Чирков Вадим Алексеевич
Страна недописанных сказок

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 42, последний от 23/03/2023.
  • © Copyright Чирков Вадим Алексеевич (vchirkov@netzero.net)
  • Размещен: 05/02/2013, изменен: 05/02/2013. 260k. Статистика.
  • Статья: Фантастика
    • Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приключения в стране Вообразилии

    •   
       В любой, чем-то замечательный город нашей планеты можно попасть, сев за баранку автомашины, или в поезд, на пароход, или в самолет. А то и просто включить Интернет и увидеть дома и улицы, дворцы и храмы, людей, голубей и фонтаны далекого-далекого города... Я в свой - совсем уж замечательный, город, попал еще проще - переступив трещину на асфальте тротуара. Способ действительно наилегчайший - но нужно, предупрежу, соблюсти все-же несколько условий, прежде чем сделать решающий шаг... не лучше ли будет, уважаемый читатель, если ты пойдешь след в след за мной, по улицам страны у Синего моря, которую я открыл за обыкновенной трещиной на асфальте...
      
       СТРАНА НЕДОПИСАННЫХ СКАЗОК
       Повесть
       Твое присутствие, как город.
       Борис Пастернак
       Однажды я переступил трещину на асфальте, обыкновенную трещину, похожую на топографическую реку, - и очутился в Мускате.
       Я хорошо запомнил этот день - осенний, ветреный, дождливый. Над городом, почти над самыми крышами, быстро шли синие тяжелые тучи. Ветер срывал листья с платанов, и они мгновенно прилипали к асфальту. Светло-зеленые листья платанов на мокром блестящем тротуаре - это я хорошо запомил.
       Ветер, поджидавший меня за углом дома, швырнул вместе с каплями дождя запах горячих пирожков с мясом.
       Я завернул за угол и увидел тётку с пирожками. Тётка стояла в нише, она была в белом застиранном халате поверх пальто. От ящика с пирожками шёл пар.
       Я сунул руку в карман. В другой. В третий... денег не было. Ни монетки. Был только носовой платок да блокнот со строчами недописанных стихов.
       И я пошёл прочь, наклонив от ветра и дождя голову, всё ещё ощупывая в одном кармане пальто носовой платок, а в другом - блокнот.
       И нисколько не показалось мне странной мысль - очень жаль, что нельзя расплатиться за пирожки строчами стихов, пусть даже недописанных...
       Я увидел трещину на тротуаре, похожую на топографическую реку, почему-то перепрыгнул через неё, на мгновение, как мне показалось, завис над ней - перелетел и... оказался на сухой, вымощенной булыжником дороге.
       Я оглянулся - назад бежала та же дорога. Кругом меня были зелёные поля.
       Здесь было тихо, светило солнце, небо - без единого облачка - голубое, чуть выцветшее, с солнцем посредине небо.
       Я стащил с головы шляпу и хорошенько встряхнул её, снял тяжёлое морое пальто.
       Где я?
       Мне надо было как-то справиться в сознании с тем, что произошло. С моим перелётом. Это чудо?
       Пусть так, сказал я себе, шагая и глядя вперёд, но почему я ему совсем не удивляюсь? Я только - ну-ка, ну-ка, что со мной? - ну да, я только возбуждён, приподнят, лёгок даже... словно я сочинял стихотворение, и оно вдруг пошло, пошло...
       Я прошёл еще десятка два метров и увидел впереди - далеко - город. Занавешенный маревом полдня, город струился вверх, колыхался, слвно отражённый в воде, он казался миражем...
       -Это чудо, - сазал я себе, на этот раз вслух, - называется Открытием. Я открыл новый город. Может быть, целую страну! Пойдём туда, старина, и всё-всё разузнаем!
       Так, переступив трещину на мокром тротуаре,я попал в Страну Недописанных Сказок.
       И всё же не одна трещина на асфальте была, вероятно, тому причиной. Тогда, в тот осенний непогожий день много, видно, собралось такого, что вдруг закинуло меня в Страну Сказок. Всего, что называется "стечением обстоятельств", не перечислишь. Поэтому я и сообщил только внешние данные: осень, ветер, дождь, запах горячих пирожков, я ищу монетки в кармане и не нахожу их, ощупываю блокнот с недописанными стихами, потом вижу трещину, перепрыгиваю через неё... Я уверен однако, что только этого недостаточно для перемещения в сказку. Это не полный рецепт чудесного снадобья, а полный восстановить невозможно. Хотя бы потому, что в его состав входило то, что я тогда был удивительно и, конечно, неповторимо влюблён.
       Я приближался к незнакомому городу.
       Навстречу мне двигалась группа людей.
       Я остановился и всмотрелся в группу. Одежда их почти не отличалась от моей. Впереди вышагивал худой и важный старикан в сером костюме и шляпе. Он не сводил с меня глаз. Похоже, меня встречают. Я подобрался.
       Когда между нами осталось шагов десять, старший подал знак своим остановиться, а сам снял шляпу, откашлялся и произнёс высоким голосом:
       -Приветствуем вас в городе Мускате!
       Я, веря и не веря в реальность происходящего, только чуть наклонил голову. Старший заметил поклон и тут же стал разворачивать какую-то бумагу; он достал из кармана пиджака очки. Я перевёл глаза на его сопровождение. Там кто-то подмигивал мне - широкая смешливая рожа из тех, что каждую секунду готовы взорваться смехом. Я тоже подмигнул - уж очень милой показалась мне рожа - словно старый знакомый.
       -Бриль, - послышался громкий голос. - всё в порядке! Спрячьте бумагу. Спрячьте, я вам говорю!
       Растолкав остальных и заслонив Бриля, ко мне шёл толстяк в черном неновом костюме. Он шёл, сияя улыбкой и гостеприимством. Он протягивал руку. Бриль кашлянул и застыл.
       -Приветствуем вас в Мускате, приветствуем1 - говорил толстяк и жал мне руку, будто тоже признав во мне давнего знакомого. - Мой милый - вы не пожалеете! Бриль, да не шелестите вы бумагой - я сам всё ему объясню! Он поймёт с двух слов, вот увидите. Мой дорогой, - толстяк обнял меня за талию, - я рад, я рад, я рад! Мне кажется, вы как раз тот человек, который... да что там "который" - тот самый, вот что я хотел сказать! Именно это!
       -Меня зовут Кум Каролю, - продолжал толстяк. - Фамилия французская, но я коренной мускатец. Кум Каролю или просто Кум. Я портной. Но - у самого. А сейчас я вам всё объясню - всё остальное...
       -Коллеги, - объяснил он группе, - мы с нашим гостем - с нашим дорогим гостем - пойдем впереди.
       Мы обошли встречающих и двинулись по направлению к городу. Группа послушно повернула за нами.
       -Судьбе было угодно, - начал Кум, - извините, что я так выражаюсь, но я всё ещё взволнован, это сейчас пройдёт. Судьбе было угодно забросить вас к нам... Кто мы? Вы, наверно, уже поняли, что с вам случилось некое диво, так сказать, чертовщинка? Тем лучше. В двух словах: вы попали в Страну Недописаных Сказок. - Кум испытующе взглянул на меня. - Вы, видно, влюблены? Я так и знал. Только у этой стихии достаточно сил или, скажем, энергии, чтобы перебросить человека из одного измерения в другое.
       -Да, - продолжал Кум, - мы с вами находимся в новом для вас измерении. Как его назвать? - Кум Каролю пожал плечами. - Четвёртое? А вдруг даже какое-то там пятое? Нет, это слишком. Параллельное - вот тут, мне кажется, что-то есть. До нас от вас не доносится ни звука. Вы и мы разделены, наверно, ещё и временем. Да, скорее всего так - временем. Мы - я много об этом думал, сопоставлял - вероятно, отстаём от вас. Мы следуем за вами параллельно и позади, как, скажем... обоз или как груз... воспоминаний, которые то далеко в прошлом, то вот они, - он показал на приближающийся город.
       Город вырастал и ширился с каждым нашим шагом.
       -Этот город, - всё говорил и говорил Кум Каролю, - догнал вас. Именно вас, мой милый. Или... или чуть приостановились вы. Может быть, сказалось известное "Остановись, мгновение"? Не знаю, но где-то здесь и таится чудо, о котором я вам сказал.
       Главное - вы здесь. Здесь, в Стране Недописанных Сказок.
       Наша страна - это два города: Мускат и Купат. Окрестности, как и полагается, виноградники. Оба лежат на берегу Синего моря, друг против друга. Мускат - город виноделов, Купат, естественно, населяют колбасники. Правит всей страной человек по имени Кумпол, он живёт в Мускате. А в Синем море находится удивительный остров Гризоль. Ну, о нём речь впереди.
       И Синее море, и Мускат и Купат созданы одним человеком. Когда-то он начал писать книгу про нас, написал половину и... умер. Он умер недописав! А мы - всё-всё, что он успел создать своим воображением, - мы обрели жизнь...
       Вот как это было. Но когда я решил написать об этом, записать всё, мне пришло в голову, что такое начало слишком простое, - я ведь попал в сказку! - слишком простое и будничное. И я написал второй вариант. Вот он, более, на мой взгляд, сказочный.
       У меня начался отпуск. Отпуск! Сегодня первый его день.
       Деньги получены, я волен выбирать дорогу. Завтра я уеду - куда? - ещё не знаю. К морю или в лес. Нырять с подводным ружьём за рыжими ершами или бродить среди берёз, искать грибы. Это две мои главные радости.
       Половина восьмого утра; я проснулся: лежу. Я слушаю фырчание машин за окном, чечётку каблучков, голоса. Из форточки тянет свежим - от июньской листвы - воздухом. Лежу с открытыии глазами и вижу то белоствольный перелесок, то море. Потом берёзы начинают расти прямо из моря - я задремал.
       И тут в комнате кто-то кашлянул. Я вздрогнул, просыпаясь: кроме меня в комнате никого не должно быть.
       -Вы не спите? - спросил чей-то голос из-за шкафа. Оттуда, из-за шкафа, показался человек...
       Я приподнялся на кушетке. Человек - он был невелик ростом, стар и тщедушен - поднял руки, помахал им крест-накрест и разулыбался.
       -Меня к вам прислали, - торопливо сообщил он, - мы решили, что лучшей кандидатуры нам не найти...
       Шпион? Или сумасшедший? - подумал я.
       -Не ломайте глову предположениями, не балдейте - я првильно выразился? Выслушайте меня и поверьте: я не шпион и не сумасшедший - ни то, ни другое, ни третье... И я не ошибся адресом: вас зовут Алексей Добин, вы журналист, но вы опубликовали несколько сказок, ваши сказки рассказывают по телевидению, сейчас вы пишете повесть или "повестушку", как у вас принято говорить, вам 27, у вас начался отпуск...
       Пока он говорил, я знакомился с его лицом. Добрую половину его щёк занимали морщины. Длинные, хорошо вышколенные морщиы. Они то разлегались вокруг рта, то вдруг вытягивались в струнку, как солдаты при виде капитана. Глаза от множества мелких морщинок у виска походили на конфеты в обёртке.
       -...как видите, мы знаем о вас многое - поэтому и выбрали вас...
       -Садитесь, - вспомнил я.
       -Благодарствуйте. Теперь я могу наконец приступить к главному... - Гость придвинул единственное в моей комнате кресло, сел, отыскал подлокотники, утвердился на них, отчего плечи его поднялись до ушей, и продолжил: - Сейчас я буду говорить чушь... с точки зрения реальности, но вы некоторое время потерпите - читаете же вы фантастику! Потом, чтобы доказать, что я излагал вам дело, - это слово он подчеркнул - я предложу эксперимент. И вам придётся мне поверить... вот так. Придётся поверить!
       -Слушаю вас, - сказал я, как часто говорю посетителю в редакции.
       Старик вскинул на меня глаза.
       -Спасибо. Итак...
       Те, кто послал его ко мне, не ошиблись - я оказался подходящей кандидатурой (а может, мне помогло моё порфессиональное терпение): я не рассмеялся, не встал, не предложил гостю поискать дурака в другом месте, не выставил его из комнаты (вот было бы ошибкой!!!). Я выслушал его до конца, и на моём лице всё время было вежливое внимание. Но пока он говорил, я думал... о чём только я не думал!..
       Он рассказывал о том, что жил не в далёкое время писатель ("его имя едва ли вам знкомо, оно мало кому известно"), будучи автором всего трёх небольших книжек, он начал писать давно задуманную сказку, с которой прославится на весь мир, писал, закрывшись от всех и от всего, но вдруг заболел и в одночасье умер. Сказка осталась недописанной - стопка листов, чернильные строчки, где зачёркнутые, где написанные над строкой... Но страна, которую он описал, которую создал своим необыкновенным на этот раз воображением, города и люди - получили жизнь! - Старик тут, проверяюще глядя на меня, помолчал, потом добавил: - И это - сказка, получившая реальную жизнь, - скажу вам, не новость в людском мире!
       -Ну-ну, - сказал я и ласково улыбнулся гостю.
       Лицо его вытянулось.
       -Вы мне не верите, - упавшим голосом проговорил чей-то посланец.
       -Нет, отчего же, - снова вежливо ответил я. - Это очень интересно...
       -Вы, наверно, думаете, что я пересказываю собственную сказку, чтобы услышать от вас профессиональный совет. Вы, наверно, думаете, что я один из тех графоманов, что осаждают редакции! Я знал, что мне будет трудно... Нет, Алексей, я не графоман, не сумасшедший, не страховой агент, который страхует здравый ум и твёрдую память, - вы, должно быть, и об этом подумали? Я уже говорил, что последнее слово за мной - ведь у меня есть ещё и эксперимент!
       Дело принимало другой оборот. Я вдруг почувствовал уважение к старику. И морщины у него забавные, подумал я, пусть говорит!
       -Я продолжаю, - предупредил он, - вы не против?
       -Слушаю, слушаю, - согласился я.
       -Итак, -- сказал старик, беря вдруг чуточку смешливый тон, хотя он ему, заметно было, не нравился, -- мы -- живём. Мы живём, но мы... не дописаны. Автор, признаться, накрутил в своей рукописи много такого, от чего нам приходится порой туговато. И сказку, -- тут морщины на его щеках встали во фрунт, -- надо дописать! Или до­работать, как у вас говорят. И мы решили дове­риться вам. Мы считаем, что вы как раз тот чело­век, который может это сделать!
       -Ух! - сказал я. - Большое спасибо! Вы, случайно, не курите?
       Старина опешил. Морщины его повисли, как лапша. Эту минуту он представлял себе другой. Старик вздохнул, высоко подняв плечи.
       -Ладно, - сказал он. - Все равно ведь по­следнее слово за мной.
       Он все-таки уговорил меня на "эксперимент": мы идем по улице. Он впереди, молчаливо, уйдя в себя, я -- в двух шагах от него, насвистывая, здороваясь, оглядываясь. Старикан -- он так и не сказал, как его зовут, - часто оборачивался, глядя на меня, словно еще раз оценивая сделанное им приобретение. Его серьезность и смешила меня, и обескураживала, и угнетала. И я не знал, то ли смеяться мне, то ли злиться, то ли... что?
       Я казался себе моментами одураченным: куда я иду?! За кем?! Приведёт в свою каморку, усадит, подаст чай, а сам достанет желтую рукопись, на­шарит очки... Шаг мой замедлялся -- и старик сразу же тормозил, по-птичьи наклоняя голову, терпеливо дожидаясь меня. Взглядом он корил меня за недоверие. И я снова шел, кляня свою неудачу.
       Мы остановились у газетного киоска. Я заме­тил, что старик волнуется: морщины на его щеках ходили ходуном.
       - Сейчас, - вдруг посуровев, сказал он, - мы переступим черту, которая... - Тут его толкнули: "В сторону, батя, что ты выступаешь тут, как на домовом комитете!"
       -Ладно, - в который уже раз потухая, сказал старик, и... неожиданно пропал.
       Я испугался. Второй раз за день. Чья-то рука потянула меня к киоску, но я её не видел.
       -Что же вы! - раздался голос старика, и я вдруг увидел его лицо, будто вынырнувшее из воды. - Что же вы! Идёмте!
       Я вытаращил глаза . Я заартачился. Я беспомощно оглянулся.
       -Э-э-э...
       -Извините, я забыл вас предупредить. - Старик сова стоял рядом со мной - целый. Он показывал на трещину на асфальте, обыкновенную трещину, идущую через весь тротуар. - Достаточно её переступить - и мы окажемся там!
       -Это водораздел? - глуповато просил я.
       -Да! - вспылил старик. - И за ним нас давно уже ждут!
       Какая-то девушка переступила черту - и не исчезла. Она оглянулась на нас: странная пара - мешковато одетый старик и растерянный парень.
       -Может, потом? - сказал я старику. - Черт знает, что вы мне предлагаете. У меня отпуск, то, сё, а вы меня в какую-то старую сказку... Да и...
       -Как-вам-не-стыдно! - раздельно и внушительно сказал старик. - Отпуск, то, сё... Да знаете ли вы...
       Я решил одним махом развязаться со всем этим: взял да и ступил через черту. Но только одной ногой...
       Я увидел: моя нога, обутая в чёрную потрескавшуюся туфлю, оказалась в остроносом, нежно-коричневом, незапыленном башмаке, на который спускалась хорошо выутюженная бежевого цвета брючина. Я сдёрнул ногу с черты. Поглядел на старика. Он - на меня. Я бросил взгляд на трещину. Старик почесал подбородок и посмотрел на небо. Он осторожно кашлянул и стал легкомысленно разглядывать прохожих. Старик между тем ликовал. Радость распирала его. Морщины на его лице плясали.
       -Что это за фокус? - сердито сказал я.
       Я протянул руку над трещиной и тотчас увидел на ней белый манжет, золотую запонку и бежевый рукав пиджака.
       Суббота поплыла у меня перед глазами. Я по­качнулся. Суббота вдруг стала Воскресеньем, днем, когда Эйнштейн посягнул на Пространство и Вре­мя, Первым днем. Невероятным... Старик смотрел на меня взгля­дом врача-психиатра.
       - Ну, как? - участливо спросил он.
       -Значит, она существует? - выдохнул я.
       -Да, - почему-то скорбно ответил старик. - Она имеет место в людском мире. - И он развел рука­ми, то ли сожалея, то ли приглашая смириться с не­избежностью. - Мы всегда одной ногой в сказ­ке, - стал вдруг вещать он, - а другой - в действитель­ности. И не существуй они так близко друг от друга..
       Я переступил черту и оказался за ней.
       Сказочникам нравятся эффекты.
       Мне показалось, что я прошел сквозь три цвето­вых ширмы -- густо-красную, пронзительно-зеле­ную и солнечно-желтую, за которыми и была Стра­на Сказок. Можно было, наверное, обойтись и без этих прикрас, но, признаться, я одобрил идею пре­дыдущего, автора: она здорово впечатляла -- по-киношному. А может, в ней был какой-то иной смысл? Вдруг цветовые ширмы были своего рода профилактической мерой, чем-то вроде дезинфек­ции, так сказать, омовения перед сказкой? Во всяком случае, я почувствовал себя и бодрее, и чище, словно принял душ. Глаза мои стали ясны, мысли -- энергичны и четки. Сердце, однако, было возбуждено.
       Я увидел страну, написанную пером.
       Но, сознаюсь, прежде чем обозреть то, что было передо мной, я оглянулся. Ни мо­его города, где шумел субботний день, ни асфаль­та позади не было. Вокруг простиралась Стра­на Сказок (если это была она).
       Очень приятное зрелище.
       Автор Страны был, очевидно, старше ме­ня и написал буколическую картину: луга, пере­лески, речка, медленное сытое стадо, пастух с рож­ком... Вдали же были островерхие краснокрышие до­мики, игольчатые верхушки соборов -- город.
       Мой провожатый приободрился, стал даже важен и снисходительно гостеприимен. И было видно, что он торопится. Он двинулся к городу.
       Будучи понятливым, я пошагал за ним..
       Итак, чудеса, думал я. Если, конечно, это не сон, не гипноз, не умопомрачение. Я осторожно ощупывал себя, щипал и трогал лоб. Но мелькала всё же, признаюсь, и вот какая мысль: дай Бог, чтобы это "мероприятие" не сорвалось по каким-нибудь "техническим" причинам. Я даже похолодел, представив, что увижу на воротах что-то вроде "Закрыто на обед" или "Переучёт", или "Санитарный день".
       Мой спутник тоже заметно стал волноваться -- не знаю, из-за чего,-- так что к городу мы пришли быстро, и я не успел додумать, как вести себя в сказке двадцатисемилетнему материалисту, даже если он знает, что идея в конце - концов так или ина­че овеществляется и ее можно потрогать.
       Пастельная зелень в небе успела смениться плот­ной синью и яркими, как в планетарии, звездами, когда мы остановились у высоких железных ворот. Воздух здесь был сух и тёпел. Теплым тянуло из города; сзади нас, как и полагается, стыли, поддавая ночной уже сыростью, зеленые окрестности.
       Мой провожатый взялся за кольцо.
       -Кто там? - раздалось грозное.
       -Свои, - сообщил пароль старик.
       Железное сооружение закачалось, заскрипело и поехало на нас, открывая перед нами город.
       -Страна Недописанных Сказок! - торжественно объявил старик и шагнул за ворота.
       Мы оказались на улице. В темноту ее убегали редкие фонари. Тротуары были пусты.
       Эхо наших шагов металось меж каменных стен, как летучие мыши. Наши тени то удлинялись, то укорачивались.
       Квадратные гулкие плиты тротуара, жёлто осве­щенные фонарями, незнакомая кладка краснова­тых стен, вертикали черных молчаливых стекол...
       Над широкой площадью призраками парили памятники.
       -Послушайте, - раздался в темноте мой робкий голос.
       -Бриль, - ответил мне незнакомым голосом спутник. - Меня зовут Бриль. Сейчас мы будем дома.
       Высокие деревянные резные двери. Вертикальная медная ручка. Вестибюль, мрамор, красивые светильники на стенах . Мраморная лестни­ца, ковёр на ней.... И вдруг среди этой холодной роскоши я увидел котенка. Он сидел на ковре, на лестнице -- теплый живой комочек.
       -Киска, мякушка,- сказал я. Котенок мяукнул. Я вдруг успокоился.
       Гриль остановился у белых высоких дверей. Я приосанился, думая, что меня сейчас будут кому-то представлять.
       -Я разбужу вас рано, - сухо и официально сказал старик. - Вот ваша комната.
       -Премного благодарен, - произнес я невесть откуда взявшиеся слова.
       ...Под утро мне снились храмы - высокие, ста­рые, пустые. Я вхожу: истертые мраморные плиты пола, вдали черный аналой и несколько черных фи­гурок молящихся; при моем появлении они медлен­но, гуськом удаляются, скрываются один за дру­гим в низенькой двери слева от аналоя, оставляя меня одного.
       Я запрокидываю голову, вижу высоту храма, слышу густую его тишину, сверху на меня падает пыльный солнечный луч.
       Я никогда не видел этих храмов и не знаю, от­куда они в моем сознании; может быть, эти храмы видел мой дед, он всю жизнь, путешествовал; ка­ким-то образом, через гены, он передал свою па­мять мне.
       Храмы снятся мне, когда я побываю в незнако­мом городе. Не во всяком. Полдня я хожу под впе­чатлением этих снов, видя то и дело навенное ночью, в забытьи...
      
       Вот этот, другой вариант начала. Сейчас, когда прошло время, я не знаю, какой вариант был на самом деле. Верно в обоих то, что под утро в Стране мне действительно снились храмы, и имя Бриль. Ну и кошка еще, котёнок...
      
       ...Сад наполовину желт. Много жёлтых листьев лежит на земле, на дорожках. То и дело срывается еще один и жёлтой бабочкой слетает на землю.
       Время желтых бабочек, отрешенно думаю я, как много жёлтых бабочек...
       Я сижу на подоконнике и смотрю в сад. Хорошо, что хозяева дома догадались не трогать меня поутру, оставить на время меня одного. Это либо Кум, либо Бриль.
       Я рассказываю всё по порядку Меня, как я выяснил поутру, поселили в небольшом доме из трех комнат. Два окна выходят в сад. Сад принадлежит дому - он обнесен высокой чугунной оградой. Я могу выйти в сад, но мне больше нравится сидеть сейчас на подоконнике.
       Хоть я и в сказке (в сказке ли?!), мысли у меня поначалу были вчерашние, тревожные. Как будет с моей работой? С отпуском? Э, нет, предположим, что это и есть мой отпуск. Ну а мои знакомые, друзья? Ведь я же для них пропал!..
       Ничего, один-два дня можно побыть здесь. Только как объяснить кому-то, где я был?? Вот смехота! Попробуй-ка сказать, что в сказке...
       И все-таки - ах, как хорошо это время жёлтых бабочек! И такая тишь в саду...
       А что это за книга там на столе?
       "Время ехать на остров Гризоль".
       Хорошее название...
       Рукопись! Та самая!!!
       Я стал листать книгу. Заголовок одной из глав остановил мои глаза:
      

    Грибы Дакабыба

      
       Я начал читать:
       "В Мускате случилось дождливое лето. Дождь сыпал днем и ночью - и водосточные трубы гремели, как барабаны во время атаки.
       Дождь гонял по крышам, топтался в парках, плясал на мостовых; он бил в тугие зонты, прони­кал за воротник, капал с носов, и небо было серое, и конца дождю не было видно.
       Дождь сервировал лужи блюдечками -- тысяча­ми разбегающихся блюдечек... а для кого?
       Дождь сеялся и сеялся, дождь прорастал в лу­жах, как трава. Мало того -- вода уже текла под лежачие камни. Гости в это лето были как никогда кстати, а кошки помирились с собаками.
       Чуть не забыл: тротуары и мостовые - весь го­род Мускат блестел, словно улицы его были выло­жены зеркалами. Старыми зеркалами.
       Главный винодел Муската мастер Купаж из до­му не выходил. Барабаны он слышал и отсюда, а до блюдечек в лужах и зеркал на улицах ему не было никакого дела. Купаж высовывал в окно ла­донь, набирал в нее дождя, нюхал, по привычке про­бовал на язык и морщился, сбрасывая капли на пол. Лицо его становилось очень огорченным. Для других дождь, может быть, и небольшая беда, а в Мускате он несчастье: кислятина будет вино­град.
       В окне напротив он видел мастера Шипучку, ма­ленького, лысого, в подтяжках; тот тоже пробовал дождь на вкус и гримасничал, будто отведал плохого вина. Мастера с минуту смотрели друг на друга, на обоих лицах было одинаково кислое выражение. Так и не сказав друг другу ни слова, оба растворялись в темноте комнат.
       Скверно,-- говорили мастера домашним. -- Льёт.
       Шло лето -- шёл дождь. Осень подошла -- дождь перестал. Пора собирать виноград. Собрали.
       Виноград был мелкий, зеленый, кислый. Вино из него вышло кислое-прекислое: от первого глотка язык дегустатора завязывался узлом, а от второго зубы стучали, как от холода.
       - Бррр!
       Слили мастера вино в бочки и амфоры, хоро­шенько закупорили, поглядели на них с укором, будто те в чем-то виноваты, и разошлись по домам.
       Над Мускатом уже светило яркоое солнце, но виноделы не поднимали головы, и от этого тени их были ещё короче. Казалось, что по улицам ходят карлики, а не здоровенные весёлые парни, какими были виноделы в прошлом году.
       Выхода из положения дел в те дниь никто не видел.
       0x08 graphic
    Наступалит вечера, но никто не шёл ни в театр, ни в кино, чтобы не видеть там на дверях надпись:
      
      
      
      
       Таблички с такой надписью висят ради порядка, но человека в беде они просто убивают на месте.
       В Мускате вскоре во всех театрах и кино и в других общественных местах надпись на табличках гласила:
       0x08 graphic
      
      
      
      
       Такое читать было приятнее, оно оставляло надежду.
       И вот мастера собрались в Большом Зале виноделов, чтобы обсудить беду со всех сторон, взвесить её и Что-Нибудь Придумать. Говорил Купаж. Он подтвердил мрачные мысли виноделов:
       - Вино кислое, коллеги, оно уксит -- это факт. Я бы сказал, кислый факт. Ума не приложу, что нам делать с вином. Пить его самим?
       -У-у-у-у,-- прогудел зал.
       -А может, сплавить его Купату? Испортить Колбасникам желудки и наши добрососедские отношения. Нашу дружбу...
       -О-о-о-о,-- пронеслось в зале.
       -И я подумал... -- тут Купаж сделал паузу, и все насторожились.
       Купаж помедлил ещё, почесал за ухом и бросил:
       - Нам надо пойти на поклон к Дакабыбу!
       -Э-э-э-э,-- произнес зал как один человек.-- Пустой номер -- этот ваш Дакабыб! Как начнет взвешивать: слева, значит, хорошее вино... а что справа?
       -Справа его спасение,-- уверенно возразил Купаж.-- И наше тоже. Дакабыба я беру на себя. Я сооружу западню, и Дакабыбу из неё не выбрать­ся. Положитесь на меня, коллеги. -Лицо мастера стало многозначительным и светлым, как у всяко­го, кто осенен идеей.
       На том вечер кончился, и Купаж направился к Дакабыбу, к Еслйбу Дакабыбу (постарайтесь по­скорее привыкнуть к его имени, потому что именно так его зовут). Этого человека в Мускате знают все -- и самые маленькие мальчики, и самые ста­рые старушки, чьи смятые годами фигуры можно видеть в погожие дни на каждом крылечке.
      
       Еслиб Дакабыб,
       У тебя во рту грибы,
       Раскуси хоть один --
       Станешь важный господин! -
       вот какую песенку пели мальчишки, едва завидев на улице Дакабыба, и он спешил прочь, оборачи­ваясь только затем, чтобы погрозить насмешникам пальцем.
       А виноделы гордились Дакабыбом -- так же, как своим городом, как гигантской бутылкой шам­панского на площади, воздвигнутой памятником славному ремеслу виноделов. На бутылке золотом было написано слово БРЮТ -- это тот сорт шам­панского, который только и пьют виноделы. Оно, по их мнению, отдаёт цветущим подсолнухом. Виноделы гордились Дакабыбом, потому что он был живой достопримечательностью Муската.
       Еслиб Дакабыб получил от бабушки необычай­ное наследство.
      
       ...Дакабыбу было приятно, что перед кончиной бабушка вспомнила о нем, но о наследстве подумал: "Громоздкий, окованный медью древний сундук... Он набит старыми платьями, смятыми шляп­ками из конского волоса, облезлыми воротничка­ми... на что они мне!"
       Дакабыб откинул дубовую крышку, оклеенную изнутри газетами столетней давности. С газет ему улыбались давным-давно умершие черноусые красавцы, с тросточками в руках, в брюках, круглых, как водосточные трубы, дамы в пышных платьях... Из сундука, как дух из бутылки, поднялся нафта­лин.
       Чихая, Дакабыб стал вынимать тряпье. Тяжелое черное платье с кружевами... Сплющенная шляпка из конского волоса с матерчатыми поблеклыми цве­тами... Дедов мундир с заплатанными локтями... Сверток с коричневыми лоскутками...
       На дне сундука Дакабыб нашел мешочек. На нем химическим карандашом бабушкиной рукой было выведено: ВНУКУ.
       -Что это придумала старая? -- сказал Дака­быб.
       Сверху в мешочке лежала свернутая в трубку бумажка. Она была перевязана лентой и скрепле­на сургучом. Дакабыб сломал печать.
       Бабушка завещала ему одиннадцать сушеных грибов. Эти грибы были чудесные. Стоило раску­сить гриб, загадав любое желание, как оно тут же исполнялось...
       -С ума сойти! -- сказал Дакабыб.
       Как всегда в трудных случаях, он подошёл к зеркалу. И как всегда, оттуда на него глянул блед­ный человек с длинным носом, только глаза на этот раз были у него вытаращенными.
       -Здрасьте, -- сказал Дакабыб тому и покло­нился.-- Я только хотел узнать: внук -- это вы?
       Человек в зеркале кивнул.
       -Я так и думал, -- разочарованно сказал Да­кабыб.-- Поздравляю вас. Прощайте!
       Он все-таки ещё раз подошёл к зеркалу и посо­ветовал длинноносому:
       -Некоторые грибы ядовиты. Будьте осторож­ны. Всего хорошего!
       Дакабыб всеми способами оттягивал момент, когда ему надо будет принять решение. Оттого-то он и затеял эту игру в двойника. Некоторое время он сидел на остром углу сундука и отрешён­но напевал:
       -- Жил-был у бабушки серенький козлик... се­ренький козлик... серенький... - А! - вдруг вскричал Дакабыб. Он подпрыгнул. Подбежал к зеркалу.Показал дулю длинноносому.
       -Вот тебе! Вот тебе! -- кричал он. -- Это я внук, а не ты! Я! Мой гриб, мой! - Можно было подумать, что Еслиб Дакабыб св­ихнулся.
       На глазах у зеркального двойника победонос­ный Дакабыб сунул руку в мешочек.
       -Ой! -- раздался в комнате тоненький, совсем не Дакабыбов голос. - Где же грибы!
       В мешочке рука Дакабыба нащупала труху. Гри­бы съели черви. Не умея загадывать, они съели гри­бы, которые человеку с умом могли принести сча­стье. Они лишили Дакабыба наследства. Теперь уже всего на свете.
       -Ну конечно, - сказал Дакабыб, соглашаясь со всем, что произошло. - Разве со мной могло быть иначе? Серенький козлик, - сказал он сум­рачно. - Серенький-серенький. Козлик-козлик...
       Дакабыб взял мешочек за нижние ушки и пере­вернул. Труха высыпалась на пол. Поднялось едучее зеленое облако. Дакабыб чихнул. Ему стало легче. Он чихнул ещё раз и ещё и протер глаза.
       На кучке зеленоватой трухи, утонув в ней, ле­жал гриб.
       Целехонький!
       Последний!!
       Единственный!!!
       Дакабыб стал на колени. Он взял гриб и обдул его. Понюхал. Попробовал на зуб. Встал и подошёл к зеркалу.
       -Видишь? - спросил он у длинноносого. -- Он мой. Сейчас я его раскушу. И чего-нибудь зага­даю. - Голос Дакабыба был нежен, он улыбался.
       -Хочешь, я дам тебе половинку?
       Длинноносый кивнул. На глазах у него были слезы.
       -Ты хороший, - сказал ему Дакабыб. - Тебе очень одиноко, я понимаю тебя. Знаешь что? Я сей­час раскушу гриб, и ты сойдешь ко мне. Нас будет двое... Хочешь?
       Но тот, в зеркале, не подал никакого знака - он пристально смотрел на Дакабыба. Дакабыб вздох­нул.
       -Ну, ладно... Я что-то устал. Пожалуй, я прилягу...-
       Дакабыб улёгся на диван, а гриб положил на грудь. И через минуту он уже спал. От всех этих потрясений и переживаний он страшно устал.
       Когда Дакабыб проснулся, в комнате было тем­но. Дакабыб нащупал на груди гриб и понял, что надо принимать решение.
       -Ох! - сказал он, вставая.
       К зеркалу Дакабыб подходить не стал, а сра­зу вышел на улицу. Он решил взвесить все как сле­дует.
      
       Дакабыб и весы
      
       Взвесить!
       Улица в тот день была пустынна, а фонари рас­качивали тени каштанов, отчего у Дакабыба не­много кружилась голова. Моментами ему чудилось, что он идет по корабельной палубе. Чтобы легче было взвешивать, Еслиб мысленно нарисовал пе­ред собой весы. Они теперь маячили перед глаза­ми -- две медные чаши с прозеленью на боках и два петушка.
       -Начнём,-- сказал Дакабыб негромко. - Предположим самое простое: я пожелал стать бо­гатым человеком. - Тут он вытянул руку и поло­жил на чашу весов тугой и тяжелый мешочек с зо­лотом. - Золото у нас слева... Гм, а что справа?
       Еслиб Дакабыб был из тех неуверенных людей, что убеждены: в мире су­ществует некий Закон Равновесия, и этот закон ни в коем случае не позволит кому бы то ни было беспошлинно радо­ваться богатству, полученному ни за что ни про что, в наследство.
       -Что же у нас справа? Во-первых, заморское путешествие... - Тут улицу затопило синее море, над его головой, скрипя горлом, пронеслась чайка. Вдали он увидел незнакомые берега. И ветер донес оттуда музыку. Гордый Дакабыб заложил руки за спину и прошёлся, по палубе - по тротуару - наис­косок. Он прокашлялся и хозяйским глазом огля­дел пароход. На путешественнике были белые брю­ки и темные очки.
       Но в этот момент фонарь качнуло. Палуба уплы­ла из-под ног. Еслиб ухватился за фонарный столб. - .
       Теперь я знаю, что справа, -- морская бо­лезнь! - вскричал путешественник. - А еще - шторм! Кораблекрушение! Гибель в бушующем море!
       Фонарь качался как маятник. Правая чаша весов заколебалась и по­шла вниз.
       -Я останусь дома, - простонал Дакабыб. -Дома!..
       Палуба замерла, море испарилось, сгинула чай­ка, пропали берега, исчезли белые брюки и очки. Пахнуло осенью, сыростью, мокрыми листьями.
       -Как хорошо, - молвил неудавшийся пу­тешественник, отпуская фонарный столб, - как хорошо дома!
       -Я куплю, - бормотал он через пять минут, - большой двухэтажный дом с садом. Большой и с садом... Итак, слева у меня дом.. сказал он чуть погромчех. - Интересно, а что справа?
       -Гости, - быстро догадался Еслиб. - Которые будут мне завидовать! Они будут говорить: пойдем­те к этому простаку Дакабыбу... К этому грибоеду. Да, грибоеду! Они будут перемигиваться и спраши­вать: нет ли у меня грибов в белом соусе, нет ли у меня сморчков в сметане? Они и меня станут звать сморчком! А если я никого не стану принимать, все скажут: видали сыча? Да, сыча! Меня прозовут: сыч...
       У Дакабыба промокли ноги, холодок прошёлся по спине.
       -А что, если мне жениться? На красивой и доброй девушке. Я раскушу гриб, и она меня по­любит. Итак, слева девушка. А что, черт побери, справа?
       А-а-а, стыд! Я всегда буду помнить, что девуш­ка полюбила.не меня - Дакабыба, Дакабыба-Просто-Так, а Дакабыба, у Которого Был Чудесный Гриб... Баста! - рассердился Еслиб. - Я стану бес­смертным. И тогда, за долгую жизнь, я испытаю все - богатство, любовь... Итак, слева -- бессмер­тие... А что справа?
       "Смотрите, - скажут люди, - вон тащится эта вечная развалина, Дакабыб, который и уме­реть-то по-человечески не может! Да что толку в долгой жизни, если ты простой человек, а не гениальный учёный или, предположим, писатель! Только зря небо коптить!"
       Короче говоря, Дакабыбов опять стало двое. И ни один не хотел уступить другому...
       Еслиб Дакабыб вдруг всхлипнул, выкрикнул что-то непонятное и помчался по улице, распугивая кошек, которых так много ночью на улицах Мус­ката.
       Остановился он возле сторожа, который сидел у дверей магазина. Ему он рассказал все - и про гриб, и про свои сомнения, и даже про открытый им Закон Равновесия.
       -Э-э, молодой человек, ты, я вижу, дипломат. Дипломат, - повторил сторож укоризненно. - Мне бы тот гриб, я бы...
       -Ну что, что вы бы?
       - Я бы... Я бы... Мне бы... Да не торопи ты меня! Я бы-мне бы... - Сторож ожесточенно чесал бороду. - Я бы...
       - Я бы, я бы, - разозлился Дакабыб, - мне бы, мне бы. Тьфу! Сами вы дипломат! Спокойной ночи!
       Долго еще ворчал сторож после ухода Дакабы­ба, но вскоре уснул, и ему приснилось, что он боль­шим ржавым ключом открывает - и никак не мо­жет открыть - старый сундук, где, он знает, лежат золотые грибы...
       На самом деле скрежетал замок магазина, в нём ковырялись двое воришек. Они обчистили мага­зин, а под утро, когда сторож проснулся, на улице раздался его отчаянный крик:
       -Караул! Грабют!
       Сторожа взяли в кутузку, а там он рассказал про Дакабыба и его ночной визит: Дакабыб-де сбил его, на ночь глядя, с панталыку, врал что-то про какой-то волшебный гриб, про какой-то Закон, он, наверное, сообщник воров, этот Еслиб Дакабыб.
       Так весь Мускат узнал про чудесный гриб, и скоро мальчишки на всех улицах пели песенку:
       Еслиб Дакабыб,
       У тебя во рту грибы,
       Раскуси хоть один --
       Станешь важный господин!
       А Дакабыб маялся в своей комнате, не решаясь раскусить гриб. И единственным сочувствующим ему человеком был тот, которого он видел в зер­кале. У этого человека были грустные глаза, длин­ный нос и маленький скорбный рот.
      
       Западня
      
       -Добрый вечер, - сказал мастер Купаж, с ви­дом спасителя входя в комнату Еслиба Дакабыба. - Я к вам, милейший, по неотложному и срочному делу.
       -Спасибо, - приветствовал его хозяин. -- Значит, я все-таки кому-то нужен?
       -Городу, драгоценнейший, людям - всем нам, а не мне одному. Прекрасному городу Мускату! Мы хотим просить вашего согласия на памятник - вам.
       -Памятник? Мне?! Дакабыбу?!! За что?!
       -За то, что вы спасли честь и славу Муската. Он будет выглядеть так...
       -Постойте... Я ничего не пойму...
       Мастер Купаж поднял руку.
       -Не перебивайте меня. Памятник будет вы­глядеть так: мраморный гриб, вы сидите под ним, тоже мраморный. На вашем лице написана реши­мость, вы символизируете человека, Который Сжег За Собой Мосты.
       -Мосты, - повторил Дакабыб. - Понимаю.
       -Отлично! Скамейка под грибом круглая, на ней будут отдыхать люди. Рядом с вами. Это станет со временем называться: посидеть с Дакабыбом. Набраться твердости. И еще как-нибудь.
       -Посидеть со мной? - повторил Дакабыб. - И еще как-нибудь?
       Мастер Купаж снова поднял руку.
       -Ваша нога будет попирать весы. Они будут небрежно отброшены, обратите внимание на эту деталь - небрежно отброшены.
       Дакабыб заморгал.
       Мастер Купаж потряс руку ошеломленного хо­зяина.
       -Я вижу, вы согласны. Спасибо. Спасибо от всего Муската! Я пошел. До свидания.
       -Прощайте, - сказал Дакабыб, и голос его дрогнул.
       Мастер сделал шаг к дверям.
       Дакабыб стоял бледный и мокрый от волнения.
       -До свидания, бессмертный!
       -Минутку, - взмолился Дакабыб. -А если гриб ничего не сделает? И ваше вино останется кислым?
       Западня захлопнулась.
       -Ах, какое это имеет значение! - воскликнул Купаж. - Для памятника достаточно того, что вы решились.
       -Еще минутку, - попросил Дакабыб. - Я хочу это сделать при вас: должны быть свидетели. А мо­жет, лучше раскусить гриб на площади? Или в зале виноделов? А если гриб ядовитый? - И Дакабыб направился было к зеркалу...
       -Три-четыре! - рявкнул Купаж. По правде сказать, ему хотелось схватить Дакабыба за горло.
       Еслиб медленно повернулся. Подошел к секретеру. Вытянул ящик. Достал шкатулку. Долго возился с ключом - скрежет родил ты­сячу мурашек на спине мастера Купажа. Приподнял крышку. Взял гриб. Поднес ко рту. Зажмурился.
       Мастер Купаж открыл рот. Он тут тоже взмок и побледнел.
       -Ух, - сказал он. - Ну! - и вынул из карма­на флягу с вином.
       Дакабыб сморщился, вдохнул, как это делают моряки перед тем, как опрокинуть рюмку водки, и... раскусил гриб. Стал жевать его. Послышался хруст.
       Купаж, зажмурившись, хлебнул вина. Оба открыли глаза и посмотрели друг на друга. Гриб оказался съедобным - по вкусу он на­поминал слегка поджаренную хлебную корочку. Вино было по-прежнему кислым.
       -Что ты загадал, негодяй? - взревел мас­тер Купаж.
       -Загадал! Постойте... Я, кажется, подумал, что... в последний момент я... Что я натворил! Ведь я пожелал только... чтобы меня не стошнило!.."
      
      
       Всё ещё рано, с улицы не доносится ни звука. Нет, простучали мимо дома чьи-то каблуки. В саду чуть свситнула птица.
       А что если, вдруг мелькнула мысль, посмотреть на людей сказочной страны своими глазасми?
       Я не стал ей противиться и соскочил с подоконника. Прошёл через комнаты, открыл дверь на улицу. Пройдусь сейчас по городу без провожатого, который вот-вот должен ко мне прийти. Совсем немного, просто осмотрюсь. Попробую разобраться в нём сам. Очень интересно...
      
      
       Я хожу по Мускату
      
       Несколько лет назад - это было как раз тогда, когда я писал и все недописывал стихи... нет, об этом надо сказать еще несколько слов. Были сти­хи, которые я дописывал, но это были плохие сти­хи. Хорошие же оставались недописанными. Вер­нее, это две, реже три строчки... Мне не хватало духу дописать их. Вот тогда-то появилась в моем блокноте невесть откуда залетевшая строчка: "Смотри, малыш, - тебе подарен город...". Малы­ша у меня не было, но я его представил и... Я мно­го раз пытался пристроить - (именно пристроить!) к этой строчке и другие, но они не подходили, словно были от другого стихотворения. Они все были хуже этой строчки. На работе же машинистке, которая меня люби­ла (как журналиста), я рассказал, что пишу сти­хотворение, которое начинается строчкой "Смотри, малыш, - тебе подарен город...".
       Я сказал об этом между прочим, тут же начав диктовать свой материал.
       Это было в пятницу, а в понедельник машинист­ка говорит мне, что всё воскресенье проходила с этой строчкой - строчка не оставляла ее в покое, где бы она ни была, на что бы она ни глядела. Только вышла на улицу, как эта строчка "букваль­но спрыгнула откуда-то, и стало казаться - мо­жешь себе представить, - что город - ну как это там - подарен мне, и всё такое..."
       В тот же вечер я снова сел за бумагу, написав вверху страницы:
       "Смотри, малыш,-- тебе подарен город..."
       И опять у меня ничего не вышло, и так и оста­лась эта строчка в одиночестве, повиснув над бе­лым полем чистой страницы.
       Когда я вышел утром на улицу Муската, эта строчка "тебе подарен город..." прозвучала так. словно кто произнёс её. Я даже остановился.
       Было ещё рано, и город был тих, спокоен, не­подвижен, высок.
       Дворники уже сделали свое дело, и ушли - тротуары и мостовые были чисты.
       Тени домов лежали тяжелые и влажные от росы.
       В Мускате утро пахнет парным молоком. Мо­жет быть, это запах моря, которое - помните? - по утрам бывает белым как молоко, пока солнце не окрасит его в розовое.
       Мягко ступая по булыжнику мостовой, плешин­ки которого уже золотило солнце, пересекла ули­цу рыжая кошка. В тени она остановилась и стрях­нула с лапки росу. Кошка увидела меня и засты­ла с поднятой лапкой. Глаза ее сверкнули по-ноч­ному.
       Я повернулся и пошёл в другую сторону. Огля­нулся - кошка стояла с поднятой лапкой и смот­рела мне вслед.
       "...тебе подарен город"
       Утренний - тихий, сонный, безлюдный - город был мой. Может, он был дан мне на несколько мгновений - до той поры, когда откроется первое окно и кто-то, глядя и не глядя на противополож­ную стену, широко-широко зевнёт? До первого встречного? До первого звука, который сообщит мне об ещё одном хозяине города?
       Ещё несколько раз в этот день я слышал строч­ку "...тебе подарен город" - в те моменты, когда сама собой, по-осеннему, наступала вдруг тишина, и я смотрел по сторонам, чтобы увидеть и запомнить мой город, который зовеёся Мускат.
       А скоро я понял что днем и наверняка вечером Мускат полон музыки. Она льётся на улицу почти из каждого окна.
       Мускат полон всяких запахов: вот жарится свежая рыба, здесь пахнет острым мясным соусом, чесночной подливой, луком, жарящимся сладким перцем, тушёной картошкой, топлёным молоком, пирожкам, печеньем из духовки... Запахи сменя­ют друг друга на каждом шагу, словно идёшь по выставке запахов.
       Мускатцы разговорчивы и смешливы - они проводят больше времени на улице, чем дома. Они любят глазеть на всякую всячину и отпускать при этом шуточки.
       Ещё я узнал, слушая (подслушивая) уличные разговоры, что чудеса в Мускате случаются чуть ли не на каж­дом углу. Вот только что пронёсся слух, что автомат, торгующий газированной водой, отпускает чудесную воду: стоит глотнуть разочек, как то, что у тебя на уме, исполняется. Все кинулись к автомату, на бегу придумывая желание, - но к этому времени чудесная вода иссякла...
       Тут выяснилось, что все, испробовавшие воды, не знали, что она чудесная, и, когда пили, думали чёрт знает о чём, как это обычно и бывает. И это "чёрт знает что" немедленно исполнялось.
       Рассказывали, что один толстяк, долго пивший свой стакан, вдруг лопнул - оттого что стоявший за ним в сердцах пожелал именно этого. Беднягу от­везли в больницу, и там с ним возились часа три, пока не зашили как следует. А о чём думал сам тол­стяк, неизвестно.
       У курносой блондинки нос стал прямым и без пластической операции - просто от­того, что молодой человек, пивший воду, подумал, краем глаза наблюдая за ней: "...вот если бы нос у неё был чуточку попрямее...". Случилось чудо, и блондинка так и не нашла ему объяснения.
       Из двух стаканов скоро остался один, потому что представительного гражданина с портфелем унесло вместе со стаканом неизвестно куда - он, видимо, торопился.
       Рассказывали, что у какого-то мальчишки вдруг появился в руке настоящий пистолет и в одно мгно­вение выросли чёрные усы. Пистолет у него ото­брали, а усы так и остались.
       Ну и так далее...
       Набродившись, я увидев сквер и завернул к нему. Сел на первую же скамейку. Вытянул уставшие ноги. Тут же прилетел голубь и стал что-то искать в полуметре от моих туфель.
       Мускат... Город как город. Возможно, он похож на Марсель. Жаль, я не был в Марселе. Ну, тогда он похож на Одессу. Это точно - на Одессу...
       Но ведь это сказка!
       Ох!..
       Ну и что. Сказка.
       Столько лет люди сочиняют небылицы, и вот, когда один из них очутился в сказке, он не знает, что думать, что делать.
       Что такое сказка? Одно из естественных состояний нашего духа. Одно из них. Значит, нечего. Смотри, живи, думай. Осмысливай. Действуй. Не съедят же тебя...
       А вдруг съедят? Вдруг здесь живёт какой-нибудь Бармалей или Дракон, которго я должен вызвать на битву?
       Голубь, приговаривая на своём языке, успокоил меня. Честное слово, к нему надо было прислушаться. Какой Бармалей? - толковал голубь. - Какой Дракон? Кроме кошек и собак, здесь других зверей нет...
       Я подумал, что в моём новом доме меня хватились, и встал. Я запомнил повороты на улицах, и вскоое был на месте. Кум Каролю стоял на крыльце.
       -Я не на шутку испугался, - торопливо говорил он, протягивая мне руку, - вдруг вы сбежали? Струсили и сбежали. Я уже послал своих людей во все стороны, чтобы они поискали вас. Ну, как вам наш Мускат? Идёмте, идёмте завтракать! Так как вам наш Мускат?..
       После завтрака - на столе в кухне была сказочно вкусная яичница, а к ней салат из свежих помидоров с огурцами и листьями латука - после завтрака мы сели в кресла в гостиной. Кум Каролю не начинал разговора, я заметил, что он время от времени поднимает на меня глаза, словно всё проверяя и проверяя своё "приобретение". Вдруг он встрепенулся: его глаза увидели на столе раскрытую мной книгу.
       -Вы успели её почитать?
       -Да. Пока что историю Еслиба Дакабыба.
       -Вот как? Дакабыб? Это, между нами, фрукт. Вернее, гриб. Впрочем, мало ли на свете неуверенных людей! Он один из них...
       -Мне показалось, - заметил я,- что у этой истории нет концовки.
       -И вы могли бы предложть что-то?
       -После того, как я прошёлся по Мускату...
       -Я слушаю... - Кум сложил руки на животе.
      
       ...Виноделы, предложил я свой вариант, вышли, однако, из того положения дел, в каком они оказались в дождливом году. Мас­тер Купаж придумал для кислого вина этикетку следующего, содержания:
       Специальное, освежаю­щее вино
       Кислинка
       Сделано по особому заказу.
       А так как у города Купата не было других возможно­стей добыть вино, кроме как в Мускате, колбасни­кам пришлось пить Кислинку, вино специальное, сделанное по особому заказу. Пили они его в меру и на виноделов не обижа­лись, посчитав, что заказ'на Кислинку сделали они сами.
       Вот и всё.
       Впрочем, не всё. Мастер... подскажите имя одного из купатцев, - попросил я. "Кивер" - немедленно назвал его Купаж. Итак, продолжил я, мастер Кивер из Купата в бла­годарность за Кислинку сделал новый сорт кол­басы, которую он назвал Перчинкой. Она приго­товлялась из вяленого мяса, щедро приправленного перцем. Во рту Перчинка распускалась как цве­ток, и язык и нёбо жгло как огнём. Понятно, что такую колбасу немедленно надо было запивать глотком вина, и лучше всего -- Кислинкой...
       А теперь - всё.
       -Браво! - воскликнул Кум. - Браво! Выход найден! Совершенно откровенно: я не ожидал. Смотрите-ка: всё дело, оказывается, в названии! Браво! Выдержан стиль, и решена задача! К тому же вы обошлись без помощи чуда, - а это уже та­лант...
       Вам, кстати, надо будет непременно съездить в Купат, - продолжал Купаж. - И чем скорее, тем лучше. Расскажете там о Пер­чинке - увидите, как они ей обрадуются! Мне даже не тер­пится услышать - как. Познакомитесь с ними. Там есть прелюбопытные люди... Как вы себя чувству­ете?
       -Неплохо. Только вот...
       -Что?
       -Да я все насчёт моей работы. И отпуска. И...
       Кум счастливо заулыбался.
       -Дорогой мой, извините! Извините, я вам сра­зу не сказал: время, что вы здесь, в счёт не идёт. Говорят же, что бог не считает времени, потрачен­ного на рыбалку. То же и со сказкой. Вы можете вернуться домой в ту самую минуту, в какую, так сказать, стартовали, можете позже...
       Как легко мне сразу стало! Одно это, пожа­луй, и портило мне настроение.
       -Скажите, Кум... А что поделывает сейчас Еслиб Дакабыб?
       Кум Каролю встал и подошёл к окну.Встал за ним и я. Мы смотрели в сад. Вместе после­дили за листом, который, падая, словно бы исчезал в водовороте. Потом Кум, вздохнув, повернулся ко мне.
       -Случалось ли вам наблюдать за хорошо оде­той немолодой женщиной с перевязанной рукой, во­шедшей в троллейбус с передней площадки? Она обварила руку и только что из поликлиники. Пом­ните, что написано на её лице? Сложное выраже­ние - из горькой обиды и в то же время независи­мости. Глаза готовы к слезам, но губы поджаты. "Я обойдусь, говорит это лицо, и без вашего сочув­ствия, мне вовсе не нужна, как кто-то думает, чья-то жалость... но заметить, что рука у меня перевя­зана, вы должны. Нельзя не заметить, как мне больно и обидно и как я креплюсь. Можете даже спросить меня - как случилось, что я обожгла ру­ку. Я, конечно, могу обойтись и без этого, - но все-таки спросите..."
       Такое же выражение - незаслуженной обиды и непрочной независимости - на лице Дакабыба. Это всё равно, что ходить в маске. По ней-то вы его и узнаете. Он расскажет вам свою историю, как рассказывает всем, кто спросит, - что за горесть его гложет.
       Помочь ему теперь, когда раскушен последний волшебный гриб, нельзя ничем - я понимаю, - мо­жет, только тем, что вы его выслушаете.
       Сегодня, кстати, вы его увидите. Я хочу представить вас местному обществу...
       В этот вечер я познакомился и с Еслибом Дакабыбом (обида и страдание, как он ни старался, не сходили с его лица) и со многими другими, - но главное - с Бубом Енчиком!
      
       Рассказы Буба Енчика
      
       Когда Мускат зажжёт вечерние огни, чудится, что на землю опустилась звёздная Вселенная. И еще кажется, что всё далекое вдруг стало совсем близким.
       В порту покачиваются светлячки высоких кора­бельных мачт. Маяк силится поджечь густую, как нефть, темноту, а она всё не горит. А маяк всё не теряет надежды одолеть её - и так до самого утра. Над крышами летит музыка... и идёт-бредёт походкой усталого человека вечер дня, который опять закон­чился благополучно.
       -А завтра... что-то будет и завтра, - хочется сказать. - Всё будет завтра!
       Всё, кроме того, что будет рассказано ещё се­годня.
       Видали ли вы город без своего Замечательного Рассказчика? Этакого бродяги, чудака, ловкача, что ни шаг, попадающего во всевозможнейшие переплёты и пе­ределки (вам они и не приснятся) и с блеском выпутую... выпутувую... - тьфу! - это слово труд­нее выгововри... выговорить, чем нашему ловкачу вы­путаться из переплёта! В общем, нет на свете горо­да без такого человека, а Мускат, спешу вас за­верить, никак бы без него не обошёлся.
       На дверях дома Замечательного Рассказчика табличка с надписью БУБ ЕНЧИК. Но в Муска­те его зовут Наш Енчик, и он даже рад этому.
       Буб Енчик знает, наверное, всё, что может знать человек. Он дока в астрономии, электри­честве, психологии, механике, медицине, педагоги­ке, кулинарии, географии, а особенно - в морском деле.
       -Пойдёмте сегодня на Енчика, - говорит кто-то, и приглашённые радуются, словно их позвали на концерт.
       В его доме, в гостиной, до потолка набитой диковинами, собрались гости. И если трое садятся на стулья, а четвертый занимает кресло, пятому приходится сидеть на стопке книг, шестому - на гигантской раковине, седьмому - на чьей-то гипсовой голове , восьмой пристраивается к чуче­лу медведя, девятый устраивается на небольшой мортире, десятый - просто на полу. Одиннадцатый, самый опытный гость Енчика, приносит с собой складной стульчик. А пе­ред двенадцатым хозяин извиняется: незанятым остался только похожий на мексиканский кактус.
       Как выглядит Буб Енчик? Если вы успели нарисовать его себе розовощеким, кругленьким, весё­лым человеком, то я вас должен огорчить. У Ен­чика густые брови, из-под которых на собеседника глядят внимательные глаза, худая шея, большие руки, сутулая спина и груст­ная улыбка. И он всегда счастлив видеть гостей.
       Пока Енчик рассаживает всех, знакомые обме­ниваются последними новостями и горестями.
       -Опять у меня пылесос барахлит, - жалует­ся кто-то.
       -Пылесос? - тут же отзывается Енчик: - Да что вы! Вам надо было немедленно позвонить мне. Никто, пожалуй, не знает лучше капризного характера этих механизмов. Вот послушайте...
       -Однажды мне попался вовсе никудышный пыле­сос: стоило ему поработать на сквозняке, как он тут же простуживался - начинал температурить, кашлять, чихать...
       -Да ну! - не верит врач Нутес,
       -Ну да! Я долго мучался с кашлюном, пока меня не осенило: аспирин! Я растолок две таблетки, включил пылесос и скормил ему лекарство. И что вы думаете? С той поры мой пылесос работает как часы - не чихнул ни разу!
       -Енчик, а почему у вас, простите, сегодня пыльно? -- спрашивает библиотекарь Сухарик и проводит пальцем по стоящему рядом столику с графином воды.
       -Ах, - досадует Енчик, - дело в том, что по­завчера у моего пылесоса разыгрался жестокий рев­матизм. Я заказал змеиный яд, но его еще не при­слали!
       Аудитория переглядывается и начинает улыбать­ся.
       -А вот я, - вдруг начинает сидящий на мортире учитель Катет, - купил внуку фотоаппарат...
       -Остановитесь, - взмахивает руками Енчик, - погодите минутку, иначе я забуду одну историю! - Наступает тишина, и Енчик продол­жает: - Это случилось, когда я служил в пехоте...
       Зная мою природную смекалку и поистине сол­датскую находчивость, капитан доверил мне раз­ведку. Темной ночью я двинулся во вражеский стан. К утру я был у цели. Передо мной в долине - я залег на холме. Пушки и другие огневые точки были видны как на ладони.
       -Полдела сделано, Енчик, - сказал я себе, - остается всё это зарисовать. Планшет при мне... Ай-яй-яй, - проворчал я через минуту, - где же карандаш?
       Еще через две минуты я дёргал себя за волосы, за уши и щипался, словно сошел с ума. Оказывает­ся, я потерял по дороге карандаш.
       "-Ты балбес, а не солдат, Енчик, - ругал се­бя я, - ты простофиля, а не разведчик!"
       -Неужели, Енчик, - спрашивал артист Филармон,-- неужели вы могли так сказать о себе?
       -Еще хуже, сосед,-- (Енчик всех называл со­седями, ибо нет в Мускате, дома, где бы он не бы­вал хоть раз в неделю), - еще хуже! В такие мину­ты я беспощаден к себе. Но - продолжаю. Вдруг я кое-что вспомнил...
       -Вас осенило, Енчик?
       -Несомненно. И я начал лихорадочно раздеваться -- стаскивать гимнастерку, солнце в этот день палило вовсю. А я, я - разведчик со срочным заданием - сидел спиной к против­нику, закрывшись от него ржавым листом железа, пробитого посредине пулей. Я загорал...
       Я загорал, а свет, драгоценнейшие мои гости, пройдя сквозь дырку в лис­те железа, рисовал на моей спине перевернутый ландшафт с траншеями и пушками на нем. По то­му же принципу действует фотоаппарат, не так ли? Но спина не светочувствительная пленка, и мне пришлось наслаждаться покоем около получа­са.
       И можете представить себе изумление капитана, когда я, вернувшись с задания, вместо того, чтобы положить на его стол карту, повернулся к нему спиной и стал раздеваться... И можете вообразить его восторг, когда он увидел на моей спине четкий рисунок не­приятельских укреплений и даже офицера, который курил сигарету, пока я загорал.
       -Ты молодец, Буб Енчик! - сказал капитан, и первый залп по неприятелю был дан в мою честь.
       Аудитория не выдерживала и начинала аплоди­ровать.
       -Браво, Буб! Браво, Енчик!
       Но кто-нибудь, возможно отставной генерал Кураж, спрашивал:
       -И вас, конечно, наградили за вашу находчи­вость?
       -Ну, разумеется! Мне дали медаль.
       -А где она? Покажите, Енчик, похвастайтесь!
       Енчик хлопал себя по лбу.
       -Ах, черт побери! Неужели я до сих пор не забрал ее от...
       -Верим, Енчик, - перебивали его хором, - не надо искать медаль. Расскажите лучше какую-нибудь морскую историю!
       -Енчик, - спохватывался вдруг столяр Дос­ка, - а почему бы вам не записывать ваши необык­новенные приключения? Вышла бы неплохая кни­га для детей и даже для взрослых.
       Буб Енчик улыбался и кивком головы благода­рил столяра за признание его таланта.
       -Оттого, друг мой, что я не в ладах с запяты­ми,-- отвечал он. - Они для меня всё равно, что для вас кривые гвозди: не могу вколотить их туда, куда требуется. - Уж лучше я буду рассказывать...
       -Завидую вашей находчивости, Енчик, - говорил тут адвокат Данкешон, - вы могли бы быть прекрасным защитником, предлагая суду неожиданный взгляд на вещи. Неожиданный... Расскажите же тогда вашу велосипедную историю - ведь не все её слушали.
       -Что ж, - соглашался Енчик, - если не все...
       Буб Енчик поднимался со стула, который, конечно, стоял спинкой вперёд, обращёной к полукругу гостей, и начинал:
       -Вы должны знать, что один из видов моих путешествий - велосипедный. Я запасаюсь всем, что понадобится в дороге, - сменной одеждой, едой, водой... - прикрепляю рюкзак к багажнику сзади, сажусь на велосипед - и здравствуй, дорога! Здравствуйте, незнакомые холмы, озёра, деревья, скалы, пахучие ветерки, приятная усталость, отдых у воды, кувшинки, синекрылые стрекозы над ними...
       Синекрылые стрекозы над кувшинками действовали на слушателей волшебно: они расслаблялись, хотя сидеть, к примеру, на мортире, было неудобно, на лицах воцарялось мечтательное выражение и глаза затуманивались.
       -Если вы едете на машине, ваш удел - скорость. Она вами завладела, кроме неё ничего больше не существует. Скорость машины на ровном шоссе заменяет теперь красоту природы. Мимо, мимо, мимо - мимо всего на свете!.. Велосипедный же путешественник останавливается... нет, его останавливают усталость и красивые места. Их много: вот раскинул ветви старый дуб... Вот озеро поразило взгляд спокойствием широкой воды... Вот низина возникла перед глазами, наполненная синевой, и я долго стою над ней...
       Енчик проверяюще оглядывал гостей: все его слушали.
       -Так я и путешествовал однажды, останавливаясь где хотелось, отдыхая, любуясь видами пироды, но вот случилось непредвиденное. Дорога повернула, повернул и я и вдруг увидел: посреди шоссе стоят двое мужчин и преграждают мне путь. Третий выходит из-за куста на обочине... Я торможу, мне говорят, чтобы я слез с велосипеда, забирают, не заглядывая в него, рюкзак, смотрят на мою куртку и приказывают снять. Смотрят на новые башмаки и тоже приказывают снять. Все трое забираются вместе с велосиедом и другим моим имуществом на невысокий холм и исчезают в лесу. Я стою на дороге - босой, без рюкзака, без куртки, в кармане которой, кстати, был мой бумажник. Машинально ощупываю карманы спортивных штанов и обнаруживаю в правом единственную монетку - она будет участвовать в моем приключении...
       -Приключение только начинается! - восклицает тут адвокат Данкешон. - Так что внимание!
       До ближайшего поселения с десяток километов, печёт солнце, я иду пешком. Добирюсь до неё еле живой от усталости, с истёртыми в кровь ногами, умирающий от жажды - бутылка с водой была прикреплена к раме велосипеда.
       Наконец-то деревня, на её краю я вижу небольшую харчевню, чью-то машину во дворе, но главное - колодец! Достаю ведром воду, напиваюсь, вижу большой грецкий орех, тень под ним - валюсь на неё и засыпаю.
       Но ненадолго: меня кто-то будит. Я открываю глаза: надо мной - судя по усам и большому животу в переднике - стоит хозяин заведения. Лицо у него донелья расерженное, щёки подёргиваются.
       -Голодранец! - кричит он (это понятно: я ведь был в одних только потной майке и штанах, босой). - А ну проваливай отсюда! Здесь и земля моя, и дерево!
       -И тень, наверно, тоже ваша? - машинально, ещё не до конца проснувшись, спрашиваю я.
       -И тень, значит, моя! - кричит в запальчивости усатый. - А чья же ещё!
       Делать нечего: нужно вставать, хотя я смертельно хочу спать, и в самом деле убираться. Но куда? Куда?! И тут в моей голове мелькает отчаянная мысль, - отчаянная, она же и спасительная, как это и бывает - и я говорю хозяину харчевни:
       -Хозяин, раз и тень ваша, не могу ли я её купить?
       -Как это? - озадачивается х жадина хозяин. - Тень? Купить? Хотя... Раз и земля, и дерево... Она у меня... как ковёр, одним словом! Так сколько дашь?
       -Вот, - я достаю из кармана ту единственную монетку, которая осталась у меня после грабителей, серебряную, и отдаю ему. - Теперь тень моя. А земля и дерево, как и прежде, ваши. Извините, хозяин, я спать хочу. Высплюсь - и верну вам тень. - Тут же валюсь и снова засыпаю.
       -Хе-хе! - снова не выдерживает Данкешон. - Подождите, когда этот проказник проснётся!..
       Остальные гости только переглядываются, не зная, что ещё предложит им Буб Енчик. А Енчик уже продолжает:
       -Проснулся я от голода. Сел, огляделся. И увидел - во дворе стоит накрытый для кого-то - уж понятно, что не для меня - стол и два стула. На нём и кувшин с вином, и супница, и тарелки со вторым блюдом, пахнущим так, что у меня закружилсь голова. И что я ещё заметил...
       -Внимание, господа! - откликнулся на последнее Данкешон. - Внимание!..
       -И ещё я заметил, что тень от грецкого ореха к этому времени... накрыла стол. Моя тень, оплаченная серебром... Секунда на размышление - и вот я вскакиваю, подбегаю к столу, сажусь за него и начинаю уплетать всё, что на нём есть вкусного.
       Разумеется, тут же на крыльце появляется хозяин. Вместе с ним двое мужчин, чья машина стояла во дворе, для которых и был, вероятно, накрыт стол. Хозяин начинает кричать, размахивать руками, подступая ко мне всё ближе. А я, спокойно обгладывая гусиную ножку, говорю - но поглядывая на проезжих чаще, чем на хозяина:
       -Милейший! Не продали ли вы мне всего час назад тень от этого дерева за вполне доброкачественное серебро? Разве мне пришла в голову эта несусветная идея - торговать тенью? Признайтесь, это была ваша затея!
       -Ну, моя... - хозяин в полной растерянности. - Да ведь тень-то час назад всего с одеяло была...
       -Выросла, - отвечаю я, - выросла моя тень, как всё на свете. Вырастает же из цыплёнка курица, а из телёнка корова. И я обязан следить за своей собственностью, как вы за своей, - боюсь, как бы от неё кусок не оттяпали. Вот почему я последовал за ней и оказался за этим столом...
       Двое мужчин переглядываются и начинают улыбаться. Для них это - неожиданное дорожное приключение. Они ждут его продолжения.
       А я уже по-хозяйски оглядываю свою тень, очерчиваю рукой её границы и замечаю, что она вот-вот коснётся стены дома.
       -Обязан, - повторяю, - следить за своей собственностью...
       -Милейший, - возвращает мне моё обращение к нему хозяин харчевни, - а что если я откуплю у вас моё, так сказать, имущество? - И поглядывает на гостей, которые ждут-не дождутся окончания этой истории. - Верну вам и ваше серебро, и добавлю своего? Ведь она теперь, эта чёртова тень, действительно стала больше! Зачем нам с вами из-за неё тягаться?
       Я соглашаюсь, получаю из рук хозяина харчевни деньги, спрашиваю, где здесь почтовое отделение, магазины, раскланиваюсь с незнакомцами и двигаюсь в сторону центра посёлка. Гости садятся за стол, и один из них машет мне на прощание рукой. А хозяин исподтишка показывает кулак...
       Гости удовлетворённо вздыхают, откидываются к спинкам стульев и кресел, переглядываются, кое-кто даже похлопывает в ладоши. Все получили то, ради чего пришли "на Енчика".
       -Да, - вдруг вспоминает мастер Купаж, - ведь вы же хотели рассказать ещё и морскую истрию?
       Енчик оборачиваестя к мастеру.
       -Нк беспокойтесь. Я её не забыл. Ведь я тогда чуть-чуть... Впрочем, по порядку. Свою морскую историю я называю:
      

    Спасительное слово

      
       -Однажды во время морского путешествия,-- начинает Енчик, и все мгновенно замирают, пото­му что нет ничего интереснее, чем Енчиковы мор­ские рассказы, - мы с капитаном стояли на мости­ке и беседовали о светилах, по которым моряки определяют место корабля в море.
       Капитан говорил и говорил, а я ждал момента, когда смогу вставить хоть слово.
       А капитан увлекся. Он расхаживал по мости­ку, дымил трубкой, жестикулировал и, кажется, перестал даже меня замечать. Путеводных звёзд ровно 99, ясно, что рассказывать о них можно долго.
       И вдруг небо качнулось в моих глазах: я слиш­ком перегнулся, опираясь на планширь -- и полетел за борт.
       -Созвездие Стрельца имеет форму натянуто­го лука, - услыхал я на лету.
       Всплеск -- я начал быстро погружаться в мор­скую пучину. Башмаки тянули меня на дно.
       -Прощай, созвездие Стрельца, - сказал я горько, -- прощай, Енчик, прощай, Мускат...
       Но тут я заметил, что мои слова, заключенные в мелкие пузырьки воздуха, стремительно уносят­ся вверх. Я прикрыл рот. "В этом твое спасение,-- мелькнула мысль,- скорее решай, Енчик!"
       -Яисамсебяспасу-у-у-у-у-у-у-у! -- произнес я гром­ко, насколько это было возможно в воде, спаситель­ное слово. Пузырь вышел на славу!
       Я ухватился за него обеими руками и через минуту был вынесен на поверхность, где уже курси­ровала шлюпка.
       Капитан встретил меня на мостике.
       -Вот и вы, - сказал он, - я рад вас видеть живым, Енчик. Вода холодная? Так вот: созвездие Стрельца интересно еще и тем...
       -Я весь внимание, -- сказал я, снимая пид­жак, чтобы выжать из него воду...
       Когда вся компания отсмеялась и часы проби­ли одиннадцать, Буб Енчик спохватился:
       -Снова я увлекся! Опять меня разбранят зав­тра за ваше позднее возвращение домой! - Этой фразой Знаменитый Рассказчик предупреждал слу­шателей о конце интересного вечера. И хотя все знают, что будет еще одна история, - она прибере­гается под конец, - Енчика всё же упрашивают.
       -Ладно, ладно, - соглашается он, - расска­жу вам о том, как я однажды побоялся, что буду выглядеть смешным без шляпы...
       ...В одном из своих путешествий я встретился с удивительным народом - всебыли одинакового роста. Де­ти, вырастая, сравнивались с родителями, все ма­кушки были на одном уровне - ни на миллиметр выше, ни на сантиметр ниже. А правитель, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от остальных, носил высокие каблуки - и был выше всех на пять сан­тиметров.
       Моя же голова возвышалась над толпой; и как-то раз правитель вызвал меня к себе и предложил укоротиться.
       -Наверное, мы сделаем так, - рассуждал он вслух, глядя на меня, - снимем с тебя голову...
       -Чудесная идея, - поддержал я правителя,- но на чем же я буду носить шляпу?
       Правитель задумался.
       -Тогда, - решил он, - надо укоротить тебе ноги.
       -Тоже Неплохо, - приветствовал я его остроу­мие,-- но куда я дену все мои красивые носки?
       Правитель почесал затылок и посмотрел на по­толок.
       -Признаюсь тебе, Буб Енчик, мне никогда так долго не приходилось думать, - вымолвил он нако­нец, - но ничего другого, кроме отсечения, не при­ходит в голову.
       -Позвольте мне тогда уехать, - предложил я выход из положения. - Согласитесь, что без шля­пы и носков я буду выглядеть просто смешным!
       -Да, да, конечно, - обрадовался правитель, - это будет смешно. А мне, знаешь ли, не до смеха, ведь я очень-очень занятой человек! Уезжай, Енчик, так будет лучше!
       И я покинул этот удивительный народ и был рад, встретив на корабле людей, которые были и выше, и ниже меня. Прощаясь, я помахал прово­жающим шляпой, а потом крепко нахлобучил ее на голову.
       -Неужели и он недописан? - спросил я Кума, когда, уже ночью, мы возвращались домой.
       -Я думаю, он сам может кого-угодно дописать. По-моему, недосказана его история. Он, ви­димо, в чем-то должен ещё участвовать...
      

    Всё-равно-не-Бержерак

      
       Когда я увидел на следующий день у своего дома парня с огромным носом, я подумал, что он тоже жертва чьего-то мимолетного желания у ав­томата с газированной водой.
       Ну и нос, сказал я про себя.
       (Потом я узнал, что чудеса в Мускате случа­лись именно таким образом - они являлись без предупреждения. Иногда их не было по году, а то и по два, иногда же они сыпались как из рога изо­билия; и не было известно, где с ними столкнёшь­ся...)
       Итак, парень с огромным носом стучался в мою дверь. На боку у него была сумка, на голове - форменная фуражка, и я понял, что это почтальон.
       Почтальон протянул мне газету.
       -Спасибо, - сказал я.
       -Суета, - ответил парень.
       -Конечно, - согласился я, подумав, что он философ. - Всё суета.
       -Да нет, это я про газету, - сказал почтальон.
       -И я про неё.
       -Она так называется, - пояснил парень.
       -А... - Я развернул газету. Она действитель­но называлась "Суета".
       -Меня зовут Жером Покати, - сказал поч­тальон.
       -Очень приятно, - ответил я. - Алексей Добин.
       -Ну вот, вроде пока всё, - сказал парень. Нос у него был ошеломляюще велик. Наверно, на службе у него не всё ладно, неожиданно поду­мал я, на службе с подозрением относятся к людям с большими носами: от них всегда можно чего-то ожидать.
       В глазах моих, видимо, появилось сочувствие, потому что почтальон протянул мне руку.
       -До завтра, - попрощался он. Рука у него была большая, теплая, крепкая.
       -До завтра, - подтвердил я. Он пошёл, я долго смотрел ему вслед.
       Про нос Жерома Покати в Мускате говорят, что парень, похоже, вырастил его на дереве. Когда я услышал это, я не рассмеялся, - мне почему-то сразу же захотелось всё представить: и дерево, на котором рос нос, и Жерома Покати, снимающего нос с дерева и примеряющего его.
       Такова этого чудного объяснения удача.
       И я стал представлять, как все было...
       Жером Покати прозевал момент, когда нос надо было срывать с дерева, и нос, скажем... перерос. Цвета спелой айвы нос на дереве остался один. Все предыдущие разобрали. Ясно, кто пришёл пер­вым, тот выбрал себе самый красивый нос.
       А Жерому достался этот. Этот, похожий ско­рее на заготовку для носа, чем на нос.
       Жером сорвал его с ветки (вернее, он только притронулся, как тот сам свалился ему в ладонь) и подивился его величине и тяжести.
       -Ну и нос, - сказал Жером. - Таким гвозди заколачивать, а для красоты он не годится.
       Однако он приставил нос к лицу, чтобы - про­сто из любопытства - примерить его. А нос возь­ми да и прирасти в ту же минуту. Глянул Жером на нос сперва одним глазом, потом другим и ис­пугался за себя:
       -Вроде слона!
       А делать уже было нечего. Не отрезать же. Больно. Да и жалко: другого-то нет. А ждать год, пока другой вырастет, Жером не захотел.
       Стал он к носу привыкать.
       И на шкаф он им натыкался, и в стол тюкался, и стакан с чаем сшибал, и стекло в окне разбивал, а однажды даже дверью прищемил.
       Нос все терпел.
       И Жером проникался к носу все большим ува­жением.
       -Нос у меня что надо,- говаривал он. - Уж во всяком случае носопыркой его не назовешь!
       И Жером стал носить нос с гордостью, - как школьник новую сумку.
       А однажды нос спас его от смерти. Можно сказать: от верной смерти, потому что так оно и было.
       Некто поджидал кого-то на улице с дубинкой, а Жерому выпало идти этой улицей. Некто взмах­нул дубинкой, и лежать бы парню на земле, а может, и в земле, но сквернавец вдруг опустил ду­бинку и заорал:
       -А, это ты, Нос! Ну, благодари судьбу, что я тебя узнал, а то бы как раз укокошил!
       Подумав утром об этом случае, Жером понял, что благодарить он должен нос - теперь он ему обязан жизнью, собственному носу.
       С той поры он никому не позволял смеяться над ним.
       Здесь я должен сказать, что любой, завидев Жеромов нос, чувствовал себя свидетелем Собы­тия. Шутники считали своим долгом спросить у Же­рома - где он достал такой нос, большая ли там очередь и достанется ли им хоть по носу?
       -Достанется по носу, достанется, - отвечал обычно он и складывал здоровенный кулак, кото­рый у него весил никак не меньше носа.
       Но чаще всего парень отвечал улыбчивому гражданину вежливо:
       -Если хотите, если вам невмоготу, посмейтесь надо мной, над тем, что вы во мне увидите смеш­ного. А над ним, - Жером притрагивался к носу кончиком пальца, - нельзя. Есть на то свои при­чины. Нос вы лучше не задевайте.
       Был он широкоплечим парнем, так что смеять­ся, глядя на него, хотелось не каждому.
       Однажды перед Новым годом Жером никак не мог отвязаться от мальчишек, которые всерьез до­пытывались, в каком магазине он купил свой мас­карадный нос. Пришлось ему позволить потрогать нос; один мальчишка даже повисел на носу, чтобы убедиться, что он не поддельный...
       Нет ничего странного в том, что иногда Жером Покати ловил себя вот на какой случайной мысли: такой нос полагается чем-нибудь украшать. Крепят же звезду на верхушке новогодней ёлки, урашают флюгером конёк крыши... Но мысль все-таки была случайной - Жером это пони­мал, да и украшений для носа у них ещё не придума­ли, а вставлять кольцо или палочку по примеру папуасов он не решался, и нос оставался без зна­ков отличия...
      

    Жером Покати в армии

      
       Жерома Покати призвали в армию. Вот уж тут-то, подумал он, мы отличимся! (Он имел в виду се­бя и свой нос.)
       Командиры, увидев носатого солдата, восхищен­но сказали: "Молодец!" и стали совещаться, ку­да его определить.
       Пехотинца, согласились все, из этого солдата не получится: ни один противогаз ему не подойдёт. К тому же стоять в строю с таким носом, похожим на винтовочный приклад, а ещё, скажем прямо, - на насмешку над воинским строем, - неудобно и вооб­ще не положено.
       В разведке ему просто-напросто оттопчут нос враги.
       В самолете такой пилот не поместится. На флоте парень утонет... Куда же его напра­вить?
       -В артиллерию! - скомандовал один старый полковник, не спуская глаз с Жеромова носа.
       Тут всем показалось, что судьба Жерома Пока­ти решена наилучшим образом. Но взял слово гене­рал.
       -Этого солдата, - сказал генерал генераль­ским голосом, - я назначаю полковым поваром!
       Больше генерал не произнёс ни слова, но все одновременно подумали: "Так точно! У парня должен быть отличный нюх, значит, каша не под­горит, а лаврового листа в борщ он положит сколь­ко требуется..."
       Если бы генерал чуть-чуть отвернул полу мун­дира - я хотел сказать: объяснил бы, почему он назначил носатого солдата поваром, - открылось бы, что в тот день у генерала была изжога от обе­да, каким его угостили в полку. Этому событию и обязан Жером тем, что стал поваром.
       Сколько раз он обжигал и ошпаривал нос, по­ка не научился куховарить! На кончике носа у по­вара вечно красовалась звёздочка пластыря, и эта звёздочка походила на знак отличия, о котором он мечтал.
       Зато каша у него получалась замечательная! На плите она пыхала паром, как вулкан, а пахла так вкусно, что к кухне сбегались все солдатские собаки.
       А съесть тарелку его борща было всё равно, что съездить на неделю в отпуск.
       Про подливу же можно сказать, что запах её проникал всюду, солдатские желудки отзывались на него урчанием, которое скорее всего походило на июньский гром. На голодный и весёлый июнь­ский гром!
       Кончился срок службы Жерома, и командирам надо было отпустить солдата домой. Жерому По­кати незачем было оставаться в армии: принято считать, что в каждом солдатском ранце лежит маршальский жезл, - в Жеромовом ранце лежала поварёшка (военные зовут её чумичкой). Ему нече­го было рассчитывать на военную карьеру. В исто­рии не было ещё случая, чтобы повар стал мар­шалом. Да, к сожалению, Жерому нечего было рас­считывать на военную карьеру, и когда кончился срок его службы, он попросился домой.
       Но как отпустить хорошего солдата (а тем бо­лее, хорошего повара!), не наградив его? А какой медалью можно наградить повара?
       Все командиры согласились, что медаль "За храбрость" подойдёт к данному случаю: каждый из них видел, как бесстрашно совал повар свой нос в кастрюли и котлы, склонялся над сковородками, где шкворчал и брызгался маслом золотистый лук, и не боялся обжечься. В военной обстановке такой солдат не сплоховал бы, это точно!
       Командир, который вручал Жерому медаль, го­воря торжественные слова, не сводил глаз с его носа, и когда надо было приколоть медаль, он чуть было не приколол её к носу... а Жером, научившись подчиняться в армии, сам подставил командиру нос. Но все обошлось, медаль засияла у него на груди, и солдат поехал домой.
      

    Жером дома

      
       По дороге домой с Жеромом никаких приклю­чений не было, может быть, потому, что проводница посоветовала ему не высовываться из окна на ходу поезда.
       -Мало ли что может находиться возле железнодорожного полотна! - сказала она, глядя на его нос, как курица на жёлтый огурец - склонив голову.
       Всю дорогу Жером разговаривал с Дамой Чмок - этим именем он окрестил свою соседку по вагону. Эта дама красила губы, словно она... ну-ка сделайте вид, что вы собираетесь кого-то чмокнуть. А теперь гляньте на себя в зеркало. Вот так же - в форме чмока - были накрашены губы дамы. Казалось, она собирается всех перецеловать.
       Дама тут же узнала в Жероме военного, хотя он переоделся в штатское, и только о военном и во­енных и говорила, будто на свете все другие темы перевелись и будто в военном деле она что-нибудь понимала. Короче говоря, всю дорогу вёлся тот пу­стяковый дорожный разговор, который только отрывает от глядения в окно.
       Когда Жером приехал наконец домой и сошёл на перрон, он поклялся своим носом, что отныне не ответит ни на одно слово, которое произнесет дама, похожая на Даму Чмок. Лучше притвориться глу­хим!
       Дома он стал решать, куда ему пойти работать.
       Ему предлагали учиться на часового мастера, но в часовщики Жером не пошел: нос .помешал бы ему видеть механизм часов.
       По той же причине не стал он рабочим у станка.
       И шофером он не сделался: ни залезть под ма­шину, ни покопаться в моторе он не смог бы. К тому же каждый регулировщик уличного движения останавливал бы его машину - либо чтобы позна­комиться с таким интересным водителем, либо же предполагая неладное.
       Жерома Покати пригласили служить в полиции. Примерил он полицейскую фуражку... а козырек-то оказывается, не прикрывает даже трети его носа. Значит, не укроешься ни от дождя, ни от града.
       Ах, каким бы мог стать полицейским Жером! Загляденье! Но что поделаешь - нельзя же носить фуражку с козырьком величиной с навес над фрук­товым ларьком.
       А вот когда ему предложили стать почтальоном, он согласился. Шагать, насвистывая, по улице и разносить свежие газеты, журналы и письма - что может быть приятнее!
       И Жером надел почтальонскую форму.
       Нюхом чуя плохое письмо, почтальон преду­преждал адресата:
       -Неважные, кажется, сегодня вести... Но вы не огорчайтесь: другое письмо будет хорошим.
       Странно, но эти простые слова действовали как самые лучшие. Плохое письмо уже не было для человека неожиданностью - он был к нему подготовлен. И, встретив Жерома в следующий раз, человек благодарил его.
       Но больше всего почтальона любили Домашние Хозяйки. Поднимаясь по лестнице, он знал и что готовят за этой дверью и всю приправу, а главное - чего кушанью не хватает. Он звонил и говорил пример­но так:
       -- Вот ваша газета. Голубцы готовите? Убавьте огонь, хозяюшка, - это раз. Добавьте чуточку мас­ла - это два. И перцу подсыпьте - с полложечки. А через двадцать минут можно казан снимать с плиты и заливать голубцы сметаной... поверьте, я всегда так делаю!
       И Домашняя Хозяйка, едва успев сказать "Ой, спасибочки!", убегала в кухню, чтобы сделать всё так, как сказал ей почтальон.
       О его нюхе и кулинарном таланте ходили ле­генды.
       -Вот только нос у него чуточку великоват, - вздыхали все.
       Чуточку!
       Как пахнут лестницы многоэтажного дома по субботам! У каждой площадки свой запах. А иной - тот властвует на всех этажах!
       Вот "запах, придающий скорость ногам, -- крас­ного борща. Вот вызывающий слюну -- жаркое с чесночной подливой. Вот учащающий дыхание -- жареные перцы. Раздувающий ноздри -- уха...
       Жером спешил раздать почту и со всех ног ле­тел домой, чтобы... чтобы... всыпать в кипяток бурые крошки из бумажного пакета с надписью "Суп с вермишелью". Ему некогда было пригото­вить себе вкусный обед! Чуть он располагался с кастрюльками и сковородой, как прибегали с поч­ты': "Жеромчик, голубчик, телеграммы!"
       Телеграммы надо было доставить немедленно - мало ли что в них говорится!.
      

    Жером женится

      
       И Жером Покати решил, что ему пора женить­ся.
       (Конечно, жениться он решил не только потому, что ему хотелось каждый день есть Домашний Суп; Жерому стало очень грустно приходить в комнату, Где-Никого-Не-Было, Где-Его-Никто-Не-Ждал. Ес­ли сравнить грусть, которая называется "В моей комнате никто меня не. ждет", с обыкновенной тос­кой по Домашнему Супу, то, честное слово, Домаш­ний Суп проиграет. Не в нём, оказывается, дело.
       Мужчине с Очень Большим Носом трудно най­ти невесту. Всякая девушка хочет иметь красивого мужа, а не такого, про которого подруги будут го­ворить, что он похож на африканскую птицу марабу.
       Надо же было бедняге влюбиться в девушку, которая писем и телеграмм получала больше, чем кто-либо, кому он приносил почту. Она получала их каждый день, но именно поэтому Жером каждый день с ней виделся.
       Девушку звали Зинна.
       Жером стал ухаживать за девушкой Зинной, а та, заметив ухаживание, начала над ним посмеи­ваться.
       Он звонил, она открывала. И кричала в комна­ты:
       -Мама! Вешалку принесли! Ты заказывала? - Потом она, будто только что узнав почтальона, извинялась: -Ах, простите, пожалуйста, это вы? Что, мне опять телеграмма? Давайте её сюда.
       Девушка Зинна читала телеграмму, потом показывала её почтальону:
       -Видите? Опять поцелуи. Скоро мне некуда будет их девать... До свидания!
       Он приходил снова и снова звонил. Девушка открывала. И неожиданно захлопывала перед ним дверь.
       -Вы ошиблись адресом, - говорила она через щелку. - Цирк через два квартала отсюда. И по-моему, клоуны там уже не нужны, у них полный комплект!
       Жером никогда не сердился, потому что девуш­ка Зинна всякий раз, пошутив, улыбалась ему на прощанье - может, только для того, чтобы не очень обидеть терпеливого почтальона. Улыбалась же она так, что и в темноте, наверно, было видно её улыбку.
       Шуткам девушки Зинны не было конца. Она, ко­нечно, поняла, что Жерому хотелось бы на ней жениться, и стала называть его "мой долгожданный принц".
       -Когда мы с тобой поженимся, мой принц, -- говорила она ему, - я буду вешать на твой нос белье для просушки. Согласен?
       -Еще бы, - отвечал Жером. - Ты это очень хорошо придумала. Значит, у меня будет находчи­вая жена!
       Девушка немного сердилась, оттого что шутка оборачивалась против неё, и придумывала ещё кое-что:
       -А на Новый год, - говорила она, - елку мы будем ставить на твой нос, мой долгожданный?
       -Согласен, - ответил Жером. - Но что, если елка свалится, когда ты подойдёшь поцеловать ме­ня?
       Девушка фыркала и убегала, а почтальон, улы­баясь, уходил по своим делам.
       Девушка Зинна думала, что оставит Жерома Покати с носом, но не тут-то было.
       Сколько она напридумывала насмешек про нос, нельзя перечислить. Жером все вытерпел. Стойко­сти он учился у своего носа, а тот, как вы помните, был терпелив.
       Однажды весной девушка Зинна, отворив поч­тальону дверь, спросила его почти .серьезным то­ном:
       -А скажи мне все-таки, Жером, отчего у тебя такой большой нос?
       -Я вырастил его на дереве, - сказал тот. Девушка расхохоталась:
       -Ну и шутник же ты! А теперь скажи: раз у тебя такой талант, почему же ты не стал садовни­ком?
       -Потому, моя милая, - ответил Жером, глядя девушке прямо в глаза и улыбаясь, - что тогда у каждого парня был бы такой же красивый нос, как у меня, я б тогда не выделялся, и ты б меня не по­любила!
       -Откуда ты взял, что я тебя люблю? -- рас­сердилась девушка Зинна. - Вот уж нет так нет!
       -Нет? Тогда до следующего свидания! - ска­зал Жером и стал спускаться по лестнице. Он огля­нулся и увидел, что девушка Зинна смотрит ему вслед.
       -А ты говоришь, что нет, - сказал он ей. - Скоро я приду делать тебе предложение.
       -И останешься с носом! -- крикнула девушка и хлопнула дверью.
       -Конечно, - сказал Жером, стоя уже в одиночестве. -- Конечно, я останусь с носом. С моим но­сом. Куда он денется! - И Жером потрогал свой нос и убедился, что тот крепко сидит на месте.
       В это-то трудное для Жерома Покати время, время, полное вздохов, хождения дома из угла в угол, даже стонов, растирания лба (и потирания носа), он снова появился у меня и, как мужчина мужчине, рассказал, что его заботит. Он признался, что любит одну девушку, но боится, что она так и не ответит на его любовь, а для него это равносильно смерти.
       -Я начал писать ей стихотворение, - сказал он, сильно-сильно смущаясь, - говорят, что стихи по-особому действуют на женский пол. Но, понимаешь, в этом деле я не мастак. Может, поможешь мне? - И Жером протянул мне листок бумаги, на котором была написана одна-единственная строчка: "Нёс почтальон телеграмму...". На остальном белом поле были неумело нарисованы в профиль женские головки и угрюмый парень с огромным носом.
       Я тоже не был мастером в написании стихов, но всё же пером как журналист владел, и взялся помочь бедному влюбленному. Вместе мы написали стихотворение...
       Всё ещё была весна, и вовсю цвела сирень, ког­да девушка Зинна получила письмо без обратного адреса. Она нашла его в своем почтовом ящике. В конверте лежало стихотворение:
       Нёс почтальон телеграмму
       Со ста поцелуями сразу.
       И вот он о камень споткнулся,
       Споткнулся -- и наземь упал.
       Рассыпались сто поцелуев,
       Как сотня блестящих копеек!
       Как сотня душистых фиалок!
       Как сотня вкуснейших конфет!
       Рассыпались -- в пыль покатились,
       И их уж собрать невозможно:
       Ведь то, что в пыли побывало,
       Совсем уже не поцелуй!
       Он встал, отряхнул рукава он...
       Он вдруг широко рассмеялся!
       Смеялся он, верно, с минуту,
       А после опять зашагал.
       Принёс телеграмму -- и что же?
       Вручил он все сто поцелуев,
       Все сто, ни одним не ошибся,
       Все сто кому надо вручил.
      
       Девушка читала стихотворение, и в это время раздался звонок. В дверях стоял почтальон.
       -Интересно, - сказала девушка Зинна. - Не­которые поэты воображают, что они знают всё, а пишут с такими ошибками, что просто ужас!
       -Где ты нашла ошибку? - спросил Жером.
       -Вот здесь, - и она показала листок со сти­хотворением. - Как можно ВРУЧИТЬ сто поцелу­ев! Ведь ВРУЧАЮТ РУКАМИ - а что это за по­целуи, которые вручают! Тут должно быть другое слово.
       -Но такого слова нет!
       -Что же делать? -- спросила девушка Зинна.
       -А вот что, - сказал Жером и поцеловал её.
       -Лучше бы ты принёс мне конфеты или фиал­ки, -- сказала девушка Зинна.
       Но было ясно, что говорит она просто лишь бы что-нибудь сказать.
       Так девушка Зинна стала женой Жерома Пока­ти. Он победил.
       Скоро она привыкла к его носу и не считала даже, что он велик или некрасив. Наоборот! Носы же всех остальных мужчин казались ей малюсенькими.
       -Разве это носы? - говорила Зинна. - Носо­пырки! Вот посмотрите, что я считаю носом!
       Жером подмигивал жене, и она знала, что он хо­чет этим сказать: напомнить то время, когда она насмехалась над его носом. Тут Зинна немного оби­жалась - ей казалось, что такого времени не было никогда, Жеромов нос ей всегда нравился, и она всегда считала его приличным носом, нисколько не похожим на вешалку...
      

    Что такое нос для мужчины

      
       Но что такое нос для мужчины? Я, может быть, не ошибусь, если скажу, что он зовёт его вперёд, как рыцаря влекло в неведомые дали выставленное копье, как бушприт зовёт корабль в поход.
       Так и Жером Покати - он стал думать с неко­торых пор, что ведь не причуды ради природа на­градила его большим носом!
       Итак, вперёд!
       Вперёд... но куда именно?
       Старые военные, видя носатого парня в почта­льонской форме, неодобрительно качали головой. Им хотелось окликнуть его и строго спросить - почему он, собственно говоря, не в армии. Им каза­лось - и это необъяснимо, - что человек с таким носом должен быть военным.
       Вот так однажды и отчитал почтальона какой-то старичок в брюках с лампасами прямо на улице, при всех:
       -Позор! - кричал старичок, тыча пальцем в почтальонскую сумку и топая ногами.
       Жером Покати стоял красный как рак и руки держал по швам. Он чувствовал, что гнев старичка справедлив, но ничем не мог ему помочь. В военные ему идти было поздно, да и не расскажешь же про поварёшку в солдатском ранце...
       -Кто сейчас знаменит? - говорил мне при встрече Жером Покати. - Спортсмены, спелеоло­ги, альпинисты - только не почтальоны. Наши имена выплывают на поверхность совершенно слу­чайно. И никто не старается запомнить услышан­ное имя; о сенсации же говорят так: "На какого-то почтальона, кажется, это было в Австралии, напал крокодил. Почтальон с ним долго боролся, убил, а в желудке, можете себе представить, обнаружил огромный алмаз...". Они не понимают, что у почта­льона из Австралии никогда не будет больше воз­можности прославиться.
       Надо согласиться, что в таком деле, как мое, мужество, если оно есть, пропадает зря. Оно в этом деле просто лишний груз. Его надо оставлять дома, а то оно протрёт карман...
       Так рассуждал Жером Покати и приходил к выводу, что:
       -Время от времени надо делать настоящие вещи, и тогда всё будет в порядке - и настроение, и присутствие духа!
       И вот - случилось. (Я снова кое-что сделал для это­го.)
       Однажды на почту к Жерому Покати пришли трое... Они предложили ему сниматься в кино! В роли Сирано де Бержерака. Почтальону дали про­читать героическую комедию Эдмона Ростана про носача, смельчака и поэта Сирано, и тот ему очень понравился. Играть его, должно быть, одно удо­вольствие, особенно, если нос у тебя, настоящий, а не накладной. Характер Сирано так и входит в те­бя с каждой фразой...
       Но... в киноартисты Жерома не пустила жена. Она сказала:
       -Или я, или они!
       Зинна имела в виду поклонниц, которые сразу же объявятся, как только её Жером станет знаме­нитым.
       И... и... и... И что? И ничего!
       Жером выбрал Зинну и отказался от роли Си­рано,. носача, смельчака и поэта.
       Киношникам он ответил скромно (Зинна стояла за его спиной):
       -А если у меня не хватит таланта на эту роль? Меня тогда навсегда прозовут, Всё-Равно-Ие-Бержерак, а это мне будет ой как обидно. С моим-то носом -- и Не-Бержерак! Представляете?
       И Жером Покати остался, как и был, почтальо­ном. Вспоминая же, как его приглашали в киноар­тисты, он гордился, что отказался тогда. Не каждый на это способен! И потом, кто знает, может, у него есть талант актера!
       Предполагать, что у тебя есть талант актера, что он всегда под рукой, очень приятно...
       А что дальше?
       Жером Покати служит почтальоном и не веша­ет носа. Он верит, что настоящее дело еще встретит­ся ему по дороге. И уж тогда он не оплошает! Он себя покажет!..
       Если Зинна, его жена, позволит.
      
       Прошло ещё несколько дней, и мне захотелось домой. И хотя у меня появились здесь дру­зья - я захаживал к Енчику, у меня бывал Кум Каролю, я встречался с Жеромом Покати, - всё равно мне захотелось домой. Я сказал об этом Ку­му.
       -Ничего не может быть понятнее, - ответил он. - Домой - это поймет каждый. Надеюсь, вы ненадолго? Я хотел сказать, вы нас не забуде­те? - Кум показал рукой на сад, на комнату (мы стояли в той же комнате с окнами в сад), на себя. - Понимаете, - говорил Кум, - я хотел ска­зать даже больше, вот так: мы вам нужны? Вы-то нам понадобитесь, вероятно, и для более серьез­ных дел, но... мне бы очень хотелось, чтобы мы вам тоже были нужны...
       -Кум, - я положил руку ему на плечо, - ко­нечно, Кум... Я уже и не знаю, как бы я мог без вас, - как я мог без вас раньше.
       -Спасибо, - сказал Кум. - Идёмте, я вас про­вожу.
       Он проводил меня до того самого места на бу­лыжной мостовой за городом, где я с ним встретил­ся впервые.
       -Ну... а что нужно, чтобы попасть туда? - спросил я.
       Кум усмехнулся.
       -Пожалуй, это самое лёгкое. Чтобы попасть к нам в первый раз, вам понадобился целый букет обстоятельств... А чтобы очутиться дома, достаточ­но лишь... слегка огорчиться. И вы- вернётесь, так сказать, на грешную землю. - Кум снова усмех­нулся. - Вспомните что-нибудь огорчительное оттуда...
       Я держал его руку в своей, когда он ещё произ­носил слово "огорчительное", как передо мной - само собой - появилось лицо моего начальника - он, кажется, окликнул меня - я почувствовал ры­вок, головокружение... и вот я снова стою на мокрой улице. Порыв ветра швырнул в меня горсть холод­ных капель, протащил по луже желто-зеленый лист платана, - я был дома. Кто-то посмотрел на меня не то удивлённо, не то сердито - меня словно ве­тром принесло - и я пошёл домой, застегивая паль­то, поднимая воротник, пряча голову в плечи.
       Мне казалось, что с того дня, когда я перепрыг­нул через трещину на асфальте, прошло недели две - да, почти две недели, - а здесь шёл всё тот же дождь и ничего не изменилось.
       В подъезде, не решаясь выйти, стояла женщи­на.
       -Простите, какое сегодня число?
       -Четырнадцатое, - бросила она, занятая на­блюдением за дождём.
       Я был в том же дне. Я шел с работы. Но, боже мой, сколько у меня было на этот раз всего, о чем можно вспоминать и думать! Мне даже захотелось, немедленно вернуться, я даже остановился...
       Дома было всё в порядке: грела батарея, всё так же стояли на полках книги, на столе лежали вразброс бумаги, у дивана на полу валялись книги, которые я читал вчера (вчера?) перед сном....
       Назавтра я пошёл на работу: и на работе всё было в порядке. Почти всё, как бывает обычно.
       О Мускате я помалкивал.
       Помалкивал, но был полон им.
       Настроение за день меняется, как цвет раство­ра у химика в реторте.
       Вот оно ясное и прозрачное.
       С крупинкой очередного добавления цвет изме­нился: раствор стал, допустим, непрозрачно-жел­тым.
       Потом - красным.
       Потом - вдруг - фиолетовым.
       А с последней - критической - крупинкой (внешне безобидной) раствор враз помутнел и поте­рял цвет; жидкость забурлила, запенилась, мерзко запахла, и стал выпадать осадок.
       Химик эту гадость выльет, промоет колбу и нач­нёт всё сначала.
       Но попробуй-ка то же сделать с настроением!
      
       ...Такую иногда бяку заполучишь в душу, что жить не хочется!
       И трудно самому всё время быть справедливым, и я, взяв грех на душу и каясь и не каясь, и уставая от этой маеты, счастливо вспоминал, что у меня есть город Мускат.
       В Мускат хочется, как хочется зимой лета, как хочется леса, как хочется моря.
       Несколько дней я ходил на работу, и когда мне стало казаться, что Муската не существует, я по­шёл к трещине на асфальте. День был снова ветре­ный, но холоднее. За ночь все лужи застеклило, к вечеру опять примораживало.
       Я подошёл к черте. Если б я хорошо знал гео­графию, я сказал бы, на какую реку похожа трещи­на на асфальте - на Енисей, на Амазонку или на Миссисипи. Возможно, ни на какую. Просто я ме­длил, разглядывая её. Я боялся, что переступлю и окажусь за ней, но на том же асфальте. Это было бы страшно.
       Сердце забилось сильно, у меня появилось чув­ство, какое бывает перед прыжком через ров или с большой высоты, я занёс ногу над трещиной, закрыл глаза и шагнул. Я даже, по-моему, пригрозил в отчаянии: "Не дай бог, если..."
       Я стоял на булыжной мостовой. Осенний сияю­щий день сходил уже к вечеру. Я снял пальто и шляпу и легко и быстро пошёл к Мускату, очерта­ния которого были мне уже знакомы.
       Я только подумал, что на языке современной фантастики это место на мостовой называли бы каким-то там люком...
       Из первого же телефона-автомата я позвонил Куму Каролю. Он мне очень обрадовался. Он не ожидал, кажется, меня так скоро, и мне даже ста­ло неловко.
      

    Снова Енчик

      
       Поздно вечером я пошел в порт.
       Острый запах моря, маяк, силуэты судов у причалов, подвижные огни над водой и отражение их в чёрной масляно плещущей воде, звоны, скри­пы, музыка, доносившиеся с кораблей (они кажутся особыми, из другой жизни, непохожей на твою), близость огромного темного и немного страшного моря, - и я понял, какая это роскошь -- позволить себе пойти ночью в порт.
       Одному.
       Это было самое нескучное одиночество, более того - оказалось, долгожданное, даже скажу - чем-то плодотворное.
       Мелочь, крошево мыслей, суета дня топтались где-то там, позади, перед входом в порт. Я долго стоял у причала, слушая звуки порта, вдыхая его запахи.
       Ни о чём особенном я не думал, но мне было хо­рошо видеть перед собой порт - ворота в Море, в Новое, в Завтра.
       И когда захотелось посидеть и я поискал глазами кнехт, и увидел кнехт недалеко от себя, а на нём сидящего человека, я, видимо, насытив­шись уже одиночеством, решительно направился к нему.
       Я шаркнул подошвой, чтобы сидящий узнал о моём присутствии, - он обернулся.
       -С приездом, - услышал я. - Садитесь ря­дом. Будете курить?
       Это был Енчик!
       -Спасибо, Енчик, - сказал я. - Давайте ва­ши сигареты.
       Лучшего собеседника не могло и быть!
       Некоторое время мы курили, курили молча, за­меняя одинаково неторопливыми движениями ру­ки с сигаретой и общим наблюдением за огнями на воде те обязательные слова, которые должно произ­носить при встрече. Потом настал черед говорить, и Енчик начал (он сперва усмехнулся и лишь затем начал):
       -Вы тоже, наверно, привыкли к тому, что я рассказываю всё только веселые истории?
       -Я как раз ожидал, что вы расскажете, наконец, грустную, - ответил я. - По-моему, к этому шло.
       Енчик склонил голову набок, словно проверяя услышанное.
       -Тогда нам обоим повезло: на сегодня у меня только грустное.
       -А вам хочется рассказывать? Может, просто поговорим? Или помолчим?
       -Нет. Я привык рассказывать. Мой разговор - это рассказ. Все остальное для меня неинтересно. Но если вы...
       -Что вы, Енчик, - я слушаю!
       -Это случилось... - начал Буб Енчик обычным для себя голосом, - это случилось... не так далеко отсюда.
       Я искал дом моего нового приятеля и долго плу­тал узенькими переулками, пока не попал на пря­мую незнакомую улочку с высокими каменными заборами. Я пошёл по ней, не видя никого, чтобы спросить, я шёл наудачу.
       Улица окончилась тупиком. Я остановился пе­ред высокой стеной с плотно пригнанной железной дверью. Я почему-то не повернул назад, а стоял и смотрел на дверь. Я раздумывал, что же мне делать дальше.
       И вдруг дверь заскрипела! Она стронулась с места и... стала падать на меня. Не отворяться, а падать, но медленно, как... Дверь, Алексей, падала или, вернее, опускалась, как средневековой опускной й мост навстречу рыцарю, стоящему перед ним.
       Енчик покосился на меня - не улыбаюсь ли я ненароком. Я не улыбался.
       -Я увидел: на меня выезжает, укреплённый на двери, нацеливается, растягивая гармошку, огромный фотоаппарат! Я не двигался с места, глаз фотоаппарата, играя раду­гами, гипнотизировал меня. Мне стало страшно, но я словно врос в землю, застыл.
       Аппарат остановился, подержал меня под прице­лом... Клац!
       Меня кто-то подхватил, перевернул вверх тор­машками, швырнул в глаз фотоаппарата, который каким-то образом расступился передо мной, и в то же мгновенье я оказался лежащим на земле.
       Я поднял голову: я находился по ту сторону стены. Аппарат складывался сам по себе, дверь, очевидно, закрывалась.
       Я почувствовал, что со мной не всё в порядке. Я осмотрелся, пощупал себя... Алексей, вы не пове­рите - я стал плоским!
       Я лежал на земле плоский, как лист фотографи­ческого картона, как игральная карта, как всё пло­ское на свете.
       Я попытался встать, но ветер швырнул меня вниз.
       Теперь я должен буду приспосабливаться к лю­бому ветерку, сделал я первый вывод.
       И стал размышлять дальше. Я лежал на спине (я был "снят" анфас), смотрел в небо (надо мной проно­сились обыкновенные белые облака) и думал.
       Ходить мне придётся всё время боком. Бочком. (Я буду похож на крадущегося вдоль стены чело­века - ну-ну...).
       И вот ещё что: какое у меня сейчас выражение лица? Что на нём написано? А вдруг оно было в тот момент, когда я пролетал сквозь фотоаппарат, испуганным, как у воришки, застигнутого врасплох? Или просто глупое? Ведь я не знал, что со мной произойдёт, я не подготовился... Что если аппарат перебросил меня сюда случайно, а здесь у всех на­дутые чванные рожи - фотоаппарат не был для них неожиданностью, - и я со своей испуганной физиономией буду среди них... ну, вы понимаете.
       Да и быть плоским, ходить боком, носить на лице раз и навсегда написанное выражение - этого для меня предостаточно, чтобы сказать: я пропал. А когда я подумал, что плоскими скоро станут и мои ощущения, мои мысли, мои шутки, мое сознание, я похолодел. Я заледенел - вот словно поточнее...
       Вдруг я почувствовал, что меня берут; фото­графию Буба Енчика кто-то взял двумя пальца­ми - я совершил перелёт. Меня стали вдвигать в ряд других фотографий в длинном ящике, и я ус­лышал голос:
       -Дьявольщина! Этот где-то успел покоробить­ся!
       -Который?
       -Да новенький же! Глянь-ка - ну и вытара­щился он!
       -Нда-а... Слушай - а не выкинуть ли нам его? За такого не похвалят.
       -И в ряд не влезает...
       -Выкинь. Олух, сразу видать.
       -Так и сделаю.
       Я снова совершил перел-т и шмякнулся - я шмякнулся, Алексей, потому что у меня вновь поя­вилось тело, - оземь. Я вскочил и побежал по ули­це с высокими заборами не оглядываясь. Я мчался как спринтер, я летел, будто за мной гнались с со­баками.
       Я опомнился только когда выбежал на широ­кую людную улицу. Я отряхнулся, оглянулся, я вздохнул - глубоко, глубоко - и пошагал. Я шёл и гримасничал: я улыбался, изображал на лице пе­чаль, гнев, усмешку, презрение, боль - всё что угодно, но больше - радость.
       Енчик вдруг рассмеялся. Он захохотал и повер­нулся ко мне весь, положил большие свои руки мне на колени.
       -А знаете, что спасло меня от того длинного ящика, от той чёртовой картотеки, в которую ме­ня вдвигали и не вдвинули? Ни за что не догадае­тесь!
       -Что, Енчик?
       -Моя сутулая спина! Из-за неё я не втиснулся в ряд! Поняли теперь?
       Енчик все шлёпал и шлёпал ладонями по моим коленям, мы оба хохотали.
       Раскачивались, посмеиваясь вместе с нами, огоньки на мачтах, плясали, покатываясь со смеху, огни на воде - всё смеялось вокруг, и смеялась, плеща в мол, волна.
       И я ещё раз подумал: какая это всё-таки рос­кошь - позволить себе пойти ночью в порт.
       -Енчик, - вспомнил я всё же, - но ведь вы обещали рассказать грустную историю!
       -Она и есть грустная, - ответил Енчик. - Даже очень. Разве вы не заметили? Ведь тот ящик, в который я не втиснулся, был, возможно, началом моей карьеры! - И Енчик снова, великолепно, на весь ночной порт расхохотался.
      
       -Вам уже рассказывали про остров Гри­золь? - спросил Енчик немного погодя.
       -Я слышал несколько раз: Гризоль, Гризоль, но все никак не довелось спросить про него. Это интересно?
       -Удивительно, что вам не рассказали о нём в первую очередь. Доставлю себе удовольствие... Честное слово, это удовольствие - рассказывать про остров Гризоль. Сейчас вы поймете почему.,
       Вам должно быть знакомо настроение "хочется-куда-нибудь-уехать". Оно знакомо всем. Только, может быть, не в равной степени. Некоторые так всю жизнь и ездят с места на место, другие скрепя сердце сидят дома. Но время от времени сорваться с места хочется всем.
       У нас бывает, что кто-то объявляет домашним:
       -Баста! Время ехать на остров Гризоль!
       И никто не уговаривает его, остаться. Все пони­мают: раз время, значит, время. Надо ехать. Дела отодвигаются, долги откладываются на неопреде­ленный срок. Бастующий (вы заметили, что корень этого слова и есть "Баста!"?) собирает чемодан.
       С этого момента он уже не здесь. Глаза его не видят окружающего, они уже где-то, где-то там.
       Путешественник садится на пароход. Ему не терпится, когда судно отчалит. Он смотрит на про­вожающих и страдает. Ему хочется движения, а пароход всё ещё стоит. Он жаждет движения. Не того, что похоже на беличье в колесе, а иного, которое оторвёт его от старого берега и перенесёт к новым землям. Куда он ступит как открыватель. Куда он шагнёт другим человеком... Ну, конечно, конечно: я знаю, о чём вы подумали. Повсюду мы таскаем - как улитка свой домик - дом своих мыслей и взглядов, - об этом?
       Я утверждаю: в путешествии мы обновляемся! Вместе с новыми землями и новыми красками к нам приходят новые мысли: старый дом рушится, и мы строим на его обломках новый.
       Для путешественников у нас есть остров Гри­золь.
       Никто из моряков не знает его долготы и ши­роты - он лежит где-то между Мускатом и Купатом. По-моему, он дрейфует. На Гризоле происхо­дит всё, что не может произойти у нас.
       (Когда пароход уже отчалил, путешественник показывает друзьям на свой чемодан, говоря этим, что привезёт его полнёхоньким, набьёт его ново­стями доверху...)
       Капитан никогда не знает, на какой миле он встретится, и объявляет об острове, когда он уже виден всем на борту, когда сомнений нет:
       -Остров Гризоль на траверзе!
       Капитанова объявления всё равно ждут и, услы­шав, разражаются аплодисментами и криками:
       -Остров Гризоль!!! - и толпой бегут к борту. На остров глядят с восхищением и надеждой.
       Большинство пассажиров едет в Купат (или в Мускат из Купата), так что на счастливчика, ко­торый садится в шлюпку, смотрит весь корабль. Он машет всем рукой:
       -Счастливо оставаться!
       Оставаться!..
       Через какой-то месяц, снова встретившись с ос­тровом, корабль берёт путешественника на борт. Он, загоревший и окрепший, смотрит на всё каким-то чужим и странным взглядом. Он словно с трудом узнает пароход, знакомых моряков. Он удивлённо принюхивается ко всему, недоверчиво трогает планширь, краску на переборках, ручки на дверях кают...
       -Ну, - спрашивают его, - что там было? Этот вопрос возвращает путешественника на зе­млю.
       -О-о, - говорит он, - что там было!..
       Остаток пути проходит в рассказах.
       Что же там было? Я повторю: всё, что не может случиться в Мускате или Купате, - а этого не пе­речислить.
       Остров Гризоль каждый раз другой, там может произойти и то и это. Надо ли говорить, что боль­шинство моих рассказов я привёз оттуда!
       Знаете, почему я сегодня сижу здесь? Ко мне подступает мое любимое настроение "хочется-куда-нибудь-уехать". Вчера, засыпая, я увидел вдруг Гри­золь. Не сегодня-завтра я достану свой чемодан...
       А вы? Какое настроение у вас? Может, то же, если вы здесь? Тогда не раздумывайте. Поезжайте! А вдруг кораблю встретится остров Гризоль?
       Мы возвращались домой вместе. Прощаясь, я уже знал, что завтра еду в Купат.
      

    Я еду в Купат

      
       Пароход отошел в 18.30; я стоял у планширя и махал широкоплечему и худощавому Енчику и тол­стяку Куму. Потом они вместе пошли домой, а я зава­лился в шезлонг и стал смотреть на берег.
       Темнело быстро, будто кто-то гасил день с по­мощью реостата.
       Спал я на палубе, в том же шезлонге - не хо­телось уходить в душную каюту.
       Надо мной долго качались слева направо звёз­ды, рядом с собой я слышал негромкие густоголосые ночные разговоры, кто-то проходил мимо, кого-то разыскивая, наклонялся, заглядывая мне в лицо, и шёл дальше, кто-то долго стоял у борта, смотря в темноту, вёе было так, как бывало уже не раз, когда я уезжал в отпуск...
       Ветер посвежел, похолодало - и я достал из чемодана, которым меня снабдили, плед, закутал­ся в него. Звёзды всё качались слева направо, оста­ваясь на месте.
       Я стал вспоминать, что говорили мне о Купате Кум Каролю и Буб Енчик.
       Кум. Купат... Это штучка.
       Енчик. Хм. Пожалуй. Он иной.
       Кум. Хотя колбасники хорошие ребята.
       Енчик. Там совсем недавно был король.
       Кум. Теперь глава Купатз выборное лицо.
       Енчик. Кумпол. Его зовут Кумпол. А король...
       Кум. Он в изгнании. По традиции сказочников, автор наградил его множеством дурных и смешных черт, от которых бывший король по сей день не мо­жет избавиться. Одна из них...
       Енчик. ...привычка к аудитории. Это был обык­новенный бутафорский король по имени Хелиантус, который очень любил говорить. Если можно, мсье Каролю, об этом расскажу я. Итак, он любил гово­рить. Произносить речи. У него была лужёная глот­ка. И чем больше была аудитория, тем больше рас­палялся король. Речи - это было единственное, что ему нравилось. И однажды слушатели не выдержа­ли и тут же, не сходя, как говорится, с места, ли­шили короля трона. И вот что было дальше. Однаж­ды король-изгнанник проходил мимо поля подсол­нухов. Поле было справа, а солнце было слева. Король случайно глянул на подсолнухи и восклик­нул:
       - Вот это аудитория!
       Он остановился, встал на камень и произнес речь... кажется, о том, что не может быть всё поте­ряно, даже для короля, если голова у него осталась на плечах.
       С тех пор он зовется королём подсолнухов. Он сторожит поле от воробьёв и тем зарабатывает се­бе на хлеб. А в свободное время он поднимается на камень и произносит какую-нибудь речь, - а под­солнухи послушно кивают своему королю голо­вами...
       Кум. Ну, не все, конечно, так, как рассказал наш остроумный приятель...
       Енчик... Ладно, ладно, мсье Каролю, разве это так уж важно...
       В Купате я поселился далеко от города, рядом с морем. Здесь тихо; берег - скалы, а под ними галечная полоса. Обломки скал на гальке, обка­танные волной...
       ...Волна выходит из моря крутошеей лошадью с белой гривой. Она взбирается на гальку, словно волоча за собой тяжелую ношу. Вырастая все больше, зеленея, стекленея, храпя, не дойдя до суши двух шагов, вдруг спотыкается и грохается на камни и разбивается на тысячи зеленых осколков и брызг. И вот другая взбирается на гальку...
       На берег приходит старик в белом полотняном костюме; сидит на камне, подперев голову руками, задумчивая девушка - она часами смотрит в мо­ре; ныряют за крабами мальчишки с самодельны­ми острогами. Я устраиваю ложе из плоских кам­ней и, быстро уставая на солнце, засыпаю.
       Волна ударяет в камень сильнее, меня обдает брызгами - я открываю глаза. Всё тот же старик, всё та же девушка, которая всё так же смотрит в море, - я долго не могу понять, где я. Кажется, просто в Крыму.
       Мне хочется спросить у девушки, о чём она ду­мает, может быть, помочь ей, но я вовремя остана­вливаю себя, понимая, что всё равно ничего не смо­гу сделать. Некоторые вещи дописать невозможно, да и, вполне вероятно, я не пойму того, что нужно этой девушке.
       Странная вещь: я считаю, что могу разобраться во всём, если мне, конечно, сносно объяснят. Но однажды ты мне сказала, что этого я не пойму. Я удивился, не поверил тебе; прошло нес­колько лет, и я, вспомнив тот разговор, впервые подумал, что ты была права. Есть вещи, которые я, мужчина, как мне ни объясняй, не пойму.
      
       Я знакомлюсь с тетушкой Глунеле
      
       Это утро начиналось как обычно. Где-то около пяти пропели петухи. Стало синеть небо. В парке спросонок крикнула птица. Дворники взяли мётлы и, подчиняясь единому, только дворникам ведомо­му, ритму, начали мести тротуары. Подул ветер - зашелестели клены, платаны и каштаны. Запахло рыбой. В порту прогудел пароход. Заскрипел кран. Из-за моря показался краешек солнца. Закричали воробьи. Поэт, не спавший всю ночь из-за стихотво­рения о любви, чуть глянув на восход, сочинил его. Записав последнее слово, он пошел спать, счи­тая, что выполнил свой долг перед любимой и че­ловечеством.
       Вот это стихотворение, если оно вас интересует.
       Я создал планету
       И небо над нею.
       Я новыми звездами небо засеял
       И новое солнце скатал.
       Я облака придумал, покуривая,
       Налил моря и реки пустил.
       Я горы поставил ради разнообразия,
       Леса посеял
       И травы,
       Я, создатель.
       Потом я построил город
       И посадил платаны на улицах.
       По утрам я улицы подметал,
       Я, хозяин,
       И протирал от пыли солнце.
       В этом городе,
       На планете, созданной мною,
       Я тебя поселил,
       Я, влюбленный.
       И ты стала первой
       На созданной мною земле.
      
       А часов примерно в девять на Колбасной улице послышался зычный и в то же время унылый голос Тумбы. Он был похож на гудок парохода. Тумба был такой толстый парень, что ничего другого ему не оставалось, как служить передвижной афишной тумбой. Тумба кричал:
       -Тетушка Глунеле опять бедоку-у-рит!
       -Опасайтесь тё-о-отушки!
       -Она принялась за де-е-ело!
       -Глунеле ходит по го-о-ороду!
       Плакаты на Тумбе кричали о том же. Зазвонили телефонные и дверные звонки, люди переговарива­лись через улицы и окна, и скоро в Купате не ос­талось никого, кто бы не знал новости.
       Купат всполошился. Говорили только о Глунеле.
       -Теперь всё пойдет кувырком, - слышалось повсюду. - Если Глунеле ходит по городу...
       Тумба уже рассказывал о трёх промашках.
      

    Первая промашка

      
       ...Солнечный луч пронёсся по улице и упёрся в отставного солдата по имени Сей-Секунд. Солдат заворочался в постели и проснулся.
       Снова утро. Надо жить.
       Как следует прокашлявшись и проверив, все ли на своих местах, как было вчера: нос, усы, затылок, живот и прочее, солдат взялся готовить завтрак. Посвистывая, он вылил на сковородку три яйца. Сготовив яичницу, он посыпал её зелёным лучком и начал есть, цепляя белок именной вилкой и не трогая до времени желтки.
       Яичницу Сей-Секунд запил стаканом крепкого чая. Убрав со стола посуду, он вынул из кармана трубку. Вчера он придумал почистить её хорошень­ко, промыть, как положено, тёплой водой и навести блеск на украшениях -- двух медных колечках и серебряной монетке, вделанной в донышко.
       Этого занятия должно хватить на полдня; вто­рую же половину дня - после сытного обеда и со­рокапятиминутного сна - он посвятит беседе с ад­миралом в запасе Нагелем, соседом. Они будут го­ворить о трубке и трубах, о походах, погодах и погонах, о кораблях и лошадях, а потом снова о трубках. Ибо у адмирала в запасе Нагеля тоже есть трубка, дом, сад и воспоминания - похожие, но только адмиральские.
       Сей-Секунд вынес в сад ёжик, шило, два гуси­ных пера, налил в кувшин тёплой .воды, разгладил усы, огляделся кругом, крякнул и сел.
       Он поковырялся в трубке шилом и соскрёб со стенок твёрдый нагар. И тут, откуда ни возьмись, зажужжала возле его головы, как пчела, знакомая песенка:
       Как однажды наповал
       Во дворе у Глаши...
       Сей-Секунд повел ухом и подхватил песенку-пчелу:
       Был сражён один капрал
       Кружкой простокваши.
       Мотив был разудалый, а припев и вовсе ли­хой:
       О-хе, о-ха,
       Кружкой простокваши!
       Сей-Секунд отбивал такт каблуком, и дело лади­лось: куплеты шли друг за дружкой взводами, а был их целый полк, трубка поскрипывала под ши­лом, теряя нагар, ревматизм еще не просыпался, утро было - лучше некуда.
       Ну и ну, - сказал капрал,
       Глаз тараща в небо, --
       Я в такой за всю войну
       Переделке не был...
       В это время все остальные жители Купата умы­вались, варили, жарили, подогревали завтраки, брились, по-утреннему мирно переругиваясь из-за того, что вещи не находились на своих местах, - все готовились к рабочему дню.
       А Сей-Секунд уже трудился и, честное слово, не считал свое занятие хуже других. Он заслужил на него право. Да и трубка требовала настоящих усилий.
       О-хе, о-ха,
       Переделке не был!
       И вдруг что-то случилось.
       Что именно, никто бы не мог сказать, окажись он на месте старого солдата. Похоже, тучка за­стила солнце. Или пролетел ветер. Или кто-то встал сзади и уставился в спину недобрым взгля­дом...
       Сей-Секунд на всякий случай оглянулся. И ни­кого сзади не увидел. У него зачесалась поясница. Старый солдат почесался, сплюнул, прислушался, не проснулся ли ревматизм, и, успокоенный, вер­нулся к прерванному занятию,
       Взял капрал под козырёк,
       Слово нежное изрек...
      
       В трубке его новый - после тучки - взгляд нашёл непорядок. Сей-Секунд поднажал шилом - трубка треснула и раскололась. Монетка выпала. Шило воткнулось в стол. Монетка покатилась по столу, сверкнула, упала и пропала в густой траве.
       Любимая трубка! Гибель её была равносильна гибели корабля для адмирала.
       И тогда Сей-Секунд услышал чьё-то хихиканье. Какая-то старуха, подобрав длинное коричневое платье, убегала от его забора, смеясь и всплескивая в восторге руками.
       -Глунеле! - крикнул Сей-Секунд, вскакивая и опрокидывая стол.
      

    Вторая промашка

      
       В сквере, на скамейке у самой ограды сидели два колбасника, Ливер и Кивер. Они были самые известные мастера в Купате - почти все новые сорта колбас придумывались ими. В это утро вся­кий, кто проходил мимо Ливера и Кивера, даже и не рисковал раскланяться с мастерами: руки обоих совершали как раз те движения, какие сопровож­дают рождение новой колбасы. Руки рубили, вер­тели, крутили, валяли, месили, тянули, шлёпали, гладили, посыпали, смазывали - руками некогда было нос почесать, не то что отвечать на приветствия.
       Кто же хотел услышать, о чём говорят имени­тые мастера, слышал:
       -Возьмемте, дорогой мой, на этот раз толику гвоздики...
       -И тмина.
       -Прекрасно, драгоценный! А еще - перцу.
       -Именно! Добавим чесноку...
       -Браво! Шпигуем всем этим мясо...
       -Да! Держим его до полного созревания...
       -Превосходно, коллега... - Глаза колбасни­ков уже видели дивную колбасу, уши были полны перезвоном ножей и гулом печных заслонок, ноздри ощущали восхитительный аромат...
       И вдруг что-то случилось.
       То ли тучка застила солнце. То ли ветер проле­тел. То ли кто уставился недобрым взглядом в спину. У мастеров зачесались бока.
       -У меня... кажется... только что мелькнула, - отчаянно ёрзая, проговорил Кивер, - дельная мысль... Не можем ли мы на сей раз обойтись без гвоздики?
       У Ливера округлились глаза.
       -Да вы с ума сошли! - вскричал он. - Основ­ной компонент спе...
       -Это вы не в своём уме, коллега! - огрыз­нулся Кивер. Он ещё почесался и добавил с оже­сточением: - Я всегда, между прочим, подозре­вал, что ваш рассудок сла...
       -А я всегда был уверен, - не остался в дол­гу Ливер, - что в вашей голове вместо мозгов тре...
       -У меня, мастера первого класса,- требу­ха!? - С треском оторвались пуговицы, за кото­рые только что держались друзья и коллеги, нача­лась жаркая перебранка.
       Новому сорту колбасы уже не суждено родить­ся на свет: мастера поссорились. Рецепт погиб.
       И лишь тогда Ливер и Кивер услышали чей-то смех за спиной. Какая-то старуха убегала от огра­ды, одной рукой поддерживая на коленях длинное коричневое платье, а другой показывая мастерам нос.
       Ливер и Кивер остолбенело поглядели друг на друга.
       -Так вот оно что, коллега, - первым опомнил­ся Ливер, -Глунеле!..
      

    Третья промашка

      
       Солнце просеялось сквозь густую листву и упа­ло на асфальт яркими пятаками. По пятакам, не замечая их, шагал адвокат Данкешон. Высокий, в чёрном, худой, сутулый, руки за спиной. Адвокат продумывал свои будущие речи в тихих переулках, где никто ему не мешал. Речь тогда росла, как сте­на под руками каменщика - слово лепилось к сло­ву; удлинялась, как сеть в руках рыбака - ячея за ячеей; ширилась, как паутина - кольцо за коль­цом.
       -Так, - бормотал Данкешон, ступая с пятака на пятак, -- так-так... И так! И вот так! Так-так... А если так? -- Прокурору, как видно, приходилось туго, а от свидетелей осталось мокрое место.
       И вдруг что-то случилось. Адвокат споткнулся, по спине его прошёлся холодок и побежали мураш­ки. Данкешон потрогал поясницу и, оглянувшись, по­чесал большим пальцем под лопаткой.
       -А что если так? - неожиданно для себя ска­зал Данкешон. Он поднял голову и попробовал но­вый вариант на слух:
       На базаре за пятак
       Продавали ТИК и ТАК­.
       ТИКИ-БРИКИ-ТИКИ-ТАК
       Не "за так", а за пятак!
       "Этот парень не простак,
       Пошутить, видать, мастак:
       ТИКИ-БРИКИ не "за так"
       ТИКИ-БРИКИ - за пятак!
       Донести домой их как?"
       Показал им парень, как:
       -ТАК - вот этак,
       ТИК - вот так!
       Произнося эту белиберду, Данкешон, пританцовывал - может быть, даже лучше, чем Ричард Гир в фильме "Чикаго", потому был высокий, худой и в чёрном.
       Но вот он остановился и поёжился.
       -Вы, кажется, спятили, мой друг? - спросил он у самого себя и оглянулся. Никого сзади он не увидел. - Что за чушь вы плетёте? Что за несусветную чушь?!..
       Адвокат шагал уже по площади, обеспокоенный и обескураженный рождением ТИКИ-БРИКИ вме­сто защитной речи, а какая-то старуха, выглянув из-за угла, усмехалась и показывала вслед ему язык.
      

    Тумба негодует

      
       -Вот какие наши дела, - сказал Тумба, с грохотом садясь за мой столик в кафе "Красный рак". Тумба искал собеседника. Здесь сидели двое парней, старичок со слуховым аппаратом на гру­ди - они разбирали на части раков, а я пил пиво.
       -Я должен выговориться, должен высказать свои соображения, иначе я лопну... Давайте посчи­таем, - Тумба воздвиг на столе толстую руку и растопырил пальцы.- Сей-Секунд дал маху - раз. Мы так и не отведаем новой колбасы - два. Бли­стательный адвокат Данкешон вместо речи, кото­рая могла стать очередным шедевром, сочинил ТИ­КИ-БРИКИ - это три. - Тумба загнул три паль­ца, добавил ещё два и поглядел на кулак.
       -Пять пива! - рявкнул он официанту и поя­снил своё настроение: - Надо выбивать клин. Горь­кое - горьким... - Афиши на нём морщились и трещали.
       -Даже не знаю, что меня больше огорчает, - говорил Тумба, - гибель колбасы или создание ТИКИ-БРИКИ. Признаюсь вам: от стихов я раз­дражаюсь и становлюсь неуверенным. Когда я их слышу, я теряю под собой почву... Бедный Данке­шон! Он чуть не стал поэтом! Держу пари: уже завтра он перестал бы бриться, отрастил бы волосы до плеч, перестал менять сорочки и носился бы по всему Купату с какой-нибудь умопомрачитель­ной строчкой, вроде "Скрестились молнии в глазах у петуха, о шпор смертельных шпаги!", и спрашивал у всех: " Каков образ, а?"
       Внутри у Тумбы всё горело - пиво исчезало в нём кружка за кружкой.
       -Однажды я тоже попался на удочку по­эзии, - выговаривался Тумба. - Впрочем, надо ли корить себя за это - все в своё время писали или ещё пишут стихи... Конечно, я был в то время молод. Помню, заспорил я со своей двоюродной сестрой о модном тогда поэте и его сумасшедших образах. Там было тоже что-то вроде молний в гла­зах у петуха. Я вошел в раж, защищая поэта, - вы же понимаете, что, говоря о молниях, человек те­ряет ощущение реальности.
       В самый последний момент - перед взрывом, после которого мы должны были разлететься в разные комнаты, - к нам вошла тётушка. Девушка кинулась к ней, призывая мать в свидетели.
       Пожилая женщина взглянула на меня, на дочь и полным спокойствия голосом - обратите внима­ние, какими словами я заговорил, вспоминая эту женщину, - да, так вот, полным спокойствия и му­дрости голосом она спросила:
       -Милая, а ты покормила его?"
       Вот как она сказала:
       -Милая, а ты не забыла покормить его?"
       Другими словами, происхождение моего праведного гнева она ставила в зависимость от желудка!
       Я вскочил. Надо мной курился пар негодования. "Что значит еда, - порывался крикнуть я, - ког­да речь идет об истине! О поэзии!"
       Я хотел крикнуть это, но вдруг... расхохотался.
       Я бросился целовать руки мудрой женщине; сестра глядела на меня с недоумением.
       Я тогда понял: из двух спорящих один непремен­но голоден. Иногда оба хотят есть -- вот вам от­гадка ярости спорщиков.
       -Видали ли вы хоть раз, - продолжал Тум­ба, - чтобы спорили сытые люди? Держу пари, что нет. Они беседуют, они обмениваются мнения­ми - я подчёркиваю благословенное слово "обме­ниваются". Идёт спокойный обмен: я вам то, вы мне это... "Это мне не нравится, будьте любезны, мой сытый друг, заменить..." "О, пожалуйста, по­жалуйста, готов, сию минуту, что за вопрос..."
       Но если одного из собеседников вовремя не по­кормили...
       Теперь я вернусь к бедняге Данкешону. Стань он поэтом и роди эту голодную строчку о молниях, я бы отвёл его к себе домой и накормил хоро­шенько. Я не дал бы ему роздыху за столом! Я за­ткнул бы его отверстый для стихов рот тем самым злополучным петухом и спросил:
       -Ну, что ты теперь думаешь о молниях?
       И ручаюсь, он ответил бы, что молнии - чепу­ха и начало ереси.
       -Ну вот, - облегченно вздохнул Тумба, - я, кажется, выговорился. Я кипел с самого утра. Я, наверно, был непоследовательным, но когда гово­ришь о тётушке Глунеле...
       - О тётушке Глунеле? - удивился я. - Да вы о ней ни слова не сказали! Только о Данкешоне и стихах.
       -Не может быть! - вскричал Тумба. - А ведь я всё время имел ееёв виду, даже видел перед со­бой. Она присутствовала в моем рассказе незримо. Как и обычно... -- Тумба оглянулся. - Держу па­ри, ей икалось....
       -Да кто же она такая, ваша тётушка Глунеле? Все о ней только и говорят, а я еще ничего не знаю!
       -Ну и сюрприз! - обрадовался Тумба, отки­дываясь к спинке стула. - Вы ничего не знаете про тётушку Глунеле? Ни-че-го? До сих пор? Ах, вы только вчера из Муската? Буба Енчика там видае­те? Он мой хороший знакомый, можно сказать, друг. При случае передайте ему привет от Тумбы...
       -Итак, - Тумба приосанился, - тётушка Глу­неле. Беда Купата и его достопримечательность. Человек, рожденный неуёмной фантазией. Господ­нее наказание. Истинно сказочный персонаж. Такой больше нигде нет. Только у нас. Чёрт бы её по­брал! - вдруг взорвался Тумба. - И того, кто её выдумал!
       -Ну-ну... - сказал я. Тумба придвинулся ко мне.
       -Тетушка в один миг может сделать вас шля­пой.
       -?
       -Ну да. Шляпой. Ну, в общем, олухом, просто­филей, растяпой, поэтом, как Данкешон, дурале­ем. Блажным. Затмение на вас найдет, ТИКИ-БРИ­КИ.
       -Как так?!
       - А так: ни с того ни с сего станете молоть вздор, нести дичь, пороть чепуху. Давать маху. Начнёте сумасбродствовать - строить дома на песке, лезть на рожон, писать стихи. И в конце кон­цов попадёте впросак. Достаточно?
       -Вполне. А зачем это тётушке Глунеле? И как она это делает?
       -Не забывайте, что мы находимся в сказке. Мы написаны на бумаге, а бумага, как известно, всё терпит. Это у него, у Автора, надо спраши­вать - зачем? А зачем тётушка Глунеле? Не знаю. Я как-то видел его черновики. Почерк жуткий... Так вот, там сказано: тётушка решила собрать единственную в своем роде коллекцию - челове­ческих глупостей. От самой пустячной до той, ко­торая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Как она это делает? Сейчас скажу. Стоит тетушке навести на вас свою тень, как вы уже готовы.
       Посмотрите - нет ли кого за моей спиной. Ни­кого? Тогда слушайте дальше. У нас в Купате гово­рят: "Отдать дань Глунеле". Не глупости, как у вас, - а Глунеле. Отдать дань Глунеле... Она обло­жила город данью.
       Мы не говорим: "Какая муха тебя укусила?", мы спрашиваем: "Нет ли за твоей спиной тётуш­ки?", и советуем оглянуться... Из-за Глунеле никог­да не знаешь, когда ты сказал глупость, а когда - нет. Но уж если кто-то свалял дурака, он знает, ко­го винить, - тётушку Глунеле!
       Я иногда спрашиваю себя: исчезни тётушка из Купата, что будет? И отвечаю без промедления: Купат станет самым умным городом на свете. Поэ­ты перейдут в повара. Младшие слушаются стар­ших, тонкие - толстых, да тонкие-то скоро пере­ведутся, и мы все слушаемся друг друга. В случае же ссоры мы говорим: "Утро вечера мудренее" - и мирно расходимся. Ибо, как подсказывает мне опыт, всякая гиль рождается с темнотой...
       Теперь вы знаете о тётушке Глунеле столько же, сколько и мы. Зачем она, каково её назначение - неизвестно. Однако, Автор создал её - и она су­ществует... Ещё по кружечке? Мой вам совет...
       -Тумба! - раздался чей-то крик. - Тетушка идет!
       Тумба вскочил. Пивные кружки поехали на ме­ня.
       -Бегите! - завопил он и кинулся из-под навеса. Споткнулся обо что-то и грохнулся на асфальт.
       Афиши на его спине разъехались.
       У входа в кафе стояла сухопарая старая дама в длинном коричневом платье. На голове её доцве­тала соломенная шляпа.
       -Так тебе и надо, - веско сказала она лежа­щему Тумбе и перешагнула через порог.
       Дама направилась ко мне. Ноги у меня похоло­дели.
       -Я вижу, здесь свободно, - сказала дама, я сяду здесь.
       -Буду рад, - выдавил я.
       Глунеле пытливо взглянула на меня. Пудра ле­жала на её щеках, как пыль на столе. Крашеная горластая старуха, с которой лучше не связываться.
       Глунеле достала из большого чёрного ридикю­ля зеркальце, помаду и подправила губы.
       -Брюхан говорил, конечно, обо мне?
       -Да, - сказал я.- Тётушка Глунеле сегодня на устах у всех.
       -Мой талант особый, - хвастливо сказала ста­рая дама. - От моей тени даже по стене бегут трещины, а зеркала начинают кривляться.
       Краем глаза я видел, что перед входом в кафе собралась толпа. Позади всех, то и дело показывая голову, суетился Тумба. Он подавал мне какие-то знаки. Глаза у него были сумасшедшие.
       -А я, между прочим, искала вас, - не отпус­кая моих глаз, сказала Глунеле. - Полдня иска­ла, пока мне не сказали, что вы здесь. Я хочу вас кое о чем попросить. О пустяке... Кто там мне ме­шает? Ах, это опять Тумба... Кстати, он успел выс­казаться о поэзии, или я ему помешала? Успел. У нас тут у всех по одной идее - у каждого своя. Я вам не стану морочить голову, чтобы подвести к своей постепенно, я выскажу ее сразу, без обиняков.
       -Знаете, - спросила Глунеле, - как приро­да наказывает ортодокса? Ну, скажем точнее, че­ловека, переставшего сомневаться? Она наказыва­ет его жирным брюхом. У него отрастают щеки и брюхо. Скоро он не знает, куда деться от обступив­шего его сала. Он тонет в нём, задыхается, слеп­нет...
       -И не надо быть ясновидцем, - вещала Глу­неле, - чтобы угадать, какие мысли высиживает на службе ваш знакомый, - возьмите его дружес­ки за складку на животе...
       -И наоборот, - объявила Глунеле, - чело­век сомневающийся худ, как загнанный заяц. Пища не идёт ему впрок. Он похож на беднягу, который собрался поужинать, но никак не может отыскать последнюю ассигнацию, запрятанную для верности в одну из мало читаемых книг...
       -Я не люблю толстых, - продолжала Глуне­ле. - Я их наказываю. В этом я вижу мое призва­ние. Я заставляю их делать ошибки и сомневаться. Они у меня за неделю становятся худенькими. Вот...
       -А как же колбасники? Данкешон?
       -Колбасники поссорились сами. Я тут ни при чём. Я только подошла, как они уже оторвали пу­говицы. А Данкешон... Три его последние речи были похожи друг на друга, как близнецы - один и тот же подход к делу. Я решила его растормошить. А насчёт солдата - так я просто надумала несколько оживить его эмоции. Они сей­час с Нагелем мечут в меня молнии. Оба кипят, как самовары. Видели бы вы их... - Голос Глунеле был насмешливый и скрипучий.
       -Да! - спохватилась Глунеле. - Чуть не забыла рассказать вам ещё одно моё наблюдение. Оно касается строптивых. Строптивость как черта характера тоже не проходит для организма бес­следно. Вот любопытная и яркая история про строп­тивого молодого человека.
       Он не умел гнуть "ни совести, ни помыслов, ни шеи" (это кто-то очень верно сказал, но я не помню, кто) -- вы, надеюсь, понимаете, что это значит. Он был упрям! Он даже ходил прямой, как палка. На него было скучно смотреть.
       В свою защиту он говорил так: я - это мои убеждения. Я, мое вещество, моя структура всё настояно на них. Как же я могу против них идти! Ведь я разрушу себя! Я, как нечто неповторимое, существующее однажды, перестану существовать!
       Жить этому человеку было, конечно, трудно... Но наш герой твёрдо стоял на своем. Он долго дер­жался, крепился... однако всему есть предел.
       Случилось: у строптивца начал вдруг костенеть позвоночник. Ему стало трудно и больно поворачи­вать шею, нагибаться. Он захворал. Врачи устано­вили: нарушение обмена веществ.
       Принципы больного их не интересовали, а меж­ду тем нетрудно было установить связь между ними и заболеванием: чем твёрже они становились, тем сильнее костенел позвоночник. Скоро парень почти уже не мог двигать шеей.
       Лекарства ему не помогали...
       Тут Глунеле откинулась к спинке стула и наста­вительно сощурилась.
       -Я скажу вам, в чём было дело. Природа лю­бит гибкость, подвижность. И если одних неради­вых своих детей она наказывает толстым брюхом, то других - тех, что не умеют гнуть шею, гордецов, неслухов, упрямцев, строптивцев, - она поражает в конце концов неподвижностью позвоночника. Шея закоснелого своевольника костенеет. Упрямство со­лью откладывается в позвонках.
       Нарушение обмена веществ. Конечно, оно! Где его начало - вот в чём вопрос! Как исправить его - вот задача!
       Я уже говорила, что лекарства ему не помога­ли. Обыкновенные лекарства. Ему нужно было необыкновенное.
       И я - я! - нашла его!
       В один из дней, когда молодой негнущийся че­ловек шёл прямой своей дорогой, он споткнулся о мою тень и упал. Упал - ушибся - охнул...
       Хромая, он дошёл до скамейки и сел. На улице было жарко, жарко было и от боли, а в моей тени ему стало прохладно. Бедняга расслабился. Он вздохнул. Я видела: ему хорошо. Он, шедший до­селе словно по пустыне, достиг наконец оазиса.
       Он встал со ступеньки другим человеком. Он шёл требовать и, возможно, грубить, - и сделал на этот раз наоборот!
       К нему тотчас же изменилось отношение.
       И буквально в тот же день в его организме .произошли перемены. Что-то щёлкнуло в его нерв­ной системе (какой-то переключатель), открыла устье какая-то железа (она бездействовала долгое время), стала поставлять секрет (как это слово подходит к моему рассказу!) в организм... Раствор (а человек - не есть ли он на самом деле сложный химический раствор, подогретый до 37 градусов?..) изменился, соли, сковавшие позвоночник, стали рассасываться, растворяться - позвоночник день ото дня становился гибче, упрямец же - покладистее. Человек обретал самого себя - гибкого, подвиж­ного, жизнеспособного!
       -Ну как? - спросила Глунеле. - Я думаю, была сказана неплохая мысль... А вы? Вы не строп­тивы? Кажется, да. Шея не болит?
       -Ещё нет, - ответил я.
       -Интересно мы с вами сидим, - тётушка Глу­неле положила на столик руки, - вы не удираете, сшибая стулья, а я - я! - о чём-то прошу... Да! Я ведь не изложила ещё своей просьбы! Вот она. Мне надоел Купат, а я никак не решусь куда-нибудь поехать. Не поможете ли вы мне?
       -В моём возрасте трудно решиться на путе­шествие, особенно за море, - со вздохом сказала Глунеле. - Не знаю, как другие, а я не могу. Да и оставить моих сограждан! Они и дня без меня не проживут. Перессорятся. - Глунеле присталь­но смотрела на меня. Я чувствовал себя под её взглядом неважно. Привычка усмехаться не остав­ляла тётушку ни на минуту.
       -Ну так как? - спросила Глунеле. - Сделае­те? Напишите просто: "Она-де наконец реши­лась",- мне этого будет довольно. Я, наверно, тогда поеду. Мне хочется в Мускат. Я была там в моло­дости. Это было... Ну да ладно. Так мы договори­лись?
       -Идёт, - сказал я. - Сию минуту...
       -Нет, нет! - Глунеле встрепенулась. - Только не при мне. День долог. Мне тоже было бы не­приятно - подчиниться так сразу. Сделайте это как бы между прочим. Среди других строк черкни­те несколько слов обо мне - мимоходом, мягких, не приказных. Я не хочу мчаться сломя голову в порт, я хочу ещё всласть посомневаться, повзвешивать все за и против, понимаете? Сделайте это как можно мягче, прошу вас. Дескать, поразмыс­лив, как следует поколебавшись, она всё же ре­шилась... Ну и... начала собирать чемоданы.
       -Хорошо, - сказал я, - я всё понял. Можно один вопрос?
       -Ну конечно!
       -Как вы относитесь к стихам? - Даже не знаю, зачем я спросил об этом
       -Да никак, - ответила тетушка Глунеле. - Я их не понимаю.
      

    Остров Гризоль

      
       На следующий день я сел на пароход. Пароход шёл в Мускат.
       День прокатил шумно и весело - на палубе, под ярким солнцем, посреди синего моря. Дул несиль­ный ветер, бежали волны, пахло солью моря и той "крепкой свежестью воды", почуяв которую, любой пассажир на мгновение увидит себя быва­лым моряком...
       Ночью я вдруг проснулся, словно меня кто-то толкнул. Было темно, не было видно и звёзд. Я подошёл к борту; планширь был влажен. Внизу, освещённая бортовыми огнями, бежала чёрная вспененная вода. Море чёрной воды, таинственной чужой жизни - упади я за борт, какой косми­ческий ужас испытал бы, видя, как убегает яркий домик парохода, оставляя меня одного в необо­зримом мире холодной чёрной воды, темноты и тянущей вниз страшной глубины...
       И наверное, в небе показалась бы одна-единственная звезда, единственный - страшно далёкий - свиде­тель моего отчаяния.
       Но что разбудило меня?
       Я вспомнил про остров Гризоль. А вдруг мы проплываем мимо него? Мимо удивительного острова Гризоль, на котором случается всё, что не может случиться даже в Мускате?
       Он вон там, где только что возник и пропал крохотный огонек.
       Я стал думать о тебе.
       Мне почему-то стало казаться, что ты живёшь в Мускате. Стало казаться, что ты... что мы с то­бой разыгрываем на сцене, где замок и зубчатые стены, и нарисованное озеро, и лес, - мы разыгры­ваем чудесную сказку о любви. Мы играем, но мы и увлеклись; мы забыли о сцене - и полюбили по-настоящему; забыли о том, что замок нарисо­ван...
       Завтра я приду к тебе в дом - принц - и, чув­ствуя на себе глаза большого зала, поведу свою роль. Это ты позвала меня на сцену; ты внима­тельно следишь за моей игрой и указываешь на ошибки. Ты и актриса, ты и зал. Нет, ты в этом "спектакле" режис­сёр. А я, кажется, оказался достаточно талантли­вым твоим учеником...
       Ну и что? Ну и что?! Вот глупец! Чуть было не обвинил тебя за то, за что должен был благо­дарить! Прости. Я опомнился вовремя.
       Ну какая большая любовь обойдётся без игры! Игры высокой, игры вдохновенной, она не терпит ни неверных шагов, ни неуклюжих слов...
       Меня окружала темнота, но я не ощущал боль­ше её тяжести.
       Мне было светло; я понял.
       Завтра я приду к тебе и буду рассказывать о тех, кто ещё населяет нашу с тобой Сказку, я бу­ду рассказывать о Мускате и Купате, о Бубе Енчике, о Жероме Покати, о толстом Тумбе, на всё имеющем своё твёрдое мнение...
       И знаешь, мне в голову только что пришла ещё одна любопытная мысль...
       Я отошёл от планширя и оглянулся. За бортом была темнота - непроглядная, - но совсем уже не страшная, она была всего лишь полог, за кото­рым, если отодвинуть его, лежал в Синем море удивительный остров Гризоль.
       Даже если ты проплываешь мимо него и не видишь земли, он даёт о себе знать светлой и до­брой мыслью.
       Енчик, дружище, спасибо за остров - он теперь и мой тоже!
      

    Осьминог

      
       А наутро... Нет эту главу нужно начать той строкой, которая будет верна правде моей сказочной повести. Правде - ибо в ней всё увидено, прочувствовано и, значит, существует.
       Главным событием этого дня были проводы корабля, путь которого лежал через море в город Мускат. На причале толпились колбасники. Все, как один, - я до сих пор их не описывал - черноусые, толстые, в коричневых костюмах и шляпах цвета беж. Корабль отвалил, капитан отдал честь и взялся за бинокль, давая этим понять, что ему предстоят серьезные дела. Мастера сняли шляпы и стали махать ими вслед уходящему кораблю.
       А корабль обогнул маяк, протрубил в последний раз и скоро исчез за горизонтом. Кобасники надели шляпы, расправили усы и по двое, по трое, взяв друг друга под ручку, пошли домой.
       Я был среди пассажиров; как они, махал рукой провожающим, как они, видел удаляющийся порт Купата, а потом берег, а потом дымку, в которую постепенно превращался берег.
       Вот и всё: дымка исчезла, вокруг только море. Круг моря, в центре которого находится наш корабль. Я отправился гулять по верхней палубе.
       Во всю длину корабля лежала на палубе толстая труба, укутанная брезентом. И любой, подходя к ней, думал: "Вот, кому-то за морем понадобилась такая длинная и толстая труба. Кто б ее перевез, если б не корабль?" Приблизившись, любопытный вдруг чувствовал запах чеснока и удивленно спрашивал у матросов, которые сидели на трубе и, конечно, разговаривали о земле (на земле они беседуют о море):
       -Объясните, пожалуйста, почему эта труба пахнет чесноком?
       И матросы, оставив на минутку разговор о земле, отвечали:
       -От юта до бака к палубе принайтована колбаса, которую мы везем курсом зюйд-зюйд-вест и смайнаем в Мускате.
       Изумленный пассажир сдвигал шляпу на затылок, открывал рот, и лицо его становилось похожим на скворечник. Матрос, видя перед собой скворечник, поворачивался к собеседнику и вспоминал: "Эх, помню, как-то весной..."
       Тогда пассажир шел к помощнику капитана и тот вежливо ему объяснял, что - да, эта труба - колбаса, и что на нее ушло с десяток коров и быков, пяток крупных свиней, семь овец, полбочки соли, две корзины чеснока, три банки перца и много всяких других пряностей. Что колбаса - дар мастеров-колбасников из города Купата мастерам-виноделам из города Муската. Те недавно прислали в подарок Купату целый танкер превосходного вина. Когда половина вина была выпита, колбасники решили отблагодарить виноделов. И сделали эту гигантскую колбасу.
       В честь создания Гигантской колбасы на гербе города Купата написали: ПРИЯТНО ПОЛУЧАТЬ ПОДАРКИ, ЕЩЕ ПРИЯТНЕЕ - ДАРИТЬ"
       Пассажир восхищался. Он ахал, охал, причмокивал. Он глотал слюнки и даже свистел. А помощник капитана, довольный тем, что вызвал своим рассказом неподдельный восторг, приглашал пассажира присесть и выпить с ним по рюмочке ароматного мускатного вина.
       Наступил вечер. Корабль шел дальше, в темноту. Дрожала палуба, над ней светили фонари, играла музыка. В узких коридорах было жарко, а на палубе - свежо. Все собрались в ресторане, чтобы отведать знаменитых купатских блюд и послушать друг друга. Разговаривали, понятно, о колбасе и о том, что подумал каждый из пассажиров, когда ее увидел. Было шумно и необыкновенно интересно...
       И вдруг - разом упали бокалы с вином, звякнули о тарелки вилки и ножи и сидящие ухватились за столики. Корабль вздрогнул, наткнувшись на что-то.
       -Айсберг! - крикнул опытный буфетчик.
       -Банка!
       -Риф!
       -Кит!
       -Встречный корабль!
       Пассажиры вскочили и бросились к выходу
       -Ой! Ай! Пустите меня! Не толкайтесь! Давайте по одному! Больно! Уфф! - слышалось у дверей.
       Второй толчок повалил всех на палубу. А от третьего корабль сел на корму, будто собираясь прыгнуть. На палубе что-то затрещало, и рядом с бортом поднялась водяная стена... Корабль принял прежнюю осанку и двинулся дальше как ни в чем не бывало. Но капитан тут же дал команду "Полный назад!" и приказал бросить на месте происшествия якорь. Якорь ушел в воду до жвака-галса, то есть на всю цепь.
       Пассажиры сняли с себя спасательные пояса и стерли со лбов капли не то пота, не то морской воды.
       И тут все заметили, что Гигантская колбаса исчезла с палубы. Она скатилась за борт и пошла ко дну. Все снова ахнули и давай судачить о событии.
       -Странно... Странно... - сказал я себе, когда узнал о происшедшем. - Впрочем, чему удивляться, если воробьев уже дурачат, а на соснах появились яблоки! Понятно теперь, что с кораблей пропадают колбасы, и неизвестно, чьих это рук дело!
       Капитан оценил событие дуумя точными фразами. Он сказал:
       -Это чёрт знает что!!! - Подождал немного и добавил: - Такого я еще не видел!!!
       И всем пришлось согласиться с капитаном, потому что это действительно было "черт знает чем" и "такого еще никто не видел", хотя многие из рассажиров бывали свидетелями невероятных вещей, о которых они тут же начали вспоминать. А о пропавшей колбасе они судили да рядили, но ни к какому выводу - кто мог стащить ее с палубы за борт - так и не пришли. И обратились ко мне:
       -Вы сказочник, у вас воображение и прочее, - сказали они, - и в такой необыкновенной ситуации нет инстанции выше. Вы - последняя. Не черта же просить! Вот и помогите советом. Вы обязаны!
       Я не стал отнекиваться; думаю, что любой сказочник сделал бы на моем месте то же самое.
       И пока шла эта беспокойная ночь, я, то сидя в своей каюте, то прохаживаясь по палубе, предположил, что... и рассказал об этом пассажирам и команде, собравшимся на юте, где были расставлены скамейки и стулья:
       -Однажды в район Синего моря, где потом корабль потеряет колбасу, приплыл осьминог. Он был больше всех осьминогов, которых рыбы и другие обитатели Моря когда-либо видели.
       Спрут отыскал для себя вместительную пещеру и поселился в ней. Прежним жильцам пещеры пришлось искать себе другие квартиры.
       Настал час, когда осьминог снова показал себя. Ну и громадина он был! Голова его поднималась как гора, а щупальца текли по дну Моря как реки. Такого страшилища рыбы еще не видели, а ведь на морской глубине не часто удивляются размерам соседей.
       Спрут, вылез из пещеры, огляделся, пошевелил щупальцами и пустил вверх несколько пузырьков воздуха. Потом, недолго раздумывая, схватил молодую любопытную акулу, что проплывала мимо. Скрутил ее в баранку... Полчаса трудился над акулой осьминог, а рыбы толпились вокруг пиршества и пучили на обжору глаза.
       Дальше было вот что. Есть в Море рыбы, которые не могут жить без хозяина. Они кормятся крошками с его стола, им и этого хватает.
       И великана скоро стала повсюду сопровождать стая рыбешек. Они чесали ему бока, чистили щупальца, показывали добычу, рассказывали разные потешные истории и даже крутились у входа в пещеру, заменяя вентиляторы. А когда спрут залегал у себя дома, проныры забирались под его щупальца и чувствовали себя в безопасности.
       Если ж случалось, что гигант растирал кого-то в кашу, оставшиеся в живых рассуждали вполне здраво: "Поделом растяпе. Не надо было подлезать к Хозяину так близко.От него всегда нужно держаться на некотором расстоянии"
       Однажды к осьминогу приплыла Рыба-меч. Меч у нее расщепился в жестокой драке и перестал служить грозным оружием. И Рыбе-Расщепленный меч пришлось стать Рыбой-Вилкой при столе хозяина. За это она получала то акулий плавник на закуску, то китовую печень на обед.
       А Рыба-Пила, у которой стерлись зубья, превратилась в Рыбу-Столовый нож...
       Теперь осьминог обедал за столом, которым служила старая черепаха, и в каждом щупальце держал какую-то столовую принадлежность - перечницу, горчичницу, уксусницу...
       Окрестности пещеры скоро опустели. Ибо всех, кто не спрятался под его щупальца, осьминог съел. Не трогал он только своих, да и то до поры.
       Если в животе у него начинало урачать, спрут засовывал щупальце под мышку и - как бутерброд из кармана - доставал оттуда рыбешку. Даже не разглядев как следует, кто именно попался сегодня на удочку, спрут закусывал беднягой.
       Рыбёшки боялись таких дней и, чуть заслышав голодное урчание в животе осьминога, сами отправлялись на поиски добычи. Встречали какую-нибудь рыбину и завлекали с собой, обещая показать что-то "очень-очень интересное"... А после помогали осьминогу справиться с обедом, отчаянно споря за каждый кусок...
       Пока я выкладывал свои соображения о пропаже колбасы, на юте набиралось всё больше и больше народу. Пришёл даже капитан. Послушал немного и сказал:
       -Сказочками развлекаетесь. А у меня... - махнул рукой и покинул ют.
       А я, увлёкшись собственным рассказом, продолжал:
       -Увидел как-то эту компанию быстрый дельфин - он плавал, где хотел, ел, что добывал и обходился без покровителя - увидел, разглядел под щупальцами осьминога рыбёшек, рассмеялся и обронил одно только слово - подхалимы. Словечко это он, должно быть, подхватил у людей.
       И рыбы тогда узнали, как зовут осьминога. "Ну, конечно, его ховут Халим, а не просто Хозяин, - сказали они друг дружке. - Раз мы подхалимы, а мы на самом деле подхалимы, потому что живем-то мы под Халимом... и как это дельфины сразу всё узнают?"
       Имя, короткое, но внушительное, понравилось осьминогу. Услыхав его, он выпустил три одобрительных пузырька воздуха.
       С тех пор рыбы стали звать себя подхалимами, гордясь могучим хозяином. И приглашали других:
       -Идёмте в подхалимы! Здесь много еды и некого бояться. Идёмте, не будете понапрасну трепать хвосты!
       Они-то, боясь оказаться в желудке осьминога, разузнали каким-то образом о Гигантской колбасе на палубе корабля, идущего в Мускат, и подсказали Халиму мысль: стащить её с палубы за борт и полакомиться вволю...
       -И сейчас, в данный момент, или, если хотите, в настоящее время, - говорил я и, честное время, видел подводный мир, как на ладони, - Халим взял в одно щупальце Рыбу-Вилку и воткнул ее в колбасу. Рыбой-Ножом он приготовился отрезать первый аппетитный кружок. Подхалимы суетятся вокруг и отгоняют назойливых акул, пугая их страшными щупальцами осьминога... Подхалимы разинули рты и насторожили хвосты, чтобы по команде Халима ринуться к еде. Осьминог выпустил пять голодных пузырьков воздуха и начал пилить твердую колбасу..."
       И тут я услышал аплодисменты. По правде - жалкие хлопки. И тут пассажиры начали почему-то расходиться.
       -Постойте! Куда же вы! - крикнул я. - Ведь нам ещё надо подумать, как мы будем действовать! У меня есть даже предло...
       Но слушатели один за другим покидали ют. Последний, обернувшись, пробурчал:
       -Занятно... Премного благодарны... Мы ждали расследования этого дела, а вы нам рассказываете сказочку. Привет!
       Оказывается, мне не поверили!
       Вернулось утро. Громадное красное солнце устроилось на горизонте и если бы кто-то догадался его толкнуть, оно, наверно, покатилось бы. Капитан стоял на мостике и не обращал внимания на восход. Он сдвинул фуражку на нос и скрёб затылок.
       Помощник в точности повторял капитана. Механик, выйдя на палубу подышать свежим после машинного отделения воздухом, сдернул берет и почесал лысину. Матрос, который драил медяшки, бросил ветошь и запустил пальцы в густую и жесткую шевелюру.
       -Как же нам достать эту проклятую колбасу? - сказал капитан.
       -Да, - поддержал его помощник. - Как же её достать, эту колбасу?
       Слово "проклятая" он не осмелился произнести, чтобы случайно не разозлить капитана. А тот был вне себя до того, что даже пуговицы на его кителе позеленели.
       -Как же её спасти? - повторил капитан.
       -Как? - поддержал его помощник.
       Механик молча поднял плечи.
       -Водолазов у нас нет, - посетовал капитан.
       -Нет, - сокрушаясь, согласился помощник. Механик развёл руками, а матрос дернул себя за нос.
       -Аквалангистов тоже, - свирепо глянув на помощника, прорычал капитан. Помощник опустил голову, механик заторопился в машинное отделение, а матрос схватился за ветошь.
       Но, случайно глянув на море, он заметил в нем что-то черное.
       -По правому борту, курсовой пятнадцать, - дельфин! - крикнул он, как того требовал морской устав.
       Дельфин нырнул, его не было целую минуту, потом вода выстрелила им, как снарядом, вверх. Издали он походил ещё и на чайку, которая охотится за рыбой.
       -Нашёл время прыгать, - проворчал капитан, - ишь, резвится!
       Матрос сморщился, чихнул, поправил берет и направился к мостику.
       -Капитан, - сказал он, - у меня есть идея. Я умею разговаривать с дельфинами.
       -Ну и что, - капитан сдвинул фуражку на затылок. - Хочешь рассказать ему сказку?
       -Мы пошлём его вниз, он заведёт трос за колбасу, и она будет спасена. Ведь дом осьминога должен быть как раз под... - Матрос не договорил, потому что капитан уже поправил фуражку, глянул на солнце, которое оторвалось от горизонта, и рявкнул:
       -Что ж ты молчал до сих пор!
       Через десять минут все, кто был на палубе, висели на планшире и слушали, как матрос, сидя в шлюпке, то свистел, то хрюкал по-поросячьи, подзывая дельфина.
       -Смотрите, смотрите - подплывает! - говорили на палубе. - И действительно, дельфин не боится. Вот кудесник этот моряк! Тише, они разговаривают!
       И вот на корабле заскрипела лебёдка, готовились бухты каната, - а дельфин покачивался на волнах рядом со шлюпкой. Матрос гладил его по лбу и спине и что-то ещё "говорил", чуть посвистывая.
       Канат скользнул вниз. Дельфин ударил хвостом по воде и исчез в зелёной морской глубине. Все на палубе затаили дыхание. Слышался только плеск волн и поскрипывание лебёдки, отдающей метр за метром канат, котоорый стремительно ввинчивался в воду.
       Матросы считали метры уходящего в глубину каната. Капитан и его помощник, облокотившись на поручни мостика, закурили. Дымки как воздушные шары поплыли над палубой.
       -Пустая затея, - проворчал капитан, - Не вздумайте рассказывать о ней в порту - меня засмеют...
       -Ура-а-а! - закричали вдруг на палубе. Из воды показался толстый конец колбасы. В воздух полетели шляпы, картузы, тюбетейки и панамы.
       Колбасу зацепили кранами, послышалась команда "майна-вира", и драгоценный груз лёг на свое место.
       Пассажиры и матросы ринулись к колбасе, в которой застряла... Рыба-Меч и виднелся обломок пилы Рыбы-Пилы. Рыба-Меч изо всех сил била хвостом, пока не шлепнулась на палубу. Ещё один удар хвостом - и она за бортом.
       -Вот так чудеса! - только и сказал механик, рассматривая обломок пилы, вонзившийся в колбасу на треть.
       Но чудеса были впереди. Дельфин, посвистывая, рассказал матросу... о ком, вы думаете? О Халиме, о подхалимах и о нападении осьминога на корабль! Матрос тут же поведал историю капитану и пассажирам. И... ему тоже никто не поверил!
       -Заливаешь, - сказали матросу. - Расскажи эту сказку своей бабушке. Мы тёртые воробьи, нас на мякине не проведешь. Вот когда рак на горе свистнет, тогда поверим!
       Корабль дал гудок, за кормой забурлила вода, и снова волны стали бить в борт, а от носа - расходиться белые длинные усы.
       Дрожала палуба, дул свежий ветер. Пассажиры снова сидели в ресторане и говорили о колбасе. Они рассказывали друг другу о том, что каждый из них подумал, когда опять её увидел, и все вместе посмеивались над матросом. Было шумно и необыкновенно интересно.
       А матрос сидел на корме и до слез в глазах всматривался в белый след за кормой. Рядом с белой пеной время от времени показывалась голова дельфина, плывущего за кораблем. Я подошёл к моряку и сел рядом. Матрос повернулся ко мне.
       -Послушай, а что же осьминог? Как там дальше будет в этой сказке? Может, знаешь?
       -Ну, наверняка-то я не знаю, конечно, - честно ответил я. - Под водой разве разглядишь? Только предположить можно...
       -Давай предполагай - а вдруг правильно?
       -Там, наверно, так было... "Пилит Халим колбасу, пилит, а тут что-то тёмное и быстрое мельк перед самым его носом! Осьминог вскинул щупальца - так же, как ты, когда хочешь прихлопнуть моль. А щупальца схватили только самих себя. Рассердились друг на дружку и сплелись в клубок серо-зеленых змей: Халиму показалось, будто кто-то всё-таки попался.
       А колбаса качнулась, дёрнулась, зашевелилась. Никто не понял, что произошло, и глупые рыбы подумали, что колбаса ожила. А так как она была больше их хозяина, самая трусливая крикнула: бежим! И подхалимы, подхлёстывая себя хвостами, кинулись наутек.
       Спрут в одиночку силился развязать сплетённые щупальца, но в спешке затянул их в один крепкий узел, от которого теперь уже никогда не освободится".
       -Так ему и надо, - подумал вслух матрос. - Конец?
       -Конец, - сказал я.
       -Славная сказка получилась. Но ты учти: если б и я тебе не поверил, не знаю даже, чем бы кончилась история с колбасой. А я ведь вначале тоже сомневался.!
       Мы долго-долго махали руками дельфину, а он уже отставал и постепенно становился похожим на точку, которую я поставил в конце последней строки*.
       *Кум Каролю, прочитав эту (мою) главу, покачал головой и заметил, что, видимо, и у меня был в жизни свой осьминог. Я только кивнул

    Дома

      
       В Мускате я на этот раз не стал задерживать­ся - я торопился домой. Хоть и знал я, что время здесь не идёт в счёт, но ничего не мог с собой поде­лать; всё казалось, что меня ждут-не дождутся на работе, что я прогуливаю.
       Провожая меня, Кум предупредил:
       -Нам скоро открывать новую страницу. Не забудьте!
       -Как можно! - ответил я.
       На следующее утро я сидел уже в своем каби­нете, правил, писал и свой материал... И когда какое-то слово или мысль пробегали мимо той области сознания, где помещались теперь Мускат и Купат, они представали передо мной как бы освещенные вдруг, и я, на минуту замерев, смо­трел на них, и мне было хорошо знать, что они у меня есть.
       Очень скоро я шёл по улице, приближаясь к трещине на асфальте. Я завернул за угол, глянул и охнул. Асфальт на месте трещины был разворо­чен! Там ремонтировали водопроводные трубы.
       Я подбежал, боясь, что под трещиной находил­ся какой-то механизм, и его обнаружили. Слава богу, там была только глинистая земля и облом­ки камней.
       Что теперь будет?
       Что подумают в Мускате?
       Что там сейчас происходит?
       А вдруг я там необходим?
      
       А вдруг на новом асфальте не будет трещины, и я никогда больше не попаду в Мускат? Черт побери!..
       -Долго вы будете чинить? - спросил я у ра­бочего в яме.
       Он, занятый трубами, не ответил.
       -Слышь, друг, - долго?
       -Как сделаем, так сам увидишь, - буркнул он, не поднимая головы от заржавелых труб.
       Я ушел растерянный.
       Не может быть, говорил я себе, чтобы так вот глупо я потерял сказку, не может быть!..
      
       Мы поссорились. Ты мне сказала, что - всё. Я, пожалуй, и не был сильно виноват; ты послуша­лась кого-то, кто-то что-то сказал тебе... известное дело! Но я всё-таки пришёл, дождался тебя у твоего дома. Ты подтвердила: нам незачем больше встречаться. И, вытянувшись в струнку, ушла.
       Приближался праздник - всё оставалось по-прежнему.
       Праздник пришел - Новый год; я сидел дома один.
       Боже мой, как мне было худо! Мой сосед тоже был один. Это был мальчишка, отец которого уехал в длительную командировку, матери, у него не было, а бабушка неожиданно заболела. Я взял на себя попечение о нём. И вот в эту ночь мы сидели одни, у меня было вино, я пил понемногу, курил, мы слушали музыку, я думал о тебе.
       Потом, уложив мальчишку спать, я взял за ухо поролонового смешного пса (твоего) и пошёл по снежной улице к твоему дому.
       Я шёл скользя, пошатываясь - я был не силь­но, но всё-таки пьян.
       Я подошёл к твоей двери, послушал развесе­лые голоса за ней, пришпилил пса за ухо кнопкой к двери и через минуту шагал по улице.
       Была сентиментальнейшая ночь.
       Падал снег.
       Я остановился и поднял голову. Небо исходило снегом. Всё небо был медленно падающий снег.
       Сыпали снег фонари.
       Это было непрерывное движение материи сверху вниз, - и в одно из мгновений я почувствовал, что тяжесть покидает меня и я возношусь навстре­чу падающему снегу.
       Потом у меня закружилась голова. Опять стало тошно и пусто. Снег теперь падал на меня, словно хороня.
       Мне страшно захотелось в Мускат. К Енчику, к Енчику, в его комнату!
       Я направился к яме на тротуаре.
       Яму наполовину засыпало снегом.
       Шальная мысль пришла мне в голову...
       Я отошёл на несколько шагов, разбежался...
       Перелетел через яму, приземлился, посколь­знулся, шлёпнулся на асфальт. Сижу, руки в мо­кром снегу, и всё сильнее и сильнее болит колено...
       ...Ну и вот - лежу дома, болен. Сказать "лежу" будет неправильно. Я сижу, хромая хожу, лежать для меня мучение. Я привык двигаться, хотя, мо­жет быть, движение в физическом смысле - не совсем то... или вернее сказать, не то. Есть при­вычка подвигать мыслью, пустить её ход. Часы неподвижны, а стрелки движутся, механизм рабо­тает - вот так.
       Вот так же хочется и мне, но привычка к дви­жению, заменяющему ход мысли, делает своё де­ло - и я встаю, беру одну за другой книги, листаю страницы, бегу глазами по строчкам - и захлопы­ваю книгу. Я запускаю граммофонную пластинку и слушаю бег чьей-то мысли, чьего-то чувства.
       Своего у меня нет сейчас ничего. Я пуст. Я без­звучен, как черный диск пластинки перед записью. Я отвратительно пуст, до тошноты.
       Я вспоминаю только плохое.
       ...Однажды в воскресенье я сидел дома и пи­сал сказку. Она мыслилась доброй и смешной. Мне хорошо писалось, в иные моменты я даже смеялся. Вдруг раздался стук в дверь. Вошёл че­ловек, с которым мы враждовали. Он стал гово­рить; он угрожал.
       Мы оба стали взволнованны, и я постарался побыстрее выпроводить его: мне надо было сохра­нить то настроение, в котором пишется.
       Он ушёл, я снова сел за сказку. Руки мои дро­жали.
       И вдруг сказка - против моей воли и моего замысла - сама пошла совсем по другому пути. Она стала злой, в ней появилась жестокость. А я этого даже не заметил! Я писал, стараясь не думать о неприятном визите, писал не останавливая руки, писал...
       А когда я дал почитать новую сказку другу, он сразу заметил в ней жестокость и указал на неё.
       И я понял, откуда она...
      
       ...У Енчика? - да, у Енчика я видел эту карти­ну - она запомнилась мне навсегда.
       Бухта, и в ней множество парусных судов. Они изящны и стройны, как лани, замершие в испуге. Сейчас они сорвутся и унесутся в море, растают в его синеве.
       Но - безветрие. Ветра нет; его нет давно; ве­тра заждались. Корабли бездействуют. Паруса их повисли. Созданные для бега, для движения, для борьбы с морем и победы над ним, созданные как подобие несущейся навстречу волны или до­стойного ей соперника, в безветрие они кажутся ненужными, даже нелепыми, прихотью чьей-то фантазии, насмешкой. Изящество, стремительность линий - к чему это?..
       Бухта пленила корабли, они попали в ловуш­ку. Они здесь - лебеди, чьи крылья слишком ве­лики, чтобы ими можно было взмахнуть.
       Они вызывают изумление и жалость.
       На свободном куске маслянистой воды ближе к берегу пыхтит приземистый жук-буксир, таща за собой ещё более приземистую баржу. Волна, пу­щенная буксиром, чуть качает деревянных красав­цев, чуть плещет в их борта, - единственное, что осталось от всего, чем владели они.
       А владели они морем, океаном - всем*.
      
       Так прошло несколько дней и ещё несколько.
       Был вечер, я стоял, проводив приятеля, во дворе.
       С мороза, издалека, из-за тысячи рубежей, из-за тысячи рек на асфальте пришла ты...
       Я стоял и не верил глазам. Только сердце за­стучало да пересохло во рту.
       Ты подошла, ткнулась мокрой шапкой, волоса­ми в снегу мне в лицо. Я вдохнул морозную свежесть, узнал запах твоего дома, твоего тепла; я застонал.
       Железные ступени лестницы заскрипели, засту­чали под твоими каблуками; ты вошла в дом. Я снял с тебя пальто, ты, как всегда, чуточку раско­сая от волнения, быстро глянула на меня и покровительственно протянула руки.
       -Ну ладно, - сказала ты, - прощаю... уж ладно... - Прижала мою голову к себе, гладя во­лосы, шею, а я задыхался от твоего запаха, твое­го, твоего...
      
       *Эту картину художник, друг Енчика, писал в конце 50-х годов прошлого, ХХ века
      
      
       И в эту же ночь, только ты ушла и только я, утомлённый и счастливый, полный тобой до краёв, уснул, как кто-то тронул на мне одеяло.
      
      
       Недописанная глав Шалопай.
      
       -Стихи? - удивился я. - Значит, трактирщи­ки увлекаются поэзией?
       -Здесь это ходовая монета: за услуги с нас причиталось шестистишие...
       С и р а н о д е Б е р ж е р а к. Государства Луны.
      
       Кто-то тронул на мне одеяло - я открыл глаза.
       -Вставайте! Да вставайте же, пожалуйста!
       Я включил настольную лампу. Надо мной стоял
       Кум Каролю! Он был взволнован.
       -А?
       -Починили! А у нас недописанная глава! Чёрт-те что творится! Скорее! Вот брюки. Вот ру­башка. Часы? Ой, да обойдётесь без них! Вот они. Сигареты? Здесь. Вот и блокнот... Пошли!
       Было три часа ночи. Город спал. На пере­крёстках по-совиному щёлкали светофоры.
       -А что в этой главе?
       -Землетрясение! - выкрикнул Кум, не обо­рачиваясь. Несмотря на толщину, он шагал впере­ди. - Впрочем, читателям бы это понравилось...
       Я догнал Кума.
       -Так что же в этой главе?
       Мой провожатый был вне себя:
       -Ваш предшественник, наверное, рос без от­ца... Можно, я буду держаться за вас? Спасибо. С такими всегда трудно... Он сказал... шалопай! Шалопай! Он ведь и нашу страну назвал по-шалопайки: Вообразилия. Какая-такая Бразилия, когда мы не в тысячах километров от вас, а всего в шаге! В одном-единственном шаге! Правда, не каждому он дан... И мы все абсолютно похожи на вас, ну, чуть-чуть сдвинутые или, как говорят у вас, двинутые...
       -Так что он сказал? - вернул я Кума к главному.
       -Ох! Он сказал, что теперь в Купате должны расплачиваться за хлеб голо­вой!
       -Как это - головой? - Я даже остановился.
       -Идёмте, идёмте, вон наша черта. Она такая же, как и прежде. Давайте вместе... Оп! - и мы очу­тились на булыжной мостовой.
       -А здесь постоим минутку - я больше не могу, - сказал Кум. - Дайте отдышаться... Ох!..
       Через три минуты мы пошагали по дороге.
       - Ну так вот... Три дня назад меня пригласил к себе не кто иной как Кумпол, - рассказывал Кум. - Он был в ярости. "Скажите, Кум, похожа моя голова на набалдаш­ник?" - спросил он. "Н-нет", - ответил я. "А этот парень утверждает, что у каждого, кто на меня взглянет, возникает именно это впечатление. Нате, полюбуйтесь! - Кумпол швырнул мне Нечитан­ную Главу. - Вот как эти умники развлекаются! Ваш тоже такой?" - Он имел в виду вас.
       Я читал с пятого на десятое: Кумпол ходил вокруг моего стула и скрипел зубами, словно он разнашивал новую обувь. Да, кстати, лысая голова Кумпола действительно похожа на набалдашник... впрочем, к чему это я?!
       Наш автор предпослал Главе эпиграф: "По-ви­димому, на свете нет ничего, что не могло бы слу­читься".
       Вначале он заявил, что целую неделю Кумполу будет сниться один и тот же сон. Вот сон Кумпола.
       "Кумпол слышит скрежет ключа в тяжёлой две­ри и будто бы просыпается. Он хочет включить свет, но не может пошевелить рукой: он связан. Он лежит на полу, ему неудобно и холодно. Где он? Он в каком-то подвале! В темнице.. Как он здесь очутился? Скрежет становится отчётливее, смелее. От каждого нового движения ключа Кум­пола корчит. Его охватывает ужас...
       Дверь медленно отворяется. Её скрип похож на крик. В щели показывается фонарь и чьё-то бледное лицо. Над ним - второе. И третье над первыми двумя. Три пары глаз долго и внима­тельно рассматривают лежащего на полу Кумпо­ла.
       Дверь открывается шире, в подвал входят... его министры! Они окружают Кумпола, стоят над ним. Переглядываются, перешёптываются, наклоняют­ся к Кумполу, словно не зная его, трогают его нос, руку - Кумпол вздрагивает всем телом.
       Тут Кумпол, оглянувшись, замечает, что он ле­жит в подвале городской казны.
       Пошептавшись, министры идут к сейфам. Отпи­рают их отмычками. Кумпол видит золото. Слитки блестят тускло, как булыжники под жёлтой луной.
       Министры вытаскивают слитки и, передавая их из рук в руки, складывают грудой на полу. Рассаживаются вокруг неё, протягивают к золоту руки. Они потирают ладони, ахают, цокают язы­ком. Они ведут себя, как охотники перед костром. Золото разгорается, как костёр. На стенах пляшут тени министров. Им становится жарко. Они рас­стёгивают верхние пуговицы, расслабляют галсту­ки, засучивают рукава. Они поворачивают к Кум­полу раскрасневшиеся лица и смотрят на него, связанного, жалеючи.
       Кумпол набирается силы, чтобы закричать. Кричит. Министры вскакивают и исчезают. Кум­пол просыпается. На этот раз по-настоящему. Он в своей постели. Никого. Тишина. И холодный пот на лбу.
       На утро Кумпол вызывает к себе весь кабинет и грозно спрашивает у министров: "Ну?". Молчание в ответ. "Значит, так?!"
       Министры, естественно, молчат, не зная, к чему отнести эти "ну?" и "значит, так?!" Кумпол отпускает их, они уходят, а их спины кажутся Кумполу зонти­ками, под которыми прячутся злодеи.
       А на следующей странице автор открывает нам глаза, Кумпол узнает отгадку сна: его министры греют руки в государственной казне!
       -Ну, Кум, - спрашивает меня Кумпол, - как тебе нравится все это?
       -Автор у нас что надо, - отвечаю я с хорошей дозой сарказма.
       -Я так и вижу перед собой этого балбеса! - кричит Кумпол. - Сидит над бумагой, лохматит волосы, ухмыляется, вдруг вскакивает. Прохаживается по комнате, потом с визгом бросается к. столу и пишет ещё одну идиотскую фразу, вроде той, где про набалдашник. Онпросто смеётся над нами!
       Дальше автор три дня держит Кумпола в кабинете. Глава Вобразилии, ошарашенный своим от­крытием, измученный бессонницей и верный дол­гу, ищет способ наказать своих жадных и глупых министров и иже с ними, то есть деловых людей Муската и Купата, которые связаны с министрами. Они-де прибрали к рукам всё золото страны, эти люди, владеющие одним только даром - грабастать денежки, и никаким другим талантом не отмеченные. Они и наказаны, должны быть таким же особым способом...
       И автор - Шалопай! - придумывает этот способ.
       Под окнами Кумпола появляется бродячий му­зыкант, дылда с гитарой, в старом свитере, запла­танных брюках и стоптанных башмаках (как его пустили под окна Кумпола, Автор не объясняет). Дылда поёт - и большущий его рот похож на граммофонный раструб:
       У меня, в моих карманах
    Тысяча монет,
    Вот, смотрите, без обмана...
    Э, да их ведь нет!
    Ветер свищет, у бедняги
    Нету ни копья,
    Бездыханным скоро лягу,
    Спета песнь моя!
    Эта спета? Ну так что же -
    Есть ещё одна!
    Беспокоиться негоже --
    Далеко до дна.
    Звонким словом я открою
    Кухни и сердца,
    Заплачу же головою
       Прямо у крыльца.
       У меня в моем кармане, -
       дылда при этих словах трясёт лохматой своей башкой, -
       Тысяча монет,
       Настоящих, - не обманет
    Публику поэт...
       Кумпол хочет прогнать музыканта, но вдруг прислушивается к словам песенки. И его осеня­ет. Он уже был готов к этой мысли, Кумполу, по замыслу Автора, не хватало только намёка...
       -Кум, - прервал я рассказчика, - а в Купате сейчас то же самое?
       -Конечно! У них копия рукописи, и они переворачивают страницу в тот же год, в тот же день, в ту же минуту.
      
       Купат. "Чем же, чёрт побери, расплачиваться!"
      
       Я записываю произошедшие в сказке события, сидя у себя дома, то есть за чертой на асфальте, там, где дождь; лист платана на этот раз прилип к стеклу моего окна, но вот он пополз вниз, движимый водой... вот исчез. Я возвращаю глаза к столу и пишу первую на странице строчку.
       Городские часы пробили семь, и Гриф, министр Землетрясений, ещё не проснувшись как следует, протянул руку к ночному столику, на котором стоял его утренний кофе. Так было всегда - с тех пор, как Гриф стал министром. Да, кстати! О том, как Гриф стал министром, ходит прелюбопыт­ная басня в духе всех, которые происходят в Купате. Вот она.
       Однажды... точной даты мне никто не назвал, но сказали, что это было, кажется, в июле, помнит­ся, в четверг, после проливного дождя, во второй половине дня... вот как раз в это время Гора роди­ла мышь. Маленького серого мышонка. Гора тол­ком и не разглядела его, а уже и заплакала от умиления. Заплакав, Гора затряслась -- тогда-то жители Купата впервые почувствовали колебание почвы под ногами.
       Колебаниям в тот день значения не придали и дату эту не записали, а только запомнили, что слу­чилось это... ну, я уже говорил.
       Глянул мышонок на родительницу - и голова у него закружилась. Вот так мамочка!
       Гора наконец разглядела кроху.
       -Ничего что маленькая, - сказала она, - всё равно кровинушка!
       А мышонок быстро смекнул: с такой-то мамой да под ногами шмыгать! Нет уж! Сделал роди­тельнице лапкой - следи, мол, за мной - и отпра­вился по белу свету, узнавать --каково на нём жи­вется детям Горы.
       Первым встретился мышонку кот. Он дремал на солнышке. Мышонок ему на спину прыг! Да за ухо его как куснёт!
       Кот, конечно, мышонка лапой - цап!
       А мышонок ему:
       -Чш-ш! Глянь-ка во-он туда. Видишь? Это моя мамочка!
       Кот покосился на гору.
       -Уж и поиграть нельзя, - сказал он, отпус­кая мышонка. - Я ведь только поиграть, - сказал он чуть погромче. - Какая славная мышка! - про­кричал кот, чтобы его на этот раз слышали все.
       И мышонок побежал дальше. А навстречу ему пёс. Мышонок ему на лапу прыг! Да как куснёт!
       Пёс только нацелился зубом проучить хулиганишку, а мышонок ему:
       -Чш-ш! Глянь-ка во-он туда. Видишь? Эта моя мамочка.
       Пёс со страху обеспамятел. Лег наземь, глаза закрыл и стал ждать смерти.
       Но и на этот раз обошлось. Не стала Гора на­казывать неосмотрительного пса, а только чуть топнула ногой, отчего землю вокруг изрядно тряхнуло.
       Мышонок вовсе осмелел и напал на лошадь. Куснул её за колено. Но та только ушами спрядала, - а мышонка с ноги не сбросила. Подумала, так и надо.
       И начал тогда мышонок бедокурить. Понрави­лось ему быть безнаказанным. Но стоило кому-ни­будь поднять на него то ли лапу, то ли руку, мы­шонок:
       -Чш-ш! Глянь-ка во-он туда!
       И всяк то ли лапу, то ли руку опускал да ещё и извинялся перед, мышонком. Говорил, что руку поднял только для того, чтобы в затылке почесать.
       А потом, в беседе с кем-то разводил руками и; говорил:
       -Гора!
       Но это ещё не вся история. Мать Гора с мы­шонка глаз не спускала. И всякий раз, видя его в беде, сотрясалась либо от страха, либо от гнева.
       И в этой местности, где жил мышонок - а эта местность как раз и были окрестности Купата - стали часты землетрясения.
       Пять начинающих учёных стали докторами сейсмологических наук, прежде чем люди узнали истинную причину землетрясений.
       А когда узнали, долго не ведали, что придумать.
       К тому времени в Купате уже было Министер­ство Землетрясений во главе с министром по име­ни Гриф...
       Гриф сперва, конечно, не знал о мышке. По­том, волею случая, проведал. Новый министр по­раскинул мозгами и построил для мышонка про­сторный вольер у самого подножия Горы. Вольер он оградил позолоченной сеткой. Там было все, что мышке угодно, и Гора наконец-то обрела покой. Обслуживали мышку профессор, ветеринар и двое служителей в белых халатах; Гриф наве­щал мышонка раз в неделю и справлялся о его здоровье...
       И вот в какое-то там утро от Рождения Мышки городские часы пробили семь и Гриф, министр Землетрясений, протянул руку к ночному столику. Рука его скользнула по гладкой поверхности и не нашла на привычном месте чашки с утренним ко­фе.
       Да, чашки на месте не оказалось, и Гриф от­крыл глаза раньше времени. Добра это никому не предвещало.
       -Эй... вы! - крикнул Гриф. Он надеялся услышать немедленный топот ног, испуганные возгласы и извинения, но в его большом доме бы­ло тихо.
       Министр принюхался. Не пахло ни молоком, как обычно, ни кофе, ни гренками. Что-то случи­лось, понял Гриф. Землетрясение? Но тогда его разбудили бы первым. Что-то другое. Что?
       Гриф поспешно оделся и вышел на улицу. Его •толкнули. По улице но направлению к площади бежал народ.
       -В чем дело? - рявкнул Гриф.
       -Землетрясение! - ответили ему.
       "Каких-нибудь два-три балла", - подумал Гриф
       и побежал вслед за всеми.
       На площади собралась толпа. На Грифа никто не обращал внимания, никто не пропустил его вперед. В центре толпы возник глашатай. Он на­чал что-то выкрикивать. В животе министра от голода урчало так громко, что это мешало слушать глашатая.
       -Сколько баллов? - спросил тогда Гриф у спины, стоящей перед ним.
       -Двенадцать! - был ответ.
       А никаких следов землетрясения он не видел. Дома и памятники стояли целёхонькие. Гора вы­глядела мирно. .На ней домашним платком белело облачко.
       Министр попробовал пробиться поближе к гла­шатаю. Его толкали, наступали на ноги, дергали за рукав, на него кричали, обзывали пентю­хом- он только пыхтел и работал локтями.
       И вдруг глашатай взмахнул рукой и кончил речь. Толпа кинулась врассыпную. Гриф, так ниче­го и не поняв, тоже побежал.
       Он никак не мог сложить из обрывков слов и разговоров в понятное новость, взбудоражившую всех, а переспрашивать министр не привык. Он стал приглядываться.
       В скверике у площади какой-то оборванец в рубашке без верхней пуговицы собрал вокруг себя толпу похожих на себя. Он что-то весело говорил. Его спрашивали - он отвечал. Раздавался хохот.. Кто-то покидал оборванца, крича: "Я сейчас вер­нусь!" Кто-то бежал назад, размахивая над голо­вой то галстуком, то новой шляпой, то дюжиной носовых платков. Толпа встречала его рёвом. А оборванец, сверкая улыбкой, опять что-то говорил, он подставлял руку ко рту, как бы сдувая что-то с ладони, - это невидимое, но, очевидно, ценное подхватывалось кем-то и он убе­гал, обещая вернуться.
       Вдруг Гриф заметил, что оборванец показывает на него. Все обернулись.
       -Если бы этот бедняк (бедняк!) мог сказать, как он голоден, - услыхал Гриф, - он давно был бы уже сыт! Эй, приятель, - кричал оборванец ми­нистру, - когда тебя спросят, скажи, что ты голо­ден не как волк, а... ну хотя бы -- как тигр, и мо­жет быть, тебя покормят!
       Хохот был похож на залп десятка пушек. И все целились в него. Гриф кинулся бежать.
       -Это не землетрясение, - понял он, - это бунт!
       Только через полчаса Гриф отважился зайти в кафе. Растолкав толпившихся у стойки и сузив глаза, министр швырнул на стойку монету.
       -Бутерброд с ветчиной и кофе!
       -Плату вперед, - улыбаясь, произнес хозяин.
       Гриф указал на монету, еле сдерживаясь, чтобы не накричать на хозяина. Тот покосился на метал­лический кружок и, улыбаясь пуще прежнего, пов­торил:
       -Плату вперед.
       -А это что, - вскричал Гриф, багровея, - не деньги, что ли, любезнейший!
       Их окружали любопытные. Гриф слышал во­круг себя напряжённое сопение. Хозяин развел руками.
       -Нет. Это - не деньги.
       -По вашему, я ношу в кошельке ореховую скорлупу?!
       Хозяин снова улыбнулся.
       -Это уже было, увы...
       Сзади послышался смешок.
       -Брысь! - рявкнул Гриф и, разбросав зе­вак, выбежал из кафе.
       Но и в следующем кафе, через улицу, министру ска­зали то же: ваша монета не деньги... Грифу по­казалось, что он сошёл с ума. Или, может, сошли с ума все вокруг. Он уже хотел по­звать полицейского, чтобы тот навёл порядок, как кто-то осторожно взял его за локоть. Гриф дернул­ся. Перед ним стоял просто одетый человек. Он смотрел на Грифа сочувствующими глазами.
       -Кто вы такой?
       -Я тот, кто может объяснить вам, в чём де­ло, другого ранга у меня нет, - ответил незна­комец.
       Это был наконец-то разумный ответ.
       -Говорите!
       -Зайдёмте сюда, - предложил незнакомец, увлекая министра в сосисочную.
       От крепкого запаха тушёной капусты и горя­чих сосисок Гриф пошатнулся. Они сели. К ним подскочил официант.
       -Мы проголодались... - сказал незнакомец.
       -Неужели у вас нечем было заплатить за еду? - якобы удивился официант.
       -Что вы. Мы просто разменивали крупные купюры.
       -Ого, - сказал официант, - я чувствую, ваш приятель (Гриф дернулся), - несётся только зо­лотыми яйцами. Поэтому он и молчит?
       -Нет, у него заклинило копилку, - ответил незнакомец. - А потом, разве вы не видите, что это петух, а не курица.
       -Тогда почему бы не сварить из него суп?
       -Сначала его надо откормить. На нём даже туфли не держатся...
       Официант улыбнулся.
       -Сию минуту, - сказал он и исчез.
       -Что происходит? - спросил вконец разоз­ленный Гриф. - Что за тарабарщина? Это услов­ный язык? Пароль?
       -Это экспромт, - ответил, улыбаясь, незнако­мец, - благодаря которому нам принесут завтрак. Вам придётся извинить меня за него. Дело в том, - он наклонился к Грифу, - дело в том, что ваша серебряная монета с сегодняшнего дня обес­печена только одним достоинством - звоном.
       -Что за чушь! А чем же, черт побери, рас­плачиваться? Кулаком?
       Незнакомец покачал головой. Скорчил гримасу непонятного Грифу удовлетворения и вкусно про­изнес:
       -Словцом!
       -Чем?!..
      
       Мускат. "Острить мозги - вот наш девиз!"
      
       Кум Каролю продолжал:
       -Итак, Кумполу не хватало только намека. И он услышал его в песенке лохматого дылды. Мысль оформилась. Кумпол пишет указ...
       Учтите, за ниточки здесь дёргает Автор. Кум­пол ни при чём.
       "Послушайте, что там написано, - горько ска­зал мне Кумпол, - что я должен объявить наро­ду". Мысль - вот золото любого времени. Мысль вещественна и материальна на ощупь, ибо она создаёт поступки и вещи..."
       А дальше, Кум, я должен произнести следу­ющее: "Мы восстанавливаем наконец справедли­вость, назвав богачом человека с соображением и говоря человеку без фантазии: тунеядец! Мы уничтожаем промежуточное звено, - должен буду объявить я, - то звено, которое мудрецы всех вре­мен и народов называли презренным металлом и жёлтым дьяволом, говоря: "Мысль за мысль, хлеб за хлеб, хлеб за мысль!" И тогда все пройдохи, единственный талант которых в умении хапать денежки, останутся не у дел, - вот какой закон я должен обнародовать!"
       Кумпол упал в кресло, а Главу кинул мне. Я прочитал в ней, что этим Указом постановляется: в первые три дня после его обнародования разменной монетой будет острое словцо, шутка, лов­кий каламбур, неожиданное сравнение...
       А в последующие - после того, как граждане Муската и Купата войдут во вкус остроумия и оно станет хлебом насущным, - потребуются мысли техниче­ские, экономические, педагогические, чьим фундаментом будет всё то же остроумие...
       Идеями мы будем торговать - и успех Купату обеспечен во веки веков...
       "- Острить мозги - вот наш девиз, - заканчи­вал Кум. - Мускат открывает новую эру. Да здрав..." Дальше шли чистые страницы. На двух были нарисованы Кумпол с головой, похожей на набалдашник, я и чья-то удивлённая рожа с ослиными ушами. Всё.
       -Чёрт побери, - сказал я, повторяя министра Грифа. - И мне это распу­тывать?
       -А как же иначе? - просто спросил Кум. - Конечно, вам. Больше ведь некому!
      
      
      
       Мускат. Снег на голову
      
       Мускат шумел, волновался, кипел, бурлил. Снег на голову в июльский день - слишком бледное сравнение с той новостью, которая прозвучала два дня назад.
       Говорили разное.
       -Шутки носятся в воздухе, - слышал я на одном углу, - надо только протянуть руку...
       -Это какой-то кошмар! - говорили на дру­гом.
       -Уж чего-чего, а остроумия мне не зани­мать,- слышал я чуть подальше. - Теперь я обеспечен на всю жизнь.
       -Я понимаю, - горячился кто-то, - мы живём в сказке. Но чтобы придумать такое!..
       Остроглазый оборванец вышел из магазина го­тового платья, одетый как принц.
       Художник, знавший окорока только по чужим холстам и по чужим столам, уписывал розовое с белым мясо, хорошо приправленное горчицей.
       Возле лавчонки, торгующей разной мелочью, вроде поясных ремней, портсигаров, зажигалок и пр., разгорелся турнир поэтов. Они искали новое сравнение солнцу. А старым сравне­ниям кричали: "Было! было!"
       С чем только не сравнивали светило! Где уж тут поспеть иному, который, глянув на солнце, только и скажет: "солнце сегодня, как...". А вот "как", он так и не придумает!
       Плакал, тряся толстыми щеками, кругленький чиновник - оттого, что никак не мог позавтра­кать. Ни одного стоящего сравнения не приходило ему в голову, кроме самых известных, которые он заучил еще в школе.
       Тонко язвила по поводу события судейская братия, но их остроумие - такое тонкое, что не разглядеть, - оценивалось то пачкой иголок, то горстью шпилек, - а на бутерброд с балыком им всё не хватало.
       Шутили студенты - но не больше, чем на пиро­жок с капустой. Известный комический актер как проснулся и как узнал новость, сразу кинулся в гущу народа. Но вот беда: все, что он говорил, было старо. С трудом перехватив на улице пару пончиков, он догадался отыскать своего автора. Тот, хмурый профессиональный остряк, мужчина с тяжёлым подбородком и густыми бровями, поли­стал свой блокнот - и вмиг стол был накрыт.
       -Скатерть-самобранка, бурчал он, пряча поглубже блокнот, - меню диетчика... - До зав­трака профессиональный остряк выкурил две си­гареты, чего он раньше никогда себе не позволял.
       Как раз в этот день в гостях у винделов были колбсники. Виноделы, знающие цену и слову и вину, откупорили бутылки, кто со старым вином, кто с молодым. Создатели веселого настроения, они недаром причисляют себя к племени поэтов. Ведь каждый из них автор какого-то вина, а вы­пить глоток-другой хорошего вина - не то ли же самое, что услышать остроумное слово или строч­ку стиха...
       И с шуткой, ради одной только закуски, вино­делы чокнулись с колбасниками и выпили по бока­лу. А потом и по второму.
       Тост произнес мастер Купаж. Он сказал:
       Огня весёлого полно,
       Искрится доброе вино!
       А мастер Кивер поддержал его:
       Горит бокал, светлеет ум -
       Веселья не смолкает шум!
      
       И им тут же поднесли, чего каждый хотел.
      
       Мускат. "Нет ли у вас какой-нибудь мыслишки?"
      
       А самым ярким событием того дня была манифестация тех, у кого денег куры не клюют, у кого только птичьего молока не хватает. Эту манифестацию сразу же назвали парадом тузов.
       Фантастичнее зрелища я не видел и, конечно, больше не увижу. Такое не повторяется.
       Манифестанты в котелках! Они были одеты одинаково, как солдаты, и шаг их был мерен и тяжёл. Белоснежные твёрдые воротнички и ман­жеты. Кольца и перстни. Холёные и холодные в своей решимости лица. Строй. Сплоченность. Под­рагивание в такт шагу жирных подбородков и щёк. Глаза, устремлённые вперёд, как штыки. Ох!..
       Толстые шли к Кумполу...
       Вечером и мы с Кумом Каролю были у него.
       -Послушайте, драгоценнейший, - глядя сквозь меня, говорил Кумпол. - Надо что-то при­думать. Ситуация, как видите, сказочная, так что вам и карты в руки. Но шуточкой тут не отде­лаешься. Скажем правду: ваш покойный коллега потрафил бездельникам и зубоскалам, а столпы общества связаны по рукам и ногам. Вы же пони­маете, что без их цепких лап все мы прогорим. Остроумие не тот конь, на котором можно возить тяжести. Это кузнечик, не более... К тому же шут­ки скоро приедятся, а языки - притупятся. Я надеюсь, вы согласны со мной: надо что-то приду­мать. Нет ли у вас под рукой какой-нибудь мыс­лишки?
       -Нет, - ответил я, разглядывая Кумпола. Он был абсолютно лыс. Голова его блестела, как отполированная. На Кумполе был тёмно-синий ко­стюм в полоску, он был чуть полноват, но высок и строен. - И боюсь, что сегодня её не будет. Я должен во всём разобраться. Я должен всё увидеть своими глазами. Подумать.
       -Да, да, конечно, - Кумпол потёр щеку. - Творчество... Оно... Конечно... Это, понимаете, такое занятие... - Кумпол поднял руку и покрутил пальцами чуть повыше уха. - Да, да - именно так!.. Ну что ж - желаю успеха! Кум, вы проводите гостя? Только помните, дорогой, - Кум­пол криво усмехнулся, - что теперь вы хозяин положения!
       -Уж лучше бы мне оставаться гостем, - чест­но сказал я.
       Кумпол развел руками. Таким он и оставался, когда мы покидали его кабинет.
      

    Бом Бардир и Острословы

      
       Армией в Мускате командовал Бом Бардир.
       Меня могут спросить - зачем Купату армия? Правильный вопрос. Я отвечу на него. Армия была-создана, во-первых, по привычке. Во-вторых, для военных. В-третьих, армия существовала для кра­соты: парадов, смотров, мундиров, учений, смены караула и солдатских песен на улице. Разве не красота - четкий прямоугольник воинского строя среди бесформенной, разноцветной и легкомыслен­ной, как майская лужайка, толпы штатских!
       -Трам-татам-татам-татам! - гремит медь, идут солдаты. Ух, какие парни! Как подтянуты! Как блестят пуговицы и бляхи! Как задраны под­бородки! А сколько нездешности во взглядах! Они смотрят поверх голов и крыш города - куда-то туда, в какую-то неизвестность, видимую только им... Как они прекрасны! И как хочется к ним, рядом, рядом!..
       А как шагает командир! Подковы его сапог звякают о мостовую; закроешь глаза и кажется, это лязгают ножницы, кромсая серую холстину площади.
       -Трам-там-там!
       Нет, нет, это я не о Мускате, это я о себе. Увлёкся, вспоминая своё и себя в армии!
       Надо передохнуть. Загляну-ка я на верх страницы. Ara, Бом Бардир... Что ж, вернёмся к Бом Бардиру, к той спокойной фра­зе, с которой я начал, а потом, вспоминая, расшумелся.
       Известный скопидом, министр Войн и Защиты государства, был давним объектом шуток. Впро­чем, его считали неплохим дядькой. Бом Бардир признал войны опасными.
       И вместо большой армии Бом Бардир обхо­дился нарисованными на длинных холстах шеренгами бравых вояк, которых он и выставлял на военные смотры и парады. Каждый холст несли два настоящих сержанта. Страх пробирал всех, кто видел нарисованных гренадеров, - так они бы­ли грозны и усаты. Страх и гордость за мастер­ство художников.
       Пушки у Бом Бардира были деревянные, искус­но расписанные.
       Солдаты Бом Бардира не требовали ни еды, ни обмундирования; после парада холсты сворачи­вали в трубу и ставили к стене до следующего смотра. Вся армия умещалась в одной казарме!
       -Остается нарисовать на пограничных стол­бах кукиш, -- прохаживались насчет Бом Бардира злые языки,- и покой Мускату обеспечен!
       Толстый и благодушный Бом Бардир не сердился на острословов. Он посылал своих сержантов слушать, кто всё это говорит, и записывать их имена в маленькие блокнотики химическим карандашом. .
       -Посмотрим, что они запоют, когда встанут под ружье, - ухмылялся Бом Бардир. - Ручаюсь, это будут мои песни!
       Когда на утреннем совещании Бом Бардир узнал об Указе, он... расхохотался. Он мог лопнуть от смеха, но его спас широкий пояс.
       -- Хотел бы я видеть, как мои ребята будут зарабатывать себе на хлеб! Потеха да и только! Да им при таком положении дел и кусок в горло не полезет!
       Генералы испуганно молчали. Сержанты ожи­дали решения своей участи за дверью.
       -Умора! -- вскрикивал сквозь смех Бом Бар­дир. - Вы ещё не узнавали, почем нынче солдат­ский юмор? Боюсь, что у лавочников будет несва­рение от наших острот... Вам, я вижу, не до шуток, командиры? Ах, вы ещё не завтракали? Конечно! Острить - это вам не ать-два...
       Тут подоспел интендант.
       -А, кислая капуста! - весело заорал Бом Бардир. - Если вы не придумаете способа расплачиваться за говядину пороховым дымом или стуком солдатских сапог о мостовую, я посажу вас на гауптвахту. Впрочем... я погожу. Я, кажет­ся, нашёл-таки выход. Я знаю, как вас спасти... Перо и бумагу! Пишите, генерал: Мо-би-ли-зация. Три восклицательных знака.. Дальше скажите так: за морем неспокойно. Всё равно ведь отсюда не видно... Добавьте: над нами сгустились тучи. Толь­ко сформулируйте так, чтобы никто не подумал, будто тучи сгустились над армией. Дальше: при­зываются граждане... как же нам назвать тех, что у нас в блокнотах?- Бом Бардир задумался.
       -Шевелите, шевелите извилинами! - крикнул он. - Ох, что это я! Они же у вас в шеренги вы­строены!
       -Нашёл!- вскричал Бом Бардир. - Назо­вём их просто -- гражданами, способными укре­пить мощь Муската. Это как раз в стиле Указа. Пишите поскорей. Командиры хотят есть. Готово?..
       Так этот удивительный день сверкнул еще од­ним событием - призывом в армию остряков. Те немедленно потеряли свои шевелюры - у кого они были - и на следующий день замаршировали по улицам Муската, горланя любимую песню Бом Бардира:
       Наши пушки -- не игрушки...
       Армия была спасена. Более того - она стала процветать. Добрая часть остроумов точила языки в казармах и, следовательно, работала на Бом Бардира.
      

    Досада особого рода

      
       Окажись в Мускате такой добряк, который спра­шивал бы не о хорошем, как принято, а задавал бы, к примеру, такой вопрос: "Ну, что у вас пло­хого?" -Торопыга обрадовался бы ему как родно­му. Чтобы хоть ненадолго удержать собеседника, Торопыге сперва приходилось говорить о погоде и новостях и лишь потом, заинтересовав, выклады­вать наболевшее.
       Торопыга был известен в Мускате, как Человек, Которому Некогда Подумать О Кошке. Пятью этими словами сказано если и не все, то очень много.
       Торопыга служил репортёром в газете. Он собирал для неё новости. Он сообщал своим читате­лям обо всём происшедшем или ещё происходя­щем.,.
       Это было хлопотное дело:
       Многие, сиднем сидящие в кабинетах, видя То­ропыгу в окно, завидовали ему, говоря: у него живая работа. Попробовали бы они хоть день по­быть на месте Торопыги!
       Ибо всякая новость в устах, допустим, шесте­рых имела ровно шесть обличий.
       От первого Торопыга слышал:
       -На подходе к Мускату сгорел пароход!
       Второй же говорил:
       -Не просто сгорел, а его спалили. Спалили - улавливаете разницу? Это были злоумышленники. Злоумышленников, если хотите знать, было трое. Один низенький, с усами. И двое высоких, без усов. Самый высокий хромал...
       Третий:
       -Спалили. Это точно. Но усы были у того, что повыше. А как раз низенький хромал. И уж если говорить правду, их было четверо...
       Четвёртый смеялся в лицо Торопыге:
       -Какие усы? Какие злоумышленники? На корабельном кладбище сгорела старая баржа - вот и все. Старая баржа!
       Пятый поправлял четвертого:
       -Сгорела не баржа, а рыбачья шлюпка. Ее спалили, но кто это сделал, неизвестно. Наверное, мальчишки баловались... И чего только не напридумывают люди!
       И лишь хозяин шлюпки, шевеля голыми брон­зовыми плечами, похожими на шары, говорил правду:
       -Спалили? Мою шлюпку? Хотел бы я посмо­треть на того, кто осмелится это сделать! Мы с сыном вчера СМОЛИЛИ нашу шлюпку. Смолили, а не спалили! А вы, простите, кто такой? Ах, из газеты...
       И Торопыга, спешно извинившись, нёсся с бе­рега на городские улицы, чтобы обеспечить газету хоть одной новостью. Ежедневно он должен был добыть три.
       Он бежал по улице, обгоняя всех и на всех оглядываясь; чуть завидев какое-то скопление на­рода, Торопыга устремлялся к нему. Расталкивая зевак, пробивался в центр и, дергая кого-то за рукав, доставал блокнот.
       -Так, так, - говорил он. - Значит, вы сказа­ли, что...
       -Ну да,- отвечал дёрнутый. - Я ему говорю - ты чего? А он мне - я ничего. Тогда я ему - а кто же чего? И, понятно, ка-ак...
       Иногда Торопыге удавалось посидеть минутку-другую. Но и тогда ноги его не стояли на месте. Каблуки Торопыги отбивали дробь.
       Неискушённому в тонкостях репортерской ра­боты приятелю, когда тот спрашивал у Торопы­ги - каково ему достаются деньги? - он отвечал так: валился, если был дома, на диван и задирал ноги, показывая стёртые до дыр подошвы и сби­тые каблуки.
       -Вот так! - А в дальнейшем разговоре осве­домлялся: не приходилось ли приятелю хоть раз... может быть, случайно... ну, краем мысли... пожа­леть о том, что в наше время, ну, совершенно некогда подумать о... кошке?.
       И не было для Торопыги человека ближе, чем тот, кто тоже однажды поймал себя на этой мы­сли. Ему Торопыга рассказывал о своей мечте: выиграть по лотерейному билету кругленькую сум­му - где уж столько заработать! - купить неболь­шой домик и завести породистую кошку.
       -По воскресеньям я сидел бы на крылечке (смешно, правда? - домик, крылечко...) и смотрел на кошку. Ибо смотреть на кошку - Радость Осо­бого Рода. Нет на свете ничего пушистее, мягче, теплее и уютнее, чем смотреть на кошку! Смотреть и думать о ней. Эта радость доступна человеку, которому некуда спешить.
       Я смотрел бы на кошку не отрываясь: ни одно её движение не ускользнуло бы от меня.
       Вот кошка сидит, прикрыв кончиком пушистого хвоста передние лапки... Она напоминает мне кув­шин.
       Жарко - и кошка легла. Развалилась на солн­цепеке, разлеглась, разлилась... лужицей разлилась на земле кошка!
       Вы щутя хлопнули в ладоши - и вот уже нет лужи­цы. В десятую долю секунды она исчезла... Как успела кошка собраться и прыгнуть?
       Кошка играет. Сколько изящества в её движениях - изящества, ловкости, мягкости, законченности!
       Кошка - живое украшение.
       Живой цветок до­ма.
       Сто статуэток в одной.
       Что такое кошка? Ей ещё не найдено имени. Нам просто некогда его придумать.
       Вот в чём моя беда - я замечаю кошку, когда спешу. Я бегу на работу, сортируя дела, которые мне предстоит сделать сегодня, и вдруг вижу кош­ку. Она, разумеется, лежит...
       Бессовестная тварь! Нашла уютненькое местеч­ко на клумбе, нагретое солнцем, и лежит. Её удив­ляет, что кто-то может спешить, когда так пре­красно нежиться на солнышке. Это даже беспо­коит её. Она поднимает голову и провожает меня глазами, зелеными, как лужайка. "Куда? Остано­вись, чудак! Подойди ко мне и погладь меня! - вот что я читаю в её глазах. - Погладь, и тебе передастся чуточку моего покоя..." Я замедляю шаги. Кошкин взгляд, её поза гипнотизируют ме­ня. Я обмякаю, размякаю, я готов махнуть на де­ла... Чёрт побери, бормочу я, когда же наконец настанет мой час!.. И снова бегу, отмахиваясь от кошки, как от наваждения.
       Без кошки, - говорю я, - человек пропал бы. Его бы сгубили дела. Только кошка напоминает нам об отдыхе, о том, что на свете существуют такие вещи, как уют, покой, нега...
       Я подозреваю, что мы не знаем кошек. Они философы! Они знают о жизни больше вас. Кошки вне нашей суеты. Они умеют довольствоваться тем, что есть, и, как говорится, от добра добра не ищут. Они народ, чья религия - "Умей радоваться тому, что имеешь"...
       -Ах! - восклицал Торопыга, - я мог бы на­писать поэму о кошке, будь у меня время. В ней я назвал бы кошку душой уюта, покоя, воображе­ния... Мы мало думаем о кошке, даю вам честное слово, она многому бы нас научила. Но это не на­ша вина. Нам некогда, правду я говорю?
       Таков Торопыга, человек со стёртыми до дыр подошвами и сбитыми каблуками - Человек, Ко­торому Некогда Всласть Подумать о Кошке.
       Лет ему, наверное, сорок с чем-то или чуть меньше пятидесяти. Роста маленького, брюки неглажены, воротничок несвеж. Когда он говорит с вами, ищет вашего взгляда и часто моргает. Очень хочет, чтобы вы его поняли, чтобы вы с ним согласились. И тогда ему становится легче.
       В день опубликования Указа Торопыга избегал весь город. Его интересовали мнения и инциденты.
       Торопыга готовил страницу под шапкой: "Слов­цо подорожало. Хорошо это или плохо?"
       Мнения, разумеется, были самые разные: от "Прекрасно!" до "Ужасно!"
       Торопыга ног под собой не чуял, добывая все эти важные сведения и звоня о них в газету из каждого телефона-автомата. Кошек, если те попа­лись на пути, он отшвыривал ногой, вскрикивая: "Брысь!" Кошки сердито шипели ему вслед.
       А вечером, тёмным вечером, когда фонари све­тятся в листве дерева, как спелые груши, Торо­пыга, еле сдерживая порывающиеся куда-то бе­жать ноги, сидел за столиком в кафе, отрешённо напевая: "Что случилось? Ничего не случилось...", и гонял по бокам белой чашки гущу черного кофе, который он пил сегодня, не думая о бессоннице. На маленькой эстраде пел парень, подыгрывая на гитаре:
       Танцует Фортуна,
       Кружит, как юла,
       И некогда ей осмотреться...
       Торопыга закрывал глаза и видел танцующую Фортуну - высокую стройную женщину в длинном чёрном платье с блестками. Он успевал заметить её профиль с прямым носом греческой богини, бе­лизну лица и речной блеск струящихся глаз. Фор­туна то приближалась к нему, то удалялась. То­ропыге казалось, что вот-вот она остановится и длинное платье захлестнет её стройные ноги. В это мгновение она взглянет на него, на Торопыгу, обдаст его блеском глаз, и тогда произойдет чу­до...
       -Ну посмотри же на меня! - молил Торопы­га воображённую им Фортуну, - Ну же!..
       Но Фортуна, лишь чуть замедлив движение, вновь убыстряла танец, глядя в никуда, поверх всех голов, и кружилась, кружилась, кружилась...
       И вдруг Торопыга услышал "мяу". Он открыл глаза. К его столику, задевая ножки столов шеей и боком, шёл кот - рыжий сытый котище с зелё­ными светящимися глазами. Свет его глаз был направлен на Торопыгу.
       Кот мурлыкал. Внутри его рокотал моторчик, который и зажёг глаза. Рыжая шкура вибрирова­ла. Пушистые лапки мягко несли бесовский этот механизм.
       -Плут, - простонал Торопыга. - Ты пришёл по мою душу?
       Кот прыгнул ему на колени. Руки Торопыги погрузились в тёплую шерсть и ощутили биение моторчика. Кот перевёл всю свою энергию в мур­лыкание. Он, вытянул передние лапки и уперся ими в тощий живот Торопыги.
       -Плюнь на суету, - мурлыкал кот. - Гладь меня, и тебе будет хорошо. Все чепуха, - мурлы­кал кот.
       Торопыга опустил голову. Издали он походил на сникшего от третьей рюмки пьяного. Но думал он не о коте. Мысли Торопыги, как гончие, носились по улицам Купата, по тем перекрёсткам, где ре­портер побывал днем. Они по инерции все ещё разыскивали новости: Торопыга опять расспрашивал, переспрашивал, уточнял. Он снова дёргал кого-то за рукав:
       -Так вы говорите, что... как, как?..
       Руки Торопыги, запутавшиеся в мягкой шер­сти, вздрагивали, и кот тоже вздрагивал и откры­вал зелёные недоумевающие глаза. Так, наверно, примолкнув, недоумевает зелёная полянка, на ко­торую принесли трескучий транзистор.
       Я узнал Торопыгу по коту на коленях и подсел к нему. Торопыга поднял глаза.
       -Привет, коллега, - уныло сказал он. - Вот и мы. - Он сжал котовью усатую морду пальцами и показал мне. - Ты к нам надолго?
       Я заказал кофе и стал оглядывать зал.
       -Знаешь, - сказал Торопыга, - за всю свою, скажем, творческую жизнь я, оказывается, напи­сал всего две-три стоящие строчки. И те, навер­ное, случайные. На большее меня не хватило. Мо­жет быть, мне было некогда. Может быть, я без­дарен. Я, наверное, всего-навсего репортёр. А ведь даже репортёр иногда думает, что он писатель, и мечта­ет, что когда-нибудь напишет роман... А я... Нет -- я только репортёр. Вот итог моих сегодняшних размышлений. Думай я о кошке, я нашёл бы вся­кие интересные слова... но ведь мне некогда! По­нимаешь - мне некогда как следует, всласть по­думать о кошке. Ах! Как я могу думать о кошке, когда кругом такая карусель!
       - А что у тебя?- спросил Торопыга. - Како­во тебе? Хотел бы я разок побывать на твоем ме­сте: черкнул две строчки - и кто-то счастлив... - Торопыга вдруг встрепенулся: - Слушай! Ты ведь можешь и мне помочь! Ты ведь можешь и меня дописать! Или как там это называется... Ведь это ничего не изменит, не повлияет, так сказать, на общий ход событий - счастье одного человека. И как мне раньше в голову не приходило! А? Мо­жешь?.. Пшёл! - крикнул он коту и сбросил его с колен. Кот. передёрнул шкурой, нервно лизнул бок. - Погоди, не обижайся, - сказал ему Торо­пыга. -Потом. Скоро. Не до тебя сейчас... Ну, так как? Можешь?
       -Могу, - ответил я. - Наверное, могу.
       -Одну строчку, - заторопил Торопыга. - Две строчки - и я счастлив. Давай! Прошу - не томи. Напиши её. Начертай. На бумагу, ручка, увы, пу­ста. Твоя с тобой?
       Я похлопал по карманам. Блокнот был, ручки не было.
       - Ох! - завопил Торопыга, - да что же это такое! Да где же, наконец, справедливость! Дай, я поищу. Ты не обижайся на меня, ты ведь пони­маешь...
       Чей-то голос перекрыл гудение бара:
       -Таблица выигрышей! Таблица выигрышей! Разыгрывается... - Мы оглянулись: мальчишка раз­носчик газет выкрикивал счастливые номера.
       -Скорей! - заорал Торопыга. Нос его взмок, глаза смотрели на меня с ненавистью.
       Я отодвинул его. Оттолкнул - и маленький взъерошенный Торопыга шлепнулся на стул.
       Я взял чашку с остатками кофе и налил лужи­цу на белую поверхность стола. Я обмакнул па­лец в кофе и своею рукою, щедрый и всевласт­ный, как начальник отдела, визирующий заявле­ние об отпуске, написал -Торопыга заворожённо следил за движениями моего пальца: "Только на миг остановилась Фортуна, - вывел я на столешнице.- И из десятков лиц она увиде­ла одно - это было лицо Торопыги. Он выиг­рал..." - Я бы написал ещё, но стола не хватило, а писать иначе я не имел права, надо было при­держиваться стиля. Только я успел поставить три кофейные точки, как голос мальчишки-разносчика газет выкрикнул:
       -...кота! Большого, чёрного, пушистого кота с белыми усами и зелёными глазами выиграл вла­делец билета N 127, серия 34373!
       В баре захлопали в ладоши.
       Руки Торопыги прыгнули в карманы с быстро­той напуганных лягушек. Они развернули билет... Я заглянул в него - билет N 127, серия 34373.
       Пока он моргал, не осознав случившегося, я потихоньку выбрался из зала...
       ...Однажды, снова бродя по улицам Муската, я увидел Торопыгу. Он, притянув к себе за верхнюю пуговицу очень высокого и худого собеседника, что-то втолковывал ему. Я подошёл поближе.
       -Досада Особого Рода, - услышал я, - иметь большого, чёрного, пушистого кота и не иметь вре­мени подумать о нём хорошенько... Вам не прихо­дилось чувствовать то же?
       Я потихоньку отошёл от них, а потом ускорил шаги. Голос Торопыги долго звучал в моих ушах.
      

    Купат. Горький хлеб

      
       Моя неудача в кафе подпортила мне настроение, и я решил сменить его, махнув в Купат. Там ведь тоже всё бурлит, а кто откажетстя поприсутствовать при этом? Путешествие из города в город - я уже писал об этом - занимает всего одну ночь. Вечером я сел на пароход.
       Среди пассажиров на трапе я увидел Енчика. Он, оглянувшись, тоже заметил меня и помахал рукой. В другой был небольшой чемоданчик. Я обрадовался Енчику, как никому другому. Он на время исчез, видимо, искал свою каюту, мы встретились на верхней палубе, когда корабль уже обдувал ветерок открытого моря. Мы сели в лёгкие парусиновые креслица-стулья, некоторое время молчали, что уже было нормой нашего общения. Общение, как и в прошлые разы, заменяли нам почти одинаковые движения рук с сигаретой.
       Я заговорил первый.
       -Сдаётся, Енчик, мы вступили... нет, начинается... некое Новое время?
       Енчик ответил не сразу.
       -Расскажу вам картинку, которая в последние дни перед моими глазами, и ваше дело - признать её верной или нет. Шла по грунтовой... нет, по песчаной дороге тяжело гружённая телега... Вдруг налетел на неё порыв ветра, такой сильный, что и телегу, и лошадь закачало, и людям, что были в телеге, показалось, что повозка вот-вот опрокинется. Но ветер есть ветер, а телега, особенно тяжело гружённая, есть телега. Ветер её ещё раз-другой качнул, а потом она покатилась-поскрипела, переваливаясь, дальше...
       -А я, признаюсь, в этот ветер поверил. Он показался мне таким... - И тут вдруг я спохватился: - А где же вы сами, Енчик? Разве не со всеми в телеге?
       Мой собеседник усмехнулся.
       -Вы же знаете мой способ передвижения - велосипед! Я еду за телегой и смотрю - то по сторонам , то на телегу. - Енчик замолчал и на целую минуту закрыл глаза - словно затем, чтобы ещё раз увидеть нарисованную им картинку.
       Вот повернул лицо ко мне.
       - А теперь мой вопрос к вам. Остроумный ход - в моём духе - на этот раз предложил Автор. Вам, он, я вижу, понравился. Мне интересно: вы что-нибудь предпримете?
       И я помолчал прежде чем ответить. Тем и хороша была наша сначала вечерняя, а потом уже ночная беседа - неспешностью разговора.
       -С некоторых пор я дал себе зарок не торопиться. Я присмотрюсь, Енчик. Ведь в конце концов это...
       Солнце опускалось к горизонту медленно, как на парашюте. На парашют было похоже облачко над ним. Вот светило коснулось горизонтали, сплющилось, потом вдруг вытянулось и стало похоже на красноглиняный кувшин... потом на чайник... и вот начало тонуть, вспенивая вокруг себя воду, движение убыстилось... бульк - и нет больше солнца! Но над только что утонувшим светилом возникли яркие лучи царской короны, просияли на всё небо и тоже исчезли.
       -...сказка, - сказал Енчик, не спуская глаз с быстро темнеющего горизонта. - Сказка, - повторил он, - как и всё вокруг...
       Во время всего разговора мне казалось, что Енчик чего-то недоговаривает. Что он знает что-то, о чём-то, может быть, догадывается, но сообщить это не считает нужным.
       Все людские волнения похожи друг на друга. Толпа, наспех написанные плакаты, кричащие рты, взмахи рук, толпу бросает из стороны в сторону, кто-то падает, за ним - другой... Я знаком с этими картинами по экрану телевизора, поэтому, чуть побывав на центральной улице, покинул её (избегаю толпы) и уединился в городском уголке, который отметил ещё в прошлый визит.
       Не знаю, как кому, а мне, чтобы с толком по­ломать над чем-то голову, требуется немного городского шу­ма - только не над головой, а со стороны - трамваев, моторов, далёких голосов. С тишиной мысль выключается; под шум, под шумок, вернее, думается энергичнее. Вот я и выбрал Треугольный сквер - зелёный остро­вок посреди городского шума. От улицы островок огражден чугунной узорчатой решёткой; в центре его успокоительно плещет вода фонтана.
       В том-то и прелесть Треугольного сквера: если хочешь отвлечься, можешь внимать городу, а по­желаешь сосредоточиться - смотри на фонтан, на пляшущую под ним воду и думай...
       -Пустяки подорожали, пустяки подорожа­ли,- напеваю я, не спуская глаз с воробьёв, кото­рые прыгают по песку дорожки и чирикают, как заводные. - Ах, они подорожали, как они подорожали, - бормочу я, с редким удовольствием наблюдая, как фонтан развешивает в воздухе полотнища водяной пыли, а солнце красит их радугой.
       Вот как здорово я размышляю!
       Мысль моя вдруг представляется мне... собакой, которая потеряла след и кружится на одном месте. Вот она уже и улеглась передо мной. Собака высунула язык и тяжело дышит. Она смотрит мне в ли­цо и спрашивает глазами: куда же мы пойдем дальше?
       Я не выдерживаю и возмущаюсь:
       -К чему столько мудрить! Ведь это всего-на­всего сказка!
       И тут же я вижу обеспокоенное и обиженное лицо Кума Каролю. Он качает головой и произно­сит несколько слов тем тоном, каким обычно на­поминают уговор:
       -Да... но ведь только сказка говорит правду! И только сказочник прав!..
       У моих ног заплясали капли, спугнув воро­бьев, - это ветерок отнёс в сторону струю фонтана.
       -Только сказка говорит правду... - повторяю я.- Только сказочник прав... Постой, постой! Кто это сказал? Кум Каролю? Да нет же, его ведь нет ря­дом! Тогда от кого же я услышал эти слова?
       -Сколько событий! - услышал я чей-то но­вый голос; моя скамейка качнулась и скрипнула, - сколько выводов!
       Я повернулся и увидел рядом Катета, старого учителя геометрии на пенсии, Катета, про которо­го мальчишки в Купате цели:
       Катит Катет в самокате,
       За трамвай не платит Катет.
       Катит по гипотенузе,
       Завязав на шее узел!
       Катет был известен в Купате как человек, ко­торый умеет делать выводы. Катет имел скверную привычку втёсываться в любой круг разговорщи­ков и, послушав немного, перебивать беседу:
       -Так вы никогда не кончите спор, - вставлял он, - и не придёте ни к какому выводу. Я же успел сделать три. Вот первый...
       Но никто и никогда не прислушивался к выво­дам Катета. Его либо вежливо выпроваживали из круга, либо же просто-напросто прогоняли, отма­хиваясь от выводов, как от желтой осы.
       -Идите-ка вы со своими выводами знаете ку­да? Куда Макар телят не гонял!
       -При чём тут Макар, - бормотал выпрово­женный Катет. - Довольно странное заявление... Здесь требуется вывод, и я его сделаю! - И Катет сочинял четвертый вывод, который оказывался та­ким же бесполезным, как и первые три.
       В день оглашения Указа Катет исходил весь го­род, его полотняный пиджак с оттянутыми чуть ли не до колен карманами и широкие штаны видели все. Никто не знал, ел ли он что-нибудь (кто купит выводы!), но все чувствовали, что Катету не терпит­ся поделиться своими умозаключениями.
       -Сколько событий, - повторил Катет, завле­кая меня в беседу, - сколько выводов!
       -Что ж, Катет может только помочь...
       -Вы их разводите, как шампиньоны,- отклик­нулся я,- выводите, как цыплят, водите за собой, как школьников, целыми выводками. Вы себя из­ведёте...
       -Сила инерции,- определил мои упражнения Катет. - А что вы будете делать, когда кончится топливо?
       -Разве юмор не бесконечен?
       -Был бы запрет, а юмор тут как тут. - И Катет продолжил:
       -Сегодня я сделал четырнадцать выводов, и каждый из них обеспечен железной логикой. Пер­вый...
       -Давайте, - согласился я (обожаю соавторство, пока соавтор излагает свою точку зрения, я, как, наверно, и другие, мыслю острее).
       Старый учитель постучал палкой о скамейку,
       -Итак: моя яичница на завтрак стоит слов­ца, - начал он торжественно. - Предположим, это справедливо... Но я не поэт, красное словцо мне не под силу, - значит, мне остаётся острить. Я - ост­рю... Я выбираю некий объект моей остроты, напря­гаю свои умственные способности и сообщаю окру­жающим некую колючую фразу. И - получаю вза­мен мою яичницу...
       -А теперь, друзья мои, - продолжил Катет, видя, очевидно, перед собой большую аудиторию, - вспомним предостережение великого Свифта: "Ес­ли вы направите в чей-либо адрес остроту, вы дол­жны быть готовы принять её и по своему адресу"...
       -Какой же эквивалент нашей остроты готовы мы получить в свой, так сказать, огород? - Ка­тет уставился на меня немигающим взглядом. - Какой же? Какой?
       Я замотал головой, не в силах догадаться.
       -Продолжим наше исследование, - сглотнув слюну, объявил Катет. - Я сижу в кафе и ем мою яичницу. Я честно её заработал. Я, может быть, думаю даже, что жизнь прекрасна и что мое буду­щее обеспечено... Я ем и ухмыляюсь, вспоминая, как ловко я поддел некоего гражданина... Вдруг кто-то трогает меня за плечо. Я поднимаю голову и вижу его - этого самого гражданина. По его лицу я вижу, что мою колкость уже донесли до него...
       А теперь - полное внимание, молодой чело­век, - полнейшее!
       Уверен ли я, что обиженный мною гражданин будет тужиться, как и я, в остроумии, чтобы до­стойно ответить мне? Уверен ли я, что он будет ехидничать и язвить по поводу моей яичницы, моей шляпы, трости, очков, моего имени, наконец? Знае­те, что он, скорее всего, сделает? Он съездит мне по физиономии, изломает об меня свою палку, плюнет в мою яич­ницу и уйдёт. Напоследок он обзовет меня старым козлом, который забрался в чужой огород...
       Вывод?
       Я думаю, он ясен: остроты - горький хлеб.
       Второй: тождество здесь нарушено. За свою ос­троту я получил яичницу плюс оплеуху. Яичница и оплеуха суть исключающие друг друга величи­ны... если какой-нибудь идиот не назовет оплеуху приправой к яичнице. Что мы видим? Моя острота равна нулю... что и требовалось доказать!
       -Теперь я разовью мысль о красном словце, как я его понимаю, - Катет снова постучал палкой о скамейку, привлекая внимание аудитории. - Что такое юмор на самом деле? Не более чем словесная ловкость. Он никогда не решит задачи, зато может её уничтожить. Юмор - оружие ловкачей и прой­дох. Сейчас я и это докажу.
       Рассмотрим блестящий, на первый взгляд, экспромт известного сатирика Артура Брисбейна: "Глупо устраивать ограду вокруг кладбища: те, кто лежит внутри, не могут выйти наружу, те же, кто снаружи, сами не хотят идти туда"... Смешно?
       Попробуем же расшифровать этот экспромт, развенчать эту фразу, имеющую хождение нарав­не с монетой.
       Я представляю, как было дело, когда она была произнесена впервые.
       Какой-то круг лиц обсуждал проблему ограды вокруг кладбища. Это, верно, было заседание му­ниципалитета.
       Ограда для кладбища дело святое. Ни у кого не мелькнуло мысли, что можно обойтись без неё, что можно оставить последний приют без ограж­дения, а у него, пьянчуги, уверен я, Брисбейна, вдруг возникла. А почему? Было жарко, рот этого несчастного пересох, голова трещала после вчераш­него, и если он и думал о чём-то, так только о кружке холодного пива. А денег у Брисбейна, ра­зумеется, ни гроша. А тут как раз говорят о боль­ших суммах... И воспалённый мозг этого человека рождает циничную мысль: глупо устраивать огра­ду вокруг кладбища... Она ещё более или менее обеспечена логикой, хоть логика эта кощунствен­на, но если бы Брисбейн сказал то, что было у него на уме, присутствующие содрогнулись бы. "Давайте пропьём эти денежки, господа - вот то единственное, что было у него на уме, - потому что живым они нуж­нее, чем мёртвым!" Но он не сказал этого, ибо в ту же минуту вылетел бы на улицу! - Катет под­дал Брисбейну ногой, и тот вылетел на улицу. Ста­рик взглянул на меня. В глазах его светилась не­истовая правота.
       -Ну так как? - спросил он.
       -Может быть, вы и правы, - сказал я.
       -Конечно, прав! - вскричал Катет. - Тыся­чу раз прав! Вот вам и свеженький эпизод.
       У лоточницы, у этакой краснощекой особы, спро­сили: хорошо ли сегодня её мороженое? Она отве­тила неожиданно, оглушительным экспромтом:
       -Во всяком случае, - ответила она, - мое мо­роженое лучше, чем головная боль!
       -А?!
       Тот, кто спрашивал, расхохотался. У него спро­сили причину хохота. Он рассказал. Все пришли, в восторг от этой остроумной рекламы. Мороженое раскупили мгновенно. Анекдот понесся по Купату со скоростью почтового голубя, вызывая смех на каждом перекрёстке...
       Но только я знал причину его рождения, его раз­гадку.
       Когда лоточница покатила пустой ящик по ули­це, я догнал её и что, вы думаете, сделал? Я вручил ей таблетку пирамидона!
       Я догадался, что у бедной женщины так болит голова, что ни о чём другом, кроме головной боли, она и думать не могла. Отсюда её экспромт...
       -Браво, - сказал я, сочтя доводы Катета убе­дительными. - А что лоточница?
       Катет снял очки. Он дохнул на стекло, пустил по нему радугу и стер её белым платком. Я маши­нально глянул на платок, надеясь увидеть на нем краску от радуги.
       -Видите ли...- чуть слышно, дрогнувшим голосом произнёс он. - Эта женщина не поняла моего порыва. Моей тонкости... Она накричала на меня. Она кричала: что это я пристаю к ней? Она сказала: если кому-нибудь и нужны таблетки, так это мне, старому коз... Когда у человека болит голова...
       Катет надел очки, и стёкла их блеснули ледком.
       -Но не думаете ли вы, молодой человек, что этот случай мог поколебать меня и как-то повлиять на мою убеждённость в своей правоте? - Катет отодвинулся от меня на самый конец скамейки. - Я утверждаю, что в пятидесяти случаях из ста ваш юмор похож на шалости полугодовалого толстолапого щенка!
       Ваше (почему моё?) остроумие - детская забава! Кто ещё мо­жет связать вьюгу с чемоданом и радоваться это­му? Только ребенок!
       -Ваше остроумие, - Катет воздвигался надо мной, стуча палкой, - попытка наказуемого тунеяд­ства за счёт истинного трудолюбия. Оно - изде­вательство над логикой, - это мой пятый вывод. Платить за него не. стоит, - Катет энергично про­глотил слюну.- И даже наоборот! Это мой шестой вывод. А всего их четырнадцать!
       Я встрепенулся:
       -А почему вы упомянули вьюгу с чемоданом?
       -А! - отмахнулся Катет. - Это один из тех дурацких анекдотов, которые ходят сейчас по Купату. У опытного контрабандиста спросили: мог ли бы он пронести в чемодане... вьюгу?? Конечно, отве­тил он, чуть поразмылив, надо только суметь сложить её вчетверо... Гово­рят, что такие вольности обращения с логикой рас­шатывают консерватизм мышления. Лично у меня они расшатывают нервную систему. Нас уже тош­нит от этих анекдотов.
       - Кого это "нас"?
       -Тех, молодой человек, которым не до шуток! А таких, к вашему сведению, - большинство! Боль­шинство! - выкрикнул вконец раздражённый Ка­тет.
       -Как вам нравится - вьюгу вчетверо? - раз­дался рядом знакомый голос.
       Мы увидели Буба Енчика - он подсаживался к нам.
       -Мое почтение, - сказал Енчик, оглядывая сердитое лицо Катета и моё и сразу понимая, что никаких вопросов о здоровье и настроении задавать не следует.
       -Наше - вам, - ответил я за обоих. - Как вам нравится сегодняшний Купат?
       -Такие события!.. Я уже третий раз за день слышу про вьюгу, которую сложили вчетверо. Это в духе моих приключений.
       Катет поправил очки и внимательно, как бы изучая, стал смотреть на Енчика. Взгляд его гово­рил: перестаньте дурачиться, вы, взрослый человек! Перестаньте, вам не надоело? Посмотрел - и от­вернулся.
       -Aгa, - ещё раз понял Енчик, - ну, конечно... Но всё-таки я позволю себе кое-что сказать. Бог с ней, с вьюгой. Тётушка Глунеле...
       -Что - Глунеле? - вскинулся Катет.
       -Она вернулась из Муската в Купат, - ответил Енчик, - вот и всё. Ещё позавчера. А почему это вас так интересует?
       -А зачем она туда ездила? - настрожился Катет.
       -Развеяться, - за Енчика ответил я, - ну и по каким-то делам. Я помог ей в этом.
       -Так вот оно что!!! - завопил Катет. - Глунеле! Как я сразу не догадался - Глунеле! Почему не догадались все?! - Он вскочил, подпрыг­нул и понёсся по аллее, размахивая тростью и оч­ками.
       -Глунеле! - кричал он, выбежав на улицу. - Вы слышали - это всё Глунеле! Глунеле! Она побывала в Мускате и вернулась!
       Я ничего не понял.
       -Что с ним? Уж не свихнулся ли он? Тётушка Глунеле побывала в Мускате - что тут та­кого? Может, догоним его?
       -Поздно, - сказал Енчик. - Половина Купата уже знает про Глунеле. Видите, как все сразу за­суетились. Эти два события - Указ Кумпола и тётушку - уличные умы непременно свяжут. И Кумполу те­перь есть на кого свалить вину за Указ и выйти сухим из воды.
       -Ох-ха! Вот так поворот!! Не завидую я тётушке!
       За какие-то несколько минут улица ожила и стала похожа ну ту, когда на ней впервые узнали об Указе Кумпола. Люди, слыша крики под оканами, покидали свои дома и смешивались с толпой, которая уже валила на центральную площадь.
       Я встал.
       -Сейчас начнется неразбериха, Енчик. Я в ней буду лишним. Я пойду домой... Знаете, Енчик, мне жаль, что эта история не развилась как следует. Она наткнулась на Глунеле - и закончилась. Она только глава...
       -Жаль, - согласился Енчик. - Но это была интересная глава. В ней властвовал ветер. Свежий ветер... У меня даже было ощущение, что время двинулось вперед. Вы ненадолго пропадаете?
       -Надеюсь... Пока!
       Енчик остался на скамейке, я пошёл к трамвай­ной остановке. Повсюду я слышал возбуждённые голоса. Глунеле бы­ла у всех на устах.
       Глунеле, которую я - всего лишь тремя строчками в блокноте! - посадил на пароход, который держал курс на Мускат....
      
       Я уже привык, придя домой, записывать всё, что случилось со мной там, за чертой. Я стёр со стола пыль, положил перед собой стопку чистой бу­маги; тень руки стала похожа на птицу, птица клю­нула что-то на листе...
      
       * * *
       Всякий раз, входя в твой дом, я видел в окне за стеклом твою тётушку: длинное бледное лицо, породис­тый нос с фамильной горбинкой; тётушка глядела на вошедших во двор сквозь стекло, и глаза её ни­чего не выражали; она была стара, всё, что можно было увидеть и услышать, она, казалось, видела и слышала... По старой актёрской привычке тётушка делала массаж лица, шлёпала по свисающему подбородку тыльной стороной ладоней, она не стес­нялась даже, если её заставали за этим занятием гости.
       Я шёл к тебе.
       Я поклонился тётушке за окном, - старуха кив­нула мне, равнодушно, не сменив выражения туск­лых неподвижных глаз.
       Я нажимаю кнопку звонка. Сейчас раздастся лай собаки, когти заскребут в дверь, скрежанёт ключ в замке и твой голос спросит: "Кто?" Потом ты выйдешь. Еле сдерживая рвущуюся во двор со­баку, говоря мне приветственные слова, приглашая войти, пропуская меня близко около себя, украд­кой целуя, ты покажешь глазами на тетушкину ком­нату и приложишь палец к губам...
       Собака не залаяла. Дверь приоткрылась, и я снова увидел длинное лицо тетушки, равнодушные глаза.
       -Она уехала, - услыхал я.
       Дверь захлопнулась, и я так и не успел ничего сказать.
       Я не успел даже спросить, куда ты уехала; вы­сокая белая дверь со следами собачьих когтей мол­чала, за дверью было твое отсутствие, три знако­мых мне комнаты - без тебя. Только тётушкино бледное лицо населяло их - тусклое лицо, холод­ная маска старости, высокомерия и равнодушия.
       Я двинулся от дверей к выходу, ступая неслыш­но, словно крадучись.
      
       ...Когда я впервые увидел тебя, когда ты вышла мне навстречу, когда ты шла - мне казалось, что белые твои туфли - белые птицы.
       По блестящему паркету плыло облачко тво­его платья. Голос сказал:
       -Здравствуйте!
       В твоем "здравствуйте!" было ещё и "добро по­жаловать!", и "посмотрите же на меня!", и "вы сможете мне ответить так же, как я сказала мое "здравствуйте"?
       -Здравствуйте, - сказал я и, пожалуй, при­знался уже, что люблю тебя, и ты это поняла.
       Твои глаза теперь говорили: "я рада"; они спрашивали: "а ты?" Я был в них маленький и большой - и ребенок, и мужчина, ты сразу это поняла; глаза слива­лись в один сияющий глаз, в нём была улыбка, доброта, понимание и вопрос, они были девчоночьи и материнские - женские. И ничего больше не существовало, кроме этих глаз - и долго ещё не могло существовать.
       Наверное, прошло много времени - я всё смот­рел в них (а может, несколько секунд?), я всё смотрел - я и сейчас, с помощью этих строк, смотрю в них, в два зелёных живых озера, сливающихся в одно, - я исчезаю в нём, я сперва перестаю чувствовать руки и ноги, я растворяюсь в озере, оно поглотило меня.
       Я очнулся, когда ты повернула голову к отцу.
       О-о, твой отец! Актёр! Артист! Играй он даже мусор­щика - всё равно это был бы самый благородный и самый величественный мусорщик на свете!..
      
       Я был счастлив, когда уходил; я был счаст­лив - я был влюблён!
      
       В один из дождливых вечеров ты подарила мне кольцо с зелёным камнем и пообещала уйти со мной, ко мне.
       А потом был вечер, когда я ждал тебя в условленном месте. Опять шёл дождь, я стоял ря­дом с водосточной трубой и слушал, как тяжёлые капли бамкают по жести: бам, бам, бам, бам - бес­престанно.
       Подул ветер - и капли стали бамкать по по­лям моей шляпы. Я наклонял голову, и со шляпы стекал холодный ручей.
       Тепло и сухо горели окна напротив; скоро они стали гаснуть одно за другим.
       А капли всё барабанили в поля моей шляпы, и мне начало казаться, что они прогоняют меня, я лишний здесь - единственный свидетель осеннего, ночного, всем завладевшего дождя.
       В ненастье, в дождь всегда найдутся два чело­века, один из которых стоит на улице и слушает бой водосточных труб, глядя сквозь дождь на жёл­тые окна напротив; другой стоит в комнате и смот­рит на непогоду в окно, жалея того, кто там, и за­видуя ему, и желая быть с ним, и не в силах сдви­нуться с места, - оцепеневший.
       Ты не вышла в тот вечер ко мне, и я ушёл. Я вернулся в свою комнату, где на столе лежала уже ры­жая пыль, и стояла недопитая чашка кофе. Я вернулся было и к работе, ко­торая не оставляет достаточно времени, чтобы дол­го думать об одном и том же... но на асфальте уже появилась трещина, похожая на топографическую реку, и однажды я заметил её, но не перешагнул через черту, а вдруг остановился, занеся над ней ногу...
      
       Мы с тобой жили в разных измерениях, разделённых, может быть, лишь трещиной на ас­фальте.
       Но попасть в твоё я мог только чудом.
       Эта сказка и есть то чудо. Но она была написана, когда ты уже уехала.
       ...Любопытствуя, ты переступила черту на асфальте со своей стороны и очутилась в моей стране - с холодными дождями и ветрами, с мокрыми листьями платана, прилипшими к тротуару, с теткой в грязном белом халате, торгующей дешёвыми пирожками... Мы разминулись по дороге к черте, и ты скоро затерялась среди обычных людей, и никто из них не узнал, что ты из моей сказки. Догадывались, может быть, поначалу, но ты старалась ничем не отличаться от остальных и скоро привыкла к новому своему облику и даже, наверно, забыла, что жила когда-то у Синего моря, в городе Мускате, веселом городе виноделов, где чудеса случаются на каждом шагу, где кто-то, неизвестный, пришпилил за ухо игрушечного пса кнопкой к твоей двери в новогоднюю ночь....
       От случая к случаю мы встречаемся с тобой. Ты говоришь мне, что только с моей помощью можешь вспомнить, какая ты на самом деле.
       Какая ты?
       Ты подарила мне Страну Сказок. Целую стра­ну - вот какая ты.
       Я каждый день могу попасть туда - стоит мне переступить знакомую черту на асфальте.
       Спасибо!
       ...Боже мой! Как я рад вам - Кум Каролю, Енчик, Жером Покати, даже ты, навсегда уже унылый Еслиб Дакабыб, даже ты, тетушка Глунеле, на чьих щеках пудра лежит, как пыль на столе, даже ты, толстый Тумба, любитель пива - как я рад вам, если б вы знали!
       Я рад и тебе, я люблю тебя - конечно, я люб­лю тебя! - люблю, когда возвращаюсь в Мускат, листая пожелтевшие страницы рукописи.
       Я снова пойду туда, в Мускат, завтра же - меня там ждут; переступлю, ни секунды не раздумывая, заветную черту и окажусь... больше всего на свете я боюсь, что вместо знакомой дороги, вымощенной булыжником, и очертаний города вдали, я увижу всё тот же серый асфальт тротуара ...
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
      

    НЕТ ВЫХОДА

      

    ВЫХОД ЕСТЬ, НО НЕ ЗДЕСЬ

      
      
      
  • Комментарии: 42, последний от 23/03/2023.
  • © Copyright Чирков Вадим Алексеевич (vchirkov@netzero.net)
  • Обновлено: 05/02/2013. 260k. Статистика.
  • Статья: Фантастика
    • Оценка: 9.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.