Аннотация: Рассказ опубликован в журнале "Нева", 2024, No 8
ПАРТИТА СОЛО
...В ноябре 1982 Лёня с однокашниками прошёл очередью всеобщего горевания в Колонный зал Дома Союзов, где стоял гроб с телом Л. И. Брежнева. Пошёл Лёня из любопытства к тёзке и видит: народ в полном составе явился на похороны, которых как бы не могло быть никогда. Брежнев правил с 1964 по 1982, вошёл в анекдоты, забронзовел, и в его когда-нибудь не верилось. От Тверского бульвара до Колонного зала, где рукой подать, шли четыре часа, люто промёрзли, но зато впервые посетили передвижные общественные туалеты - вагончики на колёсах. Правительственный ритуал - с изобильным чёрным крепом, сплошной охраной вдоль уличной процессии, с недосягаемыми родственниками, закутанными в антрацитовый траур, с караульными курсантами в невозможно гладких сапогах будто чёрного воска - увидел юный филолог впервые и, вдохнув густые запахи похоронной хвои, что-то узнал, но не понял. Ароматизированная скорбь, подумал он задиристо ноябрьской ночью 1982. "Юношеский дилетантизм чувств, когда политическая палка-галка видится могучей фрондой", написал он в следующем веке. А в памятном ноябре, переживая чужие похороны как личное событие, подумал он терпкое что-то, новое, не нашёл точного слова и заснул.
Очнулся профессор в январе 2020: "...грёза правоты большинства, выраженная в энергической любви к парламентаризму, проклёвывается внезапно, туктуктукает в скорлупу, ломает её вместе с фабержовым яйцом империи, смотрит озадаченно, как вытекает желток крови", - фразистая бессмыслица пришла ему во сне синими буквами по золотой бумаге. С востока микрочингисханом наступал вирус. Профессор прикинул: в Москве примут эстафету к марту. Время на библиотеки ещё есть.
Он открыл глаза и записал претенциозный желток крови на телефон. Усмехнулся: всё пишу, жду свою "Чакону", всё надеюсь... Однажды в позднем детстве, ежедневно сочиняя мутные, скуловоротно вторичные, нудные любовные стихи, он успел во сне поймать хорошую строку и донёс-таки до бумаги, но вспомнить стих полностью не смог: утром музыка застряла на связках, не войдя в слова. От мучительной фрустрации связок заболела голова, замутило, а когда дурнота ушла, он, в пубертатном маразме максимализма, раз и навсегда запретил себе надеяться на подарки темноты, щели времени, бесплатные озарения, проколы сути, соло Бога для него единственного, прочая, прочая.
"...Или словцо! Придёт - а смотреть противно, даже если правда..." Прокатал шершавое словцо по нёбу: обезнароживание через овцинацию. Себе Леонид Ильич, желая здравствовать, в разгул вируса 2021 выправил медотвод от любых прививок, вследствие чего был отодвинут от кафедры. Зрелая фронда - риск, но тут уж извините: в нашем сословии, обронила его будущая тёща, вручая ему свою дочь в 1985, страх не принят.
Сладострастно швырнув обезнароживание кафедральным овечкам в коллективную морду и получив ближний хук, он поднялся из нокаута и на прощанье врезал определением: "...окончательное и глобальное низведение понятий "народ" и "народы" до атомарного уровня "электорат (избиратель)", "налогоплательщик (инструмент поддержки бюджета)", "потребитель (покупатель товаров и услуг, постоянно находящийся в обусловленном потребностном состоянии)" - через высокоорганизованную процедуру запугивания с применением медицинских терминов и фельдшерских манипуляций. Пример употребления: "Больше не будет народа, чтобы вывести его из Египта: возлюбили фараона после массовой овцинации, пали ниц, умоляя стреножить всех и каждого, дабы не выбежали в пустыню, как неразумные предки, вожделевшие обетованной земли...""
Уволили бесхитростно: по сокращению. И, словно чеховский Гуров на ялтинской набережной, без обязательного сценарного вдруг - он попал в рай. "Чехов исключителен и велик, ибо жил без убеждений, спокойно говорил об их отсутствии и никого не ругал, а суровая девица Мария Павловна не могла вынести его свободы и густыми чернилами цензурировала письма, чтобы сделать брата интеллигентом в бородке". Эту слишком авторскую лекцию по основам Чехова профессору припомнили при подписании обходного листа, хотя времена уже прошли. Оказалось, на донышке кое-что ещё было.
Чехов теперь приходил к профессору как братья_олелукойе по-русски, напоминал, что по-датски - ооле-лакэй, и не надо верить ночным сказкам. Освобождённый Чеховым профессор вволю спал. Над ним как подвесили зонтик первого брата, Гипноса, и - ни тебе дистантов Танатоса, ни формул исторической периодизации. Только мир и рай, краски, цвет и свет, струны, клавиши, строгая партита неба. Чехов руками Гипноса доверительно снимал пенсне, бородку, верную сестру Марию Павловну, верную жену Ольгу, верный Художественный театр и хохотал. Они с профессором хохотали в унисон, глядя в общее настенное зеркало.
Однажды утром профессор вспомнил свою поездку двадцатилетней давности в пижонский парк-отель, примерно в 2004. Он арендовал бассейн на одну персону и плавал. Вылез, крякнул и пошёл в коттедж. Увидел в аллее пастуха: небритый мужик в серой фуфайке, положив небрежный кнут, медитативно курил на скамейке. За спиной пастуха на, простите, духмяном лугу паслись бараны, доставленные в парк-отельный контактный зоопарк. Профессор увидел свежих баранов ещё вчера. Их привезли, выгрузили в загон. Бараны беспочвенно шатались, ничуть не страдая от новизны положения. А сегодня сами, без охраны, сгрудились в стадо, замерев, и профессору захотелось понять. Пастух докурил и пояснил:
- Бараны смертельно боятся свободы. Вчера тыкались в границы - хоть и плетёные, прозрачные, призрачные, но - кайф. А сегодня о-па! - луг: пространство, стенок нет - и страшно, будто в космос. Бараны мгновенно выбирают вожака и жмутся к нему.
- А вожак сразу-таки согласен возглавить?
- А у него нет выбора. Он знает свою судьбину.
Профессор как филолог, историк и гражданин удержал картинку на память: громадина майского луга, дисциплинированный мех - бараны кольцом и вожак, осведомлённый о своей миссии.
...После увольнения его томили ежеутренне два восторга: счастье, укутавшее душу бархатом, и невыразимость: профессор конфузился сказать вслух, что с февраля 2020 он счастлив; ведь он, со всеми, вырос на стройке счастья, обещанного а) всем и б) в будущем. Своего собственного не чтил и поначалу слушал тестя: личное-де счастье может полыхнуть коротким фейерверком на ночном пляже под южными звёздами - и так далее. Ничего интересного. Тропа магистрально вела от пляжа и студенческого стройотряда - в загс, уклад и роддом, у неё климакс, у тебя крематорий. Тесть плохо кончил.
В марте 2020 профессорова грёза, поводя неожиданно хрустальными плечами, плавно двинулась по пустой Москве: в городе карантин, можно бесконечно ходить и молчать. Мир замер на краю, рухнул, и всё будет по-другому. Всё. Конечно, хорошо бы составить список, что такое всё, но грёза вышла хороша: дефилирует весело, как топ-модель Клава Рубероид, которая одна позволяла себе улыбаться на подиуме. Закон высокой моды: чем роскошнее платье, тем строже и суровее лицо; никаких простецких улыбок. Дерзкая улыбка - либо у бедняков-идиотов, либо у реально богатых вплоть до августейших. Поп-певица Мадонна, работающая на ширнармассы, в интервью ответила на вопрос, что для неё роскошь, в сердцах: "Носить удобные несексуальные туфли!"
Новая роскошь - не думать, почему искусство не справилось. Профессор утром шёл по Москве свободно, ночью танцевал на Красной площади - не оштрафовали ни разу. Он думал о своей главной книге восторженно: можно не дописывать! Вычитал в интернете: "Все искусства - фото, видео, моно, стерео, кино, цирк, поэзия, донос, памфлет, шахматы, политика, ирония, скорбь, история, спорт, секс, шоу, криминалистика, флористика, танатология, бизнес, философия и даже метеорология - сказали своё слово. Разве что балет промолчал. Но не справились все..." И это правильный ответ на некорректный вопрос. Искусство, умей оно говорить, уж теперь открылось бы: не обещало я никому ничего. Никогда.
Профессор мыркал и гудел на безлюдных улицах, будто сочиняя стихи, как в раннем детстве; он освободился от узкой народной темы и стиля научного изложения: он запел изнутри, всей душой и - пережил (но перед женой извинился) воспарение. Над облаками. Ему приходилось молчать со всеми, чтобы не обидеть чувства верующих в вирус. Карантузники все горевали, прятались и спасались как могли, но не могли. Профессор никому не говорил о своём тайном знании, упавшем на его голову в один день, поскольку об этом не принято говорить: "Вчера моя душа подумала о Боге, родившемся в облике человека. Как же Он решился на это. Как Он верил в творение. Нам и не снилось так верить в Него. Декарт верил, мыслил и существовал, когито в сумке носил, актуальность и бесконечность полагал синонимами. Осознанность - антоним веры".
Теперь на заре в голову его, омытую чистым сном, втекала прозрачной золотой рекой музыка: "На горах Афонских стоит дуб мокрецкий, под тем дубом сидят тридесять старцев со старцем Пафнутием... Не приходи в сознание. Вывожу из осознанности, заговор знаю - не пробить. Вывожу из осознанности, сиречь из неверия..."
Профессор прежде, до прихода свободы, не дослушивал свою музыку, приходилось бежать на работу, а в обезлюженные времена всё притихло, всё можно, с неба сдвинули бетон, и стало слышно. Он бегал по улицам, играя с Богом в прятки, и ни одна полицейская машина не остановилась, и никто не спросил, почему гражданин слишком широко гуляет. Профессор ещё ребёнком мечтал работать на Красной площади хоть кем-нибудь, хоть бруском в составе мостовой, а лучше незаметным историком в красном музее, вольно рыться в жёлтых бумагах и распаковывать почтенную истину своими руками в белоснежных перчатках. На первом курсе он прочитал, как положено, Карамзина и с невыразимым ужасом (выражение из постельной сцены между шевалье Шарлем д"Артаньяном и миледи) увидел, что Ивана Васильевича как Грозного придумал Карамзин, а в действительности грозным звали его дедушку. Профессор услышал насмешливый голос декана: "Господа школяры, зарубите на носу: Россия - страна с непредсказуемым прошлым!" Упомянутый Дюма тоже не сразу понял и по возвращении из путешествия по России сообщил парижанам: русские в шестнадцатом веке боялись царя Ивана Грозного, так сильнёхонько боялись, что "прозвали его Васильевичем". Из чистого ужаса.
В оставленную ввиду вируса диссертацию свою о Государственной думе Российской империи I созыва Леонид поначалу был влюблён страстно, драматургично, сюжеты-конфликты-всё_такое. Грезил наяву: на законодательной скамье сидят рядышком: легковой извозчик и донской казак-журналист, а через ряд - один из лучших диагностов и хирургов России, статья которого о травматических эпидемиях в 1902 была вырезана и сожжена. Почему?! Что за проблема с травматическими эпидемиями? А как попал в административную ссылку (1904-1905) армянин, дворянин, врач Христофор Иванович Багатуров? Какую нелегальную литературу хранил крестьянин Блыскош Иосиф Игнатьевич, низшего образования, рождённый в 1876 году? А как получил высшее образование и за что был избит черной сотней в октябре 1905 и потерял здоровье крестьянин Саратовской губернии, преподаватель и журналист Сергей Иванович Бондарев 1872 г. р., который тем не менее редактировал "Известия крестьянских депутатов", был членом редакции газеты "Мысль", поначалу внепартийный социалист, примкнул к трудовикам. В Думе выступал о закрытии газет, а в 1908 получил год крепости по делу "Мысли". Как это всё? А почему (вследствие думского опыта?) аристократ Набоков Владимир Дмитриевич, либеральнейший из русских либералов, закрыл собой Милюкова Павла Николаевича, своего политического оппонента, на съезде 1922 в Берлине, и второй террорист, исправляя промах первого, выстрелил в спину снобу и отцу сноба, то есть один политик спас другого политика ценой своей жизни - ни секунды не размышляя, - как был устроен этот рефлекс в организме русского человека?
Профессор, всё ещё полный школьной памяти о единственно верном учении, мучительно сдирал напластования. Из обретаемой в архиве истории Первой Думы выныривал он с полными карманами каменьев самоцветных, богач и царь. Засыпал, обмирая, как в горах, от восторга пред лаконичностью справки по депутату из Витебской губернии: "Брук, Григорий Яковлевич... еврей, врач, городской раввин, публицист, бывший редактор "Витебской Жизни", сионист. К.-д, выборжец". К утру симпатия перекатывалась на полную хлопот судьбину Алихана Букейханова, от Семипалатинской области, "из киргизских ханов, высшее сельскохозяйственное образование"! Статистик. Публицист. Дальше детектив: "Подвергался репрессиям. Будучи освобождён из тюрьмы перед самыми выборами, Букейханов успел приехать только к роспуску Думы, отправился в Выборг, подписал воззвание и вновь явился в Петербург к процессу, чтобы опять сесть в тюрьму". Чего хотел-то, милый?
Сносив семь пар железных сапог и съев семь железных хлебов из 1906, счастливый, переполненный гордостью, эстетически перекормленный Леонид оказался в заколдованном лесу 2020: тот же народ, юридический источник власти, сидит и томится, одомашнивается, разводится с супругами, с коими вдруг\наконец познакомился; на помойку ходит в наморднике. Не может это баранье народло выдвигать и делегировать. В параграфе "Актуальность" стало скучно писать, а ненасущную работу диссертационный совет не пропустит по формальным основаниям. А тут и выгнали; к счастью.
Прощально целовал он на ночь фолианты братьев Гранат: "Лица, подписавшиеся до 1914 г., получат том с географическими картами безплатно, оплачивая лишь стоимость переплета и пересылки". Цена тома - 3 руб., в переплете - 3 р. 50 коп. "По примеру Encyclopaedia Britannica карты выделены в особый том". Господи помилуй. Счастье! А выпуск 17 он сначала положил под кровать, выхватил - и под подушку; заснул ответственно, сильно и властно. За стёклами метались и верили в НЛО неповторимые снежинки. Ощущение жизни как подарка нарастало. Во сне прежде приходили то марсиане, то короли, а вчера приснился президент России. Он сказал: "Лёня, давай я тебе всё объясню!"
Профессор проснулся и написал ему в Кремль памфлет стихами в прозе: "Неужели Вам нравится лексикон обиженных? Послушайте вот этих, у которых лимонные цветочки на беленьких занавесочках из ситчика, земляничинки на бело-розовых полотенчиках, весёленькие пчёлки на жёлтеньких с малиновой бахромкой салфеточках гордо трубят о детях, приносимых аистом: он их складывает в капусту. Полученные в обстановке ромашкового целомудрия младенчики питаются молочком и маслицем. У них и носик, и животик - всё расстроено как положено, и доктор их пользует молитовкой. В коридоре поликлинички сидят и внутрь себя смотрят встревоженными глазками мягенькие духмяные мамочки. Выросши в тёлочек, бывшие мамочкины младенчики ведут бложики, не стесняясь пяточек, пальчиков и щёчек. Одна с ямочками такая замутит пятьсот восьмой на ютубике бложик про еду и, восторга не стерпев, сварганит однажды щички: щи суточные для мамочек с младенчиками!"
А президент ему: "Образно мыслишь, Лёня, но несобранно и гневливо. Ты как профан: нападаешь на экзотерическое, внешнее. А смотреть надо вглубь. Дума первого созыва жила 72 дня, да, годится как эзотерическая энциклопедия русской жизни. Ты, Лёня, лучше напиши роман, Лёня..."
...Получив ответ и всё неистовее гуляя по Москве, профессор представлял себе прекрасное своё будущее: вышел из учёного сообщества - войдёт в литературное. Станет начальником, издаст приказ по редакции, всех объединит. Примерно так:
"Мы условились, что
уже не ждём от русской литературы ни Толстого, ни Достоевского, ни толстоевского; впрочем, ждём, но надо предпринять;
место действия наши дни подразумевает идейно-тематическую нишу, максимально приближенную ко времени действия большой город, sic! - не поправляйте; но если вы живёте в малых городах, то для пересечения границы редакции обязательны
а) отметка в паспорте о рождении в живописуемом городе,
б) детальное знакомство с концепцией развития регионов Российской Федерации, убедительно подтверждаемое в беседе с заведующим собственными комментариями, планами, намётками, прищуром и умереннохудожественной продукцией любого народного промысла, исполненной собственноручно;
любая попытка написать неодеревенскую прозу карается гарантированно обидным для авторского самолюбия редакторским действием, а стремление подняться на вершины производственного (фермерского, спортивного и т. п.) очерка должно сопровождаться нотариально заверенной справкой, что автор там был сам лично, а бывши там - не пил алкоголя и на трезвый глаз действительно доил, пас, пилил, восходил, прыгал, рожал детей либо ну хотя бы делал их с помощью живого секса, не обезображенного технологиями;
письменность, обусловленная грыжей (инфекцией, опухолью и пр.) любой этиологии, рассматривается как гламур во втором значении слова, то есть от середины российских нулевых, и по указанной причине отвергается;
смерть, причинённая персонажу автором, обязана иметь считываемый смысл; единственный персонаж, право на гибель которого не оспаривается, есть лирический герой, тождественный автору, и только в одном случае: непременное возвращение к жизни на новом уровне духовного развития (кладки в пирамиде Маслоу, морального обучения по Кольбергу, озарения с просветлением тибетского типа либо других доказуемых достижений);
любовь сколь угодно широкой типологии, воображаемая автором за других и не обеспеченная достаточным для возбуждения читательского интереса личным опытом, рассматривается как оскорбление чувств верующих; экспертизы текста на любодостоверность и автора на любогодность проводится специалистами; под читательским подразумевается интерес, ощущаемый редактором отдела;
симпатия к фэнтези, проявленная так или иначе, рассматривается как смертный грех полное отсутствие чувства юмора;
включение в текст сайентонимов (теорема Гёделя, бозон Хиггса, числа Фибоначчи, прочая) сопровождается предъявлением диплома о высшем образовании в подобающих сферах; в противном случае - смотри участь неодеревенщиков и не нарывайся; не надо".
...Профессор умнеет, отгоняет от ушей всё жареное, дабы не липло. Бережёт свой мозг: возлюбил себя. Сейчас, окажись он на похоронах Брежнева в машине времени, знал бы куда смотреть, когда перед глазами история. Тогда ещё мал был, а сейчас понял, что вход в хорошую мысль априори нелогичен. Войти можно странными путями - причём не своими, а любыми, даже вместе с народом. И мысль о народе опять, как в юности, прижгла ему все прочие мысли, как прыщи зелёнкой. Президент велел идти в романисты - профессор долго гордился и обдумывал композицию.
Раз пошёл проветриться в галерею. Увидел как впервые тихие реки Левитана; и - резким звуком разодралась пелена, и в прокол сути засвистал разбойно лунный луч, догоняя солнечный с определённой удалью; и чуть не зарыдал свежий, как роса, забубённый писатель над золотом осени, размашистой теснотой Владимирки, драгоценной свежестью воздуха после дождя, и стал косноязычен и глуп, и будь я проклят, если хоть раз ещё заикнусь о народе, поскольку весь, кем его ни зови, тутошний народ в открытом космосе, где ни Чаадаева, ни даже Куликовской битвы, ни словечка о величии предков и первом космонавте. Бессмертное линялое небо вертикалью истинной власти стоит над лугом Левитана, гениального еврея с межпланетными русскими глазами, а прогресс унижен наконец - бранное словцо; и кроме как по воле Божией ничто не происходит, и в том суть общего дела.
...Весь день себя раскапывает изумлённо, пишет - узнать, что же теперь думает он и любит на самом деле, бормочет, как стишки в детстве, плачет и смеётся, смиряется и никому партиту не показывает.