Аннотация: "Я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен"
ЗАБЫТЫЕ БОГИ
Повесть
"Древний высится лес, топора не знавший от века,
Веришь невольно, что он - тайный приют божества".
Публий Овидий Назон "Amore"
"Человек, суете который уподобится, дни его, яко осень преходят, скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, съесть хощет, яко змия, ржет, зря на чужую красоту, яко жребя, лукавует, яко бес, насыщаяся невоздержно, без правила спит, Бога не молит, покаяние отлагает на старость, и потом исчезает не вем, камо отходит или во свет, или во тьму, день судный явит каегождо".
Протопоп Аввакум
"В любом человеке в каждый миг заключено все его прошедшее и грядущее"
Оскар Уайльд
"Я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен."
Михаил Пришвин "Дневник"
В большинстве американских лесов никогда, кажется, не было ни одного человека. Зайти в лес из-за тесноты деревьев и густых нижних веток можно лишь бочком и сильно нагнувшись, а там, дальше, надо хорошо подумать, стоит ли продвигаться (пробираться, продираться, протискиваться, переться) вглубь. Там, дальше, начинается первобытье, хаос, в котором двуногому просто нечего делать; здесь могут существовать только четвероногие да и то, лучше, небольшого размера.
Американский лес существует, верно, с конца последнего ледникового периода (10 тысяч лет назад) и в нем, повторю, судя по его непроходимости, не бывала нога человека. Упавшие стволы деревьев, где сгнившие дотла и существующие только благодаря панцирю коры, где только еще покрытые мхом, но уже мягкие внутри, как вата (ступишь на него и провалишься), а где и недавно поваленные наземь исполины; неодолимые нагромождения сучьев, ямы и ямки, груды зеленых от плесени камней, принесенных, должно быть, ледником, густой подлесок, заросли незнакомой травы - и ничего похожего хоть на какую-то тропинку.
Русский, увидав такой лес, скажет, конечно, что в нем черт ногу сломит; русский лес совсем другой: он "очеловечен" - исхожен охотниками, грибниками, ягодниками (о тайге не говорю, я там не бывал, мне знаком лес европейский части России), он исхожен, в нем всегда можно нащупать глазами подобие тропки, он так или иначе обихожен лесниками, которые упавшее дерево пилят и чурбаки складывают в штабеля, а те благополучно превращаются в труху, не заражая лес гнилью.
Десяток метров от шоссе (хайвея) вглубь в американском лесу еще кое-где можно пройти: люди все же пытались заглянуть в чащобу, в таинственный мир первобытного леса и проложили там и сям начала стёжек, стёжки эти заканчиваются, как правило, либо у замшелого ствола упавшего дерева обхватом в метр, либо перед стеной кустарника, либо перед сетью низких, безлистых уже веток деревьев, прочно перегородивших путь. А то встанет перед человеком стеной гряда камней и он остановится, гадая, стоит ли перелезать через нее неизвестно ради чего.
Здесь, вблизи этих робких дорожек, можно найти кое-какие грибы - шампиньоны, моховички и маслята; не уверен, что они растут в глубинах этих лесов, как, например, в русских вырастают в заветных местах роскошные белые и грузди. Грибы - давно уже очеловеченное растение, недаром, наверно, грибники ходят в лес с корзинами: сквозь их щели они рассыпают, бродя от дерева к дереву, споры, сеют их, сеют каждой осенью.
В одном месте в лесу, о котором пойдет речь, неизвестно по каким причинам, скорее всего давними-давними строителями дороги, был вырублен целый участок (а может, это была прихоть природы?) и таким образом от шоссе во владения деревьев вдавался уступ, а уступ занимал высокотравый (не болотистый) луг. Проезжая как-то мимо него на чужой машине, я заметил лиловые островки ириса (другого такого цвета нет), белые пятна, скорее всего, ромашки и розовые мазки - наверняка - луговой гвоздики. Все это было за невысокой стеной кустарника, отгораживающего лес и уступ от дороги. Луг всего лишь мелькнул, но успел очаровать меня разбросанными по нему красками - так холст гения, висящий среди других картин в музее, издалека дает знать о себе. И я упросил приятеля завезти меня как-нибудь на это место. Упросить, кстати, было нелегко, так как здесь не принято останавливать машину на хайвее без крайней необходимости.
Я еще не знал, для чего мне нужно было побывать на этом лугу, но то, что было нужно, я чувствовал.
Через полторы недели - была середина июня - машина приятеля остановилась у стены кустарника, за которым стоял тот лес с уступом.
Ну да, я не ошибся: ирисы, ромашка и гвоздика. Еще - дикий лук с высоко стоящими цветами. Отцветший шиповник и незнакомые кусты. Гудение пчел. Грузные шмели. Вспорхнувшая - наверняка из гнезда в траве - птица. Живое дыхание луга. Легкий аромат меда. Прохладные лепестки ириса, пчела, устало вылезающая из глубины этого сине-лилового чуда.
Лес; кора деревьев, похожая, может быть, на кожу динозавров или, чтобы ближе к нам, на слоновью. Величавость деревьев, здешних хозяев, шум ветра, ветерка в листьях наверху. Клочок синего неба в просвете крон, неторопливо проплывающее там белое облачко.
Я глубоко-глубоко вздохнул и отметил мимоходом, что это первый по-настоящему глубокий вздох за долгое время.
Что же это всё, что меня сейчас окружило?
Мое детство?
Конечно, оно. Но и еще что-то, чему я не знал названия. Пока не знал, но очень хотелось узнать.
И в одну из минут, когда природа вокруг не оставила во мне ничего "лишнего", а только самое себя - бывают такие минуты, - пришло понимание, что мне необходимо бывать... нет - побыть в лесу. Ходить среди деревьев. Трогать их кору. Сидеть, привалившись спиной к стволу. Увидеть слой прошлогодних листьев, плотный, как оберточная бумага или даже картон, и пронизавшую его траву. Вспомнить, как по весне пробивают этот слой, сберегающий все живое в лесной земле, зеленые копьеца пролески, копьецо потом расщепляется и выстреливает синюю звездочку цветка - первую весеннюю звезду... Как, натужившись, "спиной", поднимает тяжелый слежашийся слой прошлогодней листвы согнутая в дугу хохлатка, ветреница, медуница, петров крест. Поразиться первозданной свежести листьев чистяка и лакированными лепестками его ярко-желтого цветка... Вздрогнуть от неожиданности, когда один из этих листков вдруг прыгнет, - а это скакнула прячущаяся в зелени чистяка нежнозеленая лягушка квакша... Возьмешь ее в руки - и долго будешь изумляться весенним цветом влажной кожи, кристальной прозрачности глаз и доверчивости трехпалых лапок, держащихся за твой палец.
Мне было необходимо услышать шуршание мыши в сухой листве. Понаблюдать за жуком-оленем, вылезшим на пень и угрозливо поведшим страшными рогами.
Заметить наконец шляпку гриба и благоговейно наклониться к нему.
Ужаснуться на мгновение, углубившись в лес, от того, что деревья плотно обступили тебя и не дадут уже выхода, не выпустят из плена.
Посмотреть наверх, где смыкаются кроны деревьев и образуют зеленое подвижное небо с далекими-далекими синими просветами.
Уловить чуткими ноздрями смену лесных запахов: сухостоя, низины, прели, грибного, мышиного, родника, редкого в глубине леса цветка, травы, растертой подошвой, муравьиной кислоты, близкого болотца...
Побыть среди великанов, чем-то родственных нам, чем-то близких, держащихся с редким достоинством, молчаливых, что-то, мнится, знающих очень важное...
Все это было мне необходимо. И еще что-то, но я пока не знал что.
И мной овладело нестерпимое желание поселиться здесь. Построить домик, избушку, какую угодно халабуду, которая только укрыла бы от дождя и ветра...
Жизнь и смерть дяди Миши
Приехав (переехав) в Америку, я, литератор, сперва журналист, после писатель, опубликовавший в Союзе полтора десятка разновеликих книжек и пяток повестей в журналах, попытался продолжить прежнюю жизнь, то есть продолжать писать. И предложил, естественно, свои возможности газете - одной, другой, третьей. Оказалось, русскоязычные газеты самой богатой страны мира предпочитают авторам оригинальных материалов, заметок, стихов и рассказов гонораров не платить, набивая свои страницы текстами из интернета. Редко, редко можно получить плевый гонорар, но чаще слышишь предупреждение: "А вы знаете, что наша газета платит очень мало?". "Мало" чаще всего означает - ничего.
Все здешние "русскоязычные" газеты больны одной болезнью - борьбой за выживание. Они живут судорожной жизнью ("я должна продать каждый номер газеты!!!" - кричала при мне своему сотруднику редактор еженедельника, в который я заглянул), и эту судорогу передают всякому, кто листает газетные страницы: набор материалов с бору по сосенке, но непременно сенсационных, полгазеты реклама, грязное белье знаменитостей на первой полосе, убойные заголовки, не отвечающие смыслу заметки, паника по любому поводу, секс для сластён, полуголые тела красоток на обложке и далее, попытки угодить и нашим, и вашим... Отдай четвертак и узнай, что тебе грозит не сегодня, так завтра - а там хоть трава не расти!
И еще та редактриса интересно сказала. Снова сотруднику газеты, молодому, уча того своему режиму: "Забудь о вчерашнем дне, иначе не сможешь работать в сегодняшнем!" Бог мой, подумал я тогда мимоходом, как можно забывать о вчерашнем дне! А тем более, о позавчерашнем...
Все же я зацепился за один еженедельник, который платил. Я публиковался в нем почти 9 мсесяцев, принося один за другим "Рассказы дяди Миши, одессита", рыбака, болтуна, философа, которые неожиданно полились из моей авторучки. Нет, неправильно, не неожиданно: я прожил в Одессе 7 лет и навсегда полюбил этот город и его жителей, не похожих на жителей других городов, особую интонпцию их речи.
Моим "соавтором" и был сам дядя Миша. Я сообщел е му тему рассказа, он, покряхтев, пошевелив губами, почесав безволосую макушку, вдруг говорил мне: "Слушатйте сюда!.." и начинал диктовать. Я только успечал записывать...
Читателями еженедельника - редактриса знала свою аудиторию - рассказы приветствовались, читатели были и одесситами или "почти что" одесситами.
История с газетой кончилась неожиданно, чисто по-американски. Случилось, что я поцапался с женой (в любом доме гремят не только крышки от кастрюль, но время от времени и слова) и написал сердитый рассказ под названием "Женщина во всей ее красе". Местом действа (мир - театр) был одесский дворик, а рассказчиком, как всегда, дядя Миша. Мало подумав над заголовком, я отнес его в редакцию. Редактриса, прочитав байку, увидела в героине себя и...
...и мы с дядей Мишей вылетели из редакции. Нас просто перестали печатать, начиная с "Женщины...".
Другие газеты, как я уже сказал, за рассказы не платили, и я, невостребованный, начал угасать, спасительную животворную интонацию Одессы я слышал в себе все реже, она сходила на нет, на ее месте воцарялось тягостное безмолвие... Прошло еще немного времени и я с небывалой грустью поприсутствовал на похоронах моего любимого рассказчика - рыбака, болтуна, философа, неувядающего оптимиста....
...И я решил плюнуть на газеты и вернуться к повести, начатой еще там, в покинутой стране.
"Из какого сора..."
Замысел повести родился, когда взбесились народы империи, когда "национальное самосознание" народов вдруг вспучило, когда нации стали сторониться друг друга, провозглашать независимость, суверенитет, устанавливать границы, учреждать таможни... забыв, что так или иначе благоденствовали (в меру сыты, в меру пьяны, обеспечены работой, отдыхом, пенсией), ибо республики были частями единого организма - со своим кровообращением, общим обменом веществ, организмом, существовавшим долгое время. Захотев отделиться, каждая из частей этого организма как бы отрубалась мясником, и в нее переставала поступать кровь и питательные вещества, секреты желез, одних на весь организм, гормоны, соки, соли - и эта часть начинала смердеть...
Этот образ - единый организм, одно большое животное тело, где у каждой "части" есть своя обязанность по отношению ко всем остальным - это понимание империи оказалось не под силу нашим политикам, нашим мясникам, и они (три мудреца в одном тазу: Ельцин, Кравчук и Шушкевич) решили убить животину и расчленить ее тушу.
И расчленили...
Но повесть моя была не об этом. Страна долго жила идеей интернационализма, пролетарского, правда, но - в конечном счете - равенства наций друг перед другом, и это было, на мой взгляд, неплохо. Я помню, что в нашей, партийной газете, где я работал, строго-настрого запрещалось произносить хотя бы два раза на страницу слова "русский", "украинец", "молдаванин" или "еврей" - это уже считалось или национализмом, или нарушением идеи равенства. И вот - произошло: каждая нация задымила вдруг, как вулкан, застилая общее небо гарью... Нации стали выискивать в истории признаки своей уникальности, в крови мировых великих людей искать и находить свои гены... Завраждовали религии, славя каждая своего бога ("единого" бога давным-давно расхватали и разнесли по домам, наделав там из Его кусков божеств по своему образу и подобию)... Короче говоря, когда началось это (с моей точки зрения) сумасшествие, сопровождаемое, как это принято с самых древних времен, сведением давних счетов, войнами (Фергана, Чечня, Молдавия, Украина, Средняя Азия, Грузия. Абхазия, Южная Осетия - кто следующий?..), убийствами и изгнанием "чужаков", переделом земель, когда из старых сундуков стали вытаскивать одежды предков, когда стали возрождаться старые обычаи, какими бы дикими они ни были, когда... - да разве всё перечислишь! - я, детский писатель, то есть литератор, преобразующий жесткую жизненную правду в сказку, начал сочинять повесть "Первобытные хвастуны".
Повесть в самом деле была о первобытных людях. Почти сказка. Там одного выдумщика-придумщика-новатора (такие существовали, конечно, во все времена), выдумщика-придумщика и, естественно, еретика, изгоняют из племени за его новации, хотя они были очень полезны людям того времени: Карман, например, Пояс, Суп (который продлевал жизнь беззубым 30-летним старикам), Свист, Рукопожатие...
И вот выдумщик Дум придумал Улыбку...
Но именно ее шаман Шито-Крыто, неудачливый конкурент Дума по новациям, признал самым опасным изобретением. Преждевременным и опасным, ибо "ничто так не подрывает авторитет первобытного человека, как Улыбка". И Дума изгоняют из племени и отправляют к Краю Земли, дабы он сгинул там, сверзишись в Бездну. А чтобы он не погиб случайной смертью по дороге или не вернулся ненароком, ему дают двоих провожатых, Напролома и Хоть-Кудая, они доведут ослушника Дума до самой Бездны и проследят его падение туда - так и начинается длительное и полное приключений путешествие гораздого на ловкую и острую мысль давнего нашего предка.
По дороге тройка первобытных людей встречается с племенами, чьи боги, верования и обряды одно причудливее другого (ну совсем, как теперешние!), и наши путешественники попадают из передряги в переделку, и выбираются из них живыми только благодаря уму нашего еретика...
Эта повесть хоть и выглядела детской, на самом деле была ею лишь отчасти. Текст нес тот сатирический заряд, который и породил ее. Одно племя в ней совершенно не терпело другое, считая себя и только себя имеющим право на солнечный свет; враждовали даже их каменные и деревянные боги...
Повесть я начал писать еще "дома", писал по горячим следам, образ был мне ясен: проснулось не столько самосознание наций, сколько первобытные (ключевое слово к зарождению повести) инстинкты - что у русских, что у украинцев, что у молдаван, что у всех остальных. Советский "плавильный котел" взорвался и всех разбросало по своим родовым гнездам.
В центре Кишинева, где я жил, висели плакаты: "Чемодан - вокзал - Саратов!", "Русские и евреи, не уезжайте! Нам нужны рабы и умные головы!" и много других, таких же интересных. Остервенелая от призывов ораторов (два талантливых поэта) многотысячная толпа на площади Национального собрания (бывшая имени Ленина) бросалась выплеснуть ярость на... проезжавшие мимо троллейбусы и раскачивала их, пытаясь опрокинуть вместе с пассажирами. Кричали в ужасе пассажиры, вопила толпа...
Пришлось собирать чемоданы. Благо, жена еврейка. Перед отъездом я записал в дневнике свое состояние в трех строчках (подобие хайку), как это делаю много лет:
Меж двух безумий живу:
Безумием оставаться,
И безумием уезжать.
Недописання повесть после "смерти" дяди Миши стала моим спасением. В ней я скрывался, как в норе, от "визуальной какофонии" - так сейчас называется ошалелость от пестроты всего, что тебя окружает. От переизбытка впечатлений, скажем, в Нью Йорке, Городе Ста Богов, от засилия чужого...
Впервые я писал "в стол", но сохранявшая вчерашний кураж, повесть звала меня к себе; писателям знакомо это состояние.
Да и придумывать приключения первобытного выдумщика и ловкача, оказалось интересно.
Мы (инфа)
Распишу здесь важную для "Забытых богов" картинку. Иммигранты-беженцы в Америке, инженерия всех родов, ученые - кандидаты наук и даже доктора, вывезя из-за океана всё еще живые мозги, все еще кипящие, пускающие пар, хоть и над сединой или над лысой макушкой, мечтают хоть как-то их применить и вернуть тот, может быть, свой уровень работы и уважения к себе, какие были на покинутой родине. Это для человека естественно. Но такой возможности они чаще всего лишены здесь начисто.
Американской отлаженной машине не нужны лишние винтики и гайки, у нее все в ажуре, всего вдоволь (кроме чернорабочих и сельскохозяйственных рабочих, которых поставляет Мексика). Америка говорит иммигрантам-беженцам, пересекшим 50-летний и даже 40-летний возраст (не гениям): вот вам крыша над головой, вот жратва, бесплатные лекарства, лечение, остальное - ваше дело. Дело, то есть, ваших напора и удачи. Получится - congratulatiоn! Не получится - sorry...
И вот: одни "мозги", повторю - кандидаты и доктора наук, бывшее инженерство всех рангов, врачи, армейские офицеры, директора фабрик и заводов, завлабы, начальники цехов, короче, люди достаточно высокого уровня образования и положения - но Там, - после долгого оббивания порогов здешних офисов, после многих писем туда и сюда с предложениями своих услуг - устраиваются:
одни шоферами в сar-serviсe;
другие водят такси;
третьи мотаются по домам в качестве handy manов, на все руки мастеров;
четвертые раздают на улицах флайерсы, рекламные листовки; пятые, шестые и седьмые убирают офисы и работают хоуматтендантами и бэбиситтерами - ухаживают за домашними больными, дряхлыми стариками или пасут детишек;
восьмые паркуют машины богатеев в Манхэттене;
девятые разносят по домам пиццу (и весьма этим довольны);
десятые... либо торчат перед компьютерами, либо решают с утра до ночи кроссворды;
либо... лежат на диване перед телевизорами, чей светящийся экран заменил им пресловутый свет в конце тоннеля...
Я знал одного инженера-холодильщика, автора систем охлаждения для овошно-фруктовых промышленных холодильников, кандидата наук и преподавателя политеха, который со своими системами охлаждения в Америке, конечно, никому не был нужен; побившись головой об американские двери и стены, он нашел-таки выход из положения, обошел всех товарищей по несчастью - спасаясь от отчаяния невостребованности, заставил себя... увлечься классической музыкой, о существовании которой раньше только подозревал. Стал ее фанатом, членом нескольких музыкальных клубов, посещал все концерты знаменитостей (они расписывали его занятость на год вперед) и мог говорить о музыке на уровне не просто хорошего, а тонкого критика.
Энергичные мозги кандидата наук снова были заняты делом, по музыке он защищал докторскую...
Другой иммигрант, доктор филологических наук, недавний профессор, зрелого возраста мужчина, и сейчас, наверно, сидит на стульчике на краю тротуара и подсчитывает, по заданию компаний, проезжающие мимо него машины или те, что останвливаются у "Макдональдса", ставя палочки в блокноте, зарабатывая этим занятием на хлеб...
А мой знакомый психиатр, светлейшая голова, учитель многих и многих врачей - специалистов по душевным болезням, не сумевший устроиться здесь, на мой вопрос: "Как он убивает "свободное" время?" ответил оглушительно:
-Смотрю бразильские сериалы и ставлю героям диагнозы!
И еще он сказал, привычно вкладывая много смысла в немногие слова:
-Иммиграция - это говно.
К моему знакомому я еще вернусь.
Феномен Фишера
...Почему я, думая о невостребованности, разрушительной болезни, общей для всей перечисленной мной братии, вспомнил вдруг о Роберте Фишере? Оттого, что он недавно умер? Или из-за феномена его ухода из шахматного мира, где он был признанным "королем"? В некий час он заметался, бросил общепринятые шахматы, надерзил кому только мог, обругал, унизил коллег по цеху, начал "хулиганить", предлагал усложненную игру, стал мотаться по миру...
Наверно оттого он заметался и потерял вкус к жизни, подумал я, что... не увидел среди шахматистов нашей планеты и нашего времени соперника для себя, конкурента, собеседника своего уровня, оппонента...
Один из известных шахматистов наших дней писал не так давно, что, заглядывая время от времени в интернет в поисках интересного партнера, находил там странного спортсмена (игрока, мастера, творца), который делал "чудовищиые, с точки зрения шахмат, ходы, но непременно ведущие к победе". Он предположил, что это был Роберт Фишер, который так же, как он, искал по всему миру "интересного" соперника.
Искал, но не находил.
Востребованность, кажется, это наличие дела, заказа, с которым ты можешь, как раньше, сразиться на равных, с надеждой победить. Это потребность мозга, его "чесотка". А нет дела - и ты постепенно угасаешь и разноска пиццы тебя вполне уже устраивает.
Тут очень близка к смыслу того, что я сказал, фраза Андре Жида: "Искусство рождается в стеснении, живет в борьбе и умирает от свободы".)"
Победа!
Повесть я закончил, издал, поскребя по сусекам, за свой счет.
Книжка была издана тиражом 100 экземпляров, ни о каком успехе я не мечтал, просто это было удовлетворение честолюбия литератора и надежда, что, может быть, хоть пяток читателей найдется.
Читатель нашелся, и какой! Приключения первобытного выдумщика оказались достаточно оригинальной идеей, они были замечены, книжка прошла какую-то цепочку рук, глаз и мнений и попала в конце концов на стол американского режиссера. И по моей идее, после долгих для меня разнообразных мытарств, начал сниматься фильм! Я получил деньги - нежданные, негаданные, с неба свалившиеся...
Успех был случаен, я это понимал, просто был выигрыш по лотерее.
Невроз
...А зуд писательства не давал покоя... вернее, не зуд (хотя было похоже): я знал и по спорту, и по работе, что МОГУ, а это МОГУ висит иногда как долг. Да и сказано было не однажды, что графомания (в хорошем смысле) - одна из сильнейших человеческих страстей. Писатель, когда у него получается, когда он заканчивает хороший абзац, когда выходит на сильный образ или удачное словцо, кайф ловит редкостный (А.Н. Толстой писал об этом, чуть, конечно, иначе: такому, мол, счастливцу и деньги платить не надо).
Чуть погодя после успеха, я схватился за "еще не остывшее" перо. Начал было рассказ - но текст неожиданно остановился на полстраницы. Ни тпру, ни ну! Я начал другой - то же самое. И третье "не пошло". Бумага клалась в папку с названием "Начала". Папка толстела. Ни один текст не получал продолжения. На иной странице не было ничего, кроме заголовка, под ним сияло снежное, нетронутое поле.
"Что-то случилось" - есть такое невнятное, но всем понятное объяснение.
Да, что-то, кажется, за последнее время со мной произошло. Что-то нездоровое, заподозрил я, в меня вселилось.
Или что-то ушло?!
А других дел, кроме как за столом, у меня не было. Просто я всему, долгое время держась за авторучку, разучился. Мог бы, как другие, раздавать на улицах флайерсы, но гордость не позволила. Эти люди с протянутой к прохожим рукой похожи на нищих, а у меня все же есть загашник. Да и всегда я обходился малым.
Оставшаяся в памяти уверенность: МОГУ - могу пересиливать внезапную слабость или усталость - сцепив зубы, разозлясь, и знание того, что сопротивление материала на странице можно пересилить (иной абазац, помню, переписывался по десятку раз), заставляла все садиться и садиться за стол... Совершая известную ошибку, я усаживал себя за стол, но слова не шли и не шли на ум, "второе дыхание", знакомое мне по спорту и по работе, не приходило, я стал терять в себя веру, я, кажется, где-то перегнул палку.
Я это понял, когда мысль стала по-блошиному скакать со страницы на страницу, ни на одной не задерживаясь (ни за что не цепляясь), и это становилось ее "нормой".
И родилось состояние, кажется, уже болезни, когда я не мог окончить ни одного дела. Они нагромождались друг на дружку, потом куча разваливалась, и я стоял перед ней, не зная, за что взяться в первую очередь. А стоило мне дать волю спешке, как она вмертвую вцеплялась в меня и подолгу не отпускала, заставляя уже дрожать руки.
В надежде "отлежаться" я залег перед экраном телевизора на диване, еще не зная, что это известное врачам состояние иммигрантов, влетевших в депрессию. Я, оказывается, не залег, а слег.
Опомнился - и то ненадолго - я вот от чего. Так же безвольно торча перед экраном, однажды увидел в нем застывшее в деревенском окне лицо старушки - репортер, показывая какой-то сюжет сельской жизни, задержал на этом кадре камеру. От вида застывшего в окне лица, похожего на маску, я ужаснулся. Не так ли уже и я торчу перед телевизором? Ведь, как эта старушка, в последнее время я бездумно и покорно пялюсь и пучусь на происходящее на мировой улице!
Эврика!
Зима (самое мое творческое время!) еще не кончилась, на дворе был мокрый, простудный ньюйоркский январь с туманом и моросью (которая великолепно звучит по-английски: the drizzle, в окно лучше было не смотреть: облитые водой, похожей на слизь, ветки деревьев, холодный блеск слякоти после вчерашнего снежишки на асфальте, забрызганные грязью машины, зонты, зонты, зонты - в соответствии с людским настроением черные.
Дриззл!
Я все же заглядывал в свою башку, и было ощущение, что она - пустой, заброшенный сарай, где никого и ничего, и пахнет в сарае прелой соломой и мышатиной.
В один из таких дней, когда я бездельно шатался в своей квартире от стены до стены, у меня побывал тот самый психиатр, что ставит диагнозы героям бразильских сериалов. Вернее, заглянула, будучи по соседству, его жена и привела его с собой, чтобы оторвать от дивана, прогулять и чуть развеять. Моя супруга в последнее время дневала и ночевала у дочери, Рита, потараторив со мной с минуту в прихожей, убежала по своим делам, оставив мужа у меня.
Я Станиславу (отчеств в Америке мы лишаемся с первого дня) обрадовался. Мы с ним сблизились благодаря нашим женам, но лишь настолько, чтобы обмениваться за небольшим коньяком фразой, другой. Я достал бутылку и рюмки. В такой день гость-мужчина и коньяк - способ выжить. "Бог в дом..." "Бог", выглядел, впрочем, неважно: лицо его обвисло, пожелтело, углы рта опустились. Но глаза маститого психиатра временами взглядывали на меня, чем-то сразу его заинтересовавшего, остро, пронзительно.
Мы выпили по рюмке, другой (я выпил, он свою вторую придержал), я заговорил. Я заговорил - сбивчиво, ни о чем, обо всем, перепрыгивая с темы на тему, с погоды за окном на книгу, лежавшую на столике, с книги на вчерашнюю мировую новость, услышанную по телеку, с новости на армянский коньяк, привезенный знакомым, тоже иммигрантом, побывавшим на родине, с коньяка на "зеленый ус", целебное растение на подоконнике, похожее листьями на кукурузу.. О свежих початках кукурузы я болтал, которые в Америке продаются круглый год, а не только осенью...
Я шлепал языком, пытаясь, как и на бумаге, за что-то зацепиться или зацепить собеседника. Пожаловался мимоходом, что катастрофически не пишется, кивнул на исцарапанное дождинками окно, погода-де тоже может быть причиной,...
Я быстро опьянел в этот убийственно непогожий день и совершенно забыл, что передо мной сидит первоклассный психиатр, который чисто автоматически и профессионально мотает на ус мою мозговую лихорадку. Он отпивал по крохотному глоточку коньяк, помалкивал, изредка взглядывая на меня, ходящего из угла в угол и болтающего невесть что...
Потом, слава богу, заговорил - как бы просто поддерживая разговор, отвечая, так сказать, под выпивку, голосом на голос.
-Какие у вас отношения с вещами?
Мне этот вопрос был понятен.
-Неважные. Вещи стали проявлять характер. И некоторым не хочется иметь со мной никаких дел, они меня просто сторонятся, а иные уже и отскакивают..
Он кивнул, кашлянул, и я понял, что, неся бестолковщину, я уже во всем ему открылся и что прошу у него совета.
-Ну вот, - подтвердил он мою догадку, - а вы хотите справиться со словом, живым существом.
Если вы не возражаете, - продолжил он, - я порассуждаю. Начну издалека. С Пушкина. "Служенье муз не терпит суеты"... А Чехов - ну, и это вы знаете - как-то обмолвился: "За письменный стол нужно садиться холодным, как лед". Вам, я думаю, не нужно сейчас ничего писать - вы не в том состоянии.
Станислав говорил неспешно, поглядывая то на меня, то на окно, за которым был беспросветный дриззл.
-Я не говорю: "попытайтесь успокоиться" - это бессмысленно. И лекарства вам не помогут: все они, в общем-то, похожи на тол, брошенный в пруд - глушат все живое, и мальков, и головастиков. Другие же так или иначе вызывают дисгармонию там, где все равно присутствует некая гармония, пусть и расстройства. А то и внутренний бунт на их вторжение, который неизвестно во что выльется... - Кое-чего в своей психиатрии он, по понятным причинам, недоговаривал.
-Я сейчас буду многословен, - были следующие слова, - но вы меня простите: я снова, - он усмехнулся, - работаю (хоть и не зарабатываю). Кроме того, я застоялся...
За окном нетерпеливо засигналила машина, за ней другая, третья - видимо, кто-то застрял на перекрестке, под моими окнами мгновенно выстроился длинный ряд и теперь он весь исходил истерическими воплями. Мы терпеливо переждали вопли. Я кивнул на бутылку: долить? Станислав кивнул. Отпил крохотный глоток и снова заговорил:
-Одна русская пословица советует: "Сама болезнь скажет, чего хочет". Чего вам в вашем состоянии - я не называю его болезнью - больше всего хочется?
-Черт его знает. Напиться, конечно.
-Ну, это не способ. Вы ведь знаете, что после будет еще хуже. Повторю народную мудрость: "Сама болезнь скажет, чего хочет". Покопайтесь в себе...
-Мне и копаться нечего. Давно уже хочу леса, луга, ручья. Природы хочу, соловья. Грибы хочу увидеть под деревом. Жука на цветке шиповника. Да не какого-нибудь, а бронзовку. Помните его, того, из детства? Надкрылья у него цвета елочной игрушки...
-Ну куда нам деться от Пушкина! Он и по этому поводу высказался. Помните? - "Когда б оставили меня на воле, Как бы резво я пустился в темный лес!". И еще (Станислав, как многие психиатры, находил в поэзии подсказки на их профессиональные вопросы): "Бежит он, дикой и суровый, И звуков, и смятенья полн... В широкошумные дубровы..."
И тут же спросил:
-У вас нет способа забраться в лесную глушь?
-А? - растерялся я. - В глушь?
-Ну да, в глушь, где, кроме всего, вас ждет хорошая физическая нагрузка.
-В глушь?.. - переспросил я. - В лесную?
Идея!
Уже в феврале жена окончательно переселилась к дочери - "пасти" внука в условиях Америки, держать порядок в доме, и желание увидеть меня у нее возникало редко или вообще не возникало. Кажется, мы разошлись - сначала по своим углам и по своим телевизорам, а потом и вовсе. К этому шло и это в конце концов случилось. (Что здесь с иммигрантами бывает, супруги, нахлебавшись совместной жизни, уходят (настойчиво повторю: здесь) - каждый в свою нишу; что-то меняется в сознании, может быть, иначе взглядывают на супруга). Дочь работала и была относительно обеспечена, я для нее был человеком, проживающим свою, не очень понятную ей жизнь, внук переживал новые дружбы и ему было не до деда, зять света божьего не видел, расплачиваясь за кредиты...
Узнав о моем желании построить домик в лесу, дочь (она уже получила изрядный американский заряд политкорректности: ничем не выдавать своих мыслей и чувств) лица не изменила, подумав, наверно: съехал мужик с ума, ну, бог, как говорится, с ним, пусть попробует, лесом он всю жизнь был болен, жаль, деньги пропадут. Жена сказала, пусть делает, что хочет (я только вздохнул). Зять тоже мысли скрыл, но пообещал, как-нибудь приехать в гости.
В "глуши"
С помощью приятеля, живущего в Штатах уже второй десяток лет, я снял в аренду клок лесной земли с тем лугом площадью всего в полакра, дав хозяину территории доверенность в том, что в случае моей смерти или если я надумаю покинуть участок, земля вместе с домиком (был показан собственноручный рисунок крохотного, целиком дощатого домишки), который я там построю, снова отойдет ему, а уж он придумает, что с ним делать. То есть я у него постоялец. В Америке давно уже научились уважительно относиться к любой человеческой причуде (дури, придури, блажи...). Это в России мой домишко, задумай я его, сожгли бы на следующее же утро те самые люди, что прилежно еще вчера его строили. А не высовывайся, мол! Бирюков мы тоже не жалуем. Ишь... Здешний хозяин и глазом не моргнул, услышав про домик. Наоборот, кивнул: понимаю, мол, как не понять желание человека уподобиться суслику или хомяку - залезть с полными щеками в нору. Америка - страна свободных людей!
В строительной компании я показал в предложенном мне альбоме самый маленький однокомнатный домик - он был из сказки Баума о волшебнике из страны Оз, и заказал еще и сараюшку рядом чисто русского типа - для дров, инструментов, и всякого необходимого барахла, коему у нас несть числа.
В домике, как я уже сказал, была всего одна комната, в ней я планировал разместить раскладной диван, компьютерный столик, небольшой обеденный стол. Еще, конечно, шкафчик для одежды, этажерку для книг.
И еще я заказал представителю строительной фирмы маленький камин. Он предложил мне выбрать его в таком же роскошном альбоме. Мы нашли почти игрушечный (как раз для моего волшебного домика), кладка камина нарушала, конечно, налаженный порядок сборки дома, но деньги позволяли мне эту прихоть.
В прихожей две двери вели в крохотные душевую и чуланчик. Здесь же, слева от входной двери, будет стоять небольшая газовая плита.
Крылечко о трех ступенях.
"Хонда" приткнута к внешней стене домика.
Все бы хорошо, если б я не услышал, как называют меж собой строители-сборщики мой домик. The kennel! Конура!
Ну и пусть. Нехай. Пусть будет конура. Зато у меня есть лес! И луг! Я буду при них в своей конуре. Это как раз то, что мне нужно в это мое время жизни.
У американцев принято строить дома на улице или даже в лесу - поодаль друг от друга - примерно одной стоимости и одного ранга; бедного, маленького домика или, например, домика чудака они в свой ряд не пустят. Потому-то я свой домишко построил подальше от других строений, чтобы никто не пришел ко мне "с комиссией", которая расскажет, каких-де я должен придерживаться принятых в этом крае норм приличия (и сотоятельности).
Теперь вода. Я б, наверно, не выбрал этого места для житья, если б не нашел в лесу, неподалеку, ручейка. Звон его я услышал, еще только бродя здесь по лесу в первый раз, и подошел к воде. У ручейка было глинистое и местами каменистое, извилистое ложе, заставлявшее воду звенеть, я пошел против течения и вскорости отыскал родник. Под большим, метра полтора высотой темным камнем, украшенным там и сям медалями лишайников, была ямка, на дне ее бил крохотный фонтанчик воды, вынося с собой чистейший крупный песок, которым была устлано донце родника. Для того, чтобы набрать в ручье воды, нужно было прорыть яму в русле ручья, это я и сделаю, когда буду обихаживать свое жилище.
Но вода нужна для душа, я заказал 20-галлоновый бак, который поставят на нужную высоту под крышей домика, так сказать, на чердаке. Воду в него я буду завозить, а в случае чего притащу из ручья и закачаю купленным вместе с баллоном насосом. К душу подключу газовый обогреватель. В душевой кабине будет и рукомойник.
Нужник я соорудил за сарайчиком, (невелик барин, пройдешься), купил для него унитаз с бачком, приспособленный для таких, как я, "дачников".
На строительство (сборку, если сказать точнее) понадобилось всего пять дней; другой "бригадой" из двух человек в дом было проведено электричество, подключили к телефонной, ради компьютера, сети.
А когда были проверены все краны, когда дым из подожженных в камине бумаг и обрезков досок послушно ушел в трубу (снабженную предохранительным навершием) и поднялся над крышей, старший строитель оглядел комнату еще раз, сделанная работа ему понравилась, он по-боксерски двинул кулаком в собственную ладонь и сказал удовлетворенно: "Всё!".
Я подписал нужную бумагу, мы пожали руки, трое строителей сели в машину и уехали.
Тогда и я сказал: "Всё!"
Робинзонада
Не сразу я ощутил наступление тишины, которая станет для меня привычной, станет условием моего существования здесь. Шоссе в полусотне метров от домика гудело, шуршало, шелестело и лопотало шинами машин ровно и неназойливо. Стоило однако углубиться в лес, как за спиной словно бы опускалась перегородка и я начинал ощущать Тишину, некую странную субстанцию, имеющую плотность (давила на уши), вязкость, прозрачность, пронизанную там и сям черточками, царапинками звуков - падала с далекого верха веточка, а то и капля древесного сока, рано пожелтевший лист, слетая вниз, легко стукался клювиком черенка о ствол дерева, пугливо шуршала листьями мышь, вдруг раздавалась дробь дятла...
Я взялся наводить в доме и на участке тот порядок, который тоже станет условием моего существования. Наводить уют.
Много оставалось строительного мусора: куски дсп, досок и картона, гвозди, шурупы; машины оставили в траве глубокие колеи. Все нужно было убрать, все нужно было выровнять.
Неожиданно заигравший селфон (я вздрогнул: его сигнал буквально выдернул меня из состояния привыкания к тишине) сообщил, что через час придет машина с мебелью.
Вот и мебель расселилась в комнате: левую стену и дальний угол занял диван. Справа от него разместился у стены без окна (за нею был сарай) компьютерный столик. В углу справа встала светлого дерева небольшая книжная этажерка. Перед окном, что смотрело на луг, воцарился квадратный, метр на метр, обеденный стол. Завтракать и обедать я буду, глядя на на луг. Левый ближний угол косо закрывал камин. К перегородке, разделявшей комнату и прихожую, удобно прислонился небольшой, тоже светлого дерева шкаф. Шкафчик.
Возле газовой плиты в прихожей замурлыкал только что включенный, еще пустой холодильник.
И снова старший из рабочих, оглядев мою комнату, как и уехавший строитель, от души сильно двинул кулаком в ладонь. Что-то в моем уюте им всем нравилось, но все равно я ловил на себе любопытные взгляды: что это, мол, за мужик, который собирается жить в таком жутком одиночестве?
И опять зазвонил телефон...
Самый неожиданный голос - Станислава, психиатра. Прерывающийся, даже робкий, что на него не было похоже:
-Я слышал, вы переселились в лес. Это правда?
-Да.
-Тогда я должен перед вами извиниться.
-За что, Станислав?
-За мой тогдашний рецепт. Насчет глуши. Вы схватились за него, а я сейчас кляну себя за то, что не сказал вам: этот рецепт не совсем врачебный... а мой собственный, глубоко личный... я ведь примерял его к себе...
-...а получилось, что он подошел мне.
-Понимаете, мне уже поздно...
-Спасибо за него, Станислав, мне кажется, все будет хорошо. Мало того - будет замечательно!
-Ну, как говорится, дай вам Бог!
Все мое имущество находилось в сараюшке. Я начал перетаскивать его, уговаривая себя не торопиться, убеждая себя, что суета, которой я жил долгое и особенно в последнее время, для меня кончилась.
Была середина мая. Луг цвел, и я косился на него, таща в дом то компьютер, то коробку с книгами, то с одеждой. "Подожди, луг, бормотал я, подожди немного...".
В доме пахло струганым деревом, клеем, красками, новой мебелью, табаком, надышанным рабочими, их неновыми спецовками; камин через время все здесь изменит. Но до камина было еще далеко.
В баке на "чердаке" была уже вода: привезли, на кухне стоял баллон с газом, плита исправно зажигала голубые короны.
Умывальник я купил загодя на Coney island, он был сделан под старину, наливной, но с золоченым носиком. Под ним встала табуретка с тазом.
Я взялся распаковывать ящики со всем, что необходимо в доме; на обеденном столе лежал лист бумаги, куда я буду записывать недостающее.
Ящиков было много: компьютер, маленький телевизор, одежда, постельное белье, полотенца, посуда, набор консервов, чай, кофе, лекарства... Книги (в основном словари, справочники, несколько томиков стихов - Пушкин, Тютчев, японские трехстишия, Рабле, Борхес, Набоков, дневники Пришвина...), архив, чистая бумага, ручки... Все это нужно было разнести по углам, разложить, расставить, найти место - прекрасное, скажу вам, занятие для человека, которому не нужно угадывать и учитывать ничьих желаний и который будет жить в согласии с вещами, чьи требования при размещении он почтительно учитывает.
Стены домика были деревянные, двойные, с утеплителем между ними. Оконные рамы были покрыты снаружи бесцветным лаком.
На благоустройство, на наведение порядка вокруг домика ушло добрых три дня, за это время примятая трава перед крыльцом стала подниматься, глубокие колеи я полил водой, чтобы приободрить размятую в них траву и заставить ее зарастить углубления.
На лес, который начинался в десяти метрах от сарайчика, на луг, на скатерть эту самобранку, накрытую для пчел и шмелей, я, работая, только поглядывал, но не смел еще, переполненный хлопотами благоустройства, зайти туда. Это будет впереди.
Столько у меня впереди!
В сарае я разложил на полках инструменты: молоток, пассатижи, пилу, отвертки, гвозди, шурупы в коробочках и прочее, без чего мужчина не мыслит себя в доме. Еще у меня была небольшая бензопила, топор и топорик. В ящике оставалась пока нераспакованной небольшая стиральная машина.
Ну вот, кажется, все. Телевизор работал, компьютер - тоже, плита послушно жарила яичницу и варила кофе, я привыкал к звукам открываемых дверей (у каждой свой), скрипу крылечка, диван принял мое тело, душ аккуратно полил мою спину, полотенца сохли на веревке, протянутой от дома к сараю, и мне казалось, что солнечные лучи ароматизируют их не хуже дезодорантов.
Шум шоссе, шуршание, шелестение шин, открыл я, тоже, оказывается, мне нужен. Слишком много тишины - это уже перебор. Находиться на границе шума и тишины - как раз то, что нужно. Хочешь покоя - углубись в лес; хочешь знать, что ты живешь в людском мире, что не порываешь с ним связи - пойди к шоссе.
Строительство окончилось 16 мая; три дня, как я уже сказал, ушли на наведение порядка.
Лес
Теперь - лес. Лес, как я уже говорил, был нехоженый. А я хотел приспособить хоть небольшой его участок для себя. В лесу нужно было пробить, проторить тропинку среди заваливших землю сучьев и упавших деревьев. Нужно сделать надежную дорожку к ручью. А еще тропинка в лесу мне была нужна для прогулок. Заодно я буду заготовлять дрова для камина и, может быть, на зиму, если надумаю здесь остаться. Впрочем, это едва ли.
И, чуть зайдя в лес, я ухватил за комель первую, сухую в комле, но тяжелую из-за величины ветку и поволок ее к сараю. Нет, иные придется тащить по частям. В этот лес лучше входить с пилой и топором.
Топорик был еще в смазке; я его проверил: мог бы быть и поострее. Смазку пришлось стирать и с бензопилы, она была чуть больше полуметра.
Таща тяжелую ветку, впитавшую ветвистой частью сырость земли, с налипшими на нее прошлогодними и позапрошлогодними листьями, а после пиля ее, чтобы отделить первое аккуратное поленце, я поймал себя на неторопливости. Заметив ее в себе, я даже в нее не поверил. Почти незнакомое ощущение! Когда она придет ко мне насовсем и, может, овладеет мной, станет моим качеством, тогда я расскажу обо всем, что у меня связано с ее противоположностью, спешкой, а после и о самой неторопливости, мне еще почти неведомой.
Четыре полешка, серые, сухие, с желтым срезом, с островками готовой отпасть коры, лежали на траве. Я сложу из таких поленницу в сарайчике, поленницу до самого потолка. От сухости они будут звонкие, как клавиши. А еще, высыхая, они запахнут и создадут в сарайчике дух этого жилища - я тоже узнаю его позже.
Истонченную ветвистую часть, у русских она называется паветье, я изрубил на одинаковой длины сучочки, которые пойдут под таган.
Таган, таганок я тоже купил - в магазине, где продается всё для туристов. Это металлическая тренога с обручем наверху, на который ставят кастрюлю, а под ножками разводят огонь. Приспособление это очень давнее, происхождение слова татарское; с таганом я был знаком по варке варенья в саду.
За второй ветвищей пришлось идти уже дальше. Я приволок ее, вытер со лба пот и понял, что у сарая мне не хватает чурбака, на котором я буду рубить и дрова, и сучья. Может быть, я прикачу чурабак из леса, распилив какую-нибудь колоду, надо будет присмотреть.
Полешков на траве у сарая прибавлялось - одинаковой длины, одинаково серого сухого цвета, они обещали мне радость, пылая в камине в непогожий день.
За третьей веткой я шел уже по примятой траве - здесь и проляжет моя первая стежка в лес. Подумав об этом, я остановился и поднял голову. Деревья - грабы, буки, реже дубы - держали густые верхние листья высоко-высоко над землей. Сразу за ними начиналась синева неба.
Я подумал, что будет лучше, если я поздороваюсь с деревьями. Представлюсь им - мне это свойственно, одушевлять предметы, меня окружающие. Деревья здесь были высоки, величавы, человека они, скорее всего, не знали; вот один из них что-то делает внизу, копошится, таская грузы, что больше его; он как муравей; задирает, в отличие от муравья, голову, смотрит подолгу вверх... что за невидаль?
Я положил ладонь на шершавый ствол ближайшего дуба. Кора была совершенна: нетронута, здорова, затейливо бугриста и бороздиста, без единого изъяна, лишайники кое-где украшали ее золотисто-зеленым узором. Эта кора создавалась долго, по своим законам, теперешний ее рисунок был уникален - как уникально бывает лицо иного старика; кора ответила моему прикосновению хорошо ощутимым теплом.
-Привет, дерево, - сказал я.
Рядом с ладонью я увидел муравья, он полз наверх. Туда, где синее небо и белое облачко. На Эверест. В космос.
-Удачи, приятель! - сказал я муравью, провожая его глазами.
Надо мной, над чуть колышущимися верхушками высоких деревьев, касаясь их, двигалась, текла широкая синева. И конечно, стали складываться стихи, которые я некоторое время бормотал: