Аннотация: Избранные тексты, говорящие об отношении автора к русскому языку.
ЗОЛОТАЯ ГРУСТЬ
Избранные тексты, говорящие об отношении автора к русскому языку.
ТОЧНОЕ СЛОВО
Точное слово для писателя - это его всегдашняя задача, поиск, муки, камланье... У детей же оно иногда получается легко, быстро - все равно, что взмахнуть ресницами.
Дюнка, дочь, Наташка, соседка, обе первоклашки, и Взрослый пошли в лес "жечь костер и печь картошку". Так называется эта воскресная радость.
Лес был рядышком. Лесопарк. Высокие ели, березы. Хвоя, сережки. Муравейник. Копошня на нем крупных рыжих муравьев. Трава белоус. Полынь. Суховатый чабрец, пахнущий, если растереть, душистым мылом. Кусты с черными ягодами.
- Волчьи, - сказала Наташка.
- Бирючина, - поправил Взрослый.
Он развел костер. Чтобы испечь картошку, нужно накопить золы. Небо все больше синеет, костер становится ярче.
Вот и вечер. Пламя утихло, улеглось, попряталось в прогоревшие сучки, огоньки теперь суетятся по ним... Взрослый разгребает золу, кладет картошку. Насыпает над ней холмик золы и тлеющих углей. Дюнка и Наташка стоят рядом, наблюдают.
Получился некий купол, груда сияющая угольками.
И вдруг все трое замолкают и замирают. Потому что то, что получилось под руками Взрослого, нуждается в названии. Этот купол в мигающих огоньках нуждается в немедленном и точном слове.
Молчит, глядя на него, Дюнка, молчит Наташка, молчит Взрослый, не сводя глаз с огоньков.
- Огненный муравейник! - раздается голос. Это Наташка.
Ох!
Точное слово найдено.
И все уже по-новому смотрят на сияющую огоньками груду.
Все смотрят на "муравейник" и видят, как перебегают с места на место огненные муравьи, суетятся, прячутся, снова появляются на поверхности...
ЗОЛОТАЯ ГРУСТЬ
Как-то шел я, журналист, уже к вечеру, от одного села к другому. Шел по дороге, желтой песчаной змеей ползущей на запад и исчезающей за холмом, - а передо мной разворачивал свое действо закат. Сказочным было это действо, и я поддался его очарованию.
Осеннее, по-вечернему золотое солнце, спускаясь к горизонту, попало в плотное облако. Оно исчезло было в нем, потерялось... но нет, все-таки пронизало и теперь проваливалось, выпадало из облака - как выпадает через случайную прореху в кармане тяжелая монета. Вот-вот и канет за горизонт, до которого оставалось совсем ничего.
Я увидел неминуемое и вдруг припустил, пыля, по направлению к действу.
-Облако-о-о! - закричал я что есть мочи. - Облако, держи его крепче, не выпускай!
Но прореха расширилась, тяжелая монета солнца выпала из облака и тут же канула за горизонт, оставив над собой всплеск - догорающее, как костер, дрожащее сияние.
Несчастье произошло, неминуемое свершилось.
Я снова перешел на шаг. Вокруг меня быстро, густеющим роем мух, собиралась темнота.
-Прощай, мой золотой, - сказал я угасающему дню, дню, исчезнувшему за горизонтом, - прощай! Я ждал от тебя хоть какого-то прибытка, да, видать, и на этот раз ничего не получилось....
Грустно было, но грусть эта была особая, и я уложил ее в карман, как уложил бы золотую монету, выпавшую из облака прямо к моим ногам. Иная грусть - это ведь тоже прибыток...
ДВА СПУТНИКА
Был в командировке, гонялся за одним важным человеком по району. В этом селе его не застал, мне сказали, что он в соседнем, недалеко, до него 5 километров. Машины не нашлось, я решил эти 5 км пройти пешком, тем более, что пешая дорога тянулась по кромке леса рядом с шоссе. Если устану, можно голоснуть попутной машине.
Лес всегда для меня радость. Лес, лесная сень, ароматы листвы и трав, чье-то копошение в траве, жук-олень на пеньке грозит рогами, птичий посвист, а вон и красная шляпка сыроежки... На этот раз мне не повезло. Шел знойный август, лес иссох, в лесу было душно - и ничьего движения в нем, ничьего голоса. Да и какие сыроежки в сушь!
Ничем, ничем лес не отвечал моему благорасположению к нему, как я ни искал в нем хоть какого-то отклика.
С трудом я прошагал где-то около километра, и затоптался на месте. Идти и дальше в отсутствии всего живого было просто невмоготу. Лучше я выйду на шоссе и попробую поймать машину. Я раздвинул густые кусты на границе леса и вышел под солнце. И увидел, что как раз напротив уютнейше расположился лесной ресторанчик, в Молдавии это благо было распространено повсеместно по знаку какого-то партийного босса, побывавшего за границей. Ресторанчик и построен был красиво, и к распахнутой резной двери с медной ручкой вело крыльцо с перилами. В проеме двери была висячая разноцветная ширма, а за ней, в полутьме, должно быть, ждет путника благословенная прохлада.
Я вошел; в самом деле прохлада, неяркий свет, все деревянное, яркие наклейки на бутылках коньяка, вермута, марочного сухого вина, чистота, негромкая музыка. Стоящая за стойкой миловидная молодая женщина с черными глазами приветливо улыбнулась мне. Пока я приближался к стойке, у меня сложились соответствующие моему настроению слова - в них было то, по чем тосковала душа во время похода по скучному высохшему лесу:
-Дайте мне, пожалуйста, - говорил я, делая передышку между словами и стягивая с плеча дорожную сумку, где были фотоаппарат и блокноты, - дайте мне, девушка, - попросил я, - двух спутников...
Моя загадка привела поначалу в движение ее ресницы: я увидел классическое клип-клип-клип, потом молодуха, по-женски талантливо разгадав и оценив мое иносказание и улыбаясь уже, как хорошему знакомому... налила из глиняного кувшина, поднятого из-под прилавка, два стакана, (два, а не "два в один", как было принято у продавщиц, чтобы не мыть лишний раз посуды) сухого красного вина и пододвинула мне.
-Вот вам два спутника, - повторила она за мной, - как просили. Вы без машины?
Горло мое к этому времени совсем пересохло и я залпом выпил один стакан, а с другим присел за стол. Вино в кувшине под прилавком здесь держали прохладное. Я чуть посидел, набираясь прохлады, оглядывая уютный зальчик и слушая негромкую музыку, потом расплатился, услышал традиционное молдавское "Друм бун!"* и вышел: время меня поджимало.
Я вернулся на лесную тропинку и пошел в прежнем направлении. Но что мне теперь была августовская сушь! Рядом со мной шли те, кого я хотел видеть, мы разговаривали, нам было интересно... а еще, признаюсь, была со мной прекрасная, по-женски талантливая улыбка, означавшая, что моя шутливая загадка и разгадана, и поддержана - и она то и дело скащивала с дороги сотню-другую метров.
*Доброго пути!
ХРАМ
Километров двадцать по шоссе от Серпухова в сторону Тарусы в переполненном, с дребезжащими стеклами автобусе проедешь, вывалишься из дверей, оправишь рубашку, глотнешь свежего - после духоты - воздуха и поглядишь вслед фырчащей, уменьшающейся машине.
Вздохнешь, закуришь и зашагаешь прочь от шоссе по пыльной дороге. Увидишь хлеб под несильным ветром по обе стороны дороги, а дальше - березовый край лиственного леса да тропинку рядом с дорогой. Она то притянута к лесу и петляет меж берез, то сливается с дорогой. Проложил ее, видно, народ несерьезный, те, что могут свернуть, чтобы сорвать ветку с куста ради запаха, или просто забрести вдруг в гущу, чтобы послушать тишину и всполошенный шорох птичьего крыла.
Мне идти надо было быстро: вечерело. Солнце уже опустилось на лес и приостановилось, прежде чем просочиться в него и сгинуть до утра.
У леса, где начинался вместо хлебов выпас, в лицо ударили ароматы нагретых за день низкорослых, притоптанных трав - целая луговая парфюмерия. Запах был насыщенным и сладким. И сразу же за выпасом, под деревьями, потянуло прохладой, сыростью. Дорога потемнела, тропинку скрыла трава, нависшая над ней.
Шлось легко и приятно: места эти напоминали давно оставленные мною, узнавание всего и вся - ароматов луга, лесной сени и, особенно, цветов, нависающих на тропинку, - было радостью особого рода.
Дорога была пуста: за пять километров, даже проходя мимо хуторка и сквозь деревню, я не встретил ни одного человека. Таким и запоминался мне этот погожий день - безлюдным, что нисколько не казалось странным, нескучным, ибо и без людей все время ощущалось присутствие чего-то дышащего, пахнущего - живого...
И вдруг я увидел храм... Это были сосны. Стволы их, бронзовые от вечернего солнца, вознеслись на тридцатиметровую высоту - подняли здание храма над окрестностями.
Бронзовые стволы были колоннами. Вытянутые в струны между землей и зеленым хвойным потолком, они хранили глубокую и строгую тишину.
По сводами храма летала невидимая птица, вскрикивала, и эхо, отталкиваясь от невидимых стен, металось между соснами. Я замер, очарованный и напуганный, как мальчишка, впервые попавший под высокие, выше мальчишечьего понимания, купола.
В слое рыжих игл глохли мои и без того осторожные шаги. Я ходил от ствола к стволу - от колонны к колонне, - гладил теплое иконное золото, лежащее на них, всей ладонью чувствуя вечернее тепло, глядел вверх, задирая голову, и чувствовал: вот я и вернулся...
ТОПОЛЬ
Недалеко от моего дома стоит высокий раскидистый тополь. Листвы на нем так много, что зеленый покров кажется телом тополя. Нет минуты, мига нет, чтобы десяток-другой листьев не трепетал, а при сильном ветре в глазах рябит от биения тысяч листьев.
Как-то утром я встал чуть рассвело. Еще не шумели машины, во двор еще никто, кроме меня, не выходил, и прохожих не было на улице.
Была та тихая и короткая пора раннего утра, когда ночные ветры и ветерки уже улеглись, а дневные еще не принялись за дело, и тополь - весь - был неподвижен.
Но мне не верилось в неподвижность листвы, я знал, что ее не может быть у тополя, который я привык видеть полным жизни и движения, не может быть даже когда он спит.
И я, остановившись, увидел то, что искал! В большом зеленом "теле" тополя, в выемке, в нише зеленой листвяной массы бился один-единственный листок, не знаю, каким ветерком движимый, не знаю, какой силой. И листок... показался мне в этот сокровенный утренний час, живым, бьющимся - сердцем тополя.
ДОЖДЬ
Я люблю дождь - может быть, это чувство перешло ко мне от моих предков, среди которых были, конечно, и земледельцы. Когда идет дождь, даже тот долгий осенний, которому, кажется, нет ни конца, ни края, появляется ощущение, что он делает за тебя ежедневную твою работу - ту, что обеспечит урожай на твоем поле, урожай хлеба.
Дождь работает, шумит за окном, как машина, и ты можешь отдохнуть.
Но если это летний дождь, если вдалеке, приближаясь, гремит гром - мир тогда невиданно расширяется...
А потом вдруг сужается до зрачка подзорной трубы, через которую видно, что на самом деле творится наверху.
...Гром ворчит, как пес. Как разморенный жарой и духотой пес, который видит, лежа в будке, как к его кости, обглоданной и чистой, бочком-бочком подбирается чужой щенок.
Ворчание его, ленивое и приглушенное - этакий предупреждающий рокот - полно, однако, мощи.
Щенок смелеет. Он, будто играя, то припадая на передние лапы, то прыгая, все-таки подбежал и схватил кость.
Пес рявкнул. В одно мгновение он выскочил из будки. Пушечно громок его рык. Щенок выронил кость и удрал, а громовый рык прокатился по всему небу, руша снеговые горы облаков, вызывая на них обвалы.
И вот, почудилось, проснулся и вышел во двор хозяин, разбуженнный псом. Сверкнул вверху кнут, щелкнул резко - и оглушительно загрохотал огромина-пес, мечась возле будки, скаля белые зубы, звеня цепью, бросаясь, непокоренный, вышедший из повиновения, на хозяина, который раз за разом взметывал сверкающий кнут и опоясывал им бушующего пса.
Сшибленная одним из могучих бросков пса, упала бочка с водой, твердь не выдержала, треснула - и на землю хлынул дождь...
...Дождь сыпал щедро - и асфальт уже темен, он блестит, как река, машины оставляют на нем белесые следы шин; дождя так много, что машины похожи на рыб, снующих внизу. На тротуаре вырастают один за другим разноцветные грибы зонтов...
А дождь все льет и льет, и деревья празднично и весело мокры, и каждый освеженный водой лист душист по-весеннему, и повсюду запах свежести и цветов и взбитой дождем пыли, которая пахнет, как известка в детстве, а небо уже сереет, в его крыше появляются ярко-голубые щели, облака бегут все быстрее, и вот уже ветер достиг земли и тряхнул дерево, осыпая вниз капли...
светлячки
Вот что я сделал однажды. Вышел вечером на улицу, прихватив пустую пластмассовую бутылку из-под воды, и пошагал вдоль зеленых палисадников и прифасадных лужаек. А там в это время июля зажигались и гасли светлячки.
Я наловил взмахами руки с дюжину небыстрых в полете этих удивительных насекомых и заточил в бутылке, придерживая горлышко пальцами так, чтобы в сосуд проходил воздух.
И вернулся дмой. В гостиной я задернул шторы, закрываясь от света уличного фонаря, и поставил бутылку на средину ковра. Светлячки один за другим стали выбираться из заточения и разлетаться по комнате.
Они летали, перекликаясь огоньками, как перекликаются прожекторами по вечерам и ночам морские корабли. Они давали о себе знать сигнальными огоньками, как самолеты. Они засвечивались друг для дружки, как...
Это был, конечно, поразительной красоты фейерверк. Радость по-японски - безмолвное (а в груди восторг!) любование природой, в которую, как известно, входят и Луна, и сакура, и старый пруд, и цветок лотоса, и икебана, и кукушка, и цикада.
И вот теперь светлячки.
Но вот о чем я стал в конце концов думать, глядя, как зажигаются и гаснут в темноте моей гостиной светлячки. Я стал думать, что все же ученые и врачи плохо еще знают... человеческие глаза. Литераторы знают об их природе больше. Они говорили и говорят: "Глаза ее (Аси, Анны, Греты) сияли". "Лучистый взгляд ее глаз...". "В (опять-таки "ее") глазах зажглись огоньки". "В глазах девушки посверкивали искры радости встречи". "Он увидел, как засветились вдруг ее глаза - словно в них зажглись какие-то фонарики". "В глазах ее прыгали смешливые искорки"... "Вспыхнувшие вдруг глаза Веры сказали ему, что...". "Она рассиялась улыбкой и глазами..."
Таких образов в мировой литературе тысячи. И все они - о том феномене женских глаз, который пропустили мимо своего внимания ученые и врачи. О природе их свечения.
Тут надо уточнить одну вещь. "Глаза блестят" - это одно. Это внешнее, это блеск роговицы, омытой либо слезами, либо другим составом. А вот "светятся" - это уже другое. Это внутреннее, еще неисследованное. Что глаза ее "засветились" изнутри, женщина не подозревает. Это замечает кто-то другой.
...А ведь вполне может быть, что написанное про Lampyris nocticula, светлячков: "митохондрии вырабатывают энергию, необходимую для окисления люциферина при участии люциферазы, и дают в результате биолюминесценцию" относится и к женщинам. Тем более, что светятся в темноте, давая о себе знать, только самки светлячков.
К женщинам - и литераторы этот феномен давно заметили. Но никто из них, насколько мне известно, еще не написал на эту тему сколько-нибудь исследовательского труда.. Да и как его одолеть, если изучение особого света глаз начинается словами: "Если женщина полю...". Ясно, что дальше идут совсем не ученые слова и строки.
Карусель
Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда - с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся.
Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки. Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним... Серые беревенчатые стены домов, наличники... Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну. На мрамоной доске, стоящей у березы, имя моего отца.
Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду "на ту сторону" - так всеми и особенно детворой назывались заливные луга за затоном. Перешел сузившийся затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена.
Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат нагретых солнцем высохших трав. Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки, и многое, многое друугое.
И был этот стог для меня сейчас не просто стог сена, это была машина времени. Самая чудесная из всех машин...
Луга здесь неровные, часто попадаются низинки, по весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мальков; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.
Луга перемежаются небольшими дубравами, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен (желудевую муку добавляли к хлебу), и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные - вот был подарок к бедному столу военных лет!
А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра.
Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов - ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали страшные истории - а темнота за спинами сгущалась все больше, обращясь в прыыгающие за спиной страшные тени...
Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук - и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам.
Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего - и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать...
И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки. Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубравке, на какой-то полнянке, либо стояла карусель (откуда она здесь?), либо дети катались на велосипедах, изо всех сил звоня друг дружке, чтобы не столкнуться.
Я остановился, прислушался. Так оно и есть - карусель или велосипеды. Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса.
Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним.
Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети. Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу - а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти.
Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек не кошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.
Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли, то ли...
Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила мои шаги. Я понял, что никогда, никогда не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее. Она всегда будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и... множащихся лет, лет, лет.
КТО-ТО УШЕЛ ИЗ ЛЕСА
Листья в лесу разбросаны как попало: на пнях и кустах они словно оставленная то ли в спешке, то ли за ненадобностью одежда. И возникает ощущение, что кто-то ушел из леса, - так хозяин покидает дом.
И музыки не стало в лесу: певчие птицы улетели вслед за хозяином.
Тихо в лесу, если остановишься и присядешь на пенек, перестанешь шуршать листвой. Только, может быть, вскричит сорока, предупреждая о пришельце... а кого предупреждать?
Простучит по веткам, падая, лист. Он спланирует или закружит спиралью, прежде чем улечься наземь, - и повсюду в лесу падание желтых и красных листьев, медленный осенний танец, медленный разноцветный дождь...
Лес становится прозрачным. Только что он был ярок и богат огнями, как сказочный замок: празднично горели клены, лимонно желтела липа, рыжели дубы, - скоро в лесу будут светиться только угольки ягод шиповника и боярышника и погорело чернеть стволы.
Тихо в лесу и прощально. Дом его пустеет все больше, его уже тронуло разрушение. Вот-вот налетят ветры, разбойная ватага ветров, - они сорвут с деревьев последние наряды, засвистят в голых ветках, взвихрят палую листву перед тем, как все будет накрыто одинаково белым покровом..
ЗВЕНИТ ЛИ ПАУТИНА?
Осенний лес затянут паутиной. Тугие блестящие шелковинки не пускают вглубь леса. Пауки натягивали их с надеждой, что никто уже не придет сюда, и паутина провисит до заморозков.
В центре белесого круга десяткой в мишени сидит паук. Чуткими лапками он ловит вздрагивание нитей. А может, он слышит их звон? Может быть, он перебирает струны и внимает тончайшему звону паутины?
Пулей пролетает желудь. Он пробивает круг паутины, сотрясает куст, меж веток которого она натянута, и... вот он - литой, пузатый, бронзовый, лежит на красных листьях.
Испуганный, оглушенный паук вылезает из скрученного в трубку листа, куда он спрятался от желудя, и, посокрушавшись над пробоиной в сети, занимает свое место в центре круга и замирает. Мохнатые его лапки снова перебирают струны арфы-паутины...
А вдруг и в самом деле звенит паутина?
ТЕРЕМОК
С разным настроением входишь в лес. То одно привезешь с собой, то другое.
Идешь по лесу, когда у тебя неважнецкое, и ничего вокруг не видишь. Не понимаешь и не чувствуешь. И сучки тогда под ногу попадаются, а от иного чуть носом в землю не летишь. Паутина к лицу липнет, ветки по глазам бьют. Мухота всякая возле головы кружит...
Подумаешь, что это лес тебя, такого, не принимает.
Может, и так.
Но в лес-то ты ради чего пришел? То-то. И тогда. вздохнув (выдохнув хорошенько), шаг замедляешь, ступаешь осторожно, смотришь по сторонам. И начинаешь видеть. Будто прозреваешь...
Как-то раз, леса не видя, споткнувшись раз и два (наверно, казалось, что все еще иду по асфальту), я со зла пнул небольшой пенечек, который глазу показался трухлявым, мягким. И действительно, пенечек под ударом ноги легко повалился и треснул, и развалился, и я прошел бы мимо, да все-таки оглянулся.
Древесина внутри пенька была уже мягкая, как губка, и всю ее населяли муравьи, которые понаделали в ней ходов и ниш, а в нишах лежали муравьиные яйца. И сейчас в повалившмся их многоэтажном и многоквартирном доме царила беда.
Да, пенек оказался домом со стенами и крышей, густо населенным. Полным муравьиного народу, а я, я стал для них стихийным, должно быть, бедствием.
Дальше-то я по лесу шел уже иначе - не торопясь, под ногами все замечая и под ветки подныривая, и уж, конечно, ничего не пиная, и на лес смотря другими глазами.
Потому что каждый пенек здесь -Теремок, а ты можешь оказаться для него тем Медведем, который ненароком сел на Теремок и раздавил его.
Медведем можешь оказаться или того хуже - тем Великаном, который. поддавшись минутной злости, взял да и развалил чей-то Дом.
ГРИБЫ
...Засветилось вдруг большое пятно посреди густого хвойного леса я потянулся к нему, как тянутся к открытой двери в незнакомом доме. И, сделав несколько шагов, замер - от вида поляны, сплошь покрытой белесым курчавым мхом, освещенной полуденным солнцем, но еще больше замер от запаха, которым она отдавала, был им даже ошеломлен.
Тот запах - я теперь постараюсь его восстановить - состоял из аромата сосновой и еловой хвои, их стволов с натеками золотистой смолы, шишек, упавших на пружинистый мох, сам же мох, серо-зеленый, курчавый, высотой сантиметров семи, ковром покрывающий поляну, примешивал и своего духа, достаточно, видимо, крепкого, а три-четыре белых гриба с коричневыми шляпками, что стояли над мхом, рослые, спелые, тоже, понятно, благоухали, - помните, неповторимый запах только что срезанного белого гриба? К тому же ветерок, верно, не касался поляны несколько дней, и она настояла тот свой букет, каким отличаются в старых домах ухоженные комнаты, знающие вкусы хозяина, хранящие лучшие запахи - старого дерева, хорошего табака, чуть уловимых духов женщины, изредка навещающей кабинет...
МОЛИТВА
Царь Холод въехал в наш город на Ветре-коне.
Северный ветер дул всю ночь, к утру улицы, дома, деревья являли собой картину ночного, с одной стороны снежного нашествия. И картина эта была поразительная. Приметны были сугробы, нанесенные там и сям. Ветер затейливо вытянул их навершия в сторону юга, мороз укрепил - и теперь можно было любоваться изящными невиданными сооружениями, что могли бы подсказать авиаконструкторам масимально обтекаемые формы фюзеляжа.
А иные сугробы были похожи, может быть, на корабли инопланетян - сплошь белые, они захватили этой ночью наш город.
На столбах появились высокие боярские шапки-набекрень, и столбы еще выше задрали головы.
Вывески были так облеплены снегом, что казалось, когда он растает, там будут уже другие надписи.
Снег на молоденьких соснах в лесопарке напоминал спешно взбирающихся по веткам белых медвежат.
Нашествие, нашествие...
На самом верху нашего лесопарка был небольшой сосновый питомник. Сосенки выросли уже с человека - я направился, скрипя снегом, туда, подозревая, что они наградят меня еще одним удивлением.
Подошел к питомнику - и обомлел. Спиной ко мне стояли одинаково согбенные женщины в белом, с головой одеянии. Так послушно наклоняют головы и спины только на молитве. На скрип моих шагов молящиеся не обернулись, только одна, стоящая впереди, откинула покрывало - из-под белизны снежной ткани выглянула пушистая сосновая ветка...
СЛУШАЙ!
Уже две недели стоял туман, такой густой, что из окна казался снегом, занесшим по крыши пятиэтажные дома. На улице все было мокро, ни одного сухого места не оставил на земле туман. Каждая ветка куста или дерева украсилась полными чистыми каплями, которые то ползли, чтобы, слившись в одну, упасть, то чуть покачивались и вздрагивали подобно сережкам.
Небо вместе с солнцем, луной и звездами исчезло, его плотно завесил туман, доступ к небу был по чьей-то воле прекращен.
Дни шли настолько одинаковые, что казалось, время остановилось. Время завязло в тумане - и все тот же день вставал каждое утро все после той же ночи...
Из-за тумана, сырости и слякоти у меня пропало одно воскресение, и я со страхом ожидал следующего, потому что день обещал быть таким же пустым и бездельным: ни работы в эту погоду, ни прогулки: в голове тот же таман, что и на дворе.
И когда утром в субботу я выглянул в окно и снова увидел белизну, сердце мое тоскливо сжалось. Но я ошибся! Мимо окна, покачиваясь, проплыла снежинка, другая села на подоконник, тротуар был уже бел, на ветки деревьев ложились пушинки снега.
И день из-за падающего снега показался мне милым, уютным, наполненным наконец-то делом и смыслом...
А назавтра, когда дул уже ровный холодный ветер с севера, светило солнце и градусник показывал восемь ниже нуля, я поехал, стосковавшись по настоящему белому, за город, в поле.
И только ступил на широкую белую равнину, сойдя с дороги, как ошалел от простора, праздничного сияния чистого снега, от высоты синего неба, от огромности мира, открывшегося после тумана.
На снегу не было ни одного - ничьего - следа. Снег напоминал парусину: ровный ветер всю ночь гнал крупинки снега в одну сторону, и те исчертили полотно частыми строчками.
Под моими ногами сухо и звонко похрустывала корочка наста, а когда я остановился, слышалось только легкое шуршание, почти шелест катимых по туго натянутой парусине крупинок - да иногда еле уловимое гудение высоко вверху самого ветра, про которое я, усмехнувшись, подумал: труба архангела.
И так нетронута была поверхность снега, так бела, что показалась она мне чистой страницей, и захотелось (в руках была палка) наконец-то написать что-то - тому, кто, может быть, выйдет в поле за тем же, что и я.
Я поискал слово, достойное снега и простора, высоты неба и синевы его и чуть слышного шуршания крупинок по насту... поднял было палку, чтобы написать, и опустил: не то... Не то... И в конце концов решился и написал на снегу одно только слово:
СЛУШАЙ!
Я обошел "страницу" по низинке и направился, похрустывая настом, к видневшемуся на краю поля длинному соломенному дому под белой крышей, пошел к нему, чтобы вырыть там нишу и посидеть напротив подслеповатого зимнего низкого солнца, слушая снежную тишину и гудение ветра высоко вверху.
ХЕРСОНЕС
...Волна выходит из моря крутошеей лошадью с белой гривой. Она взбирается на гальку, словно волоча за собой тяжелую ношу. Вырастая все больше, зеленея, стекленея, храпя, не дойдя до суши двух шагов, вдруг спотыкается и грохается на камни и разбивается на тысячи зеленых осколков и брызг. И вот другая взбирается на гальку...
Берег белый, сверкающий солнцем, пустой. Может, кто-то и есть здесь - он сидит, укрывшись от ветра за древней стеной, смотрит, почти не мигая, на волны и решает какой-то там свой вопрос, - может, кто-то и есть здесь. Бог с ним. С ним Бог. Но лучше думать, что нет никого, кроме нас двоих и вот этого солнца, и вот этого моря, и этих древних камней, пахнущих известкой из детства, и порывистого грохочущего ветра, и этой сухой травы, что качается возле лица...