Аннотация: Вдруг я понял, что эта тема - "Стаканы, рюмки, разговоры" интереснейшая. Только, конечно, если держать голову в дежурной строгости
СТАКАНЫ, РЮМКИ, РАЗГОВОРЫ
"Всё стало вокруг голубым и зелёным..."
Из песни из к-фильма "Весна"
О выпивке писали все, в чьих руках утвердилось Перо, и высказываний о ней не счесть. Из тысяч и тысяч я помещаю сюда совсем немного.
Первое - Хайяма:
Запрет вина - закон, считающийся с тем,
Кем пьётся и когда, и много ли, и с кем.
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить - признак мудрости, а не порок совсем.
Второе - Уинстона Черчилля:
"От алкоголя я получил больше, чем он от меня".
Третье - русская пословица:
"Без вина правды не скажешь".
Впрочем, добавлю самую свежую. На верхней палубе дизель-электрохода Norvegian Jem, вёзшего нас из Нью Йорка в Багамы, я заприметил высокого, лысого, с cедыми усами, в шортах дядьку-американца, на расхлобыстанной майке которого была написана замечательная застольная фраза:
JUST SHUT UP AND DRINK!
Заткнуться всегда полезно, но у меня на сегодня другая задача. Подводя кой-какие итоги, я решил рассказать истории, стоящие (лежащие?) за выпивкой, где я был то главным героем, то неглавным, то просто свидетелем. Большинство этих историй сопровождалось звоном бокалов, что придавало им особый статус - то праздничный, то похоронный..
Как-то, бродя по Старому Таллину, я устал и зашёл в кафе подкрепиться. Нужно было и поднять тонус, и обострить зрение и чувства - Старый Таллин того стоил; я сел за столик и заказал скромные 100 граммов водки. Официант быстро выполнил заказ, принёс графинчик с моей сотнягой и... две рюмки. Я ничем не показал своего удивления, расплатился, подождал, пока он уйдёт, разлил водку в обе рюмки, хлопнул их одну за другой и вышел на улицу.
Как-то, бродя по Кирову, городу, где родители купили мне первый в жизни автомобиль, педальный, я устал и зашёл на центральной улице в бар. Он был по-западному красив: за спиной барменши стояли искусно подсвеченные разноцветные бутылки. Моя прогулка по городу должна была продолжиться, и я заказал молодой женщине за стойкой, чуть, скажем, пижонясь, чуть, скажем, намекая, что я приезжий, не тутошний... 50 граммов коньяку. Она как-то недоумённо глянула на меня и не сдержалась:
-Ой да что вы, честное слово! Берите уж сразу все сто!
Я кивнул, она налила, я выпил "все сто" и вышел на улицу города который видал давным-давно, в детстве. Ровно через три минуты я понял, что барменша была права...
В Аркуле, посёлке судоремонтного завода, окруженном лугами и лесами, в Аркуле, где прошло моё детство и куда я приехал лет через 40 после детства, выпить мне было уже не с кем, все-таки я зашёл в магазин и глянул на ту полку, где должны стоять бутылки. Бутылок не было, вместо всех в центре высилась царственная, украшенная многими разноцветными наклейками, большая, дорогущая наверняка бутылка коньяка. Я спросил у продавщицы, почему в магазине нет обыкновенной водки.
-Дак какая теперь водка! - ответила она. - Урожай ведь убирают. У нас приказ, стро-о-огий...
...Ехал я после Аркуля на попутном грузовике из посёлка Медведок, где жила моя тётка, в Нолинск (всё это Кировская область, Вятка). Нолинск, между прочим, родина В.М. Молотова (Скрябина), двоюродного моего деда. В кабине, кроме шофёра и меня, сидел ещё какой-то парень. Дорога была ухабистая, нас немилосердно трясло, но всё равно мы разговорились . Разговор начал я, мне нужно было поделиться удивлением.
-Вот, ребята, был я на кладбище, на могиле моей бабушки, и что там меня поразило. Вокруг могилы, памятники - и все молодым! Ну лет по 25-30 покойникм, на фотографиях - красавцы!
-Это всё водилы, - объяснил мне шофёр, еле удерживая прыгающую баранку, тоже парень, и тоже лет 28. - Трактористы, комбайнеры, шоферня - все по пьяни разбились. Такое дело...
И тут начался между нами, троими оживлённейший разговор о вреде пьянства, о полезности удержаться, не пить помногу, о том, что нужно крепко закусывать, если уж приходиться пить, а лучше вообще завязать, если хочешь жить. Водка, пришли мы к общему выводу, особенно для водилы - смерть! Скорость, ухабины, встречная машина - смерть, смерть!.. И тут вдруг шофёр ударил по тормозам.
-Блядь! - и ещё несколько крепких слов. - Не могу больше!
Выскочил из кабины - мы с моим соседом в недоумении переглянулись, пошёл, кажется, к задку машигы, стал там где-то копаться. Вот вернулся. В руках у него была непочатая бутылка водки.
-Не могу больше! - И еще несколько крепких слов. Полез в бардачок, достал граненый стакан, черствую горбушку хлеба. Бутылка побулькала раз... другой... третий... Мы распили ту водку, сидя в кабине, три мужика, честно поделив её и горбушку хлеба.
Благополучно добрались до Нолинска, где я получил номер в страшно вонючей гостинице. Ложась спать, я всё думал, что логика в распитии нами бутылки той водки, конечно, была. Но какая-то странная, умом с трудом понимаемая, но словами не уловимая...
Как-то мы с женой приехали в Ригу по моей, наградной командировке: за хорошую работу редакция моей газеты наградила меня поездкой в любой город сраны. Я выбрал Ригу. Ответсекретарь, узнав про Ригу, дал мне адрес своего приятеля, который нас примет, он очень гостеприимный мужик, когда он наезжает в Кишинев, его тоже привечают. Рижанину тут же позвонили, он пообещал, что всё будет в порядке.
Дверь нам открыла женщина, жена хозяина квартиры. То, сё, то сё... я сидел на диване, а женщины устроились за столом за чаем и повели свой разговор. Было в нём про Ригу, про латышей, про русских среди латышей, про детей, про работу. Муж хозяйки, полковник, сегодня опаздывал: он получил повышение и переведён в другую воинскоую часть, должно быть, представляется сейчас ее офицерскому составу. Еще выяснилось, что он хороший муж, превосходный отец, по службе продвигается, что важно - непьющий...
Наконец раздался звонок в дверь. Полковник снял шинель, ботинки (дело было в начале зимы), появился в гостиной - ладный мужик, поджарый, с радушной улыбкой, на лице, с протянутой к моей жене и потом ко мне рукой. Он был явно подшофе.
-Коля! - не сдержалась жена, Нина, - ты же не пьешь!
Николай воздвиг указательный палец на уровень улыбающегося лица.
-Нужно спаивать коллектив! - Это словцо, видимо, было из офицерского лексикона.
Потом хозяин открыл дверцу бара в "стенке", тот, ярко освещённый изнутри, показал нам немалый запас рижской водки "Кристалл" и столько же "Рижского бальзама". На стол в этот вечер была подана вареная картошка - царское блюдо в наше время, красная рыба ломтями, еще и еще что-то.... Водку, 50 на 50, фифти-фифти, как принято в Риге, разбавляли бальзамом.
Всё в тот вечер спаялось воедино - радушные хозяева, вареная картошка, розовые ломти рыбы, смесь "Кристалла" с "Бальзамом" и к месту произнесённое, офицерское, должно быть, многозначное русское слово.
Редактор Рижской детской газеты, куда я был командирован, латышка, пригласила нас с женой на свою дачу, куда всех отвезла редакционая машина. Был стол, другой, правда, но выпивка была та же: смесь "Кристалла" с "Бальзамом". Разговор был обо всём, но мы в этот день побывали в Домском соборе, слушали орган и ясно, что, говоря все вместе о репертуаре собора, упомянули имя Баха.
-О-о, как мы, латыши, любим Баха! - воскликнула редактриса. Она подняла рюмку. - Йоганн... Себастьян... Бах! - и лихо рюмку опрокинула.
Из Еревана (ступая на трап при выходе из самолёта видишь гору Масис, Арарат, снежные его вершины) экскурсионный автобус привёз нас к одному из живописнейших ущелий Армении. Перед ущельем высилась половина древнейшей, за 1000 лет, арки, а перед ней предприимчивая армянка выставила стол с лавашем, выбором начинок для лаваша и полными уже рюмками водки. К столу тут же выстроилась небольшая очередь. Впереди меня стояли три парня армянина. Они взяли по лавашу и заказали - я видел - четыре рюмки водки. Почему четыре? - мельком подумал я. Вот парни взяли рюмки, один из них оглянулся и показал на четвёртую: "Бери, это твоя".
А потом было ущелье, глубокое, зелёное до самого низа, где течёт узенькая речка, и в голове ласточками мелькали строчки русских поэтов о горах, ущельях, стремнинах...
В Челябинск самолёт прибыл рано утром, часов в шесть, Уральского хребта сверху я, таким образом, не увидел. Первый человек, которого я встретил в аэропорту, был сизый, как марсианин, алкаш. Он, постанывая, мыча, совался из угла в угол, где стояли урны, рылся в них, я понял, что он, мучимый нещадным похмельем, ищет недопитую бутылку пива, чтобы понять, что свет божий ещё существует, что он, может быть, ещё даст о себе знать, но чтобы увидеть его, чтобы свет пролился на тебя, нужен хотя бы глоток спиртосодержащей жидкости.
Потом, конечно, были другие впечатления, и очень даже хорошие, с алкоголем никак не связанные, но это, как первое, врезалось в память.
В Ленинграде... Нет, сначала про Кишинев. В Кишинев, в нашу пионерскую газету приехал ленинградский детский журнал "Костёр": журналист (и поэт) Алексей (потом Лев) Лосев и его приятель, художник, его имя я называть не буду. Мы, редакционный художник Эдик Камин и я хорошо их приняли. То есть, в моей комнатушке был накрыт стол, было много-много вина, какая-то закуска, разговор годков и коллег, анекдоты - понятно, о ком и о чём (тогда было над чем смеяться).
Время было самое питейное - брежневское, когда пили все, и верхи, и низы. (Впрочем, Русь, чуть что - и хватается за бутылку. Тоже мне, якорь спасения...). В общем так: бывают удачные вечера - этот удался на славу.
Лосев - это между прочим - осторожно спросил у меня, не пишу ли я стихов, я ответил, что нет, и Алексей успокоился. Стихи дело такое: стоит только кому-то начать, вечер, считай, пропал: водка нагреется, а вино скиснет.
Когда же я приехал в командировку в Питер, тот художник встретил меня по-царски. Собралась компания, снова на столе было много-много выпивки, какая-то закусь - разговор получился шумный, хороший, умный, реплики местами провидческие - жаль, не запомнилось ни единого слова.
Ночевать отвез меня к себе этот художник. Пришли поздно, мама художника встретила выпившего сына известными всем русским матерям словами. Повторю последние, которые мы услышали, последние, потому что художник выпроводил маму, но из-за закрываемой двери до нас успело донестись:
-...пьянство никогда...
Встали мы с свинцовой тяжести головами - тоже известное дело. Художник надел халат, распахнул шторы на окне во всю стену. Я увидел широкий современный заснеженный проспект.
-Как называется? - спросил. Мы подъехали к дому ночью, я ничего не знал об этом районе Питера.
-Проспект Смирнова.
-А кто это? - осторожно осведомился я .
-О-о! Смирнов - бывщий председатель ленинградского исполкома. Но в Питере он прославился не хозяйственными делами, а совсем другим подвигом.
И художник рассказал, каким. Как-то Н.И. Смирнов сопровождал иностранную делегаци, пожелавшую побывать в Эрмитаже. Иностранцы ходили по залам музея, гид, знающий французский, рассказывал им о картинах и авторах, председатель помалкивал, ибо в искусстве разбирался слабо. Шел рядом с французами и помалкивал. И ясно, что ему, административному хозяину города, хотелось проявить и свое знание подведомственного музея. Он увидел впереди мраморную скульптуру сухощавого старика с хохолком на голове, сидящего в кресле (Вольтер работы Гудона), поспешил к ней и, когда делегация подошла, громко объявил:
-А вот это, господа, наш Суворов!
Я чуть отвлекся от основной моей темы, но к ней нас вернула мама художника, вошедшая в комнату без стука. Она продолжила вчерашнюю нахлобучку с недосказанной ночью:
-...не доводит до добра!..
В Нью Йорке случился blackout. Во время летней жары-жарищи-духотищи в каменно-стеклянном городе, днём, когда были включены все до единого кондиционеры и вентиляторы, а их здесь миллионы и миллионы, техника подстанций не выдержала и электричество отключилось чуть ли не во всей Столице мира. Население известили, что на починку потребуется время, что вечер и даже ночь, очевидно, придется провести при свечах...
Нет, я начал не с того. Надо начать эту историю с другого. Вот с чего.
Без отдушины человек не может. Отдушина должна быть, иначе человек загнётся или натворит глупостей. Нашей, списанных курсантов*, отдушиной была кочегарка при камбузе.
Адрес той кочегарки: Севастополь, Северная сторона, Радиогорка. Там, на высоком (200 метров над уровнем моря) берегу стояла наша батарея 130 мм орудий. Четыре пушки, а мы им прислуживали и назывались орудийной прислугой.
Кочегарка была узким, длиной метров шесть и шириной в метр помещением, в одну стену которого были вделаны две топки, чей огонь выходил под котлы в кухне. В котлах варились свекольно-капустно-картофельные борщи и синие перловые каши на 120 человек. Мы собирались в котельной до вечерней поверки, а то и после отбоя, плотно закрывая низ двери бушлатом, чтобы свет от печки не пробивался наружу. Тусклую лампочку на потолке мы на всякий случай гасили.
Кочегар, Веня Стахов, несостоявшийся лейтенант, разжигал одну топку - и это был наш камин.
Дежурный посудомойщик, Мурат Макоев, бывший гардемарин, черным хлебом с комбижиром (береговая оборона питалась по норме 2, флот - по 9) и квашеной капустой - это и была наша закуска.
Я, в то время заведующий артскладом, приносил бутылку разведенного спирта. О разведенном спирте надо сделать отступление, оно познавательно.
В артскладе чего только не было. Во-первых, пистолеты - от револьвера наган до тяжелого, как чугунный утюг да еще с прикладом, пистолета-автомата Стечкина. Считанные патроны патроны к ним. Мелкашки с боеприпасом. Толовые шашки с взрывателями и бикфордовыми шнурами. Бочки с краской и бензином. Щетки-сметки. Фланели, глицериновое прозрачное мыло, батист для протирки тонкой техники, из которого я делал носовые платки. И спирт, предназначенный для артиллерийской оптики, две 10-литровые бутыли с притертыми пробками, туго привязанными к бутылям и запечатанными сургучом с оттиском именной печати.
Если взять бутыль в руки, присесть на корточки и, перевернув ее вверх дном, оттянуть на миллиметр притертую пробку, можно дождаться медленных капель жидкости: кап...кап...кап... Этим я иногда и занимался, оставаясь в артскладе один. Сидеть с бутылью над стаканом приходилось подолгу - по часу, не меньше. Зато получалось потом поллитра спирта.
Итак, для кайфа у нас было все, что нужно: огонь, выпивка, легкая закусь и неспешная беседа, хорошо понимавших друг друга людей. К нашим услугам была и кочерга, дабы помешивать время от времени исходившие то синими, то алыми огоньками угли. Казарма с вонью портянок и сапожной ваксы, ленуголок с бюстом вождя и красными столами, неусыпные старшины, дежурный у стола - все это было далеко, далеко...
Мы сидели на полу напротив открытой топки, прислонившись спинами к стене, разливали белесую, как самогон, жидкость по граненым стаканам, выпивали, доставали из алюминиевой миски жменьки квашеной капусты, отламывали по кусочку черняшки, макали в комок комбижира на блюдечке и говорили, говорили... и не было в мире уютнее уголка и для трех несостоявшихся офицеров, чем грязная наша кочегарка!
Уникальность этого первобытного кайфа была в отдаленности, отгороженности от всего - от армии, от нашей бедственной судьбы, даже от времени; есть в человеке (как и в животном) неистребимое желание забиться время от времени в какой-то уголок, в нору, свернуться там в клубок и ощутить на короткое время защищенность от всех напастей.
...Этот редчайший кайф я вспомнил и повторил в невероятных условиях - когда в Нью Йорке случился blackout . Во время летней жары-жарищи, днем, когда были включены все до единого кондиционеры... ну, я уже говорил об этом. Ясно было, что продукты в холодильниках пойдут на помойку. Моя жена собрала всё в кульки и занесла было руку над мешочком мороженных креветок, которые я приберегал для какого-то особого случая.
-Оставь, - сказал я, - они мне нужны.
В моем воображении забрезжил некий свет насчет сегодняшнего беспросветного вечера.
Креветки были мне оставлены. Я сходил в магазин и -там уже зажжены были свечи - купил бутылку белого сухого вина, какое рекомендуется знатоками к креветкам. Наступил вечер. Везде было темно: не горели фонари на улице, в доме сгущалась и сгущалась темнота. Во дворе перекликались испанцы и черные. Жена ушла к детям, я остался один...
Один? Один?!
Я сделал вот что. Достал из морозилки мягкие уже креветки. Зажег огонь на плите, голубую корону. Поставил на нее кастрюльку с водой. Посолил ее. Бросил туда тройку припасённых лавровых листочков. Когда вода закипела, высыпал в кастрюльку креветки. Еще чуть светило окно, я открыл бутылку вина. Подумал было о бокале, стакане, но понял, что в темноте я только опрокину тару. Креветки, судя по довольно мерзкому запаху, сварились. Я высыпал их в тарелку. Свечей у нас не было, не запаслись, я оставил голубую корону на плите. Сел за стол...
Пошарил в тарелке с креветками, выбрал одну... Стал очищать ее от шкурки... Протянул руку к силуэту бутылки на фоне чуть светлого окна, не ошибся... Сунул в рот голенькую креветку... Отпил из горлышка белого вина... Пальцы были в креветочьем пахучем соке... Во дворе прогорланили что-то на испанском, либо проорал снизу негр что-то приятелю в окне на третьем этаже... Я взялся чистить другую креветку... Потом нащупал горлышко бутылки...
Так оно и шло: чистка креветок наощупь, наугад бутылка вина...
И постепенно представала передо мной картина: тёмное узкое помещение с пыльными стенами и закопченным потолком, три матроса, три несостоявшихся лейтенанта, сидят, привалившись спинами к стене, перед ними открытая дверца топки с огнем; они чокаются гранёными, с каменным звуком стаканами и лихо, как и полагается морякам, опрокидывают выпивку в рот, а после протягивают руку к миске с квашеной капустой и берут горстку...
И говорят, глядя на огонь, роняют неспешные слова, в очередь говорят, смеются негромко... а синие огоньки пронизывают угли в топке, угли вдруг обрушиваются, распадаются, превращаясь в жар, но и он подвержен распаду, жар рассыпается по топке, оседает, гаснет, накрывается серым пеплом, как одеялом, в кочегарке становится ещё темнее, и разговор наш всё чаще утихает, превращаясь в волшебное молчание, когда вдруг забывается готовое выговориться слово....
*Списанных курсантов было много в армии тех лет. Молодёжь поступала в высшие военные училища, потом понимала, что служба офицера (25 лет) не для них, что они ошиблись в выборе профессии, и воинская служба понимала, что ошиблась, - и курсант лишался своих погончиков с золотыми якорями (имею в виду себя) и отправлялся служить рядовым. Что здесь было самым страшным - списанному курсанту, принявшему в свой час присягу, срок пребывания в училище не засчитывался, каким бы он ни был, и даже полысевший пятикурсник, вышибленный из училища, начинал 5-летнюю (на флоте) службу салагой, с первого дня...
Как-то три курсанта решили...
До сих пор не знаю, был ли это курсантский миф или чистая правда. Похоже на правду: я поступил в Севастопольское Высшее военно-морское училище через 7 лет после Победы, нашими преподавателями и командирами были воевавшие морские офицеры. Начальником училища, к слову, был тогда известный подводник Северного флота, первый из подводников Герой Совесткого Союза, контр-адмирал И.С. Колышкин (8 потопленных немецких транспортов и сторожевых кораблей). Офицеры наши хранили, кто больше, кто меньше, многие флотские традиции...
Данные сего эпизода буду докладывать кратко, по-флотски.
Курсанты распивали водку в скалах мыса, на котором было расположено училище. Мыс лежит между Стрелецкой бухтой, в то время наполненной тральщиками, СКРами и "мошками", МО, малыми охотниками (за подводными лодками), и Песочной, на чьем песчаном берегу был один из городских пляжей.
В училище было два буфета, курсантский, где мы покупали сгущёнку и печенье к ней, и офицерский, в котором, если пробраться туда втихаря, можно было раздобыть бутылку водки.
Титак, три курсанта решили по какому-то поводу выпить, и отрядили одного, бросив "морской счёт" (выбрасываются пальцы, потом считают) в офицерский буфет. Он юркнул туда, водку купил, спрятал, вышел, оглянулся, поспешил к своим...
Курсанта заметил и сразу всё понял начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко. Небольшого роста, широкий, короткая шея, суровый, а голос - рык: таким и полагается быть начальнику строевой части. В войне - катерник: его судёнышки на бешеной скорости, 51 узел, поливаемые артиллерийским и пулемётным огнем, несли по две торпеды к борту немецких кораблей.
Кап-раз курсанта заметил, заметил и тех, что его поджидали, всё понял, поднялся в буфет и купил... четыре пирожка с капустой.
В скалах, на берегу Стрелецкой бухты, происходило исполнение железного обряда. Бутылку нашему брату предписывалось открывать ударом ладони по донышку, хотя проще было содрать белую её пробку (отсюда название водки того времени: "белоголовка"), - в некий момент спирали, которую описывала с бутылкой левая рука, нужно было по-артиллерийски лихо вдарить по донцу.
Удар! Другой! Третий! Пробка на месте. Что за дела?
(Я сейчас пишу миф, но, может быть, и чистую правду).
Что за дела?..
И тут к бутылке протягивается чья-то чужая рука и слышится чей-то жуткий бас:
-А ну-ка дай, я попробую.
Курсанты оглянулись и остолбенели: рядом с ними, в скалах Стрелецкой бухты стоял начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко!
Он взял бутылку, описал ею замысловатую спираль, в некий, единственно верный момент врезал по донышку - пробка вылетела, описала красивую дугу - все её проследили - и упала в воду. Кап-раз поднял поллитра к своему рту, водка побулькала, потом он размахнулся и ахнул бутылкой - по курсантскому обычаю - в дальнюю скалу. Откусил от пирожка, остальные три раздал курсантам.
-Закусите, моряки!
И, тяжело переходя с камня на камень берега , удалился.
Вот и всё. Припиши я этот эпизод другому каперангу в училище, в него бы не поверили. А к И.К. Судейко он подходил - как его рык к широченным плечам и короткой шее, как его сумрачный взгляд на курсанта, идущего по территории училища вольной походкой штатского босяка: бескозырка на затылке, руки в карманах.
Как подходили, подумал я ещё, лихие его катера, несущиеся на бешеной скорости к немецкому военному кораблю.
Ротный старшина Мосьпан все невероятные события, что случались в жизни, всё не поддающееся объяснению, объяснял словом "постигло". Это слово имело для него мистический смысл. Это был, в сущности, ключ ко всему необъяснимому, необъяснимому, но, однако, имеющему страшную власть над человеком...
Один матрос-забулдыга рванул в самоволку, надрызгался там, вернулся в часть только к утру, вывалявшись в луже, в разодранной на колючке каких-то заборов форме. Старшина Мосьпан до утра ждал его в коридоре, у столика дневального, возвышаясь там некоей фигурой возмездия.
Когда самовольщик появился наконец в конце длинного коридора, измызганный, несчастный, виноватый, умирающий, старшина упер руки в бока и набычился, молча и грозно наблюдая за тем, как тот, еле волоча ноги, мотаясь от стены к стене, побитой собакой приближался к нему.
-Н-ну?! - громыхнул наконец старшина, вколотив в это "н-ну?!" всё накопившееся за ночь.
Пьянчуга поднял на "сундука" горестные глаза. Наверно, все-таки, и у пьянчуг есть свой бог. Может быть, древний обитатель Олимпа, выпивала, какой вполне мог находиться в это время в Таврическом Крыму, увидел эту сцену и посочувствовал матросу. Ибо в голове нашего бедняги в тяжкий для него момент, блеснуло то единственное, что могло его спасти. Он развел руки и молвил, собрав воедино остатки сил:
-Постигло, товарищ старшина. - И голову опуcтил, а руки его так и остались разведенными.
Старшина, открывший было рот, чтобы начать громоподобный, рассчитанный примерно на полчаса, разнос, закрыть рот оказался не в силах. Мистическое слово молнией осветило перегруженный "проступком" матроса мозг, в секунду сняло всё ночное напряжение, сразу объяснило вид изгвазданного до ужаса пропойцы. Это слово полностью снимало с подчиненного его грех! Как можно в чем-то обвинить человека, когда того постигло?
Мосьпан долго не мог справиться с нижней челюстью. И вот справился.
-Ну идите, имярек... - почти домашним, почти отеческим голосом сказал он. - Только не забудьте, понимаете, раздеться...
И лишь после этого, впавший в глубокое раздумье, опустив голову, заложив руки за спину - ну чистый Сократ или Платон, - прошёл по длинному коридору и покинул ротное помещение.
...Всё вроде бы ладно в этом тексте, и слова пригнаны друг к дружке, как части автомата Калашникова... не ладно только то, что я никак не могу вспомнить имя того матроса... но почему-то хорошо помню и коридор, и фигуру возмездия у столика дневального по роте...
Раз уж "пошла такая пьянка", позволю себе заметить, что тема пития может быть многотомна, ведь человеческих прихотей, предпочтений, капризов, фокусов и причуд здесь - то есть способов налить и выпить - тысячи и тысячи (как тысячи существует видов спиртного). Один пьет то, другой - это, этот пьет так, другой - этак: залпом, отставив локоть, опрокидывая, осушая, хлопая, дербалызгивая, беря на грудь, задвигая, хряпая, засаживая (стопаря), засасывая, считая одним глазом "були", в один присест, отпивая по глоточку, отхлёбывая, пригубливая (устар), разглядывая на свет, согревая в ладони, держа рюмку на тыльной стороне ладони, дергая себя за мочку уха, потирая предварительно лоб или скулу, напиток поднося сперва к носу, а уж потом ко рту, взбалтывая (вино), произнося какое-то одно и то же заветное слово или поговорку (вроде: "курица и та пьет"), желая здоровья друзьям или нездоровья - недругам, крякая, охая, ухая, эхая, стеная, вздымая глаза к небу... Но никто никогда никого в этом деле не упрекнёт, а только кивнет, либо соглашаясь с обрядовым знаком, либо одобрительно, ибо занятие сие - питие - хоть и компанейское, но и сугубо личное, как лична может быть молитва, произносимая мысленно в той заповедной тишине, когда в мире только Бог и ты...
Распить бутылку водки на двоих или на троих у морских офицеров Севастополя называлось "освежиться".
Это делается и "по поводу", и без какого-либо повода... ну да что я буду объяснять всем понятное! В само слово "освежиться" заложен моряками смысл безоговорочной посадки за один стол трех мужиков.
Вот и сидел я в компании трех офицеров-катерников, один из которых, Паша Рымарь, был моим еще школьным другом. Он же был и хозяином квартиры в новостройке недалеко от севастопольского Херсонеса.
Жена Паши, учуяв острым нюхом тот мальчишник, в котором женщина, как и на корабле, нежелательна, деликатно дом оставила, уйдя чесать языки к подруге.
Офицеры ко мне, штатскому, журналисту, интереса не проявляли, наоборот, демонстрировали свой неинтерес и даже отчужденность, сразу перейдя на свой, особый язык, где за каждым словом было понятие, эпизод, смех или смак, мне не ведомый. Я, понятно, помалкивал, участвуя в застолье только тем, что поднимал свою рюмку навстречу трем офицерским.
Быстро опустошив первую бутылку, старлей, кап-три и каплей Паша, мой школьный друг, открыли вторую. Ко мне они не подобрели, языка не поменяли, только чуть раскраснелись и голоса стали погромче.
Мне оставалось только продолжить наблюдение.
Флотская манера общаться не терпит рассусоливания. Офицеры, особенно катерники, чьи профессиональные действия построены на скорости и мгновенном маневре, и говорят отрывисто, и слух их настроен на быстрое понимание.
Я сам, будучи когда-то кандидатом в офицеры, владел этим отрывистым, упругим и четким, как клацанье затвора автомата Калашикова, языком, но потом язык мой испортился: словарь разбух, как книжка, долго пробывшая в воде, речь стала тягуча и неуверенна, из-за того, что приходилось выбирать из разбухшего словаря "наилучшие" слова (а слежение за дикцией! а придаточные предложения! а всякие там "впрочем", кстати", "к сожалению"! И совсем уж ужасное: "должен все-таки вам сказать, что, может быть..."!), в общем, никакая моя фраза не укладывалась в ту форму речи, которая царила за столом, и я, повторю, помалкивал. Только переводил глаза с одного говорящего (что-то рубнувшего) офицера на другого.
Я знал, что каплей Паша в каплеях позадержлся. Заметно было, что при взгляде на одну звезду на погоне (с одним просветом) сидящего рядом приятеля, капитана третьего ранга, он дергает щекой. И еще я заметил: к концу второй бутылки он начал как-то проверяюще потирать лоб. Потер, проверил, пробормотал:
-Сорок девять... или сорок семь?..
Что за странная температура?! Ведь выше 42-х у человека не бывает!
Наполнили рюмки из второй бутылки. Паша свою под какой-то тост опрокинул, но когда бутылка снова пошла кланяться, он прикрыл рюмку рукой и произнес известное военным морякам слово "дробь!"*. И опять потер лоб там и сям. Потер, что-то пробормотал и рюмку под бутылку все-таки подставил.
Что за дела? Я переключил внимание на Пашу: очень уж странными были его "градусы". К тому же никто из офицеров его манёвра не повторял.
Настала очередь третьей бутылки, за ней сходил домой старлей - его квартира, судя по звонку на площадке и стуку двери, была напротив. Вернулся - вид третьей в победно вытянутой к столу руке (жена, видать, отравляла бутылку всякими ядовитыми словами), вызвал у офицеров дружный рык, похожий на львиный.
Паша, видать, осилил некий барьер, потому что выпил еще и еще одну. Но после этого снова схватился за лоб, как человек, у которого стремительно поднимается температура.
-Двадцаьть один, - пробормотал он, - или уже точно двадцать!
-У Паши, видать, барометр падает, - заметил наконец кап-три. - По последней, моряки?
От последней хозяин квартиры отказался. Офицеры выпили, закусили тем, что осталось, кап-три поднялся первым.
Чуть закрылась за офицерами дверь, как вошла жена Паши. Пронзительный взгляд на стол, на пустые бутылки, - кому из мужиков он не знаком? - на мужа, потирающего лоб... Дальнейшее пропускаю - оно тоже слишком всем занкомо.
Мне застелили диван в гостиной. Я только погасил свет и лег, глядя на черноту севастопольской ночи за окном, как Паша, чувствующий, видимо, некоторую вину за холодок ко мне на протяжении всего вечера, который он должен был солидарно поддерживать, присел на диван. Рассказал, как шел в прошлом году на городской демонстрации во главе школьной колонны в белой парадной форме, с кортиком на боку, справа и слева шли директор и завуч, как восторженно на него смотрели все до единого ученики и учителя. Это было воплощение общей нашей мечты - возглавить школьную колонну в парадной форме морского офицера, и я ему позавидовал... но в голове моей все время вертелся вопрос, и я его задал:
-Паша, а что за градусы ты всё время считал?
-А-а... а-а-а... - И разоткровенничался вдруг - то ли как перед старым другом, то ли как человек, делящийся полезным открытием.
Пашин "барометр" был и прост и сложен: не каждому, отрывающему рюмку от стола, он дан. Вот какое ему будет объяснение. Кому не знаком жест человека, выпивающего в хорошей, никуда не спешащей компании - поднятая рука ко лбу и потирающая оный. Но если кто-то делает это машинально, в состоянии некоей задумчивости (ловя, например ускользающую мысль), то Паша, дал, кажется, самую верную оценку этому неизученному жесту. Он исследовал свой лоб, как это делают флотские офицеры при поступлении на корабль нового прибора, и установил, что кожа его при внедрении в организм солидных доз алкоголя, все больше и больше теряет чувствительность. А вместе с нею начинается бесшабашность, которую в наше время называют еще и безбашенностью (флотским офицерам это слово понятнее других)...
Какое-то время Паша, выпивая по старинке, проводил, однако, серьезный, почти научный анализ, стараясь делать это так, чтобы коллеги ничего не заподозрили и не подняли его на смех. Получилось - он установил самые чувствительные зоны своего лба и проградуировал их. И с некоторых пор стал их при каждом возлиянии проверять, зная, что на будто бы машинальное потирание лба при выпивке никто не обратит внимания. Ниже 20-градусной отметки - "красная" черта" - начиналась, определил он (должно быть, не без труда и не без усилия воли) та самая безбашенность. И тогда он стал прикрывать свою рюмку рукой...
За всем этим, лежала, конечно, серьезная причина, Паша о ней ничего не сказал, но я-то догадывался. Павлу Рымарю пора было, и по возрасту, и по выслуге лет, в старший офицерский состав, но сверху его придерживали в младшем, потому что знали (как знают наверху о подчиненных всё или почти всё): он, во-первых, никогда не отказывается от налитого, а во-вторых, не останавливается...
Я позвонил Паше Рымарю примерно через год - в первых же словах он сообщил мне, что уже капитан третьего ранга! Я его поздравил и вспомнил севастопольскую ночь в его квартире и Пашино почти научное открытие, которым он со мной поделился.
А теперь кто их сидящих со мной за столом подумает обо мне плохо, видя, что я потираю лоб? Известный жест человека, пребывающего в хорошей и никуда не спешащей компании. Правда, звания капитана третьего ранга мне уже маловато...
*Дробь! (флотское, артиллерийское) - "Стоп! Прекратить стрельбу!", эту команду в старину отбивали барабаны.
Я был в командировке и гонялся за одним важным человеком по району. В этом селе его не застал, мне сказали, что он в соседнем, недалеко, до него 5 километров. Машины не нашлось, я решил эти 5 км пройти пешком, тем более, что пешая дорога тянулась по кромке леса рядом с шоссе. Если устану, можно голоснуть попутной машине.
Лес всегда для меня радость. Лес, лесная сень, ароматы листвы и трав, чье-то копошение в траве, жук-олень на пеньке грозит рогами, птичий посвист, а вон и красная шляпка сыроежки... На этот раз мне не повезло. Шел знойный август, лес иссох, в лесу было душно - и ничьего движения в нем, ничьего голоса. Да и какие грибы в сушь!
Ничем, ничем лес не отвечал моему благорасположению к нему, как я ни искал в нем хоть какого-то отклика.
С трудом я прошагал где-то около километра, и затоптался на месте. Идти и дальше в отсутствии всего живого было просто невмоготу. Лучше я выйду на шоссе и попробую поймать машину. Я раздвинул густые кусты на границе леса и вышел под солнце. И увидел, что как раз напротив уютнейше расположился лесной ресторанчик, в Молдавии это благо было распространено повсеместно по знаку какого-то партийного босса, побывавшего за границей. Ресторанчик и построен был красиво, и к распахнутой резной двери с медной ручкой вело крыльцо с перилами. В проеме двери была висячая разноцветная ширма, а за ней, в полутьме, должно быть, ждет путника благословенная прохлада.
Я вошел; в самом деле прохлада, неяркий свет, все деревянное, яркие наклейки на бутылках коньяка, вермута, марочного сухого вина, чистота, негромкая музыка. Стоящая за стойкой миловидная молодая женщина с черными глазами приветливо улыбнулась мне. Пока я приближался к стойке, у меня сложились соответствующие моему настроению слова - в них было то, по чем тосковала душа во время похода по скучному высохшему лесу:
-Дайте мне, пожалуйста, - говорил я, делая передышку между словами и стягивая с плеча дорожную сумку, где были фотоаппарат и блокноты, - дайте мне, девушка, - попросил я, - двух спутников...
Моя загадка привела поначалу в движение ее ресницы: я увидел классическое клип-клип-клип, потом молодуха, по-женски талантливо разгадав и оценив мое иносказание и улыбаясь уже, как хорошему знакомому... налила из глиняного кувшина, поднятого из-под прилавка, два стакана, (два, а не "два в один", как было принято у продавщиц, чтобы не мыть лишний раз посуды) сухого красного вина и пододвинула мне.
-Вот вам два спутника, - повторила она за мной, - как просили. Вы без машины?
Горло мое к этому времени совсем пересохло и я выпил стаканы один за другим. Вино в кувшине здесь держали прохладное. Я чуть посидел за столиком, набираясь прохлады, оглядывая уютный зальчик и слушая негромкую музыку, потом расплатился, услышал традиционное молдавское "Друм бун!"* и вышел: время меня поджимало.
Я вернулся на лесную тропинку и пошел в прежнем направлении. Но что мне теперь была августовская сушь! Рядом со мной шли те, кого я хотел видеть, мы разговаривали, нам было интересно... а еще, признаюсь, была со мной прекрасная, по-женски талантливая улыбка, означавшая, что моя шутливая загадка и разгадана, и одобрена - и она то и дело скащивала с дороги сотню-другую метров.
*Доброго пути!
За, казалось бы, простой выпивкой иногда лежит такая история... Что ж, вино развязывает язык - старая, как мир, правда.
"Однажды, в ненастную осеннюю ночь, когда в окно хлестал дождь, а ветер чуть не срывал ветхую крышу с дома, молодой человек отложил книгу, которую читал при тусклом свете лампочки, и подошёл к пятнистому зеркалу, висящему на стене..."
...Как-то в Артеке, где проходил некий всесоюзный комсомольский слет... Короче говоря, я был командирован ЦК комсомола Молдавии и своей газетой в Артек ради освещения слёта. ЦК послал туда и своего инструктора, мы поехали в Крым вместе. Инструктор был молодой, небольшого роста, красивый и общительный паренек, недавно пришедший в ЦК. Впрочем, общительность его я считаю своей заслугой: у меня было хорошее настроение, я всё время шутил, это его развязало, цековская настороженность с него спала, он даже сдружился со мной.
Артек всем известен, но неизвестны овраги, лежащие между городками пионерского лагеря. Я, конечно, пока все были в актовом зале, спустился в один из них и там нашёл написанные на больших камнях признания в любви к Артеку - тайные послания к предмету любви 10-12-летних пацанов.
Итак, в Артеке был слёт, там выступали, нужно было записывать тезисы, цековцы требовали, чтобы всё главное было до них донесено; я нашёлся: сфотографировал основные документы (копии мне доверили) страница за страницей, а голову и время оставил от них свободной. Пусть в ЦК читают, если захотят. Виктор, инструктор, показавшись на слёте раз и два: сведённые от серьёзности происходящего брови, наряжённое внимание на лице при слушании докладчиков, участие в аплодисментах... научился от него намыливаться в стороны.
А в Крыму есть куда намылиться от серьёзных мероприятий! Мы несколько раз смотались в Гурзуф, побывали в Ялте, съездили даже в Севстополь по изумительнейшей в мире дороге, заглянули там в мой любимый Херсонес, на который в тот день катили огромные зелёные волны-валы, и шёл дождь... И, понятное дело, выпивали где только представлялся случай, а в Крыму, слава богу, можно опрокинуь стаканчик чуть ли не на каждом углу.
Я уже сказал, что мой инструктор развязался. Он был достаточно умён и наблюдателен, чтобы понять, что я не из стукачей, не из завистников, без подлости, то есть открываюсь сам и готов к открытости других, что мне без опасения можно рассказать то, что от других скрывается, а рассказать иной раз сокровенное - дело полезное для здоровья. Я говорю сейчас не о себе, а, предположительно, рисую его мнение обо мне: а сужу я по тому, насколько он мне однажды открылся.
Виктор в один из вечеров, когда мы сидели в комнате, отведённой для нас в Артеке, за бутылкой Массандровского десертного вина, рассказал...
Удивительную историю своей карьеры рассказал, разрази меня гром - полноценный зачин хорошего кинофильма!
После окончания филфака университета он был отправлен учителем языка в село. Поселился в убогой комнатушке не менее убогой хаты, у какой-то старушки. Нужник был, конечно, во дворе, более того, к нему нужно было пройти через весь огород. Для этих путешествий были куплены резиновые сапоги и чуть ли не плащ-палатка. Сырые в непогоду стены, провалившийся пол, трещины на потолке, покосившееся окно, тараканы, грозящие усищами из каждой щели...
В один из ненастных, начала зимы вечеров, когда за окном хлестал дождь, - классическое начало новеллы, не правда ли? - Виктор читал при тусклом свете лампочки... книгу Е.Тарле о Наполеоне. Читал, читал, потом какая-то мысль подняла его с кровати. Он подошёл к пятнистому зеркалу на стене... увидел себя - небольшого роста, ладного паренька, неглупого - он уже знал это о себе, закинутого судьбой... нет, временем, в захолустье, в неотапливаемую школу, в гнилую хату, поливаемую бесконечным дождём...
В руке его была книга, повторю, о человеке небольшого роста, ладном, младшем лейтенанте артиллерии, закинутом судьбой...
В дождливые зимние вечера и ночи громы не гремят - молния сверкнула и прогремел гром в голове сельского учителя - как, может быть, он прогремел когда-то в голове Наполеоне Буонапарте.
У каждого времени есть свои способы рушить стены, воздвигшиеся перед тобой. У одного - меткая пушечная стрельба, у другого - меткая речь.
В сельской школе проходило открытое партийное собрание. ..
Не было ничего в нашей жизни тягомотнее и бессмысленнее открытых партийных и профсоюзных собраний! Это были потерянные часы нашей и без того короткой жизни. Потерянные - но оттого лишь... что мы не были Наполеонами. Или, как в нашем случае, Викторами, победителями.
Тягомотину того собрания порушил молодой сельский учитель - молоко на губах не обсохло, - а гляди ж ты! Он вдруг вышел к красному столу, где заседал "президиум" и произнёс зажигательную речь, в которой разгромил нытиков, перчисляющих недостатки, которые "всё еще имеются", жалобщиков на "объективные причины", укорил директора школы и завуча за то, что они прислушиваются к ним вместо того, чтобы "со всем народом, под руководством нашей партии"... Ну и т. д.
Надо здесь сказать, что на собрании присутствовали представители партии и комсомола из районного центра, они, слушая речь Виктора, переглянулись и что-то отметили в своих блокнотах.
И через короткое время молодой учитель, покинув неотапливаемую школу и убогую хату, уже сидел в райкоме комсомола в качестве инструктора...
Наполеон не стал бы Наполеоном, известным всему миру, если бы остановился на одном подвиге. Следующим "выстрелом" бывшего сельского учителя была его речь на республиканском съезде комсомола в Кишиневе... куда он вскоре переместился в ЦК комсомола, тоже в качестве - пока что - инструктора.
...Бутылка нашей Массандры опустела, а разговор о карьере и карьерах не закончился, Виктор достал из шкафа свой чемоданчик и вытащил с самого его дна плоскую бутылочку коньяка - я оценил его предусмотрительность.
Кто он сейчас, Виктор, победитель, где, я не знаю. Но, думаю, давно уже среди денежных тузов, если сам не стал тузом, в каких обернулись в одночасье почти все комсомольские проныры.
"Шатёр на Лунге" это перевод с тюркского теперешнего названия городка Чадыр-Лунги. Селение это ближе к югу Молдовы, в нем живут молдаване, гагаузы (дети турок от болгарок, сказано в одной старой книге), болгары, украинцы, русские...
-И семнадцать евреев, - радостно сообщил мне местный чиновник, когда я расспрашивал его о поселке. Он воссиял, сделав это сообщение, и ждал от меня ответного сияния-понимания сего казуса, я ничем не ответил, чиновник заскучал и стал уныло сообщать просимые мною данные.
Целый день я мотался по району и в гостиницу пришел только вечером. Чадыр-Лунга теперь (Лунга - речушка, почти ручей, давший однако название населенному пункту) - районный центр. Здесь райком партии, большой универмаг, памятник Ленину (Ленин, как принято было изображать его в то время, - в позе полководца, с вытянутой рукой, показывающей то ли направление похода, то ли местонахождение противника), две школы, винзавод. Время - осень, сильно укоротившая день и снижающая день за днем температуру; в неотапливаемой до декабря гостинице на ночь дают уже постояльцам дополнительное одеяло.
Повода командировки не помню да и незачем его помнить: большинство журналистских тем были искусственны, как искусственна была вся система. Наша партийная газета (сельхозотдел) учила, например, потомственных хлеборобов, когда начинать пахать и когда сеять, садоводов - как делать обрезку деревьев по весне, виноградарей искони виноградного края - как подвязывать плодоносную лозу и другим премудростям, известным только партии. Осенний призыв ее - самые крупные заголовки в газете - был: "Плуг - в борозду!" Все-то, все знала наша партия...
В вестибюле гостиницы (гостинички, если точнее) мне встретились два знакомых столичных, из Кишинева, журналиста.
-На какой-такой шум слетелись, ребята?
-А ты не знаешь? Юбилей винзавода. Пошли с нами.
Это было куда лучше холодной гостиницы, жилистой говядины на обрубках толстых ребер в ресторане, двух несвежих одеял на ночь.
-У нас машина...
Во всех винзаводах республики, на земле ли они или под землей (полезные ископаемые края - белый прочный камень, из которого построены все ее города и села; штольни, где добывают котелец, иногда многокилометровые, со сводчатыми высокими потолками, чтобы могла проехать машина, широкие, остаются виноделам; бочки и амфоры с выдерживаемым вином выстраиваются по бокам зеленых от купороса подземных улиц длинными рядами...), во всех винзаводах, короче, есть гостевая комната, чаще всего - небольшой зал, где стоит длинный штучный дубовый стол, штучные же стулья, чьи спинки украшены искусной резьбой, на стенах тоже резьба по дереву - на темы виноделия, непременны - маска Диониса и жок, лихой молдавский танец...
По случаю праздника (их много) или гостей (этих всегда навалом) на длинный стол выставляются все вина, которыми славится район. У каждого района, то холмистого и лесистого, то просто холмистого, то равнинного, со своей суммой летних температур, со своими традициями виноделия (знаменитые Пуркары, например), свой набор вин, красных и белых, отличающихся тонким ароматом, ради которого мастер (его называют автором вина) отдал несколько лет жизни.
Вина выставляются, и бокалы с их легким перезвоном приносят, фрукты в хрустальных вазах воцаряются на столе... и больше ничего. Ни даже хлеба, не говоря уж о колбасе или хоть о каком-то несчастном салате. Иногда, правда, подают сыр - оттого лишь, что "сыр является прекрасным фоном к любому спиртному напитку". Эта фраза известна, наверное, еще с времен древней Греции. У виноделов закуска не принята, как, впрочем, не принято и напиваться. Вино требует уважительного к себе отношения - как, скажем, холст талантливого художника, возле которого нужно вдумчиво побыть, не торопиться с оценкой, понять прихотливое соседство красок и тонов...
Никакой закуски и в этот вечер не было. Гости и хозяева дружно, под красивый тост главного винодела, припали к бокалам с холодным белым вином; прислуживающие девушки в национальных костюмах тут же налили еще...
Сосед журналист толкнул меня локтем, я глянул на него: мне совали кусок батона, которым журналист догадался запастись. Так-то будет легче провести вечер в компании виноделов.
После второго бокала стало чуть теплее, дрожь в теле после первого глотка холодного вина в холодном зале унялась, я начал осматриваться. Правую часть стола, так сказать, красный угол гостевой комнаты, где висела на стене маска Диониса, занимало районное партийное начальство; во главе стола, как и полагается, восседал первый секретарь. Это был плюгавого сложения человечек с тем жестким выражением лица, какое бывает у людей не очень умных, но которым доверено, тем не менее, ответственное дело. Из всех вариантов общения с подчиненными он знает только один: жестокость...
Первый попивал вино из бокала и время от времени бросал какие-то негромкие словечки направо и налево.
Высокие партийные чины всегда меня интересовали; по природе своей я физиономист и мне жутко хотелось поймать на непроницаемой (плакатной) партийной морде какое-то оплошное выражение, которое сразу же выдало бы его истинную натуру. Один раз мне повезло - был в их жизни период, когда земля затряслась под их ногами.
После разгромной речи Хрущева о Сталине на ХХ съезде, когда о вчерашнем боге были произнесены слова "культ личности", поразившие общество, когда мы узнали о репрессиях и лагерях, когда начал вроде бы проходить многолетний дурман, срываться пелена, когда нам показалось, что наступают другие времена... я заметил интереснейшее выражение на лицах высоких партийцев, которых иногда, редко-редко, видел на улицах Кишинева. Честное слово, я не ошибаюсь - одно на всех! Это было... выражение лица человека, который боится, что кто-то подойдет сейчас к нему и хлопнет по морде. Да, да, они тогда испугались, земля, повторю, затряслась под их ногами, пощечина, видимо, казалась им естественной; "знает кошка, чье мясо съела"...
Потом - усилиями их всех - всё вернулось на свои места, холеные щеки и вторые подбородки перестали трястись, глаза чинов снова были устремлены не на тебя (тебя вернули в почти прежнее состояние - "народа"), а сквозь тебя, поверх тебя - в какую-то только им видимую даль.
Итак, попивая вино, я стал украдкой поглядывать на первого секретаря райкома; закралось в мою злокозненную голову, что и здесь ожидает меня интереснейшая догадка. Я теперь старался расслышать словечки, которые бросал в свою братию плюгавый человечек, сидевший во главе стола.
Услышал - и не удивился.
-Заткнись, Кузя! - вполголоса, в треть голоса, в четверть бросал Первый.
-Прикрой хавальник, Бужик!
-Луза, еще глоток, и я тебя под стол засуну!
Слава богу, у меня хороший слух.
Вторую половину стола занимали хозяева завода, кое-какие чиновники и журналисты. Там завязался бестолковый разговор, разноголосая слышалась мешанина из рассказов о винах, купажах-срезках, ароматах-букетах, нынешнем урожае винограда в районе, последних событиях в мире и анекдотов, конечно.
Партийная компания была сама в себе, ей за столом никто больше не был нужен, и все разговоры были не то что усеченные, а усекаемые. Это обменивалась понятными в своей среде звуками Организация... Клан... Цитадель... Орден со своим крутым уставом и четкой иерархией.
Но что сложило его? Какие законы царили в нем, законы, что казались мне все более и более знакомыми?
Я все чаще поглядывал на них, на быстрые гримасы, тут же стираемые, на их мгновенные, как выстрел навскидку, оценочные, с прищуром, взгляды на виноделов, черт знает о чем говорящих, на меня, сидящего на границе двух миров...
Окружение Первого было разнолико, но я заметил два-три лица из тех, что быстро обрастают щеками, и щеки эти становятся по-бабьи тряскими и пугливыми. Этих шеф одергивал особенно грубо, не подбирая слов, и они только ниже наклоняли головы. "Шестерки", вспомнил я...
Были и другие лица - такие же жесткие, как у шефа. Даже жестче. Я поискал на них шрамы, и нашел. У кого на брови, у кого на подбородке. Там, где надо. К ним Первый был добрее, к ним он обращался как к соратникам, даже выслушивал их краткие ответы и иногда кивал..
Многое мне подсказали ухмылки подвыпившей, но предельно дисциплинированной компании, ухмылки после каждой, по их мнению, удачной реплики Первого, после донесшихся до них слов с другой половины стола. Такие ухмылки я видел только у одной людской группы; у наблюдаемой мною они искажали лица опять-таки лишь на мгновение. Но было, было - этакое презрительное движение нижней челюсти, дернувшаяся вверх губа, успевшая показать длинный желтый клык, изогнутые в пренебрежении к кому-то (иногда к целому миру) губы. Однако, все это лишь на мгновение, на мгновение - как у тех партийных бонз, что выходили на улицу после ХХ съезда партии и речи бесноватого Н.С.Хрущева.
В следующий миг лицо райкомовца становилось обыкновенным, внимательным, доброжелательным - привычно публичным - хоть портрет с него пиши на тему "Заседает райком".
Однако:
-Держи фасон, Цыпа!
-Луза, я тебе уже сказал раз; выпорю...
В красном углу чадырлунгского винзавода сидела уличная банда, захватившая власть в этом городке. Можно было, глядя на их лица, проследить ее историю и не ошибиться. Когда-то она держала в страхе то ли магалу*, то ли половину местечка. Враждовала с другой бандой, были между ними и кровавые драки, и убийства. У банды был атаман, жестко и жестоко правивший ею - по самым суровым законам уголовного мира...
Банда, наверно, налагала дань на торговлю, особенно на цеховиков; держала в подчинении винзавод, в чьих подвалах хранилось золото-вино и спирт-алмаз; барыги не смели сделать лишнего движения, зная, что нужно отстегивать с навара, иначе проломят калган.
Члены банды носили клички, кличка была и у атамана, умевшего по-волчьи оскаливать зубы... бросившего сейчас на меня быстрый, но производящий немедленную оценку взгляд.
Потом банду стал постигать неудачи. Либо окрепла другая, либо в давным-давно купленной милиции появилась "новая метла", которая решила "покончить с преступностью в маленьком городке".
Члены бандитского сообщества стали исчезать один за другим, атаман занервничал.
И вот он пораскинул мозгами. Хотелось сохранить былую власть, хотелось сохранить верное ему оставшееся окружение. И он начал действовать.
Карьеры в те годы делались по одному и тому же наглому рецепту; на моих глазах, использовав его, люди мгновенно взлетали наверх. ..
Не представляю пока, где, когда и при каких обстоятельствах произнес свое первое признание в любви к партии главарь бандитской шайки (прекрасный был бы сюжетный поворот, не новый, впрочем, увы...), но он его произнес, и атамана заметили, приблизили, стали присматриваться... Он толканул где-то еще речугу и другую, благо, от природы был неглуп, - и его возвысили: верные люди, к тому же тертые калачи, нужны были партии.
И вот сперва он, а вслед за ним и вся шайка перебралась в райком и скоро завладела целым городком и всем районом. Завладела и стала руководить, сохранив все те крутые отношения, которые существовали, когда члены ее не мыслили себя без ножа в заднем кармане брюк, когда в ходу были не имена, а клички - Кузя, Луза, Цыпа, Шмак, Бужик...
Сейчас я думаю, что если я и ошибся тогда в своем прозрении, то ненамного, а может, и не ошибся совсем. Ведь любая государственная верхушка по сути своей банда - из той произошедшая братии, которая показала верность своему хозяину еще в прошлой жизни, а что это была за жизнь - тайна за семью печатями.
Чем ещё хороша бывает выпивка - знакомством с интересным, а иногда и полезным человеком.
Как-то в Сухуми... сейчас нужно говорить "в Сухуме", нет, мы с женой были именно в Сухуми, потому что поселились в отпускное время в доме грузинки, в доме, окружённом цитрусами. До берега моря, куда мы отправлялись каждое утро, было метров 800, шли мы переулками, где за заборами были всё те же цитрусы. А над ними царили те самые большие веранды с тонкими колоннками, которые прежде всего замечались всеми приезжими. С веранд были видны горы, море, сады, крыши, другие веранды и находящийся в двух километрах сам Сухуми.
Одно ещё скажу про эту местность в пригороде и этот дом: засыпать и просыпаться в комнате, чье окно выходит в цитрусовый сад, - редкая радость.
Сын грузинки, Гия, был студент, учился в Ленинграде, там у него жил очень близкий друг; и вот этот друг позвонил и сказал, что они с женой едут к нему в гости. Об этом нам сообщила мать студента, когда он к вечеру вывел машину из гаража и поехал в аэропорт.
Прилёт самолёта был ночной, Гия всё не возвращался (впроxем, какое наше дело)? мы с женой легли спать.
Псреди ночи я встал по нужде, проходя в туалет, услышал громкие голоса и увидел освещённую комнатушку, далёкую от спаьни хозяйки, там сидели Гия и гость.
Парни на мои шаги оглянулись и тут же зазвали ещё одного мужика к себе. Я посетил нужник и присоединился к ним, отказываться было неудобняк. Мне подставили табуретку, налили в стаканчик... Ну да, чачи, я понял это по запаху. Налили щедро, вроде штрафной, граммов 70-80 сразу. Пришлось хлопнуть. Сон ушёл. Гость протянул мне руку:
-Лёня.
Я осмотрелся: ополовиненная литровая бутылка чачи, пустые уже тарелки от какой-то еды, остались высохшие кружочки колбасы, черствый хлеб, грецкие орехи. Сзади меня стояла кушетка, на которой свернулась калачиком молодая женищна.
Разговор, после того, как я выпил, покатился дальше. Говорил Лёня: по праву гостя, по праву представителя северной столицы, по праву записного говоруна, каким, верно,он был признан в питерских застольях. Лёня был говорун-матерщинник. Это была его ипостась, его имидж.