В Володе Сушкине смешались две прекрасные поисковые стихии., два, так сказать, угодья. Первая - он был довольно остроглазым газетным фотографом и, как многие фоторепортеры, искал снимок, который сделал бы его знаменитым. Вторая - он был выпивоха, а в пивных и забегаловках знакомства бывают самые разные, иные приводят к интересному сюжету, а, может, и к любопытному кадру. Сюжетами интересовался я, тоже тогда газетчик, и Володя мне время от времени их показывал.
В каком-то "чипке" он познакомился с парнем, тот удивил его своей историей - таким-то образом мы с Володей и попали однажды на зимнюю, занесенную снегом танцплощадку на берегу большого городского озера. По площадке ходили двое: парень и... медведь, которого хозяин животины вывел на прогулку и ради дрессировки. Я рискнул подойти к ним, медведь молодой, но уже не медвежонок, обнюхал меня, я протянул к нему руку - Володя щелкал затвором камеры.
Мишка встал и облапил меня, слишком внимательно обнюхивая лицо. Я струхнул.
-Не бойся, просто у них нюх острее нашего. А теперь, он снова обратился к косолапому, - от радости, что познакомился, покувыркайся,
Тот кувыркнулся раз и другой по тонкому снежному слою. Володя продолжал снимать...
Самое же интересное - сюжет - ожидало меня впереди. После прогулки все направились к хозяину медведя домой. Парень был женат, у него был трехлетний сынишка, а жили они - он, жена, сын и медведь... в билетной кассе (помните эту небольшую круглую будку при танцплощадке?) В будке была дверь и окошко, через которое продавались билеты. Мы вошли, вернее, втиснулись. Сели, медведь тоже, на деревянные ящики, припасенные для такого случая.
Обогревалось помещение кассы электрическим камином. Малыша женщина устроила сидеть на полке перед окошком, откуда он таращился на гостей очень круглыми глазами. К медведю в двух шагах от него, он, видимо, привык и взгляда на нем не останавливал.
Посредине будки стоял "столик" - табуретка. Володя выставил на нее бутылку "Вин де масе", кислого молдавского вина, которую принес в вместительном кофре. Хозяйка приткнула к ней блюдечки с разной дешевой закуской. Раздала граненые стаканы. Выпили за только что прошедший праздник Нового года, стали закусывать. Зверь, подпиравший дверь, шумно потянул носом, негромко рявкнул и его лапа с жуткими черными когтями оказалась на блюдечке с колбасой...
Это было время, когда многие, многие молодые люди в Кишиневе (да и во всем Советском Союзе), получавшие, как правило, 105-120-рублевую зарплату, жили, без надежды получить собственную жилплощадь, вместе с родителями в небольших, чаще всего двухкомнатных, квартирках, а молодые семьи снимали комнатушки, времянки, хибары... (Я тогда, кстати, жил в общежитии, Володя - в "однушке" с матерью, а его подруга - на чердаке чужого дома, куда надо было влезать по приставной лестнице). Эти же двое новых наших знакомых догадались освоить под жилье билетную кассу летней танцплощадки. Глава семьи раздобыл где-то медведя и дрессировал его, надеясь, что будет выступать с ним в цирке, а уж цирк обеспечит его общежитием.
Спали все четверо в этой берлоге чуть ли не обнимку, а может, и в обнимку. Окошечко кассы было их окном в мир, туалетом служили подножия деревьев, окружавшего озеро парка...
Это был, конечно, Сюжет, но я не стал выспрашивать ни у парня, ни у его молчаливой жены подробности их жизни: и боялся напугать любопытством, и знал - никакая газета того времени материала моего не напечатает. То время было без света в конце туннеля.
Как ни странно, посидели мы в этой берлоге очень уютно. Электрический камин выключили - и без него было тепло от количества тел, Я даже вспомнил "в тесноте, да не в обиде". Обижался, наверное, только мишка, которому колбасы требовалось в пять раз больше. Мы распили 750-граммовую бутылку "Вин де масе", слушая рассказы о медведе и о том, с какими номерами парень будет работать в цирке. Один будущий "номер" был нам продемонстрирован. Парень поднес к носу медведя стакан с вином, зверь понюхал и так решительно замотал головой, что все засмеялись. Но тут же покачали головой, когда хозяин пожаловался, что к лету "жилплощадь" придется оставить., "а где еще найдешь такую?".
К этому времени малыш успел перебраться на колени матери, а зверь, устав, наверно, от людских разговоров, привалился к боку хозяина, Володя встал и несколько раз щелкнул затвором камеры, поймав эту сценку...
Скоро мы покинули будку и танцплощадку, испятнанную медвежьими следами. Прощаясь, пожали мишкину лапу, еще раз подивившись огромным черным когтям.
Одна фотография из десятка - где я обнимаюсь с медведем, была все-таки помещена в "Вечерке" с модным тогда словом "Братство", о билетной кассе, где ютились три человека и медведь, нигде не появилось ни строчки.
Наконец-то я об этом рассказал.
ЧТО ВЫШИБЛО ЕГО ИЗ СЕДЛА
Пути Господни, как известно, неисповедимы... И никто не знает, как скажется на его жизни тот или иной человек, какую он сыграет роль, как скажется то или иное явление, как - даже - повернет жизненную стезю..
Мой давний приятель служил в армии музыкантом. Он играл, кажется, на трубе. Нет, вспомнил - он ударник. Он же часто, когда мы сиживали за столом, выстукивал на столешнице затейливую дробь пальцами и ладонями, сопровождая этим наш разговор.
За столом мы сиживали хорошо, рассказать нам обоим было что, от него я и услышал - под дробь пальцев и ладоней - эту историю.
Бывший ударник, как говорили совсем недавно, "совсем не любил выпить". Будучи в армии музыкантом, то есть проводя много времени вне стен воинской части, он, волею судеб, наклюкивался и, ясно, попадал в подпитии на глаза начальству. Результат - подзалетал порой на "губу".
Однажды, когда нашему ударнику нужно было отсидеть свои трое суток, гауптвахта для рядового состава была переполнена, и его оправили в пустующую тогда офицерскую. Там сидел один только наказанный, некий, скажем, молоденький лейтенант Н. Музыканта сунули к нему еще и потому, что он и принадлежал к самой интеллигентной части армии и сам по себе был вполне интеллигентным молодым человеком в солдатской форме.
Лейтенант, маявшийся в одиночестве уже двое суток, сокамернику обрадовался - тот был почти его годок. Они разговорились, много общего друг в друге открыли и старший вдруг разоткровенничался. А может, пришла его откровенности нестерпимая пора.
Он рассказал, что сидит уже не первый раз, что на "губу" зачастил и что началось это с одного случая, надломившего прямую его офицерской карьеры.
Тот проштрафившийся офицер принадлежал, вероятно, к неиссякаемому в любое время племени романтиков. Сейчас мы попробуем доказать это - его исповедью, доверенной выпивохе-музыканту на гауптвахте где-то близ Москвы в 60-х годах прошлого столетия.
Это, в сущности, был курьез, анекдот, а в анекдоте главное - пружина, которая в нужный момент должна распрямиться.
Я не знаю, как называлась воинская часть, несшая службу в подмосковном лесу, где стояла дача Н.С. Хрущева. Какая-то, верно, дворцовая служба. Не знаю количества солдат в наряде, в карауле. если сказать точнее, Знаю только, по живописному рассказу моего собеседника, что была декабрьская, снежная, русская лунная ночь. Воинский наряд под началом нашего лейтенанта занял места за вековыми соснами и елями, усыпанными снегом. Караулу было приказано не показываться на глаза Первому, не обнаруживать себя ни голосом, ни движением перед могущим подкрасться коварным врагом.
Запах хвои, чистого, с поднебесья, снега, полная серебряная луна, тишина и ОТВЕТСТВЕННОСТЬ - жизнь Хозяина великой страны доверена тебе! -- все это наполняло сердце молодого офицера той торжественностью, какую мало кому доводится испытать. Да и был он, как уже было сказано, скорее всего, романтиком...
Бог знает, какие слова, приходили ему на ум. Бог знает, какие чувства. Он стоял - зоркий, чуткий в эти минуты, как зверь, слышавший даже паденье хвоинки на снег, сильный, способный одолеть любого противника, готовый, если понадобится, умереть...
Почти бесшумно открылась тяжелая дубовая дверь, под приглушенный свет плафона над деревянным крыльцом вышел Никита Сергеевич. Был он в домашнем, но наш офицер узнал его сразу. Первый вышел подышать перед сном морозным и свежим воздухом. Лейтенант, неслышно качнувшись, спрятался за ствол сосны и замер.
Никита Сергеевич (да простится мне то, что я о нем сейчас расскажу...), ну так вот, Никита наш Сергеевич зевнул, потянулся, разведя руки пошире, крякнул и... тарарахнул так страшно, что снег обрушился с вековых сосен и елей, а лейтенанта контузило. В глазах у него все поплыло, дивная лунная картина зимнего леса исказилась, он схватился за ствол сосны и, ослабев ногами, сел.
Когда он открыл глаза, Никиты Сергеевича на крыльце не было, а дубовая дверь - плотно закрыта. За деревьями хихикал невидимый караул.
С той-то поры, с той ночи, в сознании нашего лейтенанта произошел какой-то сдвиг, что-то рухнуло в его голове, как снег рухнул на землю, с высоких сосен и елей, и это крушение кратчайшим путем привело его в кабак, куда он и зачастил. А вслед за ним пришла и офицерская гауптвахта, и наконец нестерпимое желание излить душу хорошему парню, каким оказался ударник, умеющий оценить настоящую историю.
Пути Господни, как известно, неисповедимы... И никто не знает, как скажется на его жизни то или иное явление, тот или иной человек, какую он сыграет роль, как даже - повернет жизненную стезю...
НАДЕЖДА
Запомнились та коротенькая сценка и то удивительное слово...
Я ехал в командировку, автобус был на этот раз полупустой. Я смотрел в окно, радуясь возникшему за стеклом ровному движению (если под него попадет хорошая мысль, тоже, бывает, покатится, как на колесах). Потом заметил краем глаза чей-то пристальный взгляд на себе. На сидении впереди, лицом ко мне, сидел мальчуган лет 4-5 и не сводил с меня глаз. Чем я его заинтересовал?
Малыш встал, подошел ко мне и очень серьезно спросил:
-Хочешь быть моим папом?
Ответил я, понятно, не сразу, перед этим вгляделся в лицо мальчика. Хорошее было лицо, и вопрос был не с бухты-барахты, а, должно быть, следствием долгого разглядывания меня. Чем-то я мальчугана устраивал.
-Я-то, может, и хочу, - ответил я, - но что скажет твоя мама? Где она?
Малыш повернулся и показал пальцем на передние места. Там сидели две крашенные блондинки и оживленно разговаривали. Одна из них, с сильно наведенными губами, заметила - тоже, наверно, краем глаза, - что сын подошел к незнакомому мужчине, и распорядилась:
-А ну сядь на свое место и не приставай ни к кому! - И тут же повернулась к соседке, чтобы продолжить разговор.
-Мама, наверно, согласится, - сказал мальчуган. - У нас был папа, но он ушел, а второй мне не понравился. А ты мне подходишь.
Вот те на! Малыш, разглядывая меня, что-то обо мне для себя установил. И поставил, что называется, вопрос ребром.
-Знаешь что, - сказал я. - Я сейчас еду в командировку, у меня там срочное дело, а на обратном пути мы с тобой увидимся. Где тебя найти?
Малыш оглянулся на маму. Потом потянулся к моему уху.
-Ты запоминай. Тирасполь, улица Пирогова, 16. Я там буду возле дома, ты меня увидишь, я тебя - тоже, и мы обо всем договоримся. Хорошо?
-Хорошо, - ответил я, думая, что мальчуган уже через полчаса забудет и меня, и разговор со мной.
-Только не забудь про наш договор, - сказал он. - А я буду все время возле дома. А если меня нет на улице, ты подожди немного: я, когда дома, буду в окно смотреть. Как только тебя увижу, так и выйду. - На прощание малыш протянул мне свою ручонку. Я пожал мягкие пальчики.
Такой вот разговор получился у меня в полупустом автобусе, когда я ехал в командировку. Я о нем через полчаса забыл, потом были командировочные дела, дорога домой. Только дома я вспомнил о мальчугане.
Вспомнил и, жалея мальчишку, пожелал ему поскорей забыть нашу встречу и меня, выбранного им после долгого рассмотрения в папы. А то ведь в самом деле будет ждать, с надеждой вглядываясь в каждую мужскую фигуру в конце улицы Пирогова.