Аннотация: ...а всё, что было со мной раньше, - это кино, которое я иногда смотрю.
Самые лучшие дни
или
Что сказал обо мне Чернышевский
...а всё, что было со мной раньше, - это кино, которое я иногда смотрю.
Не случись прихода в наш дом этого любознательного молодого человека (что удивительно для нынешнего молодняка, занятого исключительно своими смартфонами), не случись этого любозная в нашем доме, не было бы и этого рассказа.
Андрей пришел с матерью, которая дружила с моей женой. От матери он узнал, что я писатель, - и сразу же, как только женщины затеяли свой разговор, оказался в моей комнате. То, се, то, се - коротко - и вот вопрос, в лоб, которому я, естественно, удивился:
-Что из вашего прошлого вы хотели бы вернуть?
Парень учится в Стокгольмском колледже, на программиста... что ж, расширенное любопытство говорит только о хорошем. А этот вопрос я, естественно, не раз задавал и себе, и ответ у меня был готов. И я его, с минуту помедлив, проверив взглядом лицо гостя, сообщил
-Свои спортивные победы.
И несколькими словами рассказал Андрею, что занимался классической (теперь греко-римской) борьбой, дважды был призером первенства Украины, первенства Черноморского флота - очень серьезный ковер, - чемпионом одесского общества "Буревестник", некоторые победы, хотя на них уходили секунды, помню до сих пор.
...Когда после молниеносного броска, коим я обладал, и дожима противника до "туше", ты встаешь, и судья на ковре поднимает твою руку, а с судейского стола доносится зычное, на весь зал: "За две минуты и 14 секунд победил...", испытываешь редчайшее чувство. Сколько раз я видел на экране телека и плачущих навзрыд победителей, и подпрыгивающих чуть не на метр, и кувыркающихся, и крутящих заднее сальто!
В моей время, правда, победители не кувыркались и не подпрыгивали - не был принят такой открытый выплеск чувств, мы только чуть наклоняли голову или вполголоса запускали заключительного матерка...
Память о спортивных победах - свидетельствую - навсегда. Она в сознании на особой "полке", на такой примерно, особой, олимпийцы держат завоеванные кубки, статуэтки, медали, пояса, которые между собой называют пренебрежительно ремешками...
Всего этого я, разумеется, Андрею не говорил, обойдясь двумя, тремя фразами. Но он, выслушав их, кивнул, будто всё понял, и задал следующий вопрос:
-А вы можете рассказать о самом лучшем дне или днях своей жизни?
Неплохой вопрос для молодого человека, согласитесь! Планирует, наверно, и свою жизнь?
Я, в то же мгновение просмотрев синусоиду или, скорее, весьма кривую, с зигзагами "линию" моей жизни, отделался неопределенной фразой:
-Сразу не вспомнишь. Надо думать. Может, в следующий раз?
Так я сказал, хотя ответ, пока я отнекивался, уже был. Но для интервью он не годился. Он для интервью длинноват, да и едва ли будет молодому человеку понятен. Он ведь салага, хоть и неглуп. Где ему...
И вовремя я вспомнил совет Хемингуэя: " То, что писатель хочет сказать, он должен писать, а не говорить".
Итак, самые мои счастливые дни. Рассказываю честно, без претензии на оригинальность. Но нужно меня понять. Нужно вместе со мной погрузиться в непростую обстановку - в службу в армии.
Итак, армия. Севастополь, Радиогорка - высокий берег на Северной стороне, метров 100 над уровнем моря. На его гребне, над обрывом, расположена наша батарея 130мм орудий, чьи стволы направлены в Черное море. Там, на горизонте, могут появиться серые силуэты неприятельских судов. В энный день октября у третьего орудия, моего (я комендор, "левый, горизонтальный" наводчик) стоит строй нашей роты, а перед ней я: моя голова опущена, а моя тень съежилась и похожа на щенка, притулившегося у ног. И кажется даже, поскуливает.
Зычный голос командира роты, старшего лейтенанта по фамилии Горб, картонно- плоского человека:
-За сон на посту рядовому имярек объявляется 10 суток гауптвахты! - Минута молчания - для осознания ротой и мной сказанного. Потом: - Рядовой имярек, встать в строй!
Возвращаюсь в строй. Стою. Соседи слева и справа ни гугу. Всё, мол, в ажуре. Сон так сон. С кем не бывает. Губа так губа. Делов-то. Сегодня ты, завтра я...
Не забудьте, я рассказываю о лучших своих днях. Они скоро будут.
В городской гауптвахте свободных мест не оказалось, командир решил посадить меня в свою, нашей в/ч 34373 Береговой обороны Черноморского флота. Что она, губа, собой представляла? Батарея статридцаток стояла на нахимовских, кажется, времен или довоенной постройки казематах. То есть, под артиллерийским круглым двориком была земля, а под ней - врытое в землю железобетонное убежище для орудийной прислуги: здесь койки, стол, стулья. Здесь можно было жить, спать, пережидать бомбежку вражескими снарядами и бомбами, а потом выскакивать к пушке и всаживать и всаживать снаряды, а за ними заряды в ствол.
В сплошном ряду этого железобетона были и склады для всего, что может понадобиться в время войны,- пожарные щиты, резиновые боекомплекты, которые мы натягивали на себя по готовности N1, бочки с какой-то химией против радиационного заражения... всего не упомню. И не был забыт закуток - гауптвахта для арестованных матросов, кои существовали во все времена.
Теперь я объясню свой сон на посту. Спать в каземате я улегся вместо того, чтобы стоять с карабином у пушки в третью, ночную смену, не по разгильдяйству и не из-за какой-то там слабости характера - в отместку. Меня тогда несправедливо наказали (не буду вдаваться в подробности, скажу только, что до боли несправедливо), и когда пришел мой черед идти в караул, я знал, что буду спать под пушкой. В каземате, на койке. Такая логика воцарилась в те дни в моем строптивом мозгу.
...Проснулся я, почуяв чье-то присутствие. Над моей койкой - я спал на спине и, должно быть, храпел, - молча стояли командир роты, начкар и сменный матрос. Молча, не двигаясь: картина армейского преступления была ужасна.
Минута, другая...
-Заберите у него оружие, - скомандовал начкару старший лейтенант, - и обеспечьте охраной пост. А вы, матрос, - это ко мне, - ступайте... досыпать...
Своих шагов по дороге в казарму я не чувствовал. Расстрел - единственное, что могло спасти меня от угрызения совести. Это честно. Об отместке я не вспоминал. Она исчезла.
Что я сделал для отсидки. Запасся у соседа по койке, грузина, листовым сухумским табаком (жизнь продолжалась). Газетой для завертки цигарок. Пошел в библиотеку и выбрал самую умную из всех книг, имеющихся там, - Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности" (чуть позже объясню свой выбор). Зубная щетка, зубной порошок... С этим багажом, попрощавшись с приятелями, я отправился... нет, не отправился, меня повел дневальный по роте, вооруженный карабином с примкнутым штыком, на гауптвахту.
"Делов-то...".
Проскрипела давно не открываемая тяжелая дверь, я вошел. Осмотрелся. Бетонное треугольное помещение, деревянная лежанка с подголовником и жидким матрацем, тощее при нем одеяльце, табуретка, сырой воздух, запах плесени. Невысокая печка с чугунной плитой, жестяная труба наверх. Слабенькая лампочка под потолком. Гауптвахта. Тяжелая металлическая дверь, амбарный замок. Здесь я должен провести арестантский срок.
Я присел на скрипнувший лежак. Покалякал о ротных новостях с дневальным, Колей Супруном, снарядным на моей пушке.
-Сыро здесь, - сказал я ему, - ты подежурь, а я наберу хвороста.
Пока я обламывал сухие ветки с кустов и редких деревьев, росших близ моего пристанища, набирал высохшей травы - была, повторю, средина октября, Коля зорко следил за дорожкой по взгорью от казармы к пушкам - не появится ли вдруг кто из начальства. Кроме дров, я прихватил пустую консервную банку из-под какого-то технического масла - для малой нужды, и большой лист лопуха как крышку. Вот печка разожжена, на стенах бетонного треугольника запрыгали веселые огоньки.
-Ну, - сказал дневальный, - я пойду доложу, что ты заперт, что все в порядке.
Дверь закрылась, замок прозвякал, ключ проскрежетал. Шаги конвойного стихли. Я остался один.
Я сейчас был вдали от казармы, где стоит 120 коек, от строя-строя-строя, от окриков младших командиров, от неусыпного взгляда старшины, от неумолимого распорядка дня. Ну, правда, и небо от меня скрыто, и моря я долго не увижу...
Огонь в печке разошелся, от плиты повеяло теплом, дров было достаточно; я достал лист табака, раскрошил, свернул цигарку и закурил. Затхлый запах помещения постепенно сменялся запахами жилья - огня в печи, табака, присутствия человека. Было еще не до книги, но ее наличие здесь, на расстоянии руки, тоже теплило душу.
И еще: Я, уже третий год существующий вне матроса срочной службы (бескозырка, гюйс, клеши, бушлат, стрельбы, "По вашему приказанию...", "Есть!", "Разрешите идти?"..), оглядывающий его со стороны - это есть, по-моему, у каждого, второе Я, - тоже был в эти минуты неким Присутствием. Вон там стоит, в углу, и смотрит, что-то про себя кумекая, на курящего возле печки арестанта...
Час, полтора - расхаживаю по каморке, оглядываю стены с затертыми (неуставными) надписями, подкладываю топливо в печку, гляжу на огонь в раскрытой топке, слушаю треск сухих сучьев. Думаем вместе с моим Присутствием - как же это всё со мной случилось? Ведь кутузка!..
Чу - шаги за дверью! Я на всякий случай перевернул книгу Чернышевского названием вниз.
Это дневальный принес (!) мне (!) обед в картонной коробке из-под консервов: миска с борщом, второе, хлеб-черняшка, который полагался тогда Береговой обороне (флот кормили белым), компот. Дюралевая ложка..
Еда разложена на табуретке. Годок присел, пока я ел, покурить.
-У тебя уже теплее, - заметил он, - жить можно.
-Я сейчас хворосту еще наберу, - сказал я. - Ты подежуришь?
-Имеешь право, - мудро ответил он, - где печка, там и дрова. Не загибаться же при Советской власти бедному артиллеристу.
Дневальный был прибалт, звали его Хуго, но имя на батарее не прижилось и превратилось в Фуга, с украинским "г". Он как-то показал мне свою доармейскую фотографию: маленькая фигурка человека, за ней домик, а за домом густая полоса темного леса.
Я снова наломал сучьев со старых деревьев - Хуго стоял у двери, зорко оглядывая подходы к гауптвахте, притащил охапку, сложил у печки.
-Ладно, - подвел итог визиту дневальный, - мне идти назад. Собирай посуду. - И бросил последнее слово, когда всё было сделано: - Когда получу губы суток трое, попрошусь сюда. У тебя, как в шалаше у моего деда на пасеке. Пока!
-Ужин тоже принесут?
-Новый дневальный.
-Скажи ему, чтобы хлеба побольше прихватил. У меня задумка есть.
-Добро, скажу, если не забуду. А что за задумка?
-А ты приди ко мне в гости...
-Ключ-то будет у дневального.
-Так не забудь сказать про хлеб.
-Лады. Бывай.
Он ушел, я протянул руку к книге. Теперь нужно объяснить, почему я взял на гауптвахту такой мудреный философский труд. У меня за спиной было 10 классов, а в моем артиллерийском расчете, да и во взводе, да и во всей роте у кого насчитывалось 5-6-7 классов, а то даже 4. Это были в основном сельские ребята, шоферы, трактористы, комбайнеры, разного рода трудяги в колхозах и совхозах - со своими понятиями о жизни, с неудержимым стремлением к командирству (армия давала им возможность получить лычку и другую на погоны - мечта всей жизни!), со своим словарем. Слова "полиглот", "паразитолог", например, считались у них, по незнанию их смысла, ругательными (я не шучу), а слово "брандспойт" произносилось проще и понятнее - "трансбой". Еще было слово "чемойдан" и много других, похожих. Так и слышу: "Ну, я в костюматоре, вхожу, кричу официанту: "Мне шампаньолу!.."). Было много других, похожих, но произносить их вслед за кем-то мне не хотелось. Чтобы не перейти ненароком на новый словарь я и выбрал в библиотеке философию Чернышевского.
Ну и вот: Н.Г. Чернышевский. Николай Гаврилович. "Эстетические отношения искусства...". Ну-ка... Ну-ка... Зря я ее взял... Потому что читать ее было мне, хоть и со средней школой, невозможно. Во-первых, это была магистерская диссертация , то есть, труд, не заказанный ни обществом, ни временем, а навороченный только ради получения ученой степени. Доказательство того, что Н.Г. ее достоин.
Сначала я все же пытался диссертацию читать, но, читая, понял, что тема ее страшно далека от чувств и мыслей матроса-артиллериста, сидящего на гауптвахте. Надо приложить немалые - да что там немалые - неимоверные! - усилия, чтобы перекинуть мостик от споров Чернышевского с Гегелем о прекрасном, на котором оба философа схлестнулись, в мою темницу.
Ну вот, Гегель утверждает: "Прекрасно то существо, в котором вполне выражается идея этого существа". Так, так... "Вполне". "Идея этого существа". Ага, ага... Пробуя на вкус строчку, я то расхаживал от теплой печки до острого угла треугольника, где стояла консервная банка, накрытая листом лопуха, то садился на топчан. И наконец меня осенило. Братцы мои, да ведь это же точнехонько про меня! Я даже зарделся - всё происшедшее со мной говорит, что моя идея выражена во мне максимально, следовательно, я прекрасен! Смотрите сами, поступил в полном соответствии с внутренним моим голосом, повелением моего, скажем, поводыря, которого я слушаюсь больше, чем теперешних командиров: обиды не стерпел и покинул пост в третью ночную смену. Уснул под пушкой назло всему миру! Получил заслуженные 10 суток губы, но, опять-таки верный себе, не стал уныло куковать за запертой дверью, а читаю умную книгу. Всласть размышляю, перекидывая мостики от философических абстракций к конкретике. Слова "паразитолог", "чемойдан" и "костюматор" остались в казарме Что мне еще надо? Ах да - надо узнать, что ответил Чернышевский на посыл Гегеля.
За дверью послышались шаги. Я встал на всякий случай: вдруг командир роты пришел проверить арестанта? Нет, это новый дневальный, Митя Покатило, сельский житель, старший матрос, ничем не приметный, кроме того, что на тыльной стороне ладони левой руки у него было крупно выколото МИТЯ. Он принес ужин: снова на моей табуретке коробка из-под консервов, в ней миска синеватой перловой каши, кружка компота и целая гора черняшки. Спасибо Супруну, не забыл передать мою просьбу.
-Рота на ужине?
-Уже перекуривает. На камбузе спросили, куда ему столько хлеба?
-А ты?
-Я говорю, чего вы, сидит ведь.
- Правильно сказал. Сижу. Митя, у меня дрова кончаются, ты подежурь, а я соберу на воле хвороста.
-Тебе не положено выходить.
-Да ты что?! Я ж за ночь околею здесь! Буду на твоей совести. Супрун же разрещил.
Митя подумал.
-То Супрун, а то я. Я сам соберу, а тебя пока запру.
-Как знаешь... - Он вышел, в самом деле запер дверь.
Ну, Митя...
Покатило вернулся минут через 15 с охапкой хвороста
-Коробку тоже можешь сжечь.
-Спасибо, Митя, пропал бы я без тебя..
-Так зачем тебе столько хлеба? Голодный?
-Сухари буду сушить.
- Ну, я пошел.
- Будь здоров.
Скрежет у замка препротивный. Смазать бы, да нечем. Не кашей же. Надо попросить кусок комбижира. Тогда вообще курорт.
Ладно, вернемся к Чернышевскому. Н. Г. меня слегка снизил. "Не всё превосходно в своем роде, - заявил он, отвечая Гегелю, - потому что не все роды предметов прекрасны". Вот те на! Это, кажется, снова обо мне. Не прекрасен, оказывается. Ну да, строптивые в армии - все равно что заноза в ладони. Мало того, что снизил, следующей фразой вообще прибил: "Чем лучше в своем роде болото, тем хуже оно в эстетическом отношении". Моё второе Присутствие по прочтению этой строки строго глянуло на меня, крючком сидящего на топчане, повело взглядом по металлической ржавой двери, неровным и щербатым стенам кутузки, по грубому бетонному полу, отметило гнилую сырость в остром углу гауптвахты и, кажется, согласилось: болото, ребята, болото, и этот матрос в нем - чистопородный упырь. Утырок. А еще на что-то рассчитывает.
На меня навалилось то уныние, на которое, ради исправления ослушника и рассчитывают командиры, запирая провинившихся на губе.
Но я, благодаря поводырю, не даю ему обычно ходу. Надо что-то делать. Что? Я стал - сперва механически, потом спешно - листать диссертацию. И нашел! У Чернышевского, только что утопившего меня в болоте: "Ужасное, постигающее человека, более или менее неизбежно"... Бальзам на сердце! Опять прямо обо мне! Слово "неизбежно" - дружеская рука, протянутая из далекого прошлого Николаем Гавриловичем! Он будто заранее знал о моем проступке и что именно объявит картонный Горб перед строем всего день назад. Сказал "неизбежно" - может быть и свой опыт имея в виду. Да и чей угодно.
Прочитав эту строчку, я оглядел кутузку другими глазами: раз это было неизбежно, значит, с бетонными стенами нужно примириться. Не турецкий же кол, не среднеазиатский, в земле вырытый зиндан, не безвыходная камера в замке Иф - нет, не так уж ужасно мое десятисуточное прибежище!
...Ну, можно ли представить себя на губе без Чернышевского!
Чтобы окончательно прогнать уныние, я зарядил топку хворостом, дождался повеселевшего огня, скоро тепло обдало меня, только из острого угла застенка по-прежнему холодило спину.
Следующую премудрую строчку я оставил без внимания: "Что безобразное противоположно прекрасному, ясно само по себе". Философы тоже, бывает, мямлят пустое.
Но над очередной, отмеченной вниманием, задумался: "Безобразное бывает возвышенным, когда оно ужасно". Ну, это, чес-слово, фокусы! Что-то психопатическое, что-то вроде истерики. Да и у меня нет здесь ни ужасного, ни, следственно, возвышенного. Может, оно впереди? Едва ли: нечто бьет по мозгам в первые минуты, потом к нему привыкаешь. Наверно, если я возоплю, осознав себя запертым в холодной каталажке: "Боже, как я страдаю!" - это будет возвышенно. Но я так не поступлю. Не дано от природы. Поводырь не позволит.
Однако, пора перекурить эту хренотень. Пока я сворачивал цигарку - неторопливо, со знанием дела, вдыхая аромат сухумского табака, вспомнил не так уж давний эпизод. Пришлось мне побывать в местной комендатуре, днем, за неотдание чести офицеру: заговорился с девушкой и не заметил его. А он, кап-два, возмутился, увидев перед собой спину матроса, и подозвал обход, который, на мое несчастье, находился почти рядом. Обход меня заграбастал, проверил увольнительную и все же, на всякий случай, отвел в комендатуру. Бывает, что обходы и патрули таком образом выполняют план. Пока я сидел в "приемной", дежурный офицер орал на кого-то в арестантской камере. Вот выскочил, подталкивая такого же, как я, матроса, но видом хлюпика, выматерил и буквально вышвырнул за дверь. И объяснился перед двумя муркетами из комендантского взвода, которых тогда в Севастополе звали за жестокость гоминданоцами*и, наверно, передо мной:
-Расплакался, сосунок! Впервые вижу такого матроса! Там сырость от слез с потолка капает! Гюйсом сопли вытирал! Тьфу! Не нужно мне таких в комендатуре! Выгнал к чертовой матери! Это ж надо! Ну и моряки пошли! Возьмите швабру, - это к гоминдановцам, - и выдрайте там палубу! И проветрите помещение! Я дышать этим воздухом не могу!..
Не успокоился на этом, выскочил за дверь и втащил того матроса, который, видимо, приводил, отвернувшись к стене, свою физиономию в порядок.
-Вот что. В части доложишь не о том, за что тебя привели в комендатуру, а за что тебя оттуда выгнали! Понял, слюнтяй? После прозвоню в часть, проверю, выполнил ли ты мой приказ. Иди отсюда!
Меня он отпустил через пять минут, произнеся уставное:
-Когда балаболишь с бабой, не забывай, что ты не на гражданке, а на военной службе! Ты так вражеский десант проворонишь! - И кинул последнне вслед нюне-матросу: - Это ж надо - разревелся, когда за ним заперли дверь! Ну!..
Должно быть, тот арестант как раз и "возвысился" до рёва, когда за ним защелкнули замок...
Печка горела, сквозь дырку в металлической двери бил в стену над плитой тонкий луч уходящего солнца, дым от табака вспыхивал в нем; диссертация Чернышевского манила новыми открытиями, но я не спешил листать страницы. Я уже понял, что взял книгу не зря: даже у таких дремучих философов, как Гегель, Чернышевский и какой-то там Фишер, можно найти интересные посылы. И еще я понял важную вещь: если хорошенько присмотреться к самому отвлеченному выводу философа, поймешь, что речь все-таки идет о тебе.
Треть миски каши, конечно, меня не насытила, я достал из коробки черняшку. Ах, что я сделал, что я сделал! Плита была чуть ли не раскалена, я разложил на ней ломти хлеба. Скоро дух поджаренных хлебцев заполнил помещение, они коричневели на глазах, чуть скукоживались, я снимал их один за другим и хрустел, хрустел, вспоминая такие же волшебные минуты из далекого уже прошлого. Впрочем, они в любое время прекрасны: кажется, у французов, я причитал не так уж давно о поджаренных хлебцах слово "тосты".
Тосты я запил компотом, потом свернул цигарку. А покурив, снова открыл Чернышевского. И сразу увидел строчки: "Фантазия вообще овладевает нами только тогда, когда мы слишком скудны в действительности. Лежа на голых досках, человеку иногда приходит в голову мечтать о роскошной постели, о кровати какого-нибудь неслыханно драгоценного дерева, о пуховике из гагачьего пуха, о подушках с брабантскими кружевами, о пологе из какой-то невообразимой лионской материи,-- но неужели станет мечтать обо всем этом здоровый человек, когда у него есть не роскошная, но довольно мягкая и удобная постель? "От добра добра не ищут".
Мечтаю ли я о брабантских кружевах? О пологе из лионской материи? Здесь Николай Гаврилович меня явно упускал из виду. Какого-то подразумевал, может быть, дофина. Или вовремя окороченного претендента на французский престол. Я отложил книгу и стал думать, о чем мечтаю я, матрос имярек, долгое время находясь в воинской части 34373?
Совершенно честно: мечтаю, чтобы меня не будили ровно в 6 утра. Сон в это время глубочайший, а тут командиры взводов орут, как сельские петухи, орут во всех концах казармы и над самым ухом "Подъем! Подъем!".
Хочу просыпаться ну хотя бы в 7 с половиной, в 8. И еще чуток поваляться, приходя в себя. А однажды разосплюсь аж до 11.
Второе: не хочу выбегать строем в холоднючую погоду на физзарядку. Одежды на мне - тельняшка, трусы и тяжелые ботинки, ГД, говнодавы. Рота топ-тот-топ - а навстречу такой злой норд-ост!
Третье - строй. Строй туда, строй сюда. "Запевай!". С какой это радости я буду петь? Но строй - единение. Вдыхаем и выдыхаем одновременно. И я запеваю вместе со всеми.
А одна мечта превратилась в навязчивую картинку - сковорода жареной картошки и сто грамм водки - на этом блюде бредят все, с кем я общаюсь.
И многое, конечно еще... но уж точно, что не брабантские кружева!
Перечислял я это все, лежа на топчане головой к печке, книга Чернышевского лежала у меня на животе, дым сухумского табака поднимался к потолку, на плите исходили ароматом еще три ломтя черняшки, в моей темнице было тепло и царила тишина, какой я не слышал уже долгое время, только чуть потрескивали дрова в печи... И я вдруг осознал все эти блага, свалившиеся на меня - перечисляю для верности: уединение, тишина, горящая печь, табак, тосты, книга, где, если подумать, многое про меня, - это то самое, о чем я мечтал долгое время. Знал ли я, что увижу все это на гауптвахте!
Ночью, примерно в час, меня разбудили сперва шлепание дождя за дверью и проникающий оттуда холодок, а потом и стук в дверь. Стук, а за ним скрежет ключа в замке.
Кто ты, ночной гость?!
Часовой! Саша Лымарь, высокий, нескладный, с огромными кистями рук. Кто- то на первом орудии.
-Свет не включай, я к тебе на пять минут. Погреться, там потоп. Неожиданный полил. - Снял бескозырку, стряхнул с нее воду. Карабин поставил в угол.
-Ты уверен, что никто не придет проверять?
-Едва ли, дорожка от казармы скользкая.
-А начкар?
-Там сейчас все бодрствуют*.
Лымарь присел на топчан рядом со мной.
-Дай закурить.
-У тебя руки мокрые, я сам сверну.
Я подбросил в топку сухих веток, они загорелись, в их свете я слепил цигарку.
-Надо было за плащом сбегать, да нельзя пост оставлять. Враг не дремлет.
Тепло; сидим, курим. Дождь продолжает шлепать: наверно, там, у двери, уже лужа.
-Спать хочется-а, - снова подает голос Лымарь. - Сейчас бы развалился - и на сутки.
-А служить кто за тебя будет? Враг же не дремлет.
- Может, догадаются плащпалатку вынести? Если нет, я к тебе еще разок загляну. У тебя тут лафа, как под крылышком у мамы. Ладно, чуть согрелся.
Лымарь поднял ворот бушлата, сгорбился, вышел. Простучал по двери замок. А я повернулся головой к могильному холоду бетонного треугольника, ногами к печке, ("Голова в холоде, живот в голоде, ноги в тепле") накрылся одеялом и уснул.
Больше меня не будили, и проснулся я, когда дневальный принес завтрак. Завтрак: черняшка, кусочек комбижира на ломте (комбижиром я наконец-то смажу замок), ячневая каша, чай. И - письмо из "Комсомольской правды", ответ на мое послание туда. "Комсомолка" тогда затеяла дискуссию на тему "Люблю, когда все одинаково" - не вру, не придумываю ради фурора и фужера, это была строчка из письма в газету какой-то читательницы, за какую редакция ухватилась. А я, кому "когда все одинаково" было поперек горла, взял да и написал по этому поводу гневные строчки.
Газета вежливо поблагодарила матроса Черноморского флота за участие в дебатах и пообещала: "непременно использовать Ваше мнение в последующих материалах".
Дневальный ждал, пока я прочитаю письмо, и спросил, когда отложил его в сторону:
-Что у тебя за дела с газетой? Горб тоже поинтересовался, когда увидел меня с коробкой и письмом.
-И что?
-Посмотрел. "Граф, говорит, Монта Христо". Надо, говорит, проверить, чем он там еще занимается. А что он за один**?
-Был такой. Сидел. Француз, короче. Потом разбогател... Пусть проверяет. Печку сегодня нечем топить, везде сыро, сушняка не наберешь - пусть проверяет. Слушай, не сходишь ли в караульное: пару, мол, поленьев для арестанта?
- Завтрак ему неси, письмо тоже, а теперь еще за дровами сбегай? Чем не граф?
Ладно, схожу, у тебя здесь и вправду колотун...
Значит, надо готовиться к приходу начальства. Сухари доем, Чернышевского спрячу, табак тоже на всякий случай. Еще скажет "Может, вам здесь еще и трубочку завести?". Да, банку надо опорожнить - и про нее выскажется. Мол, всё у него под носом...
Дневальный - молоток! - принес целую охапку дров, я вышел на простор взгорья "до ветру". Умылся холодной уже водой из алюминиевой кружки.
-Ну, пока, - кинул мне на прощание дневальный. - Приятного, как говорится, аппетита!
-Постой. Дай я этот сучий замок комбижиром смажу. Последний арестант здесь, наверно, кантовался еще до войны.
Дневальный ушел, я снова взаперти. Ну, пока не суд, займусь-ка
я все-таки делом, полистаю, "просветленный уже философским мышлением", Черныша. Вдруг он меня чем-то еще наградит?
Печка снова задышала теплом, дым сухумского табака медленно, не колышась, растет к потолку, там распластывается облаком, я листаю мудреные страницы диссертации.
Нет, не идет сегодня философия. Всё страшно далеко от моего положения. А язык! Сам черт ногу сломит. "Субъект по своей природе существо деятельное. Действуя, он переносит во внешний мир свою волю и тем самым приходит в столкновение с законом необходимости, владычествующим во внешнем мире. Но действие субъекта запечатлено индивидуальною ограниченностью и потому нарушает абсолютное единство объективной связи мира. Это оскорбление мира отзывается в субъекте тем, что, связанный узами единства (читай, Воинского Устава. - матрос имярек), внешний мир весь как одно целое взволновывается действием субъекта и чрез это отдельный поступок субъекта влечет за собою... ряд последствий (гауптвахта), в которых субъект уже не узнает своего поступка и своей воли; тем не менее он должен признавать необходимую связь всех этих последующих явлений со своим поступком и чувствовать себя в ответственности за них".
И как находят философы друг друга в этой густой тине?
Оно, конечно, снова обо мне, но я это знал и без зануды-немца Фишера, которого цитирует Черныш. И мир после моего поступка-проступка уж никак не "взволновался", а просто грозными устами старшего лейтенанта Горба впилил засоне-матросу десять суток. Ответственность, понятно, матросом временами осознается, но жизнь-то продолжается, с грузом на душе ходить трудновато....
Стук замка о дверь и мягкое, после комбижира, скрежетание ключа в нем подняло меня с топчана. Так и есть - командир роты, за ним начкар.
Я, как и полагается, принял стойку смирно и отрапортовал:
-Матрос имярек....
Горб оглядел обстановку. Печка горела, на краю плиты дымил окурок цигарки, на лежанке - раскрытая книга. Должно быть, старший лейтенант учуял дух уюта, который воцарился моими стараниями в каталажке. Он сделал шаг к топчану и поднял книгу. Прочитал фамилию на обложке.
-Так, так... Неплохо, неплохо... Вы, я вижу, здесь уже в философы метите? Не знаю, не знаю... - Командир искал подходящие слова. - Зря я вас сюда посадил! - вдруг рявкнул он. Я думал, вы что-то осознаете, понимаете, а вы лежите, понимаете, с цигаркой в одной руке, и с "Эстетическими отношениями" в другой! Одни, понимаете, службу несут и в дождь, и в стужу, а другие в это время Чернышевского почитывают, лежа у теплой печки! - Горб сделал паузу. - Вот что, товарищ матрос, нечего вам здесь бока пролеживать! Марш в казарму! Там вам будет не до философии! И завтра же в караул, а я лично проверю, кто у нас на защите родины стоит!
Пока я собирал манатки, командир роты все еще кипятился:
-Питание ему за километр с камбуза носят! Письма, как графу, на подносе! Замок у него чем-то смазан, чтобы, значит, не потревожили покой! - Командир хотел было схватиться за голову, но сдержал жест и вместо него махнул обеими руками. - Что вы в "Комсомолку" писали? Жаловались на воинскую службу?
-Так, ничего, просто высказывал мнение.
-Представляю, что это за мнение... Марш в казарму! - Обернулся к начкару. - Дрова вы ему не сами приносили?
-Никак нет, это дневальный.
-Гауптвахту запереть, ключ отдать дежурному по роте.
-Есть!
Я поплелся по дороге мимо наших четырех пушек, возле которых маячили орудийные расчеты, потом по спуску от гребня холма к длинному одноэтажному зданию казармы. По дороге зашел в библиотеку, небольшое помещение рядом с санчастью. Библиотекаря, конечно, в части не было, дежурить в ней назначали какого-то " читающего" матроса. Таким чаще всего оказывался Лешка Гулов, тоже со средней школой, городской парень, с которым мы иногда перебрасывались едкими замечаниями по тому или другому адресу. Насчет наколки на руке старшего матроса Покатило он, например, бросил: "И без нее видно, что он Митя".
Когда я положил на полку Чернышевского, Лешка округлил глаза.
-Что я вижу! Увидел бы тебя с этой книгой старшина, произнес бы нечто незабываемое: "Матрос вынен (должен, обязан) Устав чытаты кожну фылыну (минуту), а вин дурить соби голову якоюсь там "хвилософией! Ну, и что ты из нее почерпнул?
-Не поверишь: почти всё обо мне.
-Ну да? Надо будет и мне почитать.
-Ты попади сперва на губу.
-За что тебя отпустили раньше времени? Приболел в заточении?
-Горб увидел Чернышевского. Вот, мол, до чего матрос докатился!
-Куда сейчас?
-В казарму, куда же еще.
-Какую-то книгу возьмешь?
-Устав буду читать.
-Заходи, побалакаем за нашу жизнь
-Сперва старшине надо доложиться: прибыл-де из мест отдаленных для дальнейшего продолжения службы.
До казармы от санчасти и библиотеки было метров 50, я шел, а мое Второе Присутствие (я вдруг почувствовал его за спиной, даже оглянулся) прощально махало мне рукой: дальше, в казарме, с объектом его наблюдения уже ничего интересного происходить не будет.
*Бодрствовать" в караульном помещении положено даже после ночной смены. Но этого не происходит, потому что сидеть, клюя носом, ни у кого не получается.
** "Что он за один?" - принятое выражение в определенной среде. Означает: "Ну и кто он же такой?". Кажется, сейчас его редко где услышишь.