Чирков Вадим Алексеевич
Королевская ночь

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 02/10/2010.
  • © Copyright Чирков Вадим Алексеевич (vchirkov@netzero.net)
  • Размещен: 10/12/2009, изменен: 10/12/2009. 233k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Детская
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Самые разные рассказы про детей и для детей.

    • Королевская ночь

    Рассказы про детей и для детей

      
        -- Наш двор (предисловие)
        -- Признание таланта
        -- Мы были сиу...
        -- Белая железная дорога
        -- Город для Аленки
        -- Соринка
      
       ЧЕГО УЖЕ НЕ БУДЕТ
        -- Война с королем
        -- Когда распускаются черные розы
        -- Королевская ночь
      
       КАК ДЕТИ СПАСАЮТ ВЗРОСЛЫХ
        -- Здесь не хватало собаки
        -- Поклониться дереву
        -- Добрые дела одной смешной картошки
        -- Кока-фока-пока-тос!
      
       ДЮНКА
        -- Букет бабушке
        -- Гусь прошелся желтолапый
        -- Чертово семя
        -- Вигвам.
      
       ЛЁКА
        -- Лёка и дед Мороз
        -- Лёка и травы
        -- Лёка и каббалисты.
      
       ЛАДКА И ПОДВОДНАЯ ЛОДКА
      
       О ПРИРОДЕ И О СЕБЕ
       1. Теремок
       2. Кто-то ушел из леса
       3. Молитва
       4. Забытое заклинание
       5. Собачий угол
       6. Карусель.
      
       НАШ ДВОР
      
       В нашем дворе три высоких дома буквой "П" и один напротив, поодаль.
       В центре стоит трансформаторная будка, а недалеко от нее - доминошный самодельный стол. По другую сторону еще один. Детский "городок". Много раскидистых тополей, от пуха которых весной чихают и сморкаются почти все жители двора и грозят рукой пушистым кронам.
       Под тополями стоят скамейки. На одной из них, с высокой фанерной, выкрашенной зеленой краской спинкой в любое время года сидит Кузьмич, ветеран. На Кузьмиче твердый полувоенный картуз, толстое коричневое пальто, он с палкой, на которой держит грузные руки.
       На скамейку Кузьмича время от времени кто-нибудь подсаживается и перебрасывается со стариком парой-другой слов. Старик оживает, ему бы сейчас поговорить, но тот, кто подсел к нему, опоминается и, даже не извинившись, убегает.
       Перед глазами старика проходит вся жизнь нашего двора. Люди ведь не только проходят по двору, они останавливаются, разговаривают - до него доносятся те или иные слова, - порой ругаются, разбегаются, иногда дерутся (мальчишки), окликают друг друга, кричат что-то из окон... короче, старик знает всё обо всем, но что толку от этого знания, которое копится и копится, а перелиться ему некуда!
       Некуда, некуда...
      
       Однажды кто-то написал мелом на двери среднего в среднем доме подъезда:
       Жильцы дома  22:
       Игорь - кв. 17.
       Петя - кв. 25.
       Витюня - кв. 19.
       Павлик - кв. 23.
       Никита - кв. 18.
       И т.д.
       Это и есть настоящие жильцы дома  22. Остальные - взрослые. Взрослые целый день на работе, вечерами тоже заняты. А в выходные - одни по полдня лежат под машинами, словно изнутри исходит какое-то целебное излучение, другие возятся в своих квартирах: убирают, стирают, готовят обед, натирают полы, белят, красят, ремонтируют...
       А некоторые целый выходной день стучат в домино. Одни стучат, другие ждут очереди. Доминошники все как один одеваются в спортивные костюмы.
       Парни тоже ребятам не интересны. У них мотоциклы, гитары, плееры, мобилы, таинственные разговоры, к которым мальчишку не подпустят. Брысь, скажут, малявка! Кто ж тогда настоящие жильцы дома  22 и других домов в этом дворе?
       В нашем дворе шесть собак. Черная и ласковая Цыганка, которая юлой кружит возле твоих ног. Лохматый пес-доходяга, пес-приживала, которого зовут странным именем "Вполет!". Историю этого славного имени нужно рассказать, хотя бы потому, что это целая история. Историйка.
       Еще в те годы, когда в Советском Союзе запустили в космос первое живое существо, собаку Лайку, мальчишки этого двора назвали призывом "Вполет!" пригретую ими шавку. Это было, конечно, здорово. Лайка еще летала, а другая собака уже готова была занять место в космической капсуле и сделать виток-другой вокруг Земли. Их собака. Новое имя она освоила в два счета и летела к кому-то, стоило ему крикнуть: "Вполет!", со всех ног. За эту готовность к подвигу ее ценили и всегда чем-нибудь угощали. А она виляла хвостом. В полет так в полет, лишь бы кормили...
       Героической собаке соорудили конуру из картонных коробок; в благодарность за жилье она лаяла всю ночь, и разбуженные лаем жильцы со всех этажей бросали в нее картошкой и яблоками из холодильников.
       Потом Вполет куда-то исчезла, мальчишки немедленно отыскали у выхода из метро бесхозного грустноглазого щенка с обрывком веревки на шее и назвали тем же именем, потому что... потому что, во-первых, вообще любили собак, а во-вторых, души не чаяли в Вполете или Вполетихе, и когда она пропала, чуть не плакали.
       С этого грустноглазого щенка и повелось во дворе называть каждую новую пригретую собаку именем Вполет, хотя давно уже в космосе летают люди. И сейчас, когда те мальчишки, что впервые дали собаке имя-призыв, стали уже дедушками, живет во дворе пес-доходяга, пес-приживала, который тоже охотно отзывается на это имя.
       Пятый или десятый Вполет летом занимает домик Бабы Яги рядом с песочницами. Возле этого домика любят почему-то собираться дворовые и приблудные алкаши. Вероятно потому, что в домике можно, выгнав Вполета, отоспаться. И частенько поутру из домика виднеются чьи-то разбитые башмаки; а бедняга Вполет обходит этот "вытрезвитель" стороной, иногда, впрочем, на башмаки, для порядка поварчивая.
       Кормят его всем домом, но он все равно тощий. Тощий, пегий, с вечно поджатым хвостом и с разными ушами, то есть одно у него торчит, а другое висит. Росточка пес среднего, для приживалы самого удобного. Квартируя у Бабы Яги, он попробовал в благодарность за еду залаять ночью, но после первого же яблока замолчал, умница, и больше лаять ночью не рискнул. Подводя итог рассказу о псе-доходяге, можно сказать, что Вполетом его назвали только в силу традиции...
       Есть еще толстый и ко всем одинаково добрый Жмурик (от слова "жмуриться", а не от другого), кудлатая Шавка, и худой и трусливый Кощей, который всю зиму спит на теплом люке центрального отопления.
       Погулять же выводят молодого серого дога с удивительно глупой тяжелой мордой и двух пучеглазых, вечно дрожащих собачонок, которые, когда бегут, кажутся многоногими, как инфузории. Шкура молодому догу пока велика, - она болтается на нем и собирается складками.
       Что еще есть в нашем дворе? Ну, ясно, кошки - но их никто не считал. Асфальтовая площадка, которую зимой заливают водой и играют на ней в хоккей. Три гаража с расписанными граффити стенами и дверью.
       Школа через дорогу, магазины чуть выйдешь из-под арки, что в среднем доме..
       Через день после того, как я стал жильцом дома  22, я вынес во двор ручную пилу, молоток, плоскогубцы, гвозди, кусок фанеры и планки - решил сколотить кормушку для птиц.
       Разложил все это добро на пустой скамейке, разметил на фанере квадрат и стал пилить.
       Через несколько минут возле меня стоял мальчишка. Терпел он недолго.
       -Дядя, это вы что пилите?
       -Фанеру.
       -А зачем?
       -Выпиливаю квадрат.
       -А квадрат зачем?
       -Много будешь знать, скоро состаришься.
       -Не состарюсь, - обещает мальчишка. - Скажите - зачем?
       -Чтобы ты спросил.
       Мальчишка некоторое время молчит.
       -Не, - говорит он, - это вы шутите.
       -Я серьезно. Дай, думаю, стану выпиливать квадрат - может, кто подойдет, спросит, что я делаю. Я отвечу. Так и познакомимся.
       -Это вы шутите, - определяет мальчишка. - А планки зачем?
       Тут подошли и второй мальчишка, и третий. Все они внимательно смотрели, как я пилю фанеру, как отмеряю следующую фигуру, брали в руки то молоток, то плоскогубцы и вслух гадали - что я такое мастерю.
       Понемногу завязывался разговор.
       Если вы делаете скворешню, можно услышать множество историй про птиц. А когда истории про птиц кончатся, начнутся рассказы про тех, кто птиц любит, кто держит, кто ловит, кто убивает.
       А если вы ремонтируете кошкин домик, ясно, вы услышите все про кошек.
       И нет ничего легче, чем разговориться о собаках.
       Если вы расскажете что-то сами, в ответ услышите сто историй. Первая будет очень похожа на вашу, вторая - поменьше, третья - еще меньше, а потом пойдут истории самые разные.
       Я в тот раз рассказал... уж не помню, о чем, - и мне стали рассказывать в ответ.
       Пока мы разговаривали, к нам подходили и другие мальчишки. Одни, послушав, оставались, другие, постояв и как-то по-своему оценив обстановку, уходили.
       Так у меня во дворе появилось много знакомых.
       Где уж теперь мне было вставить свою историю, когда начиналась беседа!
       Я слушал. И, конечно, каждый второй рассказ был о собаках и о том, как их, собак, обижают. А ведь иные собаки спасают человека от смерти.
       -Вот я читал, - начинал кто-то, но я тут же просил рассказывать не книжное, а свое или то, что слышал от кого-то собственными ушами.
       В "своих" историях собаки никого еще от смерти спасти не успели - просто не было случая, - и тогда шли рассказы про все что угодн (постепенно я узнал и историю Вполета).
       Иной рассказ был такой маленький, что его можно было поместить в спичечный коробок, как кузнечика. У другого не было конца. А тот обрывался на самом итересном месте, и продолжение только следовало... И никто не знал, каким оно будет, никто - потому что автором был весь наш двор и многое, многое другое, чего не перечислишь, а главное, не предусмотришь, как не предусмотришь соринки, которая попадет в глаз, победы на хоккейной площадке или настроения, с каким придут родители с работы.
       И эти рассказы - тоже нельзя считать законченными: ведь никто не знает, что еще может приключиться завтра и послезавтра с Витюней, Петей, Никитой.
      
       ПРИЗНАНИЕ ТАЛАНТА
      
       Не день, не неделя, не месяц, а почти полгода были испорчены одной этой минутой.
       Вот как было дело.
       Играли в хоккей. Асфальтовую площадку, как и в прошлом году, залили водой из шланга с первого этажа. Мороз был хорош, и через час можно было идти играть.
       Против Владьки (он в седьмом классе) выставили двоих - Костика и Саню, четвероклашек. Против Сёмы играл Витюня (они оба в пятом).
       Вратарем у Владьки был Жора, а у Витюни - Синьор Помидор, сосед Витюни, Пашка У него щеки всегда красные.
       Во втором периоде счет стал 6:5 в пользу Витюниной команды. Шестую шайбу Витюня забил после длинного паса от своих ворот. Владька играл за троих и не успел, и Витюня всадил шайбу в ворота, как пулю в мишень. Жора не успел даже пошевельнуться, когда шайба грохнула за его спиной в дверь железного гаража.
       У Витюни как раз начал получаться крутой вираж влево и бросок с виража. Сема круто заворачивать еще не мог, он прямиком вылетал за лед и на асфальте падал, а Витюня заколачивал шайбу.
       Владька после шестой шайбы наорал на своих, а сам выехал в центр с таким лицом, что Костик и Саня сдвинулись поближе друг к дружке и стали проверять клюшки. Витюня договорился насчет длинного паса с Помидором и поехал на правый край, где тут же оказался Сема. Клюшки застучали, минуты три шайбу гоняли по кругу от ворот до ворот, потом Витюня получил наконец длинный пас... Он подхватил шайбу, пошел по правому краю, начал вираж... И тут чей-то ботинок буквально слизнул шайбу из-под его клюшки. Ботинок откинул шайбу Владьке, а Владька, правильно сбив маленького Костика, оказался один на один с вратарем. Бац! - и, конечно, гол. Помидор и глазом не моргнул. 6:6...
       Только теперь Витюня разогнулся. Шайбу у него перехватил Аркан, зритель.
       Дальше всё было обыкновенно, как и бывает во всех таких случаях.
       -Ты чего? - закричал разгоряченный игрой Витюня. - Ты чего шайбу забрал?
       -Ух ты! - удивился Аркан. - Какие мы грозные! Захотел - и забрал. Может, скажешь, не имею права?
       -Скажу! Попробуй еще раз... Аркебуза!
       -Опять?! - тут Аркан быстро и больно схватил Витюню за нос. - Да я вас всех поубиваю за это!
       А Витюня, ошалев от боли и ослепнв от слез, вмиг заливших глаза, звезданул что было силы клюшкой по Аркану - и сразу освободился.
       Он отскочил, мазнул рукой по глазам и увидел, что Аркан лежит на льду и, схватившись за щиколотку, вопит что есть мочи.
       Витюня попятился и вдруг припустил с площадки к своему подъезду, - вслед за ним побежали Костик и Саня.
       Возле Аркана суетились Владька и Жора, подходил Помидор. Наверно, у Аркана сломана нога. Витюня ее сломал.
       Витюня захлопнул за собой дверь квартиры и, стуча коньками, подошел к окну. Чуть-чуть отодвинул занавеску. Аркан, поддерживаемый Владькой и Жорой, скакал на одной ноге к скамейке. Вот он повернулся в сторону Витюниного окна. Лучше бы Витюне не видеть его! Лицо в темноте белело пятном, но сколько боли и ненависти виделось Витюне в этом пятне! Не выпрямляясь, Витюня добрался до дивана. В комнате было темно. Темно и беспросветно было теперь и в Витюниной жизни.
       Что толку искать оправдание удару клюшкой! Что толку доказывать вину Аркана! Все равно он его убьет - Аркан.
       Зазвонил телефон. Витюня вздрогнул. Пропустил четыре звонка, потом снял трубку.
       -Слышь, Витюня, это ты? - раздался торопливый голос Помидора. - Он сказал, что убьет, понял?
       -Ну и пусть убивает, - ответил Витюня. - Просить не буду. Он сам виноват.
       -Он сказал, что только увидит где, тут и убьет. Всю жизнь, говорит, помнить буду, понял?
       -А нога что... сломана?
       -Еще неизвестно, - ответил Помидор, - его в поликлинику повели. Наверно, сломана - ступать не может. А я на минуту отошел, я из автомата...
       Поликлиника была в двух кварталах.
       -Что теперь делать будешь? - допытывался Помидор. - А, Вить? Слышь, Вить?
       Помидорово любопытство хотело знать, как поведет себя человек, только что приговоренный к смерти.
       -А, Вить?
       -Пускай убивает, - сказал Витюня. - Плакать не стану. - И положил трубку.
       В комнате потемнело еще больше, но света Витюня зажигать не стал.
       Аркан.
       Аркана ребята не любили, боялись и в отместку за пинки и щелчки издали кричали:
       -Аркан-Аркебуза-толстое пузо!
       Аркан был тощий, будто проволочный. На месте пуза у него была выемка, под которой висела бляха с двумя перекрещенными ковбойскими пистолетами, и "толстое пузо" бесило его. А особенно злило то необъяснимое упрямство, с каким малышня, невзирая на несоответстиве, все-таки вопила про толстое пузо. Аркан не выдерживал и, с размаху ударяя себя по бляхе, выкрикивал:
       -Где пузо, где? Я вам дам - пузо!
       Но это не помогало. Малышня бесновалась на безопасном расстоянии и повторяла свое.
       Когда-то, очень давно, Аркана звали Аркашей; сейчас так его звала только мать, отец же говорил: Аркадий. За что его прозвали еще и Аркебузой, никто не помнит, может быть, только ради обидного "пуза".
       Кто такой Аркан?
       -Все фулюганишь? Все куришь? - говорил Кузьмич, когда Аркан плюхался к нему на скамейку. - Когда ж ты за ум-то возьмешься?
       Аркан вытягивал длинные ноги подальше, так что почти ложился поперек скамейки.
       -Что ты, Кузьмич! - отзывался он, глядя в небо. - Да разве мы можем?
       Кузьмича Арканово "ты" очень обижало.
       -Сопляк ты, сопляк! - с горечью заключал он и тяжело отворачивался.
       Аркан, видя дрожащую от негодования багровую щеку Кузьмича, хлопал старика по плечу.
       -Не робей за меня, Кузьмич, - все будет окей! - И уходил, шаркая по земле обтрепанными понизу джинсами и волоча незавязанные по последней моде шнурки.
       Посмотрев ему вслед, Кузьмич демонстративно и звучно сплевывал и отворачивался, насколько это было возможно при его толстой одежде.
       Аркан был против всего мира, потому что весь мир был против Аркана. Кто первым бросил вызов, сказать уже трудно, но вызов был принят, и вражда началась.
       Аркан два года просидел я пятом классе, остался на второй и в шестом, всех перерос и в конце концов плюнул на учебу.
       Однажды, чтобы вытянуть Аркана из двоек, в классе додумались прикрепить к нему отличника Сережу Кожечкина, маленького и нежного мальчика, который пошел в школу шести лет. Он был сын учительницы. Сережа должен был взять Аркана "на буксир". Кому-то пришло в голову, что, может статься, Аркан устыдится, что его взял на буксир такой малец, и начнет учить...
       Это случилось уже в конце перемены, когда почти все были в классе. Верзила Аркан, пропахший табаком, уже направлялся вразвалочку к своей задней парте, когда к нему подошел нежный Сережа и предложил свою помощь... Аркан словно впервые понял, что на самом деле происходит. Он вдруг побагровел, съездил здоровенной лапой по Сережиной мягковолосой макушке, выругался, рванулся к двери и шваркнул ею так, что сверху упал кусок штукатурки. На следующий день он в школу не пришел.
       Через три дня в кабинете директора появился его отец, шофер-"дальнобойщик", тяжелый, угрюмый, бровастый мужчина в толстой куртке чугунного цвета, - а на следующем же уроке Алевтина Николаевна, классный руководитель шестого "В", сообщила, что Рымарь из их школы переходит в вечернюю. Сказав это, она многозначительным взглядом обвела класс (мол, кое-кого еще такая же участь ожидает: класс был не из лучших), а потом облегченно вздохнула. За ней вздохнули еще трое-четверо, потому что Рымарь, как принято было говорить, "висел на шее шестого "В" мертвым грузом и "тянул всех назад".
       Пристроить Аркана на работу пока не удавалось по возрасту, в профтехучилище с пятью с половиной классами не принимали, и Аркан ходил в вечернюю, днем бывал на автобазе, где работал отец, но не постоянно,так как отец уезжал в долгие рейсы по стране. От безделья Аран одичал и был отцом не единожды и всерьез бит - шалопай, лоботряс, дармоед! В общем, в жизни его шла не самая лучшая полоса.
       (Я сказал: полоса. Мне легко говорить про "полосу", я-то знаю, что жизнь в общем-то полосата, что за черной полосой идет, как правило просвет... А Аркан не знал, остальные - тоже, особенно мать и отец, не знали про это. Аркан чувствовал, что кружит на месте. Дни для него шли до тоски одинаковые. Они были как листы книги на незнакомом языке, похожие столбики скучного текста. И он, зевая, все перелистывал и перелистывал книгу, ожидая, что, может быть, встретится наконец картинка.)
       Аркана всяк норовил задеть. И мать, и соседка, и на отцовой работе его не жаловали, и в вечерней школе по голове не гладили. И даже Кузьмич считал своим долгом поучить его. И стал от этих поучений Аркан что загнанный волк - согнулся, взгляд настороженный, в любую секунду готов огрызнуться. Мол, лучше меня не тронь, сам все знаю. И вообще - идите вы все...
       Вот такая была в жизни Аркана полоса, и он не знал, кончится ли она когда-нибудь. И никто не знал, а жить все равно как-то было надо.
       Зол был Аркан, и не мог он видеть ничьей удачи. Витюня выигрывал, Владька по возрастуАркану был ближе - вот он и перепасовал шайбу Владьке...
       И получил за это по ноге клюшкой.
       Получил справедливо, но до справедливости ли было Аркану, когда, вопя во все горло, лежал он на мокром льду или когда на одной ноге скакал в поликлинику?
       Редко прощают такие вещи, а Аркан и подавно не простит. Для него во враждебном мире стало на одного обидчика больше, Витюня был свежий обидчик, и Аркан свел на нем всю свою злость.
       Он поклялся Витюню убить, и ребята понимали, что тому теперь придется туго.
       В комнате опять раздался звонок телефона.
       -Слышь, Вить, - торопливо докладывал Помидор, - сказали, нет перелома. Сказали, сильный ушиб. Он домой ушел, Аркан-то. Хромает. С Владькой ушел. Все равно, говорит, убью. Мне, говорит, все равно терять нечего. Что делать, Вить? - Помидор был вроде лазутчика во вражеском стане.
       -Ни фига он мне не сделает, - ответил Витюня. - Пусть только попробует. - Слова были ничего не значащие на самом деле, но попробуй-ка без них.
       -Ну ладно, - сказал после паузы Помидор, - тогда пока. Мне домой пора.
       -Пока, - сказал Витюня.
       Дышать стало легче. Витюня включил свет и начал переодеваться в домашнее.
       Угроза "Аркан" отодвинулась до завтра. Сегодня ничего уже не будет. С жалобой к ним никто не придет: ушиб ведь не перелом. И сам Аркан не явится. Аркан - он Аркан только на улице.
       На улице.
       А хоккей только начался!
       А в школу как ходить?
       А в магазин пошлют?
       А в художественную школу какой дорогой ходить?
       К чести Витюни, ему ни разу не пришло в голову попросить помощи у отца. Отношения их, мальчишек, взрослых вроде бы не касались. Это их, мальчишек, внутренние дела, - у них со взрослыми разные конституции. Как жить дальше, надо было решать самому.
       Не день, не неделя, не месяц, а почти полгода стали для Витюни мукой из-за одной минуты. Той самой минуты, когда он звезданул Аркана по ноге клюшкой.
       Все мальчишки во дворе знали о преследовании. Стоило Аркану появиться вблизи того места, где был Витюня, кто-нибудь кричал:
       -Аркан!
       И Витюня убегал. Убегал один, все оставались и наблюдали, как приближается Аркан. Аркан подходил, останавливался и смотрел на Витюню. Тот переходил с бега на шаг, а, подходя к своему подъезду, шел совсем медленно. Стоял у дверей...
       Аркан делал шаг по направлению к нему, и Витюня, опустив голову, скрывался в подъезде.
       -Кончай. Аркан, чего ты, - говорил ему Владька.
       -Я сказал, что убью, и убью, - отвечал Аркан. - А ты не лезь, куда не просят.
       Аркан уходил, и тогда кто-то кричал на весь двор:
       -Витька, выходи - нет Аркана!
       Бывало и так, что Витюня играл, и вдруг в окне своей квартиры на третьем этаже показывался Аркан.
       -Смотри! - предупреждал кто-то.
       Игра останвливалась, все следили за окном, и Витюня стоял замерев и тоже смотрел на Арканово окно.
       Аркан исчезал, и игра продолжалась, хотя все теперь следили за Аркановым подъездом. Если тот исчезал в окне быстро, Витюня убегал домой.
       Все же два раза Аркан настиг его. Однажды Витюня шел из магазина с хлебом и вдруг увидел впереди себя Арканову тень. Он не успел уклониться и здорово получил по макушке - излюбленный Арканов удар. Он отбежал и оглянулся. Аркан, ощерившись от удовольствия, что достал, наконец, снова надвигался на него. Никто и не заметил быстрого удара, а Аркан уже оборачивался - не помешает ли кто ударить еще раз. Витюня кинулся бежать.
       И второй раз Аркан настиг его сзади. Витюня шел из школы, шел с двумя девочками из класса, они не знали про Аркана... Витюня получил удар и упал - Аркан ударил его не по макушке, а ниже, тяжелее - и Витюня упал. И не сразу смог встать.
       -Хулиган! Бандит! - кричали девочки, а Аркан, оглядываясь и удовлетворенно хмыкая, удалялся, потому что сзади шли люди.
       На этот раз Витюня заплакал. Он разревелся еще при девочках - не смог удержаться, когда его стали отряхивать, - а потом плакал дома, потому что сильно болела голова и потому, что выхода по-прежнему не было.
       Отец заметил, что Витюня вдруг перестал ходить на улицу, и все допытывался причины и, не зная ее, сердился. Он считал хоккей и футбол мальчишкам соовершенно необходимыми, а сын валялся на диване, на экран телевизора лишь поглядывая, играл с котом, книг никаких не читал. Отец думал, что на Витюню нашла какая-то дурь.
       Сколько уже раз хотелось Витюне выйти к Аркану и сказать - бей солько хочешь! Закрыть глаза, стерпеть - чтобы потом все уже было кончено. Но уж очень страшен был Аркан в своей волчьей озлобленности; злобен он был как-то очень стойко, по-взрослому, а не по-мальчишечьи - и у Витюни не хватало смелости на этот шаг.
       В хоккей в эту зиму Витюня почти не играл Да и что за интерес играть, каждую минуту оглядываясь. Три раза ему пришлось удирать в самый разгар игры, нестивсь по лестнице в коньках; в последний раз упал, расшиб локоть. И перестал выходить на площадку. Клюшку - с глаз долой - закинул за шкаф.
       С того дня зачастил в Дом творчества, в изостудию. Было удобно: когда после школы забегал домой пообедать, Аркана, как правило, во дворе не было, а когда возвращался, то либо в троллейбусе, либо по дороге к дому, почти всегда встречался с отцом. Не очень-то приятно было идти по двору с отцом, - вот, мол, до чего боится! - да ведь лучше, чем выглядывать из-за угла, а после красться вдоль стены.
       Аркан, видя его с отцом, сощуривался и показывал кулак, обещая непременную взбучку при удобном моменте, - Витюня сбивался с разговора.
       Отец новому увлечению сына обрадовался: дело. Тем более, что он сам рисовал когда-то и лепил. Однажды вечером он взялся даже снова за пластилин - хотел и попробовать, и показать, что умеет (и показать, как надо), - а ничего у него не вышло. Отец здорово растроился, смял пластилин в комок.
       -Значит, - сказал он, - всё? Я думал, что еще могу, а выходит, что уже, значит, кончено?
       Он сокрушался весь вечер.
       -Ты смотри, - говорил он то маме, то сыну, - что-то, значит, во мне прекратилось. Умерло! Уже не развить. Вот черт! Постарел, а? Значит, - повторял и повторял он, - всё? Знаешь - неприятно! Очень неприятно...
       Отец был экономист, имел дело с цифрами и сводками, вечно занят, но думал, что вот будет у него наконец свободное время, и он займется рисованием, лепкой, станет фотографировать... Это было долгое ожидание предстоящей радости, он ее отодвигал, отодвигал... И вдруг оказалось, что этой радости ему уже никогда не испытать. Он ее прошляпил. Сынов пластилин больше ему не подчинялся.
       А ведь он помнил, как послушно глина покорялась его пальцам! Как теплела, как от одних только его прикосновений - легко-легко! - становилась человеческим лицом.
       -Время искать и время терять, - стал в конце концов бормотать непонятное отец, - время сберегать и время бросать... Ты, Витя, если у тебя получается, лепи, работай...
       -Да что ты в самом деле! - не выдержала мама, - Далась тебе эта лепка!
       -Елена, - замерев на месте, раздельно сказал отец, - ЭТО ты не трогай! Это наш с ним разговор. Точка!
       Мама немедленно ушла на кухню греметь посудой, а отец, сразу же замолчав, включил телевизор, чтобы НЕ смотреть все равно какую передачу. Витюня, узнав размолвку, ушел в свою комнату, к электронным играм.
       В изостудии Витюня занимался в скульптурной группе. Лепить Лариса Владимировна позволяла что хочешь - она учила только советом и собственным примером. В комнате студии, на скульптурном столике, стояла ее работа "Портрет неизвестного", сделанный мазками-лепестками, которые студийцам были пока что непонятны. "Неизвестный", на лице которого никаких "лепестков" не было, приходил каждый день к концу работы, на портрет не обращал внимания, Ларисе же Владимировне подавал пальто и поправлял воротник.
       О скульптуре преподавательница говорила замысловато:
       -У каждого художника в руках своя Правда - нужно только дать рукам свободу. Но это сложное дело...
       Витюня лепил... хоккеистов. Никого он не видел так ясно, как их.
       Один, в вязаной шапочке, на крутом вираже, сильно накренившись, готовится сделать бросок - это он сам. Вратарь в воротах. Еще один, летящий параллельно атакующему, - защитник. Сёма.
       Когда тройка хоккеистов была почти готова, Витюня вдруг вылепил Кузьмича. Сидит: на нем твердый полувоенный картуз, пальто, обе руки на палке. Камнем застыл Кузьмич, время обвевает его, как ветерок.
       А третьей работой был... Аркан. Стоит, руки в карманах, в зубах окурок. Руки Витюни сделали Аркана не спросясь. Сделали - и Витюня удивился: вот он каков - его враг! Да это же вылитый волк из "Ну, погоди!"
       А он, значит, заяц...
       Аркан стоял отдельно, но как-то раз, случайно, Витюня поставил его рядом с хоккеистами. Глянул - и глазам не поверил. Так вот кого не хватает его, Витюниному, хоккею! Аркана! Вот где Правда!
       Убрал - для пробы - группа в его глазах поскучнела.
       Оставил.
       Еще догадался сделать зрителем хоккея Кузьмича.
       -А что, - сказала Лариса Владмировна, глядя на его новую композицию (смотрела она ннтересно: голову набок), - чем-то, знаешь, любопытно... Особенно вот этой фигурой, - показала на Аркана. - Она, знаешь, так контрастирует со всем...
       -Ага, - ответил Витюня, не думая еще о контрасте, но точно зная, что Аркан ему в группе нужен.
       Он словно сам влез в эту композицию, Аркан!
       Работы над группой все прибавлялось. Нужно было, как говорила Лариса Владимировна, "уточнять детали": шарф по ветру, например, "рисующий скорость", шапочки, "отлёт руки". Чем больше Витюня ими занимался, тем больше оставалось сделать. Преподавательница успокаивала: у настоящих художников всегда так, только у нехудожников все получается с первого раза.Один лишь Аркан вышел у Витюни сразу. Лариса Владимировна отнесла это за счет популярности "Ну, погоди!"
       Так и прошла для Витюни зима - вдали от настоящего хоккея - в школе, в изостудии, дома. От того, что они с Арканом никак не встречались, вражда оставалась без изменений. Может, если бы Аркан поймал его и отлупил, все бы кончилось на этом.
       По календарю весна уже наступила, а на самом деле была еще зима. Несколько дней подряд дул холодный ветер. Детей старались на улицу не выпускать. Они торчали в окнах и смотрели на боком идущих прохожих, на струйки снежной крупы, которую ветер гнал по асфальту мостовой, на голодных оробьев, которым ветер задирал хвосты. Воробьи садились на подоконники и заглядывали, вытягивая шею, в окна.
       И вдруг, в одну ночь, северный ветер перестал и подул южный. Южный ветер был теплый и душистый, словно побывал до этого в саду. Может, так оно и было. Сразу же произошло множество перемен. В проруби в пруду побежала веселая, похожая на гармошку, рябь. Земля под деревьями оттаяла и почернела, стала разваливаться и словно бы всходить, как тесто. В сухом кустике полыни Витюня нашел молодую веточку. Растер ее, понюхал - запахло летом. Водосточные трубы гремели теперь бесперебойно - как барабаны, встречающие высокого гостя. Капель под крышами подъездов была похожа стеклянную ширму.
       Собаки бродили по двору и принюхивались ко всему - всё запахло по-новому и, наверно, остро и маняще. Они часто и с наслаждением отряхивались, хлопая ушами и чуть не валясь с ног. На сухом островке асфальта во дворе разлегся рыжий грязный кот. На своей скамейке с зеленой фанерной спинкой появился Кузьмич. В том же картузе, в том же пальто, с той палкой, такой же неподвижный. Прямо не Кузьмич, а памятник Кузьмичу
       Дог, ставший за зиму величиной с теленка, но нисколько не поумневший, от весеннего воздуха совсем одурел. Увидев кота на островке сухого асфальта, он кинулся к нему со всех длиннющих ног, затормозить не смог и сшиб вскочившего кота; тот взлетел на дерево рядом. Дог лаял и скреб по стволу лапами, а кот смотрел на него круглыми, полными ненависти глазами.
       Свою группу "Хоккеисты" Витюня не то чтобы закончил, а, подойдя к ней, не увидел, что можно сделать еще, - и сказал Ларисе Владимировне, что - всё.
       -Всё так всё, - согласилась преподавательница. - Окурок только у этого убери, по-моему, он и без него "хорош". Ребята, - обратилась она ко всем, занятым кто чем, - хочу вас обрадовать: через две недели открывается новый Дом культуры в нашем районе. Нам предложили выставить там свои работы. Я отобрала десять. Твою в том числе, - обернулась она к Витюне.
       На радостях Витюня чуть не попал в этот день в лапы к Аркану. Спеша домой рассказать новость, он не заглянул сперва, как обычно, за угол и прямо-таки налетел на Аркана. Добро еще, тот нес охапку досок, - он хотел пнуть Витюню, да не достал. Крикнул в догонку: "Ух!", потопал для острастки ногами, но досок не бросил.
       Витюне показалось, что Аркан топал на этот раз не как на заклятого врага, а просто как на маленького, чтобы попугать. И настроение у Витюни стало еще лучше.
       А дома - никого! Рано прибежал. Кому бы позвонить? Синьору Помидору!
       -Пашк! Это ты? Слышь, синьор, я на выставке буду! Ну, моя работа. Какая, какая! "Хоккеисты"! Придешь посмотреть? Ну и что, что видел, - то ж в студии было, а то на выставке. И будет написано: "Виталий Снежков". Все как полагается. Придешь? Ну, пока...
       Потом пришел отец, потом появилась мама. И Витюня рассказал про всё еще два раза.
       -А Лариса Владимирвна там будет? - спросил отец. - Неременно поговрю с ней. Непременно! Отправимся все вместе, так ведь, Лена? А что если тебе пойти в художественную школу? Ты хочешь. Витя?
       Разговоров о выставке в этот вечер было еще много. Отец несколько раз подходил к пластилину, брал его в руки, мял, говорил: "Да-а..." - и клал на место. Что-то задело отца за живое. Витюня пообещал, что не пропустит больше ни одного занятия в изостудии, а отец сказал, что купит ему книги о художниках.
       -По триста рублей за одну, - вставила мама.
       -Ну, раз в два месяца можно, - подсчитал отец.
       Потом он позвал сына на балкон, и они постояли там, в теплой уже темноте. В запахе вечера был и запах снега, и уже открывшейся ветру земли, готовящихся к весне почек деревьев, сырых от брызг капели стен, мокрого тротуара и главный запах - теплого ветра, прилетевшего издалека, где уже цветут сады. Оба молчали, слушая беспрестанный плеск и звон и гулкое частое бамкание в водосточных трубах.
       Слушая это бамкание, Витюня вдруг подумал, что с крыши по трубам спрыгивают и разбегаются внизу какие-то маленькие существа, крохотные человечки, прилетевшие вместе с южным ветром.
       Об этих человечках - раз уж они придумались - можно было думать и дальше, но выходило как-то по-девчоночьи - вроде игры в куклы, и немного смешно. Человечки будут вытаскивать из-под земли зеленые травины, расправлять желтые цветы одуванчиков, будить от спячки божьих коровок. Будут долго копошиться повсюду - пока не настанет весна.
       -Слышь, пап, - сказал все-таки Витюня, - прыг! прыг! Слышишь?
       -Капли-то? Да, действительно: прыг! Похоже. Весна...
       О человечках Витюня сказать постеснялся.
       -А вот еще интересно, - вспомнил он, - где мою работу поставят - на столе или у окна?
       Наверно, это был первый такой день у Витюни и первый такой вечер, когда обо всем думалось легко и хорошо, а Аркан если и выступал из темноты, то думать не мешал и был нестрашный, а вроде мультипликационного волка, которого всегда можно обдурить.
      
       Вдоль всего вестибюля - он далеко шел от входа влево и вправо - стояли колонны. Акварели студийцев были развешаны на стенах, а три скульптурные работы стояли на низких глубоких подоконниках..Открытие Дома культуры уже состоялось, сейчас, в ожидании концерта, все ходили по вестибюлю, заглядывали в зал, поднимались на второй этаж, где был буфет.
       Большинство гулявших по вестибюлю, не впервые видели выставочные детские рисунки, поэтому ничего не говорили, а только переглядывались и делали пониаающий вид. Зато в скульптуре, оказывается, разбирались все. Тут уж говорили, не стесняясь. Полагалось хвалить, и хвалили. Кроме Витюни выставилась Нина Горева и Вова Тиунов. Нина была малышка, она вылепила Красную Шапочку, собиравшую грибы, а Вова - страшенного робота с белыми зрачками - бусинками из маминой шкатулки.
       И Красная Шапочка, и робот нравились всем, их хвалили сразу же. Перед "Хоккеистами" Витюни задерживались. Молчали, разглядывали, потом кто-то произносил:
       -Оригинально. - И с ним немедленно соглашались: да, это, без сомнения, оригинально.
       Но странно звучало это слово! Оригинально - не в том смысле, что остроумно или необычно, или как там угодно, а в том, что они такого не видели.
       Потом кто-то говорил:
       -Самостоятельно.
       И опять все соглашались: да, действительно самостоятельно.
       Потом кто-то умно добавлял:
       -Такой, знаете, контраст.
       И все поддакивали: в самом деле контраст. Только посмотрите на эту фигуру! Фигурой, понятно, был Аркан.
       Только один раз Витюня услышал интересное слово.
       -Сюжет... - сказал хромоногий, с бородкой лопаточкой мужчина женщине с серебряной то ли от краски, то ли от седины головой.
       Были каникулы, и Витюня заходил на выставку почти каждый день. Он разговаривал со Светой Назаровой, гидом детской выставки. Света тоже ходила в изостудию, но, кажется, поздно спохватилась: у нее получалось хуже, чем у малышей. Света бралась то за одно, то за другое, но, чуть покорпев, бросала, думая, что ее призвание в другом. Зато гидом она была незаменимым! Может быть, ее призвание было в этом.
       Чуть кто из посетителей Дома культуры сворачивал к выставке, Света оставляла Витюню и твердым шагом направлялась к нему.
       -Вы на выставку? - спрашивала она сразу изменившимся голосом, и глаза ее - вот странно! - холодели и уже не смотрели ни на посетителя, ни на то, о чем она рассказывала. Они, казалось, видели всё и одновременно ничего.
       -Посмотрите на эту работу, - начинала она голосом старшего по возрасту, - обратите внимание на общий тон - он какой-то тревожный...
       Посетитель, случайно забредший в открытую дверь и мечтавший, быть может, о тишине и одиночестве, понимал, что влип. Он понуро ходил за Светой и косил взглядом на открытую дверь, за которой позванивала блестящая ширма капели.
       -А вот эта работа, - упоенно шпарила Света, - отличается оригинальностью, и, как бы это получше выразиться, очень реалистична... - Работа была Витюни.
       Витюня удирал от этих слов.
       И вот, уже перед самым закрытием выставки и перед началом каникул, когда они разговаривали со Светой простыми голосами о том, как не хочется идти в школу, Витюня увидел в дверях... Аркана. Он вошел - обтрепанные внизу джинсы, распахнутая куртка, черная майка с белыми черепом и костями, бляха на выемке, где у других живот. Сигарета. Посмотрел налево - Витюня исчез за колонной, посмотрел направо - Света вышла ему навстречу.
       -Вы на выставку? - сухо-вежливым голосом гида спросила она. - Проходите, пожалуйста! Окурок можете бросить вот сюда.
       Аркан, ожидавший сердитого окрика, опешил и поэтому покорно позволил подвести себя к урне и бросил сигарету. Свтеа, не давая ему произнести, как и всякому другому, ни слова, повела его по выставке.
       -Посмотрите на эту работу, - начала она. - Вы, конечно, знакомы с холстами русского живописца Малявина? (Тут Света обычно не ожидала ответа: для нее не было важно, знаком ли с Малявиным посетитель, было важно, что знакома с Малявиным она). - Так вот: плотность живописного слоя...
       Это было, конечно, кино. Не будь Витюня так испуган, он бы подавился со смеху.
       Светке было абсолютно все равно, кто перед ней - министр культуры или мелкий хулиган и второгодник Аркан, - любой, сделавший шаг к выставке, становился Посетителем, а она, Света Назарова, была Гидом.
       Света водила Аркана по выставке, а Витюня прятался за колоннами.
       И вдруг он понял - Аркан сейчас увидит себя!
       До выхода было не так далеко, но на Витюне были новые ботинки с твердой подошвой: Аркан его все равно бы услышал.
       -А здесь - одна из самых оригинальных и самостоятельных работ выставки - Вити Снежкова, - сказала Света, и Витюня прижался щекой к колонне.
       -Кого, кого? - услышал он хриплый голос Аркана.
       -Вити Снежкова, - ответила Света, не меняя голоса, - очень талантливого мальчика из нашей студии.
       Аркан смотрел на "Хоккеистов". Мамочка!
       -Обратите внимание на эту любопытную фигуру, - говорила Света, закрыв, наверное, глаза от удовольствия, что слышит только свой голос. - Не правда ли - она разительно контрастирует с напряженной динамичностью трех хоккеистов - небрежностью позы, расслабленностью, даже каким-то непонятным вызовом спортсменам?
       Что и говорить, у Светки была отличная память на такие вот словесные штучки.
       -С помощью контраста характер этой фигуры прочитывается удивительно легко - отчужденность и вызов.
       -Чего-чего?
       -Отчужденность и вызов. А напротив сидит, увлекшись зрелищем, старик...
       -Кузьмич это, - мрачно сказал Аркан. - Знаю я его.
       -Что вы! - воскликнула Света, - Это образ. В нем автор...
       -Какой еще образ! - так же мрачно возразил Аркан. - Кузьмич это, Кузьмич и всё. А где автор? Витька где?
       Витюня слушал голоса, закрыв глаза. Они были рядом, но за толщей колонны.
       -Здесь. - Света говорила все еще очень громко. - Витя! Ты где? Он только что был здесь... Ах вот ты где! - Она потянула его за рукав из-за колонны.
       Аркан разглядывал Витюню в упор! Впервые за полгода они стояли друг против друга так близко.
       -Так ты, говорят, - он спросил взглядом у Светы. - талант?
       Света поняла по тону, что происходит непредвиденное и, может быть, опасное для Вити.
       -Да, - заторопилась она, - Витя у нас в скульптурной группе считается...
       -Понятно...- Аркан почему-то тянул время. Он что-то обмысливал. Аркан уже полностью освоился с обстановкой выставки, эта обстановка была уже для него так же проста, как любая другая. Руки он держал в карманах, кулаки там шевелились.
       -А самый или не самый? - неожиданно спросил он.
       -Что - самый? - не поняла Света.
       -Самый талантливый или не самый?
       -Странно... Разве это так уж важно? - Светка совсем растерялась.
       -Важно! Он знает. Правда... автор?
       Витюня опустил голову.
       -Ну самый, - сказала Света, с чисто девчоночьей капризцей пожав плечами (мол, если для уж это так для вас важно...).
       -Тогда другое дело, - сказал Аркан с облегчением, и видно было, что он хотел именно этого отета. - Потому что таланты... - Аркан уже нашел ход, он только медлил его сообщать, ибо это был слишком блестящий ход, чтобы спешить с ним, - потому что таланты... я слышал... надо беречь!
       Тут он вовсе уж по-волчьи осклабился, Аркан. Потом не выдержал - заржал.
       -Понял, Витька, - беречь! Живи! - Он ударил его по плечу. - Раз талант! Думаешь, Аран не человек? Думаешь, он не понимает? Ты меня обидел, - он хлопнул себя по щиколотке,подняв ногу, - я тебя обидел. Ты меня еще раз обидел, - он показал на хоккеистов, - а я тут беру - и прощаю! Потому что ты талант. Я ж сам вижу, что талант. Похож? - показал он на пластилинового Аркана. - Похож. Копия. Тоже говоришь - образ! - обернулся он к Светке. - Копия - я ж вижу. И Кузьмич копия. Талант! Только знаешь... ты меня убери... А Кузьмич пусть остается. Как друга прошу.... Понимаешь, - он наклонился к Витюне, - меня вчера на работу приняли. На автобазу. Мне ж уже шестандцатый пошел. Неудобно. Так ты убери...
       -Хорошо, - сказал Витюня и поднял глаза на Аркана.
       Глаза у Аркана были зеленые, и это удивило и почему-то обрадовало Витюню - так, будто Аркан ему в чем-то сокровенном признался.
       Раньше глаза у Аркана были всегда сощурены.
      
       МЫ БЫЛИ СИУ...
      
       -Тамара-а-а!
       -Тамара-а-а!
       -Тамара!!
       -Ой, ну что такое?!
       -Иди сюда, я тебе что-то скажу!
       -Ну что?
       -Иди сюда, не могу же я разговаривать на расстоянии!
       -Ну, мама, ну потом!
       -Тамара!!!
       А июльский вечер так хорош, так тёмен, так тёпел, что просто удивительно, как мама этого не видит, не понимает.
       Впрочем, только ли Тамарина мама? Вот уже слышатся со всех сторон разные голоса:
       -И-и-иго-орь!
       -Еле-е-ена-а-а!
       -Сере-о-ожа! Домой!
       В домах одно за другим зажигаются окна, и чудится. кто-то играет на стене светящимся домино.
       За доминошным столом остается человек, может, семь мальчишек.
       О чем говорят всё позднеющим вечером мальчишки нашего двора? Постепенно замирающие эти беседы старшно нравились мне, когда я был мальчишкой, сейчас же, когда я давно уже взрослый, они кажутся мне еще интереснее.
       Они похожи, наверно, на гаснущий костер.
       ...Вдруг вспыхивает огонек - все взгляды устремляются к нему; подвижный этот язычок огня, посветив, поиграв, то исчезая, то появляясь снова, гинет наконец; но вот загорается в белой груде пепла еще один огонек... Исчезнув, он оставляет в пепле маленький колодец жара...
       Однажды я вынес маленькую скамеечку и пристроился под стеной трансформаторской будки, недалеко от доминошного стола. Может, меня и видели вначале, но после перестали обращать внимание.
       Говорил сегодня Петя. Петя переехал сюда совсем недавно - из пригорода, где началось строительство завода, и посносили домишки с голубыми стенами, выкорчевали сады.
       Петя среди наших семиэтажек выглядит пока пленником: высокие стены домов не для него.
       Петя худ - оттого, что, как лоза, пошел вдруг в рост; рот его щербат - выбили зуб в какой-то драке; он веснущат, непоседлив, к одежде безразличен, ибо видит достоинство в другом; когда говорит, шевелит по-боксерски плечами, словно уклоняясь от ударов - он немного занимался боксом, но секция закрылась, уехал тренер.
       Это то, что видно каждому.
       -...мы были сиу, - услышал я, - а пацаны с Горки - дакоты. Меня сперва звали Ястреб, а потом - Озверевший Тигр: я первым набрасывался. если что. А вождь был - Быстрый Олень...
       Голос Пети негромок, глух и как будто печален: он рассказывает о том прекрасном, что было и никогда уже не вернется. Он и сидит сгорбившись, а слушают его замерев.
       -Про ужа я не рассказывал?
       -Нет, нет, расскажи!
       -Ну так вот: у нас там был дуб, старый. С дуплом - Черное дупло называлось, мы в нем всё наше прятали; мы под дубом на Совет собирались... вот еще про галку расскажу... А метров двадцать от дуба - посадка. Наша считалась, сиу. Мы сидим на Совете, трубку курим, а Однорогий или Трусливая Сова в засаде. Чтобы дакоты неожиданно не напали. Они всегда из посадки выскакивали.
       Сидим мы раз: я , Быстрый Олень, Однорогий, Меткий Сокол и Колька, а Трусливая Сова из засады как заорет! Мы за томагавки и - туда. А он палкой по земле лупит. Змея, - кричит, - чуть не ужалила!
       Мы смотрим - а это уж. Сова ему хвост уже перебил. Он вертится, шипит. А на голове - желтые пятна, любому видно, что уж. Взяли мы его, положили в фуражку. Быстрый Олень к себе домой понес, вылечу, говорит, будет наш.
       Чуть не забыл: у сиу закон был - чье имя носишь, того не тронь. А Кольке, новенькому, еще имя не дали, всё думали, какое дать. А тут уж... Мы и подумали: назовем Кольку Ловким Ужом - он ползал хорошо. И ужи тогда будут под нашей защитой...
       Ну, Быстрый Олень ужа вылечил. Шину ему на хвост наложил, перевязал. Мы его в сарае держали, в старом аквариуме. Лягушат ему каждый день таскали. Большой был уж. Ми приходим, а он голову поднимает, смотрит на нас...
       Хвост у него сросся, и Быстрый Олень стал брать его на Совет. Сидит - а уж у него на шее. И не двинется, пока мы разговариваем.
       Мы говорим, трубку курим. Не затягиваемся, так просто...
       А когда Совет принимает решение и вождь поднимает руку, ну, чтобы, значит, сказать, одобряет он или нет, уж тогда по руке вверх, обовьется, а голова - над рукой, и шипит...
       Петя поднимает руку над столом - все смотрят на его руку.
       -И никто его не учил - сам он так делал: раз по руке - и шипит...
       -Здорово! - слышится за столом. - Ух, здорово!
       -Это еще что, - продолжает Петя. - Этот уж один раз Зубра от смерти спас.
       В таком рискованно-интересном рассказе очень важно не перегнуть.
       -Петь, - раздается просящий голос, - ты это... не ври только, ладно?
       -Ты сперва послушай, - веско, без обиды отвечает Петя, - а потом скажешь, вру или нет.
       Мы задумали нападение на дакотов. Они в своей посадке, мы в своей. Все пошли, а Зубра оставили у Черного дупла. У Зубра коленка была разбита, он ползти не мог, его и оставили. Олень ему ужа дал - уж всех наших знал, спокойный был.
       Ну, мы ушли, а Зубр улегся, лежит. Уж у него на груди свернулся, греется. Зубр на солнце смотрит - щурится. Чуть не уснул, говорит. А уж вдруг голову поднял. Заволновался, будто почуял кого. Зубр думал, мы идем, а уж вдруг с него - и в траву!
       Зубр вскочил, смотрит - а там гадюка! Прямо к нему ползет! Уж ей навстречу. Они только вставать, - Петя показывает руками, как, встретившись, вырастают над землей две змеи, - а Зубр в нее томагавком. Она тогда шмыг в кусты. Понятно? Если б не уж, конец был бы Зубру... - Некоторые слова Пектя произносит не так, как основные, особо, обособляю их и я.
       -А что - ужалила бы, и всё, - слышится за столом.
       -Конечно, он же лежал.
       -Гадюки, я читал, сами никогла на человека не нападают. Только если наступишь нечаянно.
       -Читал! А вдруг он на ее норе лежал? Где она яйца прятала? Ты не говори - не нападают. Если б она к тебе ползла...
       -Зубр говорил - в метре уже была, - поясняет Петя. - А уж - ей навстречу. Уж-то, он гадюк знает!
       -Уж, конечно, знает, - соглашаются за столом.
       -Петь, а за что этого, ну, как его... Трусливой Совой назвали?
       -А-а. Он самый маленький был. Алик. И в засаде, когда один, всегда трусил. И глаза унего были круглые и какие-то желтые. Мы ему и дали это имя. Он говорит: "Я пока достоин этого имени, но я заслужу другое...".
       -А какое?
       -Чуткой Совой должны были назвать, если перестанет трусить.
       Волшебно исчезают со стен светящиеся костяшки домино, во дворе настаивается тишина. Город слышен далеким гулом. Рядом побренькивает гитара. Я давно уже слился с темнотой, обо мне забыли.
       -Петь, а где сейчас уж?
       -Отпустили. Генка же и отпустил, Быстрый Олень. Он тоже переехал. Все переехали. Мы тогда же и томагавки зарыли. Под дубом. И ужа отпустили.
       -А он это... сразу и уполз?
       Это был бы и мой вопрос, сиди я за столом.
       -Где там! Он сперва просто свернулся. А когда увидел, что мы уходим, за нами пополз. Мы уходим, а он за нами. Мы уходим, а он ползет и ползет за нами. Потом остановился, голову поднял и смотрит...
       За столом тишина. И я тоже вижу, как уж, подняв голову, смотрит вслед уходящим сиу. Вслед сиу, покидающим родные места.
       -Жалко, - говорит кто-то.
       И я понимаю, что это слово относится ко всему: жалко и ужа, и сиу, жалко вместе с ними тех мест, жалко, что так окончился рассказ. Жалко Петю, склонившего голову, жалко даже себя - что ты не был сиу.
       -А вот у нас было в лагере... - начинает кто-то и свой рассказ, но его обрывают:
       -Подожди ты со своим "было"! Было! У всех было, да ведь молчат же!
       Центр внимания сегодня Петя. Он рассказывает о том, чего нет и не может быть в нашем дворе, он рассказывает о жизни, о которой можно только мечтать.
       -Ты про галку обещал. Расскажи.
       Силуэты покачались, устраиваясь поудобнее, и застыли.
       -Галку Зубр поймал, Вовка. Она еще маленькая была, галчонок. Из гнезда выпала. Он ее и подобрал. На крольчатнике у него стала жить. Он ее шпагатом за лапку привязал. Как увидит его, кричит, клюв раскрывает.
       Ну, выросла. Зубр ее на плечо сажает, она сидит, не улетает.
       У Быстрого Оленя уж, у Зубра галка.
       Потом, когда совсем выросла, улетела. А поселилась знаете где? Как раз на нашем дубе. Самец прилетел, они гнездо сделали. Нас не боялись.
       Они с самцом во двор к Зубру прилетали. Она сядет к нему на плечо, а самец на заборе дожидается. Он на плечо, конечно, боялся садиться. Хоть и дикий, но все равно к себе подпускал. Только дотрагиваться не позволял. Сразу улетал. Он же дикий, не то что галка.
       Мы как раз тогда с дакотами каждый день воевали. То на озере, на плотах, то в посадке. Сидим под дубом, а они крадутся. А галки - вот не поверите! - им же сверху видно - сигнал нам подавали. Чуть заметят дакотов - и давай кричать. Мы и готовы. Сразу рассыплемся - и с флангов на них. Как дадим!..
       Понятно? Галки у нас вроде наблюдателей были. Обе - и она, и он. Дакоты и так, и этак прячутся, а мы все про них знаем. Гнездо-то на самой верхушке.
       Поймает кого - скальп снимем...
       -Как - скальп? - тревожится кто-то.
       -А так: ножницами с макушки. По договору. Потом приклеим клок к бумажке и в дупло. Ихнего Костю, Волчье Ухо, почти наголо остригли - пять раз ловили. Его в засаде оставляли, а мы к нему сзади: рот зажмем и тащим. Он хоть и Волчье Ухо, слышал плохо. У него в одном ухе всегда ватка была...
       За столом смеются:
       -Ничего себе - Волчье Ухо!
       -Волчий хвост он, а не ухо!
       -Оттащим его подальше, привяжем к дереву, чик! - и нет скальпа! - добавляет смеху Петя.
       Потом он снова серьезнеет:
       -Сказал кто-то про нашх галок дакотам. Сами бы они не догадались. Кто-то нас предал, - заключает он. - Раз приходим к дубу, а гнездо на земле валяется. Яйца разбились, насиженные уже. Галка вокруг летает. А самец на ветке сидит, молчит. Нас как увидел, крикнул ей что-то. Она рядом с ним на ветку села. Зубр ее зовет: Галка, Галка! А она не слетает к нему. Потом они взяли и улетели...
       -А как ее звали, галку? Ты сказал: "Зубр ее зовет". Он что, так и ее и звал, галкой?
       -Так и звал. Сиу не дают имен животным. После расскажу почему.
       -И они не вернулись, Петь, не вернулись галки?
       -Не. Не вернулись. Перестали верить людям. Ни разу больше Зубр ее не видел. Перестали верить - я ж сказал!
       И опять за столом воцаряется молчание.
       -А вот у нас было... - снова начинает кто-то, но на него прикрикивают:
       -Заткнись ты - "у нас, у нас!" Рассказывает же человек! Получше, чем у "вас". Петь, а кто гнездо разорил?
       -Дакоты - кто ж еще! Мы всё узнали. От Волчьего Уха узнали. Он раньше чуб носил, а потом стал под ежик стричься - чтобы нечего было срезать. А мы ему хотели все равно кусок выстричь, а он говорит: расскажу тайну про галок. Это, говорит, мы разорили, чтобы не было у вас наблюдателей Нам, говорит, сказали, что у вас наблюдатели, вот мы и разорили. У нас же, говорит, нет наблюдателей. Мы тогда спрашиваем - а кто вам сказал? А он не говорит. Хоть, говорит, наголо стригите, не скажу. Ну, мы увидели твердость и отпустили его. - Петя делает паузу и честно добавляет: - Дали, конечно, ему... Чтоб знал.
       -Надо было как следует дать, - сожалеют за столом. - За галок стоит.
       -Нельзя, - возражает Петя, - он же один был, а мы все вместе. А дакоты все были виноваты. Мы тогда сразу войну им объявили. А вот кто нас предал - это мы должны были узнать!
       -Узнали? - спросило сразу несколько голосов.
       -Не успели. - Петя вздохнул. - Дома сносить стали. Надо было переезжать... Ох, если б узнали! - Петя стукает кулаком по столу. - Надо будет к Черной Коре поехать, к Мишке, - он вождем у дакотов был. Он далеко живет, но я знаю где. Должен сказать, он ведь уже не дакот. Надо поехать! - окончательно решает Петя.
       -Ну и что, что узнаешь! - раздается за столом. - галки все равно улетели, ни сиу, ни дакотов уже нет, старые счеты зачем сводить? Может, он и не предавал, а просто похвастался: мол, у нас вот кто есть... Мог ведь так сказать? Мог! Уверен.
       -Ты-то уверен. Ты всегда так, - слышится с другого коца стола. - Про дядимитину тележку кто сказал? Ты! Тебя что, спрашивали? А про ящики? "Пожар мог случиться"! Хоть раз случился?
       Ни про дядмитину тележку, ни про ящики я ничего не знаю. Это какие-то мальчишечьи тайны.
       -Много ты знаешь про пожары! - продолжается небольшая ссора.
       -А ты знаешь? Ты что - пожаринк?
       -Кончай, пипл!
       -Чего - кончай? А чего он всё доносит! Если б у нас было племя сиу, я б его ни за что не взял. Пускай в дакоты идет!
       -Чего вы, - мирит всех Петя, - Дакоты - они тоже были хорошие. Почти как сиу. Мы ж воевали, чтобы интереснее было. У нас стрелы были с резиновыми присосками. И раз в неделю мы трубку мира курили. Вот бледнолицыве - те гады.
       -Какие бледнолицые?
       -Ну, на наше озеро приходили. Рыбаки на машинах. Пижоны разные. Они у Доброй Бабушки сливы воровали. Туристы всякие - они деревья в посадке рубили, костры жгли. В сады лазили. И Колодка еще.
       -Какая колодка?
       -Это дядька один. Фамилия это - Колодка. Настоящий бледнолицый. Котят весной хотел утопить. Собак бил. Пьяница он. Весной рыбу запрещено ловить - он ловит. Хваткой. А мы его окружим, хватку порежем. Ух, ругался! Один раз, пьяный, четырех бабкиных кур застрелил. Они в его огород забрались. А бабка что - она только плакать и умеет. Мы сразу же собрались. Быстрый Олень говорит:
       -Мы должны отомстить за подлый поступок!
       -Пошли к нему домой. Давай его дразнить. Он за нами. Пьяный ведь... Мы убегаем - и всё к дубу, к дубу... А там окружили, я набросился - скрутили его. Он не сильный, худой такой. Привязали к дубу, сбегали за водой. А он ругается... Ведер семь вылили на него. Отрезвел, стал проситься: отпустите, говорит, ребята, стыдно, говорит, я ж не маленький, чтоб меня так... А мы ему: а куры? Он говорит: не буду, я, говорит, за кур заплачу.
       Отпустили. Веревку развязали, разбежались. Он пошел. Сгорбленный такой, мокрый. Метров десять от дуба отошел - обернулся: аж синий от злости.
       -Хулиганы, - кричит, - я в милицию пойду, расскажу, какими вы разбойниками растете!
       А мы ему:
       -Иди, иди, там тебя давно дожидаются! - и в ведро барабаним. Мол, не забудь про ведро-то!
       "Ведро" нравится всем. Его одобряют дружным коротким смехом. Эти сиу просто молодцы! Так ему и надо, Колодке!
       В нашем дворе есть свой Колодка - пустой и, конечно, громкоголосый мужичонка, дядя Лёня, всегда пьяненький, смотреть и слушать которого и неприятно, и до смерти скучно. Стоит у магазина с самого утра и пристает ко всем с разговорами. Его обходят и морщатся даже...
       Я как бы тоже участвую в беседе: у меня на языке вертится вопрос, но я всё боюсь выдать себя и нарушить естественное развитие рассказа. И все же не выдерживаю:
       -Петя, а скажи, почему все-таки сиу не дают имен животным?
       Весь стол оборачивается ко мне. Обо мне забыли, а я вдруг заговорил.
       Я встал, подошел.
       -Ты уж извини, но мне тоже интересно - почему? У вас какой-то закон был? Насчет животных?
       -Да... был... - не сразу и будто отмахиваясь, отвечает Петя.
       Так и есть, я все испортил. Петя сник, смешался: взрослый - он одним словом может разрушить всё, что строилось и темнотой, и голосом, и фантазией.
       -Был...- скучно говорит Петя. - Только это долго рассказывать. Да и поздно уже.
       Не хочет. А я не имею права говорить, что еще не поздно: уже без четверти одиннадцать, детям пора домой.
       За столом еще некоторое время все неподвижны.
       Тут поднимается один.
       -Ну, - сообщает он тем известным тоном, каким прощаются на ночь, но еще и нарочитым, - я - домой. Спать пора.
       Петя пока медлит. Ему неудобно уходить, потому что на эти минуты я как бы остаюсь его собеседником. И все же решается.
       -Пока, люди! - говорит он громко, встает и сразу исчезает в темноте.
       За ним поднимаются остальные.
       Я остаюсь перед пустым столом. Я, бледнолицый.
       Я иду по двору. Двор населен. То тут, то там вспыхивает зажигалка, разгораются на мгновение угольки сигарет. Гитара, негромкие голоса. Неожидано во двор заглядывают фары; пошарив, осветив стену, увидев кого-то, пятятся и исчезают.
       Доносится хор лягушек с зеленого пруда за школой, чудом оставшегося после застройки района.
       Вдруг хор смолкает. Это кто-то, проходя мимо, швырнул камень в пруд.
       Потом раздается первый лягушачий голос:
       -Меня-а-аю! Ква-а-артиру!
       -Ка-а-акую?
       Хор подхватывает. Пруд - это квартирный базар.
       -Базар, - говорю я вслух.
       Улыбаюсь и иду домой.
      

    Отчего сиу не дают имён животным?

      
       -Паш, - спросил я голосом зевающего скуки человека, - ну, ты еще не сиу?
       Пашка, по прозвищу Синьор Помидор (за всегда красные щеки), стоял у подъезда и грыз яблоко. Он тут же подошел ко мне и сел на скамейку рядом. Я с Пашкой разговаривал почти как со взрослым, кроме того, я всегда выслушивал его до конца, может быть, единственный во дворе.
       -Не-а, - ответил он, - еще нет.
       Мой вопрос был коварный, но продуманный. Пашка сидел тогда за столом, он обо всем должен знать.
       -Не-а, - ответил он, не оставляя яблока. - Мы сказали Петьке, что можно было бы и у нас во дворе сделать сиу, но он говорит, что еще не знает. Тут, говорит, и леса близко нет, и озера, а бледнолицых, говорит, полно. Там у них даже олень одно время был, а здесь даже ежа не увидишь И защищать, говорит, кроме собак, некого. А сиу, - безмятежно выдавал тайны Синьор Помидор, - братья животных. Сиу их спасают от бледнолицых...
       -Пашка! - раздалось вдруг с балкона третьего этажа. - Кто в мою пудреницу жука положил, а пудру высыпал? Ты, конечно? Вот я тебе задам!
       Помидор застыл. Но все-таки поднял голову и, закрыв глаза, завопил на одной ноте:
       -Какой жук?! Он сам туда залез!..
       Тут и воробью станет ясно, что жук - его рук дело.
       Сестра Пашки, такая же румянощекая, Наташка, свесилась с балкона:
       -И кузнечики по комнате прыгают! Сознавайся - ты их понапускал? Только вернись домой, я тебе такое сделаю!
       -А ты окно открой, они и выпрыгнут, - посоветовал вверх Пашка. - Нашла кого бояться!
       -Зачем кузнечики? - спросил я.
       Мне Пашка врать не стал.
       -Пока племя будет... Хоть кузнечики...
       -Паш, - отважился я на тот вопрос, - а почему сиу не дают имен животным?
       Помидор откусил еще яблока..
       -Это как в книге, - начал он. - Мы подумали, что они про это где-то вычитали, а Петька говорит: было. Я, например, нигде про это не читал...
       И Пашка рассказал:
       -У них Пушистый был, Ну, хорек. Или ласка. Или куница. Они не знают. Пушистый такой. Они его и назвали - Пушистый. Это еще давно было, еще даже до оленя.
       На озере кто-то их нору разорил, хорьков. И убили всех. А один детеныш остался. Маленький. Он вылез из норы - в самой глубине, наверно, прятался - и ищет своих. А тут сиу. Они ему поесть дали, у них еда была с собой, бутерброды с колбасой. Он колбасы и поел.
       Они тогда нору замаскировали - сучьями забросали, и он стал жить в своей норе.
       Они приходят, кричат:
       -Пушистый, Пушистый! - и н бежит к ним. Они ему колбасы или еще чего.
       Пашка говорил без запинки, будто хорошо выученный урок.
       -Он любил колбасу... Ну и вырос. Сиу его охраняли. Они всем сказали, чтоб ннкто не трогал - а то будут иметь дело с ними...
       А его никто и не трогал. Он крсивый был. Тогда бледнолицые еще на озеро не ходили На озере все свои были, маленькие все. И Пушистого все гладили и кормили.
       И он стал всем доверять, понятно? - Некоторые слова Пашка подчеркивал, как Петя.
       Это был, очевидно, важный момент рассказа, и я простил Пашке его фамильярное "понятно".
       -Только кто позовет его: "Пушистый! Пушистый! - и он сразу бежит.
       Помидор по-настоящему выкрикивал "Пущистый!", словно зверек был где-то здесь, во дворе.
       -И вот... один раз...
       Голос Пашки прерывается.
       -Один раз... идут сиу на озеро... а навстречу им маленькие - бегут и кричат, - Помидор делает порывистый вздох, - что Пушистого... убили.
       Черт побери! Мне и самому жаль его.
       -Ну, - говорю я Помидору, - ну, ну, Паш...
       Пашка делает еще один порывистый вздох. И голос его становится тих и ровен.
       -Дядька один убил. Ребята с Пушистым играли, а он подошел, взял камень и убил. Вон, говорят, где он лежит.
       Сиу бегом туда. И видят - лежит. У норки. И голова разбита. Мертвый. Пушистый...
       Пашка глубоко-глубоко вздыхает.
       -Колодка Пушистого убил. Ну, вы слышали, наверно, про него. Они с ним давно поссорились. Он и убил. Нечисть, говорит, разводят...
       Ну, сиу закопали его. И вот что с ними случилось. Как идут они на озеро, всё им хочется позвать: "Пушистый! Пушистый!" Они привыкли, сиу...
       Подходят к озеру и переглядываются друг с дружкой: мол, так и хочется позвать...
       А Зубр один раз не выдержал и позвал...
       -А он, - Пашка наверняка повторяет Петины слова: - А он, конечно, не выбежал. Он же мертвый., - добавляет Помидор. - Быстрый Олень всех тогда обогнал - ушел вперед.... А когда его догнали, Петька говорит, глаза у него красные были... Он Пушистого больше всех любил.
       И тогда они поклялись: никогда не давать имен животным. Полтому что обидно. Ну, больно. - Пашка произносит эти слова, как формулу чувства, и поспешно ее объяснят: - Они же, ну, животные, если им дать имя, будут совсем как братья. И если его убьют, так когда имя скажешь, он вроде снова живой. А он мертвый... И обидно. Понятно? Лучше, когда без имени. Легче...
       -Понятно, - говорю я, - понятно, Паш. Ты не беспокойся, я всё понял. Легче, конечно, когда без имени. Ведь убить-то действительно каждый может. Взял камень и...
       -Они себя называли Знаете как? Доброе племя сиу. Они сперва просто индейцами были, сиу. Ну, воевали. А потом к ним олень пришел. Косуля. Серьезно. Из леса. Она наступила на что-то и ногу меж копытцами разрезала. Глубоко - кровь идет, она ослабела... Может, на стекло наступила. На бутылку, на разбитую, - сердито говорит Пашка.
       Ну, вышла из леса. К людям. Кто ж еще ей может помочь? А там как раз сиу. Видят - хромает. Еле жива. А боится! Вся дрожит. А в лес не идет. Там она бы умерла, без помощи.
       Сиу ее на руки - и домой. К Петьке.
       Встречные по дороге кричат: "Приглашаете на шашлык?" А сиу только руками отмахиваются.
       И вылечили. Петькина мама вылечила, она врач. Поздно вечером, чтоб никто не видел, отвели в лес. И отпустили.
       И Зубр тогда предложил: давайте называться Доброе племя сиу. Будем защищать всех животных.
       Косулю они еще никак не звали Так и отпустили. Она к ним из леса часто выходила. Постоит, посмотрит на них и опять в лес.
       А потом они Пушистого приручили...
       Пашка сидит опустив голову. Гибель Пушистого для него не только слова.
       -Слушай, Паш... а почему Петя мне не хотел расказывать про это? Помнишь, я подошел?
       -А-а... они тогда Колодке... - и тут Пашка спотыкается. - А знаете, - говорит он, поднимая на меня глаза, - а знаете, - говорит Пашка совсем уже другим голосом, - знаете, как у сиу наказывают тех, кто проболтается?
       -Как? - спрашиваю я по инерции.
       -Крапивой, - выразительно сообщает Пашка. - Привяжут к дереву, голышом, ну. в трусах, и крапивой! Чтоб не забывал.
       -Паш, а ты разве уже сиу?
       -Думаете, легко? - отвечает Пашка. - Я вот животных люблю, а муравьев пока боюсь. Я уже пробовал...
       -Что пробовал?
       -Ох, кусаются! Жуть! - Пашка трясет головой. - А щекотно! Но можно привыкнуть. Петька говорил, все сперва боялись. А потом - хоть бы что. Даже улыбались.
       -Постой, постой! Какие муравьи? При чем здесь муравьи?
       -Под мышкой муравьи! Возьмут горсть с муравейника - и под мышку тебе. Стойкость воспитывать.
       -Вот оно что, - размышляю я вслух. - Они, смотри-ка, серьезный народ, и сиу.
       -А вы думали, - подтверждает Пашка. - Очень серьезный. Сиу быть трудно...
       Пашка молчит минуту-две, глядя на что-то в стороне, и вдруг, весь повернувшись ко мне, спрашивает:
       -Вот, а вы сами, если бы у вас Пушистого убили, вам было бы легко?
      
       БЕЛАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
      
       На колени даже новых Максимкиных штанов нашивают - не для теперешней моды - толстые, чуть не шинельного сукна заплаты. Потому что ни один другой материал не выдерживает трения Максимкиных колен об асфальт, о стены, деревья, заборы, лестницы - обо все, что угодно с утра до ночи.
       Максимка - махонького ротсочка эенергичный второклашка. Своей неутомимостью он напоминает часовую пружину. И если бы из Максимки можно было наделать каким-то образом часовых пружин, износу бы не было таким пружинам - и часы ходили бы вечно.
       Вот он стоит, Максимка, посреди двора, вертя головой во все стороны - он опять что-то примдумывает. С ним не соскучишься, это точно. Он всегда чем-то занят.
       Две недели Максимка искал миллион рублей. Искать миллион было легко, потому что везде на улице лежали осенние листья. Под ними миллион долго мог оставаться незамеченным. Да и где же еще лежать миллиону рублей, как не среди осенних, таких разноцветных листьев! Максимка не раз уже находил на улице деньги - когда гривенник, когда рубль, а раз даже нашел пятерку. И если валяется посреди улицы пятерка, то ведь должен же где-то лежать и миллион!
       Если бы Максимку спросили, почему именно миллион, он ответил бы: потому что миллиона хватило бы на все. На мяч, на велосипед, на джинсовый костюм, на электронную игру, на новый телевизор. На мамино зимнее пальто (говорила соседке о нем сто раз), на новую мебель.
       С той поры, как уехал куда-то надолго отец, Максимка на все свои просьбы "купи то, купи это", слышит в ответ:
       -Нету денег.
       -Подожди...
       -Вот скоро буду зарабатывать...
       И что за беда такая - нету денег! Обязательно нужно зарабатывать! Это ж столько ждать! Деньги ведь можно просто найти!
       Надо только поискать хорошенько - никто не занимается этим специально.
       И Максимку все две недели можно было увидеть на улице, где он ходил и ходил, разгребая ногами листья.
       Но вот листопад кончился, листья смели в кучи, кучи уложили в мешки, а мешки увезли. Если бы под ними был миллион, Максимка бы узнал о нем.
       Когда в очередной раз Максимка попросил маму купить велосипед, а мама опять ответила, что нужно подождать, Максимка ждать не согласился. Он сказал, что заработает на велосипед сам.
       У их соседа, поэта, вышла книжка стихов. Поэт пришел домой - Максимка как раз возился с поэтовой маленькой дочкой, Ладой - и с порога еще швырнул в комнату, к люстре, розовую пачку денег. Деньги разлетелсиь по комнате, как осенние листья.
       Поэт поднял Ладку и подбросил ее к потолку.
       -Проси чего хочешь! - крикнул он.
       В тот же день Максимка решил, что будет отныне писать стихи. Он и написал их в тот же день. Вот что он сочинил:
       Я видел рощу золотую,
       Она стояла в октябре.
       Я был тогда еще видь молод,
       Ну а теперь совсем я стар.
       Максимка показал стихотворение поэту, поэт прочитал и похвалил. Он похвалил, но сказал, что детям денег за стихи пока еще не платят, даже за самые хорошие.
       Максимка, конечно, огорчился. Но он из тех людей, что огорчаются ненадолго. Он всегда изобретет что-нибудь еще. Нет велосипеда, и не надо...
       Во дворе есть беседка. Вернее, будет. Пока стоит ее скелет. Максимка достал где-то веревку (наверняка бельевую) привязал один ее конец к шпилю беседки, а на другом сделал петлю. Он встал на скамейку, схватился за веревку, сунул ногу в петлю и оттолкнулся. Он раскачивался, вылетая за пределы беседки, и вокруг неё собиралось все больше мальчишек (его примерно возраста).
       Качели во дворе были, но разве это качели! Они, можно сказать, девчоночьи качели, то есть благополучные и неопасные. То ли дело эти! На них качаешься, рискуя треснуться о стойку. На ннх можно проверить смелость - свою и друга. И это как раз то, что нужно мальчишкам.
       Мальчишки встали в очередь к Максимкиным качелям.
       Шпиль скрипел, беседка потрескивала и покряхтывала.
       И вот подошел черед Эдика, Максимкиного соседа. Он тоже сунул ногу в петлю, оттолкнулся... И на обратном пути ударился о стойку. Упал, его проволокло по грязному полу беседки - Эдик изгваздался, как, наверное, никогда до этого, набил синяк на скуле, на руках ссадины...
       Максимка, чуя плохой конец затеи, полез отвязывать веревку...
       Прибежала Эдикина мама...
       И Максимке попало. А был ли он виноват, скажите?
       Во дворе снег. Он случайно выпал вчера, белее его нет ничего на свете. Завтра снега уже не будет, поэтому им вовсю пользуются сегодня. Максима вынес во двор санки - старые, ржавые, половины планок нет. Он выжимает из санок все, подгоняя их и руками, и ногами, и воплями - и санки его самые быстрые.
       Из подъезда на лыжах показывается Эдик. Лыжи стучат, палки высекают искры. Он ступает на снег, и лыжи разъезжаются. Лыжи новые, Эдик на лыжах впервые.
       -О! - счастливо кричит Максимка. Он бросает санки и бежит к Эдику. - Лыжи! Дай покататься!
       Эдик, еле держась на ногах, сопя и пыхтя, шествует мимо. Чистенький, аккуратненький, на новых лыжах Эдик. Не глядя на Максимку, он сообщает в такт своим неуверенным шагам:
       -Это мне... специально... чтобы я с тобой не играл... купили. Не дам...
       -Ну и не надо! - Максимка в самом деле нисколько не огорчен: взгляд его уже наметил что-то, а в голове мелькнула очередная идея.
       Он мигом составляет трое санок в "поезд", поезд, разогнанный множеством рук, катится далеко, весело - во дворе визг, крики, смех.
       Эдик, взобравшись на горку, съехать боится и с завистью смотрит на "поезд". Максимка о лыжах уже позабыл и не оборачивается в сторону Эдика.
       Эдик наконец решается и делает шаг вперед Его качнуло, он раскорячился - поехал. Одна лыжа тормозит, другую уносит - Эдик шлепается животом на снег. Подниматься он не спешит, словно поняв тщетность своих попыток научиться кататься на лыжах.
       Затем приходит то, что и должно было произойти. Эдик сам предлагает лыжи Максимке и, счастливый, садится на санки в "поезде". Вот он уже весь в снегу, пальто уже расстегнуто, Эдик без шапки, хохочет...
       А Максимка, отдав кому-то вторую лыжу, пытается съехать на одной...
       Открывается окно и на весь двор раздается:
       -Эди-и-к! Эдик! Боже мой!..
       Таков Максимка, человек, которому никогда не бывает - и не может быть! - скучно.
       Однажды я увидел в нашем дворе бой. Это был необыкновенный бой. Спорю на что угодно - никто из вас не догадается придумать такое. Два войска, надев на себя большие картонные коробки из промтоварного магазина, как латы, а маленькие, как шлемы, славно бились на асфальтовой площадке деревянными мечами.
       Максимка, самый маленький и верткий, сражался впереди. Стучали мечи, громыхал под их ударами картон. Максимка вопил:
       -Падай! Падай! Я тебя проткнул!
       Но падать в этом бою никто не собирался. Взрослые не оставливали бойцов - теми были приняты меры предосторожности: в шлемах были проделаны дырки для глаз, а концы мечей притуплены. А что до ссадин на руках, так они мальчишкам не страшны.
       Мужчины-доминошники, зажав в руке костяшки домино, так и не опустили первую кость - они смотрели на битву.
       Среди бойцов был, конечно, и Эдик - я это понял, увидав неподалеку его маму. Маленькая, худенькая, она круглыми от ужаса глазами искала своего Эдика среди одинаковых лат и шлемов. Каждый раз, когда на кого-нибудь обрушивался крепкий удар, она вздрагивала и неуверенно вскрикивала:
       -Эдик!.. Эдик!.. Эдик!..
       Я потом спросил у мальчишек, кто придумал надеть картонные коробки как латы?
       -Кажется, Максимка, - был ответ.
       -Сперва он, а потом и мы тоже, - была поправка к ответу.
      
       Возле Максимки всегда народ. То ли он опять что-то придумал, то ли что-то показывает с таинственным видом (фонарик, например, который "в темноте еще лучше светит"), то ли Максимка рассказывает.
       Рассказывает он так:
       -А вот у нас в Темир-Тау...
       Или еще так:
       -А! Вот у нас в Темир-Тау...
       Я, услыхав как-то Максимкино "Темир-Тау", усмехнулся: "Живет здесь уже третий год, что он там помнит про "Темир-Тау"...
      
       У меня могут спросить, с какой целью я рассказываю о мальчишечьих выдумках-придумках, проделках и проказах, и может ли быть в них хоть какой-то толк для других?
       Есть, и еще какой!
       Только об этом нужно рассказывать подробно.
      
       В это утро мне захотелось уехать.
       Я проснулся в это утро и понял, что я если сегодня куда-нибудь не поеду - хоть куда! ненадолго! во что бы то ни стало! - со мной случится что-то нехорошее. Может быть, я разругаюсь с начальством... Или еще с кем-то... Или вообще уволюсь работы... Или...
       Такое настроение у взрослых бывает. Оно называется "надо сменить обстановку".
       Чаще всего, взрослые так никуда и не уезжают. Их, во-первых, не отпускают на работе.
       Целый день взрослый переживает свое желание уехать. Говорит о нем с приятелями, которым это настроение тоже знакомо. И, наговорившись всласть, отводит, что называется, душу и вечером приходит домой почти в обычном своем состоянии.
       А я - я ходил по квартире, бормоча странное слово "вочтобытонистало". С ним умывался, завтракал, одевался, запирал дверь и спускался по лестнице.
       И все время перебирал в уме города, куда мне хочется поехать.
       Поехать хотелось туда, где я оставил - там какой-то свой день, там - неделю, а там - даже несколько лет жизни. Тот город, надеялся я, вернет мне хоть немного из того, что я в нем оставил. В том, оставленном там и сям, была сегодня нужда.
       Ну и вот, почти уже решив, куда я поеду, и сказав про свою работу "Будь что будет!", я ступил на крыльцо дома, где жил. И в ту же секунду остановился. Потому что на крыльце был нарисован меловой круг, а в середине его написано слово "Воронеж".
       И прямо от крыльца начиналась железная дорога, она - рельсы и частые шпалы поперек - была нарисована мелом на асфальте. Дорога сворачивала в проход между домами и исчезала за поворотом.
       Оказывается, чуть сделав шаг во двор, я очутился на вокзале!
       Оставалось сесть в поезд.
       Так я и сделал. И через мгновение двинулся по белой железной дороге, не зная, куда она меня приведет и чем окончится мое путешествие.
       Через тридцать шагов (а может, через пятьсот километров?) я увидел Киев. Это был меловой кружок, в котором было написано "Киев".
       Я остановился над кругом. Этот город я знал и мне всегда хотелось побывать в нем еще.
       Я стоял над кругом и видел то знакомую улицу, то дом, то блеск широкой реки и далекую желтую полоску пляжа, то брусчатую мостовую... Киев был то летним солнечным, то зимним снежным; передо мной вдруг открывалась дверь в знакомом доме, в прихожей загорался свет и мой друг, удивляясь и улыбаясь, протягивал мне руку...
       Я снова был в Киеве. К нему привела меня белая железная дорога...
       Потом рельсы свернули на мостовую. Они нырнули под автобус, стоящий на улице, - мне пришлось его обойти, - и пролегли (так, кажется, принято говорить о рельсах?) пролегли дальше.
       За автобусом я увидел "Ригу". В Риге я не бывал бывал, Риги я не видал.
       Тогда я вспомнил товарища по службе на флоте.
       Его звали Ивар. Он не был похож на других прибалтов, которые стояли на правом фланге роты, - здоровенные, не очень складные, медленно и неправильно, но верно говорящие парни. Ивар не был похож на них - небольшого роста, изящный, быстрый на ум и на слово... Если он возвращался в часть после увольнения подвыпив, он переходил на латышский, бешено сужая глаза... Я повспоминал, стоя над меловым кругом, Ивара и себя заодно, свою службу на море...
       Сразу за Ригой был Львов. Во Львове я боролся на больших юношеских соревнованиях по классической борьбе. Я занял тогда второе место.
       Конечно, я постоял над "Львовом". Мой взгляд бегал по улицам города, похожий, может быть, на солнечного зайчика.
       Второе место... из семнадцати, между прочим. Я проиграл только Зимину, по очкам, и то свалил его под конец, тот еле выкарабкался, а в остальные минуты стойки грубо "оттолкался". А я еще не знал, что "оттолкаться" - тоже прием борьбы...
       Но не это, не второе место (хотя оно тоже важно) было главным тогда.
       На соревнования во Львов меня провожала Она. Та самая, в кого я был впервые и сильно... Я учился в девя...
       -Дядя, скажите, пожалуйста, который час?
       Я оглянулся. На железной дороге стоит мальчишка, локти его прижаты к бокам, он чуфыкает - спускает излишки пара. Он паровоз, поезд и пассажир.
       -Двадцать минут девя...
       -Спасибо!
       Мальчишка зачуфыкал чаще - чуф! чуф! - и поехал; ранец на его спине запрыгал.
       А следующий город был Москва! Москва у нас и позади, и всегда впереди - ведь мы в ней обязательно еще побываем, поэтому я улыбнулся, помахал рукой Москве и поехал дальше, прямо в знакомый мне Петербург, который, конечно, был в десяти шагах.
       В "Петербурге" меня ожидал всего один вечер - но зимний, на катке, разлитом в парке, и песенка меня ждала, которую я там впервые услышал... Я оглянулся и тихонечко ее спел, стоя над меловым кругом, где сейчас расположился каток - не всю, два куплета...
       После Петербурга железная дорога сворачивала к школе.
       Вот оно что!
       Кто-то, какой-то человек. которому скучно просто так, пешком идти в школу, взял да и провел к ней железную дорогу. Белую железную дорогу со множеством шпал. Теперь он ездит туда на поезде! И останавливается в чем-то запомнившихся городах.
       Я свернул к школе. Здесь рельсы заканчивались. Дорога упиралась в круг, а в нем было написано "Темир-Тау".
       -Тим-там! - сказал я. Я теперь знал, кто нарисовал дорогу. Это, конечно, Максимка. Он уже давно в Воронеже, но о своем Темир-Тау помнит.
       Я стоял над меловым кругом и думал, что Максимкин Темир-Тау значит для него ничуть не меньше, чем для меня мой Львов и другие города, и что семилетний мальчишка тоже кое-что оставил в своем Темир-Тау - то, что ему время от времени остро необходимо.
      
       Я пришел на работу, опоздав минут на сорок, но пришел с такой улыбкой, что начальству и в голову не пришло спрашивать меня об опоздании.
       А спросить об причине улыбки начальство не догадалось.
      
       ГОРОД ДЛЯ АЛЕНКИ
      
       Мама у Аленки гример. Она работает в театре.
       Каждый гример немного художник. Один больше, другой меньше. Каждый гример учился в театральном или художественном училище, рисовал, писал этюды, возможно, ему говорили, что у него есть талант художника. Или - что в нем пропадает талант художника.
       Но гримеры чаще всего - скромные люди, и хоть они и верят, что в них есть (или пропадает) талант художника, за кисть берутся редко или никогда не берутся.
       Разве что в крайнем случае.
       Аленка заболела. Маме позвонили из школы на работу и сказали, что у Аленки высокая температура.
       Аленка с мамой живут вдвоем в однокомнатной квартире.
       Третий день у Аленки жар, третий день мама не ходит на работу.
       А в этот вечер температура поднялась сначала до тридцати девяти, а потом и выше. Маме стало страшно. Как бывает страшно мамам, когда у аленок тридцать девять и выше, не расскажешь. Ни пером, ни кистью.
       Когда приехала "скорая", у Аленки было сорок градусов. Врач осмотрела ее горло и сказала:
       -Страшного ничего нет, - Лицо у нее было спокойное и усталое. - Давайте ей пирамидон с аналгином - это сбивает температуру. И компрессик на лоб. А мы сделаем укол...
       Двое молодых санитаров стояли в дверях и смотрели на Аленку, на маму, на комнату - на парики на стене, на букет желтых и красных кленовых листьев в вазе. Они за ночь бывают в десяти, наверно, квартирах и все у разных людей. Им интересно смотреть, как живет тот или другой. Кто шофер, кто писатель, кто продавец, кто директор, а кто, может, и просто пьяница.
       Потом они все ушли, и Аленка и мама снова остались одни. Аленка пылала. Она сама чувствовала, как у нее горит лицо. Странно только, что ничего не болит да и лежать ей не хочется. Она даже не понимала - что страшного в температуре сорок. Наоборот: ей хочется разговаривать, играть... Хочется говорить с мамой о враче, у которой из-под халата выглядывало такое старенькое пальто. И почему сразу три золотых кольца? И почему она прошла в комнату, не сняв в прихожей сапог? Ведь все снимают...
       -Молчи, Аленушка, молчи, - говорила мама, - помолчи хоть десять минут.
       Аленка помолчала и ей захотелось спать. Она закрыла глаза. И тут же открыла, потому что у нее закружилась голова.
       -Мама, - лампа!
       -Что, девочка?
       -Лампа качается... ой! - Аленка заплакала.
       -Что, родная, что с тобой? А? Ну говори же!
       -Паук! - закричала вдруг Аленка. - Я боюсь! Убери его! - Она смотрела на потолок: пауки были ее постоянным страхом.
       Аленка бредила.
       Потом она, кажется, ненадолго потеряла сознание, очнулась, открыла глаза.
       -Мама, - город, - сказала она, показывая на стену.
       Мама снова испугалась.
       -Нет, девочка, нет.
       -Город, - упрямо сказала Аленка, - смотри - город!
       Мама посмотрела. После недавней собственноручной побелки в стене проявилось множество трещинок, сплетение линий.
       -Вон дом - видишь? А вон башня, - показывала пальцем Аленка.
       Мама увидела и дом, и башню. Аленка была в сознании. Дом и башня были из тридевятого царства.
       -А во-он еще башня, - показывала Аленка. - А прямо перед нами - дом. Большой. Красивый... Мама, - такой город!
       -Аленушка, давай компрессик сменим? Повернись на спинку...
       -Я хочу смотреть на город.
       -А спать ты не хочешь?
       -Я боюсь... Мама, покрась вон ту крышу, вон - видишь?
       -Как - покрась? Чем?
       -Красками, мам. Покрась.
       -Но ведь это же стена, девочка.
       -Ну и что. Это город, город! - Аленка перевела глаза на маму; глаза наполнялись слезами.
       -Ну хорошо, сейчас, только дай я сменю компресс...
       Краски у Аленки были хорошие - "Нева", в тюбиках. И кисти тоже - мама купила их в художественном салоне.
       Мама приготовила воду, вырвала лист из альбома для рисования, взяла коробку с красками.
       -А какого цвета крыша?
       -Мам. Я не знаю... красная. Придумай сама. Какую хочешь. А другую сделай зеленую.
       -Где крыша?
       -Вон - разве ты не видишь?
       -Я буду рисовать, а ты пока поспи, ладно?
       -А ты меня разбудишь, когда нарисуешь?
       -Конечно, девочка, ты только спи.
       Аленка закрыла глаза.
       Мама выдавила из тюбика краску, другую, обмакнула кисть в воду.
       В самом деле - целый город. Как это она раньше его не видела? Крыши, стены, окна. Улицы, деревья - рисунок был. С чего начать?
       -Мам, ты рисуешь?
       -Рисую.
       Мама наклонилась и тронула кистью стену.
       -Рисую, девочка, ты спи.
      
       Похоже было, что город, чуть видный в предутренних сумерках, серый еще и прозрачный, раскрашивается восходящим солнцем, - это сравнение пришло на ум Валерии Александровне, когда она покрыла скат крыши розовой краской; оно и подсказало ей, каким должен быть город: раннеутренним.
       Аленка спала тяжело; дышала неровно, часто. Стонала, ворочалась, всхлипывала. Потом проснулась.
       -Мама, - паук! Паук!
       И вдруг увидела город.
       -Какой красивый! Мама, рисуй!
       Мама сменила компресс, измерила температуру: тридцать девять. Дала таблетки.
       -Мама, рисуй.
       -Буду, буду, а ты закрой глаза.
       -Хочу смотреть.
       -Поспи немного, а когда проснешься, он будет еще лучше.
       -Я хочу смотреть.
       Аленка не была капризной девочкой, но она была больна.
       -Но, девочка, ты же знаешь, что художники не любят рисовать, когда на них смотрят. И потом, пусть это будет как в сказке - помнишь? - за одну ночь был готов дворец. Ты закрой глаза, а когда откроешь, будет целый город. Договорились?
       -Да, - сказала Аленка. Она устала от разговора. Губы у нее обметало.
       Работая, Валерия Александровна увлеклась. Аленка спала.
       Город уходил в глубь стены. Над ним голубела полоска моря. Над морем всходили горы розовых облаков.Прямо у пола начиналась брусчатая мостовая.
       Город, заметила вдруг Валерия Александровна, получался очень тихий. В нем слышно только Аленкино дыхание. Валерия Александровна обрадовалась, когда отыскала в нем чуть заметный контур человека на улице. Она тронула его кистью, раз-два - человек пошел, шаги его отдавались в стенах домов.
       -Мама, это кто? - Аленка опять проснулась.
       -Человек. Ляг, Аленушка, тебе нужно еще поспать.
       -Он идет к нам... Мам, а он кто?
       -Ну... врач. Это врач, девочка.
       Аленка задумалась.
       -Нет... Опять таблетки пить. И уколы. И врачи приезжают на машине. Пусть это будет не врач. Пусть это будет лучше дядя Даня.
       Дядя Даня был их с мамой знакомый. Больше Аленкин, чем мамин.
       -Пусть, - согласилась мама. - Это будет дядя Даня; ложись, Аленчик, поспи еще, солнышко...
       Аленка уснула (надолго ли?), и Валерия Александровна снова осталась как бы одна в комнате. Было тихо, тикали часы. Шел пятый час ночи. Валерия Александровна, чувствуя усталость, села - впервые, показалось, за ночь. Стала смотреть на город.
       Моментами ей представлялось, что маленький и привычный мирок их комнаты исчезает и она стоит на каком-то высоком балконе и смотрит на город перед ней. Она и стояла когда-то на таком балконе и смотрела на город, - сейчас то почти уже забытое маленькое событие вспомнилось.
       Она тогда училась в театральном училище, была худой некрасивой девчонкой (красивее-то она, правда, и не стала) и на высокий балкон попала вместе с хорошенькой своей подругой Иркой, за которой ухаживал парень, хозяин квартиры с этим балконом.
       Дом был "старый" - с мраморными полуосвещенными лестницами и дубовыми перилами, с высокими дверьми и лепниной на потолках комнат, с изразцовыми печами и камином, с темным выщербленным паркетом, с тусклым светом большой старой люстры.
       Дом стоял в толпе таких же старых домов и старых высоких деревьев; оранжево и желто светились высокие окна; на "глухой" стене одного из домов было небольшое окно, которое притягивало к себе той грустью, что возникает, когда представляешь там человека, похожего своей одинокостью на тебя, или когда читаешь сказки Андерсена. А потом ей показалось, что эти высокие дома сродни чем-то старым книгам с пожелтевшими страницами.
       Она тогда вышла на балкон и долго стояла одна. Города отсюда было видно много, и ее существо вбирало его в себя, как фотопленка вбирает в свою плоть свет и тени.
       Она завидовала тому, кто может часто выходить на этот балкон и думать, глядя на город, думать и владеть им, населять кем и чем хочешь - людьми, событиями, музыкой и счастьем, обидой, которую легко выплакать...
       Она уже совсем забыла обо всем этом, а сейчас вспомнила, да так живо, что кожи словно бы коснулось тепло того вечера, а сознания - его грусть. Вспомнила, как спускалась - одна - по мраморной лестнице, как дрожали губы, а внутри разливалось что-то горькое.
       Неужели на стене тот город, город ее грусти? Да нет же, чепуха! Чушь, чушь! Просто у нее сейчас такое настроение - как будто ее кто-то обидел. Ну конечно: Аленкина болезнь, ночь не спала, устала... Город совсем другой. Другой! Она увидела его, когда однажды приехала с каникул рано-рано утром.
       Город был чист, тих, прохладен и пахнул молоком.
       Она шла по улице, испытывая радость от того, что, оказывается, впервые за свою жизнь видит утро города - такое: когда все еще спят, когда он не наполнился шумом, грохотом, лязгом металла, машинами и их гудками, спешащими людьми, пылью, солнцем. Когда он пахнет еще молоком, когда краски его мягки и окна доверчиво открыты...
       Конечно, она рисовала этот город!
       А впрочем, какое это имеет значение! Аленка попросила - и вот она нарисовала город на стене. Аленка больна! Она нарисовала город, какой знала и какой ей нравится - южный город с полоской моря над крышами. Город, где она училась. Город, который она мечтала написать акварелью, но все не решалась. И вот наконец решилась...
       Усталость вдруг стала тяжелой, как свинец, а сна еще не было. Валерия Александровна сидела, опустив руки, глядя на город и уже не видя его.
       На улице прошумел, мчась на всех парах, первый троллейбус.
       Пропел с чьего-то балкона пленный петух.
       Хлопнула внизу дверь подъезда.
       Надо закрыть тюбики, чтобы не засохла краска. И вымыть кисти. Сварить кофе?
       Аленка спит уже второй час, не просыпаясь. Может, миновало?
       ...И чего она только не напридумывала!
       Это ведь просто город для Аленки! Он из сказки, из тридевятого царства. Просто город для Аленки.
       Валерия Александровна встала и подошла к дочери. Потрогала лоб - прохладный! Спала температура, спала! И дышит Аленка ровно, глубоко. Только ямка на горлышке неспокойна. И губы сухие, измученные.
       Валерия Александровна раскрыла свою постель, разделась, легла. Вытянулась - и бросила взгляд на город на стене.
       Что подумают?! Надо забелить. Конечно, забелить...
       Впрочем, как Аленка скажет. Это ведь теперь ее город.
      
       С О Р И Н К А
      
       Снег был мокрый и падал быстро, как дождь. На тротуаре он сразу становился сырым тяжелым слоем.
       Кто-то прошел по улице за несколько минут до него и оставил в снегу темные вмятины следов - частая их цепочка разделяла тротуар надвое.
       "Так мог идти либо озябший человек, либо тот, кто торопился, невольно отметил он. И, ступив в чужой след раз и другой, - высокий, худой, неуклюжий, - зашагал по ним, стараясь зачем-то повторить походку прошедшего до него человека.
       "Он, скорее всего, небольшого роста, у него крепкое красное лицо, какие бывают у моряков, глубоко сидящие глаза... Он не оглядывался, не смотрел по сторонам, а шел быстро... Нет, он не озяб - он спешил. Но куда можно спешить в это утро?"
       Идти чужой походкой трудно, и когда ему, чтобы удержаться в следах, пришлось взмахнуть руами, он оглянулся. Так и есть - на другой стороне улицы остновился какой-то прохожий. Остановился и с видимым осуждением уставился на него.
       "Что это с ним? - говорило выражение его лица и поза. - Будто бы приличный человек, а ведет себя, как мальчишка... А может быть, он пьян?"
       Ничего другого, конечно, он не мог предположить!
       Не желая давать пищу неумным домыслам, он соступил со следов и пошел рядом с ними.
       Еще раз оглянувшись, он сравнил свои и чужие следы. Боже, какими странными ему показались собственные! Шаг был в полтора раза шире, чем у того человека, но до чего неровной была его походка! Вправо, влево - действительно как пьяный.
       Мысль, рожденная ровной цепочкой следов на снегу и собиравшаяся прошествовать за человеком с крепким красным лицом, по всей видимости, моряком небольшого роста (но не коротышкой), ушла. Но оставила настроение, состояние, похожее, может быть, на то, что только что было надкушено яблоко (оно хрустнуло, треснуло под зубами, брызнуло в нёбо соком...). Надкушено - и уронено. А вкус его еще несколько мгновений держится во рту.
       Настроение это, однако, улетучивалось. Домысел прохожего приник в него резко ощутимым холодком, заставил зябко поежиться и какой-то долей сознания признать странным и нелепым свой эксперимент со следами на тротуаре.
       -Это должно продержаться недолго, - успокоил он себя. - Стоит подумать о чем-то другом...
       Его мысли - то ощутимо теплые, как каминное излучение, то холодные, как осенний ветер, напавший из-за угла, - сотавляли день. Первые обогревали душу и тело, вили в нем, как птицы, гнезда, размножались. Вторые - соперничали с первыми, разметая все, что было построено непрочно.
       Цепочка следов повернула влево, он проводил ее глазами, оставив неприятный эпизод и все мысли, связанные с ним, позади вместе с рисунками двух походок, одной - быстрой, целеустремленной, другой - воскресной, неторопливой, неровной. Мокрый снег поспешно заполнял темные впадины следов.
       "Вещи добрее нас, подумал он через мигуту, только случай или недобрый умысел заставляет их совершать зло. Они прямолинейны и прямодушны. И расположены к нам. Они отзывчивы и доверчивы..."
       Этим, пожалуй, немного неожиданным рассуждением он быстро загородился и от глупого прохожего, и от того, что обращает на себя внимание как камешек, скакнувший в башмак, или капля воды, упавшая с дерева и скользнувшая за воротник. Привычное состояние доброжелательности ко всему встречному - будь то человек или кошка, которая, пропуская тебя, жмется к стене, или негодующий на непогоду водосточный желоб - живой заинтересованности к происходящему на улице и в себе, вернулось к нему.
       Было, повторяем, воскресение. В этот день, с утра, он отдавался во власть вещей - всего, что его окружало. Вещи становились его собеседниками, он разговаривал с ними, слушал их, наблюдал, они оживали под его взглядом и, в свою очередь, начинали разговаривать меж собой.
       Сегодня все заменил снег. Снег, белый ватный слой, мгновенно темнеющий под подошвой, хлопья снега, садящиеся на воротник пальто, грудь и рукава; коснувшись носа или щеки, снег обдавал колючим холодком, холодком поднебесья.
       Стена внизу, на границе со снегом, была темна от воды. А на самом снегу оставила следы кошка. Она шла у самой стены, осторожно ставя лапки, выбирая для каждого шага местечко. Везде под лапками тут же проступала вода. Кошка, очевидно, принюхивалсь, выйдя на улицу под снег, - принюхался и он, чтобы услышать резко-свежий запах тающего снега, наполнившего воздух запахом воды, известки, пруда... На миг увидел пруд, темную глубину воды, шевельнувшиеся в глубине лохмы водорослей...
       Снег собрался на изгибе водосточной трубы; труба гремела под тяжелыми каплями, падавшими свысока, вздрагивала, лила клокочущую струю; снег лежал на трубе лепешкой, он темнел на глазах, тая, словно труба была горяча...
       Кто-то обогнал его, кто-то встретился - он видел только полы пальто, руку в перчатке, шагающие ноги, спину, по которой скатывались, оставляя меловой след, крупные снежинки.
       Простучала по мостовой карета - его обдало запахами: мокрой лошадиной шерсти, кожаной, тоже мокрой, упряжи, мокрого металла, дерева; он почувствовал и, что карета пуста, и поднял голову, чтобы убедиться в этом. Карета, накренившись на повороте, скрылась, стук ее колес по брусчатке мостовой удалялся, глох.
       Капало с балконов и вывесок; всюду в снегу темнели пробитые каплями ямки. Тут он вздохнул почему-то; и сразу же подумал, что это первый свободный вздох за все утро. В груди теснило, чего-то не хватало, а вот когда он посмотрел вслед карете, вздох получился свободный.
       Почему?
       Он еще раз посмотрел туда, где скрылась карета, и вспомнил, что точно так же вздохнул вчера, когда проводил гостей - незнакомых, неожиданных...
       Они приехали в 3 часа пополудни и говорили, почти не умолкая, до вечера: мать и две дочери. Был вначале и отец дочерей - высокий, полный, непроницаемое и навсегда чужое лицо, запертое, как дверь, заученные, ничего не значащие слова приветствий: "Мы познакомились у Н; я воспользовался вашим приглашением - моя супруга и дочери умоляли меня..." Он был и не был: хозяин дома интересовал жену и дочерей, а сам он занят другими делами, он коммерсант. Коммерсант обошел показываемые ему комнаты, потрогал стулья, скользнул глазами по обоям, в секунду оценил мебель; прищурившись, взглянул в окно - на дом напротив; покашлял, почесал щеку, постоял в дверях кабинета, где на столе в беспорядке лежали бумаги, раскрытые книги... Он еще покашлял и почесал на этот раз нос, словно это могло помочь ему понять далекое от его ума дело хозяина дома или хотя бы отгоняло смущение при виде того, что было чуждо ему. Потом кашлянул решительнее, еще раз - и откланялся, извинившись: у него так много дел на сегодня!..
       Одна из девушек - темные внимательные глаза, - старшая, была приятна ему. Он все время чувствовал на себе ее взгляд, и сам время от времени взглядывал на нее.
       Она чуть заметно морщилась, видя бесцеремонность матери и младшей сестры - их поведение было расчитано совсем на другого человека! Сестра не чувствовала хозяина дома, нисколько! Он улыбнулся ей, сказав улыбкой: я понимаю вас; я понимаю и их; давайте потерпим - ведь теперь нас двое.
       Эта связь, это понимание без слов было прекрасно, оно было даже лучше слов! Стоило ее установить, и стало легко, и стало даже интересно принимать гостей.
       Младшая была прехорошенькая, она жаждала очаровать хояина; она, конечно, и не подозревла о его поистине дьявольской наблюдательности и способности к быстрым, холодным и точным умозаключениям, - она взяла неверный тон, напропалую кокетничая с ним, буквально обрушив на него свой щебет, ужимки, мелькание ручек, подвижность глаз, гримасы - этот кругленький ротик, открытый будто бы в изумлении от каждого его слова, хлопание длинными ресницами, хохоток и поминутное оборачивание к матери:
       -Не правда ли - это прелестно...
       Вскоре старшая поняла, что хозяин просто-напросто наблюдает за сестрой, - это немного обидело ее; но и любуется ею, как, может быть, актрисой, верно ведущей роль хорошенькой и кокетливой простушки. Он немедленно заметил обиду и упрек в глазах старшей и, незаметно кивнув, перестал наблюдать. Она показала глазами,что это приятно ей.
       Потом он угощал их чаем; младшая по-прежнему щебетала, отпивая крохотные - меньше просто невозможно - глоточки, а пальчик ее, розовый мизинчик, торчал, как гуттаперчевый. Старшая все ждала от него слова, обращенного только к ней, подтверждающего их образовавшуюся связь, и не могла дождаться. Видимо, и он искал это слово, от теперь был задумчив, щебет уже не мешал ему. Младшая спросила, что он пишет сейчас, чем были заняты его мысли в этот день. Он встрепенулся.
       -Мои мысли... - тут он посмотрел в строну старшей, трнул взглядом ее глаза. - Вчера я увидел в снегу... розу. Это был лоскуток красного шелка, но мне он показался лепестком розы. И мне ужасно захотелось - я бы все отдал за это - увидеть сейчас, в это время, розу...
       За столом примолкли. Ротик младшей снова стал кругл - для очередного "Ах, маменька!", мать повела глазами в ее сторону, проверяя, приготовилась ли та восхититься.
       -Я поднял лоскуток со снега и подержал его на ладони. Неподалеку дети катались на санках, они кричали, смеялись, падали, бросались снежками... Я подумал вдруг... Я подумал... - он быстро глянул на старшую сестру. - Нет, я не знаю, о чем я подумал. - Он замотал головой. - Я почувствовал, что... вам, конечно, знакомо это ощущение, - сказал он комплимент всем троим, - когда в душе зарождается нечто, не имеющее пока формы, даже очертаний, - это только предчувствие чего-то, того, что вот-вот придет к тебе... Нет! Держа на ладони алый лепесток, по каким-то признакам я узнал, что оно уже пришло! - говорил он, глядя в лицо старшей. - Но, только что зародившееся, оно не владело еще ни одним словом нашего языка, - да и разве все подвластно слову? - но оно уже было во мне, оно шевелилось, ворочалось - оно жило! Я ощутил его в себе, как, возможно, женщина, которая зачала...
       Боже мой! - повернулся он ко окну. - Боже мой! Мы, люди, существа, способные любить и творить, мы, женщины и мужчины, мы одинаково, наверное, ощущаем зарождение в себе нового существа - ребенка или поэмы!
       -Как прекрасно вы сказали! - воскликнула мать, восхищенно и пристально глядя на него. - Как прекрасно!
       Он сказал то, ради чего они пришли к нему.
       Он смутился. Он понял, что это было то, ради чего они пришли к нему, и замолчал. Обеспокоенно глянул на старшую и убедился - глаза ее были опущены, - убедился, что не ошибся. Он вдруг перестал чувствовать того, кому он начал говорить, увлекся и позволил себе эту пышную - как стыдно! - расчитанную на аплодисменты фразу.
       Теперь он уже не задерживал гостей, когда мать в очередной раз сказала: "Ах, мы виноваты перед вами - мы отняли у вас целый день!" Да и женщины стали собираться по-настоящему. Он вышел их проводить и, прощаясь, успел сказать старшей: "Извините". Она вскинула на него глаза, изумившись, потом, поняв, просияла. Карета отъехала, ему махала рукой младшая, он отвечал. Вздохнул, когда карета удалилась, и вздох был вздохом облегчения и сожаления одновременно.
       Он вздохнул и сейчас, когда удалилась эта пустая карета, и не знал вначале почему, а, пробираясь по цепочке памяти, вспомнил.
       Вчерашний день и гости - все это отложилось в его сознании набором картинок и звуков: он видел то кокетливое движение обнаженной по локоть девичьей руки, то полуоткрытый ротик... вдруг - взгляд темных глаз, отрезвляющий его; блеск столешницы, шелест одежд, птичье щебетание голосов, себя, вовлеченного в эту суету, наклонившего голову и слушающего щебет, готового что-то ответить; случайный свой взгляд в окно на воробья, севшего на заснеженную ветку дерева и осыпавшего снег...
       Но чаще он видел на себе строгий взгляд темных глаз старшей сестры, глаз, ждущих от него Слова, обращенного только к ней, слова точного, умного, далекого от всех тех слов, которых он множество произносил в тот день, - слова Творчества. Он так и не сказал его вчера.
       Он шагал по улице, по белому тротуару в темных впадинах следов и черных точках капель, упавших с деревьев и балконов; снег шел то мелкий и быстрый, как дождь, то падал хлопьями, медленно покачивающимися в воздухе. Он шагал, минутами не зная куда, - просто шагал навстречу падающему снегу. Когда он выходил из дома, он помнил, зачем вышел, потом забыл, отдавшись случайным мыслям. Да, куда же он направлялся? Что хотел увидеть? О чем думать, шагая?
       Вот что - он хотел видеть снег. Он увидел утром, глянув в окно, что падает снег, и тут же решил, что пойдет на прогулку. Зачем-то ему нужен был снег...
       А еще ему нужна была та крупинка, с которой в насыщенном растворе начинается кристаллизация, - крупинка чуда.
       Его творчество всегда начиналось с этой крупинки.
       И сегодня он вышел, чтобы найти ее, увидеть.
       Сквер привлек его внимание, он свернул туда. Здесь, на белом, не было ни одного следа; ветки деревьев сгибались от снега; в сквере от снега было светло и холоднее, чем на улицах - здесь обосновалось маленькое царство зимы. Он сделал шаг, другой - остановился, дивясь белизне вокруг. Услышал тишайший шелест - это был шелест падающего снега.
       Чугунная ограда была мокрая, блестящая и оттого казалась еще чернее.
       Недалеко от занесенной снегом клумбы стояла скамья. Взгляд его, коснувшись скамьи, остановился. Боже, как роскошно лежал на ней снег! Спинка, сидение - все было из снега, идеально - снежинка к снежинке - легшего на скамью, чтобы превратить ее в пышный белый диван, который под стать разве что королевским покоям. Осбенно поражала нетронутость его покрова и - невозможность прискоснуться к нему, нарушить идеальную чистоту, тончайший узор снежной ткани.
       Он оглянулся, ища чего-то, что не имело еще точного названия, - увидел на снегу сухую ветку. Взял ее, вернулся к скамье и... нарисовал на снегу под ней очертания подошв двух невесомых туфелек - словно кто-то, неслыханно легкий сидел на скамье, не нарушив ее покрова. И в одно из мгновений, пока он рисовал, ему почудилось, он увидел, что не в сквере он, где на ветках деревьев лежит снег, - а стоит в одной из комнат какого-то дворца у снежно-пышного дивана, ожидая, что вот-вот войдет в комнату высокая и прекрасная женщина, и он, взглянув на нее, низко опустит голову...
       И он знал уже: все, о чем он сейчас подумает, будет видно ясно и далеко. Все, что он видит сейчас, обретет форму слова... Он поднял голову к небу, прямо под падающий снег. Широко открыл глаза, почему-то представляя себе поверхность воды, в которой гаснут белые хлопья... Мгновенный холодок кольнул его, он вздрогнул, глаз заслезился... Он зажмурился, заметив перед этим, как исказился вдруг видимый мир... И пока снимал перчатку, доставал из кармана платок, чтобы протереть заслезившийся глаз, пока тер (улыбаясь), он уже словно бы читал возникшую перед глазами страницу - о злом зеркале тролля, которое, однажды разбившись, разлетелось на миллионы, биллионы осколков, и осколки его, крохотные и острые, случайно попадали людям в глаза, и человек с таким осколком в глазу начинал видеть все навыворот. И уже знал он, что осколок зеркала попадет в глаз мальчику и что рядом с ним будет девочка с темными внимательными глазами...
       Он видел все сразу, и этого всего было так много, что только успевай запоминать. Он пошел, пошел быстро, даже торопясь, не замечая больше ни стен домов, ни водосточных труб, ни снежного тротуара, он шел сквозь падающий снег, и снег этот был из новой его сказки, которая, знал он, называется "Снежная королева".
      
       ЧЕГО УЖЕ НЕ БУДЕТ
      
       ВОЙНА С КОРОЛЕМ
      
       Люде как молодому педагогу, способному и гораздому на выдумку, Тамара Алексанна, начальник лагеря, всегда поручала "оформление" не очень веселых дел. "Оформление" означало, что дело из унылого и беспросветного должно было превратиться в веселое и желанное.
       Придумать, как провести Большую Уборку, в которой лагерь нуждался, поручили Люде, и та пришла с вопросом в отряд.
       Это было не первый раз, когда воспитательница решала ту или иную задачу вместе с отрядом по принципу "ум хорошог, а два - лучше". Люда сообщала задачу - кто-то предлагал первый вариант ее решения. Его, как правило, отвергали, но умы уже начинали работать. Шла известная ученым "мозговая атака". Рождался второй вариант, третий... Наконец появлялся искомый. Он возникал будто бы неожиданно, выглядел странно, и его внаале отвергали. Но чем больше о нем думали, чем больше обкатывали, тем лучше он казался.
       Потом идея, готовенькая, разработанная до мелочей, преподносилась начальнику лагеря. Тамара Алексанна недоверчиво хмыкала, не соглашалась, называла идею ахинеей, чушью, бессмыслицей, но постепенно позиции сдавала, говоря, правда,. что доверяет ответственное дело Люде в последний раз, что надо быть круглой дурой и растяпой, чтобы на такое согласиться, и пр., но в конце концов с идеей соглашалась.
       Так было и на этот раз...
      
       в одно распрекрасное утро лагерь ожидал сюрприз. Две девочки из третьего отряда вынесли на середину площадки, где выстроились все отряды, странное и страшное чучело. Пока его несли, из него, как из дырявого мешка, сыпались разные бумажки, конфетные обертки, фольга и разноцветные тряпочки. За чучелом шел некто перемазанный, в рваном мешке с прорезью для головы, движениями сеятеля он разбрасывал перед собой всякий мусор, который доставал из старого ведра.
       Чучело утвердилось на колу в центре площадки, и по рядам пронесся гул. Он было в донельзя драной и заляпанной чем только можно скатерти, накинутой на плечи, подобно мантии, на голове страшилища сверкала корона из консервной банки от селедки иваси. Лицо страхилеса было бровасто, глазасто, зубасто, носато и бородато.
       Старшая воспитательница представила его так:
       -Трепещите, люди, трепещите и повинуйтесь! Перед вами король Мусор Десятый!
       Девочки крутнули чучело, и из него снова посыпались бумажки и тряпочки.
       -Нормально! - пронеслось по лагерю.
       Старшая сгустила голос, и даже у ворот была слышна тронная речь Мусора Десятого:
       -Я, король нерях, грязнуль и распустех, который правит лагерем вот уже десять лет, повелеваю: с этого дня, с этого часа, с этой минуты в лагере под страхом казни запрещается - мыться и умываться, причесываться, приглаживаться и пользоваться носовыми платами!
       -Годится! - одобрили все.
       -Запрещается, - зычно вещал самодержец, - убирать в палатах, застилать койки, наводить порядок в тумбочках, вешать одежду на спинки стульев, вытирать ноги у входа!
       -Клево! - послышалось тут и там.
       -Запрещается, - разносилось по линейке небывалое, - мыть после еды посуду и наводить чистоту в столовой! Пусть что-нибудь, - возвысил голос король распустех, - останется и мухам! Пусть мухи знают: здесь. а не где-нибудь их дом!
       -Класс! - грохнул народ.
       -Зато разрешается, - радостно провозгласил король, - сорить, валяться где угодно и в чем угодно, плеваться, кувыркаться, драться, швыряться всем, что под руку попадется, брызгаться, мазаться, сморкаться...
       -Ура-а-а! - Малышня из восьмого и девятого отрядов не выдержала и завизжала, запрыгала, поверив королю, а старшие то ли заулыбались, то ли заусмехались.
       -Разрешается и поощряется, - продолжал список свобод Мусор Десятый - девочки крутнули короля, и из него опять посыпались бумажки, а его приспешник выбросил из ведра еще горсть всякой дряни, - разрешается, поощряется и приказывается: писать углем на стенах, кидать в бассейн грязь и дохлых лягушек, ложиться на кровать в обуви... - Визга в младших отрядах Алина Сергеевна, увлекшись, не слышала.
       -Самые примерные неряхи, грязнули и распустехи, - гремел над линейкой голос короля, - будут награждаться воистину монаршей милостью: Мусор Десятый собственноручно... - самодержец с помощью девочки обмакнул правую руку в жестянку, что была в его левой руке, приспешник встал перед ним на одно колено, - собственноручно, - провозгласил на весь лагерь монарх, - совершит помазание лика отличившегося ко-ро-лев-ской грязью!
       Король щедро намазал щеки колепреклоненного, и тот благодарно и непривычно склонил голову до земли. Потом гордо поднялся: лицо его блестело разведенной, как тесто для блинов, жирной глиной.
       -И меня! И мне! И меня! - раздалось вдруг в восьмом и девятом отрядах, и к королю Мусору бросились, на ходу выпуская из-под ремней рубашки и лохматя волосы, несколько мальчишек. - И я неряха! И я грязнуля! И я! И я!..
       Старшая раскашлялась прямо в микрофон, и над лагерем громыхнул гром.
       -Ребята,- услышали все знакомый командирский голос Алины Сергеевны. - что вы делаете?! Назад! В строй! Мы должны объявить королю Мусору Десятому, извечному врагу нашего лагеря, непримиримую войну, - спешно разъясняла она, - а не вставать под его знамена! Нужно изгнать его с захваченной территории! Девочки, что вы стоите?
       Девочки стали спешно подбирать разбросанные по площадке бумажки в заранее приготовленные полиэтиленовые мешочки. Затем, вспомнив еще одно условие игры, замахали и зашикали на приспешника Мусора Десятого. Тот закричал, загогокал и, подпрыгивая на ходу, пробил строй и удрал. Девочки собрали мусор, выдернули короля из земли и бегом понесли его в сторону помойки за столовой.
       Линейка была уже не линейкой, не прямоугольником, а скорее всего, подвижным овалом. Она шумела, смеялась, перекликалась, радовалась, веселилась.
       -Смир-но! - раздалась знакомая команда. - После завтрака в лагере объявляется Большая Уборка! Это будет, - голос Алины Сергеевны снова приобрел командирскую уверенность, - война не на жизнь, а на смерть с королем Мусором Десятым и его войском! Его чучело, - голос старшей крепнул и крепнул, - будет торжественно сожжено со всем сором, собранным на территории лагеря!
       -А мазать? - послышались разочарованные голоса. - А мазать будут?
       Тамара Алексанна протянула руку к мегафону.
       -Мазать, - сурово сказала она, - не будут. Лучшим уборщикам объявят благодарность перед строем.
       Старшая что-то вспомнила и взяла мегафон у начальника лагеря.
       -Лучшим бойцам будет доверена честь поджечь чучело Мусора Десятого!
       И была в тот день война, суровая и беспощадная.
       Все встали под метлу, все ополчились на короля нерях и распустех Мусора Десятого и его войско, забросавшее лагерь бумажками, коробками, пустыми кульками, тряпками и тряпочками, конфетными обертками, разорванными на клочки письмами и неизвестного происхождения окурками.
       В палатах стирали пыль, сдирали с подоконников глину, из которой лепили все что угодно, мыли полы. Хлопали одеяла и простыни. В бассейне спустили воду. На кухне и в столовой гремели громы: там двигали столы, составляли стулья, чистили-блистили посуду. Громадные крышки кастрюль сверкали и звенели, как древнеримские щиты. Шум войны в лагере слышали, наверно, на шоссе, которое было за километр. Над полем битвы, крича, кружились вороны и галки.
       Король нерях стоял уже на костровой площадке и щерился на каждого, кто к нему подходил. Груда мусора у его "ног" росла. Уже приносили чуть начатые тетради, почти чистые блокноты, недописанные письма, открытки, газеты и журналы.
       Начальник лагеря наблюдала за полем сражения, как Наполеон при Аустерлице (20 ноября 1805 года - уточнил бы всезнающий Владик Цыпруш). Она посылала в бой все новые и новые отряды. Но когда к ней подскакала с донесением (не на коне) Люда, Тамара Алексанна успела ей сказать:
       -В вашей идее, доложу вам откровенно, голубчик, только одно рациональное зерно - сжигание чучела. Ради этого они собственные рубашки принесут. Причем, скорее, чем мусор. А насчет помазания грязью... - Тамара Алексанна покачала головой. - И как это я, старая дура, попалась на вашу удочку? Забыть, что они прежде всего поросята! Что именно грязь - ваше помазание - им понравится больше всего!
       Начальник лагеря отдала очередное распоряжение, Люда ускакала, а Тамара Алексанна долго еще стояла на возвышении, качала головой, слыша отовсюду пушечную пальбу вых-ло-пы-ва-е-мых! одеял, гром крышек на кухне и воинственные вопли мальчишек.
       Война закончилась к шести часам, и все стали спрашивать у начальства, когда будет сожжение короля. Торжество умудренная опытом Тамара Алексанна отложила на вечер, чтобы было эффектнее.
       За этот вечер к ногам короля было притащено столько всего, что он стоял по пояс в бумаге и тряпках. Тамара Алексанна вовремя распорядилась проверить, нет ли в этой груде того, что сжигать еще рано. Было найдено несколько целехоньких книжек, порванная на спине новая рубашка, одна просто грязная, носовые платки, носки...
       У забора рядом с лесом был задержан Алиной Сергеевной Дима Ларюшин, по прзаванию. Бубусик, тащивший в сторону лагеря огромную сухую ветку. Ветка была больше его в десять раз.
       -Откуда дровишки? - строго спросила старшая вожатая.
       -Оттуда, - Дима честно показал на забор, за которым подозрительно прошелестели кусты.
       -Ты понимаешь, что тащил мусор на территорию лагеря? И это в тот день, когда...
       -Я ведь для костра! - закричал Бубусик. - Чтобы сжигать короля! - Он поднял голову и посмотрел на Алину Сергеевну как на непонятливую - так воспитатели досадливо всматриваются в лица тех, чьи поступки или слова кажутся им необъяснимыми.
       Алина Серегеевна почувствовала, что за день устала.
       -Ты помогал убирать лагерь или так и проторчал весь день за забором?
       -Помогал, - смело ответил Бубусик. - Я все до единой бумажки, где мне сказали, собрал! И об стекло порезался. Вот! - Дима показал зеленый, как у лягушки, палец.
       -Оттащи ветку назад, - приказала Алина Сергеевна, - и иди умойся. Посмотри, на кого ты похож!
       Рубашка Димы была расстегнута до пупа, лицо - в грязных потеках.
       Ветка неохотно зашелестела назад, к забору. Старшая направилась было в лагерь, но ее дагнал голос Бубусика:
       -Алина Сергеевна! Алина Сергеевна!
       Старшая остановилась.
       -А может, мне не надо умываться? - Дима доверчиво взял ее за руку и снова заглянул в лицо.
       -Это почему?
       -Ну, я буду самый грязный неряха и, может, меня король помажет? И я ведь еще ветку в лагерь тащил, - вспомнил он последний грех.
       -Помазание отменено - разве ты не слышал?
       -Отменено, значит, - огорчился Бубусик. - Жалко... - Он так и не отпускал ее руки. - Ведь это знаете как смешно было бы, да, Алина Сергеевна? - Бубусик даже засмеялся, как бы репетируя будущий смех.
       Но старшая смех оборвала:
       -Вам лишь бы смешно! А то, что это негигиенично и вообще дикость - ты об этом не подумал? Я же об обмазании в шутку на линейке говорила.
       -Мы давно-давно не смеялись, Алина Сергеевна, - тяжело вздохнув, ответил на это Бубусик. Голос его был серьезен и по-настоящему печален. - Просто забыли, наверно, как нужно смеяться.
       -Что ты говоришь! - воскликнула старшая. - Как это - не смеялись? Вы - и не смеялись? Почему?
       -Причины сколько времени нету, - опять вздохнул Бубусик. - А без причины только дурачки смеются. - Дима развел руками.
       Какое-то время оба шли молча. Алина Сергеевна никак не могла найти нужного слова.
       -Вот хотите, - услышала она снова Бубусика, поспешавшего рядом, - вот хотите, я при вас попробую засмеяться? Увидите - ничего не получится. Ха-ха-ха! - скорее произнес он, чем рассмеялся. Прислушался к собственному "смеху" и сделал еще одну попытку: - Ха-ха-ха! Видите - не выходит! - заключил он горько. - И так у всех. У всего седьмого отряда.
       -Не притворяйся, пожалуйста, - на всякий случай сказала вожатая. - И не делай из меня дурочку.
       -Я не притворяюсь, - чтобы доказать, что он не притворяется, Бубусик поднял к ней совершенно честное лицо. - У меня в самом деле не получается.
       -Жуткая ситуация, - обескураженно произнесла вожатая.
       -Жуткая. - немедленно согласился Бубусик. - Прямо не знаем, что делать.
       -Ну вот что, Дима! - рассердилась наконец старшая. - Ты говоришь о смехе, а у вас было бы глупое ржание и и гогот на весь лагерь! И на весь лес. И вы все превратились бы в дикарей!
       Бубусик задумался, идя рядом с ней и делая такие большие шаги, словно отмеряя одиннадцатиметровый.
       -А дикари разве не люди, раз они тоже смеются? - задал он ответный вопрос
       -Ну... - сказала Алина Сергеевна, - я имею в виду других дикарей. Ты ведь знаешь, каких.
       -Знаю. Керя из третьего отряда. Он пачку от сигарет прямо на дорожку бросил. И пописал вон там, за углом.
       -Ну вот. - Старшая почувствовала одновременно облегчение и досаду - из-за того, что пришлось вспомнить о существовании Кери. - Если ты не хочешь походить на него, иди умойся.
       Дима отпустил ее руку и остановился.
       -А знаете, - признался он напоследок, - знаете, как было бы весело, если б мазали!
       Остановилась и старшая. Хотела что-то сказать, но передумал, махнула рукой и пошла.
       И чем ближе подходила Алина Сергеевна в пионерской, тем больше ощущала, что, кажется, что-то обронила по дороге.
       И уже открывая дверь пионерской, поняла, что обронила, чего ей не хватает: руки Бубусика в своей руке.
      
       Вечером в самом чистом в мире пионерском лагере все собрались на костровой площадке вокруг проигравшего сражение Мусора Десятого. На торжество, о котором узнали по дневному шуму, пришли соседи - старшая вожатая и с ней десяток человек.
       Пленный король стоял, как мы уже сказали, по пояс в бумажках и разном хламе. Поверх всего были навалены для верности сухие ветки.
       На зубцы короны Мусора Десятого кто-то насадил глиняные шарики. Зубы, подновленные зубной пастой, были видны даже в темноте. В уголке оскаленного рта торчал, как и полагается, окурок сигареты. Жестянку с грязью у Мусора конфисковали, и руки низложенного монарха были сложены на груди. Теперь они как бы придерживали мантию, которой он запахнулся, закрылся от любопытных вражеских взглядов. Из-за этих, независимо скрещенных рук на груди, Мусор Десятый казался непокоренным, к гибели своей относящимся с философским спокойствием и даже наплевательски, что подтверждалось окурком в углу рта.
       Может быть поэтому взглядывали на него чаще, чем предполагалось. А малышня - та глаз с него не спускала, и чем становилось темнее, тем чаще ойкала, ужасаясь тому, с кем она имела дело. Мусора Десятого подсвечивали фонариками, дожидаясь начала церемонии.
       О начале известили крики: "Идут! Идут!"
       Низенькая, полная, решительная, шла, окруженная свитой, Тамара Алексанна. В свите были: Алина Сергеевна, бухгалтер Раиса-Бориса, Мариванна, повароиха, тетя Клава, кастелянша и некоторые воспитатели. На шествие генералов обернулся весь лагерь.
       Вот они приблизились, толпа расступилась, открыв проход к королю. Начальник лагеря подошла, остановилась и вперила взор в Мусора Десятого.
       Пленный король еще сильнее запахнулся в драную мантию и задрал голову. Усы его встопорщились.
       Два воителя стояли друг против друга. Два извечных врага обменивались взглядами, как ударами клинков; но один из них был на этот раз победителем, а другой - побежденным.
       -Хорош! - вырвалось у Тамары Алексенны.
       -Такого сжечь - три греха с души долой, - поддержала ее Мариванна.
       -Так разукрасить! - откликнулась Раиса-Бориса.
       -В огороде поставить, - выразила свое мнение тетя Клава, - ни один воробей не сядет.
       -И еще руки на груди! - возмущенно воскликнула одна из воспитательниц.
       -Кха! - подвела итог обвинениям начальник лагеря. - Начинайте!
       -Отличившиеся в уборке лагеря, - объявила старшая вожатая, - Нина Роганова, Ляна Ярутина и Юра Кристя, подойдите еко мне!
       К старшей протолкались маленькая Нина, длинноногая Ляна и, как всегда, сумрачный, Юра Кристя.
       -Король Мусор Десятый, - сказала обвинительную речь старшая вожатая, - воевал с нами долго и неустанно. С помощью лазутчиков и диверсантов, которых он забрасывал в наш лагерь, везде появлялись знаки его власти...
       Тамара Алексанна, слушая речь, в нужных местах кивала. Кивнула она и "лазутчикам и диверсантам".
       Люда тоже не пропускала ни слова и оглядывала лица вокруг себя. Игра захватила всех, все ждали продолжения спектакля.
       -Он хотел захатить наш лагерь, нашу прекрасную пионерскую землю! - вдохновенно продолжала старшая. - Мусор хотел сделать ее своею! И превратить... сами знаете во что. В что, ребята?
       -В мусорку! - дружно и весело ухнула толпа.
       -Правильно. Но в славном сегодняшнем бою король был нами побежден и схвачен. - Алина Сергеевна положила руки на плечи Нины и Ляны. - Ему уже не убежать... Что с ним делать?
       -Сжечь его! Сжечь! - раздалось со всех сторон.
       -Таково мнение народа, ваше низложенное величество, - смиренно обращаясь к королю, заключила старшая. - Прощай, Мусор Десятый! Никогда больше твоя нога не ступит на территорию лагеря!
       Алина Сергеевна раздала трем победителям коробки спичек.
       -Поджигайте, ребята!
       Юра Кристя ступил вперед и чиркнул спичкой. Чиркнула спичкой и Ляна. Юра присел и поднес огонек к бумаге. Ляна от волнения спичку словмала и теперь чиркала второй. А Нина, вынув, как все, спичку, не зажгла ее, а вдруг расплакалась.
       -Ты что, Нина? - наклонилась к ней старшая. - Не умеешь зажигать спички? Давай я тебе зажгу.
       -Не-ет! - затрясла головой Нина. - Я не хочу его поджигать! Мне его жа-алко!
       -Кого? Мусора? Но ведь это же просто чучело. И ты лучше других с ним воевала!
       -Вы ведь сами сказали: "Ваше величество"!
       Ляна тем временем подожгла груду бумажек с другой стороны. Юрин огонь побежал вверх, хватая бумагу и поджигая тряпки, - осветились королевские усы из травы белоуса, окурок и зубцы короны, надвинутой на лоб.
       Алина Сергеевна присела, прижала Нину к себе и уговаривала ту не плакать, но Нина не успокаивалась и всхлипывала, отвернувшись от огня и боясь взглянуть на короля.
       Запылали сухие ветки, пламя окружило монарха. Вспыхнули кончики бороды и усов, по лицу Мусора Десятого побежали искры. Занялась мантия.
       Толпа шевелилась, переживала, переговаривалась. Юра Кристя отступил, спасаясь от жары костра. Ляна была уже со своими девочками. На Алину Сергеевну с Ниной никто больше не обращал внимания.
       Чуть поодаль от всех стоял Керя. Керя курил, пряча сигарету в кулаке, и тоже следил за сожжением Мусора Десятого. Когда загорелась мантия и толпа закричала "Ура!", Керя проворчал: "детский сад", но неволько сделал несколько шагов к огню, как будто для того, чтобы что-то рассмотреть.
       Смотрела на костер Тамара Алексанна и Раиса-Бориса, в чьих очках играло оранжевое пламя, Мариванна повариха и тетя Клава. Пришел к костру и дед Спиридон, сторож. Он сначала стоял позади, а потом протолкался вперед, словно желая погреть старые кости. Дед Спиридон докурил свою сигарету, но не затоптал ее, как обычно, а бросил в огонь, внося и свою лепту в сожжение Мусора Десятого, короля нерях, грязнуль и распустех. К королям, царям и прочим самодержцам дед Спиридон относился свысока, как и полагалось солдату, который брал в бою города и страны.
       И вдруг весь лагерь, все до единого человека - а ведь не было ни одного, кто не смотрел бы на огонь, - ахнули, закричали и от костра отпрянули: Мусор Десятый зашевелился! Зашевелился: поддернул горящую внизу мантию, стряхнул с нее огонь, покачался, словно выдергивая ноги из груды тряпья, еще больше выпучил глаза и... стал над костром подниматься!
       Он поднимался медленно, как воздушный шар, как воздушный шар он и покачивался; искры костра достигали Мусора Десятого и перегоняли его, а некоторые садилсь на мантию и какое-то время сияли на ней. От искр, что садились на лицо, король отмахивался, как от мух.
       Лагерь отбежал, застыл, открыв рты, замер. Остолбенел, глядя на вознесение короля нерях и распустех. Нина Роганова захлопала в ладоши и запрыгала.
       Вместе со всеми остолбенело и раскрыв рот смотрела на вознесение Тамара Алексанна и ее свита, к которой примкнул ради ее безопасности дед Спиридон.
       Избавившись от огня, Мусор Десятый снова сложил руки на груди, задрал голову с наполовину обгоревшими бородой и усами, и пошел, пошел вверх, в темносинее, полное звезд, монаршее небо.
       Лагерь опомнился и многоголосое "ура!" потрясло лес. Еще несколько мгновений - и король Мусор Десятый, избежав справедливого наказания, исчез в темноте неба.
       Костер горел, как ему и полагается, весело, жарко, трещали сучья, искры взлетали и уносились вслед удравшему королю...
       -А вот это, - услышала Люда голос Тамары Алексанны рядом с собой, - а вот это, голубчик, уже лишнее! Что вы в него упрятали?
       -Ничего, кроме бумаги и тряпок, Тамара Алексанна! Это он сам...
       -Не считайте меня простофилей! - вспылила начальник лагеря. - Я еще не выжила из ума! Засунули, наверно, в него воздушные шары, воздух нагрелся, он и взлетел... Смотрите, чего вы добились! Пионеры вместо того, чтобы проникнуться в Мусору Десятому враждебностью, провожают его, как космонавта! Кричат ему "ура"! На что это похоже? О таких вещах, миленькая, придупреждают, а не ставят начальство в дурацкое положение! - Тамара Алексанна передохнула. - Алина Сергеевна!
       -Да, Тамар-Алексанна?
       -Объявите лагерю, что чу... что король Мусор Десятый удрал для того, чтобы и дальше вредить нам, и что мы должны быть все время начеку. И объясните, почему он взлетел. Скажите, что... нет, лучше скажите так: кто, мол, хорошо знает физику, тот догадается, отчего чучело воспарило. Пускай поспорят на эту тему, им это полезно... А с вами, - снова обратилась начальник лагеря к Люде, - у нас, по всей вероятности, будет отдельная беседа. Самовольничаете на каждом шагу. Представляете, какие разговоры могут начаться сейчас в лагере?
       Над линейкой уже разносился хриплый мегафонный голос Алины Сергеевны, разъяснявшей что и как и желающий всем спокойной ночи...
      
       КОГДА РАСКРЫВАЮТСЯ ЧЕРНЫЕ РОЗЫ
      
       Привидений на свете нет. У природы, такой щедрой на выдумку, такой сложной и многообразной, на привидения не хватило фантазии. Их придумали люди.
      
       * * *
       Почти в каждом детском лагере, особенно в тех, что стоят в лесу, есть свое привидение.
       Долгое время считалось, что привидения водятся только в старых английских замках. Это не так. Да и привидение привидению рознь. В старых английских замках обитают одни, в лагерях - другие. И трудно представить себе появление средневекового англичанина - рыцаря, например, крестоносца или какого-нибудь лорда или леди, убитых в замке триста лет назад, - в детском летнем лагере. Что им у нас делать? Ни языка нашего они не поймут, ни обычаев, мстить им здесь некому, пугать незачем, а наши шум и суета будут им не в привычку.
       Правда, в позапрошлом году говорили, что в лесу под Николаевкой появился Командор. Командор, как известно, каменная статуя убитого на дуэли Дона Диего. Памятник однажды ожил, чтобы отомстить знаменитому на весь мир Дону Жуану, - неужели этот Командор, каменный гость, появился в лесу под Николаевкой? В общем, давайте договоримся так: кто Командора увидит еще раз, тот пусть о нем и расскажет поподробнее. А мы двинемся своим путем.
       В прошлом году под Клинами из лагеря в лагерь кочевало Белое Пятно. Рассказывали о нем так:
       "Вот идешь по тропинке - в лес или еще куда, - оглянешься быстро - а сзади Белое Пятно! За тобой идет. Ну, движется. Или летит. Оно увидит, что ты на него смотришь - и сразу исчезнет. Невидимым станет. Потом снова появится..."
       Догадаться, зачем Белое Пятно следует за тобой, каковы его цели - невозможно. Может, ему скучно. А может, оно что-то замыслило. Пятно никак себя не проявляет, только движется позади, и все.
       А у лагеря под Кондрицей живут карлики. Их видел не один мальчишка, а несколько. Пятеро или семеро. Они пошли в лес и наткнулись на них. Думали, карлики добрые, а они оказались злые. Стали бросаться камнями и комьями земли. Мальчишки начали отвечать, один попал в карлика. Те сразу и скрылись. А карлик, в которого попали камнем, пришел ночью в лагреь, забрался в палату и расцарапал мальчишке лицо. Царапины видели все, так что в существовании карликов сомневаться не приходится. Только, наверно, живут они не в том месте, где их видели, а в другом. Где-то неподалеку.
       Пиковая Дама известна всем девчонкам. Вызвать ее не стоит никакого труда, если знаешь секрет. А его-то как раз все путают. Одна говорит то, другая - это. Но, кажется, следует дождаться темноты, зажечь две свечи, взять зеркальце, потереть его одеколоном "Пиковая Дама" - и Дама-привидение немедленно перед тобой предстанет.
       Только нужно успеть ударить ее по руке, а то она ударит тебя.
       Есть привидение Красная Улыбка - его можно увидеть, если после горящей лампочки долго смотреть на молодой месяц. Есть Спиральные Гномики, которые бегут по пальцу и спрыгивают с его кончика. Они исполняют любое желание. Есть Рыжий Человек, который ходит по крыше во время грозы...
       А Черное Колесо, о котором знают все и в каждом лагере? Оно появляется на веранде вместе с ударом грома и катится по ней. Чтобы уберечься от Колеса, нужно во время грозы закрыть все двери, а самим забраться на кровати, не то оно въедет и отрежет ногу.
       А Черная рука, о которой больше всего рассказов? А Квакш, самое последнее не то привидение, не то инопланетянин?..
       Итак, всё говорит о том, что в детских лагерях живут привидения. И автор поставил перед собой задачу - узнать, откуда они берутся.
       Я понимаю, современная ребятня против суеверий, привидений и всякой нечисти. Она прекрасно знает - привидений на свете нет.
       Или еще можно сказать: при свете. Но ведь существует и темнота! А привидения-то как раз и появляются в темноте. В темноте же не каждый разглядит, что перед ним - обыкновенный, скажем, куст или привидение.
       У автора есть догадка, откуда берутся привидения, и он ее тоже выскажет.
       Но сначала - научные данные. Их привел, конечно, всезнающий Владик Цыпруш, когда в палате заговорили о привидеииях.
       Привидения, или фантомы, сказал он, может быть, как-то связаны с шаровой молнией. Вот, например, гипотеза германского физика Фишера. Он утверждает, что шаровая молния возникает при попадании обычной молнии в какое-то органическое тело, например, в летящую птицу. Электрический удар распыляет эту мишень на облако горящих частиц углерода... Чем, скажите, не привидение?
       Вот наконец и моя догадка, которую я изложу не совсем научным языком.
       ...Если ты далеко от дома, если вокруг тебя лес, если наступает ночь и вдруг загрохотал гром, и молнии всё ближе и ближе... можно ли тогда - можно ли?! - не рассказывать страшные истории?
       "В общем, - слышится в палате, - жил один бедняк, который любил цветы. Как-то раз увидел он на базаре черную розу. Она ему так понравилась, что бедняк отдал за розу все деньги. Принес ее домой и поставил в кувшин.
       Наступила ночь, и бедняк слышит вдруг какой-то шум. Он поднял голову и видит - ходит по комнате человек не человек, тень не тень - привидение..."
       А гром грохочет уже так, словно над лагерем рушатся высокие горы и огромные камни катятся сверху на домики, молния освещают комнату белым магниевым светом, в котором видишь на мгновение чье-то испуганное лицо.
       "В другую ночь бедняк притворился, что спит, и вот ровно в двенадцать видит: раскрывается в лунном свете черная роза и из нее выходит девушка. Бедняк притаился и ждет, что будет дальше. А девушка ходит по комнате, убирает всё, накрывает на стол..."
       По крыше домика вдруг забегали мыши или птицы - слышится топоток множества крохотных лапок.
       "Он встал, подкрался - и хвать ее за руку!"
       Бело сверкает стена, наверху грохочет гром, заглушая голос рассказчика.
       "И тут..."
       Ах, как упоительно-страшно слушать эту историю, когда над тобой, сотрясая крышу и звеня стеклами, неистовствует чудище природа - гроза! На кого она прогневалась? На кого ополчилась? Кого ищет, освещая молниями каждый уголок на земле? Кого хочет испепелить?
       "В общем - раз! - и она исчезла, - успевает сообщить рассказчик между двумя раскатами грома.. - Ищи, говорит, меня, за тридевять земель..."
       Топоток птичьих лапок на крыше превратился в лопотание, бормотание, шелест дождя. Гром покатился куда-то прочь от лагеря, свет молний стал голубым - и рассказ двинулся дальше.
       "Долго шел бедняк и увидел наконец белый замок - на фоне багрового заката. Входит он туда, а навстречу ему..."
       Так как же рождаются привидения?
       В грозу, в грозу!
       В такую же, как эта, ночь, - с белым сверканием молний и грохотом падающих на тебя гор. Когда сердце замирает от страха, когда раскрываются черные розы и после раската грома в комнате появляется еще кто-то, кого нарисовало воображение, а молния материализовала, довершив начатое рассказом дело.
      
       КОРОЛЕВСКАЯ НОЧЬ
      
       Королевская ночь не вписана в распорядок детских лагерей, но прав на существование у нее не меньше, чем у Дня Нептуна и Ночевки у костра.
       Что такое Королевская ночь?
       В эти дни в лагере только делают вид, что ложатся спать, только притворяются, что спят, хотя глаза у всех закрыты, а одеяла натянуты на уши.
       То тут, то там на территории лагеря, чуть уйдут проверяющие, вспыхивают фонарики, там и сям раздаются свистки, кого-то сзывая, повсюду движение, группки, тайна, шепот, топот и приглушенные голоса.
       Начальство обеспокоенно ходит по лагерю, пытаясь взять под контроль таинственную жизнь Королевской ночи; чей-то бег замедляет, чей-то крик утишает, чей-то свист приглушает - но где ему справиться со всеми!
       В эту ночь "все мажут всех".
       Зубная паста к концу смены уже поиссякла, ею загодя запасаются у чебурашек, которые зубы в лагере не чистят, и тюбики у них полные.
       В эту ночь кое-кто одевается привидением и возникает, белый, в девчоночьей палате или у кого-то, полусонного, на пути.
       Мажут даже воспитательниц, если у тех "королевское" настроение. Иногда, поддавшись чарам Королевской ночи, мажут и сами воспитатели - но друг друга.
       Что там еще творится под покровом самой таинственной за всю смену ночи не скажут никогда и никому, но что творится, это точно...
       Начальство не любит Королевской ночи и всеми способами старается ее избежать. Не любит она ее главным образом за то, что за время операции "М" могут кого-то чуть не до смерти напугать, как уже бывало.
       Чтобы умаять лагерь и уложить спать, хитрое и опытное начальство нашего лагеря приберегло на этот раз дискотеку-маскарад. В ход пойдут... вернее, пойдет все, что кому на ум взбредет, а это значит, что на маскараде будут герои сказок, книг и фильмов. Реквизитдля этого на складе достаточный - маски зверей, парики, усы, бороды, короны, очки с красными носами и грим. Будет, конечно, конкурс на самый остроумный костюм, сделанный своими руками. Для этого предлагались старые скатерти, цветные занавески, клеенки, цветная бумага, конторский клей - и к ним две швейные машинки, ножницы, нитки и наперстки.
       Сообщение о бале-маскараде встретили в столовой криками "ура!" и возгласами "клево!" и "нормально!" - маскарад очень вязался с Королевской ночью.
       И вот - кто примерял в этот день звериные маски и другие, кто клеил маски и носы, а кто проверял фонарики и тюбики с пастой, кто разучивал модный танец, а кто придумывал различные приспособления у дверей, чтобы не дать злоумышленникам безнаказанно проникнуть ночью в палату. В запертых комнатах кроили конкурсные одежды (у дверей стояли часовые, не пускавшие туда даже воспитательниц).
       Старшие девочи мыли головы и сушили волосы под солнцем, доводя их до электрического блеска.
       У Старшей заседал совет воспитателей., который очень походил на военный из-за Тамары Алексанны, сидевшей во главе стола: лицо ее было озабоченно и сурово, как у Михаила Илларионовича Кутузова перед сражением под Бородино.
       Совет заседал на тот случай, если Королевская ночь все же состоится, и придумывал меры предосторожности.
       Начало бала было назначено на двадцать ноль-ноль. Он будет продолжатьсяч два часа. А если захотят танцевать (балдеть, уточнила Тамара Алексанна) еще, то и три.
       -Пусть набегаются, напрыгаются, набесятся - может, и уснут, - сказала она напоследок. - Анна Сергеевна, сколько в прошлом году во время этой дурацкой ночи было разбито стекол?
       -Три, - последовал мгноовенный ответ Старшей.
       -А сколько было всяких ушибов, порезов, синяков и царапин?
       -Вагон и маленькая тележка, - ответила любимым присловьем Тамары Алексанны Старшая..
       -Вот видите, - удовлетворясь точной оценкой, подвела итог начальник лагеря. - Прямо битва какая-то. Хорошо, что еще так. А могло быть что угодно. Вот Люда может сказать. Кстати, Люда, вы не знаете, почему эта ночь называется Королевской?
       -Нет. Я спрашивала: из них тоже никто не знает. Сказали только - из глубины веков.
       Тамара Алексанна тяжело вздохнула и, вздыхая, покачала головой.
       -Последний раз я в лагере! - Так объявляла она каждый раз после какого-нибудь ЧП или в преддверии большого мероприятия. - И что мне в городе не сидится? Тепло, светло...
       -... и мухи не кусают, - поспешили договорить три или четыре голоса.
       -Да, - не рассердясь, согласилась начальник лагеря. - Ну, дети, разбежались!
       И воспитатели разошлись по отрядам, чтобы с головой окунуться в шум, гам и суету дня, который все равно должен был окончиться Королевской ночью.
      
       И грянул бал!
       В столовой гремела музыка. Гремела так, что ей отзывались на кухне кастрюли и крышки, и гудел, как барабан, большой котел, в котором варили борщ на триста человек.
       Даже привыкшие к грому посуды и голосу Мариванны, старшей поварихи, остальные работницы заткнули уши и заспешили по домам. Другие взрослые, входя в зал, зажимали уши ладонями, А Раиса-Бориса, бухгалтереша, та вообще заткнула их ватой. Она собиралась провести в столовой весь вечер, потому что среди танцующих была ее внучка.
       Сначала все участники бала стояли у стен, но вот один за другим стали от стен отклеиваться и выходили танцевать. Скоро весь народ усердно утаптывал середину зала.
       То и дело в дверях появлялись гордые незнакомцы в масках. Они тоже какое-то время стояли у стены возле двери, давая возможность привыкнуть к их таинственной красоте, и лишь после этого делали шаг к танцующим. Незнакомки были баскетбольного роста, почти все с рапущенными по плечам волосами, от них пахло помадой и чуть-чуть духами.
       Круг танцующих втягивал в себя все больше и больше народу. Чем дальше, тем больше становится в зале масок. Танцуют Волк и Баба Яга, Медведь и Лиса, чероноволосая Кармен в красной юбке и испанец в широкой шляпе. Три мушкетера танцуют, мешая всем деревянными шпагами и вытирая потные лица рукавами...
       Но посмотрите-ка, кто еще появился в зале!
       Мушкетеры замерли и схватились за шпаги - прямо к ним направлялся сам Арман-Жан дю Плесси, кардинал Ришелье! Остроконечная бородка, закрученные вверх усы, красная, до пола, мантия, красная шапочка... А рядом с ним, конечно же, миледи - белокурая, надменная, но все же обольстительная, полная коварных замыслов Аллка Корнилова из второго отряда. Кардинал приблизился к мушкетерам - те поневоле сдернули с себя шляпы вместе с длинными кудрями и склонились в церемонном поклоне перед Димкой Веревкиным из первого отряда: кардинал есть кардинал...
       Интересно только, будет ли он танцевать под музыку "Машины времени" и других "машин", и если да, то как? Но кардинал не спешил. Он прошелся с миледи вокруг зала и остановился под плакатом, с которого развеселый повар, расхваливая кушанья, показывал большой палец. Они с миледи беседовали, и любопытный мог бы заметить, что движением брови Ришелье показывает миледи на мушкетеров и что повар на плакате стал сначала озабоченным, а потом наклонил голову к разговаривающим и даже приложил руку к уху: здесь, прямо под ним, зарождалась очередная придворная интрига!
       Вот появился еще кто-то - и даже кардинал поднял бровь, и повернулась к дверям, заметив это движение, миледи.
       Расставив ноги и навесив руки над пистолетами, раздобытыми у чебурашек, в стетсоне, завязанном под подбородком, в черной маске, расстегнутой до пупа рубашке, в дверях стоял молодой наездник, ковбой Керя, главный хулиган лагеря.
       Настороженно смотрел он на зал, повернувшийся к нему, - иа мушкетеров и кардинала Ришелье с миледи, на Медведя и Лису, на Кармен и широкошляпого ее партнера, на всех-на всех - уверенный в своей силе, в том, что он вытащит пистолеты быстрее, чем мушкетеры -свои шпаги. Зал был в его руках.
       Никто не обнажил оружия, и Керя пошагал широкими квбойскими шагами через всю столовую - к бачку с питьевой водой. Он налил стакан и выпил, поглядывая на качающийся в танце зал, как поглядывают у стойки салуна на столики все киноковбои. Выпив, он сбросил стетсон на спину и примкнул к танцующим, судорожно, как заржавелый робот, вихляясь, вдруг замирая и снова вихляясь,
       Тамара Алексанна и Алина Сергеевна, стоявшие под пальмой в кадке, переглянулись и согласно покачали головами.
       Кардинал и миледи, пошептавшись, решили наконец-то оказать балу честь. Кардинал вытянул руку, миледи положила на нее невесомые пальчики, и оба двинулись к середине зала. Перед ними, из уважения к костюмам, расступались. В центре, ухитрившись не потерять ни достоинства, ни ритма, они включились в танец и через минуту потерялись в разношерстной толпе. А барабан продолжал месить толпу тяжелой своей ступой: бух! бух! бух! бух!..
       Люда и сама не знала, как она сделала шаг, который оторвал ее от воспитателей и смешал с пляшущими. Кажется, кто-то дернул ее за руку и втянул в круг. Она заметила укоризненные глаза Тамары Алексанны, Старшая подмигнула ей, - Люда отвернулась от них, увидела на противоположной стене повара, который снова показывал большой палец, - и перестала обращать внимание на кого бы то ни было.
       Из масок появилась еще Пиковая Дама - вся в черном, с черным веером и сама чероволосая - Лена Ярутина. Знак пик был нашит на длинном, до пола подоле и оторочен серебряной лентой. К Даме со всех сторон стали протягиваться руки, но она по всем рукам, как и полагается, хлопала трескучим веером.
       Все было в порядке, и начальство решило отдохнуть от грохота музыки. Перед пальмой осталась только Раиса-Бориса, нигде не оставлявшая внучку Стеллу без надзора.
       Динамики грянули хору, толчея распалась и образовала круг. Маскарад взялся за руки. Справа за руку схватил кто-то Люду, слева схватила кого-то она, - вожатая заметила, что и старенькую Раису-Борису вдернули в танец, - и разноцветный круг пошел, пошел, набирая скорость, топоча, подпрыгивая, поворачиваясь, выбрасывая ноги...
       Всех, всех он полонил, сравнял, сроднил - забияку ковбоя Керю и его преосвящнство кардинала Ришелье, зловредную и и коварную миледи и добрейшего Буратино со смятным бумажным носом, Зайца из "Ну, погоди!" и хулигана-профессионала Волка. Благородный граф де ла Фер танцевал с Золушкой в косынке, сарафане и перемазанным сажей лицом, а Пиковая Дама - с пареньком в лаптях, неизвестно как попавшим в реквизит лагеря.
       Люда глянула направо - посмотреть, с кем она танцует, и увидела, что держит за лапу большую зеленую лягушку, блестящую как новая клеенка!
       Она повернулась налево и увидела парня в перчатке на правой руке и в черной до хохочущего щербатого рта, маске!
       Квакш и Черная рука? Привидения? Герои вечерних фантазий?
       -Это ты, Бубусик? - спросила она на ходу, вернее, на скаку, наклоняясь к лягущке.
       -Бубусик? - услышала Люда незнакомый скрипучий голос поджилого карлика. - Не исключено. Что это означает?
       Люда выдернула руки и отпрянула назад. Но тут же в разомкнувшуюся цепь сзади кто-то влетел, и привидения ускакали. Теперь с ними плясала Алина Сергеевна!
       Люда оглянулась. Одобрительно кивала сумасшедшей хоре Тамара Алексанна. Она совсем не боялась привидений! Она считала это нормальным! Ряженые, ряженые...
       В кипящей, как в котле, толпе, трудно было сейчас различить кого-то; на Квакша и Черную руку обращали внмания не больше, чем на другие маски.
       Танец сменялся танцем, барабан ухал: бух! бух! бух! - веселье продолжалось, ребята плясали не уставая.
       Но вот Тамара Алексанна глянула на часы. Перемолвилась с Алиной Сергеевной, и та направилась к микрофону. Стукнула по микрофону пальцем, дунула в него - будто ветер пронесся по залу, - и все услышали сипловатый и бодрый голос старшей:
       -А сейчас, ребята, подведем итоги конкурса на лучший маскарадный костюм! Жюри предлагается собраться у раздаточной.
       Жюри - в его составе были: сама Алина Сергеевна, Лена Сырок из детской мультстудии "Сами с усами" и Люда - направились к Тамаре Алексанне, а зал закачался в очередном танце.
       Первое место - за оригинальность костюма - единодушно решили отдать Лягушке. Второе - кардиналу Ришелье и леди Кларик. Третье - поделить между Пиковой дамой и... ковбоем Керей. На этом из педагогических соображений настояла Алина Сергеевна, председатель жюри. Мушкетеры подарка не получили, потому что в любое время мушкетеры на костюмированном балу - самое неудивительное зрелище.
       Отгремел последний танец, снова Алина Сергеевна щелкнула на весь зал пальцем по микрофону и на весь зал, как соловей-разбойник, дунула. Кашлянула и объявила решение:
       -За самый оригинальный костюм...
       Зал взорвался аплодисментами, все отступили от Лягушки, чтобы поаплодировать ей, еще раз оценить зеленый костюм и увидеть, кто под ним скрывается.
       Все думали, что после объявления первого места маска откинется и под ней обнаружится знакомое лицо, но Лягушка прижала трехпалую лапу к груди и поклонилась, не снимая маски, чем вызвала еще больше аплодисментов. Значит, игра продолжется!
       Кардинал и миледи оценили второе место снисходительным придворным поклоном и одинаково ядовитой улыбкой.
       Пиковой Даме и Кере, стоявшим в разных концах зала, хлопали долго и щедро.
       -Награжденным участникам бала-маскарада, - разносился по столовой сорванный голос Алины Сергеевны, - вручаются подакри. За первое место... - но здесь ее голос неожиданно смолк, затем громко стукнулся о стол микрофон, и все услышали сердитый шепот Старшей: - Где подарки? Подарки где, я вас спрашиваю!
       Жюри засуетилось. К месту происшествия спешила через весь зал низенькая и полная Тамара Алексанна.
       -Минуточку, - попросила по микрофону Алина Сергеевна. - Отдохните, поделитесь впечатлениями. Сейчас все будет окей, как говорит Ке... то есть Гена Синеокий.
       Маски в зале повернулись друг к другу; жюри, не обращая внимания на включенный микрофон, стало выяснять, кто и куда подевал подарки.
       Через минуты три выяснилось, что подарки лежат на кухне, на столе перед раздаточным окном, стоит протянуть к ним руку. Но руку к ним протянуть невозможно, потому что раздаточное окно заперто изнутри поварихами. И дверь на кухню из зала тоже заперта, а ключ, долно быть, у сторожа деда Василия. За дедом немедленно послали.
       Бал окружил победителя в лягушечьей коже., который так и не снимал маски; все хотели, чтобы он наконец открылся, особенно ребята из восьмого отряда, которые были одного роста с Лягушкой. Но победитель отнекивался и маску снять не соглашался. Он, наверно, хотел сохранить тайну подольше.
       Прибежал посыльный и жюри огорошил: дела Василия нигде нет, он, наверно, пошел зачем-то в село, домой. Жюри растерялось. Подарки полагалось вручать не сходя с места, иначе они потеряют половину ценности.
       И Тамара Алексанна приняла уже было решение вручить подарки на утренней линейке, как к жюри подошел парнюга в перчатке на правой руке и в маске. Он говорил наигранным простуженным басом:
       -Вам за стенку, что ли, надо пролезть? Так сказали бы мне.
       Тамара Алексанна подбоченилась.
       -И откуда такой мастер выискался?
       -Моему дружку, - мирно объяснил парнюга, - подарок не терпится получить. Очень интересуется. А вы, я вижу, застряли... - С этими словами парнюга подошел к окну раздаточной.
       Он снял перчатку, заслонив руку спиной, засучил, кажется, рукав и... все увидели, что рука его прошла сквозь деревянный щит, как сквозь бумагу, до самого плеча, пошарила внизу и вернулась с коробочкой мини-шахмат.
       -Раз, - сказал парень и, передав коробочкуЛюде, снова полез за щит.
       -Два, - сказал он, достав обернутые в скрипучий целлофан книги "Три мушкетера" и "Всадник без головы".
       -Три! - и в руках жюри оказались еще две книги: "Как себя вести" и томик стихов Пушкина.
       -Всё? -спросил парень, натягивая перчатку. - Или еще что-то достать?
       -Всё, всё, - поспешила ответить побледневшая Тамара Алексанна. - Спасибо. Иди, голубчик, мы дальше без тебя справимся.
       Парнюга отошел, жюри бросилось к щиту. В середине его была аккуратная, словно пропиленная лобзиком, овальная дыра, за дырой - темнота кухни. Все оторопело смотрели друг на дружку.
       -Награждайте, Алиночка, - опомнившись первой, сказала начальник лагеря, - а я пойду воды попью. - Но только сделала шаг, как остановилась.
       -Кому-нибудь знаком этот парень? Он не наш? Ну, знаете!.. - И опять, чуть успев повернуться, чтобы уйти, возвратилась на прежнюю точку и уперлась глазами в Люду. - А вы почему молчите?
       -Это, наверно, привидение, Тамара Алексанна, - мстя за разгром при войне с королем, высказалась Люда. - Наверное, это Черная рука.
       -Не морочьте мне голову! - огрызнулась начальница. - Вы еще шутите! - Взгляд ее неприятно кольнул Люду. - Вот что, - налетела она на жюри, - кто готовил Лягушку?
       Жюри переглянулось и пожало плечами.
       -Кто пропилил в щите дырку? Дырку в кухонном щите! - Тамара Алексанна всплеснула руками.
       И на этот раз ничего существенного в ответ.
       -Ну и жюри! - с сердцем сказала Тамара Алексанна. - Ни о чем не знает! А еще берется судить! Выясните, - повелела она, - кто был одет Лягушкой и откуда этот тип в перчатке! Только чужих мне в лагере не хватает!.. В общем, так, - вдруг устав от всего, что было в этот вечер, сказала Тамара Алекснна, - я пошла на свежий воздух, а вы, Алина Сергеевна, проследите, - тут она передохнула, - чтобы всё остальное было в порядке. Всё ос-таль-но-е!
       Получив в подарок шахматы, мальчишка, наряженный в лягушечью кожу, так и не открылся и поспешил уйти. Парень в перчатке и маске хотел остаться, но Лягушка увела его за руку. Они наверняка были вместе.
       Кардинал предложил миледи выбрать книгу, и та взяла Майна Рида.
       Пиковая Дама, которой были вручены две другие книги и которой предстояло отдать одну из них Кере, сделала шаг к нему и протянула было книгу - но вдруг заметила улыбки на лицах вокруг и поступила так, как и должна была поступить женщина, - она протянула Кере, Гене Синеокому, лагерному повесе и хулигану, томик Пушкина. А себе оставила пособие "Как себя вести", хотя как себя вести Лена Ярутина, Пиковая Дама, судя по всему, знала.
       Керя увидел на обложке тисненное золотом имя -Пушкин, растерялся. Он, видно, тоже ожидал, что ему вручат другую книгу. Томик Керя повертел-повертел - всем показалось, что книжку он Лене вернет - полистал-полистал, ни на чем не остановился и поднял голову (стетсон был снова нахлобучен на самые глаза, так что голову пришлось задрать).
       -А что! - кинул он всем. - Думаете, Керя Пушкина не читал? "Мороз и солнце, день чудесный! На печке дрыхнешь, друг прелестный"... - Ковбой подмигнул Лене. - Ладно, почитаю я вашего Пушкина! - И Керя широкими ковбойскими шагами двинулся к выходу.
       Бал закрыла вернувшаяся со свежего воздуха Тамара Алексанна, от которой сильно несло табаком.
       Начальник лагеря сказала в микрофон нежным голосом воспитательницы десткого садика:
       -А сейчас, дорогие ребята, - всем по палатам! Спать. Отбой! - Голос ее крепчал от слова к слову. - Двадцать две минуты одиннадцатого! Спокойной ночи! Всё!
       И ни слова о ночи Королевской!
       Впрочем, когда большая часть лагеря уже вышла из столовой, Тамара Алексанна добавила по микрофону:
       -Воспитателям прошу задержаться.
       Совещание было коротким, а речь начальника лагеря - снова полна энергии:
       -Я со своей стороны сделала что могла. Музыка была, какую они хотели, все скаали и дергались как полумные. Сейчас они должны спать без задних ног. И пожалуйста, без всякой там Королевской ночи! Средневековье какое-то! Сначала дурацкий король Мусор Десятый, который ни с того,ни с сего взлетает в воздух. За ним - привидения. И ко всему - Королевская ночь! Узнают там, - Тамара Алексанна повела головой куда-то в сторону и вверх, - покажут нам королей. И привидений. Это ж надо, - подвела она итог, - за одну смену фокусов целый вагон...
       -... и маленькая тележка! - тихо, но дружно отозвалось совещание.
       Начальник лагеря обвела всех взглядом человека, который на силу слов больше не надеется, - взглядом тяжелым, но понятным.
       -Все - к своим отрядам! - распорядилась она. - И - никакой Королевской ночи! - Слово "Королевской" Тамара Алексанна произнесла с враждебностью и непримиримостью участников штурма Бастилии 14 июля 1789 года.
       И все-таки Королевская ночь была!
       Разукрасили зубной пастой целый отряд безответных чебурашек, которые стали похожи на недавно открытое в Африке племя Биндибу в праздничную для него ночь.
       Два-три белых привидения появились было на веранде второго корпуса, но испарились, чуть увидав тамару Алекснну, идущую к ним от первого корпуса в сопровождении свиты.
       Кто-то пытался открыть дверь у девочек пятого отряда, но та оказалась плотно запертой изнутри.
       Кто-то царапался к мальчикам третьего отряда, но из палаты послышались шушуканье и хихиканье, и непрошенный гость счел за лучшее удалиться.
       Таинственно шуршали кусты, перемигивались огоньки фонариков, в окна палат влетали комочки земли и сухие ветки, длинные черные тени появлялись то тут, то там, но все замирало и исчезало, стоило поблизости появиться грозному обходу во главе с Тамарой Алексанной.
       Да и бал-маскарад сделал свое дело. Умаянные танцами мальчишки и девчонки засыпали, чуть голова касалсь подушки. Не пришлось воспользоваться даже испытанным способом дежурить по очереди, окуная лицо, чтобы прогнать сон, в таз с холодной водой, - валились в постель, не дойдя до таза.
       Вожатые и воспитатели были расставлены там и сям, а начальник лагеря обходила посты и справлялась, как идут дела.
       Дела при таком положении идти никак не могли, шла только ночь, воистину Королевская: вся в звездах, как мантия киношного монарха, украшенная к тому же большим сияющим алмазом луны. И воспитатели, стоя на посту, поднимали к звездам глаза, ища в них знакомые созведия, и зевая все шире и шире. Ковш на небе опрокидывался и из него в раскрытые рты воспиателей лилось снотворное зелье.
       Стихло наконец все, собаки в селе перестали лаять, на далеком шоссе редко-редко проплывали, качая огнями, машины. Наступила тишина. Ребятня спала. Спали воспитатели. Только у двери начальника лагеря то загорался, то погасал крохотный огонек - это не могла почему-то уснуть Тамара Алексанна.
       Мальчишки и девчонки спали, во сне пересекая черную пустыню, что лежит между двумя днями-городами, пустыню, полную снов-миражей и мерцающую звездами...
      
       КАК ДЕТИ СПАСАЮТ ВЗРОСЛЫХ
      
       ПОКЛОНИТЬСЯ ДЕРЕВУ
      
       Как-то раз случилось странное, непонятное, невиданное и, может быть, таинственное событие. Сидели на скамейке трое второклассников и один третьеклассник. Сидели и о чем-то разговаривали. И подошел к ним Взрослый - бородатый, усатый, при галстуке, грустный-грустный. Подошел и сказал:
       -Давайте защищать друг дружку: мы - вас, а вы - нас.
       -Давайте! - обрадовались и закричали дети дружно, - Давайте! А как? - Мальчишки подумали, что Взрослый предлагает им какую-то новую игру.
       Они со скамейки повскакали, Взрослого окружили и думали, что он сейчас улыбнется, но тот как был грустным, так и оставался.
       -Как? - тормошили его мальчишки. - Ну как? Скажите! Кто первый будет защищать? Мы или вы?
       -Мы, - ответил Взрослый. - Мы будем защищать вас от войн, болезней, от голода-холода, от всяких там бандитов-хулиганов, от... - тут он запнулся, - от бармалеев...
       -От бармалеев не надо! - снова дружно закричали дети. - Они игрушечные, без них нам скучно будет!
       -Ну тогда от диких зверей, - вспомнил еще одно зло Взрослый.
       -Это их надо от всех защищать, - сказали дети, - диких зверей скоро совсем может не остаться!
       -От кого же тогда еще? - озадачился Взрослый.
       -От вредных и злопамятных! - закричали дети. - Главное - от злопамятных!
       -Хорошо, это мы учтем, - пообещал бородатый и усатый, - мы подумаем, как защищать вас от злопамятных.
       -А от чего мы вас будем защищать? - спросили дети. - Вы ведь большие!
       -О-хо-хо! - сказал Взрослый. - Хоть мы и большие, нас тоже надо защищать. Может быть, не меньше, чем вас.
       -От чего? От чего? От чего?
       -Ну вот например: вы верите во все хорошее? Что всё всегда будет хорошо?
       -Конечно! - ответили дети. - Ну да! А как же!
       -Верим, - добавил третьеклассник, - потому что у нас есть взрослые.
       -Вот-вот. А мы в это - что всё и всегда будет хорошо, не очень верим. Потому что у нас взрослых нет. Мы сами взрослые, и все на нас. Мы же, если признаться, если сказать о нас правду, умеем только делать вид, что все знаем и все можем. А на самом деле... - бородатый махнул рукой и понурился.
       Дети переглянулись и задумались. Такое они слышали впервые. В таком детям еще ни разу не признавались. Мальчишки помолчали минуту-другую и кто-то из них все же спросил:
       -А от чего мы еще будем вас защищать?
       Взрослый поднял голову.
       -От нашей грусти-печали. Вы со своей умеете справляться, раз-два-три - и она у вас прошла. А вот случись это со мной - считай, что пропал. Для нашей грусти даже особое слово придумано - тоска. - И, произнеся это слово, бородатый и усатый закручинился так, словно как раз сию минуту на него тоска и нашла.
       -А как мы можем вас от всего этого защищать? - спросил кто-то из детей. - Мы не знаем. А, ребята? Кто-нибудь знает как?
       Все в ответ посмотрели друг на друга и пожали плечами. А один из второклассников вдруг что-то, видимо, придумал, он отозвал ребят в сторонку и стал шептать им на ухо. Те послушались и согласились. И старший предложил Взрослому:
       -Хотите, мы вас сейчас от грусти спасем?
       -Хочу, разумеется...
       Старший тогда махнул рукой и мальчишки - ну давай прыгать и скакать, кричать и вопить! Кто валился на спину и дрыгал ногами, кто корчил рожи, кто кувыркался, кто вставал на голову, кто бросал вверх песок! В общем, все будто с ума посходили! Взрослый, глядя на эту кутерьму, ералаш и тарарам, конечно, улыбался, но чуть-чуть.
       Мальчишки напрыгались, наскакались, накричались, устали и спросили у бородатого:
       -Ну как? Помогли мы вам?
       -Немножко, - ответил тот, - малость полегче стало. Большое спасибо.
       -А теперь вы нам помогите, - сказал третьекласник.
       -С удовольствием, - согласился усатый. - От чего вас нужно сегодня спасать?
       -Вы нам советом помогите, - рассказывал третьеклассник. - Вот мы, все четверо, хотим стать баскетоболистами и играть за нашу страну на первенстве мира. Мы уже начали тренироваться...
       -Замечательно, - поддержал четверку Взрослый.
       -Но чтобы войти в эту команду, надо быть высокого роста...
       -Это так, - согласился бородатый, - хотя грек Галлис...
       -Надо быть высокого роста, - повторил старший, - а мы не знаем, будем мы высокие, когда вырастем, или нет. А знаете, как хочется играть в одной команде!
       -Как же я вам помогу, ребята? - от желания помочь Взрослый даже привстал.
       -Вот Вовке, - продолжал старший, - один мальчишка рассказывал, что смотрел по телеку одну передачу, про природу, так там говорилось, что у деревьев есть особая сила, ну, такое биополе, и если этому дереву помолиться, не просто, а по-особому, он показал, как, и подержаться потом за него руками, то станешь и здоровее, и сильнее. И еще он говорил, тот мальчишка, - торопился досказать третьеклассник, - что если хочешь стать сильным, то нужно за дуб держаться, а если хочешь вырасти - за тополь... Вот вы - как вы думаете - это точно? Это правильно?
       В эту минуту со Взрослым что-то произошло. Лоб его разгладился, а спина выпрямилась, словно он сбросил с плеч какую-то тяжесть.
       -Я и сам смотрел эту передачу, - сказал он, улыбаясь, - только недосмотрел. Конечно, кто хочет быть сильным, должен поклоняться дубу, кто высоким - тополю. А как же иначе! Чем человек ближе к деревьям, было сказано в той передаче, тем для него лучше. Вот опять же клен...
       -Слыхали? - перебил Взрослого старший из мальчишек. - Значит, все правда! Теперь мы будем тренироваться, а в перерывах - держаться за тополя. Их у школы целый ряд. Спасибо, дядя!
       -И вам спасибо.
       -А нам за что?
       -За то, что вы напомнили мне о деревьях.
       -А вы тоже за какое-то дерево будете держаться?
       -Я? - по-мальчишечьи переспросил Взрослый. - Я, наверно, ребята, буду ходить к одному каштану. Он как-то два раза в году цвел. Первый раз весной, а второй - осенью, когда уже весь был желтый. Представляете - желтые листья, уже осыпаются, уже вот-вот опадут - а на одной ветке цветы! И даже пчела кружит возле...
       Но последнего будущие чемпионы мира уже не слышали. Они спешили - то ли к баскетбольной площадке, то ли к тополям.
      
       ЗДЕСЬ НЕ ХВАТАЛО СОБАКИ
      
       У Нины Рогановой не было собаки. Что это такое - когда у человека десяти лет нет собаки, объяснять никому не надо, Все знают, как это называется. И вот Нина, чтобы не чувствовать себя совсем уж обойденной судьбой, стала ходить к соседям, у которых был сенбернар, и водить его на прогулку.
       Соседи Нине были всегда рады. Всегда - я сейчас объясню почему. Сенбернар был куплен соседями сыну Вовке, который дал страшную клятву, что будет за псом убирать, прогуливать его, кормить, поить, учить... Вовка собаке обрадовался безмерно и первое время возился с ней с утра до ночи, забывая о собственной еде и уроках. Потом... Потом, когда быстро выросшего пса понадобилось регулярно, утром и вечером выводить на улицу, Вовикна любовь к нему стала остывать. У него находились другие дела, когда Садко, так звали псину, просился в дверь. Собаку стал выводить на прогулку папа. Если папы дома не было, выводила худенькая Вовкина мама. Мама то скакала за огромным псом галопом, то расшибалась о дерево, то даже падала, и Садко тащил ее за собой безо всяких для себя усилий.
       -На такой лошади дрова возить, - говаривал, видя эти картинки старик, их сосед, который большую часть суток проводил на улице сидя на скамейке.
       Нина соглашалась на все ради того, чтобы побыть с собакой. В прихожей Садко радовался ей, как никому на свете. Он нависал над ней, заключал Нину в мохнатые объятия и целовался, как было принято в этой семье при встрече с гостями, или просто сбивал с ног... Зато во дворе забывал о девчонке, выведшей его на прогулку, будто ее не существовало. Маленькая Нина летала за Садко как бантик, привязаннный к поводку.
       Всякий раз Нину предупреждали, что у пса на улице непредсказуемое поведение, и чтобы она была с ним настороже, но ничего непредсказуемого Садко пока себе не позволял.
       На пустыре сенбернар, как и полагается любому псу, носился от запаха к запаху. Он должен был узнать, что произошло здесь за время его отсутствия - кто из знакомых приходил, что делал, не забегала ли чужая собака, а если да, то с какими намерениями. Он утыкался тяжелой мордой в землю и, сопя, как пылелсос, нюхал до тех пор, пока воображение не рисовало ему того, кто этот след оставил. "Ага, - говорил, наверно, Садко про себя, - вот это та худая догиня...". Над иными сенбернар глубокомысленно застревал чуть ли не на пять минут, исследуя землю, как Шерлок Холмс лупой. Нина терпеливо ждала собаку, с уважением относясь к ее розыскным делам.
       И однажды случилось то, о чем Нину предупреждали. Садко, попав на пустырь, так дернул свою провожатую, что та взлетела на воздух. Пес со всех ног понесся к дороге, и можете себе представить Нину, что была, верно, в три раза легче его. Она еле успевала иногда коснуться ногой земли, а большую часть времени планировала, руля одной рукой. На дороге пес перешел на рысь, рысцой бежала за ним и Нина, хватая широко раскрытым ртом воздух. Каждые три минуты Садко опускал нос, проверяя направление. Что его звало, что вело - это загадка из мировых...
       Нина могла, конечно, позвать на помощь, но побоялась, что в результате ей больше собаку не доверят. Да и кто осмелился бы приблизиться к громадине сенбернару, спешащему по делу!
       Не останавливаясь, пес протащил Нину одну улицу, повернул на другую, пробежал половину этой, и вдруг со всех четырех лап кинулся к красивому офису с вывеской, но Нина пронеслась мимо нее, как ветер. Садко скачками понесся на второй этаж... Там был длинный коридор с ковровой дорожкой, но Нина не успела ничего о нем ни подумать, ни испугаться, потому что ее подопечный пролетел коридор за три секунды.
       Сенбернар миновал приемную, где секретарша только взвизгнула, откинувшись к стене, и больше ни на что не решилась. Пес встал на задние лапы и открыл дверь, нажав на ручку, как это делал дома.
       Садко и Нина оказались в большом кабинете, где за одним, поперечным столом сидела женщина с белым лицом и пышной прической, похожей на дворец, а за другим, приставленным к к нему, - четверо мужчин. Чуть в стороне от стола стоял еще один мужчина - с опущенной головой. На стук двери он даже не оглянулся. Пес осмотрел всех, остаовил глаза на мужчине с опущенной головой, что-то такое по-собачьи понял и... залаял на него. Залаял... но как? Сенбернара можно было понять двояко. Либо он лаял, как на виноватого, спрашивая у всех глазами, правильно ли он делает, то же ли, что все... Либо же так, как будто отыскал в горах терпящего бедствие, засыпанного снежной лавиной человека, и лает, лает, торопя идущих следом спасателей...
       И тут случилось неожиданное. Мужчины, сидящие за столом, приткнутым к столу женщины, разом переглянулись и разом опустили головы, словно застыдились чего-то. А тот, на кого собака лаяла, голову наоборот поднял.
       Женщина же, сидящая за поперечным столом, закричала:
       -Это что за безобразие, девочка! Тебя кто сюда пустил?
       -Это не я! - ответила Нина, изо всех сил дергая поводок. - Это он сам меня сюда затащил!
       В открытой двери уже стояла секретарша.
       -Выведите их отсюда! - распорядилась женщина с прической-дворцом.
       -Я... я... боюсь, - ответила секретарша. - Он такой... большой...
       Садко уже не лаял, а переводил глаза с одного говорящего на другого.
       -Я пойду с ними, - неожиданно сказал облаяннный сенбернаром мужчина. Он сделал шаг к собаке и без всякого страха положил одну руку на ее голову, а другую - на голову Нины. - Идемте, я вас провожу. Вы где живете?
       -Как?! - воскликнула женщина с дворцом на голове. - Мы все здесь собрались, чтобы...
       -Не все, - возразил мужчина. - Здесь, оказывается, не хватало собаки
       -Да как вы сме... - Дворец на голове женщины затрясся, как при землетрясении. - Девочка, уведи немедленно это животное!
       Но мужчина уже не обращал на нее внимания. Он выходил из кабинета, пропуская вперед Нину, а за ней - сенбернара. Перед тем, как выйти самому, он обернулся. Обернулся, улыбнулся и сказал:
       -Ну кто бы мог подумать, что взрослого человека спасут от верной гибели девочка с большой собакой. - Он уже скрылся было, но снова заглянул в кабинет и добавил: - С маленькой бы сюда ее не пропустили.
      
      
       КОКА-ФОКА-ПОКА-ТОС!
      
       Один взрослый с некоторых пор стал плохо спать. Он подолгу ворочался и засыпал только тогда, когда утыкался в подушку носом. Нос терпел-терпел, в конце концов это ему надоело и он как-то ночью уговорил ухо поменяться с ним местами.
       Проснулся этот взрослый утром, глянул на себя в зеркало, когда взялся за бритву, и чуть не упал - на месте носа у него было ухо! А нос торчал там, где полагалось быть правому уху.
       Он схватился за нос, чтобы вернуть его на место - но нос держался крепко.
       Он подергал за ухо - то же самое...
       Мужчина тут же решил бежать в поликлинику... но как выйти на улицу с таким лицом?
       Он хотел вызвать врача на дом - но у него как на зло отключился телефон.
       Что делать?!!!
       В это время в дверь позвонили.
       Наш взрослый прикрыл ухо на середине лица рукой и пошел открывать. К двери он стал левым боком.
       На пороге стоял его сосед, третьеклассник Вовка.
       -Здрасьте, дядя Витя, - сказал Вовка, - я в школу собираюсь, а у меня ручки нет. У вас не найдется лишней?
       -Кажется, есть, - ответил взрослый, - идем, я поищу.
       Они пошли в комнату, там дядя Витя стал искать в ящике стола ручку, случайно от лица руку отнял и Вовка увидел, что у него на месте носа - ухо! А то, что нос у него на месте уха, он сам догадался.
       Вовка увидел такое чудо, но не испугался и даже не удивился.
       -Дядя Витя. - сказал он, - а вы знаете, как нос вернуть на место? С ухом поменять местами?
       Бедняга взрослый ухо на середине лица снова прикрыл и из-под ладони признался:
       -Не знаю.
       -Хотите, я это за одну минуту сделаю?
       -Хочу, конечно.
       И тогда Вовка прочитал что-то похожее на считалку:
       Сел на место уха нос,
       Что тут делать - вот вопрос!
       Кока-фока-пока-тос-
       Рока-тока-тырды-вос!
       Вместо носа - знак вопроса,
       Вместо уха - чепуха!
       Хи-хи-хи и ха-ха-ха -
       Опа!
       Взрослый почувствовал, что на его лице что-то переменилось. Он подскочил к зеркалу, глянул на себя - все было как вчера, все вернулось на свои места! Нос снова торчал на середине лица, а ухо было там, где надо.
       -Ура-а! - закричал дядя Витя. - Ты прямо волшебник, Вова! Кто тебя этому научил?
       -Я уж и не помню, - ответил Вовка. - Я еще в детстве эти стихи выучил и столько раз носы на место возвращал, не сосчитать.
       -А разве эта беда часто теперь случается?
       -В последнее время часто. И все ко мне бегут, будто я один этот стишок знаю.
       -Вот что, - попросил возрослый, - ты мне его повтори, чтобы я в следующий раз тебя не беспокоил.
       И Вовка прочитал считалку еще раз, а дядя Витя ее тут же запомнил, хотя "Рока-тока-тырды-вос!" пришлось повторить.
       Благодарный взрослый дал Вовке и ручку, и набил карманы конфетами, в когда тот ушел, записал все-таки стишок на бумагу.
       Мы же публикуем эту правдивую историю (вместе со стишком) для тех, с кем случится такая же беда.
      
       ДОБРЫЕ ДЕЛА ОДНОЙ СМЕШНОЙ КАРТОШКИ
      
       У одной картошки, когда она была еще под землей, вырос нос. Отчего, для чего - никто бы не сказал, даже ученый.
       Осенью картошку выкопали и она вместе с другими попала в магазин. А там - на весы, с весов - в сумку, из сумки - на стол.
       Митин папа брал одну картошину за другой. Кожура змеей сползала в ведро, и голенькая картощина плюхалась в воду.
       Митин папа любил чистить картошку. Неторопливое и подробное это занятие, считал он, - лучше всего лечит дневную лихорадку, от которой вечерами ноги выбивают дробь, дрожат руки, а мысли носятся в голове, как муравьи, в чей муравейник бросили горящую бумажку.
       И вдруг мужчина, занятый полезным этим делом, остановился. Это в его руки попала картошина со смешным круглым носом. Вдобавок на ее макушке остался длинный сухой корешок - точь-в-точь похожий на волосок. Он посмотрел на нее так и этак, этак и так, ковырнул ножом тут и там и громко позвал сына:
       -Ми-тя!
       Митя сидел над математикой и у него не получалась задача. На кухню он пришел хмурый и спросил строго:
       -Ну чего? - И еще упрекнул: - Я же задачу решаю!
       -Ты посмотри только! - сказал папа и показал картошину, которую держал за корешок-волосок. Картошка теперь улыбалась, у нее были глаза.
       -Ага, - только и молвил Митя и пошел к себе. Ему было не до смеха.
       Папа почесал ручкой ножа в затылке, глянул на картошину и хотел было почистить и ее, но передумал. Он сунул картошку в цвточный горшок на подоконнике - так чтобы была видна - и больше на нее внимания не обращал.
       Вернулась с работы Митина мама. Она пришла с подругой. Подруга была отчего-то грустная, чем-то сильно озабоченная. Обе поужинали и остались на кухне. На кухне - может быть потому, что на кухне был огонь.
       Подруга о чем-то все рассказывала и рассказывала маме - та кивала и кивала... Неожиданно подруга обернулась к окну, будто ее кто позвал.
       Увидела что-то, поморгала, не понимая, в чем дело, и вдруг как расхохочется! Это она увидела смешную картошину.
       Расхохоталась, еще немного посмеялась, улыбнулась, вытерла слезы, которые у нее появились на глазах то ли от смеха, то ли по другой причине, снова глянула на картошину и сказала непонятное:
       -А может, все это было чепуха, чепуха?.. Такая развеселая эта рожица!
       Несколько раз за вечер она оглядывалась на цветочный горшок, откуда не переставала ей улыбаться картошина Митиного папы.
       А в следующий вечер к ним пришел папин приятель. Приятель курил, и поэтому мужчины сидели на кухне. Они говорили никак не меньше женщин, но, разумеется, о более серьезных вещах.
       Приятель тоже заметил картошину в горшке.
       -Ты, что ли, сделал? - спросил он, протягивая руку к зажигалке.
       -Не для себя же, - застеснялся отец, - для Митьки. Да ему, видите ли, не до шуток: четвертый класс.
       Мужчины еще поговорили, и скоро приятель встал. И сказал, выходя из кухни:
       -А знаешь, между прочим, что мне твоя картошка подсказала? Что нельзя терять чувства юмора.
       -И то дело, - ответил Митин папа.
       Смешная картошина так и стояла, выглядывая из-под цветка на кухне, и каждый, кто сюда входил, - а гости в этом доме не переводились, - удивлялся, улыбался или прыскал, заметив ее.
       А кое-кто из гостей говорил, что ей даже хочется подмигнуть.
       Глянул повнимательнее на кратошину в конце концов и Митя.
       Он посмотрел, посмотрел на нее и спросил у папы:
       -А для чего у кратошки вырастают вот такие носы?
       Вопрос был трудный, на него не ответил бы даже ученый, но Митин папа ответил без промедления:
       -Разве ты еше не понял? Конечно, для того, чтобы люди не разучились смеяться!
      
       ДЮНКА
      
       БУКЕТ БАБУШКЕ
      
       В зимний день мы с Дюнкой щли из садика домой. Падал медленный снег, ложась на тротуар крупными редкими звездами.
       Чтобы укоротить путь, нужно было пройти через небольшой пустырь, отведенный для какой-то стройки, но пока задержавшейся. Пустырь летом зарастал всякой травой, над которой всегда возвышались белые блюдечки дикого морковника. Отцветая, блюдечки превращались в серые корзинки и такими стояли всю зиму.
       А сегодня падающий снег стал наполнять корзинки морковника, и скоро пустырь стал похож на большой ромашковый луг. Мы даже остановились полюбоваться им.
       Чуть погодя Дюнка двинулась вперед и начала срывать одну за другой невиданно расцветшие "ромашки". Скоро в ее руке был их целый букет.
       -Это ты кому? - спросил я.
       -Бабушке подарю.
       -Ну вот, обидится же она. Скажет: друг другу они живые цветы дарят, а мне, старой, - прошлогодние. Да еще со снегом.
       Дюнка задумалась. Посмотрела на букет. Снег с него осыпался, из Дюнкиного кулачка торчали кустики сухого морковника.
       -Не обидится, - сказала Дюнка. - Она скажет: вот спасибо, что обо мне вспомнила.
       Я понял тут, что обеих - старую и малую - связывает только одно чувство - доброта, и ничего другого возникнуть не может ни при каких обстоятельствах. Понял, но подумал все же, донесет ли, задумавшись о букете бабушке, Дюнка домой морковник или выбросит по дороге?
       От пустыря и до самого дома Дюнка несла букет морковника над собой, а снег успевал заполнять сухие корзинки так, что они снова стали похожими на расцветшие ромашки.
      
       ГУСЬ ПРОШЕЛСЯ ЖЕЛТОЛАПЫЙ
      
       Был солнечный, начала октября день. Мы с Дюнкой идем в лесопарк. Все вокруг вызолочено солнцем - асфальт, сухие стебли высокой травы, забор детсадика, на золотую проволоку вывесили сияющее, как только что выпавший снег, белье. Палисадники полны ярких и жестких осенних цветов.
       -Давай пойдем медленно-медленнно, - предложида дочь, - будем на все-все смотреть, все-все замечать.
       Она привыкла, что я всегда спешу.
       -У тебя сегодня такое настроение - все-все замечать?
       -Да. А у тебя?
       -У меня тоже.
       И мы пошли медленно-медленно. На асфальтовую дорожку уже набросало желтых листьев клена. Они были крупные и похожи на...
       -Гусь прошелся желтолапый, - неожиданно сказал я.
       -Ага, - тут же согласилась Дюнка, - А правда, хорошо, пап?
       -Что хорошо?
       -Ну, вот это... - она показала на листья. - Что они как следы... Что гусь прошелся...
       -Разве?
       Мы шли, подбрасывая ногами желтые листья, одинаково заложив руки за спину, одинаково шаркая время от времени подошвами. Мы вместе поднимали головы к большому, с солнцем посередине небу.
       Перед нами открылся зеленый прямоугольник расположенного на склоне лесопарка.
       -Над зеленою палатой, - вдруг произнесла Дюнка, - гусь летает желтолапый.
       -Что? Летает? Откуда это у тебя?
       -Само придумалось.
       -Неплохо: "над зеленою палатой". А где ты увидела гуся?
       -А во-он, смотри! - Дюнка показала вверх.
       Над нами, высоко, над крышами пятиэтажек и еще выше плыл по направлению к лесопарку, взлетал, падал, кувыркался желтый кленовый лист, похожий даже в небе на след гусиной лапы.
       -Дурачится твой гусь, - сказал я, не заметив даже, что гусь перешел уже в ее собственность.
       -Прошелся, а теперь дурачится, - поправила дочь. - Летает.
      
       ЧЕРТОВО СЕМЯ
      
       ...В лесу мы заглядывали с Дюнкой в домики под пнями и деревьями, где было сухо и уютно, и каждый раз удивлялись, что в них никто не живет. Со стен домиков, как лампы, свисали бледные грибы, сводчатые потолки были высоки и темны, пол устлан сухими листьями - конечно, там должен кто-то жить!
       Иногда спугивали сову, страшно и бесшумно улетавшую от нас в глубину леса. Видели вдали убегающую косулю. На границе леса и обочины шоссе замечали в кустах больших ящериц с зеленой спинкой и голубым горлом.
       В дупле дерева, похожем на оттопыренный карман пальто, увидели квакшу - нежно-зеленого цвета лягушку. Квакшу мы по очереди подержали на ладони, чтобы получше рассмотреть золотые ободки глаз, напоминающие очки, и спинку, словно бы покрытую первым весенним листком. В апреле квакшу не отличишь от блестящего листа чистяка. Но вот она прыгнула - и ты вздрогнул: слишком уж неожидан прыжок листа...
       А в этот раз мы с Дюнкой тоже заглянули в неглубокое дупло, куда посветил нам солнечный луч, и увидели на слое трухи,осыпавшейся сверху, блестящие черные зернышки.
       -Что это? - немедленно заинтересовалась Дюнка.
       Я хотел было уже сказать, что зернышки - семена какого-то растения, что их сюда натащили, видно, муравьи, но... решил вдруг продолжить сказку леса, начавшуюся,может быть, тогда, когда мы заглядывали в домик под деревьями.
       -Это, знаешь ли, чертово, наверно, семя, - сказал я. - Посадишь его в землю - и вылупятся чертики.
       -Давай соберем! - потребовала Дюнка. - Понесем домой и там посадим..
       Кто его знает, о чем она подумала, моя восьмилетняя Дюнка.
       Я собрал дюжину черных зернышек (больше всего они походили на семена щирицы, но сорная щириица в лесу не растет), ссыпал их в пустой спичечный коробок, который был припасен для таких вот нужд.
       В лесу мы побыли еще с час и, наговорившись обо всем, как следует устав, направились к шоссе, шумящему машинами.
       Дома я разрыхлил землю под деревцем крассулы и посеял черные зернышки вокруг ствола, фантазируя вслух о том, как удивительно они взойдут через несколько дней. Дюнка следила за каждым моим движением, а поливать чертово семя взялась сама.
       Мне и самому было интересно, что получится из нашей затеи, появятся ли зеленые росточки лесного гостя и чьи в конце концов эти семена.
       События долго ждать не пришлось. Наутро Дюнка, чуть проснувшись, сообщила, что всю эту ночь ей снилось, она видела, как вылезают один за другим из политой ею земли маленькие, с желудь... чертики, чертенята. Вылезают, отряхиваются по-собачьи, взбираются по стволу крассулы наверх, рассаживаются по веткам... Перекликаются тоненькими голосами, верещат, дразнятся красными язычками... Они мохнатые, черные, с рожками и блестящими веселыми глазами, очень проворные...
       Я долго следил за землей вокруг ствола крассулы, но ничего больше из нее так и не появилось. И я подумал, усмехнувшись, что в лесу мы с Дюнкой нашли, должно быть, зернышки чудесного сновидения.
      
       ВИГВАМ
      
       Вигвам я нашел осенью в лесопарке, где гуще. Он был двухметровой высоты, узкий, аккуратный. Остов из сухостойных стволов, связанных по-индейски вверху, был обтянут старенькими покрывалами, байковым одеялом с коричневыми следами утюга. Я заглянул внутрь - "пол" застелен чистыми выцветшими ковриками, отслужившими свой срок в доме.
       Вигвам собрали прочно и ладно - наверняка ребятам помогал взрослый. В двух шагах от него, в ямке, чернели остатки небольшого костра.
       Я обрадовался этому пустому и чистому человеческому домику и подумал, что покажу вигвам Дюнке.
       Еще дважды я навещал вигвам, он оставался все таким же чистым и нетронутым, в нем словно никто и не бывал. Впрочем, во второй раз я увидел возле него бумажку, приколотую к сучку у входа. "Мир дому сему" было кем-то написано на листке из блокнота.
       С Дюнкой мы пришли к вигваму, когда уже выпал снег, раньше не получалось. Снег лежал на земле, на ветках, снег лежал на вигваме. На самой середине пола, под "дымоходом", белела маленькая горка снега.
       Дюнка была, конечно, очарована вигвамом. Он прямо-таки воплощал ее мечты о "домике". Мы уютно сидели и разговаривали - обо всем и о тех кто сделал вигвам.
       Это были хорошие люди. Двое-трое мальчишек-апачей и взрослый. А может быть, отец и сын. Они приходили по вечерам, разжигали костерок и подолгу беседовали, прислушиваясь к треску горящих веток и шуму ветра над головой.
       Гула города они не слышали, только редкие автомобильные гудки доносились с той стороны, где светился город.
       Они боялись за вигвам и очень хотели, чтобы всякий, кто войдет в него, был похож на них.
       Дома я отыскал среди бумаг стихотсворение Татьяны Макаровой, которое мне понравилось и которое я перепечатал из журнала. Я прочитал его Дюнке.
       Каждый должен иметь свой дом -
       Свой собственный тайный маленький дом.
       Ведь вы согласитесь, конечно, со мной,
       Что нужно побыть иногда одной...
       Теперь всякий раз, когда мы шли "в лес", заворачивали к вигваму, находя его по сорочьему гнезду недалеко от домика.
       Ведь каждому -
       И тебе, и мне -
       Надо побыть иногда в тишине.
       И еще раз мы пришли с Дюнкой к вигваму. К нему вела по снегу привычная дорожка следов. Но в вигваме лежал плоский деревянный ящик, валялась бутылка из-под вина, на коврике был растерт каблуком окурок. Непрошенные гости пробовали вигвам огнем - на войлочном куске стены виднелся след пожега. Огонь был все же потушен.
       На каждого умного по дураку...
       Опасности наши - хоязяев вигвама и мои с Дюнкой - сбывались. Я понял, что вигвам обречен, я не знал только, сколько он еще простоит.
       Потом пошли дожди, снега не стало, началась грязь, а тут и подошла весна.
       Чуть только подсохло, чуть показались первые травинки, закудрявилась полынь и на склонах лесопарка запахло оживающим чабрецом, как я был в лесу. Долго искал в чащобе конус вигвама; по сорочьему гнезду вышел наконец к нему. Вигвама не было. На земле лежали обгоревшие, мокрые и грязные тряпки, стояки были повалены и втоптаны в землю. Сперва вигвам подожгли, в довершение развалили каркас и плясали на нем.
       ...Горечь растекалась, постепенно отравляя всё во мне и гася солнечный день, горечь было не остановить. Так случается, когда наткнешься на ничем не прикрытое, откровенное зло.
       Я пошел домой, идти хотелось быстрее, чтобы сменить тягостное впечатление, но что-то не пускало меня, заставляя думать и думать о тех, кто это сделал; воображение настойчиво рисовало их, пляшущих на развалинах вигвама, доводя до отчетливого видения поз и лиц, до известного эффекта присутствия: я начинал даже слышать их голоса - и я узнавал их.
       Да, я постепенно узнавал тех, кто сжег вигвам, они были мне знакомы, я встречал их раньше.
       Я хорошо знал их: они отличаются от других людей тем, что у них нет воображения. А именно на нем строит себя совесть.
      
      
       ЛЁКА
      
       ЛЁКА И ДЕД МОРОЗ
      
       Андрюшке, которого в семье зовут Лёкой, четыре года, но с ним нужно держать ухо востро. Не всегда знаешь, о чем он на самом деле думает, когда кивает тебе...
       Идет декабрь, близится Новый год. Андрюшка просит купить ему радиоуправляемый джип, какой есть у его соседа Вовки. Родители говорят, что, может быть, джип подарит ему дед Мороз. Они ему подскажут. Андрюшка кивает. Дед Мороз его не подвел в прошлом году, подарив трехколесный велосипед. Тот еле поместился под елкой.
       В этот вечер к родителям в гости заглянул их приятель, дядя Боря. Взрослые говорили о чем-то, Андрюшка не то слушал, не то нет Взрослые разговоры сложные, путаные, не для маленьких ушей. К тому же в нем куча незнакомых слов, о которых нужно спрашивать, что они означают. Например, "челнок", например, "за бугор", например, "навар".
       Вот и Новый год! Вот и елка! Андрюшка лезет под елку и находит там радиуправляемый джип! Новехонький! Уже с батарейками. Он хватает пульт, и джип послушно раскатывает по гостиной. Андрюшкиной радости нет предела.
       -Ну, - спрашивает мама, - не обманул тебя дед Мороз? Он приходил, когда ты был на улице.
       Сын на секунду оторвался от игрушки.
       -Да, - кивнул он. - Я видел, как он поворачивает за угол дома. В красном плаще...
       Все в порядке, жизнь продолжается.
       Андрюшка и его друг Вовка вместе гоняют джип по всей гостиной, по всем углам, изучая его возможности.
       Надо тут сказать, что Андрюшкина мама семилетнего Вовку, то есть человека почти взрослого, тихонько предупредила: Андрей еще верит в деда Мороза, если он про него что-то скажет, ты ему поддакни, маленьким вера в чудо полезна. Вовка согласился: маленьким такая вера полезна.
       И вот, играя, Вовка сказал Андрюшке, как бы между прочим сказал, помня слова про веру в чудо:
       -Хорошую игрушку тебе дед Мороз подарил.
       -Ты что - лопух? - ответил четырехлетний Андрюшка, не сводя глаз с джипа. - Это дядя Боря в Эмиратах по дешевке купил.
      
       ЛЁКА И ТРАВЫ
      
       Кто его знает, повторю, о чем думает Андрюшка, когда кивает твоим словам, какую работу, дипломатическую или другую, производит.
       Мы шли с Андрюшкой по тротуару, справа от нас был решетчатый забор стадиона, а вдоль всего забора шла зеленая полоса травы. Я травы (и кусты, и деревья) люблю и знаю, и вот я захотел поделиться с внуком полезными сведениями и удивительными названиями трав.
       -Смотри, - сказал я Андрюшке, - вон пастушья сумка, вон одуванчик, вон спорыш, птичья греча, а вон - глянь-ка - козлобородник! Ого - сам дурман! Чуть не пропустили - кислица. А это, Лёка, клопогон, считалось, что он прогоняет из дома эту нечисть. Вот эти листья, что остались с весны, - гадючьего лука или мускарей, они расцветают самыми первыми - синими гроздьями, Здесь мускари не пахнут, а лесные - городом Парижем... Ну и разнообразие на одном квадратном метре земли - просвирник, паслен, свинорой...
       Лёка смотрел на травы и, казалось мне, внимательно слушал. Не знаю, правда, слышал ли.
       Оказывается, слушал и слышал. И в знак того, что слушал и удивлялся разнообразию трав, удивительным названиям, ответил мне, повернувшись вдруг влево, к мостовой, где на обочине стояли десятки машин:
       -А смотри, деда, - вон шевроле, вон ниссан, джип, мерседес, хонда, линкольн, понтиак... - Тут Лёка передохнул. - Вон лендровер, форд, порше, мицубиси, акура, малибу...
      
       ЛЁКА И КАББАЛИСТЫ
      
       Ехали мы, ехали...
       Ехали мы из Сан-Франциско в Лос-Анджелес. Дорога шла вдоль Тихого океана, она то удалялась от него, то приближалась, и Тихий океан представал перед нами - тихий в этот день, великий, холодный, сумрачный, с горизонтом в дымке.
       За баранкой сидел наш давний приятель, машиной он правил одним пальцем, указательным или даже мизинцем - таким ровным было покрытие хайвея. Я сидел рядом с ним, а на заднем сидении расположились моя жена и Лёка, которому было уже к этому времени 12 лет. Он то играл в электронную игру, то смотрел на океан, то слушал водителя.
       И нам бы смотреть по сторонам и радоваться новизне видов океанского побережья слева и справа, но вот что занимало наши с женой умы.
       Наш приятель, переехав в Америку, стал неожиданно для его родного брата, приехавшего раньше, и для нас каббалистом. Каббалист - это было такой же интригой, как, скажем, гипнотизер, сидящий рядом, или человек. побывавший на Луне (и тоже сидящий рядом), или, например, глубоководный ныряльщик, искатель сокровищ погибших корабелей.
       Потому что Каббала - то ли наука, то ли религия, то ли мистические еврейское учение (то ли заблуждение, великое, как Тихий океан, ибо существует уже три тысячи лет), то ли еще что-то, владеющее, как говорят, многими и многими тайнами.
       И учение это такое сложное, что, рассказывают историки Каббалы, однажды четыре мудреца решили овладеть ее тайнами и засели за толстые каббалистические книги и вот что с ними случилось: Один из мудрецов сошел с ума, второй, не выдержав напряжения, умер, третий перешел в христианство, и лишь четвертый приобщился к тайнам.
       Надо же как нам повезло - живой каббалист сидит в одной с нами машине и ведет ее одним пальцем. Ясно, что мы задаем ему всякие вопросы о Каббале, а он с удовольствием (каббалисты должны полнить свои ряды) приоткрывает нам самую малую часть каббалистических тайн.
       Он говорит нам, что:
       -...получать - цель человеческой жизни.
       Тут я про себя протестую: как писатель я привык скорее отдавать, чем получать.
       -...Создатель удовлетворяет все желания.
       Я слушаю, но о том, что думаю, молчу.
       -...между собой и человеком Творец (каббалисты называют бога Творцом) поставил 10 фильтров (чтобы ослабить слишком яркий Свет, идущий от Него).
       -...фильтры: Кетар, Хохма, Бина, Хэсэд, Гнур, Тифэрэт, Нэцах, Ход, Ясод, Малхут...
       Как они узнали эти названия? А что делает сейчас Андрюшка? Оборачиваюсь: слушает приключенчески звучащие слова.
       -... Сфира Кетар называется также мир Адам Кадмон, сфира Хохма - мир Ацилут... - и так далее.
       Как узнали?!
       -...чтобы преодолеть эти фильтры и "слиться с Создателем", -продолжает наш водитель, - нужно понять, что "ор, получаемый в часть кетар, что в малхут называется йехида, получаемый в хохма, что в малхут - хая, получаемый в бина, что в малхут - нэшама, получаемый в ЗА, что в малхут - руах, а получаемый в малхут, что в малхут - нэфеш"...
       И он разъясняет это простенькое упражнение:
       -Свет, приходит через четыре стадии к малхут и ударяет в масах, стоящий перед ней. Малхут состоит из пяти отсеков - желаний с масахом, соответствующей силы отталкивания в каждом"...
       И далее:
       -Если в в малхут нет масах, на отсек, куда входит ор малхут, то малхут лишается не ор малхут, а ор кетар...
       Ехали мы, ехали, то приближаясь к Тихому океану, то удаляясь от него, проезжали небольшие чистые американские городки, перекусывали там и заправлялись бензином...
       -Вернемся к рождению олам Ацилут. Итак, после швира в олам Некудим масах с решимот поднялся в рош САТ...
       ...И приехали мы наконец в Сан-Франциско. Искать приятелей, которые нас ждали, мы на ночь глядя не стали и заночевали у каббалиста.
       И вот что произошло утром. Холостой каббалист шарил в холодильнике, пытаясь найти там что-то к нашему завтраку, а Лёка, умывшись, подошел ко мне.
       -Знаешь, деда, что мне всю ночь снилось?
       -?
       -Будто за мной гонялись какие-то странные существа - я от них и на машине пытался оторваться, а когда не было дороги - убегал изо всех сил. Они вот-вот меня схватят. Странные, лица просто страшные, какие-то перекошенные, с тремя глазами, рук не знаю сколько, может, то вообще были щупальца. Я все время думал, что это, наверно, пришельцы, а после понял - каббалисты!
       Никогда не знаешь, что скажет по тому или другому поводу Андрюшка - так он "проваривает" каждую тему; а про его сон вообще можно сказать - классный кулинар!
      
       ЛАДКА И ПОДВОДНАЯ ЛОДКА
      
       Один папа, бывший подводник, купил шестилетней дочери, Ладе, игрушечную подводную лодку. Лодка была радиоуправляемой, она, писали о ней в инструкции, слушается руля, плавает в надводном положении, ныряет и может ходить как под водой, так и под перископом. В общем, понял папа, Ладка с этой лодкой позабудет про все свои игрушки. Такой лодкой играй не наиграешься.
       В воскресное погожее утро папа взял дочь и подлодку и они пошли к озеру, что было неподалеку.
       На озере там и сям стояли рыбаки. Рыбешку они ловили мелкую, с мизинец, но все-таки это была рыбалка (поплавок уходил вдруг под воду, а это для рыбаков главное), во-вторых же - добыча, хоть и только для кошки. Сегодня рыбаки были неподвижны, как статуи: ни у кого не клевало.
       Ладин папа достал из сумки лодку и пульт управления, проверил, работает ли моторчик, исправно ли крутится винт, поворачиваются ли горизонтальные рули. И вот настал долгожданный момент - судно спущено на воду; папа нажал на нужную кнопку. Лодка пошла, пошла, распугивая жуков-плавунцов и пауков-скакунов... Начала левый поворот, описала круг (циркуляцию, сказал папа), остановилась, снова двинулась вперед. Вот нырнула, исчезла в зеленой воде городского озера-пруда... Затем показался перископ, на поверхности он оставлял еле заметный след.
       -Смотри, Ладка, смотри! - радовался папа. - Вот так же и моя ходила в Баренцовом море!
       Рыбаки один за другим сперва повернули головы к месту испытания подводной лодки, а затем один за другим, оставив удочки воткнутыми в песчаный берег, стали окружать бывшего подводника и его дочку.
       Начались вопросы и обмен мнениями:
       -На какую глубину погружается?
       -Всплывает-то она, конечно, за счет горизонтальных рулей.
       -Ну, не может же она продувать балластные цистерны!
       Все рыбаки были кто возраста Ладиного папы, кто старше, и все разбирались в морских делах и подлодках на уровне профессионалов.
       -А ничего ходит.
       -Нынешние АПээЛы (атомные подводные лодки. - В.Ч.) разгоняются под водой до 30 узлов.
       -Смотрите, даже под перископом держит нужную глубину.
       -Ей только торпед не хватает.
       -Вобще говоря, вооружение современной субмарины....
       -А помните тот скандал, когда Япония продала нашим бесшумные винты?..
       Игрушечная подводная лодка продолжала бороздить зеленую воду городского озера, то набирая скорость, то делая круги, то послушно ныряя на глубину, рыбаки не спускали с нее глаз и оживленно переговаривались... а Ладка потихоньку-потихонечку выбралась из их тесного круга, нашла девочку на берегу и они стали дружно и весело лепить куличики из мокрого песка бумажным стаканчиком.
      
      
      
      
      
      
       О ПРИРОДЕ И О СЕБЕ
      
       ТЕРЕМОК
      
       С разным настроением входишь в лес. То одно привезешь с собой, то другое.
       Идешь по лесу, когда у тебя неважнецкое, и ничего вокруг не видишь. Не понимаешь и не чувствуешь. И сучки тогда под ногу попадаются, а от иного чуть носом в землю не летишь. Паутина к лицу липнет, ветки по глазам бьют. Мухота всякая возле головы кружит...
       Подумаешь, что это лес тебя, такого, не принимает.
       Может, и так.
       Но в лес-то ты ради чего пришел? То-то. И тогда. вздохнув (выдохнув хорошенько), шаг замедляешь, ступаешь осторожно, смотришь по сторонам. И начинаешь видеть. Будто прозреваешь...
       Как-то раз, леса не видя, споткнувшись раз и два (наверно, казалось, что все еще иду по асфальту), я со зла пнул небольшой пенечек, который глазу показался трухлявым, мягким. И действительно, пенечек под ударом ноги легко повалился и треснул, и развалился, и я прошел бы мимо, да все-таки оглянулся.
       Древесина внутри пенька была уже мягкая, как губка, и всю ее населяли муравьи, которые понаделали в ней ходов и ниш, а в нишах лежали муравьиные яйца. И сейчас в повалившмся их многоэтажном и многоквартирном доме царила беда.
       Да, пенек оказался домом со стенами и крышей, густо населенным. Полным муравьиного народу, а я, я стал для них стихийным, должно быть, бедствием.
       Дальше-то я по лесу шел уже иначе - не торопясь, под ногами все замечая и под ветки подныривая, и уж, конечно, ничего не пиная, и на лес смотря другими глазами.
       Потому что каждый пенек здесь -Теремок, а ты можешь оказаться для него тем Медведем, который ненароком сел на Теремок и раздавил его.
       Медведем можешь оказаться или того хуже - тем Великаном, который. поддавшись минутной злости, взял да и развалил чей-то Дом.
      
      
      
      
      
       КТО-ТО УШЕЛ ИЗ ЛЕСА
      
       Листья в лесу разбросаны как попало: на пнях и кустах они словно оставленная то ли в спешке, то ли за ненадобностью одежда. И возникает ощущение, что кто-то ушел из леса, - так хозяин покидает дом.
       И музыки не стало в лесу: певчие птицы улетели вслед за хозяином.
       Тихо в лесу, если остановишься и присядешь на пенек, перестанешь шуршать листвой. Только, может быть, вскричит сорока, предупреждая о пришельце... а кого предупреждать?
       Простучит по веткам, падая, лист. Он спланирует или закружит спиралью, прежде чем улечься наземь, - и повсюду в лесу падание желтых и красных листьев, медленный осенний танец, медленный разноцветный дождь...
       Лес становится прозрачным. Только что он был ярок и богат огнями, как сказочный замок: празднично горели клены, лимонно желтела липа, рыжели дубы, - скоро в лесу будут светиться только угольки ягод шиповника и боярышника и погорело чернеть стволы.
       Тихо в лесу и прощально. Дом его пустеет все больше, его уже тронуло разрушение. Вот-вот налетят ветры, разбойная ватага ветров, - они сорвут с деревьев последние наряды, засвистят в голых ветках, взвихрят палую листву перед тем, как все будет накрыто одинаково белым покровом...
      
       МОЛИТВА
      
       Царь Холод въехал в наш город на Ветре-коне.
       Северный ветер дул всю ночь, к утру улицы, дома, деревья являли собой картину ночного, с одной стороны снежного нашествия. И картина эта была поразительная. Приметны были сугробы, нанесенные там и сям. Ветер затейливо вытянул их навершия в сторону юга, мороз укрепил - и теперь можно было любоваться изящными невиданными сооружениями, что могли бы подсказать авиаконструкторам масимально обтекаемые формы фюзеляжа.
       А иные сугробы были похожи, может быть, на корабли инопланетян - сплошь белые, они захватили этой ночью наш город.
       На столбах появились высокие боярские шапки-набекрень, и столбы еще выше задрали головы.
       Вывески были так облеплены снегом, что казалось, когда он растает, там будут уже другие надписи.
       Снег на молоденьких соснах в лесопарке напоминал спешно взбирающихся по веткам белых медвежат.
       Нашествие, нашествие...
       На самом верху нашего лесопарка был небольшой сосновый питомник. Сосенки выросли уже с человека - я направился, скрипя снегом, туда, подозревая, что они наградят меня еще одним удивлением.
       Подошел к питомнику - и обомлел. Спиной ко мне стояли одинаково согбенные женщины в белом, с головой одеянии. Так послушно наклоняют головы и спины только на молитве. На скрип моих шагов "молящиеся" не обернулись, только одна, стоящая впереди, откинула покрывало - из-под белизны снежной ткани выглянула зеленая сосновая ветка...
      
       ЗАБЫТОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
      
       Это было не так уж давно - полгода назад. Вышла на небо молодая луна и я, увидав ее, отыскал в кармане два четвертака, показал их месяцу, потер и произнес тут же сочиненное заклинание, в котором попросил ночное светило, щедро льющее серебро на землю, не забыть и меня.
       Так, говорят, полагается делать, когда хочется какого-то неожиданного прибытка.
       И надо же! На следующий день, бродя по берегу океана, я нашел... ну, не буду говорить, что именно, только нашел то, что, возможно, и подбросил мне молодой месяц.
       То ли его тронуло сочиненное мною заклинание-двустишие, то ли было оно волшебным, сочиненным задолго до меня, а я случайно его произнес...
       Еле-еле я дождался следующего новолуния. Увидел острый серп на ночном небе, вынул заранее припасенные четвертаки и, как и в первый раз, показал их ему. Из-за левого плеча, так положено. Потер... Хотел произнести то заклинание, да вдруг понял, что забыл его! Стою, показываю, на удивление прохожим, монетки небу, тру их и... молчу. Молчу - а, казачье солнышко, луна цыганская, может, ждет тех заветных слов, что я в прошлый раз так удачно угадал.
       Так я и не вспомнил их, и наскоро сочинил целое четверостишие:
       Месяц, месяц молодой,
       Поделился б ты со мной
       Серебром иль златом -
       Только не ухватом!
       Произнес я его, что называется, затаив дыхание, и стал ждать прибытка. Но дождался только одного-единственного четвертака, который блеснул передо мной на мостовой на следующее утро, когда я шел в магазин. Да и тот был так впечатан в асфальт машинами, что его не выковырять ни пальцем, ни ключом.
       -Что ж ты, - сказал я, глядя в голубое небо, где тающим кусочком льда плавал слушатель моих ночных стихов, - стыдно, Остророгий! У тебя столько серебра, а отделываешься жалкой монеткой!
       Но, видать, именно во столько оценил он мое новое четверостишие.
       Прождал я от новолуния до новолуния ровно 29 дней, 12 часов, 44 минуты и 3 секунды - и ничего, кроме того четвертака, больше ни на мостовой, ни на тротуаре, ни на песке на берегу океана не увидел.
       Поразмыслив, я понял вот что. В тот первый раз пришло мне на ум спамое настоящее волшебное двустишие-заклинание, а я его, растяпа, не запомнил и записать не догадался. И тем самым себя наказал, потому что сейчас, когда я пишу эти строки, сидя в своей душной однокомнатной квартире на первом этаже, я бы милостью молодого месяца мог:
       лететь во Францию, в Париж;
       или в Испанию;
       или кататься на собственной яхте в Атлантическом океане;
       или гнать роскошную машину к Великому Каньону,
       или мчаться в какое-то милое сердцу место...
       Но уж если б я летел куда-то на самолете, подумал я в утешение, или правил яхтой, или гнал машину на американской скорости, нигде не останавливаясь, то б, наверно, строк этих неторопливых не писал! А они для меня тоже кое-чего значат, черные строчки на белой бумаге...
       Да и новолуние, что обернулось для меня всего лишь четвертаком в прошлый раз, не последнее. Вдруг вспомню то двустишие, и уж тогда...
      
       СОБАЧИЙ УГОЛ
      
       В одном научном журнале я как-то прочитал, что в любой квартире (и в городе, и в офисе) есть хорошие места и плохие. Какие-то там электромагнитыне зоны, сгущаясь и разрежаясь, они действуют на человека то благоприятно, то прескверно.
       Я переехал на новую квартиру. Поставил в удобном месте письменный стол, стул, сел, когда пришло время работать, перед чистым листом... И - ничего! Ни мыслечки. Ни словечка. Я сидел-сидел, мучился-мучился, да так ничего из моего пера и не вышло. Попробовал рожицу нарисовать - и та не получилась. И на другой день то же. И на третий. Нейдут слова на ум, а если и показываются два-три, то никак не связываются, сторонятся друг друга, будто чужие.
       И тогда я вспомнил ту ученую статью про электромагнитые зоны и подумал, что, верно, выбрал не то место для письменного стола. И еще я вспомнил, что эти зоны лучше всего чувствуют кошки и собаки, немедленно находят на новом месте благоприятные и устраиваются на них.
       Ага.
       У меня есть собака, карликовый пудель Чарли. У него в новой квартире появилось сразу три постоянных места. Одно - у самого шкафа. Другое - у двери в ванную. Третье - в углу у входной двери. Последнее - самое его любимое, он на нем проводит чуть ли не целый день. Прямо там блаженствует.
       Но не поставишь же письменный стол у входной двери! Я придумал другое. Взял стул, взял картонку, устроил на ней стопку белой бумаги, вооружился ручкой и сел на Чарликино место, чтобы проверить, правильно ли написали в той ученой статье об электромагнитных зонах.
       И - хотите верьте, хотите - нет, сразу пошло. Написал для начала две маленькие истории.
       Теперь каждое утро (когда жена уходит на работу) я беру стул, увожу собаку к шкафу и сажусь писать. В собачьем углу перед входной дверью. Если бы кто-то увидел меня там, подумал бы, что я... ну, скажем, человек со странностями. Ничего подобного! Просто я верю ученым статьям и особенно тем, где говорится, что наичувствительнейшими "приборамаи" служат кошки и собаки.
       А те две истории, которые я успел написать в собачьем углу, вы прочтете ниже этого предисловия-признания.
      
       СНЕГ-ЛЕЖЕБОКА
      
       Снег у нас прямо-таки редкий гость: вот он пришел, вот он ушел, а вот и носа не кажет, хоть его здесь ждут-не дождутся.
       А в эту зиму гость пришел и засиделся. Выпал снег еще в декабре, уже январь на исходе, а снег как лежал, так и лежит, лежебока. Зима его все время обновляет - посыпает свежим, белым-белым, а то трубы и машины грязнят белую его тканину, а люди и собаки топчут.
       Это о снеге. А насчет холода и вообще зимы - так Лёка с четвертого этажа нашего дома заявил прямо: зима ему надоела. И Вовка с третьего, оказывается, так же думает: надоела зима. Они друг другу это сказали, их услышал Славик со второго и повторил их слова точь-в-точь: надоела.
       В общем, против нынешней зимы уже трое. Может, и больше бы набралось, но ребята пока не у всех спрашивали.
       Правда, эти трое, как все, докрасна катались с ледяной горки во дворе - кто на санках, кто на картонке, а кто и просто на штанах. Приходили домой мокрые и счастливые и свои обидные слова о зиме как будто забывали.
       Но по утрам - когда шли в школу и когда зима донимала их ледяным ветром, вспоминали.
       Но вот где загадка - сидя в классе и глядя вместо доски на украшенные снежными папоротниками окна, все - да, пожалуй, все, даже отличники - думали одинаково: до чего же хорошо и весело сейчас во дворе, там не что-нибудь - зима!
      
       ВЕТЕР В ЗАКОУЛКЕ
      
       В городе ветер сходит с ума. Улицы, площади, дома, башни, стены, переулки, закоулки, подворотни, вывески, узкие просветы между домами (не протиснуться), автобусы, машины - всё ему мешает, всё подвергается его атакам...
       С крыш ветер, разбежавшись, сваливается, как в пропасть. Со всего маху натыкается на стены, плутает в переулаках и закоулках, застревает в заборах... И так от всего этого ветер свихивается, что, бывает, заворачивает назад, в поля или на широкую реку, где ему никто ножку не подставит.
       А когда ветер свихивается, становится неизвестно, откуда он вообще дует. Вот перед тобой стена, а от нее так шарахает, будто это не стена, а ветродуй. Вроде ветер был сегодня северный, а на этой улице с юга наваливается. А за углом ветер, разозленный донельзя городской, с его точки зрения, неразберихой, напал на прохожего - хвать того за воротник, шапку с головы рвет, за шарфтянет и по лицу изо всех сил лупит, будто прохожий в чем-то виноват.
       В общем, беда ветру в городе, и каждому, кто с ним встретится.
       А перед моим окном ветер до того дошел, что снег с его помощью идет не вниз, как всегда в мире было, а вверх!
       Повторю, если кто не понял. Снег перед моим кухоннум окном каждую зиму идет ВВЕРХ, А НЕ ВНИЗ - будто небо с землей поменялись местами. Чтобы и самому не сойти с ума, когда видишь такое, нужно или перед окном стоять вниз головой, или же думать, что зима нынче ОПЯТЬ НАОБОРОТ.
       (Только я написал слово "наоборот", как ко мне подошел Чарли и чуть слышно проскулил - попросил о чем-то. Я его понял: ему это место - где благоприятная зона - тоже сейчас зачем-то понадобилось).
      
       КАРУСЕЛЬ
      
       Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда - с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся.
       Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки. Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним... Серые беревенчатые стены домов, наличники... Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну...
       Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду "на ту сторону" - так назывались заливные по весне луга за затоном. Перешел затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена.
       Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат высохших трав. Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки...
       Луга здесь неровные, часто попадаются низинки, по весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мальков; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.
       Луга перемежаются дубравками, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен (желудевую муку добавляли к хлебу), и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные - вот был подарок к бедному столу военных лет!
       А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра.
       Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов - ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали, когда темнота за спинами сгущалась все больше, страшные истории...
       Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук - и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам.
       Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего - и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать...
       И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки. Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубравке, либо стояла карусель (откуда она здесь?), либо дети катались на велосипедах, изо всех сил звоня друг дружке, чтобы не столкнуться.
       Я остановился, прислушался. Так оно и есть - карусель или велосипеды. Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса.
       Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним.
       Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети. Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу - а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти.
       Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек не кошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.
       Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли...
       Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила меня. Я понял, что никогла никогла не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее. Она всегда уже будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и лет, лет, лет...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
      
      
  • Комментарии: 3, последний от 02/10/2010.
  • © Copyright Чирков Вадим Алексеевич (vchirkov@netzero.net)
  • Обновлено: 10/12/2009. 233k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Детская
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.