Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Цыганский попугай
Вечер - смутное и малоприятное для меня, "жаворонка", время. День темнеет, и темнота спускается и в мою голову. Медленно, неотвратимо. Жить, однако, надо, "идти" надо, но впереди пустынная, унылая местность, где предметы один за другим теряют очертания, а дальше - совсем уж ничего не видно. Лучшее, что можно сделать, чтобы не так безрадостно одолевать этот кусок пути, - выпить бокал-другой красного сухого вина. Вот и последовал я проверенному не однажды способу и выпил бокал. И где-то минут через пять мое сознание стало проясняться (фонарь вина разгонял темноту), кровь по сосудам побежала быстрее, смелее проталкиваясь туда и сюда, даже в укромные уголки сознания... и я вспомнил вдруг неожиданное Нечто, а, вспомнив, сказал про себя::
"Бог ты мой! Какие это были, оказывается, счастливые часы!"
"Неожиданное Нечто", сначала малоясное, обретало один за другим предметы, рамки, и наконец всё стало настолько очевидным, что моему воображению понадобилась еще одна неожиданная картина, которая предметнее, что ли, надежнее, что ли, объясняла бы чудо возникновения первой (вино, дав толчок, может после смыть, смазать изображение или увести от него дальше). И картина тут же явилась.
...На городском рынке, на небольшом раскладном столе, расположившемся чуть в стороне от толчеи, лежит длинный узкий ящичек, какие в библиотеках и других учреждениях используются как картотека; в нем уложены аккуратные картонки с коротко написанным наверху текстом, А на жердочке над ящиком сидит крупный цветастый попугай; который по команде чернобородого цыгана, хозяина предприятия, вытаскивает клювом - наугад, а может и по "велению судьбы" - картонку. Отдает ее подошедшему любознаю... в данном случае - мне, заплатившему какие-то деньги за гадание. Я беру картонку, читаю строчку наверху... А это - а это! - напоминание мне несколькими словами о каком-то событии в моей жизни, а она, моя жизнь, вся теперь - память, уложенная в виде картонок в "картотеку". Как уложены события - по годам ли, по месяцам и дням, или по другому порядку, не знаю. Ведает, может быть, цветастый попугай, который косит на меня круглым глазом и хрипло, сердито и непонятно что-то бормочет. Лицо же цыгана, скрытое от любопытных глаз опущенными полями шляпы и густым черноволосьем бороды и усов, непроницаемо. Однако, на этом "сооружении" можно прочитать: плати, мол, деньги, бери картонку, остальное - не мое дело. Либо тут, так сказать, воля Божья, либо еще Чья-то, либо, лошок, - попугаечья.
"Бог ты мой! - сказал я в тот вечер, выпив вина и "прочитав" строчку на картонке. - Какие, оказывается, это были счастливые часы!"
Камин, выпивка, беседа
Без отдушины человек не может. Отдушина должна быть, иначе человек загнётся или натворит глупостей. Нашей, списанных курсантов*, отдушиной была кочегарка при камбузе.
Адрес той кочегарки: Севастополь, Северная сторона, Радиогорка. Там, на высоком (100 метров над уровнем моря) берегу стояла наша батарея 130 мм орудий. Четыре пушки в круглых артиллерийских двориках, прочные, нахимовских времен, казематы под ними, Центральный пост, обеспечивающий наводку стволов на цель, и мы, целая рота при статридцатках и одном зенитным крупнокалиберным пулеметом . А в общем - дивизион, в/ч 34373...
Кочегарка была узким, длиной метров семь или восемь и шириной в метр помещением, в одну стену которого были вделаны две топки, чей огонь выходил под котлы в кухне. В котлах варились свекольно-капустно-картофельные борщи и синие перловые каши на 120 человек. Мы собирались в котельной до вечерней поверки, а то и после отбоя, плотно закрывая низ двери бушлатом, чтобы свет от печки не пробивался наружу. Тусклую лампочку на потолке мы на всякий случай гасили.
Кочегар Веня Стахов, несостоявшийся лейтенант, разжигал одну топку - и это был наш камин.
Я, в то время заведующий артскладом, приносил бутылку разведенного спирта.
Дежурный посудомойщик, Мурат Макоев, бывший гардемарин, снабжал компанию черным хлебом и комбижиром в алюминиевой миске (береговая оборона питалась по норме 2, флот - по 9-й норме, где были и белый хлеб, и сливочное масло). Еще приносилась квашеная капуста - это и была наша закуска.
О разведенном спирте в артскладе надо сделать отступление, оно познавательно.
В артскладе чего только не было. Во-первых, пистолеты - от револьвера "наган" и "тэтешника" до тяжелого, как чугунный утюг да еще с выдвигаемым прикладом, пистолета-автомата Стечкина. Считанные патроны к ним. Мелкашки с боеприпасом. Толовые шашки с взрывателями и бикфордовыми шнурами. Бочки с краской и бензином. Щетки-сметки. Фланели, глицериновое прозрачное мыло, батист для протирки тонкой техники, из которого я делал носовые платки. И спирт, предназначенный для протирки артиллерийской оптики, две 10-литровые бутыли с притертыми пробками, туго привязанными к бутылям и запечатанными сургучом с оттиском именной печати.
Если взять бутыль в руки, присесть на корточки и, перевернув ее вверх дном, оттянуть на миллиметр притертую пробку, можно дождаться медленных капель жидкости: кап...кап...кап... Этим я иногда и занимался, оставаясь в артскладе один. Сидеть с бутылью над "тарой" приходилось подолгу - по часу, не меньше. Зато получалось поллитра спирта. Разведенного, правда, предыдущим завскладом в одной бутыли до 53, а в другой - до 47 градусов. Как он ухитрялся разводить спирт под притертой пробкой и сургучной печатью, я не знаю. Хоть бери и разыскивай давным-давно демобилизованного матроса. Этакого нашенского Левшу...
Итак, для кайфа у нас было все, что нужно: огонь, выпивка, легкая закусь и неспешная беседа хорошо понимавших друг друга людей. К нашим услугам была и кочерга, дабы помешивать время от времени исходившие то синими, то алыми огоньками угли. Казарма с вонью портянок и сапожной ваксы, ленуголок с бюстами вождей и красными столами, неусыпный старшина, дежурный у стола - все это было далеко, далеко.
Еще дальше были наши города, наши дома, наши друзья, наши девушки, от которых приходили все более редкие письма в голубых - выделялись на наших темных одеялах - конвертах...
Мы сидели на полу напротив открытой топки, прислонившись спинами к стене, разливали белесую, как самогон, жидкость по граненым стаканам, выпивали, доставали из алюминиевой миски жменьки квашеной капусты, отламывали по кусочку черняшки, макали в комок комбижира и говорили, говорили... и не было в мире уютнее уголка и лучше закуски для трех несостоявшихся офицеров, чем грязная наша кочегарка! Ибо родственности душ и судеб могли бы позавидовать три английских джентльмена, сидящие возле камина и подносящие бокалы-тюльпаны с коньяком к душистым от сигарного дыма усам.
Уникальность первобытного нашего сидения, еще скажу, была в отдаленности, отгороженности от всего - от армии, от нашей бедственной судьбы, даже от времени; есть в человеке (как и в животном) неистребимое желание забиться иногда в какой-то уголок, в нору, свернуться там в клубок и ощутить на час-другой защищенность от всех напастей, от всех чуждых слов и прикосновений...
...Этот редчайший кайф я вспомнил и частично повторил в невероятных условиях - когда в Нью Йорке случился blackout. Случился он во время летней жары-жарищи-духотищи, днем, когда во всех помещениях мегаполиса были включены все до единого кондиционеры (их миллионы) и вентиляторы, приборы на подстанциях не выдержали перегрузки - и Столица мира полностью лишилась электричества. По аварийному радио предупредили, что blackout продлится на неопределенное время, возможно даже, на сутки. Ясно было, прежде всего, что продукты в холодильниках пойдут на помойку. Моя жена собрала всё в кульки и занесла было руку над мешочком мороженных креветок, которые я приберегал для какого-то особого случая.
-Оставь, - сказал я, - они мне нужны.
В моем воображении забрезжил уже некий свет - только забрезжил! - насчет сегодняшнего беспросветного вечера.
Креветки были мне оставлены. Я сходил в магазин и - там уже зажжены были свечи - купил бутылку белого сухого вина, какое рекомендуется знатоками к креветкам. Наступил вечер. Везде было темно: не горели фонари на улице, в доме сгущалась и сгущалась темнота. Во дворе перекликались испанцы и черные. Жена ушла к детям, я остался один...
Один? Один?! Один!!!
Я сделал вот что. Достал из морозилки мягкие уже креветки. Зажег огонь на плите, небольшую голубую корону. Поставил на нее кастрюльку с водой. Посолил ее. Бросил туда тройку припасённых заранее лавровых листочков. Когда вода закипела, высыпал в кастрюльку креветки. Поперчил. Еще чуть светило окно, я открыл бутылку вина. Подумал было о бокале, стакане, но понял, что в темноте я только пролью вино мимо тары или опрокину бокал. Креветки, судя по довольно мерзкому запаху, сварились. Я высыпал их в тарелку. Свечей у нас не было, не запаслись, я оставил сиять голубую корону на плите. Сел за стол...
Пошарил в тарелке с креветками, выбрал одну... Стал очищать ее от шкурки... Протянул руку к силуэту бутылки на фоне чуть светлого окна, не ошибся... Сунул в рот голенькую креветку... Отпил из горлышка белого вина... Пальцы были в креветочьем пахучем соке... Во дворе прогорланили что-то на испанском, либо проорал снизу негр что-то приятелю в окне на третьем этаже... Я взялся чистить другую креветку... Потом нащупал горлышко бутылки, почти уже не видной на фоне потемневшего окна...
Так оно и шло: чистка креветок на ощупь, наугад бутылка вина...
И постепенно представала передо мной картина: тёмное узкое помещение с пыльными стенами и закопченным потолком, три матроса, три несостоявшихся лейтенанта, сидят, привалившись спинами к стене, перед ними открытая дверца топки с затухающим огнем; они чокаются гранёными, с каменным звуком стаканами и лихо, как и полагается морякам, опрокидывают выпивку в рот, а после протягивают руку к миске с квашеной капустой и берут жменьку...
И говорят, глядя на огонь, говорят, роняют неспешные, понятные всем троим слова, сообщают их в очередь, а не перебивая друг друга, смеются негромко... а синие огоньки уже пронизывают угли в топке, угли вдруг обрушиваются, распадаются, превращаясь в жар, но и он подвержен распаду, жар рассыпается по топке, оседает, гаснет, накрывается серым пеплом, как одеялом, в кочегарке становится ещё темнее, и разговор наш всё чаще утихает, превращаясь в волшебное молчание, когда вдруг забывается готовое выговориться слово....
Такая вот получилась у меня интересная перекличка синих огоньков - одного в топке кочегарки в/ч 34347, чьи пушки стояли на гребне высокого берега Севастополя, другого на газовой плите многоэтажного дома Нью Йорка.
(Потом, гораздо позже, подумал: каждой выпивке должна соответствовать обстановка. Коньяку и виски, скажем, - гостиная, кресла, камин (ну, это как у кого получится), неспешная беседа; водке - шумная компания за длинным столом (трое - тоже хорошо, может, даже лучше, ибо как раз); вину - погреб, бочки, большие бокалы, в которых колышется рубинового цвета волшебная субстанция, еще - низенький столик в комнате любовницы и бутылка на нем; белое вино у меня не в чести, его пьют женщины, пусть они и выбирают обстановку; шампанскому - наверно, приличествуют (не приходилось), - палуба белоснежной яхты, хрусталь и девушки в шортиках. А разведенному водопроводной водой до белесого цвета 50-градусному спирту - это ясно как день - подходит грязная кочегарка с горящей топкой в воинской части. И три списанных курсанта, не сводящих глаз с огня).
*Списанных курсантов было много в армии тех лет. Молодежь, чаще всего безотцовщина, поступала в высшие военные училища - ("О море, о небо!.." писалось тогда в книгах и говорилось в фильмах) - потом понимала, что служба офицера (25 лет в строю, подчинение и начальствование, что, между прочим, не каждому дано) не для них, что они, ничьи потомки, ошиблись в выборе профессии, и воинская служба понимала, что ошиблась, - и курсант лишался своих погончиков с золотыми якорями (имею в виду себя) и отправлялся служить в какую-нибудь часть рядовым. Что здесь было самым страшным - списанному курсанту, принявшему в свой час присягу, срок пребывания в училище не засчитывался, каким бы срок со дня принятия присяги не был, и даже полысевший пятикурсник, вышибленный по какой-то причине из военного вуза, начинал 5-летнюю (на флоте) службу салагой, с первого дня, его, беднягу, даже стригли наголо и снова начиналось"Ать-два! Ать-два!"...
Попугай глянул на меня, уставившегося на картонку с одной только строчкой наверху, опять проворчал что-то и, даже без сигнала чернобородого хозяина, вытащил клювом следующую, рядом стоящую карточку.
27-й километр Севастопольского шоссе в сторону Балаклавы
Этот эпизод из моей 4-летней армейской жизни запомнился мне благодаря одному только слову.
Из моей в/ч 34373, что находилась на Северной стороне Севастополя, меня, списанного из высшего военно-морского училища курсанта, а теперь рядового матроса, не помышлявшего о лычке на погоны, откомандировали на "27-й километр" дороги, идущей из Севастополя в Балаклаву. Здесь стояла еще одна батарея Береговой обороны - "соток". Снова четыре пушки, штаб, казарма, камбуз, артиллерийский склад, авторота. Крымская широкая степь до самого горизонта, дожелта выжженная, колючая трава, низкорослые, не выше кустарника, редкие дубки.
Степь, подойдя к морю, заканчивалась 200-метровым крутым склоном до самой воды а где и обрывом, долго летящим вниз чуть ли не под прямым углом; далеко внизу видны были галечная полоса, прибойные волны и голые скалы-островки.
Первые дни я, не приткнутый ни к какой службе, болтался без дела. Прекрасное время! Спустился однажды по подобию тропинки в начале склона метров на десять вниз, обнаружил там каменную "полку", огражденную от моря забором из камней. Присмотрелся к камням и нашел в щели между ними насквозь проржавевший револьвер (системы "наган) с пустым барабаном. Здесь воевали. Не пожалели и последнего патрона, Немцы, очевидно, одолевали крутой склон по подобиям тропинок, оставленных рыбаками или давними контрабандистами.
А бродя по степи, увидел однажды старую, заросшую травой яму, в которой распознал воронку, а в ней - три человеческих черепа. Спустился в яму, поднял один (Гамлет ХХ века), рассмотрел - зубы у черепа были, как у меня, - молодые, белые, все 32.
Такое здесь тогда творилось.
И еще был один эпизод, который говорил сам за себя. Валялся я на траве в степи и от нечего делать, бездумно, ковырял землю перед собой перочинным ножом. Ямка углублялась, но вот нож наткнулся на твердое. Я ковырнул раз, другой и вытащил... ржавый осколок. Потом второй. А за ними - и свинцовую пулю в полусъеденной окисью оболочке. Подо мной лежала степь и 1941 года, когда наступали немцы, и 44-го, когда проводилась операция по освобождению от них советского полуострова - известная "Крымская". Я же лежал на степи 1955 года. Земля здесь до сих пор была густо засеяна злыми металлами войны. Скорее всего, и название "27-й километр" звучало тогда в боевых донесениях о высадке здесь немецкого или нашего десанта и боя в степи, да так и осталось до наших дней.
Казалось, других сильных впечатлений от моего временного пребывания на 27-м километре не будет. Но я ошибался.
Не знаю, каким образом в голову командира батареи пришла в голову эта мысль, но он как-то вызвал меня в свой кабинет и предложил мне стать... начальником камбуза! Видимо, решил "вернуть меня в строй" - испробовать на элементарном честолюбии, на начальствовании. Да и не было, кажется, другой подходящей кандидатуры, кроме бывшего кандидата в офицеры.
Я согласился. Вероятно, из любопытства.
То, сё, то, сё - я начальствовал и, наверно, исправно. В подчинении у меня были два кока, матросы-рабочие по кухне, кочегар (молдаванин-ворюга по фамилии Пэпушой (кукузуза), который подделал ключ от кладовки и ночью, когда им разжигались две топки, прикладывался к белому хлебу и сливочному маслу, предназначенным язвенникам; я его прищучил, но это другая история), были уборщики - два ледачих грузина, что держались друг друга, как сиамские близнецы, и не понимали, зачем им нужна воинская служба, которая заключалась только в строю по тому или иному поводу, строевому шагу и швабре на камбузе. ...
Дело шло, все в меру сил работали, воинская часть вовремя получала завтраки, обеды и ужины... но без неожиданностей, слава богу, ничего в жизни не бывает.
Неожиданность случилась вот какая. Всех шоферов автороты вызвали в Севастополь на какую-то то ли проверку, то ли на инструктаж. Приближалось время ужина, а шоферов - ни одного! - не было в части. А нужно было привезти из склада, что находился километрах в 7-10, свежий хлеб, крупы, жиры, продукты на завтра... Что делать? Оставить воинскую часть без ужина? Без завтрака - артиллерийскую батарею, которую раз в неделю поднимали ночью по боевой тревоге?!..
Я пошел к одной из десятка полуторок, ГАЗ-49, сделал "восьмерку" из проволоки, включил зажигание (научился в прежней в/ч), завел машину и, взяв на помощь матроса из кухни, поехал за 10 км на продуктовый склад. Приехал нормально, загрузил всё, что было нужно, снова сунул в зажигание "восьмерку". Мотор завелся, я вернулся, камбуз получил всё необходимое. Я аккуратнейше поставил машину на место. Ужин прошел в воинской части в должном порядке. На столах был свежий (черный) хлеб, перловая каша, сдобренная комбижиром, компот из сухофруктов.
С моей точки зрения всё вышло чин чинарём...Но у этой медали была и обратная сторона.
Разумеется, о моем "самовольстве" кем-то было тут же доложено начальству (стукачество в армии налаживается прежде всего, может быть, мой помощник и доложил). Вечером же меня вызвал в свой кабинет командир автороты, старший лейтенант. Сразу спросил:
-У вас есть права на вождение машины?
-Никак нет.
-Как же вы могли... Как вы могли...Угнать автомашину из воинской части! Вы бы еще пушку с собой прихватили!.. - И тут офицер застонал и схватился за голову. Он начал, раскачиваясь и время от времени с ужасом на меня взглядывая, ходить взад-вперед по кабинету Вот остановился перед так и не понятым им матросом. Вперил в него испытующий и пылающий гневом взгляд. И произнес наконец то слово, благодаря которому я и запомнил этот эпизод:
-То ли вы вообще странный человек, то ли росли без отца!
Я промолчал; хотя командир автороты (психолог!) последнее угадал. Высказав, кажется, главное и не дождавшись ответа, он резко приказал мне покинуть помещение. Я крутнулся через левое плечо, вернулся на камбуз, где меня ожидали вопросы завтрашнего дня: какую кашу варить, что делать с капустой, если она наполовину гнилая и как заставить ледачих грузин повторно вымыть пол (палубу) в столовой.
...Наверное, в моей жизни были еще случаи, где безотцовщина так или иначе выказывала себя (не наверное, а наверняка: жизнь "странного человека" шла не по прямой, а зигзагами), но, кроме того старшего лейтенанта, никто больше так, в точку, не попадал.
В точку... Отец мой "пропал без вести" в 1942 году под Воронежом, где немецкие бомбы и снаряды превращали в пыль целые роты. А мне было тогда 8 лет.
Попугай вдруг повернулся ко мне и по-русски спросил:
-Хочешь про любовь?
Я, кажется, зажмурился, не поверив вопросу, и сразу же перевел глаза на цыгана. Тот ухмылялся.
-Он еще и не такое вытворяет. Соглашайся, парень.
Попугай наклонился к "картотеке". Но на этот раз поводил с минуту огромным клювом над ящиком. Вот снова повернулся ко мне.
-Мало у тебя... Есть одна глупая, одна большая, и... мимолетная. Помахала крылышками, села было на цветок, ты к ней, а она - раз! - и улетела. Напомнить?
Не веря ни своим ушам, ни глазам, я снова взглянул на хозяина птицы. Тот - шляпа с опущенными полями, черные усы и борода под ней, красная рубаха и темного цвета старая жилетка - хоть и был со мной одного роста, смотрел на меня свысока и не переставал ухмыляться.
-Бери, бери, - показал белые зубы, - когда тебе еще такой случай представится!
А попугай уже держал в клюве картонку.
Я подумал, что этот цыган стоит здесь не столько ради заработка, сколько для того, чтобы поддержать репутацию своих сородичей как носителей почти что колдовских возможностей. Людей, скажем, особого склада....
Я взял из клюва странной этой птицы карточку и прочитал:
Шторм
Студенческий спортивный лагерь был разбит в "Отраде", одесском пляжном районе, находящимся под высоким обрывом, над обрывом начинался город. На довольно обширной территории чуть выше моря расположились пара небольших деревянных хозяйственных строений, палатки, длинный стол под навесом, на котором мы обедали, баскетбольная и волейбольная площадки, стол для настольного тенниса. Не были забыты и несколько крохотных домиков чуть поодаль от палаток на тот случай, если кто-то из начальства захочет на выходные подышать морским воздухом. Сам пляж, песок, перемешанный с галькой, прибойная волна, деревянный пирс со столбиком для спасательного круга, две шлюпки - что еще надо студенту! Целый день купайся, загорай, еду привозят из какой-то столовой, с гарантией, что от нее не поправишься, а вечером можешь подняться наверх, к городу и прогуляться там на Дерибасовской или посидеть на Приморском бульваре.
Я, как самый старший среди студентов - после 4 лет флота, - был выбран председателем чего-то, кажется, отряда, и ночевал не в палатке, а в одном из деревянных строений, где хранились запасные матрацы, постельное белье и разная бытовая надобность. Койка мне не была нужна - ширь расстеленных матрацев была царским ложем.
Студенты в лагере собрались с трех факультетов педагогического института - математического, филологического и физкультурного - все, в основном, в первой двадцатке лет, что обеспечивало равенство отношений. Математики и филологи не задирали нос перед "физкультурниками", тем более, что те, как один, отличались ладными фигурами (надо ли тут говорить о гимнастках, даже мастерах спорта?) и остроумием они были не хуже других.
Все отношения были легкими - да какими же еще они могут быть между девушками и парнями, которые весь день у моря, под солнцем, в купальниках и плавках, на баскетбольной и волейбольной площадках, в воде и брызгах, на шлюпке, за общим обеденным столом, где в ответ на шутки и анекдоты смех и хохот взрываются каждую минуту!
Легкими были отношения - ни ссор, ни серьезных связей...
Чудны были вечера и ночи в "Отраде", особенно когда море фосфорится, когда тело нырнувшего с пирса в воде начинает светиться, словно покрытое фосфорическим составом, словно тело святого, а брызги взлетают огоньками...
Чудны были звонкие девичьи голоса, низко летающие над вечерней ночной водой - чайки, задевающие крылом волну...
В тот день был шторм; кто ушел в город, кто отсиживался в палатках, а кто все-таки вышел на берег, чтобы поглазеть на беснующееся море. По той же причине вышел на берег из своей халабуды и я. По пене на верхушках волн, по их высоте машинально отметил: подходит к пяти баллам. Увидел группку ребят, они показывали друг другу на что-то за пирсом. Глянул и я. Черт побери - да там кто-то купается! Разглядел: не купается, а тонет! Студентка, девчонка, решила, наверно, испробовать на себе силу волны у берега, окунулась, не зная, что, уходящая, она утягивает за собой. И так утягивает, что никаких сил не хватит справиться с многотонной массой воды, катящейся с покатого склона.
Плавать девчонка явно не умела, держалась в воде почти стоймя, изо всех сил плеща руками, может быть крича о помощи, но голоса ее из-за грохота шторма не было слышно. Но почему никто из группы на берегу не двигается с места?
Я бросился на пирс, на бегу срывая с себя одежду, прыгнул. В десяток взмахов настиг девчонку, схватил за руку. И потянул было к пирсу, но огромная волна - акула раззявила пасть - тут же накрыла обоих. Обрушилась, крутанула в себе, ушла дальше...Вот снова поверхность, мы хватаем воздух широко раскрытыми ртами. Но другая волна нависла над головами... И нас мощно - куда там человеческие силы! - уносит в бущующее море...
Вдруг я понял: не спастись! Погибнем оба. Еще три-четыре волны и нам конец обоим. Обоим - слишком валы тяжелы. И в этот гибельный момент пришло самое верное решение и я его исполнил, - бросил руку девчонки, "лег" на воду и изо всех сил рванул (что подумала обо мне тонущая?!), бешеным кролем рванул к пирсу. На волне взлетел (могла разбить к чертовой матери) к металлической ржавой лесенке, вцепился в нее... Подбегаю к столбику, срываю спасательный круг, швыряю в волны. Прыгаю за ним. Толкаю сквозь волны круг к голове, которая еще дальше удалилась от пирса и вот-вот уйдет вниз. Девчонку я вытаскиваю уже из-под воды. Ее руку подтягиваю к веревке, что опоясывает круг, она хватается за нее... Теми же кролевыми движениями ног (сила, наверно, была катерного винта) и одной рукой гоню добычу к берегу. Волны настигают нас, накрывают, мы захлебываемся, я подхватываю девчонку то за туловище, то под плечо, выталкиваю наверх, кричу ей что-то. Пробковый круг дает возможность сделать судорожный и спасительный вдох.
Последняя волна вышвыривает нас на берег. Мы делаем несколько шагов по склону и падаем ниц. Вода, шипя, пузырясь, гремя галькой, сползает в море. От горькой морской соли в горле девчонку корчит...
Эту студентку с математического факультета я приметил с первого дня лагеря; и она заметила меня, мы, встречаясь, какое-то время шли вместе, сверяли вкусы, шутили, смеялись - кто не знает этого дивного "балета" перед сближением! Ничего, вроде бы, серьезного между нами не происходило, но оба мы чувствовали, что некие невидимые нити уже протянулись друг к другу; и кто-то еще, конечно, заметил эти будто бы невидимые нити...
Вечером, когда шторм начал стихать (уже три балла), когда был накрыт ужином стол, кто-то из отряда... да нет, не кто-то, вспомнил: рослая спортивная деваха, задорная, всё примечающая, остроязыкая, заводила игр и разговоров, неожиданно предложила компании... сыграть нашу с моей спасенной свадьбу! Все - а ничто, оказывается, не было пропущено мимо внимания - предложение сразу же поддержали. Нас усадили рядом, было вытащено из припасов дешевое красное вино в больших толстых бутылках, граненые, для компота, стаканы наполнились молдавским кисляком... И веселье началось! В честь храброго моряка и спасенной невесты произносились веселые тосты и пожелания, кричали "Горько!", наши губы послушно чуть прикасались друг к дружке...
К этому времени ужас пережитого в шторм в моем сознании как-то угас, даже не вспоминался, эпизод перешел, скажем, в разряд само собой разумеющегося, я отдался хоть и придуманной - но какой близкой сердцу! - чудесной игре.
Всё-всё в этом летнем студенческом лагере было легко, облегченно - легка, карнавальна была и наша свадьба за длинным студенческим столом, освещенным неяркими лампочками. Но когда совсем стемнело и когда вино было выпито, когда чаще стали слышны накаты волны на берег, шумная компания подняла нас и проводила новобрачных к моему "дому". Проводила, пошумела с шутливыми напутствиями у двери, подтолкнула внутрь, разошлась... и мы очутились у моего царского ложа.
Всё было легко... моя суженая, покоряясь событиям, происшедшим за день, ну и закону брачной ночи, разделась - до пояса, как нередко бывало в то романтическое время, - и мне на всю ночь хватило ее губ и глаз, и щек, и шеи, и ушей, и плеч, и груди, и девичьего живота, опоясанного ниже пупка неприкасаемой резинкой...
...Что ж, всё было именно так: летний студенческий лагерь на берегу моря, пятибалльный шторм, группа ребят, смотрящих на тонущую и не двигающихся с места, чтобы помочь, - до сих пор не могу найти ответа - почему, может, думали, что пловчиха пробует себя в стихии? Моя борьба с волнами, единственно верное решение в гибельный момент (и ужас, наверно, девчонки, когда ее бросили в бушующем море)... Вечернее застолье с дешевым красным вином, карнавальная наша свадьба и такая же карнавальная, как свадьба, брачная ночь.
Только вот шторм, ребята, шторм тот карнавальным не был...
Урок
-Всё у тебя ладно, ладненько, - ворчал попугай, снова водя огромным желтым клювом над картонками, - словечки пригнаны друг к дружке, как детали у столяра... Если выпивка, так непременно с синими огоньками, как, вроде бы, в камине... За тот проступок с машиной тебя бы на гауптвахту упечь, кузькину мать показать, нет, только удивились, и баста... - Тут птица повернула головку к кому-то в толчее - круглый, пестрый, как в детском рисунке, глаз вобрал в себя кого-то, вот вернулся ко мне. - А слова все какие старые! Прямо древние! Кто их сейчас поймет? Лохматил ты, скажу тебе честно, бабушку на всех десяти страницах! Написал бы про тогдашнюю кочегарку: "И было нам, задроченным флотским лузерам, в том поросятнике с "трудной водой" до того лампово! Прямо колбасня! Отпад! Но репу слегонца не своротили...". Прочитали бы тебя сегодняшние перцы, сказали бы одобрительно: "Гы-ы-ы!". Или: "Святые сосиски - железобетонный чувак!" Где ты такое еще услышишь?
Цыган, заметил я, слушая своего чуднОго попугая, изо всех сил мне подмигивал. Не выдержал, вставил:
-От кого он словечек набрался - ума не приложу! От дочкиных гостей, видать. Что с него взять - попка!
-А про камасутру свою как ты рассказал? - продолжал попугай. - То ж была кора, матильда на всю ночь, а ты в той коре - рашпиль, компостер! Всё вполовину, всё недобрано, недоворочено, недо... - - Разноцветный мой критик, не переставая, качал хохлатой головой, а мне, честное слово, было минутой стыдно. - И где у тебя остальные законные слова: тащусь, улет, круто, отстой, чики, винтаж, ололо, "с дуба рухнуть"? Их здесь, в этом валилове, то бишь, на базаре, да и везде только и слышишь.
Хочешь, покажу тебе, дятлу, как теперь морщат мозги?
Я уже ничего от такого наезда не понимал.
-Нет, нет, надо тебе свою голову чуток взбаламутить! Кто ж теперь так пишет! Да и ту ли кору ты выбираешь, когда пишешь? Очнись! У тебя всё охи да вздохи. а прок-то, прок-то, он как раз в дру...
Тут какая-то, вытолкнутая из толчеи рынка, старушка, вполуха услыхав последние слова попугая, подскочила к нам и побыстрей вставила:
- Проктолог-то, милые мои, не так глубоко, - пояснила, - когда подальше да подальше, это называется колоноскопия. Но до нее срать нужно полдня и целую ночь. Измучаешься, бегавши. А кого достало? - На попугая она не обращала внимания.
Мы, все трое, цыган, я и попугай, ошарашенные, переглянулись.
-Бабушка, - сказал я, - мы совсем о другом! А медицинские слова - это уж ваша заслуга.
-А-а, - ответила она, уже поглядывая по сторонам, - а я думала, о нем, о нем, родимом. Насчет говна-то мы с соседкой специалисты. Ну и ладно, толкуйте...- И исчезла так же быстро, как появилась в нашей компании.
Попугай опомнился первый.
-Договорились! - высказался. Потоптался на жердочке. Повернулся ко мне. - Понял теперь, о чем надо писать? Все о нем пишут, как сговорились. - Ну, хочешь еще карточку?
-Нет, - решил я, - на сегодня хватит.
Тут и цыган взял слово:
-Как знаешь. Но учти, мы с ним, - он кивнул на попугая, - народ подвижный - сегодня здесь, завтра - там.
-Нет, хватит. Хорошего понемножку.
Впрочем, когда я уже собрался уйти, хозяин попугая крикнул:
-Эй, парень, а за урок? Орешки для попугая нынче подорожали!
Я послушно вынул из кармана бумажник
Цыган - снова насмешливая рожа - почему-то лихо козырнул мне двумя пальцами, поднесенными к шляпе. Я влился в толчею рынка. И уже через минуту, среди людского говора, окликов, зовов, причитаний, ругани, обрывков фраз и слов, уже через минуту и сам я стал толчеей.
12
Связаться с программистом сайта.
