Небо дышит теленком алым,
Под кустами заря кричит.
И опять я куда-то падал,
Опрокинувшись с каланчи.
И опять я куда-то падал,
И опять я во сне стонал:
Над волною земного сада
Неземная плыла волна.
Оттого и крадутся тени,
Пригибая к земле траву,
Что во сне я познал паденье,
А на деле вверху живу.
Потому и бывает жутко,
Когда воздух, сопя, молчит,
И лишь в небе ныряет утка,
Прогибая покой ночи.
Это ведь беспредельно страшно,
Когда падаешь сверху вниз,
И бессмысленно руки машут,
Не желая оставить жизнь.
* * *
Еще коричневая грязь
Свариться в зное не успела,
Неясно чувствуется связь
Между травой и снегом белым.
Где взять усилие ума,
Чтобы коснуться связи этой:
Ну как же так, вчера — зима,
А нынче — яростное лето?!
Таким ударило теплом,
С таким апломбом и размахом,
Что наш пятиэтажный дом
На окна выбросил рубахи —
Как будто белые флажки,
Весне сдается он как будто...
Но мама жарит пирожки
По-зимнему — из сухофруктов.
* * *
Зимой галки к теплу кричат
(народная примета)
Галки тепла накричали,
Значит, весна уже скоро —
Горы прольются ручьями
В наши лесные озера,
Ветви прольются слезами
В наших березовых рощах.
Галки весну обязали,
Значит, весна — это точно!
Раньше положенных сроков
Елки проснутся
И палки.
Галка, она не сорока,
Верьте вещующей галке...
«Кр-р-рах гр-р-ромовому мор-р-розу!» —
Галка опять прокричала.
— Галка, ты это серьезно?
Птица пожала плечами.
* * *
Шоссе... Какое длинное шоссе...
Машины — колесо на колесе.
Догоним убегающую даль?..
Нажми, шофер, упругую педаль.
Сверни... И пробуксовывай в грязи,
У мостика чуть-чуть притормози.
Остановись, дружок, и оглянись:
Какой бардак вокруг...
Но это — жизнь!
* * *
Она взяла две карты мира
И завернула в них стихи,
И улыбнулась очень мило,
Сдержав глупейшее «хи-хи».
Шуршала смятая бумага,
Ломался мир,
И оттого —
Пылала свежая рубаха
Напротив сердца моего...
Она разгладила страницы,
Потом пришлепнула печать.
Мне от судьбы теперь не скрыться,
Мне —
За два мира отвечать...
На самом краешке земного,
У самой бездны на краю
Ищу единственное слово,
Взамен — два мира отдаю.
Я сердце развернул мишенью,
Я душу начисто спалил,
Приемля все вокруг лишенья,
Два мира на плечи взвалил.
А почтальонша,
Очень ловко
Поставив рукопись ребром,
Перехлестнула все бечевкой
Крест накрест —
Напрочь,
Как пером.
Пурга
Как за дальнею околицей
Ветра буйный перебор.
Небо зимнее расколется,
Упадет в сосновый бор.
Встрепенутся сосны звонкие,
Скинут белые шелка.
Сумасшедшею девчонкою
Позовет меня пурга.
Убреду в снега барханные,
Под разлапистой сосной
Будут ветры ураганные
Насмехаться надо мной.
Обманула, одурачила
Шаловливая краса,
Заманила, как незрячего,
И оставила в лесах.
Как над сонною равниною
Стынут белые снега...
Где теперь искать любимую,
Не сказала мне пурга.
Ветры
О ветры! Ветры синие!
Вы снова надо мной,
Плывете над осинами,
Играете волной.
Вы облака качаете,
Звените в вышине.
С Магнит-горы отчаянно
Бросаетесь ко мне.
На этот мир не буду я
Смотреть из уголка...
Вы снова с русской удалью
Врываетесь в века.
* * *
Язи заснули в камышах,
Хвостами лилии качая.
И нам остался только шаг,
До бездны, выбитой ключами.
Вода, прозрачная до дна,
Лежит таинственней, чем космос,
Ползет пугливая луна,
Отбросив водорослей космы.
Такая сонная вода...
Но в глубине неутомимо
Таранят рыбные стада
Ночные хищники — налимы.
* * *
Человек — это мама плюс Родина...
Возлюби свою Родину-мать,
Чтоб детишкам —
Птенцам желторотеньким —
Не пришлось на земле воевать.
Ведь Земля,
Колыбель человечества,
С каждым годом слезами полней,
И последнею каплей беспечности —
Сверхгуманная бомба на ней.
Человек на земле,
Как на противне...
Но пора бы от злобы устать.
Слово «Мир» — это
Мама и Родина,
Коль по буквам его прочитать.
Звонкий день
В такой весенний, звонкий день
Никто не прячется под крышей.
Светлее стала даже тень
И веселее все афиши.
.........
И только где-то в глубине
Мысль неуемная таится.
Что может быть, вот так же мне
Придется с осенью проститься.
Уйти от всяких непогод,
Минуя зиму, сразу в лето.
И встретить свой счастливый год
Под полыхание рассвета.
Подражание С. Есенину
Первый раз такой гулкий
И кипящий рассвет,
Чьи-то сильные руки
Рвут березовый цвет.
А вчера на закате,
Ковыли наклоня,
Юность в розовом платье
Встречала меня.
И заря, что горела
Разноцветной росой,
По траве пожелтелой
Пробежала босой.
Ивы плачут печально
У тяжелой воды,
Ветер трубы качает,
Белый плещется дым.
И у рыжих опалин
Над Магнитной горой,
Там, где сталь закипает,
Вьется огненный рой.
Оттого так легко мне,
Потому в небесах
Мчатся красные кони
В позолоченный сад.
Грустное
Над листьями — октябрьская прохлада...
Куда зовет тоскующая медь?
Мне большего желания не надо,
Как только в даль пророчески смотреть.
Все угасает, падает и бьется,
Тревожит глаз ощипанность куста,
И даже зелень древнего колодца
По-своему уныла и пуста,
И сам я пуст.
Как будто надо мною
Нет ни лучей, ни света, ни зари.
Мне кажется: не клен горит листвою,
А на ветвях гнездятся снегири.
Взираю на закат оторопело,
Пытаясь прояснить простой вопрос:
Коль так недавно в сердце лето пело,
Когда же душу выстудил мороз?!
* * *
Кроме самого главного
есть маленькое, но не мелкое,
как в океане плаванья —
горячего супа тарелка.
Кроме стран и народов
в вихре газетной бреди,
есть еще дом напротив,
есть семья и соседи.
Кроме ладненько скроенных,
увенчанных и развенчанных,
есть миллионы скромных,
лаврами не отмеченных.
После парадных маршей
слушаем Окуджаву...
Слава Великим нашим!
Маленьким — тоже слава!
* * *
И после жуткого мороза,
Пробив слежавшиеся дни,
Весна пришла русоволоса,
Зеленоглаза, как родник.
И на разбитую дорогу,
Сгибая травы до корней,
Воды обрушилось так много,
Что бревна плавают по ней,
Тараня, будто крокодилы,
Бурьяна плотные ряды...
О, сколько мощи, сколько силы
В бунтарском бешенстве воды!
Подобно Баху и Шопену,
Поток взрывается, картав.
И брызжет розовая пена
С его ликующего рта.
* * *
От правого до левого
Полчаса езды.
Улица Галеева —
Тридцать три избы,
Маленьких, удаленьких,
Сказочным сродни.
Крашеные ставенки,
Низкие плетни.
Улица затеряна,
Улица была,
Улица из дерева
В город не вошла.
На запрос протянутый
Вывело перо:
«Нету упомянутой
В справочном бюро».
Детство не вмещается
В Атоморазмах...
А улица качается
Трепетом рубах.
Даже без названия,
Черт его бери...
Ведрами вызванивай,
Пьяными ори,
Бабками елейными
В церковь потянись,
Улица Галеева —
Прожитая жизнь.
* * *
В дымном рассвете белую накипь
Бьет травянистого берега свод,
Небо спускается розовым лаком,
Тихо ложится на зеркало вод.
Ивы склонили над речкою плечи,
Тихо струится на воду печаль.
Нежные ветви о чем-то лепечут,
Дивно качается синяя даль.
Омуты кажутся мелкими лужами,
Трав полыхает зеленый огонь...
Что-то мне вспомнилось:
В поле завьюженном
Плачет от холода тополь нагой.
* * *
Горят на кладбище костры,
Багровой пастью впившись в камень,
Венки облизывает пламя,
Роняя искры на кресты.
Все те же серые фигуры —
Они пришли сюда опять,
И землю рвут за пядью пядь,
Переговариваясь хмуро.
Земля застывшая упруга
И монолитна, без морщин.
О, эти пятеро мужчин!
Они не спят в любую вьюгу,
Могилы новые готовя...
А кто-то радостен сейчас
И полон сил. Но смертный час
Уже прокрался в изголовье.
И как узнать, когда ударит
Судьба тяжелою рукой.
Весь мир накроется доской...
И над могилой — запах гари.
Жизнь низведя до пустоты,
Очнись, безумец! Мир не вечен.
Доколе будешь ты беспечен?
Смотри — на кладбище костры.
На смерть друга
Он умер — звезды покатились,
Как слез моих тяжелый град,
Они пока еще светились,
Уже светились невпопад.
И пролетев над мудрецами
Великой матушки земли,
Они пока еще мерцали,
Как задымленные угли.
Они то тлели, то алели,
И споря с небом и со мной,
Трещали электротраллеи,
Вонзая звезды в шар земной.
Наш мир, задумчивый и грозный,
Баюкал эту коловерть,
А звезды падали, как слезы,
Неотвратимые, как смерть.
* * *
Выпал снег, и сразу потеплело,
ветер заметался и утих.
До сих пор я вывода не сделал,
не решил, кто прав из нас двоих.
До сих пор я не нашел ответа:
как случилось? Что произошло?
Помню только — это было летом,
и роса звенела, как стекло.
Путались клубки противоречий,
Что-то было ясно, что-то нет.
Было: ждал, когда наступит вечер —
приходил безрадостный рассвет.
Не спасли ни карты, ни приметы.
До сих пор я вывода не сделал.
Да и мне теперь не нужно это —
выпал снег и сразу потеплело...
* * *
Отчего-то вербы наклонились,
Отчего-то травы шелестят,
Почему-то ласковою синью
Мне глаза о счастье говорят.
Тихо веет ветер, разгоняя
Черных туч небесный караван,
А любовь, как дерево, роняет
Желтых листьев легкий сарафан.
То, что было — это пролетело
И к жемчужным звездам унеслось.
Оттого, должно быть, поседело
Золото пылающих берез,
Оттого, должно быть, плачут ивы,
Потому, быть может, по земле
Гонит ветер хлеба переливы,
Тонет сердце в сумеречной мгле,
Что в лучах уральского рассвета,
Вспыхнувшего огненным свинцом,
Мнится мне сквозь розовые ветви
Нежного создания лицо...
* * *
Небо пенится восходом,
Облака плывут, легки.
Звонким песенным народом
Полон лагерь у реки.
Смех и пенье у палаток,
По-над речкой тоже смех...
И везде поют что надо,
Здесь не любят неумех.
Здесь характеры, как порох,
Пот с лица, как деньги с рук,
Здесь не любят разговоров
Просто так, про что-то вдруг.
По работе отличая
Своего от чужака,
Песней праздники встречают,
Дерзко пляшут гопака.
Вместе с ливнем, вместе с ветром,
С модным шейком вперехлест...
И гудят, как струны, кедры,
И костры растут до звезд.
И Азия, и Европа...
Континенты сближались, надеясь,
Что спина прикоснется к спине...
Я по крови своей — европеец,
Но и Азия тоже во мне.
Словно две неразрывных страницы,
Континенты в тебе и во мне...
Мы живем на великой границе,
Мы идем по великой стране,
Продолжая отцовские тропы
В самой гуще пылающих гор,
Где по правую руку — Европа,
А левей — азиатский простор.
В наших лицах, от самого детства,
Совместила природа сама
Азиатскую вспыльчивость сердца
С европейским расчетом ума.
* * *
На лыжах шли,
Ломая наст,
В морозный воздух.
Метель, обманывая нас,
Подкралась поздно.
И стали лыжные следы
Непараллельны,
И каждый в сторону беды
Пошел отдельно.
Мы шли,
Ломая наугад
Сугробов глыбы,
Потом тяжелый снегопад
Следы засыпал.
Твое далекое:
— А-у-у...
Звучит все тише.
Я до сих пор тебя зову,
Себя не слыша.
Я обошел весь белый свет,
Тебя не встретил.
А там,
Где был наш общий след —
Снега да ветер.
* * *
К вражде и розни нет возврата.
Но уличая мир в родстве,
Не рано ль мы признали брата
В чужом и чуждом
Существе.
Ведь жизнь прожить —
Не выпить чаю...
И с осторожностью слепца,
Я верю в добрые начала,
Боясь недоброго конца.
Случись,
Опять нахлынут рати,
А люди будут падать ниц:
На вас, на нас,
Коль все мы — братья,
Падет клеймо братоубийц.
* * *
Словно почки проснувшейся ветки,
Словно брызги упавшей струи, —
В теле гулко полопались клетки,
Раздвигая границы мои.
Очарованный сказочным мигом.
Отрешенный от всех и всего,
Я взлетел над мерцающим миром,
И парил,
Созерцая его.
Было все изумительно просто:
Подо мной проплывали стога,
Города, деревеньки, погосты,
Перелески, озера, луга...
Но в дыму термоядерных оргий —
(Я не мыслю страшнее беды) —
На земле остывали дороги,
А на них —
Выгорали следы.
* * *
Апельсины лежат на прилавках —
Золотые,
Как солнца шары,
Мы с разбега врезаемся в давку,
Починяясь законам игры.
Лезем,
Стиснув в карманах червонцы,
Размечтавшись о южном столе,
Словно бьемся за место под солнцем
На продутой ветрами земле.
Наконец
Удается пробраться,
Позвоночник прогнулся дугой.
И детина с мурлом тунеядца
Усмехнулся:
— Купи, дарагой!
Семь рублей — килограмм, —
Он смеется, —
Ты богатый,
Ведь ты — сталевар!
И плачу я за южное солнце,
Как за самый расхожий товар...
И плачу я все злее и злее,
И сознание зреет в душе,
Что не будет под солнцем теплее,
Коли солнце — товар торгашей.
* * *
До чего он дошлый,
Этот инвалид:
Оторвать подошву
С ходу норовит, —
Говорит, что белый
Ненадежен клей.
А что ему за дело
До моих туфлей?
За изъяны прошвы
Я и заплатил.
А он сменил подошву —
Как озолотил.
Оттого и дошлый
Старый инвалид,
Что войною прошлой
Цензор в нем убит.
* * *
Я не мыслю о смерти беспечно,
Но умру без мучительных слез.
Растворившись,
Я сделаюсь вечным,
Пропитаю планету насквозь.
Стану я океаном
И сушей,
Подарю вам тепло
И еду...
Не строкой,
Западающей в душу —
Вечным атомом в тело войду.
Свою душу вдохну в каждый атом,
И войду в миллиарды сердец.
И от жуткого чувства расплаты
Уберечься не сможет подлец.
Оставаясь живым до предела,
Я растаю в дали голубой.
Но мое бесконечное тело
Всю планету засеет собой.
Я Христа уравняю с Иудой —
И тому,
И другому сродни,
Я в твоем подсознании буду,
Как в моем пребывают они.
Звоны
Это надо же выдумать!
Чтоб скорей познакомиться
с красной девкой на выданье,
влез парнишка на звонницу:
ни намека, ни жестика,
что звонит несерьезно...
Громыхнула торжественно
колокольная бронза:
— А-у-нас-день-ги-у-кра-ли,
— а-мы-зна-ем-да-не-ска-жем,
— бам-м!..
Но едва пригорюнились
у окошек старушки,
с колоколенки юность
сыпанула частушки:
— Не ругайте вы меня,
бабушки горбатые,
я не так себе звоню —
я милашку сватаю.
Эх!
Тоска полевая
с голубыми ромашками!
Понеслась плясовая —
все село вверх тормашками.
Бабки истово крестятся,
Богу падают в ноженьки.
Но несут околесицу
молодые безбожники.
Над садами, над вишнями,
зацепившись за кроны,
словно вызов Всевышнему —
колокольные звоны.
* * *
Жестокая,
Жаркая осень настала...
Ах, дождичек-дождичек,
Брызнь.
А может быть, память от жизни устала —
Такая уж выпала жизнь.
А может быть,
Было и жарче, и суше...
Да только вот все позабыл.
Уходит вода — обнажается суша —
Земелька для новых могил?
И червь дождевой зарывается в землю,
Уходит на метр, на два.
И сыплет бесплодное
Жухлое семя
Живущая прошлым трава.
За что нам такие напасти Господни —
Жара,
Несусветная сушь...
А может быть, мы пожинаем сегодня
Плоды наших вымерших душ?
Душа умерла,
Умерла у народа.
Когда ж мы разуем глаза:
Над нами — грозящая смертью Природа,
И Бог,
Голосующий «за».
* * *
Не всяко лыко —
В строку,
Не всякий верен путь...
И мне пришлось с Востока
На Запад повернуть.
Негаданно,
Внезапно
Распахнут горизонт.
Мне нужен этот Запад,
Как рыбке нужен зонт.
А может,
Все же нужен?
А вдруг, увижу Свет?
Мы все по жизни кружим,
А правды нет и нет...
И я сверну на Север,
Потом пойду на Юг.
Но там —
Сживут соседи,
А там —
Изменит друг...
...И, грохнув по столетне
Разбитым кулаком,
Умру сорокалетним
Усталым стариком.
Бессонница
Смотрит лунное око,
Видно, тоже не спит...
Ах, как много упреков,
Ах, как много обид.
Ночь такая густая,
Что не хочется спать.
Ветер память листает,
Как будто тетрадь.
И на каждой странице, —
Хоть возьми и порви! —
Все обид вереницы
И ни слова любви.
Пенье сумрачной птицы,
Как пронзительный свет.
Все плохое хранится,
Все хорошее — нет.
И любви мне, как будто,
Не видать, как ушей.
Уж скорее бы утро, —
Все светлей на душе...
Разум
Он мыслит, и лицо его сурово.
Спокойный, отрешенный и ничей,
Мучительно отыскивает слово
Средь символов, понятий и вещей.
Под гипсовою маской созерцанья,
Чуть выше, чем надломленная бровь,
В глубинах воспаленного сознанья
Дымится обезумевшая кровь...
* * *
В 1771 году был вырван язык
набатного колокола Кремля,
созвавшего народ на бунт.
Стон...
Стон...
Стон...
К плахе тянули волоком.
Дергаясь круглым ртом,
Ныл языковый колокол.
К бунту людей призывал?..
Нынче должок ворачивай.
Взяли язык в металл,
Начали выворачивать.
Словно в живой кадык,
Лапой палач уперся,
Рвали крамольный язык,
Хрип о булыжник терся...
Подняли над головой
Для устрашенья черни.
А за Москвой-рекой
Колокол звал к вечерне.
Листопад
В Магнитку нашу листопад
Уже пришел, как время, точен.
И тихо кружится закат
Над нашим городом рабочим.
И дворник, прежде чем мести
Узоры листьев в хлам бумажный,
Так долго ими шелестит,
Как будто метит на продажу.
Не продается красота,
Шуршит листва на перекрестках,
И в воду прыгают с моста
Неповзрослевшие подростки.
Вода, как иней, холодна,
Но осень хлещет листопадом.
Вот и зима уже видна...
И лето угасает рядом.
На главной дороге
Каждый метр дороги означен,
Каждый след — на своей полосе...
Даже «Волга», как старая кляча,
Задыхаясь, ползет по шоссе.
Впереди, на задах осторожных
Намалевано:
«Не обгоняй!»
Впрочем, можно пылить бездорожьем,
Но тогда на судьбу не пеняй.
А пеняешь — кати среди прочих.
Вот и едем, смирив лошадей,
И мелькание серых обочин —
Как мелькание серых людей.
Еле-еле слышны обороты,
С тормозов не снимаем ноги...
Отчего же на всех поворотах
Поднялись пирамидки могил?
Космическая зима
Тронул холод спину,
Чувствую: не Крым!
Шторы отодвинул,
Форточку закрыл.
На шершавом инее
В темных строчках рам
Кругляки да линии
Расчертил буран.
Словно бы за шторами
На моем окне
Кто-то текст шифрованный
Пишет лично мне.
Сунулся на улицу,
За снежное стекло.
Глянул — и зажмурился:
Белым обожгло.
Улица блестящая
В росчерках теней,
И поземка ящеркой
Мечется по ней.
Инеем расшитые,
Ежатся дома, —
Нынче неожиданная
Выдалась зима:
Кругляки, квадратики,
Чудо-письмена...
Из другой галактики,
Видимо, она.
Открытие
Запоздало взревел тепловоз
И взлетел на бугор крутолобый.
Целый лес голенастых берез
Мне навстречу встает из сугробов...
Заповедный дремучий Урал,
Над хребтами — луна в рукавицах,
Фонари, отражаясь от скал,
По сугробам бегут, как лисицы.
На окошке мороз-фантазер
Запрягает упряжки оленьи...
Мимо круглых застывших озер,
Неказистых башкирских селений
Все лететь, и лететь, и лететь —
Мимо гор и стремительных речек...
Мы спешили Урал осмотреть.
Я не знал, что Урал бесконечен.
* * *
Я, пацан бывалый,
Озорной, как бес,
Выгружать чувалы
В грузовик полез.
Мелковата сошка —
Нет еще семи...
Но была картошка
Счастьем для семьи.
— Очумел ты, малый!
Сопли подотри.
— Я умею, мама!
Я могу, смотри...
Хрустнуло запястье,
Болью кисть прожгло.
Тяжело ты, счастье,
Ох, как тяжело.
Не снискав оваций,
Я на землю слез...
— Если надрываться,
Так уж был бы вес!
Отодвинься трошки, —
И угрюмый дед
Мой мешок с картошкой
Опустил мне вслед.
Пережили много:
Зажила рука,
И легла дорога,
А за ней —
Века.
На дороге — ямы,
Много всяких ям.
Но всю жизнь упрямо
Я твержу друзьям:
— Не мельчите, братцы!
Подрастем чуток.
Если надрываться —
Так уж был бы толк.
Или враг — открытый,
Или друг живой.
Нам идти, как в битву,
В самый смертный бой,
В пламя революций,
В топку — головой...
Если уж запнуться,
Так о шар земной.
Слово
Затянут мозг завесою багровой,
И мысль порой теряется в дыму,
Но с губ уже вот-вот сорвется слово,
Подвластное единственно ему.
Оно сверкнет торжественно и ново,
Светясь испепеляющим огнем,
И муки, что предшествовали слову,
Мы разумом высоким назовем.
* * *
По веткам резко щелкала капель,
И выгибая радугою спину,
Бухарский кот обнюхивал апрель,
Из форточки явясь наполовину.
Голубизна раскалывала сад,
И, очумев зелеными глазами,
Кот целый мир баюкал на усах,
И шевелил поэтому усами.
А мир мурлыкал, вздрагивал и звал,
Ласкался мир, как маленькая кошка,
И так шерстили мыши сеновал,
Что кот вздохнул и... выпал из окошка.
* * *
В переполненном душном трамвае
Мы вросли в ускользающий пол,
Словно намертво вбитые сваи,
Каждый —
Весел, распахнут и зол.
Напрягались усталые лица,
И негласный блюдя этикет,
Каждый мыслил
Чуть-чуть потесниться,
Чтоб вздохнул посвободней
Сосед.
Но ломая устойчивость мига,
Дядька,
С виду — надутый бобер,
Из-за пазухи вытащил книгу
И в меня
Ее жестко упер.
Я в момент превратился из сваи
В червяка,
Что пронизан крючком.
И за то, что читает в трамвае,
Я соседа назвал
Дурачком...
Мы порой в толкотне оголтелой,
Постигая по книгам добро,
Так спешим,
Что хорошее дело
Окружающим тычет в ребро.
Прощание с городом
Вновь девчата одеты
По-весеннему броско,
Как наседки,
Присели под окнами бабки,
Вновь деревья окрашены белой известкой
И висят на балконах цветастые тряпки.
Время медленно тянется
Длинною ниткой,
На веселом асфальте —
Следы моих ног...
Я, наверное, скоро уеду,
Магнитка.
И с тобой не проститься сегодня не мог.
Этой ранней весной
По звенящим кварталам,
Мимо светлых домов я иду сам не свой,
До свидания, город!
Мне всегда не хватало
До надежного счастья
Минуты одной.
И когда мы с тобой попрощаемся взглядом,
Станет ясно,
Как много тебе не сказал.
Но мелькнет за окном неказистым фасадом
Небольшой,
Неуютный,
Родимый вокзал.
* * *
Ошалевший от множества встреч,
Растревоживший старые раны,
Он бросал свою гневную речь
С голубого, как небо, экрана.
Он о детях своих говорил,
Не имеющих этого неба,
Ни лугов, ни цветов, ни зари,
Ни свободы, ни счастья, ни хлеба.
Я не понял почти ничего
В чужеземных словах иноверца,
Но далекая правда его
Подступала под самое сердце.
...Отключил телевизор сосед,
Чтоб не грелся его телевизор,
И сошла эта правда на нет
Из-за лености, зла и каприза.
Слишком много на свете сирот,
О которых не принято слушать.
Пусть лишат меня в жизни всего,
Не мешают лишь выплеснуть душу.
Только слово — мой меч и броня.
Если жизнь,
Обернувшись сурово,
Отлучит от высокого слова,
Отлучите от жизни меня.
* * *
Цепь случайных и мелких событий —
И сосед мой у водочки — раб.
Специальность — дорожный строитель,
Амплуа — неудачник-прораб.
Раз в году, по ребячьи невинно
Обожающий слыть чудаком,
Он себе собирал именины,
Чтобы всех угостить коньяком.
И, откашлявшись в руку натужно
(Говорят, у него уже рак),
Разливает в железные кружки
Ароматный армянский коньяк.
Всем собравшимся льет половину,
А себе завсегда — на двоих:
Вам, мол, пить на моих именинах,
Ну, а мне — на поминках своих.
И не слушая голоса против,
Таракана узрев на столе,
Угасающим разумом бродит
По своей неизвестной земле,
Где дорога, видавшая виды,
Пролегла отпечатком судьбы,
Где бредут, как друзья — инвалиды,
На бетонных протезах столбы.
Завершая же царственный ужин,
Все сметает движеньем одним.
И в глазах расплывается ужас,
Как зловонная лужа под ним.
* * *
Осенний день идет на убыль,
Дождем искрясь,
И желтый лист,
Как смятый рубль,
Ложится в грязь.
Последний день,
Последний рубль
На хлеб и чай.
Улыбкой зябко дрогнут губы...
Теперь — прощай...
Теперь увидимся не скоро.
Прощай, завод!
Прощай, река!
Прощайте, горы! —
На целый год.
...Дом со старинными вещами,
И ты сама,
Я ничего не обещаю.
Идет зима.
В больнице
Переливали кровь —
Густые капли
Коричнево сбегали сверху вниз,
И медсестра, похожая на цаплю,
Стальной иглой нащупывала жизнь.
А за окном галдели воробьи,
А на окне качалась занавеска,
Иван мусолил мятые рубли
Меж пальцев,
Не отрубленных стамеской.
Соседи говорили о любви,
О шахматах и о гемоглобине,
Какого не осталось и в помине
В моей разбаламученной крови...
Задумчиво качался тихий свет,
Давно уже никто меня не резал...
Но в изголовье звякало железо,
И доктор шприц держал,
Как пистолет.
Березозол
Березозол пришел, березозол!
Апрель пришел,
когда б назвать иначе.
Злой до берез,
он режет каждый ствол
кривым ножом.
И вот —
березы плачут.
Сбегает сок в бутылки и ковши,
и лысый дядя,
выцедив полкружки:
— Пользительны березки,
хороши, —
на ухо шепчет розовой толстушке.
Апрель пришел,
иначе — водолей!
Летит вода журчанием веселым.
Ужели мы безжалостней и злей,
чем те,
кто звал апрель березозолом?
Неужто в современных городах
мы так привыкли к прочности и силе,
что не приходит к нам березострах,
великий страх за матушку Россию?
За хрупкие бескрайние леса?..
Бескрайние!
Но если приглядеться —
тяжелый след ноги и колеса
ножом вошел в березовое сердце.
Апрель пришел,
иначе — снегогон,
еще иначе — квитень
или цветень...
Уже трава пружинит под ногой,
в тугих вершинах путается ветер,
поет река, как тихая свирель,
несет коряги, лодки и приколы...
И все-таки
в страну пришел апрель —
и он куда светлей березозола.
* * *
День сегодня удался не очень,
По-осеннему мрачен и хмур...
Под навесом ссутулился кочет
В безмятежном кудахтанье кур.
И кудахтают куры довольно,
А чего им бояться,
Курям?
Головенку отрубят небольно —
Как рубили когда-то царям.
Да еще за особую плату
На базар отнесут потроха,
...И никто не заметит утраты,
Исключая отца-петуха.
Только кочет нахохлится хмуро,
Поутру перечтя свой гарем,
А подружки, беспечные дуры,
Не заметят пропажи совсем...
И опять,
За неделей неделя,
Безмятежно потянется жизнь.
Так и будут сидеть, как сидели.
Так и будут нестись, как неслись.
Эпитафия здравствующему
Он вставал, как в бою,
и гремел над эстрадой,
утверждая свою
непреложную правду.
Сквозь кромешную брань,
обретя вдохновенье,
шел на смертный таран
общепринятых мнений...
Что случилось потом —
ничего не случилось:
иронический тон
поменял на учтивость.
Словно старый кержак,
сбросив наземь фуфайку,
обрядился в пиджак
и фальшивые байки.
Засветите свечу
над Иудою пьяным...
Было — все по плечу,
стало все — по карману.
* * *
На лугу,
Где цветы васильково синели,
Где в росе отражался рассвет голубой,
Мы поспорили с другом о том,
Кто сильнее,
И вопрос по-мужски разрешили
Борьбой.
Мы топтали цветы,
Мы крушили репейник,
Наша сила хребты нам сгибала дугой.
Я не видел, что сзади стоит муравейник,
И, поверженный другом, упал на него.
Было горько смотреть,
Как раздавленный мною,
Целый мир угасал у людей на виду.
С той поры я смотрю —
Кто стоит за спиною,
Кто умрет, если я невзначай упаду.
* * *
На лице ветерана рубец,
А виски ветерана седы —
Это жизни и смерти рубеж,
Это счастья рубец и беды.
От границы до древней межи
В нашу жизнь пролегли рубежи.
Вот влюбленные тесно лежат,
Их нельзя оторвать и ножом.
В их объятиях нет рубежа,
Не бывает любовь рубежом.
Рубежи не снимают одежд,
Если грудь упирается в грудь...
Человечество — тоже рубеж,
За который нельзя заглянуть.
Хорошо мы сегодня живем
И любовь называем судьбой,
И веселые песни поем...
В эту жизнь мы шагаем с тобой,
Словно в чистое поле бежим,
Утопая в прохладной росе.
Мы спешим на свои рубежи,
Но не все успеваем, не все.
Разделяет ли поле межа
Или нас разделяет огнем,
Чтобы смог ты достичь рубежа,
Надо вовремя вспомнить о нем.
Если ты устоишь против лжи,
Устоишь, и не станешь подлей,
Это значит, свои рубежи
Ты обрел на горюнной земле.
* * *
Два бревна, лежащих косо,
Деревенский мост
Огражден был раньше тросом,
Нынче порван трос.
Неглубок ручей в овраге,
Да глубок овраг.
И отмерено отваги
Лишь на первый шаг.
Первый шаг,
А дальше прямо...
Потемнев лицом,
Позовет от дома мама,
Пригрозит отцом.
Узок мост —
Не оглянуться,
И назад — никак,
И хотя зрачки — по блюдцу —
Следующий шаг.
Новый шаг,
И дальше,
С ревом...
Коль пошел — держись.
По таким вот скользким бревнам
Мне идти всю жизнь.
Мир широк,
Да узок выбор,
А решился — что ж...
Даже если волос — дыбом,
Все равно идешь.
* * *
Из под копыт рассыпались алмазы —
Тяжелые,
Как росы на Руси...
Мой черный конь
Косил кровавым глазом,
Мое колено метя укусить.
Мой бедный конь,
Он был, как я, истерзан.
Но я спешил к далекому холму,
Где предок мой,
Закованный в железа,
Стоял по грудь во прахе
И дыму...
Мой мудрый дед,
Ты истину пророчил,
Вещая мне, что будет жуткий миг:
В доспехах рваных
Посредине ночи
В мой мирный дом заявится старик.
Возьмет за руку,
Выведет из дома,
Подаст коня
И вымолвит:
— Скачи!
И полетит дорогою знакомой
Мой черный конь,
Как будто
Тьма в ночи...
Он скажет мне:
— Заслыша свист аркана,
Отпрянет конь,
Но пятясь и храпя,
Он добредет к подножию кургана,
И ты признаешь в ратнике...
Себя.
...Из под копыт —
Тяжелые кристаллы,
И ночь была,
И я скакал во тьме.
Ты прав, старик! —
Мой конь храпит устало,
И холм стоит,
И я — на том холме.
Пришелец
Всю жизнь он простоял у магазина,
Потягивая пиво на крыльце,
И желтой кожурою апельсина
Отсвечивает кожа на лице...
Плевать ему на прошлые инфаркты,
На сифилис, цирроз и паралич.
Друзьям его пристрастие понятно,
А для всех прочих он — алкаш и бич.
Пропахший «Беломором» и «Портвейном»,
Стоит он, как на острове Гвидон,
Поверхностными слухами овеян
И сплетней всенародной осужден.
И походя решающий за сутки
Задачу, что рассчитана на год,
Он страшен непьянеющим рассудком,
Который трезвых просто не поймет.
И выросший из рамок конституций,
Грустит он, обреченный на запой...
И красными летающими блюдцами
Глаза его блуждают над толпой.