Черникова Елена Вячеславовна
Поэт Ефим Бершин и его сообщение

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Черникова Елена Вячеславовна
  • Размещен: 30/09/2013, изменен: 20/05/2016. 30k. Статистика.
  • Статья: Литкритика
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фрагменты книги о Бершине.

  • Елена ЧЕРНИКОВА ПОЭТ ЕФИМ БЕРШИН и его сообщение

      
      
      
      
       ПОСРЕДНИК ЕСТЬ СООБЩЕНИЕ
      
      
       the medium is the massage
       the medium is the message
      
       Маршалл Маклюэн
       McLuhan, Herbert Marshall
      
       Фрагменты
       незавершённой статьи о Ефиме Бершине
      
      
      
      
      
       ...Но завершить эту статью мне мешает догадка, мистический гвоздь: Бершин есть перевоплощение Лермонтова и его раскалённого зачем? - Богу. Я не по словам сужу, я по звуку. Возможно, к финалу сего труда мне удастся выразить свою мысль, на что я не вполне надеюсь, ибо всё мешает - вплоть до месяца рождения обоих. Они, "рождённые в октябре", чуть не написала я - и отдёрнула пальцы. А ведь в октябре. Осенние поэты России. Подобного разбора гипотеза недоказуема. Приступим.
      
       ...Москва; в подземке, намедни, любуюсь: седоволосенький, в сорочке апаш, цепкого возраста дворовый доминошник страны советов - изучает упитанную брошюру: "Психофизические основы стереотипного поведения". Частенько прерывается, чтобы покарябать магнитный штрих-сторож на внутренней полосе - ан не отлипает! - всю страницу исцарапал, но гладенькая магазинная блямба, вопреки стереотипному ожиданию потребителя (видимо, "приклеенное должно отклеиваться"), не поддаётся ничуть, утаивая от него, очевидно, наиважнейшие сведения о стереотипах. "У доминошника в голове, как у нас в критике и литературоведении, - без капли юмора мигнула моя голова, - он знает, как должно быть".
       Будучи литератором без своей полки, я свободна и от полковых церемоний. По счастью, стихов не пишу, о стихах тоже. А вчера вдруг: поэт Ефим Бершин - и ещё вдруг одним махом ещё страниц двадцать. Взятый жанр - не знаю, - эссе-рецензия-очерк-чтотамещё, не знаю.
       Возможно, правильно сделала. Себе уж точно. Стереотипы - злые враги, а меня, видимо, скручивал читательский стереотип, что про живого поэта должны писать критики, коллеги, блогеры и бухгалтеры, а о неживом - литературоведы, друзья, враги и, на конкурентной основе, вдовы, а поскольку я не из этих списков, то мои прозаические трели, не исключаю, неуместны.
       Ибо я ему - вагонная собеседница.
       Случайно, в июле 2009 года, в поезде, бежавшем из Москвы на Запад, мне прямо в руки легла книга "Осколок", и я прочитала наугад:
      
       ...где, распахнувши небо настежь,
       ревет безумная свобода,
       и люди, словно от ненастья,
       в церквях спасаются от Бога.
      
       Где?! - подпрыгнула я. - Есть ещё братья в пороховницах! Хотелось бы "а люди", но "и" лучше по звуку, но - как он смеет! - ага! - под стихотворением стояла дата: 1999. Господи, тут или ошибка, или уже десять лет как надо бы поговорить. И я пошла в соседний загон, к автору крамолы, исправлять. А по пути вижу:
      
       Сочилась церковь Спаса на Крови,
       как в воду опрокинутая чарка.
       Хрустел песок.
       За нами шла овчарка,
       ощерив рот в предчувствии любви.
      
       Ага, решила я простодушно: он не может любить бескровно. А вдруг он банальный одинокий странник, степной себе волк, островная душа, осколок посвиста и сам лично - ветер? И выражается крепко. Может, для меня всё это чересчур романтично. С детства ненавижу поэтов, контрабанду любви, всех этих капитанов дальнего плаванья, под всхлипы прибрежных женщин уходящих за горизонт со своей мятущейся натурой подмышкой.
      
       Мы волчье племя.
       Мы сродни волкам.
       Но, предавая чистую породу,
       мы сами стрелы выдали стрелкам
       и сами на себя ведем охоту.
       И спорим о природе ремесла
       в дыму табачном коротая вечер,
       когда уже отпущена стрела,
       и за спиною
       страшно дышит
       вечность.
      
      
       ...За вечность, прошедшую с первого нашего вагона, я смирилась с существованием поэзии.
      
       На днях, решая для себя детский вопрос о смысле, роли, целях человеческого творчества, особенно гениального, я подуспокоилась на виртуальном полустанке: в основных мировых литературах, например, в русской, есть-де кнопки enter, размещённые в разных веках и регистрах клавиатуры. После нажатия этих enter'ов, сказала я себе и даже своим студентам, национальная культурная рефлексия идёт иным путём, поскольку вновь введённые звуки, чувства, интонации, - язык! - необратимо переписывают портреты, пейзажи, натюрморты, и весь былой монитор летит к чёрту.
       Студенты не всегда сразу понимают. Говорю: вчера смотрел народ - калейдоскоп вращался без Пушкина. Сегодня смотрит - а без Пушкина уже ничего не вращается. Лексикон общения народного глаза с Божьим светом стал иным.
       По другую сторону - цена вопроса, волнующая меня сейчас несравнимо больше, чем все ценности мирового искусства вместе взятые, но сейчас об этом не стоит, там человеческие жертвы, не будем. Спокойно потолкуем под видимой стороной полотна.
       Случается, объясняю детям, народ и видит, что вращение изменилось, и мир просвечивается по-другому, а как называется цвет нового стёклышка, изменившего картинку, - не знает народ. Так бывает, когда стёклышко вошло, а группа заведующих калейдоскопом удосужилась его не заметить. В наших условиях эта группа называется, например, "премиальный процесс". При императоре Николае I группа называлась иначе. Наверное, каждое время отливает формочку внутренней цензуры, чтобы по-человечьи форматировать винчестер, файлы, проходы света и распределение духа.
       Чтоб и в калейдоскоп пролезть, и чтоб завкол завизировал, это, мнится, есть литературный процесс, а нестояние на корпоративной полке - поведение и в наши дни крайне опасное.
       Поэту Бершину полка не выделена. Он её сам себе состолярничал. Ах, так?! Держись, автор глобального реализма. Стой на несуществующей полке, плотник из Тирасполя. Точнее, токарь, если вдоль исторической правды, но - жанр биографического очерка выскользнул из моих рук мгновенно, оставив вот этот внежанровый выползень, - видимо, потому, что я прозаик и стихов не люблю. И никогда не любила. А за что их любить? Бершин в интервью поэтессе Наталье Крофтс сам сказал:
       Некоторые полагают, что поэзия - это своего рода болезнь. Болезнь своеобразная, кому-то кажущаяся красивой, кому-то - ужасной... Можно сказать даже, что это какая-то мания преследования, когда кажется, что за тобой постоянно кто-то наблюдает и ты постоянно что-то должен этому "наблюдателю". Поэтому поэтов тяготит чувство невыполненного долга. Такое впечатление, что дар даётся в долг, который потом нужно отдавать в течение всей жизни. И если поэт этот долг по каким-то причинам не отдаёт, всё может закончиться трагедией, болезненным изменением личности и даже преждевременной смертью. Поэтому для поэта самое главное - писать. Причём, не просто писать, а именно отдавать то, что тебе было дано.
      
       И это - любить? Тем более что это правда. Как ни прекрасно выражена эта же мысль в поэме Бершина "Millenium", всё одно: страшно.
      
      
       Иных времен поводыри
       следят за мною неустанно,
       как из космической дыры,
       со дна граненого стакана.
      
       Ниспровергатели основ,
       заложники безумной страсти,
       помимо страшной власти слов,
       иной не ведавшие власти,
      
       наперсники любых стихий,
       не знавшие ни сред, ни пятниц,
       читавшие свои стихи
       толпе полуголодных пьяниц
      
       за рюмку водки, за пятак,
       за долю, посланную Богом.
       Вы жили так, и пили так,
       как пьет пехота перед боем,
      
       чтобы упасть наверняка,
       чтоб просвистеть, как ветер свищет.
       Я вами брошен на века
       наместником на пепелище.
      
      
       Из того же австралийского интервью:
       Словосочетания "любовь к поэзии", "любимый поэт" - не из моего лексикона. Я - не любитель. И вообще, настоящую поэзию нельзя любить.
      
       Естественно.
       Два слова интимной лирики. Без биографии всё-таки не получится. Дело было двадцать лет назад.
       Когда пошла смута девяностых, Бершин полез в бездну репортёром. Годы военной журналистики: Приднестровье, Чечня. Описывать распад мира, не будучи по природе из гайдаров, - было - тогда особенно! - нереально даже чисто стилистически, поскольку следовало ликовать, переходя на овацию, как на демократический галоп. Не сделать того, что другие от тебя ждут по умолчанию, - быть оторвой, чужим среди всех, - а вы ноктюрн сыграть могли бы?..
       Видеть заваленные трупами города, включая свой родной, Тирасполь, а потом возвращаться (штатный обозреватель) в родную редакцию "Литературной газеты", полную здравомыслящих интеллигентов, вдруг ни единому слову собственного корреспондента не доверяющих, поскольку разве может ли быть такое! Опять жить в столичном режиме, а потом шарахнуть документальную повесть о войне в Приднестровье "Дикое поле" - это подвиг одиночки, никем, кроме героев его книги, не оценённый вполне. Герои повествования дали ему за литературно-репортёрский труд Государственную премию и орден - доныне несуществующей страны - за её оборону. Философ Г. Померанц написал к "Дикому полю" предисловие на тему почему эта книга не будет понята. (Если в моём упрощённом пересказе, то потому, что разрушает стереотипы либерально мыслящей общественности по пункту цели и средства: в кого, когда и почему стрелять можно, а в кого нельзя.) Критик и социолог А. Тарасов по выходе "Дикого поля" создал громадную статью-рецензию:
       "Эта книга вышла в безымянной "текстовской" серии о "горячих точках". Но в отличие от других книг серии книгу Бершина в магазинах найти почему-то нельзя. Одни говорят: читатели расхватали (верю: книга того стоит). Другие говорят: по заданию молдавских властей книгу скупало посольство Молдавии в Москве (тоже верю - в их интересах не допустить книгу до читателя). Сама эта серия - "соросовская". Люди из Фонда Сороса опрометчиво предложили поэту Ефиму Бершину, много лет проработавшему в "Литературной газете", написать, как свидетелю, книгу о войне в Приднестровье. Рассуждали, видимо, так: человек понятный, "наш", из солидной "либеральной" (это еще до Ю. Полякова было) газеты, в КПСС вообще не состоял, к тому же еврей - как же он может что-то неправильное написать?
       Люди из Фонда Сороса промахнулись. Бершин написал правду. Следовательно, по определению - "не то". Причем прямодушный поэт Бершин их сразу предупредил, что напишет "не то". Они не поверили. Заключили контракт, подписали, заплатили. Когда увидели текст - поняли, как опростоволосились. Но деваться было некуда..."
      
       Держать уединённость как пост, стоять на ней, как на молитве, искать свет самостоятельно, когда всё уже, говорят, найдено, - на взрыв и гром среди ясного неба нужна, согласитесь, определённая решительность. И если в советских условиях самостоянье бывало страшным, но предсказуемым путём в судьбу, даже потом, то сейчас оно, как правило, путь в никуда. В рынок. Но безумные одиночки мне только и любезны, ибо я тоже народ и готова к пробуждению во мне чувства добрыя.
      
       И расползалась по Москве,
       как трехголовая Химера,
       пристегнутая к голове
       нечеловеческая эра.
      
       Он и резче выразился однажды: постчеловеческая.
      
       На нашем веку культурология, боюсь, опять не успеет окончательно решить, линейно ли швыряется империями бездна, спирально ли. Вопрос о содержании глобальной истории тоже вряд ли получит общеприемлемый ответ, и светлые научные умы вряд ли по-простому, по-декартовски договорятся о терминах со светлыми и доверчивыми ненаучными - на нашем веку. Придётся пока выкручиваться по старинке, то есть пользоваться поэтами как пророками (боголюбивый агностицизм, так сказать), особенно в России, а пророками - как поэтами (превосходная уловка подлинно научного мышления).
      
       И когда, скользнув по камням покатым,
       я проник в игольное ушко,
       даже не оцарапав кожи,
       стало ясно,
       что уже мне не быть богатым,
       и верблюдом - тоже.
      
       В художественной словесности, в журналистике - и не только в России - ныне живут быстро и мастеровито. Развлекательная функция медиа, упёрто поддерживающая экономику спроса и предложения, отшибла читателям мозги, а писателям руки. Штучность нежелательна, вне- и антиэкономична. Быть серьёзным - крайне несерьёзно, особенно когда смерть реальна только в оперативной прессе и в сериалах. Абсолютно серьёзны, как всегда, лишь чистые малые дети.
       Из интервью:
       Сегодня, по-моему, смешно говорить о "поэзии публицистической". Кто такой "поэт-публицист"? Что это вообще значит? Если ты публицист - напиши статью. А некоторых характеризуют, например, как "православных поэтов". Что это такое? Чем занимается такой поэт? Переписывает в рифму Евангелие? В том-то и дело, что поэзия - первична, она - самостоятельная субстанция жизни, а потому ни в каких дополнительных определениях не нуждается.
      
       А отваживаться на эпические чувства в частном порядке, без корпорации, без надежды на паблисити на Западе - как минимум чудаковато. Да что кривить - форменное безумие. Бершин пишет так и о том, как и о чём на данном этапе развития что религиозного, что секулярного дискурсов нельзя писать без приличествующей клаки. (Сегодня, говорят, надёжнее писать литературу счастливого случая, а также личного прагматического опыта, - так решил совокупный коммерческий отдел.)
       У Бершина свой клакер. Один.
      
       На меня из тучи бородатой
       пялится, глазеет с давних пор
       то ли зритель
       то ли соглядатай,
       то ли вор.
      
       Я в постель ложусь, не раздеваясь,
       и не сплю, как горная река.
       Кто-то смотрит, словно издеваясь,
       и свистит, как клакер, с потолка.
      
       Робко прячусь, как окно, за шторы,
       нищий, словно кладбище ворон.
       Только воры, воры, воры, воры
       на меня глядят со всех сторон.
      
       Кто-то шепчет и шуршит над ухом,
       и сулит награду, и поёт...
       Словно я и вправду нищий духом,
       и приидет царствие моё.
      
       ...То спорит с Богом, то устраивает Ему форменные скандалы, то напрочь отказывается понимать, то просится в гости (об этом чуть ниже), - и всё в формах столь энергичных, в которых сие возможно разве что в семейной жизни, где все свои. Манеры, невыносимые ни для одной из теологических традиций, не говоря уже о светских литературах. Но тут на помощь самостоянному русскокультурному патриотизму Бершина приходит его чистокровное еврейство. Бог - глава семьи. Так уж сложилась материя, данная евреям в ощущениях духа.
       Как со своим спорил с Богом и духом России мятежный аристократ Лермонтов, русский офицер. Та же матрица вопрошания, дерзкая по сути, возмутительная по форме, подлинная по кровоточению.
       В феврале своего предъюбилейного, 2011 года, Бершин написал дразнящее любые ортодоксальные ноздри стихотворение "Хочу к Иисусу Христу...", яростно детское. Дети часто требуют у взрослых чего не положено. Начинается так:
      
       Хочу к Иисусу Христу,
       туда, где луна - коромыслом,
       где черных ночей пустоту
       еще не заполнили смыслом.
      
       Где воет, как раненый зверь,
       песок, перемешанный с ветром.
       И слово, скользнувшее в дверь,
       еще не назвали заветом...
      
       А годы назад кипела собственно ярость, похожая на уже холодную:
      
       Сам меня выбрал и сам не узнал,
       и никогда не узнаешь, похоже.
       Я ничего Тебе не доказал.
       Ты мне - тоже.
      
       Нет, отогрелся чем-то...
       Ничего не прошу - ни хлеба, ни очага.
       На иконе окна под музыку листопада
       догорает тополь,
       гаснут Твои стога
       потому что - осень.
       И мне ничего не надо.
      
       Догорает тополь.
       Время медленно движется к октябрю.
       И, мгновенные истины у дождя воруя,
       нет, не "дай" говорю,
       "возьми" - Ему говорю.
       Потому что сегодня я дарую.
      
      
       В русской традиции с Богом ругаться как-то не принято. Наша мистика либо тонко интеллектуальна (кроме Розанова, у которого болело всерьёз) и вся так и плывёт на философском корабле 1922 года, либо темна и народна, как тягучая музыка предания, сочинённого отцами Церкви, которых мало кто читает в оригинале, как, собственно, и Писание. Средний "религиозный поэт" сейчас пишет с оглядкой на свою партию и публикуется по благословению. Вздумай подойти под благословение на офсет кто-то недостаточно умилённый, в райкоме случится конфуз.
       Бершин пишет стихи только от себя, не употребляя седативного мы, а жить в миру с ощущением от первого лица и личной болью за метафизические объекты вроде России - это быть под подозрением и у простых любителей родины, и у суровых объединённых профессионалов. Полюбуйтесь на устройство строфы:
       Я не знаю, как тебе молиться.
       Я твоих творений не читал.
       Я безумен.
       Я един в трех лицах.
       Я устал.
       Я бешено устал.
      
       Ну разве так теперь носят! Так вообще не носят. Невыносимо. Какое нам дело.
       Иногда околонаучные вкрапления будут взбурливать мирное течение данного эссе, но мне так удобно. Например.
       Впрочем, в аналитике, разбирающей судьбы всемирных медиа, нередко говорят, что спасение смысловых форм творчества и самой жизни грядёт от новых медиаплатформ, благодаря которым узкие, нишевые культурные феномены уверенно получат свой кусочек сцены. На что ещё вчера они рассчитывать не могли ввиду вышеупомянутого рынка. (Е.Ч.)
       Посмотрим. Не знаю. Нишевый феномен в данном контексте - Ефим Бершин. А о творчестве будущего века вообще лучше помолчать, задержав дыхание. Вернёмся в наш, а точнее в переход между веками, отмечавшийся недавно. Сейчас - о поэме "Millenium". Или, как её назвали редакторы в журнальной версии, Millennium - то есть почему-то по-немецки. Заодно и разгадаем почему. У автора, в оригинале, "n" была одна-одинёшенька.
       Понятие миллениум обрело планетарно-коммерческую известность в ходе глобальной подготовки к переводу будильников на третье тысячелетие. Все помнят напряжение мировой мысли: а как поведут себя машинки, управляющие деньгами нашими, путешествиями, да вообще что происходит? Машинки не подкачали, что нормальным людям было априори ясно, и словечко подзабылось, и теперь все ждут уже двенадцатого года, ибо шоу маст гоу он, и санта-клаусы-2012 выйдут заблаговременно, в мае, в противогазах, а снегурочкам пошьют бронесарафаны с подогревом, а детям сочинят мультики про зверюшку номер 666. Впрочем, теперь любой школьник может сам накреативить великолепный модельный ряд подарков к апокалипсису. Столь же неизбежному в двенадцатом году, как и обвал компьютеров в ночь на двухтысячный год.
       Однако кое-что из транснациональной баллады о переходе осталось непрочитанным, а именно сам переход, который несомненно был и есть. Учёные пройдохи называют это квантовый переход. У поэтов свои счёты с переходами, свои потаённые ходы.
       Вы помните, что современное человечество живёт по понятиям потребностных состояний, поскольку на них держится глобальная экономика? Конечно. И многим, включая наших президентов, уже видно, что модель недурно и переосмыслить. Никто не знает, куда её ещё переосмыслять, поскольку человек обычного, здравого ума и мировоззрения, обычно хочет жить хорошо, достойно, как в нормальных цивилизованных странах. Человек подобного склада уже нарывался и будет нарываться впредь, поскольку твёрдо уверен: счастье находится вне меня. Счастье (успех) надо построить, взять (даже, о ужас, заработать) методом изменения жизни. Ефим Бершин, будучи с избытком одарён неуютным даром видения сути, написал об этом пародийном житии поэму. Вышеупомянутый Millenium. Она опубликована в журнале "Новый мир" (2010, N 12). Девочка Лиза, которой посвящено произведение, реальная дочка его родная, появилась вследствие романа, завязавшегося между ее родителями как раз накануне нового тысячелетия, и несколько протянувшегося после. Я, прошу прощения, не считаю деторождение главным делом для поэтов, но Бершин дал дочери свою фамилию и посвятил ей чрезвычайную поэму, значит, тут - важно. Человек с безупречным вкусом, он никогда не пишет о "берёзках" и "любви к женщинам", тем более к девочкам. У него иные изобразительные приёмы, но ребёнок поэмы - во всех смыслах - родился как символ перехода. Тут впору вызывать горнистов. Автор прыгал через пропасть кажимостей в бытие, в новое состояние, в котором уже не бывает тупиков, - примерно так. Не допрыгнул. В поэме - недопрыг. Но рождение дочери. Хотя кто знает, что там на самом деле и из чего растут стихи...
       Исходное положение пугает... банальностью положений:
      
       Там люди, встав из-за стола,
       как в ненавистные мишени,
       в упор стреляли в зеркала,
       уничтожая отраженье.
      
       И речь, тягучая, как сок,
       о ценах зрелища и хлеба
       лилась серьезно.
       Только Бог
       смеялся в подворотне неба.
      
       Ведь так всегда и бывает, правда? Люди бесятся, Бог смотрит. Это банально. Поэму "Millenium" я перечитала и переслушала в записи много раз. Неформатная девушка-фотопилигрим Элис Кампински, автор "Клуба поклонников творчества Ефима Бершина" в Интернете, сделала по ней фотофильм, с музыкой, точно передающей основной тон
      
       ...только нищий на трубе,
       горящей, как в ночи лампада,
       аккомпанируя судьбе,
       играл мелодию распада...
      
       и я пересмотрела её фильм десять раз. И царапает что-то, сама не пойму. Говорю одному филологу: "Поэма почему-то мешает мне слышать всё остальное его творчество". Почему? - спросил филолог.
       Там, где рвались, как гранаты, последние вопросы, она будто разбросала ответы, включая приемлемый, один:
      
       Играл мелодию Суда,
       спокойного, как перекличка:
       тебе - туда, а мне - сюда.
       Протяжно пела электричка,
      
       цвела реклама над Москвой,
       вскрывались реки, словно вены,
       по опустевшей мостовой
       брели беременные ведьмы.
      
       И, криком раздирая ночь
       и мрак ее купели черный,
       на этот свет рождалась дочь,
       как ангел перевоплощенный.
      
       Как будто повернула вспять
       Звезда из Нового Завета.
       И страшно было повторять:
       Россия, ночь, Елизавета.
      
       "И что тебе не нравится? - удивляется филолог. Было совсем плохо, стало чуть лучше".
       И тут меня как озарило, и говорю: заветы вроде "жизнь продолжается, даже если тебе страшно", - очень хороши на поминках: когда сказать уже нечего, а выпить надо. Да и нянчить в любом мраке - это вообще женская доля. Куда ты, мужик!.. Но по музыке своей поэма настолько выше собственных слов и глобально-социальных образов, что поневоле устраняешь глазное зрение и включаешь нараспашку, скажем так, ушное.
       Только звук, багровый гул ночи, он единственный всё выдерживает в чёрно-кубовой расстановке бершинского миллениума - всё до последней строки, броской и аллюзивной, с удивительным привкусом неметчинки, слизанном, видимо, случайно, глубоко образованным корректором журнала, по личному почину давшему название по-немецки, хотя в оригинале у автора - по-английски, с одной буквой "n"! - но это я уже говорила, а расшифровать надо. И... Вдруг журналист, переводчик, литератор и популяризатор науки Пётр Образцов, кстати давний приятель Бершина, подсказал мне случайно, что в современной Москве
       ...сохранилась память и о других бывших немецких предприятиях, например, осветившей Москву фирме "Сименс" и текстильных фабриках Людвига Кнопа на Яузе. Народ, который далеко, но рядом -- всегда интересен. А народ с такой судьбой, символом неумолимости которой стала рейнская волшебница Лорелея -- как-то особенно для нас важен. Почему бы еще русский поэт с немецкой фамилией Мандельштам вложил в ссыльного героя строчки
      
       Все перепуталось и сладко повторять
      
       Россия, Лета, Лорелея
      
       http://www.grazhdane.ru/literature/968/
      
       Ну как? Не думаю, что Бершин (кстати, свободнонемецкоговорящий) знал и подсчитывал, сколько слоёв и культур питают последнюю строчку его поэмы. Его выдох "Россия, ночь, Елизавета", претендовавший быть скрипичным ключом, выглядит отмычкой. Уверена, что по ходу творения автор подразумевал только Мандельштама с перепутанностью (вряд ли со сладостью) и только по звуку. Но - теперь скажу кастовые слова! - пафос обличения, огнемёт, направленный на персонажей новейшего пира в рамках новой чумы, -
      
       ...из раскрытого окна
       блевал герой гламурных оргий.
       И на груди его Цена
       горела, как почетный орден.
      
      
       - уверена, автор даже не успел сообразить, что его неприятие бьёт по штабам социально близкой публики. По либералистским идеям, прижившимся и проросшим на Московии чудищем облым и наконец гламурным (а ведь выманило ребят розами свободы личности и колбасы, а до роз манило самим Мандельштамом как символом семантического сопротивления - в частности), и попадает по персонам, у которых о сию пору смутный дискомфорт: мы же не для этого рыли под коммунистов!.. Не таааааак надо!!! А как?
      
       И наплывом, безмысленно услыхала я, перечитав поэму утренними глазами, - она слышна вне слов! Контрапункт расположен в параллельной партитуре, будто в другой знаковой системе. Музыкальную, нежную, высококультурную искру-стрелу последней строки наивный автор направил туда, где его и слышать не хотят мнимые свои, - в окаменелые сердца с пелёнок знатоков Мандельштама, разочарованных тем, что при размещении свободы тележка с пирожными "Элита" проехала мимо. (Настоящая мишень его гнева, назовём ее мелкотравчатой буржуазией, ни при каких обстоятельствах с поэмой не встретится, поскольку предпочитает иллюстрированные журналы.) Дзынь, и - отбитый наконечник.
       Но свистит изо всех межстрочных щелей звук, сдирая всю дурную публицистическую накипь, управляя всё, чем предгибельно полыхает поэма до последней строки, усмиряя тектонический грохот ненависти к тупому рабскому хрюку, - и заворожённый звук, не соитый со словами, делает всю строительную работу поэмы сам, как на строительстве древнеегипетских пирамид, когда многотонные блоки поднимали жрецы - голосом. (А не рабы верёвками. Не читайте учебников для четвёртого класса.) Собственно говоря, и Лермонтов местами невозможно сбоит, и кривится грамматика, выдавая походные условия сочинительства, - а переслушаешь результат, и вот тебе кристалл.
       В поэме "Millenium" Ефим Бершин умудрился сделать тройное сальто над пропастью, не попасть в дальний берег, но вытащить себя из бездны звуком, загипнотизировать читателя, выродить, вытянуть на себе новую - свою - сущность музыки. Практически на глазах у милой и дорогой редакции. Трюк, напоминающий предоплаченный, контрактный кульбит с "Диким полем", когда заказывали как надо, а получилось как у Бершина.
      
       Октябрь 2011 г., Москва

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Черникова Елена Вячеславовна
  • Обновлено: 20/05/2016. 30k. Статистика.
  • Статья: Литкритика
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.