-Один интересный мой приятель, учредил в своем городе школу сумасшедших, - начал, как всегда неожиданно, Самсон,
На последние слова к Самсону повернулись все три кандидата, сидевших в гостиной Виктора..
-Да, - подтвердил он, - Школу сумасшедших. "Школу" можно писать с прописной. Он ее учредил, в Школе собрались - понятно, что один за другим, а не все сразу, как это бывает при объявлении, - собрались ученики, потом они составили целый Круг. К слову "Круг" я еще вернусь, его тоже можно писать с прописной.... Иногда они собирались вместе и им было хорошо (и об этом чуть позже), а когда сидели в непогоду по домам, мой приятель навещал их, снова одного за другим, и заботливо проверял, насколько они сошли с ума...
Не доверяй кандидаты Самсону, его бы уже так или иначе прервали, но он был человек на звуковом эссе проверенный, признаков какой-либо явной ненормальности у него пока не наблюдалось, трое мужчин, для порядка покряхтывая и покашливая, поскрипев сидениями, приготовились слушать.
-Школа была придумана не ради шутки или чего-нибудь другого, вроде нынешних, бросающих обществу тот или ной вызов. Во-первых, - продолжил Самсон, увидев, что аудитория подобралась, и даже Саркис, хотя и дернув щекой, сел поудобнее, - во-первых, мой герой чувствовал себя среди "поехавших", выразимся так, учеников увереннее, а во-вторых, его творческое мышление получало особого рода подкормку со стороны - кому из вас не известна "мозговая атака".
"Мозговой атаке" кандидаты кивнули, это было из их словаря, а Самсон получил таким образом поддержку. Некоторое одобрение своему неправдоподобному эссе.
-Конечно, этот мой приятель был личностью неординароной, если... если не сказать о нем другого слова. Но он этой личностью (другое слово) был, за границы "неординарности" старался не выходить (зная себя, был настороже), жить ему было надо. Весьма харизматичен: высокий рост, прекрасной формы череп, длинные черные волосы, зачесаннные назад, острый, как бритва (сказал о нем один художник) нос, крупные запекшиеся губы, завораживающе-бархатный голос, приятнейшая картавость, и что очень примечательно - пронзительный - как будто только что разглядевший в собеседнике нечто интересное - взгляд коричневых глаз. Покашливание. Смешок (снова пронзительный взгляд сверху и чуть сбоку). Отточенные ответные фразы, в которых то и дело мелькают метафоры. Немедленный - что очень важно отклик на метафору собеседника. Его харизмы хватало на то, чтобы и создать, и возглавить вышеупомянутый Круг. Он задавал в нем тон, он инициировал его споры-беседы своими эскападами - и Круг отзывался на них в меру сил...
-Где же тут сумасшествие? - вставил первую шпильку бывающий вредным Саркис.
- В образе мыслить, к которому призывал мой приятель, - тут же отозвался Самсон. - В его метафорах.
-Интересно, - бросил все же Саркис, - а ты покажешь нам хоть парочку?
-Разумеется, - успокоил его Самсон, - им придет пора. - Он строго обвел крейсерским клином лица всех троих и повторил: - Им скоро придет пора... - И продолжил: - Мой приятель, назовем его Филипп, жил в придуманном (прекрасном) мире, и все его ученики были - кроме того, что числились его учениками, - персонажами этого мира. И он писал для них ту жизнь, которой они должны были жить, а не той, в которой им приходилось находиться.
Кандидаты, почувствовав, что им предстоит на этот раз изрядно посидеть, снова поскрипели стульями.
А Самсон откашлялся.
-Теперь о жизни, "в которой им приходилось находиться", - процитировал самого себя Самсон. - Нет ничего более скучного, чем она! Один из учеников был школьным учителем математики. Службой он тяготился, на уроки приходил в кирзовых сапогах (был беден и склонен к демонстрации), над учениками высокомерно посмеивался, с окружением был язвителен. В работе ему время от времени отказывали. Отдушиной его были стихи...
Другой всю свою жизнь был никем, то есть: в молодости он пробовал стать актером, бывал на сходках-конкурсах, скажем, таких же, как он, в каких-то городишках, после обивал пороги совсем уж провинциальных театров, но на сцену так и не попал - зато навсегда обрел громкий актерский голос. Потом он пробовал себя в живописи, но и та ему не далась, хотя кое-что он научился делать. Занимался столоверчением, был Главным спиритом нескольких спиритических обществ. Денег это, разумеется, не приносило... Чтобы сразу покончить с нищенской жизнью, какую он вел, Игорь, так его зовут, взялся придумывать сценарии для кино, придумывать, не сходя с парковой скамейки... Он приглашал любого знакомого присесть рядом и немедленно сочинить сценарий. Игорь считал, что сценарии пишутся именно так: сели на скамейку, кто-то произнес первую фразу-строчку: "По аллее, на ходу снимая пиджак, бежал молодой человек...", собеседник подхватил зачин....Разумеется, всё останавливалось после начальных двух-трех фраз...
В то время, когда меня с ним познакомили, он рисовал портреты покойников.
-Как это? - встрепенулся Виктор.
-В своем районе он чисто случайно слепил себе удачную рекламу. Как-то Костя из крохотной фотографии умершего старика сделал, по просьбе сына этого старика, портрет маслом: неважный, понятно, но - холст, но - масло, но - рамка. "Патрет!" Знакомому работа понравилась (в музеях он не бывал даже на экскурсиях, организованных предприятием), и сын покойного стал показывать портрет соседям. Тем тоже захотелось увековечить своих предков, от которых остались плохонькие фотографии, где лицо было иногда с копейку, и наш районный портретист некоторое время был и занят, и обеспечен заработком. За работу он получал то небольшие деньги, то продукты: сало, картошку, вино, вяленую, соленую или свежую рыбу, даже муку и сахар - это зависело от того, кем был заказчик. И тогда в доме (крохотная комнатка без туалета напротив входа на рынок, с никогда не беленным, то есть почти уже черным потолком, но с большим продавленным диваном) - начинался пир, на который приглашались люди Круга.
Неведомые пути свели его с мэтром, и вскорости Костя перешел на стихи...
-Ты им слишком увлекся, - перебил его Саркис, - кем был третий?
-Третий был фотографом и делал снимки на свадьбах и похоронах.
-Этот тоже писал стихи?
-Всенепременно. За них-то, за брошенную при моем Илье мимоходную строчку, к примеру: "Пир Валтасаров был в разгаре...", он и был замечен на каком-то торжестве и, так сказать, пригрет
-Ну хорошо... А четвертый, пятый?
-Друг мой! - Самсон поднял зачем-то бледную руку с тонкими безжизненными пальцами. - Разве ты не понял, что всё это была богема, сборище высокомерных нищих, гордых своей приближенностью к тому, за что богачи отваливают миллионы. Они и богачи были на расстоянии вытянутой руки от искусства. Может быть, даже ближе к нему; да, гораздо ближе, потому что они понимали его и сами кое-что для него делали... По этой причине в их глазах сиял, выражусь высокопарно, свет истины, с этим светом в глазах они и ходили по улицам... Они были приобщены к святая святых человеческого избранничества - творчеству, искусству, поэзии... напомнить тебе про Аполлона?..
Самсон сделал паузу, обведя приятелей строгим взглядом.
-А четвертая, пятый и шестой были: некая безработная дева с беспорядком на голове и в голове, ее иногда печатали в газете; студент-физкультурник, с которым судьба столкнула Филиппа в пионерском лагере, где оба подрабатывали летом, физкультурник, отличающийся только тем, что умел слушать не перебивая, а еще - дегустатор вин, слагающий стихи, милиционер, пишущий музыку на стихи...
-На чьи стихи?
-На стихи гардеробщика в бане.
-Понятно, - отозвался на последнее Виктор. - Понятно.
-Ты говоришь: богема... - не согласился с оценкой Саркис.
-Ну да, богема. Конечно, пониже классом другой и третьей богемы в этом городе. Если те собирались в центральном кафе с баром и столами-стоячками за коньяком и черным кофе и вели разговоры о фильмах, которые можно было увидеть только на закрытых просмотрах, то эта - встречалась на продавленном диване Игоря за двумя-тремя бутылками кислого молдавского вина. Но разговоры в обеих компаниях велись почти одни и те же. И одни и те же звучали имена великих: Дзаваттини, Этторе Скола, Феллини, Бергман, Тарковский, Сокуров...
-А кем был сам, как говорится, учредитель Школы? - спохватился Виктор.
-Он тоже учитель. Русского языка и литературы. В вечерней школе. К детям его не допускали. Здесь же на него больше смотрели, чем слушали, ну, я уже говорил о его внешности.
-Он, разумеется, писал стихи? - Это опять Саркис.
-Он ими дышл и жил...
-Да, - спохватился Самсон, - вот еще одно замечание о нем. Для полноты, так сказать,образа.
Сам Учитель никогда, "работая", "пиша", не сидел на стуле. По той простой причине, что стула в его комнатешке-тамбуре не было. Была лежанка и никогда не топившаяся печка-плита, заваленная книгами чуть не до потолка, книгами, часто раскрытыми на какой-то недочитанной странице, тетрадями, блокнотами, листами бумаги, чьи уголки торчали из-под книг, фотографиями, рисунками. Писал же он стоя, нависнув над узеньким подоконником (окно смотрело на старые жестяные крыши, по которым бродили худые грязные коты с изорванными ушами) писал, понятно, не в стол, а... в чемодан, покоившийся под лежанкой. Писал коротко - как только и можно писать на узком подоконнике (а то, может, и на колене). Если еще точнее - спешно записывал на любом клочке бумаги, на сигаретной пачке пришедшую в голову мысль, строчку стихотворения или наблюдение, сделанное при встрече с приятелями полчаса назад, или там же сказанное словцо. Или чье-то целое интересноое (других не бывало в этой Школе) рассуждение. Таким образом, всё его творчество было коллективным, общей работой созданной им Школы...
Потом он издал из своих записей книжку. В ней раскрытая тема (рассказ? рассказик? рассказец? сценка? зарисовка?) занимала от силы полторы страницы, но чаще - половину или три четверти. Как ни странно, тема в этот размер укладывалась формы была совершенной и поражала необычностью и остротой....- Снова взгляд на лица слушателей.
-Картинка... - проронил Саркис. И тут же спросил: - И все-таки - в чем их сумасшествие?
Самсон откинулся к спинке кресла и проверил взглядом аудиторию.
-Признаюсь: слово "сумасшествие" я произнес в самом-самом начале, дабы привлечь ваше рассеянное по мирозданиаю внимание. Так поступают многие литераторы. Сорокин, например, сразу погружает читателя в дерьмо. Странная прихоть и странный способ завлечь читателя... Пелевин в первых строках романа может сообщить, что Чапаев, чуть войдя в какую-то комнату, тут же включил компьютер. Еще. Некий, тоже нашего времени, хитрован начал свою повесть в интернете строчкой: "Ленка, давай потрахаемся!" И что же? Повесть никакая, но за какой-то месяц она заняла первое место в рейтинге - на эту удочку попались 10 тысяч читателей!
То же примерно сделал и я... Но я вас не обманул тем привлекательным словом: сумасшествие присутствует в Школе в немалой степени..
-Работай.
-Что я и делаю. - Самсон провел ладонью по жидковолосой и тоже узкой голове спереди назад. - Некий подвыпивший художник, встретив Филиппа (и зная, что тому нужно от собеседника), кидает дежурное "Привет!" и вторым же словом обнадеживает мэтра:
-Шизаюсь*...
Ключевое слово (пароль) таким образом произнесено, внимание особого рода включено. Художник, глянув налево и направо и увидев красотку, идущую по направлению к ним, молодую красотку, но с сонным лицом, продолжает шизы:
-"Верняк, что она просыпается только в постели..."
Филипп одобрительно хмыкает и вперяет в собеседника свой замечательный взгляд.
Дальше идет рассказ о чем-то, пересыпанный острейшими замечаниями по адресу идущих мимо мужчин и женщин, уместный и даже опоэтизированный мат.
-"Этому поцу в пижаме я бы охотно дал под жопу... ты думаешь, он бы удивился? Он этого просто ждет...".
-"Ах, какой шарман! Посмотри на эту голоногую ципу из малярного колледжа. Из постели я б ее не выгнал!"
Речь Самсона окончательно наладилась, он теперь словно перед аудиторией студентов. Тем более, что его, после сценки с художником, слушают.
-Еще. Некто, наслышавшись легенд о Филиппе, побывал у него дома и познакомился с рукописями. Тут надо повторить - что мой герой пишет на листках блокнота, на обрывке от сигаретной пачки, просто на том, что попадает под руку, даже, кажется, на осенних листьях. Этими бумажками, каждая не больше ладони, набиты два старых чемодана. Это архив Филиппа, не похожий ни на один в мире. Он собирает его всю жизнь и при случае погружает руки в груду бумажных клочков.
"В судорогах ищите смысл жизни"*, написано на одном из них, и все записи прежде всего судорожны, искрометны, их украшают еще и пушкинские росчерки пера, некий его взмах, похожий на взмах чаячьего крыла, без которого не мыслится ни одна строка мэтра.
И вот гость Филиппа, которому учредитель Школы показал чемоданы (но, скорее, тот застал его, когда хозяин рылся очередной раз в куче истрепанных листочков), находит нужным оценить "архив" подобострастной метафорой
-"В них есть некая съедобная ветхость..."*
Филипп скашивает взгляд на гостя. Взгляд похож на убийственный промельк кинжала. Промельк - и тот уничтожен. Всё кончено, автора "съедобной ветхости" уже не существует на этом свете. Фуфлыжников в этом городе тьма, но их быстро ловят на слове.
А проверенный его ученик, разговаривая с ним, даже жалуясь, жалуется по-особому - как и требуется в этой Школе:
-Я растолстел... Но не телом - духом. Мне необходимо похудание. Надо менять пищу. Мой духовный жир мешает мне двигаться вперед, у меня развивается плоскостопие ума**...
Филиппа, однако, не проведешь. Он записывает на одном из листочков этот перл, но и тут же комментирует его: "N талантливо притворяется сумасшедшим"*
Еще. Все эти ребята, конечно, понимали свою несостоятельность в жестком и одновременно скользком мире деляг, ханыг и прохиндеев и не скрывали этого. Математик (в кирзовых сапогах), например, мог представиться, знакомясь с женщиной, случайно залетевшей в их круг:
-Я поэт... тем и несносен... Или лучще сказать - нетерпим? - И, заинтриговав, приглашал тем самым к разговору, не похожему ни на один другой.
Трое слушателей, сидя в креслах так и сяк, ждали продолжения. Впрочем, Виктор время от времени зевал, подвывая при этом. Это, наверно, была его демонстрация превосходства физики над словесностью.
-Ладно, - согласился с чем-то Самсон, - вброшу вот какую, домашнего задания, метафору. Жили эти ребята с "крышей". то закинутой на затылок, то надвинутой на глаза, то надетой набекрень, то, может быть, вообще парящей над черепом... короче говоря, это были люди, не признающие никаких общепринятых правил, а если еще короче - люди интереснейшие. Они всё время открывали особую суть вещей - поэтическую. Которая, уточню, открывается только тем, у кого тоже крыша набекрень... Это и была та приятная мера сумасшествия, что царила в Школе. .
В комнату заглянула было Элла, жена Виктора, но увидав тот мальчишник, где женщина, как на корабле, нежелательна, ушла - хлопнула входная дверь - ушла чесать языки к соседке.
Самсон проверил взглядом аудиторию. Сам себе кивнул.
-Ну а вот, - снова послышался его голос, - вся компания, которую я вам представил, сидит под черным потолком - я о нем говорил. На знаменитом продавленном диване разместилось четверо, остальные на стульях. Пыльный жестяный абажурчик с одной лампочкой под потолком освещает стол. на котором две-три бутылки самого дешевого виноградного вина, хлеб, колбаса, помидоры с базара через улицу Может быть, давленные, ибо "дешевше", зеленый лук. В разговоре полнейшая коллегиальность и в то же время полнейшее непризнание чужих слов - точно, как у тебя, Саркис Хмыки Филиппа и пронзительный его взгляд то на одного говорящего, то на другого. Он вдруг встает из-за стола, делает шаг, шаг у него метровый, к окну. Садится на подоконник и складывает на груди руки. Замирает, утвердившись на каком-то своем горизонте. За столом шумно, там пока что сплетничают, но выдается миг, когда все - по чистой случайности - замолкают. Может быть, кто-то опустил голову к кружочку колбасы на своем блюдечке, кто-то загляделся на красное вино в стакане, кто-то чему-то покачал головой - такая случилась минута. Филипп выпрямляется, по-ораторски протягивает ко всем руку и в комнате звучит завораживающий бархат его голоса:
-Скорбим... - Не забудьте про картавость... Один из сидящих собрался что-то произнести, но на него шикают. - Скорбим, - повторяет Филипп, - как будто мы бессмертны...
Целая минута молчания. Звяк осторожно опускаемой на блюдце вилки. Публика прожевывает строку, как только что справлялась с куском колбасы или хлеба. Математик проглатывает первым и вносит в строку поправку:
-Скорбим как будто. Мы - бессмертны!
-Не так, - раздается громкий актерский голос Кости. Он встает, обводит стол слегка вытаращенными светло-голубыми глазами и вдруг трагическим, срывающимся голосом сообщает "залу": - Скорбим как... - Качает головой. - Будто мы бессмертны...
-Скорбим как будто мы... бессмертны?", - пробует строчку "на зуб" и женский голос.
Метафора вброшена в общество, сидящее за столом, обыденность взорвана, теперь "мир опять предстанет странным", в этот мир, хоть он и находится рядом с грязнейшим двором напротив овощного рынка, влетела яркая птичка колибри и затрепетала крылышками возле обсиженной мухами лампочки под пыльным абажуром.
-Но дальше, дальше! - вопрошает математик.
-Дальше? Изволь. Великолепное, мефистофельское, с впалыми щеками лицо Учителя, находящееся "на другом горизонте", приходит в движение, губы шевелятся, словно бы перебирая приходящие одна за другой на ум строчки. - Скорбим... - и замолкает, подыскивая слово.
-Тогда, - опережают его, - я предлагаю свою: "как Дант, покинув адский жар...".
-Как тот, что клятву дал омерты... - снова подхватывает стихосложение Игорь.
-Сократ, не выпивший отвар, - слышится женский голос.
-Цикуты горькой... - подключается математик.
-Ибо смерти...
-Вдруг захотел его судья...
-И крикнул: "Чашу выпью я!..." - Это снова Костя, это снова его блекло-голубые, вытаращенные на собрание глаза, и это как раз то приятное на слух сумасшествие, которого добивался от Школы мэтр.
Слушая эти ученические упражнения, он, опять утвердившись на подоконнике, и сложив на груди руки, благосклонно - чуть-чуть - улыбается...
Но тут коллективное стихотворение обрывается стуком в дверь. Она открывается, входит некто, по выражению Учителя, "мудрый и лукавый", и с порога, оглядывая собрание спрятавшимися в веках мерзейшими глазками, начинает вкрадчиво и ядовито:
-Ну, какие новации в вашей организации?.. О, у вас вино и фрукты! Тогда налейте и мне, случайно забредшему на огонек... нет, на эти огоньки... блуждающие... или блудливые?.. "Блудливые огоньки" - неплохо, а? Здесь, кажется, слагают стихи? Помните случай Басё в ночь полнолуния в одной японской деревне?..
Виктор опоминается первым.
-Я думаю, они все, это вот, просто, как говорится, поэты. Где же тут, как говорится, сумасшествие?
-А кто тебе сказал, что поэты - нормальные люди? - немедленно отзывается Самсон. Это блаженные, юродивые, дон кихоты, воюющие с ветряными мельницами, пророки среди других пророков, помешанные на стихах люди, которые только там, "где боль", от них "отскакивает все нормально сказанное". Кстати, последнее сказал о себе, молодом, Пастернак! Ну, а в нашем случае - где властвует мой герой, - это состояние души сконцентрировано.
Самсон сделал паузу.
-Да, Филипп был центр, он задавал тон, он, если сказать совсем уж точно, был гуру. Наставник, Учитель. Это был камертон, по звуку которого окружающие проверяли верность своей "игры". Скорее, меру сумасшествия, рядом с которым, в шаге от него, лежит гениальная строчка...
-Ну а сюжет здесь когда-нибудь будет? - зловредно спросил Саркис. - Ради чего ты начал этот рассказ? Где здесь коварство, измена, интриги, неожиданное прозрение, мысли о самоубийстве? Сведение счетов, наконец, драка, нож... Ради чего мы слушаем тебя вот уже полчаса!
-Ах, - воскликнул Самсон, - какой роскошный вопрос! Отвечаю. Всё, что происходило в этой компании, происходило только за столом, где дрались и размахивали "ножами", фехтовали - подковыркой, подначкой, издёвкой... где дубасили друг дружку - возражением, доводом и совершенно убийственным: "это уже было сказано!"... Все происходило только за столом и... на листах бумаги.
На бумаге, в текстах буйствовали извержения вулканов, землетрясения, наводнения, пожары, трагическая любовь, там слышались стоны раскаяния, навечного расставания, объявляла о себе смерть...
А в жизни... И Кости была жена, которая жила со своей матерью, обе спивались, через время он изредка навещал то одну, то другую уже в психлечебнице... Для меня это не сюжет. Жену "ребе" никто из компании никогда не видел, но, по слухам, это была толстая, рыхлая женщина, с никаким лицом, и вечно была занята больным сыном, кухней и стирала, стирала, стирала... У женщины с беспорядком в голове и на голове был сын от какого-то мужа, о котором не говорилось ни слова, и о сыне - тоже, потому что он не входил в сферу ее высокого внимания...
Время от времени наших героев увольняли с работы (попросту избавлялись от них), они бедствовали, искали место хоть какого-то заработка (Костю, наоборот, от времени до времени на какую-то бодягу, иначе не скажешь, принимали); я знаю, что 20 копеек в их кармане было целым событием - и всё это и было их жизнью, ее течением.
Зато стихи! Зато стихи!.. Здесь, на белом поле листа, происходили полномерные сражения - с армией, скажу даже с ордой - слов. Здесь авторы поднимались в атаку, как солдаты (и падали наземь как убитые), здесь воспаряли, парили, изнемогали, почти что проливали кровь. Сражались со словом, брали его в плен, допрашивали, пытали, расстреливали или отпускали восвояси. Принимали в свое войско...
Самсона несло.
-Здесь они торжествовали победу или терпели поражение - и когда побеждали, им можно было даже завидовать.
А вот жизненные сюжеты нашим героям не только не удавались, но и мешали. Они ОТВЛЕКАЛИ ОТ ГЛАВНОГО! Жизненные сюжеты были, как и у Эклезиаста, СУЕТА...
-И всё?- спросил Саркис.
-Пожалуй, - ответил Самсон, - кроме того, что я стал, отучившись в этой Школе, филологом, а потом - кандидатом наук. Чем не сюжет?
Собрание слово "сюжет" минуту-другую примеряло к "явлению" Самсона.
-Сюжет, - согласился в конце второй минуты Саркис. - Он в том, что открыл нам глаза на свое происхождение. Теперь мы знаем, какую Школу ты прошел, и больше не будем ломать голову над твоими эскападами. Ты здоров, но основтельно повернут. Дай Бог тебе здоровья.
Самсон ответил не сразу. Потом сообщил следующее:
-Да, ту Школу я прошел. И весьма ей благодарен - там я познал ценность метафоры. И, что очень важно, - не стал поэтом!
-Да-а-а... - очень неопределенно протянул Виктор. -Это, как говорится... - но подходящего не нашел и замолчал.
Гера тоже откликнулся:
-Кажется, мне повезло - я всю жизнь был только школьным математиком и ничем другим голову себе не мутил.
Самсон никак на это не отреагировал.
-Интересно, - заметил Саркис, - а ты приведёшь примеры их бумажных подвигов?
-Ясное дело, - ответил чьей-то фразой Самсон. - Этого добра у меня больше, чем у тебя четвертаков в кармане. Извольте!
Зимой у Гамсуна был кнут.
Он им лупил детей.
А Вальтер был изрядный скот,
чем развлекал людей.
А Грибоедов Александр
со скуки в Персию подался.
Там цвел столетний олеандр.
И Лев с Толстым не раз встречался*.
-Ну и как ты это назовешь? - спросил всё тот же Саркис.
-Упражнением на заданную тему, - ответил Самсон. - Но это еще что! Вот еще пример - боюсь только, что вы отнеете экзотику этого стиха на мой счет. Его прислал мне недавно один из лучших учеников Щколы.
-Отнесем на твой счет, разумеется, но частично, - успокоил его Саркис.
-Тогда читаю:.
Там, где гуси подпространства
вслух гогочут о бесстыдном,
пролетают попугаи,
оставляя пух зеленый,
а обманчивое лето
жалит бедных насекомых,
и усталые надкрылья
расправляют самолеты.
Там щекастые аптеки
раздают не те лекарства,
от которых гибнут мухи
и отрыгивают волки,
а лесные океаны
разговаривают сидя
языком простым и хитрым
начинающих поэтов -
кто владеет мощью весел,
перспективой упованья,
геометрией свиданий
и гимнастикой заплывов,
изометрией лишений,
арифметикой созвучий,
орфографией лимонов
и сантехникой арбузов...**
-Правда, интересно? - Самсон с надеждой вглядывался в лица приятелей.
-Это вот... - начал, было Виктор.
-Внимание! - предупредил Саркис. - Сейчас будет нечто.
Но больше Виктор ничего не сказал, а только, поперхнувшись, оглядывал приятелей, надеясь, что кто-то выскажется.
И тогда Саркис разразился целым энергичным монологом, уснащенным, как всегда цветами его красноречия, которые мы опускаем.
-Вот что я усек из этих стихотворений, - заявил он. - Из стихотворений и, конечно, из многого другого, чему я стал в последнее время свидетелем. Пора, я понял, подвести итог. Горестный. Вот он. Мы с вами - старые пердуны, а мир ускакал от нас на своих розовых крыльях или на "подкрыльях самолетов" так далеко, что нам его уже не догнать. Он мыслит другими категориями, другими метафорами. Мы еще можем сказать о нем, что он кривляется, корчит рожи, лезет из кожи вон, буянит, буйствует, сошел или сходит с ума, но тот мир на наши слова даже не обернется. Даже не ухмыльнется! Что ему до нас!У него - у того, кто еще читает что-то, кроме магазинных вывесок и офисных документов, - новый театр, новый балет, новая поэзия, новая проза - и черт его знает, какой новый мир! А его всё новые гаджеты!.. Но нам в нем, в новом мире, слава богу, не жить... да и куда нам до него с нашими дряблыми мозгами! Мы остались в старом добром, где "в лесу родилась ёлочка" и где "утомленное солнце нежно прощается с морем...".- Саркис перевел дух, но тут же продолжил: - Виктор сунулся было в этот новый мир, но сразу же потерял речь. А Гера остался верен биному Ньютона и оказался прав...
-А ты? - мстительно спросил Виктор.
-А я, сопротивляясь новому миру, матерюсь...
-Новый-то мир тоже как раз матерится, - заметил Самсон, подключаясь к разговору.
-Кто знает, может быть, по той же причичне, что и я, - ответил Саркис. - Ты же говорил как-то нам, с чего начинается Возрождение.
Он помолчал. И бросил последнее:
-А впрочем, добавлю душеспасительное. .. Ты ведь сам признал, Самсон, что поэты - блаженные, юродивые, дон кихоты, пророки, помешанные на стихах люди, от них "отскакивает все нормально сказанное". Кто это сказал про них - случайно запомнилось:
...мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров...
-Что там дальше, Самсик? Забыл.
Тот тут же подхватил::-
... мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета..
-Не дай бог, - впервые внятно отозвался атеист Виктор
-Бродский, - заметил Самсон, - питерец. Но такое впечатление, что писал он о людях из моего южного города. Ну да, о тех самых, что сидели на продавленном диване Кости и пили дешевое молдавское вино. Под черным от застарелой копоти, потолком...
-У них и солнце синее, - зловредно высказался Гера. Он не любил темы, в которые завлекал приятелей словесный Самсон.
* Некоторые цитаты из книги Е. Ярошевского "Провинциальный романс-с"
**Стихи А.Г. (фамилию не называю, ибо не знаю, как сам А.Г. оценивает это стихотворение, посланное Самсону "на пробу").