Lib.ru/Современная литература: Данилюк Семен. Жил-был я

ЖИЛ-БЫЛ Я

Он проснулся от жажды и жжения внутри и еще оттого, что в темной комнате кто-то был. Не было слышно ни шорохов, ни дыхания, но это ощущение чужого присутствия было столь плотно и осязаемо, что Он даже знал, где именно находится этот "кто-то". И еще Он доподлинно понял, что это враг. Он попытался сосредоточиться. Если незаметно перевернуться так, чтоб был упор колену, есть шанс рывком добежать до бронзового подсвечника, что вчера оставался на столе, а там уж, дорогой гость, фифти-фифти.

Он осторожно сдвинулся к краю подушки, притворяясь, будто делает это во сне, и даже, переворачиваясь на живот, сладко и беззаботно почмокал губами. Штору на окне вчера сорвали, и теперь в отсвете уличного фонаря сквозь размеженные веки он увидел, как колебался в глубине комнаты мужской силуэт. Он напряженно всматривался" -- и узнал. Метрах в четырех, облокотившись на оскаленное пианино и засунув большие пальцы рук в карманчики жилетки изящнейшей своей "тройки" в блестку, раскачивался с пятки на носок Литинский.

Этого не могло быть. Еще в двенадцать ночи его загрузили в такси, а через полчаса он звонил из дома, приглашая немедленно раскатать бутылку "Мартеля", и даже было слышно, как кричала что-то рядом его беременная жена. После его отъезда -- и это точно -- Он запер дверь на оба замка и лег спать.

И вот теперь Литинский, совсем не такой истерзанный, каким выгружался отсюда несколько часов назад, а как раз напротив, донельзя элегантный и пригнанный, раскачивался, поскрипывая жёлтыми микропорами, и с немыслимой ехидцей смотрел перед собой.

Его не могло быть, и он был.

-- Пора, -- хрипло произнес Литинский. -- Отгулялся, поскрёбыш.

Сердце в нем оборвалось и ухнуло вниз: он все понял. Как откровение, понял -- да это ж мертвец. Умер, не выдержав глухого недельного пьянства, а теперь вот и за ним пришел.

Не переставая перекатываться с пятки на носок, Литинский осклабился углом рта. Казалось, он злобно радуется Его догадке и неизбежности того, что сейчас должно произойти. Да и сам Он осознал неотвратимость конца, задохнувшись от жути.

-- Так врешь же! -- голос сорвался в этом выкрике. -- Не испугаешь. Иду на Вы! -- рывком взлетев над софой и снеся по дороге стул, он метнулся на мертвеца. Сильная боль ослепила его и заставила отшатнугься.

... Он стоял в трусах посреди пустой комнаты, всё еще сжимая побелевшей рукой потный подсвечник, надсадно "скулило" побитое о пианино колено. У ног валялось выпавшее из стула сиденье. Висящий на одном гвозде карниз склонился над сорванной шторой, уголок которой кокетливо полоскался в остатках салата. И повсюду: на столе, на полу, даже на книжной полке под томиком Цветаевой, -- разметаны, словно кегли в кегельбане, пустые бутылки.

-- Мама! -- вслух сказал Он, и звук сиротливо заметался по пустой квартире. -- Мамочка моя!

... Он оторвался от косяка и, с трудом балансируя между покачивающимися полом и потолком, прошел на кухоньку, поставил на огонь подкопченный чайник и на вялых, дрябловато подрагивающих ногах доплелся до софы. Потянул было на себя одеяло, но пахнуло таким застойным тепловатым запахом перебродившего алкоголя, что тотчас брезгливо оттолкнул его ногами. С трудом, приподняв над подушкой затяжелевшую голову, содрал влажную майку, но скисший пот был где-то внутри и избавиться от него было невозможно, так же, как от ощущения прелости в паху. Его одолевало полусумасшедшее желание запустить руку внутрь, вывернуть наизнанку желудок и отжать скопившуюся зловонную муть, после чего хорошенько прополоскать в теплой кипяченой воде и, очищенный, засунуть обратно. Но это было невозможно, и скверна смердела и булькала в животе пучащимся болотом.

-- Господи! -- с напряжением вслушиваясь в собственный сорванный голос, прошептал он. -- За что ж мне так плохо?

И тут же поймал себя: даже здесь, наедине с собой, произносил ненужные, путаные, не значащие ничего фразы. Он давно и точно осознал, что происходит с ним, и с каким-то садистским любопытством, будто со стороны, наблюдал, как все безысходнее прикипает к алкоголю его молодое, не обрюзгшее еще тело.

На ощупь, не включая свет и не меняя позы, принялся крутить диск приспособленного на полу телефона.

-- Дэ-э, -- наконец прохрипели на другом конце города.

-- Это я, -- сказал Он. -- Сохатый, мне плохо. - Погоди, на кухню перейду... Дэ-э.

-- Сохатый, ты щас ко мне приходил. В небытие звал. Литинский хохотнул:

-- Попробуй крест животворящий положить. Говорят, помогает.

-- Я не шучу.

-- Слушай, сколько ж мы пьем?

-- Много и часто, -- Он облизнул пересохшие губы.

-- Да я еще пару дней до этого прихватил, -- прикинул Литинский. -- Пора, пожалуй, в завязку двигать. А то черти придут, так святым знамением не отмашешься. Туг Коротеев, говорят, два дня за одним бесом гонялся. Такая тварь жуликоватая попалась. Только Вова изловчится, бес шасть за сервант и отсиживается. Но Коротей, ты знаешь, парень упертый: от своего не отступит. Загнал-таки подлеца в цветной телевизор, пледом сверху -- и в окно. Представляешь картина: цветной телевизор парит с девятого этажа. Бес вдребезги, Коротеев лечится. Но доволен, спасу нет: все-таки, говорит, не поддался нечистой силе, допек беса.

-- Ты еще хохмишь? -- Он неловко повернул голову, и боль отдалась во всем теле, вызвав тошноту. -- Как дома?

- Спроси что полегче. Сам-то по своей не соскучился?

-- Не смеши, а то блевану.

-- Ну так к Машке езжай.

-- В таком-то виде?

-- Сколь там натикало?

-- Пять.

-- Ого! -- Литинский присвистнул.

В трубке возникла сонная невдохновляющая пауза. Но остаться вот так, один на один с собой не было сил. С трудом передвигая набухающий язык, выдавил постыдное:

-- Похмелиться найдешь?

Литинский -- чего и боялся -- не удержался, повеселел:

-- Что, прямо в трубку залить? Тебе ж сегодня в контору выходить. Чи забыл, чи шо?

-- Да помню, -- "тоже мне, ментор нашелся". -- Надо, понимаешь?

-- Это я понимаю, "жаба горит", -- с лихостью бывалого терапевта поставил диагноз Литинский, но лечить отказался: -- Нету.

-- У тебя ж бутылка "Мартеля" стояла, -- нетактично напомнил Он.

-- Ну, ты хватил, -- Литинский неловко засмеялся. -- Это ж тестюхин подарок. К тому ж под сургучом. Жена если что... Не могу.

-- Да зальем туда после какого-нибудь азербайджанского пойла. Кто разберет? И опечатаем не хуже. Я б к тебе на такси подлетел. Представляешь? Ранним утречком, с лимончиком. Благородно. Дед, ну надо, а?

Литинский помолчал:

-- Не могу, -- отказал-таки он. -- Как хошь, старый, не могу. Это ж до развода включительно. А семья, по Энгельсу, -- ячейка общества.

Не раз и не два за последние дни жаловался Литинский на строптивую, нечуткую к нему супругу, заочно грозя ей исключительной мерой наказания -- разводом (по первому образованию он был юристом). Судя по сомневающейся интонации, в похмельной инстанции суровый приговор готовился к пересмотру в сторону смягчения.

- Мямля ты.

-- Попробуй у таксистов. Или в шашлычной. Там, говорят, у сторожих завсегда самогонка водится. Четвертной -- и все дела, -- Литинский, не скрываясь, зевнул. -- А лучше отоспись, обмякни в душе и -- дуй в контору. Послушай папу, старый. Папа мудр. Нельзя столько. Организм сломается: мы все-таки не хроники.

-- А кто ж мы? -- он раздраженно бросил трубку на рычаг и откинулся на подушке.

На какое-то время он забылся странным бодрствующим сном: воспаленный мозг лихорадочно выдавал какие-то блики, образы, среди которых и сам он цитировал умные, не слыханные в жизни изречения, читал прекрасные, никогда не читанные стихи, над кем-то тонко острил и кого-то изящно очаровывал -- эдакий резвый обаяшка -- и в то же время не переставал ощущать себя откинувшимся в ознобе на неприбранной, дурно пахнущей софе. ... Машка идет чуть впереди и, играясь, оборачивается, приглашая догонять. А он никак не может догнать ее, потому что то и дело отвлекается на редкие свои часы, у которых вместо циферблата пухлые и притягательные, словно у голливудской кинозвезды, губы. И этими губами они с удовольствием с ним кокетничают. "Который час?" -- интересуется он. "А зачем это вам?" -- "Да уж хотелось бы знать", -- уговаривает он. "Ну вот еще, скажите прямо, что вам с нами скушно ", -- жеманятся часы. "Но мне, правда, очень нужно. Мне ведь надо куда-то бежать", -- уверяет он. "Ну, если только очень", -- часы делают паузу, и тут из-за спины возникает подкравшаяся Машка.

"Какие идиотские часы", -- оценивает она. Часы обиженно поджимают губы. "Посмотри, какие они оригинальные. Я их так долго доставал", -- почему-то оправдывается он. Но Машку это не убеждает. "Вот и оставайся со своими разлюбезными часами", -- объявляет она и сбрасывает майку. Хлопком разрываются ее лопатки, и оттуда брызжет цветной серпантин. И вот уже за спиной у нее подрагивают огромные и яркие, как у тропической бабочки, крылья. Машка взмывает вверх. "А я?" -- испуганно кричит он. "Лети за мной", -- приглашает она, удаляясь в сторону рощи. Он подпрыгивает на месте, хлопает невесть откуда возникшими за спиной крыльями, но это какие-то петушиные крылья, и он ни как не может оторваться от земли. Что-то мешает. "Машка, Машка, не бросай меня!" -- кричит он в облака, срывая спешно лишний груз -- часы. И тогда часы начинают противно свистеть, собирая толпу. "Маша, Машенька!" -- он никак не может сорвать прижимающую книзу тяжесть. "Куда, зараза?" -- шипят часы неожиданно голосом жены и вновь свистят.

... Похоже, свистело уже давно. Как был, в трусах и босиком, он процокал по липкому линолеуму к призывно потеющему чайнику. Среди посудных руин, заваливших раковину, откопал бокал с желтоватым налетом внутри, плеснул, не споласкивая, туда кипятку, слабо расцветив его остатками спитой заварки, и жадно, обжигаясь, хлебнул. Горячая влага потекла по пищеводу, прижигая отравленные внутренности. Он сбросил со стола штору и, поставив рюмку, принялся выворачивать и трясти над ней пустые бутылки.

-- Живенько деградирую, -- оценил он вслух. -- Еще пару дней, и можно путевку в дурдом выписывать. Блатную, конечно. Дроздовский по старой памяти пробьет. Интересно, а есть блатные дурдомы?

Он хихикнул было, но тут же, глянув на улицу, поперхнулся. В пятиэтажном доме напротив горело единственное окно. То самое. Казалось, в любое время суток в нем можно было разглядеть склоненный над столом мужской силуэт. "Интересно, спит эта сволочь когда-нибудь? Уже до утра выпендривается".

Они так и не познакомились, хотя часто далеко за полночь сидели друг против друга: два бдящих муравья в затаившихся кирпичных муравейниках. Порой один из них, разминая затекшую поясницу, подходил к окну и призывно скрещивал руки, после чего оба кивали друг другу, словно гроссмейстеры, согласившиеся на ничью, и в расцветающем мареве одновременно гасли последние огоньки. Тогда ему стало казаться, что он вновь обретает себя. Еще два года назад это было.

***

... После совещания он отпустил машину, выпил сто пятьдесят в небольшой, малопосещаемой рюмочной, и медленно прогуливался по длинному, уставленному витыми скамейками скверу, в конце которого серел обшарпанный университетский корпус. Под зябким октябрьским ветром морщились асфальтовые лужицы, в которых безвольно тонули первые ослабевшие листья. Раннее ненастье безжалостно растрепало мягкий уют. По аллее с папиросой в руке неспешно вышагивала кряжистая женщина с крупной, гнущейся книзу головой, странно похожая на курящую галку.

У Провоторова перехватило дыхание: ему улыбалась Ада Борисовна Осташина.

-- Как я рада видеть вас, Саша, -- Осташина взяла его за руку.

-- Я тоже, -- он незаметно отстранился, стараясь сдержать предательское дыхание. -- Здравствуйте, дорогой профессор.

Она держала его руку и с фирменной своей ироничной, но и печальной улыбкой вглядывалась в него.

-- Постарел?

-- Да не слишком. Погодите, сколько ж я вас не видела? Дай Бог памяти: лет десять?

-- Одиннадцать. С пятого курса.

-- Ну, верно. Вы меня на вокзал провожали. И, кажется, у нас получился крупный разговор. Обиделись?

-- Ну что вы...

-- Не кокетничайте, Провоторов, руководящему работнику это не к лицу. Да, я должна поздравить вас с новым назначением, -- она незаметно повлекла его по ходу своего движения. -- Вы так быстро растете, что наши сплетники, кажется, растерялись: едва пустят слух об одной "волосатой лапе", как надо искать новое объяснение. Вы их просто загоняли. Ничего что я так запанибрата?

-- Как вам не стыдно?

-- Все-таки: пермаш, пердач, скоро, глядишь, и сам пер.

-- Как вы живете, Ада Борисовна?

--Я? -- она тряхнула тяжелой головой, отмахиваясь от несущественного, мешающего что-то понять вопроса. -- А что я? Читаю лекции, принимаю экзамены -- обычная вузовская суета. А знаете, -- она решительно остановилась, словно осознав, наконец, мучавшую ее мысль. -- Я все-таки от своих слов на вокзале не отказываюсь: ваше место в науке. Хотя, должна признать, судя по отзывам, вы неплохой функционер. Скажите, -- она с любопытством заглянула в его лицо. -- А что, это действительно настолько приятно -- власть?

-- Это трудно, -- он устало и чуть загадочно вздохнул. -- Это пахота, в которой растворяется все.

-- Вам плохо, Саша? -- эта ее ошеломляющая манера разворачивать разговор самым невероятным образом, как авто на гололеде, произвела обычное действие: Провоторов подавленно замолчал. Единственное, на что его хватило, -- скроить непонимающее лицо.

-- Да, немного отравился.

-- Я не о том.

Да уж понятно, что не о том.

-- Вы меня простите, что за эти годы не зашел. По правде, стыдно было: вы ж в меня, подлеца, столько вложили, -- он склонил голову покаянным жестом нашкодившего любимого ученика. -- Как ваше здоровье, Ада Борисовна, после операции?

-- Вложила! -- она отмела все разом: и предложение о примирении , и намек на заинтересованность в ее судьбе, -- накаляясь от воспоминаний, словно высоковольтная линия, готовая разразиться электрическим разрядом. -- Дура старая. Была дурой, ей и останусь. В кого только вложила? Пальчиком поманили и побежал!

-- Ада Борисовна!

-- Конъюнктурщик!

-- Ну зачем все сначала? Ведь еще тогда, на вокзале, я все объяснил. Вы уезжали на стажировку за границу, а Ким мне недвусмысленно дал понять, что у него есть свой кандидат в аспирантуру -- как раз дочка проректора из МГУ перевелась. Не было у меня выбора: либо в комсомол, либо на двадцать лет в армию.

-- От армии можно отказаться.

-- Тогда не больно спрашивали. А "волчий" билет -- плохой пропуск на кафедру.

-- Ишь как ловко. Небось, все десять лет оправдания для себя "полировал".

Она, прервавшись, трижды глубоко вдохнула и выдохнула: "врачи запрещают нервничать" -- и уже другим, ностальгическим тоном закончила:

-- Как же вы были талантливы, Саша.

-- А теперь вы мне в этом отказываете?

-- Теперь, -- Осташина жестко усмехнулась. -- Талант, мой друг, штука строгая. Взрывоопасная вещица. Это вам не аванс отстегнутый, не дар судьбы. Дар судьбы! -- она хмыкнула, явно передразнивая какую-то очередную, недавно подмеченную пошлость. -- Нашли себе подарочек. Да, люди, у которых его нет, счастливейшие по сравнению с этими несчастными. Реализовать-то его многим ли суждено? А остальные? Сколько одаренных ребят через меня прошло? Где они? Думали плюнуть на него, забросили, затоптали, а он уж изнутри мордует, уродует душу так, что ни приведи Господь. В трудное время живем. Какие судьбы кромсались, -- она вздохнула. -- А у вас в самом деле были очень серьезные задатки.

Она стреляла вслепую, но каждое слово вколачивалось в десятку.

-- Ну, а почему так однозначно? По-моему, если человек талантлив, так во всем. И смею думать, что пользы Отечеству приношу никак не меньше, чем преподаватель вуза...

Он спохватился под знакомым неприязненным взглядом:

-- Я не это хотел сказать...

-- Извините, все понимаю. Увлеклась, забылась, -- она зашаркала ножкой. -- Простите старуху и позвольте откланяться. Ничего что я так запросто, по имени?

Разом оборвала ерничество:

-- Мне жаль вас, Провоторов.

И решительно зашагала прочь, отринув его от себя. Еще несколько секунд, и встреча, которую он так часто представлял, уйдет в прошлое, так и не состоявшись.

-- Ада Борисовна! -- он догнал ее в несколько крупных прыжков, развернул к себе:

-- Мне плохо, Ада Борисовна. Вы правы: мне очень плохо, -- выдохнув это, он уже не сдерживался. -- Я вдруг -- да и не вдруг -- потерял ориентир. Не знаю, зачем просыпаюсь, зачем живу. То есть знаю, что это нужно вообще, но кому и почему именно я? И почему здесь? Раньше я просто работал с утра до ночи, и это помогало. Когда надо решать "как", не остается времени на "почему". Ведь если с закрытыми глазами крутить тренажер, то же ощущение, что и на велосипеде. Если отвлечься, конечно, что это все на месте... Извините, я не так говорю. Сбиваюсь.

-- Все, Саша, все, -- она приподнялась на цыпочки и прикрыла ему рукой рот. -- Это должно было случиться. Уж лучше так. Вам надо вернуться к себе.

Он сначала с удивлением, потом с надеждой посмотрел на ее вдохновленное стремлением помочь лицо:

-- То есть в университет?

-- Вас помнят студентом. Да и мое слово что-нибудь да значит.

-- При моем-то положении? Сейчас меня ваш ректор на пороге встречает. А тогда? Мальчиком-преподавателем?

-- Не забирайте слишком высоко. Сначала ассистентом. Это был бы жест мужчины. А там при ваших способностях за несколько лет первой скрипкой будете. Помните гипотезу в курсовой, за которую я вас осмеяла?

-- Смутно.

-- Так ругайте старуху, клеймите ее, ретроградку. Через десять лет полемика в центральных журналах. Докторскую на днях защитили. Ваша могла бы быть защита. Вы не следили?

-- Увы.

-- А какие интересные мальчишки пошли. Злые такие. Я вам покажу пару работ. Да вы слушаете меня, Саша?

-- Боюсь, поздно.

-- Чепуха. Не будьте жеманной девицей, которая ждет уговоров. Ведь и тридцати трех еще нет. Так? То-то. Ну, по рукам, коллега?

-- Я должен подумать. Слишком неожиданно, -- а ведь именно к этим мыслям все чаще возвращался он в последние годы.

-- Думайте, -- согласилась Осташина. -- Но только поверьте мне: нет у вас альтернативы.

Она извиняющеся глянула на часы:

-- Опаздываю на процедуры. А что делать? Тоже нет уже альтернативы. Ну, жду звонка!

И пошла прочь: большеголовая курящая галка, встречи с которой он так ждал и боялся.

Провоторов глубоко, с шумом вдохнул воздух и засмеялся. Рядом тоже засмеялись: тонко и весело. В пяти шагах на скамейке сидела молоденькая, в сдвинутом белом берете девчушка и с любопытством его разглядывала. В правой руке она держала наполовину съеденный брикет мороженого, в левой -- свежеобгрызанный батон. Очевидно, она ела мороженое, закусывая батоном, но, увлеченная разразившейся перед ней сценой, забыла о еде: мороженое мирно покапывало на юбку.

-- А что, юбка в подтеках -- это новый писк моды? -Ой!

-- Возьмите платок. Да берите, берите.

-- Неудобно от незнакомого.

-- Саша, -- представился он. Увидев колебания в ее лице, успокаивающе улыбнулся:

-- Я понимаю, знакомиться на улице -- это плохой тон, и джентльмены этого себе не позволяют, но у меня есть смягчающее обстоятельство: у нас нет общих знакомых и если я не представлюсь вам сейчас, то рискую следующего случая не дождаться. А я... не хочу вас потерять, едва встретив.

По затвердевшему ее лицу увидел, что получилось это пугающе-серьезно, и поспешил исправиться:

-- Знаете, у меня сегодня такой день. Важный день. Я хочу вас просить: уделите мне два часа. Потом прогоните, надсмейтесь над чудаком, но -- два часа!

Она колебалась, заинтригованная и испуганная напором.

-- Обещаю, вам не будет скучно. Ну хотите, я буду читать вам стихи без остановки? И как только собьюсь, вы уходите. Например, это знаете? "Жил-был я, стоит ли об этом..."

Она с трудом скрывала торжество.

-- Предупреждаю: у вас нет шансов. Я учусь здесь, на филфаке.

-- Тогда пари, -- вскричал Провоторов. -- Один называет поэта, второй читает. Итак до полной победы. Идет?

-- Вы рискуете.

-- Сегодня я готов рискнуть всем. И, похоже, при удаче могу приобрести куда больше, чем рассчитывал. Как вас зовут, наконец, прекрасная сластена?

-- Маша, -- просто ответила она.

-- Ма! Ша! -- радостно, во весь голос закричал он.

***

... Его все сильнее колотило. Выпитый чай, вспарывая рыхлые поры, бисером проступал на лбу и коже. В отчаянии он отшвырнул рюмку: на донышке ее едва наметилась мутная пленка. Пить было нечего. И все еще не было семи. А главное -- никакой перспективы. К девяти в постылую контору, и только где-то в недостижимом отсюда вечере вырисовывалась убогая перспективка заглотить живительную стопку водки. Или две. По сто грамм. Или по сто пятьдесят. Он представил, как проникает внутрь, распрямляя и оживляя, горьковатая живая вода, и ему неудержимо захотелось сейчас, немедленно ощутить ее в себе. И гори оно все пропадом!

Задребезжал телефон, и он поспешно, едва не выронив, схватил трубку -- "взалкал-таки старый алкаш".

-- Дэ-э, -- подражая Литинскому, старательно прохрипел он. -- Сохатый слушает.

И тотчас, еще на паузе, осознал непоправимую ошибку.

-- Палыч, ты, что ль? -- заполнил тишину густо цедящийся, недоуменный голос -- голос ДСП. Он же Дроздовский Сергей Павлович. Он же полуофициально -- "для служебного пользования". Он же неофициально -- "древесностружечная плита". Он же его друг и шеф. Точнее, шеф и друг. А, что там? Просто дружелюбный шеф.

-- Я, -- признался он и, закрыв рукой трубку, старательно прокашлялся.

-- А ничего голосок, -- оценил ДСП. -- Неслабо, похоже, погулял.

-- Одного дня не хватает, -- решился Он.

--Дуришь?! -- по своему обыкновению, без паузы взъярился ДСП.

-- Я и то молчу, что ты к пяти запрошенным еще пару прихватил.

-- Дай, надо.

-- Не надо! Думаешь, не вижу отсюда глаза твои рачьи? Да разве так можно? Все мы на генном уровне гомо совьетик. И тоже любим посвинячить втихую. Ну да чего там? Не слабо вместе почудили. Но чтоб не дальше предела: Богу Богово, а работа, она для нас святое. А ты, гляжу, предел этот переступил. И "жрешь-то" с какой-то швалью: снабженцами, шоферюгами. Где ты их только находишь?

-- На просторах нашей родины, -- сдерзил Он.

Господи, но как же трясет безудержно, до скрежета зубов. Он чувствовал, что слипся с рубахой. Кажется, что если самого его сейчас разрезать по частям и пустить на вес в продажу, то из каждого кусочка, из самого что ни на есть мизинца можно будет высасывать алкоголь, как мед из пчелиного сота.

-- Слушай, Палыч, -- донеслось до него. -- Долго я от разговора этого уходил. Но давай-ка объяснимся.

-- Давай, -- с нажимом согласился Он. Но не было в нем сейчас крепости для такого разговора. Только рыхлость одна да стремление поскорее со всем покончить.

-- Нет у нас сейчас времени на пьянки. Большое дело затеваем. Короче, -- но пока меж нами, -- сверху добро получено контору нашу в концерн преобразовать с последующей, так сказать, приватизацией. Скажу больше -- витает идея создавать частные банки. И роль нам здесь отведена ключевая, первопроходческая -- держать знамена, -- Дроздовский хохотнул. -- Так что, браток, от нашего паровоза тебе отцепляться не резон. Да и пробовал уж. Иль забыл?

"Не забыл. Именно после той случайной встречи с Осташиной и решился на заявление. Именно тогда и принялся он просиживать ночами".

-- Но я тебе тогда прямо сказал, -- гремел меж тем Дроздовский,

-- Сашок, не мельтеши. И что? Сдержал Дроздовский слово? Кто ты теперь?

-- Уж и не нахожу слов, -- Он изогнулся в невидимом собеседнику поклоне.

-- В конторе отблагодаришь.

-- Серега! Мне плохо, -- выдавил он. -- Дай еще день, выхожусь.

-- В работе выходишься! Черт тебя знает, вроде, во всем проверен, через все уж с нами пролетел. Но -- будто все время на подножке стоишь. -- Все, жду, -- и Дроздовский решительно отсоединился.

-- Все, -- повторил Он изможденному отражению в зеркале. -- Мосты сожжены.

И вновь поднял трубку.

-- Такси, пожалуйста, -- собственный голос, ухнувший в витиеватость телефонных коммуникаций, после сделанного перед этим усилия, а особенно -- после ночного выкрика показался безнадежно просевшим.

Он торопливо и опасливо приоткрыл дверцу бара. Рядом с бутылкой из-под "Камю" в конфетной вазе валялись три бумажки: пунцовел, подмяв под себя пятерку, четвертной, в углу, свесив крыло с вазы, страдала безжалостно брошенная трешка, -- все, что осталось от трехсот рублей, сколоченных на покупку "Королевского ориента".

-- Темп, дорогой сэр, вы задали просто-таки спринтерский, -- в разговоре с самим собой всегда есть особая прелесть: кто бы из собеседников ни оказался прав, это будешь ты.

-- Куда ехать? А то у меня смена кончается, -- измочаленный за ночь таксист даже не повернулся в сторону рухнувшего на заднее сиденье пассажира. Ответа не последовало, и он недовольно скосился назад. Молодой, в хорошем костюме мужчина откинулся на спинку сиденья и, открыв рот, тихо постанывал.

-- Э-э, -- забеспокоился таксист. -- Тебе плохо, приятель? Куда, в больницу?

Он поспешно включил зажигание.

-- Не надо в больницу, -- прервав стон, пассажир вздохнул. -- К шашлычной давай.

-- А, ну-ну, -- таксист успокоился. -- Так тетя Тася не сторожит. С полчаса как подъезжал.

Пассажир молчал.

-- Так что, едем или ну его на фиг?

-- Бутылку водки продашь?

-- Миляга! -- таксист полностью успокоился. -- Уж утро близится. Отторговался.

Он провел рукой вдоль проявляющихся мостовых.

-- Четвертной плачу.

-- Нету. Хоть полста давай.

-- Мне б стопку, -- мужчина опять застонал.

-- Надо же, -- посочувствовал таксист, -- а по виду и не скажешь, что такой увлеченный. Ишь, скрутило. Но нету. И смена вся уж в парке. Я вот с твоим вызовом задержался.

-- А-а! -- глубоко, с оттяжкой, вздохнул пассажир. Не отнимая головы от сидения, он повернулся к водителю, глядя на него воспаленными, слезящимися глазами. -- Сдохнуть бы хорошо.

-- Может, не в машине все-таки? Кругом мест полно.

-- Можно и не в машине, -- равнодушно согласился пассажир. Он затаился, что-то обдумывая:

-- На Бабеля давай, -- слабым покровительственным жестом подтолкнул водителя в плечо. -- Двигай.

На третьем этаже старого окраинного дома Он, привалившись к косяку, отдышался перед прошнурованной дверью с пятном от свежеоторванной таблички. Некоторое время пальцы выстукивали дробь на податливой кнопке звонка, то застывая, то отскакивая в сторону.

Он никак не мог решиться, и потому звонок, внезапно пробасивший в подъездной ранней тишине от ненароком пережавшего пальца, испугал его самого. Первым движением было убежать, но уже закашляли внутри квартиры, и голос, расслоенный на отдельные дребезжащие звуки, крикнул поспешно: "Иду, иду". И тотчас: "Кто там?" -- вроде бы, недовольно, но и нетерпеливо открывая дверь.

-- Пал Константиныч, вы?! -- он не сдержался: стоящий перед ним старик в нечистой пижаме со спутавшимися сальными пучками остатков волос, который, напрягаясь, вглядывался в него слезящимися глазами, не мог быть Катун-никовым. Тем Павлом Константиновичем Катунниковым, который свое шестидесятилетие отметил, махнув "рыбкой" в реку с семиметрового моста. А потом даже лихо вертанул "колесо", спасаясь по берегу от разъярившейся, строгой нравом супруги своей -- Марии Алексеевны. А они с Генкой стояли чуть в стороне и взахлеб хохотали.

Почти таким же крепким Он видел его еще год назад, через несколько дней после похорон сына.

-- Саша! -- восхищенно закивал старик. -- Это же Саша.

Ухватив его двумя руками за локоть, он потащил его в глубь игрушечной своей однокомнатной квартирки, где с видимой радостью принялся молодецки похлопывать по плечам:

-- А ну, повернись-ка, сынку. Ну, что говорить, -- орел. Такой же орел!

Он весь приободрился, даже голос посвежел и, хотя дребезжал, но обрел некоторую гармонию. Наткнувшись, однако, на встречный, изумленный взгляд не успевшего отвести глаз гостя, старик жестко, по-катунниковски усмехнулся:

-- Что смотрите? Надорвался мерин. Тяну, знаешь, до близкого уже предела.

Смотреть на него такого было тягостно.

-- Бросьте прикидываться, Пал Константиныч, -- Он откашлялся. -- Это вы-то дотягиваете? Так вам Мария Алексеевна и позволит. Небось, по утрам заставляет пробежки делать. Как это теперь говорят: за инфарктом, да?

-- А, ведь вы не знаете, -- не удивился Катунников. -- Мария Алексеевна померла. На полгода всего Геночку и пережила.

-- Вы позволите, -- Он опустился на стоящий в коридоре сколоченный еще Генкой табурет.

-- Так что некому меня теперь за инфарктом гонять. Теперь уж чего там?

-- Но как же так? -- было невыносимо стыдно. Вот здесь, на этом месте, прощаясь после "сорока дней" с мертвенными стариками, обещал забегать при всяком случае, удобном и неудобном. - Словоблуд поганый! -- он с чувством ударил себя.

-- Да что вы, Саша? -- перепугался Катунников.

-- Вы помните, как я тост говорил?

-- Ну, наверное, говорил чего. Свой ведь здесь был.

-- Да нет же! -- рассердился он на непонятливость старика. -- На сорока днях. "Родные вы наши! Вы потеряли одного сына, но приобрели многих..." Вы помните это? Помните?!

-- Помню, -- тихо кивнул Катунников.

-- А теперь посмотрите мне в лицо, только в лицо, и скажите, часто ли вот так, в тоске, вдвоем поминали мне эти слова? Ведь поверили же тогда. Ждали, что хоть приду. Ну?

-- Ну что вы, Саша? Мы ж все понимали. И Мария Алексеевна. Она так и говорила: большой человек стал, большие заботы. - Значит, вспоминали. И она умерла, не простив.

-- Да полно вам.

-Как же это? -- он дернул вниз узел галстука. -- Что ж мы за мерзость такая, что друга, друга лучшего, с которым заветным... И едва похоронив, из памяти вон? Да и не то чтоб забыть. Ан нет, в ностальгическую минуту сопливились за бутылкой, и даже что-то вроде обиды: как это так, нет, когда нужен. Будто о сломавшемся кресле. А ведь он-то вас нам оставил. Мне оставил! Не по акту, не по договору. Другу оставил. Стало быть, не другом я ему был.

-- Ну, хватит в самом деле, -- Катунников придавил сверху его плечо, но не та уже была эта рука.

-- Думаете, не вспоминал про вас? Закрутился? Вот уж дудки, -- казалось, он задался целью изничтожить доброе о себе представление. -- Отмахивался все, потом как-нибудь. Потому что неудобство, в тягость. Здесь же пепелище. Вот и выдумывал всякие дела неотложные. А потом и выдумывать перестал. Знаете, знак такой дорожный -- "Тупик"? Надо бы завернуть, и недалеко, вроде, и не хлопотно, да чего зря бензин жечь? Не твой ведь тупик-то. А ты на трассе, на сто двадцать. Господи! За что ж ты нас ломаешь? -- обомлевший Катунников увидел, что по лицу его текут слезы. -- Что ж нас гонит-то так, что дух не перевести? Как на скачках. Упал -- топчи его, слабака. Вырвался вперед -- и за призом, под аплодисменты, которые переходящие в овации, пока сам не запалишься.

-- Не наговаривайте вы на себя, -- Катунников осторожно погладил его по волосам. -- Вон как тоскуете. Да и пришел же.

-- Пришел, -- он с ненавистью скосился на открытую дверь комнаты, где на полках рассохшегося серванта призывниками в строю толпились фигуристые флаконы, тощие импортные бутыли и пузатые графинчики, наполненные знаменитыми катунниковскими наливками на спирту. -- Не пришел. Приполз.

-- Ну, пришел, приполз, оставьте в самом деле, -- захлопотал старик. -- Проходите же, что все в коридоре?

-- Но, Пал Константиныч, -- он вскочил. -- Почему, когда это случилось, не позвонили? Ведь помогли б во всем.

-- Да вот, Саша, так как-то, -- заизвинялся Катунников. -- Она ж разом померла. Ночью. Ну, у меня вроде паралича. Никак не рассчитывал. Тоже любопытная штуковина --старческий эгоизм. У нас ведь в роду мужики всегда раньше помирали. А она вот... испортила статистику. Даже отдавать не хотел. Как это? "Подвинулся"? Уж соседи заставили. Они и похлопотали. Так все пристойно, -- он виновато посмотрел на прислонившегося к окну гостя.

-- Но я звонил! -- обрадованно вспомнил он. -- Саша, я ведь звонил. Вы, правда, в Москве были, но я Славику Залепуко звонил. Вот.

-- Ну и что?

-- Так все хорошо. Обещал заехать, помочь. Верно, помешало что-то. Тоже ведь-занятой человек.

-- Именно, что занятой. Как сортир запертый, -- процедил он.

-- А может, помянем? -- предложил Катунников. -- Новых, правда, не делаю, но старые, так полагаю, не выдохлись.

С полминуты на ожидание, и наливка, в меру густая, пахнущая черной смородиной, с плавающей заспиртованной ягодкой, какую умели готовить только здесь, -- польется внутрь. А в контору можно и не пойти. День больше, день меньше.

-- Ах да, Саша, простите меня, -- Катунников понял его колебания по-своему. -- Теперь видите, до чего дожил старый дурак: вам же на службу, а я тут с этим.

Еще не поздно сказать, что сегодня он свободен, что сам Бог велел помянуть, а иначе и не по-русски как-то, -- но он представил трясущиеся свои руки, хватающие стакан, представил, как поспешно, давясь, вталкивает в себя спасительную влагу -- иначе не сможет -- под обострившимся, страдающим взглядом понявшего все старика, который так смешно и трогательно гордится им. Гордится тем, чего нет.

-- Да, конечно, -- он поспешно, гораздо быстрее, чем дозволяли правила приличия, повернул к двери. -- Пора.

-- Хотя бы чаю, -- испугался Катунников.

-- В другой раз. Обязательно. Очень опаздываю.

-- Я не обидел вас?

-- Вы?! Вы меня?! -- он повернулся и при открытой уже двери обнял старика за плечи и вдруг решился:

-- А хотите, скажу: я Генке завидую.

-- Бог с вами, Саша! Что это вы?

-- Завидую! Он и погиб-то потому, что выбора не хотел. Оживи его щас -- и голову наотрез -- он бы опять с обрыва "Колхиду" пустил, а в девчонку б не врезался. Потому что жить бы не смог.

-- Да, хороший получился мальчишка, -- благодарно согласился Катунников. -- Но завидовать смерти...

-- Я вот часто думаю: каждому в жизни свой предел отпущен и предназначение. Так вот -- тот счастливец, кто в этот предел свое предназначение разглядит и реализует. Только мало у кого это выходит. И здесь не важно, кто ты. Главное -- свою жизнь прожить. У Генки нашего это было. Жил, как любил: возился с движком, гонял свои прицепы по Союзу, за друзей насмерть стоял.

Он прервался: сейчас, при распахнутой двери, было заметно то, чего не разглядел он в тусклом квартирном коридорчике: голова старика мелко, ритмично подрагивала.

-- Я скоро вернусь! -- и хотя прямо на этаже стояла кабина лифта, побежал вниз по лестнице, перемахивая через ступени.

--Заждался, -- хмуро выговорил ему таксист.

-- Извините.

-- Поправил здоровьишко?

-- В центр, будьте любезны, -- Он одернул пиджак, подтянул галстук, глянул на часы: время подкатилось к началу рабочего дня.

Таксист по указанию пассажира остановился напротив вознесшегося над городом стеклянного прямоугольника с флажком на макушке и уважительно повернулся:

-- Приехали, что ль?

Но пассажир, с закрытыми глазами откинувшийся на сиденьи, покачал рукой -- "погоди чуток".

...Сейчас Он входит в приёмную. Молоденькая, туго упакованная в джинсовую "фирму" секретарша стучит по клавишам, развернув в сторону входной двери положенные одна на другую ноги. Складочка меж ног таинственно исчезает в тёмной прохладе юбки, как железнодорожная колея в тоннеле.

-- Александр Павлович, наконец-то! -- она делает легкое движение, выражающее одновременно и готовность подняться, и уверенность, что сделать этого ей не позволят.

-- Здравствуй, солнышко. Здравствуй, Светка-конфетка, -- он действительно удерживает ее, положив руки на плечи, видит через открытую дверь свой блистающий свежестью, несмотря на недельное отсутствие, кабинет. -- Спасибо, -- он целует ее отечески в щёчку. -- Радуешь ты мое стариковское сердце.

-- Тоже старик нашлись, -- Светка искоса "читает" его тем взглядом, что побуждает мужчину вдохнуть воздуха и незаметно развести плечи. С каждым разом "читает" она его все требовательней. -- А вот выглядите хиловато.

И тут появляется владелец правого, главного кабинета. Внимательно, не скрываясь, сверяет увиденное с утренним впечатлением.

-- Вышел, -- хмуро говорит Дроздовский. -- Заходи. Куча бумаг навалилась.

И -- наваливается, наваливается, наваливается.

...Он застонал, ритмично покачиваясь на сидении. ДСП с вселенскими его планами и амбициями, Светка с ее претензиями и немыслимым сленгом -- зачем, почему все это? Сейчас бы домой, под одеяло, передрожать, перепотеть, перетерпеть. Чтоб никого не видеть.

Пустое. Все пустое.

-- Сверни за угол. Там и расплачусь. Водитель разочарованно скривился.

...В прохладном полупустом помещеньице неприметной, невесть каким чудом сохранившейся "Рюмочной" припахивало невыветрившимся за ночь запахом мужского пота и перегара. В углу, заслонив спиной стойку, нахохлился одинокий утренний опоек. По литому изгибу окостеневшего тельца было видно, что устроился он всерьез и надолго. Из-под вытертого пальто выглядывали линялые офицерские брюки, столь застиранные, что поначалу заставляли подумать о кальсонах.

-- Чего будете? -- Слегка припухшая после бессонной и, похоже, не слишком удачной ночи буфетчица постаралась придать лицу некое подобие любезности в соответствии с приличным видом раннего клиента.

-- С колбаской и сто... Нет, пожалуй, сто пятьдесят. В углу тоскливо вздохнули.

Провоторов поставил водку на деревянную полочку у окна, вяловато отщипнул кусочек нежно-зеленой колбаски и застенчиво принялся ласкать ножку фужера, садистски оттягивая момент возлияния. Привычка эта укоренилась в нем и доставляла особое, острое удовольствие.

"А может, не пить?" -- кокетливая мыслишка покрутилась в голове и, видно, от сознания собственной неуместности тотчас и улетучилась.

"Вроде бы, пора". Медленно, подрагивающей рукой -- смотри-ка, и впрямь дрожать стала -- поднес он фужер ко рту и, стараясь не пролить прильнувшую с широких краев влагу, сделал первый глоток. Второй. Третий. С трудом оторвался, осторожно водрузил наполовину осиротевшую емкость на место, понюхал колбасу и напряженно затих. Теперь, отрешившись от всего земного, он слушал себя. Это был крайне важный момент -- первые сто грамм. Как пойдут они? Как отреагирует организм? Примет ли радостно, расцветая и загораясь навстречу, или отторгнет, отозвавшись подступающей к горлу тошнотой и усиливающимся ознобом?

Что-то мешало уйти в себя, что-то беспокоило. С трудом, не меняя позы, повернул голову вправо. Мужичонка в углу пристально, расширенными от болезненного любопытства глазами впился в его подрагивающие руки.

-- Руки, -- кивнул мужичонка, отвечая на недовольный взгляд.

-- Что руки?!

-- Не соответствуют, -- он провел пальцем вдоль Провоторовского костюма, привезенного из Швеции, и отвернулся, словно изрек нечто фундаментальное, безусловно, завершившее разговор.

Но тотчас не выдержал:

-- Капнул бы.

-- По утрам не подаю, -- нарочито смакуя, Провоторов допил оставшееся и принялся рвать зубами прорезиненный бутерброд.

-- Брезгуем, стало быть, пренебрегаем.

В голосе этого человечишки прорезалась вдруг такая очевидная и острая насмешливость, что Провоторов против желания сжался.

-- Бургилешка! -- закричала визгливо из подсобки буфетчица. -- Кончай свои номера! Не обижай клиента! Предупреждала ведь: в морду дам!

-- Галина Паловна! Пардону просим! -- совсем другим, шаловливым голоском крикнул Бургилешка и тотчас, понизив голос, прежним, колюче-насмешливым тоном закончил:

-- Ты вот ее еще можешь надуть, а меня ау. Хотя сначала тоже не понял, что ты из себя есть. Ну, забежал поутру. Мало ли чего бывает. Верно? А потом руки твои увидал. А и рухнешь же ты! Как есть рухнешь.

-- Ну, ладно, мне, пожалуй, пора, -- Провоторов небрежно, словно ради забавы, выслушивал страстный этот, нежданно обвалившийся на него бред, а теперь вот наскучило, и решил уйти, швырнул в блюдо огрызок булки. -- С приветом чревовещателям!

"Испортил-таки похмелье, паскуда, -- Провоторов вышел на улицу. -- Судьбу он мою, видишь ли, просчитал. Тоже мне, Дельфийский оракул".

После выпитого поначалу стало легче. Хотя это было не радостное сияющее похмелье пятидневной давности, когда мир вокруг разом преображался и набухал сочными красками. Теперь, почти сразу после первой выпитой дозы, тяжелая, вязкая удрученность снова навалилась на него.

Возле дома семнадцать он оказался вроде бы случайно. Все еще сомневаясь, поднялся на второй этаж, позвонил. Тотчас, как эхо отрывистого, скандального звонка, раздался грохот внутри квартиры, и к двери понеслись топающие шаги.

-- Щас открою. Ой, горе с этими запорами, просто горе, -- запричитал по-старушечьи детский голосок за дверью, и Провоторов, несмотря на меланхолическое состояние, улыбнулся.

Дверь распахнулась, и глазенки изнемогшего от нетерпеливого ожидания семилетнего сына засияли на пороге.

--Папочка! -- Провоторов подхватил его и, пряча дыхание, прижал к себе взъерошенную головку.

Он занес его в прихожую, и лицо сына сделалось строгим, словно он забыл о чем-то, а теперь вспомнил.

-- Ты где это шляешься?

Провоторов спустил его с рук и неловко пожал плечами.

-- Дела, знаешь, сынок.

-- Пьянствуешь, поди?

Провоторов поморщился. Опять знакомые ужимочки: "поди", "о, Господи", "тьфу-тьфу". И всего-то две недели у тещи. Попугайчик противный.

-- Так пьешь или как? -- сын вполне серьезно допрашивал, пытаясь одновременно забраться на колени присевшего отца.

-- Бабушка, что ли, сообщила?

-- А вот и неважно, -- он взобрался-таки и принялся ерзать, уютно устраиваясь. -- Она еще говорит, что пора на тебя писать, чтоб очухался. Это конечно. Инстанции - лекарство проверенное и радикальное. Вроде адельфана при давлении: причину не снимет, а внешне, глядишь, все и образуется.

-Ну и как, пишете?

-- Не-к-ка. Мы с мамой запретили.

-- Мама-то обо мне говорит?

-- Да не-к-ка. Бабушка как начнет, а мама говорит, что слышать о тебе не хочет. Пап, а почему ты пьяница? Вот у нас в классе, я у всех спрашивал, ни у кого больше пьяниц нет. А Александра Фроловна говорит, что пьянство -- это от распущенности.

-- Ну, Александра Фроловна -- она знает. Нравится учиться?

-- Да так. А нам отметки за эту четверть ставить не будут. Пап, а чего я придумал? -- он защекотал ухо губами. -- Сейчас мама из магазина вернется. Заберем ее -- и домой. Бабушка придет, а нас нет. Здорово придумал?

Взгляд Провоторова из страдальческого сделался вдруг нацеленным. Он ссадил сына с колен.

-- Ну-ка, сбегай, позвони, который час.

-- Так вот часы.

-- Позвони. Мне точно надо.

И едва тот протопал в коридор, быстро прошел к стенному бару и, выхватив из числа стоящих там бутылок первую же с налитой темной жидкостью, свинтил пробку и сделал два поспешных крупных глотка. Завинтить уже не успевал, поэтому лишь пробку сверху накинул и едва успел прикрыть дверцу, как в комнату вбежал сын.

-- Двенадцать часов двадцать восемь минут. Пап, а кто кого победит: кит или слон?

-- Кит больше слона в пятьдесят раз.

-- Ну да? А кто кого: ящер птеродактиля или наоборот?

-- Не знаю, -- мрачно признался Провоторов. -- Да и какая теперь разница, если оба вымерли. А вообще в "Детскую энциклопедию" почаще заглядывай. Я тебе для чего ее дарил?

Он неловко помолчал.

-- Ну, пойду я, пожалуй.

Тотчас -- этого и боялся -- его схватили за руку:

-- Не уходи, папочка. Подожди маму. Она сейчас придет. Сейчас-сейчас. Самые чуть-чуточки.

Как будто от этого чуточки земля трижды крутнется назад вокруг солнца и все станет, как прежде.

-- Я зайду, сынок.

-- Не уходи, папочка! Я ж тебя ждал. Пойдем покажу, какого попугая бумажного сделал.

Провоторов провел по его волосам, стукнул ногтем по выступающим спереди двум кроличьим зубам -- так пластину и не поставили.

-- Ну-ну, не висни. Ты ж мужчина. Ну-ка проведи мне апперкот с правой. Помнишь, как ты им маму на пол "посадил"? Оп!

Но тот не желал проводить апперкот, а просто вцепился в ладонь и не отпускал.

-- Ну, сынок! Скоро. Я тебе обещаю, что скоро вы с мамой вернетесь домой.

-- И ты тоже?

Провоторов осторожно, но с силой оторвал от себя сына, приподнял, чмокнул в щеку и поспешно выскочил, прикрыв за собой дверь. Больше всего ему хотелось сейчас разбежаться и вколотиться головой в стену или... в пролет?

Снизу тяжело поднималась груженная сумками женщина. Взгляд ее, едва узнала мужа, стал жестким.

-- Пашку заходил навестить, -- неуютно чувствуя себя под этим враждебным взглядом такой добродушной прежде жены, объяснил он.

-- Здравствуй, -- она прошла мимо.

-Погоди, Тома. Давай поговорим, -- неожиданно для себя предложил Провоторов.

-- О чем? -- она притормозила. -- Не о чем говорить.

Но не уходила, ждала, поставив сумки. А он уже и сам понял, что говорить не о чем.

-- У Пашки дырка на колготках. Ты б зашила.

-- Зашью, конечно, -- согласилась жена. -- Ты не переживай. Что еще?

-- Да ничего. Просто плохо мне, Тома.

-- А! -- она как-то по-бабьи затрясла головой, даже руки в бедра уперла. -- Видать, пропился кобель. Чего ж девочки твои тебя не содержат?! ("Ну, цошло. И эта уже стилизовалась. И чего ляпнул сдуру?") Что смотришь, пьянь? Да от тебя ж и сейчас, как от пивной бочки. Ох, дура, дура, маму не слушала! Давно надо было в ежовые рукавицы. А то все для Сашеньки. Я ж эти годы с тобой с ужасом вспоминаю. Лучшие годы! А что я видела? Пьянки твои?

-- Ну, уж ты не передергивай так. Пить-то я раньше вообще не пил.

-- Да ты и трезвый хуже пьяного. Правду мама говорит: отрава и есть. Вот скажи мне, Провоторов, только честно, для чего ты живешь?

Он молчал, подавленный глобальностью вопроса.

-- Вроде, есть все. Бабы-дуры мне иззавидовались. Другой бы радовался в тряпочку, а тебе все не так. Всегда чем-то недоволен. Сосешь сам себя, а уж жить с тобой... Я ведь только сейчас, может, и вздохнула. - Потише, пожалуйста.

-- Да плевать! Ишь перепугался. Всегда ты, Провоторов, трусом был. И ведь никто тебе не нужен. И мы с Пашкой тебе не нужны. Что есть, что нет.

-- Ну, не надо! -- он не выдержал, тоже крикнул. -- Вот этого "мы " -то не надо, "мы"-то здесь ни при чем! -- понял, что сейчас скатится на банальную склоку, и скрипнул зубами, пытаясь унять возникшую дрожь. -- На развод не подала еще?

-- А куда спешить? Подожду. Деньги даешь. Что есть, то есть.

-- Ну-ну. Счастливо.

-- Пока... А чего заходил-то?

-- Я ж сказал -- на сына посмотреть. И вообще.

-- Пить не бросил?

-- Ну, что ты. Только втянулся.

Она подхватила сумки, упрямо рванулась вверх. Что-то беззащитное и израненное появилось в ней.

-- Тома! -- он через перила ухватил ее запястье. -- Прости меня... Да нет, не за то. Это Бог с ним! Ну, не Бог с ним, конечно, но все равно, -- он дотянулся снизу, провел ладонью по ее кудряшкам и почувствовал, как чуть подалась к ласкающей ладони щека. -- Прости за все: что женился, толком не любя, что жил, обманывая, мужем хорошим не стал, что душу твою подпалил. Если сможешь.

Он побежал, перескакивая через две ступени. У двери посмотрел вверх: жена все стояла на том же месте, -- взмахнул приветственно -- наливка, похоже, начала сказываться -- и выскочил во двор.

Было зябко, промозгло дул какой-то густой северо-западный коктейль. На тротуарах и мостовых замешивалась первая весенняя грязь.

-- Куда пойти, куда податься? Кого найти, кому отдаться?

-- Господи, с утра пораньше уж надираются. - Извините, мамаша, я пошутил. Кому отдаться, у нас завсегда имеется.

-- Да пропади ты! А с виду приличный, -- женщина поспешно перешла через дорогу.

Он с тревогой вслушивался в то неустойчивое равновесие, что образовалось внутри него. "Пожалуй, самое время прогуляться, и -- до дома. Отлежаться бы в самом деле".

И тотчас -- как озарение: в автоколонну!

... -- Был у себя, -- подобострастно сообщил вахтер.

Кивнув, он поднялся на второй этаж управленческого корпуса, повздыхал перед дверью, из-за которой доносился смутный, волнующий рокот, и постучал особым, не указанным в висящем расписании приема граждан, стуком.

Там были почти все. Литинский сидел напротив двери во вращающемся своем кресле, окольцованный, как флажками, тремя телефонами, а остальные приспособились вокруг стола: Викентий и Гусев, то ли майор милиции, то ли еще откуда, но свой в доску. Султан -- этот уж года два как с гор и хотя не совсем ясно, с каких гор и работает ли, но для друзей может все. И даже Мишка, старый друг детства, помятый, словно подспустивший футбольный мяч, сиял здесь опухшей своей физиономией, -- все, с кем "схлестнулся" он за эти пять дней.

На столе творилось безобразное аппетитное изобилие. Среди двух початых бутылок водки на клочках бумаги раскидались завивающиеся пучки зеленого лука, пара щедро нарубленных ошметков дешевой, в соплях колбасы, опутанные укропом соленые огурчики, маленькие, плотненькие, словно мухачи-штангисты, хрустящие.

Все разом тревожно оглянулись на дверь и -- взметнулись: кто вскинул руки, кто вскочил, а Султан -- не испорченный цивилизацией сын гор и свежего воздуха -- подлетел и приподнял его.

-- Александр Павлович! Сашка, мать твою! Радость-то, радость! Литинский с покровительственной улыбкой смотрел на игрища

расшалившихся гостей, поверх их голов улыбаясь пришедшему.

-- Ребята, -- растроганно сказал Провоторов. -- Ребята, дорогие! Как же я рад вас, подлецов, видеть.

Весь этот тягучий, занудный день он, оказывается, шел сюда. Сначала не понимая, потом не сознаваясь самому себе, но готовился к возвращению в это единственное, кажется, место на земле, где ему в последнее время только и бывало по-настоящему хорошо. В это братство весело грешных.

-- Похоже, старый, здоровье ты уже поправил? -- Литинский в честь особо дорогого гостя выбрался из-за стола и хлопнул друга по плечу.

-- Да и ты, -- обхватив.его в свою очередь за руку, радостно подхватил Провоторов, -- видать, уже "развязал".

-- Я тебе, старый, скажу. Большую тайну скажу, -- Литинский буквально затолкал его в свое кресло. -- Все жены -- только не падай -- стервы.

Дело о разводе готовилось к пересмотру.

-- Слушай, -- Литинский громко хохотнул, -- а расскажи-ка ты лучше корешам, как я тебя сегодня ночью навещал.

-- О! Это жуткая, леденящая душу история, -- обласканный Провоторов многозначительно поднял палец, и все с нетерпением, заранее посмеиваясь, на него уставились. -- Но сначала...

-- Точно! -- гостеприимный Султан взмыл над столом. -- Бокал нашему дорогому гостю! Слово в его честь говорить хочу!

Обнялись. Вскочили со стаканами и поцелуями. Выпили, по-мужски выдохнув, как перед последним перевалом.

"Ну, остановись, остановись же, проклятое мгновенье!" Но не остановить разрушительное время. И вот уже сбегал за очередной дозой Султан, и еще сбегал, а там и Борис Иванович, личный шофер Литинского, на РАФике подкатил, и под РАФик возникла богатая идея заскочить в ресторацию, и заскочили-таки, и Гусев -- все-таки из милиции оказался -- организовал столик, и Мишка что-то горячо шептал на ухо: кажется, в очередную аферу вляпался.

Потом все вдруг пропадать стали, а Гусев без затей блеванул в миску с салатом. И было это гадко и несносно, потому что то, что еще час назад казалось добрым и прочным, на глазах закисало и разваливалось на куски, и ничего нельзя было с этим поделать. И почему-то они оказались на улице с початой бутылкой коньяка вдвоем с Викентием, и было им друг на друга наплевать, а потому, не жалея, пожали руки и разбрелись.

И это было все. Потому что завтра могло быть то же самое, но в худшем варианте. А потом еще в худшем, и еще. Вплоть до мужичонки Бургилешки. Включительно, так сказать.

Он брел по ночному антрацитовому асфальту, и тускловатые фонари вели его, передавая друг другу.

А потом пришло откровение: Машка! Машка, милая, спасение мое.

Такси не было, и он побежал. Бежал, то и дело пытаясь остановить какого-нибудь "частника", а они, издали невзлюбив его за шаткость бега, проносились мимо, брезгливо добавляя скорости. Мост, занятая телефонная будка, проспект, еще автомат, похабно заглотивший предпоследнюю двушку, троллейбус, наконец-то. В парк, окаянный. А ну за ним!

Ввалился в автомат. Еще не отдышавшись, набрал номер, внутри все колотит и пульсирует.

-- Вас слушают, -- ответил бесстрастный голос.

-- Машка! -- он задохнулся. -- Машка, милая!

-Ах, это ты, -- голос не заиграл цветами радуги. Машка не собиралась мириться. Машка опять пытается уйти от него.

-- Машенька! -- зашептал он. -- Господи, имя-то какое! Маша, Машенька и медведь. Медведь, конечно, я.

-- Уже не ты.

-- Как, соперник? Не потерплю. "Неужели не врет? Неужели настолько устала, что завела кого-то?"

-- Провоторов, ты мне надоел. И я уже ложусь спать.

-- Я лечу к тебе.

-- У меня мама.

-- А я тебя люблю.

-- Я сплю.

-- Я под твоими окнами.

-- Как, уже?!

-- А ты выгляни, -- он помахал рукой в сторону седьмого этажа.

-- В самом деле. Какой ты, оказывается, жалкий.

-- Спустись, и ты опять поверишь, что это не так.

-- Провоторов. Уже одиннадцать ночи. И мне завтра на лекции. И я устала от тебя. И ничего больше не хочу. Пойми ты.

-- Чего ничего?

-- Вообще ничего.

-- Машка, -- все рухнуло, но он засмеялся. -- Машка, ты бросаешь меня?

-- Называй как хочешь.

-- У тебя кто-то появился?

-- Появился. И он хочет на мне жениться.

-- Врет, проклятый.

-- Он просил моей руки.

-- Наглец. Надеюсь, ты не позволила ему подержать тебя за руку?

-- Позволила, -- она помолчала. -- Я ему все позволила. Мы подали документы... Что ты молчишь? Ты слышал, что я сказала?

-- Повтори.

-- Ты месяц не появлялся, и перед этим две недели. А трезвым я тебя уже с полгода не видела. Я не игрушка. -- Ты его любишь? -- он сжал челюсти.

-- Любишь, не любишь. Какая разница? Это с тобой я все в эти слова игралась.

-- Игралась?!

-- А что, нет?! -- она закричала. Кто-то в глубине кваритиры отозвался--должно, мать, -- она, прикрыв слегка трубку, зло ответила, и -- опять в трубку, но уже тихо: -- Как дура, два года -- тебе. Жила тобой, женатым. Звонками, встречами.

-- А теперь?

-- Мне двадцать два.

-- А теперь?!

-- Мне двадцать два, и я ненавижу отчима. Я б за черта пошла, чтоб только уйти отсюда, не зависеть от них. Не видеть чтоб никого!

-- Ты любишь его?

-- Зануда!

-- Так да?

-- Нет. И не хочу. И никого больше не люблю, и рада этому. Пусть меня любят. Муж пусть лелеит. А он будет с меня пушинки сдувать. Никуда не де нется!

-- А ты в благодарность станешь наставлять ему рога?

-- Я вешаю трубку.

-- Что с тобой стало?

-- Ты научил. -Я?!

-- Ты. Вспомни . Сколько было слов. Я купалась в твоих словах!

-- Машка! Машенька моя! Все ложь, все сон. Я иду к тебе.

-- Не смей.

-- Я иду.

-- Я не открою.

-- Я буду стучать, и сбегутся соседи, и ты все равно откроешь. И при всех возьму тебя на руки. Как год назад, помнишь?

-- Да, я помню. Но я в халате.

-- Я укутаю тебя в свое пальто.

-- Оно мокрое.

-- Внутри оно сухое и даже горячее.

-- Ну да. От алкоголя.

-- Ты уже смеешься. Как же ты чудесно смеешься.

-- Мама тебя прибьет.

- -- Я встану на колени, и она нас простит.

-- Сашенька, ты все врешь. Ты не хочешь этого.

-- Я?! -- он испугался, потому что вдруг понял, что действительно не хочет этого, что порыв его пропал, и он просто очень устал. У него не было даже сил, чтоб достойно, с реверансами отступить.

-- Так я права? -- она "ухватила" эту внезапную перемену, хотя в голосе и прослушивалась еще надежда. -- Правда?

-- Машка! -- ему показалось, что он плачет, и он, прикрыв трубку рукой, перевел дыхание. -- Машенька моя. Помнишь? "Жил-был я..." Ну, Маша?

-- Стоит ли об этом?

-- Шторм бил в мол.

-- Молод был и мил, -- ответили с седьмого этажа.

В порт плыл флот...

-- С выигрышным билетом жил-был ты...

-- Поверь, Машка, когда я говорил тебе самые нежные, самые родные, только тебе предназначенные слова... Я говорил правду.

- Я знаю, Саша. Ты всегда умел убедить самого себя.

-- Ты нужна была мне, Машка. Ты была моим единственным шансом на спасение. Я не знаю, любил ли я, но если любил, то только тебя.

Он замолчал. Молчал, прильнув к окну, силуэт в одном из маленьких окошек высотного дома. Нужно было кончать с этим.

-- Итак, с выигрышным билетом. Жил-был я. Помнится, что жил. Я проиграл, Машка, я всюду проиграл. И я прощаюсь...

-Да.

-- Я уже вешаю трубку. -Да.

-- Нет, повесь ты первая.

-- Хорошо...

-- Что же ты не вешаешь?

-- Пока.

-- Пока, -- он бросил трубку, стукнул изнутри по двери будки так, что она отскочила на петлях, и, не оборачиваясь, пошел вдоль троллейбусной линии.

"Все к черту! Как это, оказывается, страшно -- не любить. Хотеть полюбить, мечтать об этом как о спасении, даже поверить, что любишь, -- и все-таки не любить. Какая-то душевная импотенция".

Такси остановилось само. Подлая жизнь: все, что мы ищем, приходит слишком поздно. Даже такси.

Он плюхнулся на переднее сиденье.

-- Домой? -- Таксист свернул кратчайшим маршрутом. Удивленный, Провоторов посмотрел налево. Это был тот же парень, в машине которого начинался его сегодняшний вояж.

-- У вас что, новый почин : круглосуточные дежурства?

-- Так получилось, -- хмуро ответил тот. Выглядел он усталым. Провоторов скосился на табличку:

-- Бывает, друг мой Игореша, бывает.

Вытащил из запасного кармана коньяк, ткнул бутылкой в сторону шофера, тут же вспоминающе махнул рукой и приложился. Убрал бутылку. Прикрыв рукой глаза, откинулся на сиденье.

-- У тебя что, неприятности? -- шофер скосился в его сторону. -- Я еще утром понял. Да?

-- Если бы! Знаешь, как я бы хотел, чтоб у меня были неприятности, -- блаженно прошептал Провоторов. -- К сожалению, у меня все хорошо. Просто, знаешь, замечательно. Даже обидно.

-- Ты чего это? -- парень обеспокоенно скосился.

-- Все в порядке, Игореша, не дурдом, -- что толку пытаться объяснить чужому человеку то, в чем и сам-то разобраться не можешь. -- Вот здесь тормозни. Столько хватит? Ну, бывай!

-- Ты там гляди -- не очень!

-- Что не очень, Игореша?

-- Ну вообще. Вид у тебя такой.

Квартира была неправдоподобно пустой и темной. В темноте этой было что-то успокаивающее-, поэтому какое-то время он постоял, не нажимая на выключатель. Потом скинул "тройку", разделся до трусов и принялся за уборку. Тупо и долго мыл посуду, скреб полы, прямо в раскрытое окно вытряхнул содержимое скатерти, а вслед и ее саму -- запорхавшую в темноте грязно-желтую тряпку.

Дважды звонил телефон. Уже когда часа два спустя отмытая и обдутая ночными сквозняками квартира очистилась, наконец, от блевотной скверны, а телефон настырно изнывал в третий раз, вылил принесенный коньяк в стакан, тяжело взобрался на подоконник и сел на него, свесив ноги на улицу. Отхлебывая коньяк и склонясь вниз, он с возрастающим томлением вглядывался в тревожащую твердь асфальта. Его окатило порывом мягкого апрельского ветерка, прорезавшегося откуда-то сквозь промозглую сырость как обещание скорого тепла. Захотелось впрыгнуть в комнату, заварить крепкого чая, забраться в теплую постель. Но потом наступит завтра, и послезавтра, и послепослезавтра -- и со всем этим надо что-то делать и что-то решать. И так изо дня в день долгие-долгие годы. И тогда он сделал последний, большой глоток.

1990 г.

Оставить комментарий © Copyright Данилюк Семен (vsevoloddanilov@rinet.ru) Размещен: 20/10/2011, изменен: 20/10/2011. 65k. Статистика. Глава: Проза	Ваша оценка:

Данилюк Семен Жил-был я

Данилюк Семен
Жил-был я