Я сбежал от городской суеты и шума, от истеричных гудков машин, от кирпичных стен напроотив моего дома, от телефонных звонков, от кутерьмы в моем сознании, так или иначе рождаемой городом... Из моего окошка теперь видны некошеный луг и край леса. Но в моем распоряжении - взамен перечисленного ранее - оказалось так много! Утро, влажное от росы деревянное крыльцо, первый глубокий вздох, разноцветье росяных капелек на кончиках трав на лугу, сонное дыхание леса...
Птичья перекличка после ночи - "Все ли живы? Все ли живы?",
Свежий круг паутины, преградивший мой вход в лес, круг этот похож на мишень с точным попаданием в десятку - пауком. А еще круг, при качании его ветерком, при мелькании бликов на его ровной поверхности, напоминает новенькую граммофонную пластинку - как ее тронуть!
Вот и лес, вот и журчание ручья с прозрачнейшей ящеркой-водой, родник - песчаный фонтанчик, бьющий из-под земли...
В моем распоряжении теперь мысли, которых никто и ничто не перебивает, кроме чудесных мимолетных наблюдений, - мысли могут здесь расти, ветвиться, расцветать, отягощаться плодами - я уже не житель каменного города, я садовник, фермер, хозяин.
В моем распоряжении вся библиоетка памяти, я могу подойти к полкам и достать любой том...
На самом деле я живу на четвертом этаже шестиэтажного дома в густонаселенном районе Нью Йорка. В моей небольшой комнате диван, книжные полки, телевизор, компьютер, стопка бумаги и набор авторучек. В окно видна кирпичная стена дома напротив.
Мой поезд дошел до конечной остановки, я вышел из вагона, увидел луг, лес...
Вот и небольшой домик на лесной поляне. Я войду в него, огляжусь, проверю его быт. В домике есть всё для жизни. Вечером я затоплю камин, сяду возле. ..
В моем распоряжении мысли, которых никто и ничто не перебивает, - мысли здесь могут расти, ветвиться, расцветать, отягощаться плодами - я уже не житель каменного города, я садовник, фермер, хозяин.
В моем распоряжении вся библиоетка памяти, я могу подойти к полкам и достать любой том.
На небольшом письменном столе лежат мои дневники, авторучки, стопка писчей бумаги, на верхнем листе нет еще ни одной строки.
Я живу в домике на краю леса и луга...
ТЫ КУДА, ПЛАТАН?
Я люблю лес, естественно, я грибник (это насвегда); идя по асфальту улиц, я машинально обшариваю взглядом подножия деревьев, как если бы надеясь найти под ними грибы. И однажды на прогулке я увидел... нет, вы не поверите! Я увидел на асфальте рядом со стволом платана огромную голую "человеческую" ступню! Поспешу объясниться: ступню вырастил платан: древесная его плоть, выползши из-под земли, раздавшись и "ощупав" (это слово могло бы обойтись и без кавычек), ощупав прилежащую к стволу плиту тротуара, забралась на нее и приняла постепенно форму ступни: были в ней и пять пальцев, и косточка щиколотки, и пятка, а сама мощная щиколотка с началом не менее мощной икроножной мышцы уходила в ствол дерева и сливалась с ним.
Я поразился сходством, поразился, и тут же, стоя у платана, оглядывая его, подумал, конечно, что... дерево уже ступило одной ногой на тротуар... ступило... Что бы это значило?
Да вот же что! Раз уж ступило, то не собирается ли оно куда-то пойти? Что ему стоит вырастить и другую ступню, а потом, поднатужившись, вырвать из земли корни и шагнуть?
По улице шастали одна за другой машины, иных сотрясал рэп, на перекрестке в десяти метрах от платана они, попав на красный свет, начинали вопить благим матом - весь длинный ряд; к дереву с человеческой ступней приближалась, тяжело дыша, раскорякой, припадая на каждую лапу, раскормленная американская собака; вот псина поднял заднюю лапу, и густая моча, копившаяся полсуток, долго лилась на платановы корни...
...Раз уж дерево ступило на асфальт, думал я, то, наверно, собирается не то что пойти-пошагать, а... уйти, скорее всего, в лес, к своим - подальше от шума и гари машин, истошных их воплей, громкого рэпа, дождей и снега с копотью и сажей, густой собачьей мочи, человеческой суеты, отсутствия гнезд на ветках и птичьих песен..
И однажды я представил себе... шествие деревьев, покидающих город - страшнее и величественнее зрелища, я думаю, не может быть - шествие деревьев...
БУМАЖНЫЙ КОРАБЛИК
Иному писателю - да что там, почти каждому - дано прожить свою жизнь дважды. Первый раз - реальную, не всегда и не до конца осмысливаемую, пеструю, поневольную - несет быстрая вода ручья бумажный кораблик куда-то, куда-то...
Вторая - писатель идет по берегу ручья вслед за плывущим корабликом, не спуская с него внимательного взгляда. Следит за тем, как он лавирует вместе с струей, как поворачивается, крутится в водовороте... На что-то натыкается, за что-то цепляется... Вот остановился было в заводи, обрел, чуть покачиваясь, покой, застой... минута, другая... но стремнина заглянула и туда, подхватила, понесла... А вот и застрял накрепко, зацепившись днищем либо блортом за что-то, зачерпнул, ударенный волной, воды, накренился... сейчас утонет?
Помочь бы ему, вывести из опасной стремнины, вон и подходящий прутик... но нельзя, нельзя вмешиваться в ТО "стечение обстоятельств", в ту беду - наблюдатель и кораблик разделены десятками лет.
И вот удача! Какая-то доброжелательная щепка заворачивает к терпящему бедствие суденышку, сталкивает его с препятствия и он плывет какое-то время рядом с щепкой , уже потяжелевший, но дальше, дальше... Исчезает за поворотом, закрытым кустом, где, может быть, его плавание становится ровнее, увереннее...
Так-то и проживает писатель свою жизнь второй раз, сидя перед стопкой бумаги с пером в руке или перед экраном компьютера, наблюдая порой за белеющим в быстрой воде ручья корабликом - собой ...
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Из-за тй войны, из-за гибели отца летом 1942 года, когда мне было 8 лет, а маме 27, мы оба потеряли какую-то совсем другую жизнь, чем та, которой я и мама жили. И прожили. Кажется, через пень в колоду. Сложную. Исковерканную.
Я не зна, какой была бы ТА жизнь. Неосуществленная. Несбывщаяся...
Я вижу иногда только ее начало - весеннее, солнечное, всего один, может быть, день.. Открывшаяся ото льда река обдает всех своим особым запахом, запахом Большой воды,чем-то схожим с запахом топленого молока; с окрестностей поселка и лугов , еще покрытым снегом, вербные пушистики,уже обжившие голые ветки, пронизывают воздух тревожащим ноздри ароматом самых тонких духов. Это взмахнула белым крылом душистой шали молодая красивая женщина, Весна.
Пароходы покидают затон, в котором зимовали, и, открывая летнюю навигацию, подлогу гудят у пристани, благодаря за зимнее гостепримство затон, судоремонтный завод и людей, а на одном из пароходов подает долгий сигнал - туу-туттууу- туууу - мой отец, капитан буксирного .парохода "Свет"...
Мы с маой стоим в толпе, что собралась на пристани и берегу и машем судну руками. Отец вернется через несколько дней и знакоммым гудком оповестит нас о прибытии.
Дальше - не вижу.
Нет, вижу. На заборе заводской больницы висит огромная карта Советского Союза, на которой каждое утро передвигаются на восток флажки - это фашисты занимают один за другим наши города.
НАОБОРОТ!
Чувствовал себя преступником, грешником, пролетая мимо леса (лесов) в машине: всё должно быть наоборот - я в лесу, стою среди деревьев и смотрю на пролетающие мимо леса машины.
УТРО
Мне дано Утреннее Время, как некая чудесная вода, ну, скажем, как небольшое озерцо, к которому я подхожу после завтрака. Я в него окунаюсь, купаюсь, ныряю, вода прохладка, я свеж и бодр, в утренней этой купели я - рыба в воде...
"И мысли в голове волнуются в отваге... Минута - и...".
Я пишу только в утреннее время. Слова тогда плавают возле меня как золотые рыбки.
Одна беда: вода из озерца утекает, а где пробоина в дне, я не найду. Утекает, утекает, и скоро я стою в воде по пояс и - как жаль! - вот уже по колени, по щиколотку. А вот и оказался на высыхающем на глазах дне, и по нему уже разбегаются трещины.
Выхожу на берег бывшего озерца, ветерок сушит тело, солнечный луч упирается прямо в макушку, я ворошу оставленную на траве одежду, достаю часы: так и есть - ровно 12!
Ухожу от озерца, от моей чудесной воды, а куда, не знаю.
Куда - не знаю.
Одно утешение - к завтрашнему утру озерцо снова наполнится чудесной водой, где плавают золотые рыбки.
В НЕНАСТНЫЙ ДЕНЬ
Нерадостная у нас зима: небо тусклое, асфальт сер, ветер зло мотает голые ветки липы, на сгорбившихся прохожих черные одежды. Через каждые два дня - дождь с утра до вечера, то ливень, то морось... Глянул утром, за чаем, в окно - и сердце сжалось: опять то же, то же...
Душа, однако, воспротивилась такому нашествию серого, тусклого, в ней само собой произошло протестное движение - и вдруг прозвучали в голове нужные строки:
...Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель скозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит...
А за ними подумалось: о том подумалось, как мы, в сущности, богаты - в наших сундуках-черепках хранятся золотые запасы строчек-волшебных заклинаний, которые мы можем услышать как противоставление тягостному моменту. Они были произнесены поэтом и по вдохновению, и неспроста: входя в сознание, строчки становятся его частью, уголком, куда можно прийти в ненастный день, как к другу, сидящему в одиночестве у камелька. Войти и сказать:
-Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...
ХАЙКУ
Я полюбил японские трехстишия, хайку, стоило мне открыть книжку их переводов на русский. Мне показалось тогда, что этой формы стихотворения я ждал всю свою жизнь.
Хайку - уловленные то глазами, то сердцем сокровенные миги природы, но больше - собственного сознания.
Хайку - остановки в пути. Хайку - пристальность и внимание к человеческому в природе. Хайку - это человек, застывший перед цветком, который грузный шмель опрокидывает на себя, как чашу.
Три их строчки немедленно окружаются у нас, русских, множеством других строчек, но те истаивают на глазах, оставляя первоначально возникшие - три. Они целиком, полагаю, состоят из "вещества" поэзии.
Я пишу не хайку - а, чаще, трехстишия, хотя, наверное, мог бы доводить их до размера хайку 5 - 7- 5. Просто боюсь засушить стихотворение, отнимая у него лисьи хвосты русских окончаний. Да и порой не хочется лишать ветку листвы.
Читая Набокова, я нашел изумительные строчки, как никакие другие подходящие к тому состоянию, когда видишь и чувствуешь нечто, требующего емкого слова. Лучшего эпиграфа, я думаю, к трехстишиям нет.
"...это была мука, всегда сопровождающая безнадежную жажду добиться чего-то от красоты, задержать ее, что-то с ней сделать, только бы войти с ней в соприкосновение..."
Иное трехстишье
дерева легкая тень,
в которой присел.
Коршуном прокружил
лист кленовый осенний -
и воробьи взлетели.
От солнца отяжелев,
падает наземь листва;
клонит к бумаге перо.
Лист бумаги,
зависло над белым перо -
трехстиши
НАПУТСТВИЕ
Мистика коснулась меня дважды. Может быть, трижды, четырежды... стоит покопаться в себе, и вдруг нароешь еще, несколько чудных случаев, кроме двух раз.
А что если не мистика, а шизофрения, которая, как известно, начинается со звучания в голове чужих голосов? Если шизо, то, уточню, голос прозвучал всего лишь на одно мгновение, и объяснения ему я до сих пор не нашел.
Мне нужно было навестить друга, который жил в поселке, недалеко от города. Туда ходили автобусы, но машины все не было и не было и я решил одолеть пяток километров пешком. Тем более, что ходить одиночкой мне было и не впервой, да и любил я это дело. И вправду "дело" - неспешный шаг, взгляды по сторонам, думается в такт шагам - легко и длинно...
Вот и пошел я по шоссе, взглядывая по сторонам, где были то одинокие дома с огородами и непременными подсолнухами, то виноградники, то кукуруза...
В то время - это важно для разгадки моей "шизо" - я начал писать, сперва в газету, больше "в стол", но одна из моих сатирических сказок была опубликована в "Крокодиле" и даже помещена в в сборник избранных текстсов.
Итак, шаги, шаги, шаги; впереди серое, убегающее вдаль шоссе, воздух полей, лето, тишина, даже каблуки мои не стучат по асфальту...
И вдруг голос! Не снаружи, внутри, в голове: ясный, мужской, одна лишь фраза:
-Ты пойдешь по дороге, которая никогда не кончится!
Кто это? Что это?
С того дня прошло много лет, я писатель, у меня 15 книг и книжек, сейчас я сижу перед письменным столом, передо мной стопка бумаги, начатый этот текст - и неразрешимая загадка: кто напутствовал меня в тот день этой странной и точной фразой?
Писательская дорога и впрямь никогда не кончается, бывает, что автор многих книг так и умирает - перед стопкой бумаги, с выскальзающим из руки пером. А впереди, может быть, серое, убегающее вдаль, за горизонт и еще дальше, в неведомое, в завтра и послезавтра - шоссе...
ШАГИ
В один из давних-давних вечеров я подумал (мне показалось, открыл), что шагами дано измерить то, что не меряется ни метрами, ни часами. Открытие было сформулировано так:
Любовь шагами
Мерю до утра,
Бродя один
Кварталами ночными...
Я долго не мог в те вечера лечь спать, оборвав ради сна счастливое непрекращающееся чувство любви.
То стихотворение не было дописано, та любовь- и слава богу!-не была измерена. Она вырастала с каждым шагом, с каждым ночным кварталом, пока не стала большой, как город.
И теперь я люблю тот город, его улицы, переулки, запах цветущей акации - запах счастливого свидания, золотые полоски трамвайных путей, убегающих за угол высокого темного дома, фонари, в чьем свете я вижу качание листвы на тротуаре, отчего у меня кружится голова,- все, все я люблю в этом городе!
Еще я полюбил в нем предутренний час, ту короткую пору до восхода солнца, которая состоит из очень немногих вещей:
Из улицы спящей и стука моих каблуков,
Из первого шума листвы - взъерошило ветром каштан,
Из птичьего вскрика спросонок (и снова стучат каблуки),
Гудка парохода из порта, похожего на мычанье коровы проснувшейся,
Дымки, в которую город
пока еще погружен,
Из первого блеска стекла -
Из вечных, короче, вещей.
Поняв, что люблю,
Вдохновенно
Сложил я планету,
Мой дом для меня и любимой,-
Из вечных и прочных вещей,
Увиденных до восхода,
Отмерянных шагом моим...
С тех-то пор и появилось у меня открытие: шаги как мера неизмеримого, шаги как мера всех вещей.
Открытие было при мне, хотя нельзя сказать, чтобы я им пользовался часто или всерьез.
Я... спешил. Спешил во всем, лишь иногда, в редкие минуты ночи или утра чувствуя, что где-то, может быть, высоко надо мной, может быть, среди звезд, отбивается совсем иной ритм, чем тот, в котором я живу.
Я спешил. Спешил потому, что позадержался в армии, и школьные мои друзья далеко обогнали меня, спешил потому, что позже других нашел жилу, которую предстояло разрабатывать.
И однажды пришли ко мне на помощь неторопливые шаги...
ПРИРОДА. Из дневников
Я люблю Природу, она для меня Бог, я от нее происхожу, я от нее завишу - и не только моим дыханием, - духом. Я часто очеловечиваю Природу, она в ответ старается меня "оприродить" - научить неторопливости, созерцанию, пристальности, постепенности, уважению ко всему живому.
Тысячи разных трав на лугу и все они пахнут. Вот так же - разнотравьем, цветущим лугом - должно отдавать от страницы хорошей прозы. Чтобы кружилась от ее ароматов голова...
.Идешь по лесу от дерева к дереву, сбрасывающих к ногам желтые и багряные листья, - и вдруг охватывает тебя ощущение, что отшумел на днях разноцветный осенний бал, отшумел, отвеселился лес, оттанцевал, отшептался, отговорился - стихла музыка, опустели залы, и вот слышен только шорох спадающих со всех деревьев одежд и скоро наступит долгая ночь...
Догадка. Даже у чистой воды (Н2О) есть Творческая Программа, которая реализуется, например, превращением крохотной капельки с помощью мороза в ювелирного рисунка снежинку. А на оконном стекле, опять-таки с помощью мороза, капельки разрастаются в первобытные тропические заросли, где главное растение - древнейшего происхождения папоротник. Что это? Мечта воды? Сон воды? Программа? Исток всего на свете? Вот тебе и Н2О!
Каштан весной. Почка раскрылась, выпуская сверток нежнозеленых листьев, которые начали раскрываться, как... крылья майского жука.
Майский жук
раскрывает надкрылья.
Почка каштана.
Я верю, что у деревьев в лесу есть сокровенная, бесценная аура - в отличие от городских, уличных и парковых деревьев и кустов, чья аура разворована, растаскана, расколота, сбита с толку... Лес - сообщество со своей религией, своими ценностями и т.д., которыми он может поделиться с человеком, если тот придет к нему с поклоном, с вниманием, на цыпочках...
Был уже апрель, и солнце разворачивало осторожными пальцами почки на деревьях и кустах и бережно выпрастывало пахучие, клейкие и, наверное, сладкие зеленые листочки. От них на улицах сразу запахло весной. Весна на всю зиму была спрятана в почках, природа хранила ее в них, как люди хранят во флаконах ароматы духов и одеколонов.
Я понял, что все время борюсь с этим миром - миром коммерции, безудержной занятости, спешки... борюсь счастливо найденным словом, наблюдением, цветом. Лесом делюсь и грибами. Лугом, цветами. Минутой тишины. Остановками в бесконечном беге.
Вот что я сделал однажды. Вышел вечером на улицу, прихватив пустую пластмассовую бутылку из-под воды, и пошагал вдоль зеленых палисадников и прифасадных лужаек. А там в это время июля зажигались и гасли светлячки.
Я наловил взмахами руки с дюжину небыстрых в полете этих удивительных насекомых и заточил в бутылке, придерживая горлышко пальцами так, чтобы в сосуд проходил воздух.
И вернулся дмой. В гостиной я задернул шторы, закрываясь от света уличного фонаря, и поставил бутылку на средину ковра. Светлячки один за другим стали выбираться из заточения и разлетаться по комнате.
Они летали, перекликаясь огоньками, как перекликаются прожекторами по вечерам и ночам морские корабли. Они давали о себе знать сигнальными огоньками, как самолеты. Они засвечивались друг для дружки, как...
Это был, конечно, поразительной красоты фейерверк. Радость по-японски - безмолвное (а в груди восторг!) любование природой, в которую, как известно, входят и Луна, и сакура, и старый пруд, и цветок лотоса, и икебана, и кукушка, и цикад
*
Длинная-длинная волна заворачивалась у берега, как ткань под рукой портного, и мгновенно прошивалась белой ниткой прибоя.
Чайки на пляже, как куры, шли за женщиной, бросавшей им раскрошенную булку.
...Волна выходит из моря крутошеей лошадью с белой гривой. Она взбирается на гальку, словно волоча за собой тяжелую ношу. Вырастая все больше, зеленея, стекленея, храпя, не дойдя до суши двух шагов, вдруг спотыкается и грохается на камни и разбивается на тысячи зеленых осколков и брызг. И вот другая взбирается на гальку...
Берег белый, сверкающий солнцем, пустой. Может, кто-то и есть здесь - он сидит, укрывшись от ветра за древней стеной, смотрит, почти не мигая, на волны и решает какой-то там свой вопрос, - может, кто-то и есть здесь. Бог с ним. С ним Бог. Но лучше думать, что нет никого, кроме нас двоих и вот этого солнца, и вот этого моря, и этих древних камней, пахнущих известкой из детства, и порывистого грохочущего ветра, и этой сухой травы, что качается возле лиц...
*
Один конец моей радуги красит в семь цветов тротуар, по которому я иду после дождя, дуга же ее, унесясь вверх и побывав там, наверху, в каком-то чудесном слое небес, опускается уже на другой земле и в другое время.
...На огромное снежное поле, кувыркаясь в воздухе и посылая во все стороны разноцветные лучики, падала новенькая, словно только что отпечатанная высоко вверху снежинка...
...Мы оба остановились на какой-то невидимой границе между владеиями елей и речным. Выросший на берегу реки, среди лесов, я все равно поразился в тот предновогодний солнечный и морозный день совершенно особой, не повторившейся больше никогда тишине и чистоте этого уголка земли: ни звука не было слышно, не было видно ни одного следа - ни птичьего, ни заячьего, только комья снега, упавшие с елей, пробивали голубой снежный покров да чуть осыпалась на него хвоя. И чистота эта была особая, я потом уже, в который раз вспоминая этот момент, понял, в чем его особость. Ни одна промышленная труба не дымила в радиусе сотен километров, гарь и сажа больших заводов сюда не долетали, паровозы и те катили далеко отсюда, а автомашины в те годы и в тех краях были редкостью.
И здесь в своей первозданной нетронутости жили два зимних чуда - чистый, прямой дар поднебесья - снег и настоянный солнечным, безветренным и морозным днем запах хвои. А тишина, третье чудо, давала возможность ощутить их сполна и так, что оставалось это ощущение, как я потом понял, навсегда.