вам всем осталось Родину дурить. Все эти секреты -- вот они, в кулаке. Он даже руку вскинул. Правую. И по локтевому сгибу хлопнул -- левой. Левой. Левой.
       Перед глазами размечтавшегося офицера почему-то поплыли картины его суворовского детства. Воспитанники маршируют. Плац. Знамя. Левой. Левой.
       Он так разыгрался -- видимо, сказалось напряжение по­следнего времени, -- что поменял руку и теперь хлопал ребром правой руки по локтевому сгибу левой. Кругом! Ещё раз меняем руку! Левой. Правой!
       Он вскочил и пустился в пляс. Вприсядку. Показалось мало -- перешёл на брейк-данс. Ух, здоров! Ай, молодец! Как я их!..
       Притомившись, офицер счастливо раскинулся на ковре, улыбаясь от уха до уха. Давненько он не был так доволен собой. Жаль, что не похвастаешься. Нельзя. Служба.
       -- Да что уж там, похвастайся, -- раздался с дивана спокойный голос Кузьмы Африкановича Сидорова. -- Давай, вояка. Докладывай.
       Старший офицер отлевитировал от пола, с трудом придал телу вертикальное положение и воззрился на начальника. Тот сидел на диване и курил. И с малозаметной усмешкой смотрел на опупевшего от неожиданности коллегу.
       -- Что такое? Ты думал, они меня там совсем... курить отучили? -- Сидоров рассмеялся своему удачному эвфемизму.
       -- Товарищ генерал! -- И опять столбняк.
       -- Всё ясно. Молодец. Благодарю за службу. Давай выпьем.
       -- А вам уже можно? -- сглупил старший офицер.
       -- Да-а... -- ответил генерал. -- Прав был главшпан: учиться, учиться и учиться. Брысь!
       Старший офицер, расплёскивая остатки своего высшего торжества, унёсся за выпивкой. Вот ведь как н...л их всех генерал Сидоров! Вот ведь.
      
       -- Пап, нас пасут! -- прислушавшись к вибрациям воздуха, сказал Васька. -- Ты слышишь? Может, в какой-нибудь Париж махнём?
       -- Слышу. Может. Когда всё закончится. Знаешь, увидеть Париж и умереть. Слыхал про такое произведение искусства?
       -- Нет. Всё впереди.
       -- И такое произведение тоже уже было.
       -- Значит, у меня сейчас -- воспоминания о будущем?
       -- О, а таких было даже несколько!
       Они опять засмеялись. Решили подняться повыше и проверить -- куда достают радары их преследователей. Ужовы -- оба -- одинаково остро ощущали направленные с земли лучи внимания. Поначалу жёсткие лучи, как ни странно, с высотой не ослабевали, а крепли, становились более цепкими. Даже липучими.
       -- Интересно, -- задумался Иван Иванович. -- Впрочем, наши товарищи изобретатели могут всё. Давай ещё повыше!
       За облаками, где уже не было дождя, сияло ледяное солн­це. Ужовы не боялись холода. И ещё: они сейчас узнали, что подниматься могут сколько угодно. Их полёт не зависит ни от наличия воздуха, ни от гравитации. Они могут лететь куда угодно. Земля была не властна удержать их. Полёт стал естественным, как в прежней жизни -- дыхание.
       Но только один -- наисильнейший -- двойной луч ни на секунду не отрывался от них. Вот уже все остальные отлипли, оторвались, отклеились, и лишь он один ласково держал их: казалось, что за сердца. Этот луч не мешал лететь. Он просто был. Как бесконечная нить серебра. Как межпланетный голос монохорда.
       Тёплый. Теплее, чем обступивший Ужовых ледяной космос. Иногда он казался раскалённым, и это качание то ли действительных температур, то ли мимолётных ощущений не имело значения, не влияло на скорость, на полноту свободы. Они поднимались, а двойной луч ласкал их души.
       -- Я понял, что это, -- вдруг сказал Васька.
       -- Ты понял, кто это, -- ответил отец. -- Спускаемся? Мы нужны ей.
       -- Чему быть... -- кивнул Васька, и они повернули к Земле.
      
       В подземной лаборатории распаковывали важный груз. Не сентиментальничая, учёные сложили Аристарха на длинном столе более или менее в соответствии с анатомическим атласом, надели суперпрочные перчатки, вооружились инструментами и полезли в ненавистные глубины.
       Они и раньше не пылали к Аристарху Удодовичу особой любовью: так, полезный старикашка, юркий, как лиса. Он создал им сверхзащиту и тепличные условия, но они всегда воспринимали это как должное: гении! Единственным человеком, понимавшим тонкие струны Аристарха, был Михаил, главный изобретатель, ныне покойный. Впрочем, в смерть Михаила тут не очень-то верили. Он умел всё -- так неужели он скрылся всего-навсего в небытие? Он один знал, зачем Бог создал человека из клеток. Он знал, что двойная спираль ДНК не является продуктом эволюции. Он видел каждого человека насквозь в самом прямом смысле слова -- до клеточного ядра. Он даже умел диагностировать начинающийся рак ещё до первого деления злых клеток. Обещал как-нибудь всё рассказать при случае. Правда, случай никак не подворачивался: работали круглосуточно.
       Ладно, главное сейчас -- расковырять злодея Аристарха, а с идеалистом Михаилом разберёмся после. Всё равно аппаратура-то здесь.
       Сегодня сиял и царил Саня с его новейшим прибором-сферой. Все убедились, что после инъекции Саня стал лучше, чем был, по крайней мере внешне. Казуса, подобного эксперименту на Аристархе, не произошло, значит, сему новоявленному бессмертному вполне можно доверить общее руководство. Ассистировать дали Диме как отличившемуся в московской командировке и тоже вроде бы не пострадавшему от укола. Слон стал было тоже намекать: кольните-де и меня, чего уж там, но остальные запротестовали -- местной науке пока нужны смешанные кадры. И потенциально живые, и потенциально мёртвые.
       Саня подтолкнул свою солнышку к потолку, Слон включил приборы, Дима ловко отсёк Аристарху голову. Когда извлекали мозг, морщились и отворачивали носы: очень уж гадостная была масса. Втайне каждый подумал о собственных мозгах.
       К вечеру в высоком прозрачном цилиндре с секретным раствором, кстати, тоже некогда изобретенным Михаилом из каких-то горных ромашек, зашевелилось нечто бесформенное, сгустилось, забулькало, и через час безо всякого микроскопа можно было наблюдать энергичный процесс развития хорошенького свежего эмбриона. Как ожидалось, это подрастал Аристарх-2.
       Учёные расслабились и взялись за свои обычные шутки.
       -- А столик мы поставим здесь...
       -- А колясочку купим в отделе игрушек...
       -- А подгузники понадобятся? Одноразовые нынче дороги...
       -- Интересно, он пока до старости доживёт, мы покурить успеем?
       -- Слышь, а вдруг он сначала жениться захочет? Я слышал, у Аристарха-1 когда-то была жена. Померла от рака, естественно. С таким-то мужем...
       -- Может, он поэтому и взялся за это дело? А вдруг из благородных побуждений? Помнишь, он как-то цитировал старинное советское кино: "Кто нам мешает, тот нам поможет!"* И всё ворковал с кем-то по телефону про какие-то канцтовары. Я не сразу понял, что это канцеротовары...
       * Комедия Л. Гайдая "Кавказская пленница".
       -- Ой! Смотри!
       В неестественной тишине, образовавшейся внезапно, без перехода, слышно было угасающее бульканье. В цилиндре больше не было исходной жидкости. На высохшем дне перекатывался чудовищных размеров младенец, который корчил рожи и постоянно ощупывал свою потную голову с пятью-шестью тощими седыми волосинами на темени.
       Сверху на цилиндр опустилась сфера. Посидела на верхней крышке, полетала по окружности -- и вдруг каким-то невероятным образом прошла сквозь сверхпрочную стенку сосуда. И опустилась на небритое лицо гомункулуса. Учёные не дыша сделали шаг назад.
       Существо встало на ножки, злобно покосилось на зрителей, махом вышибло дно и крышку цилиндра и -- чмокнуло огненную сферу!.. со словами благодарности!.. От этой ласки, очевидно, ожидаемой, сфера сразу подросла в диаметре. Засверкала ещё ярче. Резвясь, пролетела сквозь стенку цилиндра в обратном направлении, повисела под потолком и юркнула куда-то в сторону ядерного реактора.
       -- Саня... -- в унисон прошептали творческие работники. -- Саня!..
       Но ответ прозвучал из разбитого сосуда:
       -- Что, сукины дети, профукали науку?! Документов захотелось? Деньги нужны? Ужо вам всем теперь будет по потребностям!..
       Сфера, хлебнув клонированной человечинки, чрезвычайно возвеселилась и сгоряча познала самоё себя. Она впитала эманации пока одного только Аристарха, экспериментально обессмерченного глупым гордецом Саней, но аппетит возрос экспоненциально. Говоря почти человеческим языком, она ощутила волю к власти. Ницшеанка хренова.
       И она полетела к Москве, призываемая уже знакомыми флюидами вечности. Она хотела вкусно питаться. По дороге она прихватила с собой Диму, прямо в хирургических перчатках, он и охнуть не успел, а также Саню вместе с его превосходными новенькими зубами. Сверхчувствительность этой солнышки безошибочно сообщила ей, что по городу бегает очень много подходящей еды.
       Лабораторные умники, воздержавшиеся от укола бессмертия, бросились друг другу в объятия и зарыдали от счастья, что жадная сфера проигнорировала их. А Аристарх-2, голый, сидел на покрытом осколками операционном столе, закинув одну волосатую ногу на другую, и с величайшим презрением смотрел на дело в общем-то своих рук.
       -- Дайте брюки, рубашку и стакан спирта! -- приказал Аристарх-2.
       Мужики, не раздумывая, посрывали всё с себя и поднесли шефу-2. Тот порылся, не нашёл подходящего размера и отбросил всю кучу в мусорную корзину. Теперь все были голые.
       -- Так и поотрывал бы вам всё! -- с ненавистью сказал Аристарх-2, глядя в причинные места сотрудников, скукожившиеся от нечеловеческого страха. -- Как вы допёрли дать Сане самостоятельную работу?
       -- Да он как-то сам, внезапно. Мы и не знали...
       -- А может, её поймать как-нибудь? -- робко предположил один умник.
       -- Дурак! Это мусоросборка для бессмертных. Она сначала своих соберёт, а потом... Я вообще не представляю, что она сейчас выкинет. Лови, если знаешь как! -- Аристарх-2 сплюнул.
       -- А почему она вас не взяла с собой?
       -- А я её успел поцеловать в зад, так сказать, -- хихикнул Аристарх-2.
       -- Может, это и есть выход? -- предположил другой умник, поправляя очки.
       -- Нет, зад был одноразовый. На один поцелуй -- на первый. Всё.
       -- Откуда вы это знаете? -- поинтересовался третий, приходя в себя. -- Она ведь и Саньке зубы сделала, когда Димка ему выбил...
       -- Конечно, сделала. Созидание и разрушение. Обновила Саньку, подсобила мне -- и всё. Что будет дальше? Да чёрт-те что будет... Накрывается ваша наука, жадюги!
      
       А сфера мчалась, дрожа от нетерпения, на бывшую дачу Мар Марыча, где в супертвёрдом сейфе продолжала распухать сгущёнка, которую некогда звали Ильзе. Это был самый крупный кусок поживы, и сфера безошибочно нашла дорогу в своё, так сказать, кафе. Даже ресторан. Подлетев к герметичному сейфу, она беспроблемно высосала из него Ильзе -- до послед­ней капли всего, что там набралось, и увеличилась в диаметре ещё метров на сто. Ощутив новый прилив сил, сфера так разгорячилась, что немедля вышла в открытый космос и сделала пару витков вокруг Земли, просто так, из избытка ломового кайфа. Зацепив по дороге несколько невинных астероидов и пару тонн космического мусора, пожевала-пожевала, выплюнула и ринулась в океан -- что-то ей там замерещилось.
       Старик Океан, до краёв наполненный вечностью, то есть бессмертной водой, крайне удивился нахальному вторжению. Он и так давно устал глотать бригантины, каравеллы, подводные лодки, шлюпки, космическую станцию "Мир", обломки ракет и просто трупы, а тут вдруг врывается какая-то визгливая нечисть и требует свою долю.
       Надо пояснить, что шустрая сфера обладала повышенным чутьём на всё бессмертное в принципе. Несколько вакцинированных двуногих придурков -- этого ей было оскорбительно мало.
       Талантливо уловив, что вода пахнет принципиальным бессмертием, молодая дура и полезла за очередным кормом. Океан восстал. Оторвав от Антарктиды десяток айсбергов, он поднял волну, закрутился, забурлил, взревел и кинул в гостью горстью мороженой вечной воды.
       Сфера захлебнулась, подавилась, возмутилась, выпрыгнула из Океана, сплюнула айсберги, промахнулась -- и громадные льдины, минуя свою историческую родину, поразлетелись по разным континентам.
       Боже, что тут началось!
       Если вкратце, то -- мир перевернулся.
       Если вы когда-нибудь пересмотрите новости этих дней, вы всё поймёте без комментариев. Собственно, комментировать такое безобразие трудно, потому что человечество ещё не научилось критически комментировать своё поведение. Настоящие учёные всё ещё посмеиваются над глупенькими идеалистами, верующими в Бога. И подлинные гуманисты всё никак не успокоятся, словно им всем лично один умник внушил под гипнозом, что "...должно же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники неудовлетворённости культурой, культура откажется от принуждения и от подавления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдаться добыванию благ и наслаждению ими"*.
       * З. Фрейд. Будущее одной иллюзии.
       Словом, вожделенное переупорядочение произошло, но вид открылся -- некрасивый.
       Не будем здесь подробно останавливаться на всех бедствиях, накрывших все уголки мира в тот день. Вернёмся к уже знакомым героям и местностям, откуда пошла вся эта заваруха.

    * * *

       Возмущённая ответом Океана, ненасытная сфера кинулась к Москве. Перемещалась она стремительно, изредка тормозя над речушками и ручьями глотнуть воды, для чего сильно поджимала пылающие бока: воспоминания о визите в Океан, быстро научивший её уму-разуму и приличным манерам, всё ещё больно отдавались во всех внутренностях.
       Сфера безумно желала жить, то есть питаться. Случайно опрокинув несколько танкеров, перевозивших нефть и мазут, и хлебнув полученной эмульсии, она рассвирепела. Невкусно! Тьфу.
       Чистой воды, без примесей, в природе было так мало, что сфера заплакала: её мутило, потом рвало, а после временного облегчения наступал новый припадок голода.
       До Москвы она долетела изнурённой, обозлённой и бесформенной. Даже не сферой, а вялым сгустком неоднородного вещества, проклинающего своего создателя -- Саню.
       Делать нечего -- надо было срочно пополнять запас жизненных сил. Фокус с водой не удался. Требуются дефицитные живые источники.
       Зависнув над городом, она прислушалась: откуда-то шёл тонкий вкусный ток с явными эманациями бессмертия, но такой слабый, что сфера поначалу растерялась.
       Как раз в этот момент генерал Сидоров, счастливо улизнувший из психушки с помощью тщеславного старшего офицера, решил проверить содержимое своего личного сейфа. Как вы помните, незадолго до госпитализации Кузьма Африканович заложил туда на хранение два крысиных хвостика -- от беленького Петровича и от его случайной серой знакомой по подвалу.
       Открыв дверцу, генерал замер: хвостики выбрались из коробки, заметно подросли. На пригузной части каждого виднелось утолщение, напоминавшее бутон. Почуяв свежий воздух, бутоны зашевелились и потянулись к выходу. Генерал, не подумав, отпрянул. Видимо, испугался. Да и нервы -- после психбольницы -- подрасшатались, наверное.
       Сфера, притаившаяся в облаках, почуяла усиление тока: выдержанные в хорошем сейфе чистенькие бессмертные хвостики с бутонами, явно сулившими расцвет целеньких новых крыс, -- это был подарок! Соскользнув с облака, сфера потянулась в штаб к Сидорову.
       Генерал прижался к стене: хвостики свободно летали по его кабинету, а бутоны утолщались, и уже были видны пробивающиеся в стороны лапки, ушки, усики. А уж когда проступили глазёнки, генерал страстно возжелал вернуться в Институт имени Сербского.
       Крысы, только что обретшие глазки, первым делом подлетели прямо к перекошенному лицу генерала и сурово посмотрели ему в глаза, словно напоминая, как он с ними обошёлся, мерзавец такой. Крысы будто пообещали ему месть. А в следующую секунду в форточку просунулась бледно-прозрачная лента: это сфера, не решаясь вползать в кабинет целиком, выделила свою разведывательную часть.
       "Э, нет!" -- подумали крысы и помчались прочь. Второе окно было приоткрыто, и свежевосстановленные крысы вылетели в него с такой скоростью, с какой сфера пока ещё не умела соображать.
       Зато в кабинете остался полноценный генерал, что было не так вкусно, поскольку он трясся и потел, но выбирать не приходилось, и сфера, плотно обвив Кузьму Африкановича своей разведывательной лентой, вытянула, высосала его в форточку -- и мигом интегрировала. И вновь напиталась живительными силами: бессмертие генерала перешло на неё.
       Летучие крысы, вырвавшись на московские просторы, первым делом кинулись в подземелье, к братьям и сёстрам своим. На крысомосковском диалекте растолковав им ситуацию и перспективы, а также поведав об истинной, подлой человеческой сути, они призвали всех крыс российской столицы незамедлительно стать бессмертными. Всех до единой! И если кто-то из людей ещё вздумает экспериментировать над крысами, то есть надругаться над основами их природы, а также молоть на фарш, кремировать и развеивать пепел, -- то всё равно всегда будут обеспечены вечные живые тылы крысиного воинства. И сомнительному господству человека над Землёй будет положен конец.
       И крысы принялись передавать друг другу бессмертие. Передача осуществлялась двумя способами: либо нежным покусыванием товарища -- до появления первой капельки крови, либо безудержными страстными ласками. Всемосковская оргия! Крысы бросились любить друг друга, а для надёжности ещё и покусывали друг друга, и вибрации тотального эротического взрыва невидимо вздымали из-под земли свои особые волны.
       Первыми новую волну ощутили посетители ночных клубов. Измученные постоянной эротоманией, в которой уже не было никакого новшества, как в изжёванной резинке, они остро нуждались в подкреплении своего телесного тонуса. В клубах встрепенулись. Для начала почему-то заказали ещё шампанского. Не помогло. Когда шампанское исчезло по всей Москве даже из круглосуточных супермаркетов, заволновалась милиция. И не только оттого, что в поисках волнующего -- или успокаивающего -- напитка по городу заметались машины всех иномарок, а оттого, что всё это было похоже на некую загадочную акцию предразборочного бандитского толка, а от разборок милиция очень устала.
       Сфера, временно сытая, принюхивалась к поведению города и покачивалась на шпиле МИДа. Всё вокруг шевелилось всё быстрее и спонтаннее. Сфера ждала. Её томило предчувствие такого восхитительного ужина или, возможно, завтрака, что она даже засмаковала своё ожидание.
       Внизу начался следующий этап. Один гедонистичный молодой человек, оснащённый модным драйв-мышлением, вышел за сигаретами.
       У киоска сидела и умывалась толстенькая хорошенькая зверушка, в коей молодой курильщик не сразу признал крысу: уж такая она была кругленькая, пушистая и крепкая. И хвост полосатый.
       -- У-тю-тю! -- позвал её молодой человек.
       "Ладно, ты будешь первым!" -- решил Петрович, подбежал к протянутой руке, потёрся о неё шёлковым ушком и легонько тяпнул парня за указательный палец. Чуть-чуть, как комарик. За последнее время Петрович отменно навострился прокусывать живые ткани так, чтобы их владельцы и владелицы чувствовали только наслаждение и не дёргались.
       Наш драйв-гуляка внезапно схватил такой оргазм, что чуть не упал на асфальт. Застонав от небывалого кайфа, он взял покорного Петровича на руки, покачал-побаюкал и понёс к себе домой, забыв купить сигареты.
       Петрович не сопротивлялся, потому что главное дело своей жизни он уже доделал: московские крысы, все до единой, получили дозу бессмертия, а его серая подруга отправилась в командировку в Питер -- с аналогичной задачей. Посему Петрович мог позволить себе всё. С его точки зрения, люди ещё далеко не расплатились с ним за содеянное мясорубками -- как в Институте генетики, так и в штабе у Кузьмы Африкановича.
       Парень принёс Петровича домой и позвонил своей девушке с приглашением немедленно прибыть. И ещё лучше -- с какой-нибудь подругой. Он был современный парень, без предрассудков моногамии, а тут такое происшествие! А всё остальное так надоело!
       Девушка явилась через полчаса, причём, тоже без предрассудков, с двумя подругами. Все думали, что предстоит колоссальный секс. Ну, в чём-то они были правы, конечно, отчасти.
       Хозяин дома, большой выдумщик в состоянии простоя, разрезвился на всю катушку. Раздев девушек и крепко завязав им глаза, отчего подруги укрепились в своих предвкушениях, он положил их на широкий диван, посадил рядом шёлкового паиньку Петровича и тихо-тихо свистнул. Последнее было лишнее, потому что Петрович и без указаний знал, что ему делать.
       Когда девушки -- как им казалось -- достаточно приготовились, ну там приняли всякие позы, начали заученно гладить себя по разным местам, Петрович пошёл в атаку, а хозяин дома стал наблюдать.
       Петрович быстро и аккуратно перекусал девушек в самые заповедные места, которые сейчас в силу обстоятельств были самыми доступными, и отбежал в сторону -- послушать крики нечеловеческой страсти. Влияние Петровича на девиц потрясло даже парня, устроившего этот акт. Их взлёт в страсти переплюнул все его фантазии: такого он ни в одном кино не видел.
       Когда девицы пришли в себя, он одел их и развязал глаза.
       Он не успел ничего объяснить: в открытую форточку бесшумно вползла толстая светящаяся лента и уволокла одну из мурлыкающих вакханок. Остальные даже не заметили исчезновения подруги. Они были потрясены. Через час почти весь город бился в сверхъестественном экстазе: девушки подарили свои ощущения своим знакомым, а те -- своим знакомым, а поскольку мы все друг с другом хоть отдалённо, но знакомы, зараза распространилась молниеносно.
       Сфера тоже почувствовала новый прилив сил. Оказалось, что свежезаражённое тело юной дурочки -- весьма приятное питание. Сфера полетела дальше, по Арбату, по бульвару -- к Тверской, за новыми дурочками.
      
       Отец и сын Ужовы опускались в Москву очень медленно. Предчувствуя развязку и не сопротивляясь судьбе. Когда до города оставалось несколько километров, Васька вздохнул, включил свои сверхчувства и осмотрелся. И ужаснулся.
       Схватив отца за руку, мальчик дрожал, не веря видению.
       -- Что ты, родной? -- удивился отец, полагавший, что события минувшего года навек закалили его сына.
       -- Папа! -- Васька не мог вымолвить ни слова и потянул отца вниз -- и показал куда-то в сторону Кремля.
       Иван Иванович вгляделся и замер.
       На горизонте занимался серый рассвет. Было холодно, мокро и необъяснимо тихо. Автомобили, по окна в лужах, стояли в бесконечных пробках. В домах не было света, на улицах не было прохожих.
       Но над городом сияла громадная, идеально ровная, довольная и торжествующая сфера с прозрачной мембраной. Она была похожа на гигантскую живую клетку: в центре просматривалось копошащееся ядро.
       Клетка-сфера излучала полное и окончательное наслаждение. Она была спокойна и счастлива. Она объелась. Жители мегаполиса, повреждённые коварным Петровичем, всего за одну ночь обеспечили свою мегагостью самым отборным питанием. Как вы помните, начало процессу положил чувственный молодой человек, вышедший за сигаретами. И сейчас гигантская мусоросборка надменно покачивалась над Москвой и даже Подмосковьем, словно обещая свои цепкие объятия каждому, кто ещё ухитрится вольно или невольно обессмертиться.
       Петрович и остальные крысы благоразумно попрятались в глубинах подземного города, куда сфера, может, и смогла бы когда-нибудь проникнуть, но, во-первых, все крысы теперь умели быстро летать, а во-вторых, сфера нахваталась людей под завязку и пока не имела жгучих желаний.
       Ужовы рассматривали апокалипсическое зрелище и думали: где искать Марию? Точнее, брикет в жидком азоте. Сфера заслоняла собой город. Васька не мог видеть сквозь её мембрану, хотя и полупрозрачную.
       -- Как ты думаешь, Вась, мы опоздали?
       -- Я думаю, пап, мы ещё можем попробовать. Пока это чудище висит не шевелясь, попробуем спуститься. Хуже уже не будет.
       -- А что у неё в серединке? Видишь? Вроде ядра.
       -- Там, папочка, люди. Не меньше миллиона.
       -- Все они хотели наслаждений, -- решил Ужов. -- Спускаемся!
       Они пробрались в город через лес на Лосином острове. Влияние сферы над этим районом было слабее, чем над злачным Центром. Ужовы посидели на скамеечке, передохнули, Иван Иванович достал свой мобильный телефон и позвонил в Службу спасения. Ничего лучше в голову не пришло.
       Там, разумеется, никто не ответил, поскольку все службисты-спасатели попали в ядро сферы в числе первых: кто работал голыми руками, кого поцарапал или укусил кто-нибудь из спасаемых, в кого ещё как-то, но зараза вцепилась. Пандемия, взвихренная крысами, распространилась среди людей, как молния в сухом лесу, ибо первым признаком заболевания было бескрайнее блаженство и мгновенное выздоровление ото всех иных -- любых -- хворей. А этого хотели все.
       Аналогичные ситуации сложились в "скорой помощи", в милиции, в проституции, в бездомничестве, в любовничестве и всех прочих контактных отраслях. Впрочем, туда Ужов не звонил.
       -- Ей пока не до нас, -- прошептал Васька, вслушиваясь в музыку сферы. Покачиваясь над городом, она что-то напевала, черпая вдохновение в мыслях и чувствах поглощённых ею бессмертных.
       -- Я не думаю, что это надолго. Мы обязаны успеть, -- ответил Ужов, пряча бессмысленный мобильник в карман. -- Ищи, вслушивайся, на тебя одна надежда!
       -- Нет, не только! -- мелодично сказал кто-то за кустом. -- И на меня тоже!
       -- Миленькая!!! -- вскричали Ужовы, увидев свою прозрачно-перламутровую подругу. -- Как ты? Нашла себя?
       -- Да. Но времени мало. Эта мусорка, -- птица махнула крылом в небо, -- не может поглотить меня, я всё-таки бестелесная душа, а ей надо обязательно вместе с мясом. Очень прожорливая тварь. А вы непременно окажетесь в опасности, если не успеете в криолабораторию. Сфера может расширяться сколько влезет. В смысле -- сколько в неё влезет, так сказать, стройматериала...
       -- А откуда такая напасть? -- спросил Васька.
       -- Всё имеет смысл... -- несколько невпопад ответила птица. -- Летим! Я покажу безопасную дорогу. А если подумать, то мне -- и нам -- повезло.
       Втроём они за десять минут добрались до спецлаборатории, лавируя между высокими домами, но не поднимаясь над крышами. Птица явно не первый раз была в лаборатории, но что она одна могла там поделать, со своими нежными перламутровыми крыльями!
       Охраны не было. Её тоже всосала сфера. Все секретные двери были распахнуты. Здание казалось совершенно необитаемым. Темно, холодно. Электричество вырублено.
       -- Пап, а ведь если электричества нет, значит, и холодильник не работает. Это -- в нашем случае -- как? Хорошо?
       -- Скорее! -- Птица уверенно летела по коридорам. -- Вон за тем поворотом!
       За тем поворотом стоял густой туман. Два-три шага -- и видимость пропала. Птица нырнула куда-то, вернулась, прихватила Ивана Ивановича за рукав и втянула за собой в очень холодную комнату, где стояла полная тьма. Птица постучала клювом в невидимую стену.
       Откуда-то донёсся стон, будто кто-то потягивался после мучительно-долгого сна. Ваське почудилось, что темнота и холод зашевелились, хотя что-то привидеться в абсолютной тьме комнаты могло только ясновидящему.
       Птица подталкивала пальцы Ивана Ивановича к замкам, задвижкам, вентилям, легко ориентируясь во тьме. Ужов повиновался каждому её движению. Это было как танец. Так влюблённые взаимно чувствуют мельчайшие па и отзываются на призыв. Иван Иванович головой понимал, что помогает душе собственной жены встретиться с её телом. Но сердцем он теперь чувствовал гораздо более высокую задачу. В конце концов, любой мужчина, овладевая женщиной, входит в отношение между её душой и телом. Иван Иванович вспомнил, что в преж­ней жизни, целуя жену, редко чувствовал её душу. Просто не думал об этом. Тело было так прекрасно, такое знакомое и такое навек своё, что... и вообще его всегда ждала работа. Какая-нибудь очередная научная статья.
       А сейчас, на ручном управлении осуществляя процесс, который у всех и всегда проходит автоматически, он только и успевал удивляться: как же безрадостно и бессмысленно живут обычные мужчины и женщины! Как же плохи обычные их любовные дела и делишки, если даже он, нормальный опытный муж Ужов, сейчас так потрясён своими действиями!
       Под руководством Машиной души он ищет её тело во тьме...
       Когда вскрыли контейнер, дело пошло быстрее. Птица положила руку Ивана Ивановича на какой-то рычаг, велела надавить, потом ещё много раз, потом позвала на помощь Ваську. Они все вместе нажали на рычаг изо всех сил и вытащили платформу. Было бы электричество -- обошлись бы одной кнопкой. Но электричества не было. Всё сделали вручную.
       Брикет подтаял. Глаза Ужовых привыкли к темноте, но видеть глазами здесь было ни к чему. Пока не на что было смотреть. Васька рассматривал кучу обломков такси вкупе с обрезками людей, высившуюся на платформе, с помощью своего третьего глаза и всем сердцем страдал, что этот глаз у него есть. Птица сидела на его плече и ждала своей участи.
       Стон повторился. Куча железа с грохотом свалилась на пол с платформы. Одновременно прозвучала матерная очередь изрядной длины и залихватскости. Потом заскрипели старческие суставы.
       -- Мужик, бабуся, слышь, пап, -- прошептал Васька. -- А где мама?
       Птица вспорхнула с его плеча и улетела в глубины контейнера. Через минуту комната внезапно озарилась радужными лучами, вырвавшимися из той громадной ёмкости, где до сего дня хранился жуткий брикет, символ успешной работы известной вам спецгруппы. Все зажмурились.
       На краю контейнера сидела Маша, смущённо поправляя на плечах новенькое прозрачно-перламутровое платье. Она светилась. Муж упал на колени перед ней, Васька бросился на шею. Бабуся перекрестилась. Мужик-таксист ещё разок выматерился, но так, для проформы. Все всё понимали -- и не смели дышать... Чудо. Ничего не поделаешь: чудо.
       -- Любимые мои... -- вымолвила Мария. -- Вы хоть успели слетать на свою ненаглядную Луну?
       -- Мне бы ваши проблемы, -- пробормотал таксист. -- У меня жена дома убивается, с моей звездой героя спит. А я тут, -- он осмотрел себя, -- практически без штанов. Наука, так её растак...
       Бабуля, мудрая женщина, ещё весной сообразившая, что встреча с этой женщиной, Марией, сулит массу неожиданностей, смиренно разыскивала в куче хлама свой плед -- хоть чем-нибудь прикрыться. Нашла.
       Иван Иванович взял жену на руки, понёс к выходу. Все двинулись за ними. Васька, наиболее здравомыслящий участ­ник шествия, вкратце доложил размороженным товарищам обстановку в городе.
       -- Так, значит, эта круглая блямба и нас захочет схавать, -- остановился таксист, он же, как вы помните, майор.
       -- Теоретически, -- кивнул Иван Иванович. -- Но покамест она сыта, улетаем из Москвы. Немедленно. Я помню дорогу.
       -- Улетаем? -- не поняли бабуля и таксист.
       -- Это наши осложнения, -- пояснил Ужов, но его спутники поняли его слова только на улице, когда он подхватил воздушно-лёгкую бабулю, а Ваське велел взяться за майора. И они впятером на предельной скорости улетели из Москвы в Костромскую губернию, к Дуне.
      
       Забьётся где-нибудь в уголке, свернёт пальцем ухо в трубочку, чтобы лучше слушать, скосит сверлящий глаз и высасывает каждое слово, -- если только вообще есть что послушать. А потом выйдет и, с трудом отбившись от оваций, гула голосов, грохота аплодисментов, радостных взглядов, криков, восклицаний, восторгов, начнёт говорить. И сразу яснеет в головах. Точно пришёл Ильич и осветил все щели, все кривые закоулочки и переулочки. Как же мы этого раньше не понимали, а?

    Н.И. Бухарин. "Памяти Ильича". Газета "Правда",
    1925     г., 21 января

      
       В дачной лаборатории было уныло. Уцелевшие учёные бродили туда-сюда, бесцельно выделывая всяких уродцев из оставшихся генетических заготовок. Эдакая, понимаете ли, скучающая группа кройки и шитья. Аристарх-2 с омерзением взирал на продукты этого праздного творчества.
       Если вам не противно, вкратце опишем картину.
       Вот побежала, виляя пышным зелёным хвостом, здоровенная нахальная морковка. Ей скучно. Поиграть не с кем. Лапки у морковки так и чешутся. Ладно, милейшая, вот тебе подруга -- мышь рогатая, парнокопытная. Тоже скучно? Нет проблем. Бегите обе в сад-огород. Его только что посадили. Травка синеет, капуста квакает, а с миниатюрных клёнов падают жёлуди. Портативные динозаврики хватают жёлуди, прыгают, довольные, как кенгуру, после чего честно учат летать своё скороспелое потомство: сумчатых диносвинок. Босх отдыхает.
       Аристарх-2 смотрел на эти непотребства и отплёвывался, и поёживался, но что ж теперь поделашь! Аристарх Удодович, исходник, так сказать, сам всё это выдумал и организовал. И запатентовал. Только вот Аристарху-2 патенты не достались. И уже, похоже, не достанутся. Все оригиналы всех документов тщательнейшим образом спрятаны за далёкими границами, в надежных сейфах, под присмотром самых опытных и молчаливых на свете юристов, поскольку молчать им пока выгодно.
       Сотворив ещё пару десятков химер, учёные затосковали сильнее, а ненависть их к Аристарху-2 возросла необоримо. Он и в первой жизни нравился им только с прагматической точки зрения, а уж сейчас, когда всё так бездарно посыпалось, и того более.
       Слон угрюмо бродил из комнат в столовую и обратно. "Интересно, а что будет, если этого козла ещё разок переработать? Он же никто. Он, оказывается, даже не знает, где спрятал наши документы основной Аристарх Удодович! Мы сами привезли труп, сами сварили эту вонючую кашу, мы -- авторы. А у него даже свидетельства о повторном рождении нет. А свидетельство о его первой смерти лежит у меня в кармане. Может, ну его к чертям собачьим?" -- так думал Слон, и, надо признать, втайне так же думали остальные. Очень хотелось переработать собственное фиаско во что-нибудь триумфальное, чего ждали столько лет! А то и правда обидно. Динозавра с морковкой породнить можем, а на человекоподобное чучело управы не найдём?
       Слон остановился у шкафчика с бабочками и жуками. "Может, превратить его в какого-нибудь таракана?" -- подумал Слон и машинально открыл дверцу, взял коробочку, пробирочку, повертел в руках, будто выбирая будущему изделию фасон крыльев. Мысли скакали, чувства атрофировались. Он поставил всё на место и попытался сосредоточиться.
       И тут за спиной у Слона что-то прошелестело. Молниеносно обернувшись, он увидел прямо перед своим лицом острый кухонный топор, занесённый Аристархом-2. Не рассуждая, Слон провёл дальневосточный приём на поражение и, выхватив у неуклюжего -- ввиду новорождённости -- Аристарха-2 топор, сломал ему ногу, а потом сразу и челюсть. Вбежали сотрудники, всё поняли, помогли Слону поднять его противника с пола и быстренько засунули в специальную центрифугу, из которой Аристарх-2, уж они-то знали, ни за что не выйдет в первозданном облике. И включили двигатель на полную мощность.
       Совершив, таким образом, групповое убийство, они опять заскучали. Сказать по правде, нет ничего страшнее заскучавших генных инженеров, биотехнологов, евгеников и тому подобное. Ни один печальный демон, даже дух изгнанья*, не выдумает такого пороха...
       * М.Ю. Лермонтов. "Демон".
       -- Пошли в Москву, -- сказал один.
       -- Зачем? -- поинтересовался Слон.
       -- Поищем Михаила, он нам отдаст свою формулу, сделаем всё сначала, уколемся -- и в Гималаи!
       -- Почему в Гималаи?
       -- Там живут, говорят, вечные монахи. Вольёмся в коллектив, узнаем мировые тайны...
       -- Из тебя монах, -- заметил Слон, -- как из меня балерина. Мировые тайны тебе тоже ни к чему. Ты хотел только денег и величия. А если мы даже повторно сделаем вакцину против смерти, и очищенную, и без осложнений, нас схавает Санина шаровая молния. Она так устроена. Тут у Саньки недоработочка вышла. Он думал, что она лично его не тронет. А она сначала ему зубы вставила, а потом всё-таки схавала. Чем ты лучше?
       -- А ты? Что ты собираешься делать? -- спросил любитель Гималаев.
       -- Надо исправить Санькину недоработочку, а потом и будем решать.
       И тут вдруг зазвонил телефон. Этого не было никогда. Сюда не мог позвонить никто, кроме Аристарха, которого к настоящему моменту уже не было на свете ни в первозданном, ни в повторном виде.
       Учёные окружили телефон и долго слушали его ритмичные, терпеливые призывы.
       -- Ну что? -- Слон посмотрел каждому в лицо. -- Мы ведь теперь, ребятки, убийцы, между прочим. Как будем общаться с внешним миром?
       -- По телефону, -- хихикнул кто-то.
       -- Да и пожалуйста, -- сказал Слон. -- Мне уже и так всё надоело.
       Он снял трубку и услышал вежливое покашливание.
       -- Кто это? -- нарочито грубо спросил Слон, изображая какого-нибудь раздосадованного человека вроде оторванного от грядки дачника.
       -- Это, уважаемый, брат одного тоже Саньки, тоже пострадавшего за большое дело. Брат, который хотел пойти другим путём. Давно дело было. Вы как в школе учились, батенька?
       -- Нормально, -- без раздумий ответил Слон. -- Что за комедия? Какой брат Саньки? У нашего Саньки нет братьев!
       -- Я и говорю: другого. Моего брата звали Александр Ильич Ульянов. Ни о чём не говорит?
       -- Так. Доигрались... Мужики, я тут... Возьмите параллельные трубки! -- Слон закрыл трубку рукой и сообщил компании, что их побеспокоил брат Александра Ульянова. Все немедленно взяли.
       -- Я понимаю ваше недоумение, батенька, -- продолжал собеседник. -- Вы, наверное, тоже привыкли к мысли, что я бываю только в Мавзолее.
       -- Ну почему же, Владимир Ильич, только! Ещё на открытках, а также в виде памятников и в других сугубо материальных формах. -- Слон выразил живой интерес.
       -- Мне надо посоветовать вам, уважаемые товарищи, как вам реорганизовать лабораторию и выйти из затруднительного положения. Не возражаете?
       -- Вы сказали "мне надо"? Зачем?
       -- Ну какая же вам разница -- зачем это мне? -- добродушно рассмеялся Ленин. -- Любят русские проклятые во­просы... Зачем, зачем! Затем.
       -- Откуда вы звоните? -- попытался Слон.
       -- Оттуда. Не беспокойтесь, я свои обещания выполняю на любом расстоянии. Вам интересно? Вы же все там просто без ума от проблем жизни и смерти! Мне так досадно, что мы с вами раньше не поговорили, лет так десять -- пятна­дцать назад, когда в нашей стране запускали проект "Геном человека". Может, мне удалось бы вас переубедить.
       -- В чём? И зачем? Мы -- учёные, мы свободно работали, некоторые из нас изобрели потрясающие приборы, некоторые сделали великие открытия, особенно один...
       -- ...Михаил, ныне покойный, -- подсказал Ленин.
       -- Михаил всё-таки покойный? -- упавшим голосом переспросил Слон. У его коллег вытянулись физиономии: мысль о смерти гения, сотворившего вакцину против смерти, была непереносима. -- А где формула? И где документы?
       -- Да что вам теперь эта формула! -- воскликнул Ленин. -- Вы хоть знаете, что сейчас висит над Москвой?
       -- Знаем... -- сказали все сразу. -- Саньку убить мало.
       -- В меру, -- возразил Ленин. -- Эта штуковина, которая утащила ваших коллег Саньку и Диму, питается энергией, которую вы же и впустили в мир. Она в себя ещё пол-Москвы заражённых втянула и висит себе счастливая. Но энергия кончится, она всех этих выплюнет, полетит искать новых дурачков. Вы тоже хотите пройти этот путь?
       -- Мы хотели пройти другой путь, -- очень мрачно проговорил Слон. -- Вы хотите сказать, что нашу науку надо теперь закрывать? Науку нельзя отменить!
       -- Можно! -- Ленин обрадовался живой теме. -- Исторический материализм отменили? Отменили! А бедная алхимия! И вашу горделивую выдумку тоже можно!
       -- Зачем?
       Ленин не ответил.
       Помолчали. Все, кто по эту сторону провода, ждали: вот-вот что-то решится. Они вдруг все вспомнили детство. Например, Слон до сих времён, оказывается, отчётливо видел всей памятью души -- прозрачно-красную звёздочку с портретом кукольно-кудрявого младенца в круглой рамочке посередине. Помнил, как после октябрятства стремился в пионеры, а потом его торжественно приняли, и он сам лично каждый день по утрам гладил чугунным утюгом шёлковый треугольник пионерского галстука. Он так всё это любил, что даже высчитывал площадь пионерского галстука. Перед сном, для сердца... А потом -- комсомол и золотистый профиль уже взрослого вождя на очень стильном лаковом значке-знамени, носимом с гордостью, что в комсомол его, Слона, приняли в числе первых, он в классе был один отличник.
       Он вдруг вспомнил всё, что давно затёр, затоптал: изначальную, детскую уверенность в незыблемости, неотменимости марксизма-ленинизма, сопоставимую лишь с уверенностью в шаровидности Земли...
       Ленин молчал.
       Слон хотел что-то сказать, но горло схватил неожиданный спазм. Какое-то горькое горе влезло в душу и стало рвать её на куски. Похоже, остальные учёные почувствовали то же самое: они не сговариваясь положили свои трубки на параллельные аппараты. Слона оставили беседовать с Лениным тет-а-тет.
       -- Владимир Ильич! -- позвал Слон.
       -- Вы размышляли. Это очень похвально, особенно для учёного, наука которого нуждается в отмене, -- отозвался Ленин. -- Вы вот сидите тут под землёй и не знаете, что в мире делается.
       -- Что именно делается? -- без особого интереса к миру спросил Слон.
       -- О! Ваши коллеги, правда, в Англии, пообещали своему народу и правительству, что сделают ДНК-паспорт чуть не на всех подданных её величества, матрицу, так сказать, после чего уже никто не вывернется из-под контроля государства и иных заинтересованных структур! Вот как надо работать! А вы какие-то слюни развели! Динозаврика мучаете! А ДНК-паспорт -- это вам не отпечатки пальцев, это не срежешь в косметическом салоне! -- Ленин заговорил так воодушевлённо, будто опять забрался на броневик.
       -- А!.. Чушь, -- отмахнулся Слон. -- Мы им живо переправили бы все эти паспорта. Для нашей команды это прошлый век. Всё можно переставить и переписать. Не в паспорте, а вживую, разумеется. Эти ваши английские наши коллеги -- просто пустозвоны, спекулирующие на сенсации! Уж больше десяти лет поют про генную дактилоскопию. Разбежались, дети неразумные! Небось крики в прессе начались? Да? Про права человека? Опять? Я прав?
       -- Верно, -- озадаченно сказал Ленин. -- У вас там есть телевизор. Включите и посмотрите, я подожду у телефона.
       Слон пожал могучими плечами, положил трубку на столик, включил телевизор, прослушал невразумительное сообщение про грядущий ДНК-паспорт, усмехнулся: вот удивили! Следующий репортаж был про мюзикл, сотворённый эдинбургскими студентами, про личную жизнь Сталина и Троцкого. Артисты пели и били превосходный степ.
       Слон вернулся к телефону и поделился с Лениным свежими впечатлениями:
       -- Про паспорт -- чушь ненаучная, пропаганда. Вы под сколькими паспортами жили, пока бузу готовили? Уверяю вас, и под этим прожили бы, если с нашей помощью. А вот мюзикл про ваших бывших коллег -- красота! Любовь-морковь. А вы там, в партии, правда, что ли, хоть иногда любовью занимались? -- Слон расхохотался, представив себе любовь профессиональных революционеров, которым всегда некогда и пора на задание. Или на каторгу. Или в Швейцарию. Ой, умора!
       Слон, переживший за последние дни очень много всякого, сорвался -- и хохотал до слёз. Никогда раньше его воображение не позволяло себе так разыгрываться в революционно-эротическом ключе!
       Ленин молчал, но было слышно, что он немного обиделся. Идея британцев паспортизировать всю свою страну по ДНК восхищала его безмерно: государственный подход! Каждый гражданин -- на виду. Ни один не пропадёт. Наступила, наступила новая жизнь, которую он предсказывал! Вот чем должны заниматься современные учёные, если они действительные последователи Грегора Менделя, которого он, Ленин, поначалу ошибочно считал шутом гороховым*. А что до вопросов земной любви, то обсуждать что-либо подобное с каким-то Слоном он не намеревался.
       * Монах-учёный Грегор Мендель прославился своими опытами с горохом: разводил эти растения в маленьком палисадничке под окнами кельи, скрещивал, фиксировал результаты. После обследования 20 тысяч потомков в четырёх поколениях садового горошка сформулировал учение о наследственности.
       -- Ну и что нам делать? -- стараясь говорить серьёзно, спросил Слон. -- Насколько я помню, вы на этот вопрос ещё в 1902 году ответили* -- своим товарищам. Теперь скажите -- что делать -- моим товарищам. Мы тут совсем, понимаете, безо всякого руководства остались, а наболевших вопросов -- уйма. -- Слон покосился в сторону центрифуги, только что надёжно избавившей человечество от обоих Аристархов.
       * Слон намекает на книгу В.И. Ленина "Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения", впервые опубликованную в марте 1902 года в Штутгарте.
       -- Лабораторию уничтожить, химерических тварей уничтожить, уехать подальше от России, никому ничего не рассказывать. Никогда. Слово бессмертие не употреблять ни в каком контексте. Бога не гневить. -- Указания Ленина звучали чётко, звонко и конкретно, особенно последнее.
       -- А вы, батенька, что -- в Бога веруете? -- вкрадчиво спросил Слон, заподозрив наконец большой подвох или даже провокацию спецслужб.
       -- А, ладно! Расскажу напоследок. Вы этого не знаете -- по молодости, конечно. Так вот. Едем мы с Марией Ильиничной и с моим помощником на детский новогодний праздник в Сокольники. Январь, 1919 год. Почти приехали -- и вдруг навстречу моей машине бросается вооружённая банда. Всем, говорят, выйти из машины. У меня похитили браунинг, бумажник и шубу, у сестры и помощника -- деньги. Сели в мою машину и уехали. А я остался на снегу в одном пиджаке. Но -- живой! А когда их главаря, Кошелькова, летом в перестрелке убили, у него в кармане моё оружие и нашли. Так что недолго ходил по свету бандит Кошельков с браунингом вождя мирового пролетариата в кармане! А вы говорите!
       Слон, малосильный как в философии, так и в теологии, не сумел найти доказательства бытия Божия в ленинском описании этого бандитского налёта -- и стушевался.
       -- Так всё-таки, Владимир Ильич, что вы от нас хотите? -- устало переспросил Слон, до предела вымотанный всяческой мистикой.
       -- Науку вашу прекратить, особливо в нынешнем разрезе. Лабораторию стереть в дым. Воспоминания забыть. Иначе я не отвечаю за последствия. Прощайте. -- Ленин бросил трубку так резко, что у Слона зазвенело в ухе.
       Он сел в своё рабочее кресло, включил компьютер и принялся раскладывать простой пасьянс, не обращая внимания на изумлённые взгляды коллег.
      
       Семья Ужовых вкупе с бабулей и таксистом-майором плавно приземлилась на огороде у Дуни тёмной ночью 9 сентября. Хозяева спали. Шёл проливной дождь, очень приятный, свежий, земной. Новоприбывшие подставляли воде ладони, лица, то плача от восторга, то не веря своим глазам. Радость жизни била фонтаном -- так, будто хоть кто-то из собравшихся в этой точке планеты мог умереть. Такое было дивное, сказочное, упоительное чувство -- жизнь!
       Мария, пролетевшая сотни километров на руках у мужа, всё не могла отнять своих рук -- и обнимала, обнимала Ивана Ивановича, и плакала сладчайшими на свете слезами.
       Бабуля, аккуратно пересаженная с загривка Ужова на садовую скамейку, тоже прослезилась -- и тайком промокнула глаза уголком своего многострадального пледа.
       Майор, человек действия, почему-то захотел покурить, чего за ним никогда раньше не водилось. Глядя на целующихся Ужовых, он подумал о своей вдове, целующейся с его звездой героя, и поискал глазами телефонную будку. Потом, сообразив, где находится, сказал тьфу, пропасть -- и решил потерпеть до утра.
       Вскоре на участке появился Фёдор. Он шёл на работу. Все примолкли. Васька с отцом втихаря наблюдали за остальными зрителями Фёдоровой деятельности, в понимании, что за реакция воспоследует.
       Так и вышло. Когда из-под дымящейся Федькиной струи по миру кругами пошли заповедные цветы, герои Красной книги, даже бабуля прыснула, а майор с Марией развеселились так шумно, что в доме проснулась Дуня, выбежала на двор и кинулась к Марии в ноги, заливаясь слезами счастья.
       Кто не был знаком, тут же перезнакомился. Все всё друг другу рассказали, женщины помчались накрывать праздничный стол, а мужчины сели на лавку и поговорили о погоде и прочих пустяках -- решительно от незнания, что могут в порядке свет­ского трёпа обсуждать утром на огороде бессмертные.
      
       У сферы было весьма беспокойное ядро. Миллионы бывших бессмертных копошились в нём, сетуя на тесноту. Сфера прислушивалась к их шевелению: сначала была приятная щекотка. Но вскоре сфера почувствовала себя упоительно: непрерывный оргазм неистовой силы каждую секунду всё больше насыщал её силой и страстью.
       Раньше она хотела только питаться. Теперь она ощутила что-то новое. Нет, ей не хотелось делиться ни надвое, ни натрое -- никак. Но обременённость эросом вызывала томительное желание что-то исторгнуть из себя. Она столько взяла внутрь, что это стало проситься наружу.
       Сфера всё-таки была очень молода и неграмотна, поэтому она не знала, что всё живое размножается, пока другое живое не ограничит это размножение своим размножением. Баланс. Экосистема. Популяции. Виды.
       Всего этого сфера не знала и не хотела знать. Сейчас она ощущала себя венцом творения. Полнота бытия, постоянно подкрепляемая всё новыми эротическими приливами, затуманила её первобытное сознание -- или что там у неё было вместо оного.
       Гигантская клетка покачивала округлостями своей всё расширяющейся мембраны над Москвой с пригородами, и это ей неописуемо нравилось. И хотелось что-то исторгнуть. И она никак не могла решить -- то ли расшириться ещё, то ли исторгнуть это, сладостно щекочущее её в самом ядре.
       Расшириться -- значит, найти новеньких, втянуть в себя. Ощупав окрестности лучами, сфера чётко уловила, что весь строительный материал, который был доступен ей в Москве и Подмосковье, исчерпан. Жалкие здоровяки, не захваченные питательным бессмертием, бегали где-то внизу по тёмным улицам, болели, умирали, а по смерти некоторых в специальных зданиях с луковичными головами бородатые дядьки исполняли какие-то невразумительные песни, от которых души покойных с большей лёгкостью улетали кто куда заслужил. И смотреть на эту суету сфере было воистину смешно. Души проплывали мимо неё десятками, сотнями, но что ей, великой, эти худенькие бестелесные кусочки чего-то трудноощутимого! Или кого-то, к кому в последние дни всё чаще обращались перепуганные москвичи в своих странных зданиях с луковичными головами. Сфера чувствовала своё несомненное превосходство.
       Короче говоря, она пока решила не расширяться. Ей безумно нравилось висеть над погибающей, с её точки зрения, Москвой -- и царить, покачивая блестящей мембраной. От этого покачивания -- сфера заметила -- в ядре учащались движения, следовательно, её заоблачный оргазм учащался.
       Когда сфера заметила это учащение в первый раз, она не придала этому значения и списала на случайность. Но когда, горделиво покачивая многокилометровой мембраной в следующий раз, она опять вызвала у себя внеочередной ядрёный ядерный оргазм, она поняла.
       Увлекательно! Очень здорово!
       Внизу людишки. Живут в страхе, поют от страха, умирают от страха, а потом ещё и цепляются за отлетевшие от холодных тел души, да ещё с песнями. Она видела это ежеминутно и всё сильнее гордилась собой.
       Внутри у неё -- все тепленькие, живёхонькие, хоть она и забрала у них у каждого по бессмертию, но она же не бросила их! Вот они все: миллионы. В тесноте, да не в обиде. Ну да, они опять смертны. Ну и что? Они же все внутри у неё. Копошитесь, копошитесь, дорогие, это мне сладостно.
       Сфера качнулась. Получила результат. Ещё раз -- ещё получила. Ядро, встревоженное её поведением, зашевелилось интенсивнее. Оттуда даже послышались тревожные возгласы:
       -- Что она делает? Она что -- с ума сошла?
       Не внимая бестактным крикам миллионов, она чуть-чуть сжалась -- и распустилась. Ещё сжалась -- и опять расслабилась. И ещё сильнее задрожала в сладострастных спазмах, и ещё раз, и ещё, и она уже не могла остановиться, поскольку этот ритм -- это её живая жизнь. Она так решила. Это -- цель. Она поняла! Вот зачем её сделали! Вот оно -- вечное счастье!
       Сфера покачивалась или сжималась-расслаблялась, подрагивала, перекатывала ядро по своим сомлевшим от бескрайнего наслаждения внутренностям -- и уже не замечала ничего вокруг. Она нашла смысл своей жизни и купалась в нём.
      
       Слон разложил пасьянс и решил посмотреть телевизор. Сообщения о стихийных отключениях электроэнергии в разных странах мира, дико пугавшие всех, он пропускал мимо ушей. Не то. Неинтересно.
       Сегодня он чуть-чуть удивился отсутствию программ по Москве. По экрану шла трясущаяся сетка.
       Слон пощёлкал пультом: европейское новостное агентство поведало ему об ужасном и необъяснимом происшествии. Показали: репортёр снимает гигантское шаровидное небесное явление, прочно зависшее над Москвой и за короткий срок перепортившее кучу техники, сведшее с ума массу людей, а также умыкнувшее в неизвестном направлении миллионы законопослушных граждан. Их разыскивает милиция. Её, кстати, тоже по большей части разыскивают. Как и работников Службы спасения. Возможно, это уникальное явление -- суперНЛО, но нет специалистов, комментировать никто не берётся. Лишь один громкоголосый политик, всегда имеющий окончательное мнение по любому вопросу, заявил, что хотел бы подвесить к брюху этой сферы небольшой баннер с названием своей партии. Никаких предвыборных лозунгов, нет. Просто -- пусть висит баннер. Политик оставил в стороне чисто технологический во­прос: как подобраться к сияющей в облаках сфере и подвесить баннер, если мембрана у, так сказать, НЛО -- идеально гладкая и только чуть-чуть подрагивает? К чему же будет крепиться плакатик? Не важно. Он сказал.
       Слон сразу узнал темпераментную Санькину солнышку и вдруг понял -- что делать. Ему показалось, что понял.
       -- Мужики! -- позвал он своих горемык. -- Дело есть!
       Мужики вяло подгребли к телевизору, полюбовались на распухшую сладострастницу, висящую над Москвой, как дамоклов меч, и тоже всё поняли. Стать бессмертными им по-любому больше не хотелось: осложнения, с одной стороны, не изучены, а с другой -- неизбежны. Оказаться внутри этой пульсирующей уродины на правах её как бы генетической структуры и завинчиваться в спирали, как те несчастные, которые там сейчас корчатся внутри, изображая её ДНК, что было видно невооружённым глазом, -- увольте. Тем более. Люди не просто образованные, а очень даже осведомлённые, сотрудники разваливающейся подземной лаборатории видели то, что не видел репортёр доблестного европейского телевидения: гиперклетка быстро структурировалась, она эротически очень взволнована, а дальше всё будет как и заведено в живой природе -- либо растворится в среде, если неоплодотворённая, либо оплодотворится и начнёт размножаться.
       -- Что скажете? -- спросил Слон.
       Мужики призадумались. Что хуже? Расстрелять гадину? Или придумать ей хахаля? И устроить эдакую демонстрационную свадебку с заоблачным прилюдным оплодотворением!
       -- Мужики, вы только вот о чём подумайте, -- тихо сказал Слон. -- Мы с вами всё равно продули предыдущую партию. Не понимаю -- почему, но продули. Это факт. Мы сделали ужасное. Хотя, конечно, идея была замечательная. Жить вечно и эта тварь не сможет, по своим причинам, как и все. Отвибрирует в небесах и кушать захочет. А соответствующего корма поблизости больше нет. Что она сделает? Взбесится? Лопнет? Она же переполнена живыми людьми! Посыплются, разобьются небось...
       -- Знаешь, Слон, -- задумчиво сказал один, -- мы сейчас ведём себя как женщина, принимающая решение: делать аборт или родить? Правда, похоже?
       -- За одним исключением: наша так называемая женщина, зависшая над городом, ещё не совсем беременна. Это пока что как бы яйцеклетка на пути к личному счастью. -- Слон нахмурился. -- А человечеству нужна эта подруга?
       -- Кстати, Слон, ты забыл: корм для неё в принципе есть, только не знаю, где они прячутся, наши Ужовы-то. Мы ведь как подсуропили тогда директрисе всю эту историю, так больше её не видели. А ведь она наверняка жива. По определению. Мы ей тогда всё очень грамотно подсунули. Сам Михаил ходил колоть вакцинку в растянутую ножку несчастной женщине.
       -- Ой, да! Я совсем про них забыл. Надеюсь, они где-нибудь очень далеко от этой девушки. -- Слон гневно посмотрел на экран, где захлёбывался от впечатлений опытный репортёр европейского новостного агентства. -- Так. Придётся всё-таки оплодотворять эту сучку. Думайте, мужики, чем. Кем. Зачем -- уже ясно. Как сказал этот Ленин, чтобы не гневить...
       Учёные разошлись по своим рабочим местам думать, а Слон залез в Санькины файлы, чтобы уточнить -- из чего он соорудил сферу. Рылся долго -- ничего не нашёл. Точнее, нашёл, но уж полнейший бред.
       Получалось, что Санька её просто выдумал. В облаках сейчас болталась материализовавшаяся Санькина мыслеформа. Санька так бешено хотел прыгнуть выше головы, особенно выше головы Михаила, что выдул, как стеклодув, блестящую идею. Она вышла на форму. Он держал её на ладони, помните? Вот почему она, как только захотела есть, начала с него лично, с автора: из родственных чувств. Он был ей самым близким и понятным объектом.
       -- Господи... -- прошептал Слон. -- Я о таком только в книжках читал. Господи... Как же её победить-то?
       Понятно, телефон зазвонил опять. Слон схватился за ­трубку.
       -- Наконец-то вы, батенька, правильно всё поняли, -- радостно сказал Ленин. -- Вам подсказать, что дальше?
       -- Да, -- твёрдо сказал Слон.
       -- Великую Идею можно победить только другой Великой Идеей. Ни расстрелом, ни оплодотворением -- что вы там с коллегами напридумывали! -- ничего не получится. Поверьте, я знаю, что говорю. Думайте. Что вы можете идейно противопоставить этой, как вы выразились, подруге в облаках?
       -- Она... хм... хм -- идея превосходства человека. -- Слон почесался. -- Да? Одного над другим. Или одних над другими. Да?
       -- Хуже, гораздо хуже. Думайте дальше.
       -- Ну куда уж хуже... -- Слон загрустил.
       -- О! -- воскликнул Ленин. -- Я рановато позвонил. До скорого! -- Отбой.
       Слон вылез из-за компьютера и пошёл спать. Он устал. Голова трещала, идей не было никаких. И пошло оно всё!..
      
       В это же время ничего не подозревающая сфера витала и пульсировала в облаках, охваченная самоэротической самострастью.
       Под Костромой за праздничным столом завтракали Мария, Иван и Василий Ужовы, Дуня с Фёдором и бабуля с майором.
       В подземной лаборатории спали выжатые, как лимоны, великие учёные, у которых больше не было идей.
       В штабе проекта "Восток -- Запад" царили паника, неразбериха и пустозвонство. И не было электричества.
       В спецлаборатории, где некоторое время хранился замороженный брикет с известными вам ингредиентами, ползали тараканы и иностранные шпионы, желающие всё-таки проникнуть в тайны русского бессмертия. Но и там не было электричества. Да и носители тайн уже убежали.
       В Минске прилежно работал врач-психиатр из Москвы, специалист по мании величия с многолетним стажем. Прибыл по велению сердца.
       В сердце Москвы, на безлюдной Красной площади стоял невысокий мужчина в кепке, с бородкой, с алым бантом на лацкане*. Он растерянно посматривал в небо, видел страстную сферу и думал: "Кто надул этот шарик? Зачем это всё? Гигантомания..."
       * Подлинный факт: в Москве на Красной площади давно работает артист, загримированный под Ленина. С ним можно сфотографироваться за 30 рублей или по договорённости. Во всяком случае, летом и осенью 2003 года расценки были именно такие: товарищ не зарывается. Репутацию скромного и человечного человека оправдывает. Впрочем, малый бизнес в России не запрещён.
       В кармане у мужчины зазвонил мобильный.
       -- Слышь, друг мой ряженый, пойди домой! Сегодня не твой день. Ладно? -- по-дружески попросил знакомый до боли голос.
       Ряженый вздохнул и согласился. Сегодня что-то действительно нет никого. Попрятались кто куда. Видать, страто­сфера напугала.
       На опустевшую площадь опустился чёрный луч. Он шёл из чёрной многоугольной звезды, внезапно зависшей над Мавзолеем. Луч тронул брусчатку -- зазвенели шпоры. Цокот копыт, крики команд, чеканный шаг -- всё зазвучало в полную силу. Пошли незримые колонны.
       Строгий голос, в котором уже не было ни картавости, ни шутливости, ни назидательности, а одна лишь сила и властность, командовал невидимым парадом. Все и всё двигалось в такт, звучало в унисон, чётко по его приказам. Гремели трубы. Пошла тяжёлая техника. Грохот. Дым. Власть, власть, власть. Левой, левой, левой.
       Голос возвысился и отдал ещё один, последний приказ.
      
       В Институте экспериментальной медицины лечения (преж­нее название -- Институт генетики) праздновали день рождения любимого и незабвенного директора -- Марии Ионовны Ужовой.
       Все сотрудники были безгранично счастливы, поскольку вынужденный отпуск закончился, учреждению дали нормальное финансирование, сделали шикарный ремонт и даже открыли маленький музей-театр, в котором экспонировались былые достижения местной науки. Особенно восторгались посетители-дети. Усатая звонкоголосая морковка, неустанно бьющая степ, неизменно вызывала продолжительные овации.
       Сегодня по коридорам носилась, проверяя готовность питательных и выпивательных фондов к празднику, Дуня, новый завхоз учреждения. У неё на плече, как обычно, сидела важная красная птица. "Это секретарь!" -- пояснила всем Дуня. И все были довольны.
       В бывшей секретной лаборатории, куда теперь тоже можно было водить экскурсии, висели акварельные портреты гениальных людей, чьи честные имена чуть позже выбьют золотом на доске и повесят на фасад: Михаил, Аристарх, Слонов, Санин, Дмитриев и ещё несколько.
       Муж новорождённой (его никто не называл вдовцом), профессор Ужов, протирал бокалы. Ему помогал сын Василий, протирал тарелки. В память о прекрасной, отважной, мудрой женщине, чьё имя теперь носил этот институт, все сотрудники вложились всей душой и кошельками. Никто не хотел назвать институт -- имени Ужовой, никто. Все договорились считать её живой вечно.
      
       -- Пап, а мы потом отвезём ей кусочек? Ну хоть посмотрит. -- Васька кивнул на громадный торт со свечками. -- А кстати, кто будет на него дуть?
       -- А все скопом, -- решил Иван Иванович, ныне заместитель генерального директора этого института по вопросам языкознания и практической стилистики.
       -- Пап, а если они когда-нибудь всё узнают -- позвонят в милицию? -- прошептал Васька, сверкая счастливыми умными глазками.
       -- Нет. Ленин им отшиб всю оперативную память.
       -- Ох, ну что ты так громко говоришь!
       -- У них теперь и со слухом некоторые изменения, сынок. Ничего. Нам страну и мир спасти удалось, а это -- малюсенькие издержки.
       -- Знаешь, пап, а мама мне разрешила улететь на Луну. Я...
       -- Лети, родной. Всё кончилось. Тебе ведь тоже где-нибудь надо будет найти женщину.
       -- Пап! Какие на Луне женщины?!
       -- Вернёшься -- расскажешь. Тарелки готовы?
       Влетела Дуня:
       -- Мужики! Включай телевизор!
       Ведущая новостей Сорока Светланова сообщила, что за беспримерное мужество и героизм во время уничтожения НЛО-сферы над Москвой награждены звездой героя...
       Ужовы расхохотались.
       -- Надо бы Ленину позвонить! Вот бы он повеселился своему героизму! Со Звездой!
       Дуня с сочувствием посмотрела на них и пошла работать завхозом, перешёптываясь с алым наплечным секретарём.
      
       И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни.

    Быт., 3:24

      
       -- Фёдор, этот куст будет жить в Австралии, а этот цветок -- в Австрии. -- Мария Ионовна терпеливо сортировала, подглядывая в Красную книгу, растения, полученные с помощью Фёдора; возрождённые требовали внимания и неж­ного педантизма.
       Планета потихоньку обрастала некогда утраченными видами. Новоявленные ботаники Мария и Фёдор радовались, как малые ребята.
       -- Марионна, мне так нравится с вами работать! -- Фёдор пустился в пляс. Он теперь часто пританцовывал.
       -- А мне вообще теперь нравится работать. Живое дело! -- Она с восторгом перебирала рассаду.
       На жёрдочке, в ожидании готовых к отправке клубней, саженцев, семян и так далее, сидела синяя птица. Чистила сапфировые перья. Она ежедневно разносила по Земле продукцию местной фабрики-клумбы. Земля медленно приходила в порядок.
       -- А на выходные к нам Дуня собирается. Звонила мне: довольная! На руководящей должности, в хорошем -- вашем -- коллективе! Говорит, теперь у них всё по-другому. Много новых сотрудников, она сама помогала кадровикам. -- Фёдор очень уважал свою жену. -- И ваши тоже в пятницу прилетят.
       -- Приедут. Они стараются не летать прилюдно. Всё только-только утряслось... Представляешь, Фёдор, а мне позвонил вчера один человек и сказал, что уж теперь он точно знает -- кто виноват и что делать.
       -- А вы что? -- испугался Фёдор.
       -- Спросила: а теперь-то -- зачем? Мы бессмертны, но у нас есть работа и оправдание. И никто не узнает. Ведь ты никому не скажешь?
       -- Никому, -- твёрдо пообещал Федор и пошёл на свою клумбу.
      

    Москва, 2003 год

      
      
  • Комментарии: 1, последний от 16/01/2022.
  • © Copyright Черникова Елена Вячеславовна
  • Обновлено: 06/03/2014. 601k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.