Свой самый первый рассказ я зачитал в подвале Одесского банка, что на Пушкинской угол Розы Люксембур г (вход со стороны Розы...). Помещение было с низким потолком, целиком бетонное, зарешеченное окно выходило на тротуар. Жила в нем Нина Р., сотрудница банка, экономист. Как она стала владелицей жилья в Одессе - история. Нина еще в детстве проболела полиомиэлитом, одна нога у нее так и не выросла, бездействовала,а передвигалась девушка то в коляске, то, с трудом, на костылях. Кто-то из сердобольных начальников банка и решил отдать подвал обезноженной сотруднице...
Это первое в предисловии к тому случаю с чтением вслух мною рассказа. Путь к нему неблизкий...
И вот и второе. Миловидную девушку в коляске как-то заметил на улице. Борис Н., молодой поэт, приехавший из украинского городка, чтобы победить Одессу. Он помог ей переместить коляску через какой-то порожек, она поблагодарила, улыбнулась, что-то еще замечательное между молодыми людьми произошло... Завязалось знакомство: Борис тоже был хорош собой, да и молод, в стихах и в поведении сноровист, искрист... а в Одессе без этих качеств тебя не приметят.
Гость из провинции в Одессе, был, конечно, бездомен, то снимал угол, то делил с кем-то комнату. И вот он как-то остался ночевать у миловидной молоденькой Нины, а потом и поселился там.
Поэт без окружения не поэт. Стихи должны быть зачитаны, услашаны, разобраны, одобрены или раздолбаны. "Поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой!" (точнее Маяковского о поэзии никто, кажется, не сказал). Такова -"ни в зуб ногой!" - жизнь поэта. А стихотворцы - это круг, клан, цех, богема -туда набиваются еще и художники,-неширокое сообщество (порой довольно несносное, ибо ничего, кроме стихов, не признает).
На улице, в дождь я встречаю поэта,
Мы обмениваемся с ним
Только что найденными образами..
Больше
С поэтами говорить не о чем...,
Очень скоро вместе с Борисом в подвал спустились те, для которых строка, рифма, метафора, образ были главными приметами и ориентирами жизни. Приносились вино, кое-какая закусь, последние анекдоты, шутки, байки, начиналось чтение своих и чужих стихов. Пьяным никто никогда не был - пьянели здесь от общенияя, от свежей, как порыв ветерка, строки, от ловкой рифмы, от неожиданной метафоры... И Нинин суровый, бетонный, с низкиим потолком и зарешеченным окном каземат превратился в чудесную богему! О такой ли жизни могла мечтать девушка-калека, проводящая день с бумагами, цифрами, сводками и разъезжая по банку в коляске!
Напротив банка на Пушкинской улице стоял дом, в котором в 1823-4 -х годах жил Александр Пушкин. Первый этаж занимала семья актера Одесского драмтеатра Н.Н. Волкова (это он сыграл старика Хоттабыча), на втором разместился Союз писателей Одессы. В "актовом" зале (самая большая комната) проводило свои собрания Литобъединение - официально признанная (разрешенная) организация пишущей Одессы, молодых, в основном, людей, учеников Олеши, Багрицкого, Бабеля. Они читали с кафедры свои стихи и рассказы, другие поднимались на нее разбирать и критиковать услышанное.
Помню, какой гул пронесся по помещению, когда один из взобравшихся на кафедру начал свой рассказ фразой: "В комнате царил таинственный полумрак...".
И помню воцарившееся в аудитории зачарованное, молчание, когда один парень из порта, исподлобья глянув на аудиторию (зубастые одесситы, только что безжалостно осмеявшие коллегу), повел рассказ так:
-Лошадь была. - Пауза, взгляд в зал. - Белая... - Снова пауза. - Суставы ног у нее были уже опухшие, и копыта потрескались, короче - пожила. Поработала. - Пауза, зал насторожился, слушая. - Ходила лошадь уже трудно... Но была у нее радость - жеребенок. Тоже белый..." - Одесситы осторожно переглядываются, но молчание абсолютное.
Позади всех в "зале" сидел старик с седой гривой волос, опускавшейся на плечи, он слушал всех очень внимательно и что-то записывал в блокнот. На кафедру старик никогда не поднимался. Кто он? Зачем посещал Литобъединение, что записывал и что, может быть, пишет дома (вдруг гениальные строки?), никто не знал, впрочем, и не интересовался. Молодые таланты был заняты собой.
Пожалуй, подвал Нины Р. можно было назвать филиалом Литобъединения. Здесь тоже вставали, читая стихи, здесь так же драконили неудачу Но как отличались эти строчки от тех!..
Компания собиралась по вечерам, когда сотрудники с верхних этажей были уже дома, и не слыхали громких голосов, полнящих их подземелье. На новый "огонек" - пронюхать, чем здесь пахнет. захаживали и представители других богем Одессы. Слушали разговоры и стихи, сравнивали уровни взлетов и погружений:
Полупомешанные хиппи
По бедности немногих лет
Просили на духовный хлеб...
Я мог бы дать. Но где мне взять
На всех?
Вот другое откровение (это Борис) :
Бродяжничаю.
Сею смуту.
Начинаюсь, как вёсны...
(Попади "смута" на страницу газеты, ту расчихвостили бы в Горкоме так, как ей и не снилось.).
Прослышав об "огоньке", зажегшимся в Одессе, однажды побывал на нем известный на Украине и в России Борис Чичибабин.
Попал в подвал банка и я, не поэт, но уже познавший вкус метафоры и уже заведший стопку бумаги на столе и авторучку на ней. Потом, вдоволь наглядевшись на Одессу, переехав в другой город, я напишу шутливый текст о ней:
"В том Веселом Городе, где мне посчастливилось пожить, все-все-все пишут стихи. Стихи в нем пишут:
Повар, врач, художник, пекарь,
Слесарь, токарь и столяр,
И учитель, и аптекарь,
Гробовщик, портной, маляр,
Банщик, мэр, швея, сапожник,
Часовщик и музыкант,
Парикмахер и пирожник...
И, в надежде на талант,
Пишет их официант
На салфетке, на бегу,
К трем столам неся рагу...
Я потому перечислил стихотворцев в рифму, что и сам, конечно, как все, стал пописывать в том городе стихи. Это - писание стихов - было обязательно. Если бы я не начал писать их, меня б там в упор, что называется, не видели, ни в каком доме не принимали, ведь поговорить-то, в сущности, со мной было бы не о чем.
О погоде в том городе, конечно, тоже говорили, но предпочитали стихотворной строкой:
Как Вия веки, тучи тяжелы,
И Солнца взгляд и зол, и искрометен...
Такова этого города особенность. Вполне вероятно, из глубины земли под ним идет какое-то излучение, что вызывает у его жителей стихотворный зуд. Смешно, но даже местный выпивоха, направляясь в известное заведение, бормочет:
Свет струится неземной
Из окна моей пивной...
А когда в тамошней гостиной вдруг произносится слово "политика", поэты - других, как я уже говорил, в том городе просто нет - механически начинают искать рифму к нему и быстро находят: "идите-ка...". На этом обычно разговор о политике прекращается, но кто-то уже наборматывает стихотворение с этой самой точной рифмой и потихоньку заносит его в блокнот".
Окно, как я уже сказал, было зарешечено, и Политику в этом подвале держали, хоть она была на улице, как бы взаперти (идите-ка). Зона,таким образом, была снаружи, а здесь царила свобода. И, конечно, иные строки о ней время от времени там звучали:
В стране...
Где крепко спят в глубокой тьме сокровища
И тихо просыпаются чудовища...
Или отдельной, итожащей строкой:
Слабоумие висело в воздухе...
(Жутко, но верно Эта строчка повисала над временем, как таинственные слова, вдруг возникшие на стене на пиру вавилонского царя Валтасара).
Но чаще все-таки произносились чудесные творения:
Я вышел в мир, едва зачавший утро,
Один. Один - и все со мною. Ты,
Незримая...Минуту за минутой
Перебирают пальцы темноты.
Душа - еще поэт, а не прозаик -
Не прячется ни в платье, ни в пальто,
Но знает мир, как больше не познает
А может быть, не познавал никто.
Легка, чиста еще первооснова,
И в сердце - нет сомнений, нет заноз,
Еще никто не тронул сути слова,
Его никто еще не произнес.
Это был классический андерграунд, это была богема, поэты, художники... сборище высокомерных нищих, гордых своей приближенностью к тому, за что богачи отваливают миллионы. Они и богачи были на расстоянии вытянутой руки от искусства. Может быть, даже ближе к нему; да, гораздо ближе, потому что они понимали его и сами кое-что для него делали. По этой причине в их глазах сиял, выражусь пышно, свет истины, с этим светом в глазах они и ходили по улицам... Они были приобщены к святая святых человеческого избранничества - творчеству, искусству, поэзии...
Что для них всех было общим - их нигде не печатали, в галереях не выставляли, и своим творчеством они делились только друг с другом, да еще - иногда - в Литобъединении, и то выборочно, потому что там наверняка всякий раз сидел кто-нибудь из Смотрящих-За-Веяниями.
Нина за столом, сидя в коляске, занимала законное место хозяйки дома. Борис расставлял тарелочки с едой, вилки, стаканы, Нина поправляла, давала указания.
Слушала всех кто начинал говорить или читать стихи, , кивала, всё чаще подавала реплики. Наблюдала.
Сценки, что разыгрывались у нее на глазах, были преинтересны. Вот, например Филипп, "Филя", но чаще все-таки Филипп. Высокий с длинными волосами, в профиль - Мефистофель, с взглядом-прожектором, который он переводит в одного говорящего на другого, взглядом-прицелом, взглядом-рентгеном, просвечивающим собеседника до затылка. Плюс хмыкание-оценка, плюс смешок...Он вдруг встает из-за стола, делает шаг, другой, шаг у него метровый, к окну. Садится на батарею складывает на груди руки. Замирает, утвердившись на каком-то своем горизонте. За столом пока шумно, там пока что сплетничают, но выдается миг, когда все замолкают. Может быть, кто-то опустил голову к кружочку колбасы на своем блюдечке, кто-то загляделся на красное вино в стакане, кто-то чему-то покачал головой - такая случилась минута. Филипп выпрямляется, по-ораторски протягивает ко всем руку и в комнате звучит завораживающий бархат его голоса:
-Скорбим... - Он живописно картав. Один из сидящих собрался что-то произнести, но на него шикают. - Скорбим, - повторяет Филипп, - как будто мы бессмертны...
Целая минута молчания. Звяк осторожно опускаемой на блюдце вилки. Публика прожевывает строку, как только что справлялась с куском колбасы или хлеба. Борис проглатывает первым и вносит в строку поправку:
-Скорбим как будто. Мы - бессмертны!
-Не так, - раздается громкий актерский голос Игоря, поэта-бомжа: пух на голове, беззуб. Он встает, обводит стол слегка вытаращенными светло-голубыми глазами и вдруг трагическим, срывающимся голосом сообщает "залу": - Какая тяжесть...!- Взмахивает, сокрушаясь, руками. - Мы бессмертны...
-Скорбим как будто мы... бессмертны?, - пробует строчку "на зуб" и женский голос.
Метафора вброшена в общество, сидящее за столом, обыденность взорвана, теперь "мир опять предстанет странным", хоть и находится он в бетонном подвале.
-Но дальше, дальше! - вопрошает Борис.
-Дальше? Изволь!- Впалощекое лицо Филиппа, находящееся "на другом горизонте", приходит в движение, губы шевелятся, словно бы перебирая приходящие одна за другой на ум строчки. - Скорбим... - и замолкает, подыскивая слово.
-:как Дант, покинув адский жар, - поддерживают его. .
-Как тот, что клятву дал омерты... - снова подхватывает стихосложение Игорь.
-Сократ, не выпивший отвар, - слышится женский голос.
-Цикуты горькой... - подключается Борис.
-Ибо смерти...
-Вдруг захотел его судья...
-И крикнул: "Чашу выпью я!..." - Это снова Игорь, это снова его блекло-голубые, вытаращенные на собрание глаз.,
Поэтический экспромт состоялся. Филипп, опять утвердившись на батарее, и сложив на груди руки, благосклонно - чуть-чуть - улыбается...
А Нина, подытоживая стихосложение, молвит:
-Скорбные вы мои...- И качает, похожая в этот момент на воспитательницу детского сада и тоже улыбаясь, головой.
Тут раздается стук в дверь. Она открывается, входит некто, по выражению Филиппа "мудрый и лукавый", и с порога, оглядывая собрание спрятавшимися в веках мерзейшими глазками, начинает вкрадчиво и ядовито:
-Ну, какие новации в вашей организации?.. О, у вас вино и фрукты! Тогда налейте и мне, случайно забредшему на огонек... нет, на эти огоньки... блуждающие... или блудливые?.. "Блудливые огоньки" - неплохо, а? Это не вы?.. Здесь, кажется, слагают стихи?
Медленно приближается к столу. Это один из поэтов моего "Веселого города". Школьный учитель математики, службой тяготится, на уроки приходит в кирзовых сапогах (склонен к демонстрации), над учениками высокомерно посмеиваетя, с окружением язвителен. В работе ему время от времени отказывают. Отдушина его - нежнейшие стихи об одесских трамваях. Отпив вина из своего стакана, он прочитает одно-два стихотворения, нянча каждое, как малого ребенка - бережно и нежно.
Нина, на этот раз, опустив голову, будет в ритм читаемым строчкам, кивать, кивать...
...И потехе был час. В то время всеми смотрелась "Великолепная семерка" с Юлом Бриннером и Чарльзом Бронсоном, прекрасно, по-моему, сделанный вестерн, мы разыгрывали сцены из фильма: Один "!ковбой", сидя на полу у стены с ножом в кармане, в руке кричал:
-Крис!
И "Крис" знаменитой походкой Юла Бриннера (Юлом был, как правило, я, спортивный парень) измерял по диагонали низкое помещение банковского подвала , шагал, навесив руку над "кобурой"...
Пришли и мои сокровенные минуты. В той карусели, в которой я закружился, не могло быть иначе. Я написал рассказ "Нинкина планета"" где было то, что я здесь уже сообщил, то есть то, что наблюдали глаза хозяйки "дома" и мои. И была в рассказе попытка описать отношения Бориса и Нины. Разумеется, очень осторожная, я позволил себе лишь лирику. Зачитал его - дебют, ребята, дебют!. Зная, что рассказ "самый первый", проба пера, бить меня не стали, пусть, мол, пробует, дело знакомое, мало ли что.... Зато женщина поблагодарила: как ты угадал?..
И тут сам собой возникает вопрос: "Что же было дальше с Нинкиной планетой? ?" Без "дальше?" ведь жизни не бывает. А дальше было вот что. Сначала Борис писал на русском, со временем -украинец до мозга костей, жиивущий на Украине - стал всё чаще переходить на родной язык. Эти его стихи заметили "разрешенные" поэты Одессы, и, не без их усилий, Борис стал публиковаться в газетах.
Пролiтала над хатами ворона,
Зачепилась крильми за вiрьовку,
Впала сiромаха коло млину,
Та й спiвае таку кломийку:
"Бийте в тулумбаси, бийте,
Бийте у лiтаври не бiйтесь,
З кого соловейка не вийде,
Вийде хоч ворона бiла.
Вийшов дiд на ганок сисвий,
Обi перся на цi пок насилу
"Що це ти, ворона, крячеш?
Чом ти мое серце краеш?"...
Появились гонорары, Постепенно начиналась другая жизнь поэта. Он стал выступать сперва в небольших залах, а потом и в больших, аплодисменты накрывали его, как морская прибойная волна, он ловил на себе восхищенные женские взгляды...
И - вскоре покинул подвал на Пушкинской. Рассеялись по своим углам и другие поэты. Нина осталась одна. Ее, некогда веселая, шумная, яркая, даже театральная планета превратилась в "планиду", судьбу, долю, участь.
Впрочем, как и планета Бориса.
Стихотворные строчки, приведенные в тексте, принадлежат Ефиму Ярошевскому и Игорю Павлову.
ДЛЯ СЕРДЦА УГОЛОК
У меня есть место на земле, куда меня всегда тянуло (и тянет до сих пор) как магнитом. Это в Крыму, в Севастополе. Херсонес. Небольшой полуостров, скорее, даже мыс с высоким обрывистым, рыжего ракушечника берегом. Главная примета мыса - пепельного цвета развалины, останки древнегреческого города. Два основных цвета здесь: пепельно-серый - старого камня давних-давних стен, и гипнотически-синий - вечного моря. Был бы я живописцем, полжизни потратил бы на то, чтобы передать эти два цвета холсту. Еще ни один художник их не одолел, хотя Херсонес писали многие.
Херсонес я открыл для себя случайно, потом, присмотревшись, полюбил, после стало меня тянуть туда как магнитом, и стал он даже мне сниться - видя во сне синие бухты, был я каждый раз несказанно счастлив.
И столь сильной сделалась эта любовь к мысу с древними развалинами, что начала походить на мистику, и однажды я попросил объяснить это мое состояние заезжую, знаменитую в ту пору экстрасенсшу. Она очень внушительно показывала в моей компании свои возможности, и я ей доверился. Отведя в свою комнату, рассказал загадку.
Экстрасенсша посмотрела на меня как на младенца.
-Господи, да ничего тут загадочного нет! Просто вы в этом городе когда-то жили! - И встала и ушла к компании, оставив меня - младенца! - одного.
В меня как из пушки выпалили.
Та часть сознания, которая верила в чудо (она есть, по-моему, у каждого человека), эта часть сознания воспылала и зажгла всё.
Я там жил...
Когда? Нет, нет, не тогда, когда там был уже славянский Корсунь, я это знаю точно, - раньше. Раньше! Когда там носили туники до колен и сандалии, когда надевали праздничные красные тоги, отороченные белой каймой, когда в небольшой гавани за полуостровом раскачивались мачты парусно-весельных галер, когда гончары обжигали в огромных печах (расположенных за границей города) черепицу, кухонную посуду, полутораметровые пифосы и амфоры для засолки в них рыбы, для вина и масла...
Когда там жила молодая темноволосая короткокудрявая женщина (белая туника, обнаженные загорелые руки с тонкими запястьями и целым набором браслетов на них (были даже супермодные, стеклянные), быстрый взгляд ярко-коричневых глаз, нетерпеливые пальцы на деревянных перилах лестницы, ведущей на второй, женский этаж...), женщина по имени Понтия...
Конечно, я там жил! Я был там влюблен, я недолюбил, может быть, я (моя теперешняя душа находилась тогда в теле молодого грека, моряка, владельца галеры, торговца, бродяги), может быть, "я" погиб в море во время шторма, а душа моя чайкой вознеслась над тонущим кораблем к блещущему молниями косматому небу. Вознеслась, чтобы вдоволь помотаться потом по белу свету... Она поселится в кого-то еще, еще, еще (хотел бы я знать их!)... и наконец, полная незабываемых, чудесных воспоминаний об одной только Понтии, ее доме, перилах лестницы, ведущей на второй, женский, этаж, - эта душа станет моей...
Вот и отгадка моей странной, необъяснимой любви к Херсонесу, к его пепельно-серым, нагретым солнцем камням, к которым я прикладываю ладони и подолгу не отпускаю, к россыпям красно-глиняных обломков кувшинов и амфор на галечном берегу, которые я люблю перебирать под неназойливый звон прибойной волны и шелестение песка.
Отгадка - в легко рождающейся на этом берегу радостной и радужной фантазии.
...Даже кажется порой: стоит приложить один из красных древних черепков к уху, как теперь прикладывают к уху мобильник, услышишь записанные глиной голоса - сперва гончаров, задвигающих кувшин в печь для обжига, а потом хозяев, наливающих вино из кувшина в чашу гостя...
***
Куда бы я ни уехал, Херсонес догонит меня. Чего-то я о нем важного еще не сказал. Он догоняет меня и спрашивает: "Где эти строчки? Мне их недостает".
Так случилось и на этот раз. Таинственный полуостров догнал меня на пути из канадского Ванкувера в Аляску на 11-палубном лайнере. Вечером мы с женой пошли на шоу в театральном зале, где сиденья расположены амфитеатром и где мы устроились наверху. На сцене внизу танцевали и пели девушки в миниюбках и модно одетые парни - шел веселый и шумный молодежный мюзикл; можно было смотреть, но можно было без какой-либо потери уйти.
И вдруг!
И вдруг вместо корабельного сплошь бархатного зала и многоцветной, в мигающих огнях, громыхающей сцены я увидел каменный серый амфитеатр Херсонеса и сцену внизу, давно уже открытые туристам, небольшую овальную сцену, на которой стояла стройная женщина в черном платье до пола.
Вот запела...
В этом древнем, подправленном строителями амфитеатре действительно бывают концерты и ставятся небольшие спектакли. Усилители доносят голоса до самого верхнего яруса, а над ним - асфальт дороги для машин и пешеходный неширокий тротуар; в центре полуострова стоит - на месте когдатошнего белоколонного храма Херсонеса со статуей внутри него богини Девой - восстановленный после бомбежек и обстрелов войны Свято-Владимирский собор построенный в честь воцарения на Руси православия.
...Песня женщины в черном была удивительной, похоже, она пелась не столько для зрителей, сколько для себя, она, скорее, была мольбой, молитвой в трагическом одиночестве - и я, уже не видя и не слыша яркого и шумного шоу, понял, что мой Херсонес снова догнал меня. Отыскал в людном зале и решительно заменил разноцветный и шумный карнавал на сцене нужной ему картиной.
Женская песня всегда о любви. Эта была о любви без надежды на встречу. О моряке, ушедшем в море и не вернувшемся.
Я наклонился, сидя в кресле, напрягся, стараясь не пропустить ни слова песни.
Что, что я здесь? Печали черный столбик -
Известие меня окаменило,
Я - голос, мечущийся чайкой
Под черной тучей, над волнами в пене,
Ведь нет меня - ни губ, ни рук, ни тела,
Исчезло всё, что было сердцем - мной.
И я теперь - лишь голос, что над морем
Зовет того, кого уж не отыщешь,
Всё море в волнах, каждая, как насыпь,
Где, под какой искать мою любовь?
Быть может, мне подскажет острый луч,
Что на мгновенье выглянул из тучи?
Стремлюсь туда, где он пронзил волну...
Голос смолк, женщина, чуть еще постояв, опустив руки, без единого движения - на самом деле превратившись в печали черный столбик - медленно уходит. Серый каменный амфитеатр молчит. Весь Херсонес знает об этой трагедии, моряки, рыбаки, купцы, гончары, земледельцы, что снабжают полуостров и купцов оливковым маслом, виноградом и вином, только растирают натруженные ладони, глядя на опустевшую сцену.
-Тебе нравится? - прервал молчание шепот жены.
-Что?
-Это шоу. Или ты о чем-то своем думал? - Разноцветная сцена снова загремела, всё на ней пришло в движение.
-Я, пожалуй, уйду.
-Ладно, а я досмотрю.
-Я на палубу. Хочу подышать свежим воздухом. Буду сразу слева после выхода.
Планширь был мокрый, он приятно холодил руки; в темноте за бортом, далеко, пробивался сквозь туман чей-то небольшой топовый огонек; волна, отброшенная корпусом судна, распластывалась по черной воде узорчатой белой шалью.
-Понтия. - произнес я самим собой придуманное имя женщины в древнем Херсонесе. - Пусть это будет Понтия.Это была Понтия...
КЛУБ ВЕЧЕРНИХ ПОПУГАЕВ
-Привет Слава как ты поживаешь а почему ты не выходишь по вечерам во двор ты не мог бы мне объяснить что значит по-русски...
По вежливости и по торопливости речи Славик узнал Шандора Каллоша, соседа и одноклассника, сына венгерского дипломата, живущего в их доме. Он звонил ему редко, в крайних случаях.
-Привет, Шандор, - ответил Славик. - Что тебе объяснить?
-Было так интересно, - продолжал торопиться Шандор, - вот что я услышал. Что такое "пыховая тяга"? Это первое. "Рульный музон" - это второе. "Рульный" от "руля"? И что такое "кора" и "замуты"? Поделись инфой - я правильно говорю?
-Правильно, правильно. О чем там шел базар?
-Вчера говорили о рэпе. И позавчера тоже. И каждый вечер. Там было об одной песне сказано, что она "кора". Потом я услышал еще одно интересное слово: "типа замуты". Ты же знаешь, я хочу владеть русским языком как венгерским...
Шандора дома учили правильному русскому языку, а чтобы язык проверить и усовершенствовать, посылали во двор.
Во дворе его прозывали Моцартом, Скрипачом и Странником. "Странник" - больше от странного, чем от "странствовать".
По правде, Каллош был всего лишь странноватым. Два года назад у него обнаружился абсолютный музыкальный слух, и Шандора соединили со скрипкой, как собаку соединяют с ошейником, а лошадь - с мундштуком. Ему внушили, что его ждет великое будущее, и он в это поверил. И теперь все то время, которое у других называется свободным, проводил с учителем и "инструментом". Шандорова скрипка стала с некоторых пор приметой их большого двора, как и его силуэт в окне. От нее он стал немножко кривобоким, бледным, будто выращенным в оранжерее. Кроме того, он носил модные, кругленькие очечки, из-за которых его глаза уменьшались до бусинок - как не назвать его Странником!
На "свежий воздух" Шандора, однако, тянуло, тянуло к сверстникам - так тянется оранжерейный огурец к солнечному лучу. Он к скамейке подходил, молча садился, слушал. Разговор при нем не останавливался, только кто-нибудь бросал: "Привет, Моцарт!" или: "О, Скрипач явимшись!" Разговор, как правило, был общий, говорило одновременно человек пять, и был он преинтересный.
-Текста у Спенсора слабые...
-Бред несешь...
-Кинул Спенсору асю...
-Единственный рэпер из олд скул, который еще не скрысился из-за лавэ...
-Гоны идут на "Касту", гоны...
-Но если забить на все, окажешься на обочине...
-Сочное выступление: четыре перца так орали...
-Собсно гря...
-Всегда завидовал Хухру, что он научился флудить по-английски на орфусе...
-Шансон от рэпа отличается дебильностью текста. Рэперы знают, о чем поют и зачем...
-Из русских - "Коррозия" до ухода Борова...
-Ваще, рэперы поют о несправедливости этого мира, про продажных политиков, про наркоманов, преступников...
-Меня это не втыкает...
-Попса - галимый текст...
-"Энигму" я люблю... под нее думать о глобальном хочется... Тока не баньте меня за это!
-"Энигма" прикалывает...
-Чувствуется драйв... - тут добавлялось соленое словечко.
-Люди! Умение грамотно стебаться без хамства, - полезнейшая штука...
-Ты не слишком серьезен? Это не есть хорошо для любого дела...
-Вообще, мы как обезьяны - все повторяем за Западом, просто перенимаем форму...
Потом разговор на минуточку переходил на граффити, где тоже сообщалась нужная инфа:
-Граффитчики - самые безбашенные.
-Ну чем не unreal - стоишь со скребком в метро и вандалишь окна в поезде. Или пролезаешь в депо и драконишь поезда...
-Умение правильно стебаться...
Шандор, послушав, взглядывал на часы и, так и не сумев вставить в беседу ни слова, исчезал - как растворялся в ночной темноте. Его ухода никто не замечал.
А поутру он спрашивал у Славика:
-Я неистощимо занимался, но потом решил все-таки спросить у тебя. Вот я услышал вчера: "горячие перцы" - про рэперов. Это как лучше понять? Была и еще интересная фраза: "Мнят себя старами". Мнят - это что? Я не понял, но спрашивать было неудобно, потому что мне опять сказали бы, что я задрот... "Стары" мне понятны - звезды, stars, что такое задрот, мне объяснили, когда я чуть не сделал шаг с ума... - "Сделать шаг с ума" - так переводил Шандор выражение "сойти с ума".
Славик терпеливо объяснял венгру, изучающему русский язык:
-"Кора", Шандор, - это типа фигня, лажня, в общем, piece of shit, а "замуты" - заморочки, ну, хлопоты... "Пыховая тяга" - это... азарт. Понимаешь, когда идет общий расколбас, тогда и перцы на сцене загораются, у них начинается пыховая тяга, классная читка...Мнят - ну, типа думают про себя, что они такие и сякие. "Рульный музон" - это от английского rule, только окончание русское, он, понимаешь, типа ведет за собой, ну, прикольный, как "Все ненавидят нас"... нет, лучше все-таки рульный...
-Спасип, - поблагодарил Шандор. - Русский язык такой... обломный... или лучше сказать - кульный?
-Можно и так и этак, - согласился Славик.
-А ты когда выйдешь во двор вечером? Ты, наверно, болен?
-Болен, болен, - ответил Славик. - Если не умру, скоро выздоровею.
Если школа учит вещам, которые понадобятся лишь через несколько лет (а то и совсем не понадобятся, обходятся же многие люди без бинома Ньютона, без спряжения глаголов, без чередования гласных, без знания о рыльцах, пестиках и цветоложе), то двор учит тому, что нужно завтра, сегодня, сейчас, сию минуту.
Во дворе узнаешь последние новости о хоккее и боксе, баскетболе и футболе, о главных убийствах и ограблениях, узнаешь нужное - то, без которого нельзя, - о рэпе, роке, певице Земфире, о шансоне, о граффити и его суровых правилах.
Во дворе учишься языку, который не преподают ни в одной школе, который не услышишь ни у одного репетитора. Ты можешь сказать, уходя: "Ну, я погоал хомать", и тебя поймет каждый.
Здесь узнаешь (или увидишь), какими должны быть прическа, трузера, майка, шузняк, тату и пирсинг.
Во дворе ты можешь показать народу новый лейбл, новый плейер, новый диск, новый PSP c набором игр и всем, чем угодно, новые батарейки...
Во дворе тебе не 12 лет, а СТОЛЬКО, СКОЛЬКО И ОСТАЛЬНЫМ. Да, во дворе ты не "мальчик", не "эй, пацан!", а кент, кореш, перец, чувак, браток, братиша, иногда молоток, - от этих прекрасных слов становится тепло на сердце.
Во дворе тебе дадут кликуху и по ней ты поймешь, как ты выглядишь (кем ты смотришься) в глазах остальных.
Во дворе они сидят не на сидениях скамеек, как остальные обитатели двора, а на спинках. Старики, увидев их на насесте, плюются и уходят подальше, а то и, донельзя огорченные, махнув рукой, совсем, домой - чтобы не видеть и тем более не слышать юнцов. Вмешиваться "в это безобразие" они не рискуют, у них от перепалки с "распустившимся донельзя молодняком" может подняться кровяное давление.
...Так что же все-таки вечерний двор для ребят? То же, чем была и остается для взрослых кухня, - на кухне, под ароматы томящегося в духовке гуся, делятся самыми ценными наблюдениями и мыслями, здесь даются самые точные оценки произошедшему и происходящему в мире и стране, здесь, на кухне, - и во дворе, где темно и с соседних скамеек доносится дымок сигарет (да еще слышится негромкая музыка), - откровенничают, случается, до донышка... здесь открываются глаза на мир, прочищаются от всякой дребедени мозги, - чего никогда не смогут сделать ни книги, ни телевизор, ни школа.
Даже Шандор Каллош там ошивался, впитывая своими музыкальными ушами все, что говорилось на скамейках, на скамейках, где сидели не на сидениях, а на спинках...
Да что Шандор! Был ведь еще и Владька Скрябин со странным прозвищем - Момент Истины.
На скамейке приживается не всякий. То есть сидеть-то какое-то время на ней можно, даже заговорить - ответить, например, если спросят, или сказать что-то свое, рассказать... Но вот, примут ли твой ответ или рассказ, - это неизвестно. Могут и не принять. Могут пропустить мимо ушей, если ты сказал не то и не так. И тогда в следующий раз тебя и не спросят, а если заговоришь, перебьют, будто тебя и нет на скамейке.
Владик Скрябин, тихий мальчик, приходил на скамейку нерегулярно. Кидал "привет!", садился (на сидение, а не на спинку) и сидел тихо, почти незаметный.
Но вот какой был у него особый здесь авторитет. Идет на скамейке разговор или спор, наступает все-таки пауза и во время паузы кто-то вдруг спрашивает у Владика: