Аннотация: Таинственный полуостров древнего Херсонеса
НАШИ ДУШИ БЛУЖДАЮТ ПО СВЕТУ
Душа - "бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею". Владимир Даль.
По давно известным мне признакам я понял, что этот человек ищет собеседника. Худощавый, рыжебородый, в джинсе (куртка наброшена на голые загорелые плечи), он осторожно приглядывался ко всем, кого видел, выбирая... нет, не просто собеседника, а скорее слушателя. Я же, слушатель от природы, слушатель, которого рассказчик (тоже от природы) легко находит глазами, даже в большой толпе, покорно стал ждать, когда меня призовут к исполнению прямых моих обязанностей.
А потенциальных слушателей было много здесь, на каменном мысу с обрывистыми рыжими берегами, омываемом, по-моему, самой чистой и самой синей водой Черного моря. Они и купались, и ныряли, и загорали, и бродили, полуголые, среди развалин древнегреческого города, который полторы тысячи лет назад возник на этом мысу и насчитывал около двух десятков столетий активной жизни. Немудрено, что всякого, кто притрагивался к пепельно-серым камням древних домов, знававших тепло людских тел и слышавших их голоса, охватывала задумчивость.
Остатки стен бывших домов были еще в прошлом веке "подняты" археологами из земли, законсервированы цементом и теперь давали представление о городе. Раскопки и посильная реставрация развалин дорисовали картину. Обнаружились разноцветные мозаики на полах ванных комнат, были подняты из земли и поставлены на прежние места мраморные колонны базилик, собраны воедино осколки громадных пифосов и амфор, в которых хранили раньше вино, масло и рыбу - предметы торговли города, стоявшего на перекрестке морских дорог. В музее, в центре мыса, были накоплены тысячи монет, найденных при раскопках, мраморные статуи с прощальными текстами на древнегреческом, надгробные плиты, терракотовые статуэтки, плоские светильники... Особое внимание привлекала плита 111 века до нашей эры с клятвой жителей города на верность ему: "Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом...".
Море здесь сияет той живой искрящейся синью, что притягивает взгляд, как чьи-то глаза. Оно здесь гипнотически синего цвета, того энергично синего цвета, ощущая который всегда жалеешь, что ты не живописец, - хотя и знаешь, что все равно не передашь на холсте ни этой живой синевы, ни этого вспыхивания в ней искр солнца.
А прибойная волна все выносит и выносит на галечный берег красно-глиняные черепки разбитых давным-давно кувшинов и амфор, их осколками, должно быть, густо усеяно дно вокруг мыса.
Кроме музея, в центре полуострова стоят развалины собора, построенного в конце прошлого века в честь святого Владимира, принявшего здесь, вместе с Русью первое крещение в 989 году. Собор был разрушен во Вторую Мировую. Крыша обвалена прямым попаданием бомбы немалого размера, стены там и сям треснули, они иссечены пулями и осколками до того, что на них нет буквально живого места. Пулями же и осколками побита роспись внутри храма, видная сквозь проемы узких высоких окон, украшенных гранитными колоннками, через "Тайную Вечерю", написанную на всю стену, проходит широкая трещина...
Здесь-то, напротив собора, я снова увидел Рыжебородого. Он оказался художником.
Он сидел на желтой, выжженной солнцем траве, по-турецки скрестив ноги, и рисовал на листе ватмана Владимировский собор.
То, что возникало на листе бумаги, тоже можно было назвать архитектурой. Но не искусством строителя, как переводится с греческого это слово, а искусством... разрушения. Это была... антиархитектура. Она поражала, кроме всего, силой и свирепостью разрушителя. Здание храма, казалось, было обглодано чьей-то страшной железной челюстью. И мне было понятно, почему художник зарисовывает это - такого нельзя ни придумать, ни вообразить.
-Лицо войны? - вырвалось у меня.
Он обернулся.
-Правда, чудовищно? - Художник кивнул на храм. - Похоже на слепок с одного из ее дней.
Вид разгромленного собора посреди целых уже домиков музея неподалеку и полностью восстановленного после войны города в самом деле нарушал строй мысли, сознание не осиливало этой картины сразу, останавливалось перед загадкой разрушения. И было непонятно, как убийство, свидетелем которого ты не был и ничего не знаешь о мотивах, - но видишь изуродованный труп.
Художник уложил лист ватмана в папку, встал.
-Я думаю грешным делом, - сказал он, сразу выводя разговор на откровение и испытующе при этом взглядывая на меня, - что это разрушение сделало храм... интереснее, чем он был. Архитектура его, скажем прямо, не для этого места - она примитивна, груба, приземленна, - нет, этот храм не для Херсонеса, где место для колонн! А сейчас - гляньте-ка - глаз от него не оторвешь, прямо-таки эстетика - эстетика разрушения, если можно так выразиться. Потому я и рисую...
И предложил вдруг:
-Хотите, я покажу вам еще одну любопытную вещь?
Кажется, он нашел того, кого искал. Я кивнул.
Мы обошли собор со стороны колонн средневековой базилики, оказались перед задней, северной его стороной, по которой поднималась ржавая пожарная лестница, перебитая посредине взрывом снаряда, оставившего в стене глубокую выбоину.
-Гляньте-ка наверх, - мой провожатый показал пальцем под самый карниз.
Там, поверх всего сумасшествия, оставленного на храме войной, кто-то, рискуя жинью на перебитой снарядом, донельзя проржавевшей лестнице, написал красной масляной краской:
ПУСТЬ БУДЕТ ВЕЧНА ЛЮБОВЬ!
-Черт знает что! - произнес я единственное, на что в эту минуту был способен.
-Вот именно, - подтвердил художник. - Но я уверен: такое можно увидеть только на этом мысу!
Я смотрел и смотрел на надпись, задрав голову, и ничего не ответил, хотя о мысе думал примерно так же.
Теперь время рассказать о себе - мне на этот раз нужно представить будущего слушателя художника и объяснить, почему он его (меня) выбрал.
Я пробыл на этих берегах, в военно-морском городе, в границах которого находился и мыс с древнегреческими развалинами, четыре года. Я оставил здесь, за высокими заборами и колючими проволоками двух воинских частей, в их казармах на 120 человек, в ротных строях, у береговых пушек и безрадостного тогда моря свою юность, ту юность, которую мои друзья, оставшиеся на "гражданке", проводили, верно, ох как иначе.
И я считал, что этот город, море, берега, бухты кое-что мне задолжали - я много чего здесь, повторю, оставил. И теперь, бродя по знакомым улицам, по берегу моря, вторично - нет, заново! - открывая мыс, запоздало понимал, что все-все здесь неповторимо красиво; я пытался получить с этой местности хоть какую-то отплату, на которую, был уверен, имею полное право.
Вот какое у меня сложилось отношение ко всему здесь, и когда незнакомый пока еще художник произнес ключевую для меня фразу "такое можно увидеть только на этом мысу", я насторожился и приготовился к своей главной роли - слушателя, на этот раз очень внимательного. Мыс должен был чем-то со мною поделиться.
-Виктор Кубик, - представился мне рыжебородый и протянул руку. - Вы не против кружки пива в эту пору?
Пиво было за оградой музея, в одном домике с продовольственным, невероятно бедным магазинчиком. Высокие столики, и наверняка разбавленное пиво, но прохладное и "питкое" (удачный термин виноделов) после июньского солнцепека.
Отпивая глоток за глотком, мы обменялись сведениями о городах, откуда приехали, о профессиях - он художник, я журналист.
-Журналист? - почему-то обрадовался Виктор.- Тогда кому-то из нас повезло!
-Чем?
-Мне тем, что меня поймут, а вам - интересным, на мой взгляд, материалом. - Он уже не сомневался в распределении ролей Рассказчика и Слушателя. - Дело в том, что здесь со мной происходят преудивительные вещи...
Мы заказали еще по кружке и поговорили о своеобразной красоте небольшого этого полуострова, которая и определила много веков назад его судьбу. Из далекой заморской Гераклеи в поисках удобного для житья места приехали сюда в пятом веке до нашей эры колонисты, заметили мыс и удобную гавань за ним, поселились и скоро построили целый город, где дома чуть не соприкасались друг с другом. Все хотели жить на этом мысу, но селились здесь только богачи, землевладельцы, чьи загородные усадьбы находились в степи, далеко за городом. Там находились управляющие и рабы, обрабатывающие хлебные поля, сады и, главное, виноградники. Полис просуществовал две тысячи лет - много ли на земле других с такой же долгой историей?
Дома подходили к самому морю, иные стояли прямо над обрывом берега, во время штормов брызги разбивавшихся о рыжий ракушечник волн залетали во двор, а от ударов воды звенела на полках посуда и раскачивались огоньки в глиняных светильниках... Что за люди жили здесь?
Разговор, я чувствовал, все ближе и ближе подходил к тому, что было "преудивительными вещами", которыми заинтриговал меня художник в самом начале знакомства, но оно все-таки было еще слишком непрочным и не позволяло ему делиться сокровенным. Виктор предложил назавтра понырять с маской и подводным ружьем, я обрадовался, потому что и сам был подводным охотником. Мы договорились о времени и месте встречи, я отправился домой, а художник вернулся к собору заканчивать рисунок.
ПОД ВОДОЙ
Из рыбы главным предметом подводной охоты были здесь лобаны (крупная кефаль) и ерши. Бычки возле нашего мыса были слишком напуганы многими ныряльщиками и слишком юрки, чтобы попасть под гарпун. На лобанов же нужно сильное, далеко бьющее ружье, а наши, со слабой резиной, годились только на ершей.
Ерши, донная, страшнючего вида рыба с огромной пастью хищника и рядом длинных ядовитых иголок на спине, никого не боялись и подпускали охотника на расстояние выстрела. Однако заметить ерша было нелегко из-за маскировочного цвета чешуи, в точности повторяющей цвет подводного в лишайниках камня. Только опытный взгляд находил притаившегося на дне разбойника.
Подходя к восьми утра к условленному месту (местные мальчишки зовут его "Колбасой" или "Двойным спуском" - за два направления при спуске, а "Колбасой" неизвестно за что), я увидел художника у древней стены. Он сидел, прислонившись к ней спиной, и рисовал что-то на листе ватмана (без бумаги в папке и набора карандашей он здесь не ходил). Перед ним были другие древние стены - и только они - и море за ними, но когда я заглянул в лист, то увидел на нем... лицо молодой коротковолосой женщины.
-Откуда взялась? - вместо приветствия спросил я.
-Приснилась, - так же лаконично ответил Кубик. - Пока не ушло из памяти, рисую. Идите, я скоро.
Спускаешься сперва направо, держась за камни, потом налево. Еще приходится делать длинный рискованный шаг через расщелину - и ты на скале, на три четверти лежащей в воде. На середине ее покоится тяжелая, с тонну, каменюка, на которой обычно кладется одежда ныряльщиков. Вода у скалы, на взгляд, плотна, ленива, прозрачна. На дне видно качание водорослей и стайку рыбешек, копошащихся возле дохлого краба, скинутого со скалы ночной волной.
Плавки, ласты, маска, трубка, ружье в руках - вот наш наряд в тот день. Один за другим мы уходили со скалы в воду, где там и сям, обросшие зеленой колышущейся бородой водорослей, лежали темные, ноздреватые, разной величины камни, бывшие когда-то частью мыса, но сорванные с него то временем, то штормовой волной. Стремглав, серой тенью уносились от нас толстоспинные лобаны, юркали под камни бычки, перед маской время от времени возникали стайки мальков. Мальков словно кто-то вел на ниточках - так послушно они все вместе бросались из стороны в сторону.
Глаза обшаривали дно, заглядывали под камни, если там было "пустое" пространство; один из большущих камней, лежащих на дне, оказался куполом на трех опорах, я заглянул под него, увидел свет с другой стороны, камень посредине и какую-то рыбу-гиганта на нем. Воздуха для охоты мне не хватило, я вынырнул, вдохнул поглубже и снова пошел в глубину. На камне под куполом возлежал, иначе не скажешь, огромный царь-ерш, ерш великан. Он ничего не боялся - кто в каменных его покоях мог посягнуть на жизнь, защищенную всем, чем только можно? Он даже не шевельнулся, когда я заглянул под камень; трезубый гарпун вонзился в рыбий бок, как торпеда в борт корабля.
-Ну, ты даешь! - воскликнул Кубик, когда я подплыл к скале с грузом рыбины на гарпуне (с этого момента, мы, охотники, перешли на "ты). - Это же кит, а не ерш!
Полукилограммовый ерш был художником с гарпуна снят и помещен в одну из каменных ямок на скале, наполненную водой, где уже плескалось с пяток других рыб.
После ныряния мы отдыхали - отогревались и загорали, переворачиваясь, чтобы не обуглиться под жестковатым крымским солнцем. Переговаривались односложно - уж слишком было хорошо, чтобы еще и разбазаривать на слова идеальное состояние. Перед глазами у каждого был подводный мир - темные громады камней, длинные зеленые бороды водорослей, причудливая мозаика дна, разноцветные мелкие рыбки, увильнувший от выстрела крупный ерш и мутная голубизна воды впереди тебя и над тобой...
Над скалой нависает высокая стена желтого рваного ракушечника. Она освещена солнцем до полудня. В стенах, в щелях, живут воробьи. Садясь около гнезда, они осыпают крупинки камня и те, упав на твою спину, заставляют поднять голову и посмотреть вверх, где в синем высоком небе плавится маленькое слепящее солнце.
Волна неслышно наваливается на скалу, заливает ее край, освежает воду в мелких ямках, где прячутся мягкокорые крабчата, и так же тихо стекает по нитяным водорослям.
К десяти часам наша скала и еще две - поменьше, островки - становятся обитаемыми. На одной мальчишки жарят на ржавом листе жести мидий. На другой загорелые дочерна дечонки, взявшись за руки, втроем-вчетвером прыгают в воду. Белый взрыв - визг девчонок захлебывается, а потом возобновляется.
На нашей скале лежат молчаливые. Они лежат неподвижно. Подолгу наблюдая за хохотушками девчонками, глядят на мальчишек, ловцов мидий, и особенно - на мальчишек-прыгунов: те взбираются на высокий выступ в стене и ныряют в бухточку между скалами ласточкой, почти в тот же момент выныривая оттого, что бухточка с пятачок.
Лежа на скале, весь уходишь в созерцание; слышишь же только неназойливый плеск волны - главный звук, который тебе нужен. Голоса и взвизги как-то не доходят до сознания. Впрочем, на этой скале, как я убедился, почти никогда ни о чем не думаешь... и слава богу!
И все-таки Кубик заговорил:
-Знаешь, - сквозь сон я услышал его голос, - я однажды поймал себя на том, что мне никогда не бывает здесь одиноко или скучно...
Я вяло откликнулся:
-Зачем же тебе журналист?
-Чтобы рассказать, что за этим кроется.
-Тогда интересно, - сказал я, не поднимая однако головы.
Недалеко от скалы уходит под стену берега грот. Хлопание воды отдается в его сводах - он гудит как звонница. Солнечный свет туда не попадает, в гроте сумрачно и прохладно, в покойное это место забираются насытившиеся и уставшие от дневной суеты ерши. Надо бы проверить...
-Чтобы рассказать, что за этим кроется, - настойчиво повторил художник и я переключил мысль на него. - Вот первая посылка: иногда мне кажется...
КУБИК ПОНЕМНОГУ РАСКРЫВАЕТСЯ
Художник приподнялся, сел, прислонился к камню, накрытыми его джинсами, - худощавый, мускулистый, загорелый. Он смотрел на меня.
-Иногда мне кажется, что жившие здесь давным-давно люди оставили на мысу нечто большее, чем пепельно-серую кладку своих домов, черепки посуды, амфоры и надгробные плиты. Что-то еще... Я думаю - я начал это явственно ощущать, - древние стены заряжены энергией их чувств и мыслей, и можно не то что услышать, а скорее как-то там уловить вдруг чей-то возглас, слово, мысль, осветившую мозг две тысячи лет назад...
Кубик говорил сейчас то, что я и сам чуял краем сознания и что меня уже беспокоило и требовало определяющего слова.
-...а может, вообще этот мыс - гигантский аккумулятор, по которому мы бродим, не чувствуя одиночества, потому что нас все время кто-то окружает, куда нас тянет как магнитом, где бы мы ни были... словно нас кто-то позвал сюда...
Внимательный взгляд на меня.
-...словно нас сюда кто-то позвал...
-Дядя, - коснулась моей спины чья-то мокрая рука, - дядя, можно, я с вашим ружьем поныряю?
Худенький загорелый светловолосый пацан возник из моря и ухватился за скалу.
-Давай.
-Как-то раз, - продолжал Кубик негромким голосом, - я приехал на этот берег, когда в него били штормовые волны. Спецально приехал из другого города, где был в командировке, чтобы хоть часок побыть на моем мысу. Увидеть его в шторм... На мыс катили с моря громадные зеленые волны-валы. Ухали в берег - камень охал, стонал, содрогался, то и дело я слышал взрыв - над берегом вставала белая стены брызг...
Художник сидел полузакрыв глаза.
-Я спрятался от ветра за одной из древних стен и смотрел, смотрел на зеленые страшные валы. Брызги долетали до меня, я слизывал с губ соленые капли.
И конечно, в какую-то одну из минут - они не были помечены уже никаким временем - я и сам оторвался от своего, оторвался и легко переместился на две тысячи лет назад и обратился в жителя древнего города - он, как и я, спрятался в шторм за стену дома, чтобы смотреть и смотреть на валы, сокрушавшие берег...
Кубик словно бы считывал текст с какой-то страницы. Или, скорее, он как художник восстанавливал подробную картину происшедшего не так давно.
-У скал грохотало, здесь сшиблись Море и Суша... Мой двойник (и я) не отрывали глаз от непримиримой схватки двух гигантов. За его спиной стояло множество одноэтажных и двухэтажных домов, на полках в комнатах, в глиняных светильниках колыхались от порывов ветра снаружи огоньки, прислуга (рабы) принесла разожженные во дворе жаровни; кто-то приказал подать вино...
Кубик взглянул на меня: я слушал. Я только думал, так же ли он умеет рисовать, как рассказывать.
-В комнатах шли негромкие беседы, их прерывали бешеные удары ветра то в стену то в крышу... На смуглых запястьях женщин были золотые, серебряные, бронзовые или стеклянные (модный материал) браслеты - синие, голубые, перевитые, как шнурок, широкие, с пузырьками воздуха внутри; узорчатые застежки на плечах, кожаные сандалии на босу ногу... Звучали то мужские, то женские голоса:
-Папий!
-Адмет!
-Эант!
-Ойнанфа!
-Лаодика!
-Ксанф!
Стена, за которой я спрятался от ветра, была всего в двух-трех метрах от обрыва, отсюда битва волн с камнем была видна на большом протяжении берега, то низкого галечного, то высокого скалистого - над ним взлетали гейзеры брызг. Под обрывом близ моей стены была широкая полоса гальки, но иная волна докатывалась до откоса и я чувствовал ее жуткую силищу. Ветер так или иначе доставал меня, тузил справа, слева; почти оглохший от грохота, иззябший, я тем не менее не отрывал глаз от зрелища битвы...
Кубик продолжал рисовать:
-Волны выходили из кипящего моря, вырастали, набирали тяжелой и ударной мощи. Поднявшись на дыбы, зеленая махина обрушивалась на галечный берег, круша его и себя, череда их была бесконечна. Стоило разбиться одной, как уже следующая грозно вздымалась над берегом, готовя многотонный удар.
Вокруг нас плескались, кричали, визжали, но я настроился на ровный голос Кубика и слышал только его.
-В одном из домов на мысе кто-то ждал спрятавшегося за стеной (его? меня?), выходил во двор, поднимал голову к несущимся по небу в клочья разорванным тучам, слушал близкий гул шторма. Потом возвращался, потирая озябшие плечи и руки, плотно закрывал за собой дверь и спешил к жаровне, чтобы омыть им заледеневшее лицо.
Когда открывалась дверь, к вошедшему по-собачьи настороженно поворачивался огонек светильника: узнав хозяина, он трепетал и быстро успокаивался и ровно освещал уже часть комнаты, где привычно стояли и лежали вещи.
-Женщина... (я ждал этого слова), чуть отогревшись у жаровни, зажигала еще два светильника, два плоских глиняных сосудика с носиком для фитиля, круглым отверстием на другом его краю для вливания масла, рисунком-печаткой сверху и ручкой, как у наших чайных чашек. Светильники стояли на полках рядом с глиняными статуэтками богов и богинь и посудой, сразу закрасневшейся в свете масляных огоньков. Огоньки чуть коптили, свиваясь на концах в черно-смоляную нить, которая сперва тянулась к потолку, потом вдруг отчего-то начинала извиваться, и тени нитей на беленом потолке обращались в беспрестанно и нервно шевелящихся змей, словно их беспокоили зажженные внизу светильники...
Художник замолчал, а я сказал ему:
-Ты и вправду туда переместился.
-Да, - подтвердил Кубик, - я там был по-настоящему.
Прошли две-три минуты на осмысливание (и проверку) произнесенного, потом мой рассказчик, чуть переменив позу, снова заговорил:
-Несколько лет назад я попал в один дом, где собрались послушать известную приезжую экстрасенсшу. Красивая женщина с черным бархатным ошейничком, который дамы зовут меж собой удавкой, прикрывающий стареющую кожу, и молодым мужем... Она точно определяла, что у кого болит, снимала несколькими пассами головную боль, было видно, что она еще многое умеет... или, по крайней мере, делает вид, что умеет. Большинство из собравшихся, поверив в ее исключительные способности, стали задавать ей и не относящиеся к здоровью вопросы. Я дождался своей очереди и рассказал гостье о своей необъяснимой, на мой взгляд, любви к одному из мест на земле, о том, что меня тянет туда, как магнитом, что я своим воображением легко перемещаюсь туда... ну и так далее.
Эстрасенсша меня выслушала, потрогала удавку на шее и ответила одной уверенной фразой:
-Ничего удивительного тут нет: просто в этом городе вы когда-то жили.
И буквально отвернулась от меня, считая, видимо, мой вопрос просто детским.
Вы в этом городе когда-то жили!
Меня как по лбу ударили. Я там жил! Так вот в чем отгадка всего!
Я там жил; я. правда, не помню ничего, но во мне осталась неизъяснимая любовь к этому месту. Это, выходит, одна из моих родин, но почему-то любимая больше других.
Чо там со мной произошло?
Кем я там был? Землевладельцем? Моряком? Мастеровым? Рыбаком? Торговцем? Не рабом, нет, рабы не любят своих тюрем.
Черт побери, неужели переселение душ имеет, так сказать, место на этой полной загадок земле?!
Кубик снова чуть помолчал.
-Итак, - решил он подвести какой-то итог, - я там, предположим, жил; вернее, жил некий (надеюсь) мужчина, может быть, моих лет, может, моложе. Или совсем юноша... Его душа после смерти - она могла произойти от чего угодно: болезнь, кораблекрушение, война, простая драка в ночном переулке... после смерти его душа, переселяясь во всё новые обиталища, попала наконец в мое тело...
-Глянь-ка, - неожиданно показал он на что-то за моей спиной, - вот где чудо!
Я обернулся: к нам подплывал, держа гарпун над водой, светловолосый пацан. На гарпун был наколот ершище наверняка больше моего, того, что я посчитал царем этой бухты!
-Дядя, вот ваше ружье. Неплохо бьет. Только снимите, пожалуйста, моего ерша.
-Куда ты его денешь?
-У меня кулек в плавках. Я вон с той скалы, - он показал рукой.
Худенького мальчишку била дрожь и губы у него посинели. Он взбил ногами брызги и вмиг оказался у своего острова. Влез и, обхватив руками плечи, на время застыл там.
Я повернулся к Кубику.
-Ну?
-Потом. Пошли в воду. Жарко.
Мы нырнули одновременно, оба - я глянул налево - пошли на глубину, идя меж зелеными от водорослей камнями; от меня к нему метнулся было сероспинный лобан, но круто вильнул и исчез в мутной, опаловой, пожалуй, голубизне
Вынырнули тоже одновременно, метрах в двадцати от нашей скалы. Здесь под нами была уже недосягаемая глубина, зеленые камни не были видны, вода внизу холодила ступни. Отсюда открывался вход в уютнейшую в мире бухту, за выступом берега были видны там мачты вспомогательных военных судов.
Глубина тянула меня за ноги вниз.
-Я назад, - сказал я.
-Я чуток побуду здесь, - ответил художник.
Снова мы встретились, когда заходило солнце, недалеко от мозаичной купальни. Кубик сидел, по обыкновению привалившись спиной к древнему камню и глядя на закат. Рядом с ним лежала черная сумка. Увидев меня, он достал из нее бутылку сухого массандровского вина, бумажные стаканчики и три бутерброда с высохшим сыром.
-Давай проводим этот день, - сказал он. - Давай устроим ему проводы. - Кажется, он уже немного выпил.
По-вечернему умиротворенная прибойная, невиданно прозрачная вода накатывала, чуть шелестя, на белую гальку, перебирая мелкую, обтекая крупную, лишь шевеля ее.
Людей было немного: малоразговорчивые группки, по три-четыре человека, все повернувшиеся, как подсолнухи, в сторону заката.
Вино было теплое и оттого более терпкое, отдающее кожицей винограда, какими-то цветами.
Закат под его действием приобретал особое значение.
Солнце нависло над самым горизонтом. Вот у него появилась подставка, как у глобуса, светило устроилось было постоять какое-то время на море. Не получилось - и тогда оно стало вытягиваться, вытягиваться... и превратилось вдруг в красноглиняный кувшин - цвета как раз тех древних черепков, какие волна со дна выносила на берег. Кувшин, наверняка полный...
И вода не выдержала его тяжести, и солнце стало тонуть.
Теперь его ничем уже не спасти.
Раз-два-три - осталась только расписная, как у русского чайника, крышка.
И - нету солнца. Кануло в море, оставив над собой всплеск - догорающее, как костер, дрожащее сияние. Похожее скорее всего на корону.
-Свершилось, - произнес Кубик.
Я посмотрел вокруг. Все-все смотрели туда, где только что исчезло солнце. На корону, сиявшую над ним, ушедшим.
Сразу потянуло прохладой.
-Ну так вот, - сказал художник и я понял, что он продолжает начатый еще утром рассказ, - значит, теперешняя моя душа - некий энергетический неразрушимый (и неразрешимый пока) сгусток, таинственный комок, субстанция, источник жизни - знала эти места, - Кубик провел рукой от колонн базилики впереди и слева до северного, через участок моря, далекого берега, - и она рвется сюда...
Рвется - заставляя мое тело паковать чемодан, покупать билет на поезд, потом на теплоход и ехать, ехать, стремиться сюда...
Ходить здесь, словно что-то давно потерянное ища, подбирать черепки, что волна выносит на берег, прикладывать ладони к остаткам стен, как к жертвенникам или камням, наделенным магической силой, особой энергией, жадно принюхиваться к запахам, царящим на этом мысу, запахам высушенных лекарственных трав - ты заметил это?
Кубик вышел на свою тему; я не должен ему мешать. Я и не мешал.
-Однажды я поймал сбя на мысли - она уже не отпускала меня: что мне нужно - я должен! - пожить здесь примерно с год. Ну, месяца три хотя бы. На мысе, как ты видел, есть с десяток домов, кроме музея, там, наверно, можно снять комнату. Я жил бы здесь, слушал вечный шум прибойной волны, то мирный, как сегодня, то грозный, ходил-бродил бы среди камней (я уже говорил, что мне никогда не бывает здесь одиноко - может, меня незримо окружают на мысу какие-то бестелесные существа и я как-то ощущаю их присутствие...). Смотрел бы на синеву, какой нет нигде на Черном море, "торчал" бы, как говорят наркоманы, - и вся моя способность слышать, чувствовать, воспринимать, обострилась бы, настроилась на "волну" древнего города, источник которой бьется либо где-то в каменной толще, либо как клад таится в подвале каждого раскопанного дома. И, кто знает, вдруг я услышал бы то, что должен был услышать, когда прикладывал ладони к камням... Либо этот мыс выстроил бы мои мысли так, что я что-то, до сих пор не понятое, уразумел... А то однажды наградил бы меня воспоминанием, извлеченным из самых потаенных глубин памяти - до этого момента память просто-напросто не доверяла его моему неподготовленному сознанию...
Сколько раз я ловил себя на том. что мне до стона, до боли хочется снова и снова побыть среди пепельно-серых камней, за которыми гипнотически сияет море, - и не в гостях, как это обычно бывало, а пожить, пожить здесь! Не оставить ни одного не осмотренного места, не потроганного камня, увидеть и услышать все штормы, какие падут на этот берег, обойти после каждого галечные полосы, чтобы разглядеть то, что выбросила на них подметающая дно волна...
Темнело так быстро, как будто кто-то гасил свет с помощью реостата.
-Однажды я так и сделал...
Приехал сюда снова под осень, снял комнату. И где-то уже через полмесяца одинокого блуждания (ну конечно, я рисовал там, сделал кучу этюдов, наметил пару картин...) мне приснился сон...
Кубик проверил взглядом, слушаю ли я; я слушал.
-...я сижу в театре, в зале, где, кроме меня, всего несколько человек. Идет прогон спектакля, где я автор пьесы о древнегреческом городе. На сцене сидит, подогнув ноги, молодая женщина в черном одеянии, она окружена девятью светильниками, которые зажигает один за другим, и с каждым разговаривает, наклоняясь к нему:
-"Первый огонь я зажигаю тебе, владыка владык, Зевс, повелитель небес, Земли и богов. Смотри, твой светильник самый большой и самый красивый... А этот, второй, тебе, Дева, покровительница нашей земли, покровительница всех, кто живет на ней, и тех, кто плавает в море... Этот, третий, ласковый, - сердце матери моей, пусть бьется оно долго-долго... Вот огонь отца моего, и для него не пожалела я масла... Сына моего огонек, какой он трепетный, в нем розовый, желтый и голубой цвета, он такой нежный, что не обжигает даже моих губ... Вот огонь моего мужа, он загорелся сразу, сильный, прочный, ровный, пусть и дальше он будет крепок, мой муж, отец моего сына, пусть сын мужает при нем... Этот пусть светит отсюда, снизу, тем, кто наверху, далеко от нас - пусть души их, вознесшиеся высоко, пребывают в мире, пусть знают, что здесь помнят их - пусть увидят, если смогут, крохотный этот огонек... Вот и мой загорелся - не сразу, робко... Какой ветерок колышет тебя, почему ты такой неспокойный, когда ве остальные горят уже ровно? Ты даже готов погаснуть - не пугай меня, огонек, ну разгорайся же, разгорайся...
Женщина долго держит в руках девятый, незажженный светильник, держит, не говоря ни слова. И начинает все же едва слышным голосом:
-Мой сокровенный, тайный мой огонек, который сейчас загорится и осветит мое сердце... От чьего светильника я затеплю тебя, чтобы никто не разгадал моей тайны... нет, никого не хочу тревожить, даже мертвых, уже не связанных земными законами... Я своим огнем дам тебе жизнь, - как быстро вспыхнул ты, огонек, будто заждался моей руки, как высоко поднялся, как колыхнулся и вздрогнул и словно бы наклонил на мгновение голову, увидев меня...
Смотри, сколько огней вокруг, - а мне нужен еще один, особый, самый яркий, - ярче всех! - тебе я буду молиться теперь, тебе, девятый огонь! С тобой буду разговаривать в тишине и одиночестве, у тебя просить совета; я знаю, ты ответишь мне, когда я приближу к тебе мои губы...
Гори, гори, огонек, пламя тайной моей любви - как тянешься ты к моему лицу, будто понимаешь мои слова, будто хочешь прикоснуться ко мне... Но ты ведь знаешь, что если прикоснешься, оставишь ожог, мне не будет от него больно, но его увидят другие...
Что мне делать с тобой, огонь, осветивший уже мое сердце, уже горящий во мне, - может быть, посильнее дунуть и загасить? Или дождаться, пока ты не зажжешь меня всю и не спалишь? Нет, нет, я не то говорю!
Вот о чем я хочу спросить тебя - ты не погаснешь вдруг?..
Молодая женщина стояла уже на коленях, окруженная восемью светильниками и держа девятый, сокровенный, у самого лица обеими руками. Голос ее, и так еле слышный, перешел на шепот, огонек перед ней колыхался, словно отвечая ей. В зале царила тишина, будто все присутствовали при настоящем молении, даже режиссер, все время переговаривающийся с актером, не занятым в спектакле, смолк и приложил палец к губам, призывая собеседника к молчанию. Женщина продолжала шептать, лицо режиссера напряглось - он перестал различать слова, - вот приподнялся и крикнул:
-Последнюю фразу громче!
Актриса послушалась.
Она отодвинула светильник, как бы для того, чтобы лучше разглядеть огонек, слепивший ей глаза, и произнесла требуемое:
-А еще я хочу спросить тебя - о том, кого я жду: он вернется? Тогда я... - и все-таки перешла на шепот...
Кубик нашел под рукой нужный камешек и швырнул в воду.
-На этом мой сон кончился, сон-видение, его сменила другая сцена, к этой не имеющая отношения.
Но с той поры меня начала мучить загадка: ЧТО ЭТОБЫЛО? Просто сон? Или... знак? Знак, посланный моим городом? Или, может быть, это моя глубинная память, потревоженная моими собственными раскопками, показала одно из своих сокровищ? Показала и спрятала?
Я в самом деле это когда-то видел, или повар-сон сварил сию "кашу" из моей собственной "крупы"? И ПОЧЕМУ СЦЕНА?! В древнем городе, конечно, был театр - его раскопали полностью, он уходил от поверхности земли глубоко вниз. Может быть, я... видел эту женщину в свое время на сцене, сидя среди других в каменном амфитеатре? Или скрытно подсмотрел моление огню в доме женщины? Подсмотрел, а уж после память превратила его в сценический эпизод?
И еще. Если, как показал мне сон, я автор этой пьесы, значит, мне хорошо известно ее содержание? Как же иначе? Ну а коль сон-драматург, верный обыкновению обращать всякую действительность в театр, так и сделал, то она, эта действительность, не прикрашенная драматургическими штучками, все равно существует, она во мне и я должен ее знать?
Должен знать...
Вдруг в каком-то воплощении я был влюблен... в ту женщину, что молилась девятому огню, и она любила... нет, не меня, конечно, она любила мужчину, который жил в одном с нею городе в одно время с ней? А я, живущий в конце двадцатого века, связан с ним не только тем, что у нас общая кочевница-душа, но и еще чем-то - иначе почему именно я выбран объектом воздействия камней полуострова? Может быть, - чем черт не шутит! - мы с ним еще и похожи друг на друга как две капли воды? И потому моя безрассудная, но памятливая душа требует от меня действий и толкает, толкает к развалинам города?..
Мне захотелось обернуться к стенам дома, в котором пол был выложен мозаикой. А Кубик, повелительным взглядом вернув к себе мои глаза, продолжал:
-Но что, скажи на милость, дадут мне в конце концов эти пепельные от старости камни, как бы я к ним ни тянулся? Я ведь все равно не пересеку океана времени, который раскинулся между женщиной, зажигающей один за другим светильники, и мной! У меня нет такого корабля!
-Очень торжественно я говорю, - вдруг опомнился художник. - Ну, это всего на десять минут. Без этого ведь тоже человеку нельзя. Потерпишь?
Горизонт был уже невидим, но его обозначил семафором утонувший в темноте сторожевик - я его заприметил полчаса назад.
-Как я хочу знать, - Кубик тоже смотрел в сторону семафора, - что скрывается во мне, - а ведь наверняка скрывается! - но не поднимается пока со дна памяти наверх! Наверно, человек все же как колодец - в нем есть сокровенная глубина, до которой почти невозможно добраться.
Понимаешь, - он повернулся ко мне, - скажу, скорее всего нелепость: моментами мне кажется, что я люблю ту женщину, что зажгла девятый светильник, что я видел ее, знаю, вернее, знал!..
Сказанное художником требовало ответа, отклика просило, но у меня его не было. И все же один вопрос возник:
-Послушай... - Я был осторожен. - Та женщина, которую ты рисовал вчера, она откуда? Ты еще сказал: приснилась. Это не актриса со светильниками?
Кубик чуть помолчал.
-Она мне в самом деле приснилась. Но это был уже другой сон. Вернее, предыдущий. Вдруг налетела, уже под утро, перебила какую-то чепуху, что мне снилась, кажется даже, тряхнула за плечо. Что-то говорит, я не разберу, а лицо вижу как наяву. И как одета, вижу: чудно. Она заметила, что я ее не понимаю, махнула рукой. Скорчила гримаску: что, мол, за дубина! И исчезла. Фыркнула вдобавок на прощание.
Молодая, в кудряшках. Я сижу, трясу головой: что это было? Что за странный визит? Что за фокусы проделывает моя черепуля?.. Но главное - после дошло - я эту женщину никогда раньше не встречал! Но ведь так не бывает - чтобы сон показывал незнакомое лицо! А я его видел до того ясно, что и сейчас мог бы нарисовать.
Что она еще оставила - настроение. Того, грустного, какое бывает от несостоявшегося свидания. Я потом ходил как потерянный, пока не догадался сесть рисовать портрет ночной моей гостьи.
А следующий сон - театр, светильники и молодая женщина в черном среди них. Ее моление девятому огню. Вот и разберись...
Я чуть расскажу, какой был тогда вечер. Было уже темно, над нами чуть краснело узенькое облачко, оно гасло на глазах, как уголек прогоревшего костра. Слева и справа от нас чернел массив мыса, слева был округлый холм, справа - силуэт монастырского колокола на берегу, в который русские монахи, сменившие греков, звонили в туман. За ним были рассыпаны живые огоньки города. В море время от времени вспыхивала морзянка военных кораблей. От города доносился гул. Ровный гул, сливший в себе моторы машин, музыку и людские голоса. А здесь плескала и даже позванивала прибойная волна, шурша перебираемой откатом галькой. Художник встал и подошел к самой воде. Наклонился...
-Иди сюда! - Он вытянул ко мне руки - они светились, словно Кубик окунул их в светящуюся краску.
-Море фосфорится! Ну, чудо! Смотри еще! - он набрал в пригоршни воды, облил ею руки от локтя вниз. Поднял, светящиеся, над собой. - Признайся, что я похож сейчас на святого!
Зрелище и впрямь походило на чудо.
-Пошли купаться! Нет, сначала я нырну, а ты посмотри!
Через минуту под водой плыл светящийся, как электрический фонарь, человек, а я глазел на него с берега.
Кубик был в своей стихии.
Кубик не назначил мне завтрашней встречи, и я понял, что он будет бродить среди развалин, может, рисовать. Я наутро снова был на скале, которая полюбилась мне с первого взгляда, нырял, бил ершей, подцепил даже одного бычка, понапрасну погонялся за лобаном, после загорал - в общем, прекрасно провел время, чуть поуменьшив дань этих берегов и этого моря передо мной.
КУБИК ТАМ
На следующий день я лежал после очередного ныряния - разведывал новую подводную местность - и отогревался, когда кто-то плюхнулся рядом.
-А продолжение повести будет такое... - услышал я голос Кубика.
-Погоди. Может, сначала окунешься?
-Дело. - Художник послушно встал, разделся и без маски и ласт прыгнул со скалы. Прошел под водой наши традиционные двадцать метров, вынырнул, отфыркался и хорошим кролем примчал назад. Обдал меня холодными брызгами с рук и улегся. И без предисловия начал:
-Память, как я убедился, не может быть последовательной, потоком, возможно, у нее не хватает "пленки" на запись всего, а возможно, она просто избирательна.
-Ну, что опять случилось?
-Тебе должно быть известно, что собаки в новом доме довольно быстро находят места, какие в чем-то их устраивают, и всегда уже верны им. Лежат на благоприятных для них скрещениях электрических или других полей... не знаю точно да и никто, наверно, не знает, каких именно. И уж собаки тем более.
Мне пришлось искать магическое место долго, дольше собаки.. И, кажется, я его нашел. Вдруг потянуло к одному из домов возле порта за мысом, там развалины не приведены в полный, как здесь, порядок. Потянуло, потянуло - я подошел. Горячее, горячее, горячо! Я застыл, держа ладони на камне стены. И через некоторое время почувствовал странный зуд, даже не зуд, а скорее покалывание, как от несильного тока. И тут я заметил внутри дома славную нишечку, будто для меня выстеленную сухой травой. Я в нишечке и примостился. Лег, подложил под голову какой-то удобный камень. На солнышке разомлел и... уснул. По-моему, слишком уж быстро уснул. И чуть, так сказать, смежил веки, как увидел, что иду по улице...
По улице, которой никогда в жизни не видел. Но шел я уверенно, словно знал ее давно и хорошо...
Головы наши были рядом, Кубик говорил вполголоса, время от времени вода бесшумно наплывала на скалу и так же без звука уходила. Девчоночий визг и мальчишечья перекличка нам не мешали.
-И встречным я не удивлялся. - продолжал рассказ художник, - хотя одеты они были не по-нашему: открытые солнцу головы, разноцветные хитоны, сандалии на босу ногу. С иными я здоровался, иные здоровались со мной - меня здесь знали. И вот кто-то остановился, подняв в приветствии руку, перешел улицу, заговорил. Странно - я понял его речь. Оказывается, я знаю древнегреческий!
-Ты опять у нас, бродяга?
-Привет, Терпандр! Иду по улице, а ее качает, как мою палубу. Неужели, думаю, так и будет?
-Как твои успехи?
-Успехи? Пожалуй, да. Попали в сильнейший шторм, остались живы - чем не успехи?
-Что поделаешь, близится осень. Но я про торговлю.
-Нептун взял с нас дань, и мы выручили меньше, чем потратили.
-Зряшный поход?
-Хуже. Что поделаешь, море вымощено не камнем, как здесь, а волнами. Эти были величиной с гору.
-Ну ладно. Я вижу, ты спешишь. Как-нибудь загляни в мой дом. Поговорим обо всем...
-Благодарю, Терпандр. Как только случится свободный день. Мне ведь еще чинить свое судно. Прощай.
-Прощай, Марк. Пусть боги сменят гнев на милость к тебе!
Его зовут Марк! И он, видимо, моряк либо торговец. Скорее и то, и другое.
И - глубинная память существует!!! Или еще какая-то чертовщина! И я взаправду жил здесь, жил! Права была экстрасенсша с удавкой на шее!
И еще - если это не сон - души бессмертны! Ребята, они бессмертны!
Кубик произнес это шепотом, словно сообщал мне секрет.
-Но куда спешит сейчас Марк? И, кстати, сколько ему лет? И как он выглядит? Хорошо, если б в стенах домов были окна и стекла, Кубик наверняка заглянул бы в них так или иначе глазами Марка. Но все стены были "глухие", окна, наколько он знал, всегда выходили во двор.
Кубик принялся разглядывать то, что "снимал" на пленку внимания Марк.
Никто из встреченных не зачесывал волосы назад, они были короткие, курчавились надо лбом. Бороды, если были, тоже короткие, аккуратно подстриженные. Хитоны разноцветные. Порой встречались одежды с пурпурной каймой - ну да, ведь в городе живут только богачи, которые уже перенимают римские обычаи. Все дома мастеровых за городской стеной. И если встречные не обращают на Марка особого внимания, значит, он одет не хуже других. Может, и он не беден?
Марк шел быстро, изредка здороваясь со знакомыми. Если его спрашивали, куда он спешит, показывал, не говоря лишнего слова, направление рукой и улыбался, давая этим понять, что отвечать не намерен.
У брадобрея, сидевшего на углу двух улиц, Марк остановился. Потрогал бороду и решительно шагнул к нему.
-Придай-ка мне, дружище, сухопутный вид, - сказал он, садясь на подобие табурета, - я слишком долго пробыл в море.
-В море борода растет быстрее, - берясь за инструмент, заметил брадобрей, чей-то раб или вольноотпущенник, - может быть, из-за соленой воды. Я слышал, что пришло чье-то сильно потрепанное судно.
-Это мое. - Марк еще раз потрогал бороду и взял за длинную деревянную ручку отполированное до зеркального блеска бронзовое зеркало.
Сейчас я увижу Марка!! Сейчас я увижу того, чью душу ношу в себе!
В бронзовой круглой пластине - сердце мое заскакало, как сумасшедшее - я увидел себя! Себя, самодовольно и в тоже время придирчиво озирающего свой лик...
Должно быть, зеркало клиенту полагалось держать самому, подсказывая брадобрею, как хочется выглядеть, и я вдоволь насмотрелся на живущего две с половиной тысячи лет назад человека, в котором обитала моя душа. Конечно, я заметил и некоторую нашу непохожесть, и чем больше работал парикмахер, тем ее становилось больше: мода на прическу и бороду как-никак изменилась... Брадобрй укоротил волосы спереди, так, что они стали доходить до середины лба, усы стали облегать верхнюю губу, нигде не выдаваясь, укоротилась и борода.
Марку было, наверно, лет тридцать, отменно загорелый малый, с золотой, как у многих, цепочкой на крепкой шее моряка, привыкшего к работе с парусами. Золотой же была и застежка, скрепляющая на правом плече ткань белоснежного хитона без пурпуровой каймы. Лицо на редкость самоуверенное (каким оно у меня бывает, может быть, только когда мне удается работа, да и то всего несколько минут...); Марк открыто любовался собой, глядя в зеркало, нисколько не стеснясь брадобрея, тот по своему общественному положению был, конечно, ниже моряка.
Окончив стрижку, он взял со своего столика стеклянный флкон обмакнул в темно-коричневую жидкость тряпицу и без спроса закрасил седые волоски в бороде и на висках клиента.
-Все? - нетерпеливо спросил Марк, поворачивая лицо перед зеркалом.
-Нужно дать высохнуть краске, господин, - ответил брадобрей. - А вдруг чуточку придется подравлять? Да и можно испачкать руки, если тронешь...
-Хорошо, - согласился Марк и, в последний раз глянув на себя, положил зеркало на столик, а лицо подставил яркому солнцу.
А я, представляешь себе, почувствовал, кажется, этот жар на щеках, лежа в каменном дворике полуразрушенного древнегреческого города...
Так, так, сказал я себе, а к кому же все-таки мы идем? Если к женщине, то я могу считать этот день вдвойне-втройне удачным! Я увидел Марка, а теперь, может статься, увижу и ее...
Я не видел, как Марк расплачивался с уличным парикмахером, какой (или какими) монетами (память Марка не фиксировала этого), просто путешествие по узким улочкам вдруг продолжилось. Я жалел, что не могу остановиться, посмотреть на какой-то дом, заглянуть через высокий забор во двор; кроме этого, хотелось запомнить дорогу - вдруг придется идти по ней через какое-то время - кажется, чудеса на свете все же существуют! - мне самому?
Марк свернул в переулочек, где двоим, чтобы разойтись, надо было прижаться к стенам, прошел еще немного и остановился у калитки. Рядом с калиткой была вделана в стену бронзовая пластина, над которой нависало бронзовое кольцо.
Рука с перстнем - видно, Марк любовался им - несколько раз ударила кольцом по пластине, во дворе раздался чей-то голос и пожилой бородатый мужчина открыл калитку. Увидев Марка, он низко поклонился и забормотал:
-Да хранят тебя боги, молодой господин, проходи, хозяин дома.
Наверно, это был раб, потому что Марк ему не ответил, даже не кивнул, и ступил во двор, вымощенный камнем. Навстречу ему поднялся с плетеного кресла плотный, короткошеий и горбоносый, похожий на борца мужчина, чуть старше его.
-Приветствую тебя, Марк! Море все-таки вернуло бродягу земле и нам! Должно быть, кто-то здорово молился за тебя и твой корабль здесь? А, красавчик?
Мужчины обнялись.
-Понтия! - крикнул, подняв голову ко второму этажу горбоносый. - Посмотри, кто к нам пришел!
-Подождите меня! - послышался сверху женский голос. - Мы еще не кончили. Пармен, прими гостя!
Хозяин хлопнул в ладоши, из каморки на первом этаже выбежал тот же бородатый мужчина, что открыл дверь Марку.
-Накрой стол, - распорядился Пармен, - да поживей. И чтоб все было свежее - нашему гостю-моряку надоела солонина. А пока то да се, принеси нам фалерна.