Данилюк Семен
Обитель милосердия

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 17/11/2023.
  • © Copyright Данилюк Семен (vsevoloddanilov@rinet.ru)
  • Размещен: 29/12/2011, изменен: 29/12/2011. 117k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В нашей стране болеть нельзя двум категориям: бедным и богатым. Первых не лечат, вторых - залечивают. Впрочем там было всегда.

    •    О Б И Т Е Л Ь М И Л О С Е Р Д И Я
      
       Ч0x08 graphic
    увствовал себя Илюша Карась не так чтоб в полном порядке. И хоть на вчерашнем пикничке, вопреки Оськиным настояниям, был воздержан до неприличия, какая-то общая омерзительность все-таки проявлялась. Может, причина в той стопке фруктовой эссенции, что под видом вишневой настойки ввернул-таки в него предприимчивый негодяй и виртуоз порнографического анекдота Стае Саульский? Оченно даже может быть. Хорошо хоть не "нарвался" под операционный день.
       -- Илья Зиновьевич! Там эти пришли. Шохины.
       Всех находящихся в здании клиники Таисия Павловна Воронцова беспощадно рассекала на две неравные части: "наши" -- и голос ее с изрядным вкраплением металла, обращаясь к людям в белых халатах, трогательно побрякивал, -- и "эти". "Этих", естественно, было больше.
       С момента ее перевода из гинекологии Карась невзлюбил старшую медсестру. Чувство это, как и положено руководителю, он добросовестно пытался подавить и уж во всяком случае не выказывать, тем более, что поначалу оно воспринималось лишь как естественная реакция интеллигентного человека на неприкрытую угодливость. Но было в этой неприязни и что-то неосознанно-личное, а потому беспокоившее. Обнаружил он причину совершенно случайно. Как-то, задержавшись в кабинете, услышал на другом конце засыпающего отделения неприятные, саднящие звуки, живо напомнившие ему день
    похорон матери, когда под порывами кладбищенского ветра вот так
    же дребезжали жестяные листья на могильном венке. Выскочив в коридор, он увидел на другом его конце Воронцову, с аппетитом разно-
    сившую провинившегося больного. -- Благодарю. Пригласите.
       Освободилось два места: умершего накануне восьмидесятилетнего старика и в палате для инвалидов войны, или -- с ехидной "подачи" одного ординатора -- в Ставке Верховного Главноко мандования. Сейчас в двухместной Ставке в одиночестве долеживал директор лесоторговой базы.
       Правда, туда планировался Саульский, у которого месяц назад
       Карась не без злорадства обнаружил камни в почках, но место Ста-
    су понадобится только после возвращения из заграницы. Так что в
    общем-то можно Шохина запустить и в Ставку. Но Динка тоже хоро-
    ша, стервозинка. Звонарнула между делом: Илюшенька, лапочка,
    положи -- хороший человек. И -- с концами в Сочи. А чем хорош,
    через кого хорош? -- Разрешите? -- их было двое: пожилой, в приличной югославской
       "тройке" мужчина, худощавое в крупных родинках лицо которого было перетянуто морщинами, как опечатанная сургучными печатями бандероль, и настороженно державшаяся чуть сзади женщина.
       -- Илья Зиновьевич! Вам должны были звонить, -- едва войдя, она напоминающе, неестественно заулыбалась. -- Знаю, знаю, проходите, -- Карась приветливо поднялся, избавляя вошедших от первого чувства неловкости. "Нашего круга, -- уверенно определил он. -- Должно, и в преферанс маракуют". -- И какие проблемы?
       -- Похоже, что больше никаких, -- мужчина поднял и опустил
       руку. -- Дожил, понимаете, до пошлой жизни: отлить без "скорой" не могу. Кончился мужик.
       -- Ну что вы, -- Карась принял от женщины конверт и аккуратно вытряхнул его содержимое на стол. -- И дел-то всего: простату чикнуть. Не то чтоб очень приятно, но и паниковать нет оснований.
       Он углубился в документы.
       -- Понимаете, два месяца назад перенесли второй инфаркт, -- женщина неотрывно следила за изменениями в лице заведующего урологическим отделением, пытаясь по ним определить, какое впечатление производит история болезни, и это мешало. -- Нужен полный покой, а тут это. Пытались по-всякому оттянуть. Если б не приступы. Совсем он, бедный, извелся.
       -- Ну, не балабонь, без тебя разберутся, -- Шохин сделал рубящее движение, и жена осеклась. - Главное -- второй инфаркт, -- тут же, впрочем, беспокойно вглядываясь во врача, не удержалась она. -- Первый был обширный, да теперь еще все это. Как, по-вашему, операцию можно делать?
      -- Вот зануда, -- усмехнулся Шохин, -- кого хошь изведет. Сорок лет с ней мучаюсь. Может, хоть теперь избавлюсь.
      -- Болтаешь здесь, -- суеверно рассердилась жена и незаметно постучала костяшками пальцев по сиденью стула.
      -- Вы в самом деле, зря паникуете... Михаил Александрович, да? -- Карась понимающе покачал головой: каждый из них торопился в таких случаях сказать как можно больше, полагая, очевидно, что из их слов врач сможет понять что-то, чего нет в истории болезни, но что самым решающим образом повлияет на ход лечения. -- Аденома простаты. Без отклонений. Операцию сделаю сам, по новой методе: обычно мы делаем в два приема, а здесь обойдемся одним.
      -- Может, дополнительно обследовать сердце? -- она нашарила и жестом фокусника принялась вытягивать из сумочки желтоватую похрустывающую кардиограмму.
      -- Ничего больше не надо, -- решительно отказался Карась. -- Пару дней дополнительно обследуем, потребуется -- пригласим кардиолога. Так что, -- он нахмурился, перехватив ее сомневающийся взгляд, -- все будет на высшем идейно-художественном уровне.
      -- Стало быть, на верстак, -- вымученно пошутил Шохин. Можно подумать, что был хоть какой-то шанс избежать этого.
      -- Фронтовик? -- требовательно перебил Карась. За годы работы в урологии у него "наработались" серии психологических приемов, действующих безотказно.
       Ну а как же? -- Шохин удивленно встрепенулся. И это его удивление, и то, что на пиджаке у него не было ни значков, ни планок, -- все внушало уважение. Обычно они приходят сюда, увешанные побрякушками, словно новогодняя елка. Некоторые еще и ворох почетных грамот тащат. - Пять орденов, три ранения, в сорок первом в окружении в партию вступил, -- поспешно, недовольно скосившись на не к месту лаконичного супруга, отрапортовала Шохина. Она словно бросила эти ордена и ранения на невидимые, но реально присутствующие в кабинете весы, на которых сейчас взвешивается отношение к ее мужу.
      -- Хватит тебе все в одну кучу! -- Шохин извиняющеся глянул на завотделением. -- Хотел один прийти, да рази отпустит?
      -- Да, -- вздохнул он, изображая лукавство, -- прошли времена, когда по девочкам бегал. Теперь не убежишь.
       -- Бог с вами, Михаил Александрович, -- Карась одним игриво-сочувствующим движением лица показал ему, что шутку принял, и ей, что принял это именно как шутку. -- Смеяться изволите: от такой жены -- и по девочкам. А вот на ноги поставим -- это точно. В конце концов что такое шестьдесят восемь? Как мы недавно выяснили -- это еще даже не средний возраст.
       Ему все больше становился симпатичен этот человек, в котором даже сейчас, сквозь неуютность нынешнего его положения проглядывала какая-то особая, въедающаяся годами весомость. Жена его по-прежнему неподвижно сидела на стуле. В отношениях с мужем она напоминала лайку, крутящуюся возле секача, отскакивающую при малейшей опасности, но тотчас опять наседающую, назойливо и неотвратимо добиваясь намеченной цели.
       -- Условия подберем.., -- успокоил ее Карась. -- Вы кем, кстати, работаете?
       Шохин замешкался.
      -- На пенсии он, -- понизив почему-то голос, пояснила жена. -- Пришлось уйти из-за сердца, -- она положила руку на плечо ссутулившегося мужчины. -- Уговаривали остаться, конечно, но я настояла.
       Завидую, -- Карась блаженно причмокнул губами. -- Воздух, дача. Сам мечтаю о пенсии. Но мне до этого еще, как медному котелку, -- он расстроенно поднялся. Поднялись и они. -- Палата, правда, великовата: на восемь человек. Но тут уж.., -- он виновато развел руки, упредил движение Шохиной. -- К сожалению, больше ни одного места. И то злоупотребил, чтоб для вас высвободить.
      -- После операции, -- она все еще не двигалась. -- Я знаю, что с нянечками у вас трудно. Я бы хотела дежурить...
      -- Да, да, полагаю, для вас мы сможем сделать такое исключение, -- он интимно улыбнулся и, словно стараясь сделать это незаметно, посмотрел на часы.
       Теперь он увидел их со спины: его нарочито твердую и оттого очень напряженную походку, и руки его жены, отставленные в стороны и привычно готовые подхватить мужа -- и только теперь понял, почему уже с начала аудиенции росло в нем давно не испытываемое волнение. Не было никакого внешнего сходства с его родителями, но в поведении Шохиной все время проглядывала та же трогательная, какая-то безысходная заботливость и предупредительность, что так внезапно проявилась в жестком, жестоком даже его отце в последние годы жизни мамы.
       -- Как палатный врач, буду вести сам, -- вырвалось у Карася. Благодарно кивнув, они вышли.
       -- Так куда Шохина, в мертвецкую? -- злоязычная сорокалетняя Таисия, ощущающая еще дразнящие прикосновения сбежавшей молодости, тоскливо ненавидела палату, в которой содержали стариков, оперируемых по поводу простаты.
       -- Это что еще за "мертвецкая"?! -- вскинулся Карась. -- Что за мертвецкая, я вас спрашиваю?
       Он осекся, вспомнив усвоенное некогда от Главного железное правило руководителя: крик -- признак слабости.
      -- Я не могу вас обязать любить больных, -- тихо, на контрасте, закончил он, -- в инструкциях это не обозначено, но проявлять о них максимальную заботу...
      -- Так что, в Ставку тогда? -- по-своему поняла разгон медсестра. Она выжидательно покачивалась в дверях, чиркая бедрами по косякам, широкая и приземистая, словно свежепобеленная баржа, что уже месяц околачивалась на реке возле его дачи.
       -- Говорить с вами, как... Кладите в общую. Понимающе улыбнувшись, Таисия вышла.
       Илья Зиновьевич раздраженно посмотрел на календарь: совершенно выбит из колеи, а еще надо к Главному -- прогнуться насчет докторантуры. Хорошо хоть суббота на носу. Взгляд его шарахнулся и беспокойно заметался по численнику. В досаде набрал он номер телефона.
       -- С директором соедините... Иосиф Борисович? Здорово, Оськ! Илюша. Слушай, старик, охота срывается: без меня. Совсем вылетело: в эти выходные моя очередь отца навещать. Ну, что делать? Самому жалко. Нет, в среду не получится: совещание. Стас? Укатил, поросенок. Обещал хорошую порнуху привезти, так что готовь видик. Да, ты не помнишь, какой анекдот он последним изобразил? Точно: как два пирожка гнались за булочкой. Ну, хоп, -- и, вешая трубку, Илюша Карась умиленно улыбнулся.
      
       -- А вонищу-то развели, -- вошедшая первой в палату Воронцова с неудовольствием оглядела больных. -- Говорено ведь было, чтоб дверь открывали.
       Шедшая следом Ирина Борисовна невольно отшатнулась: спертый, кисловатый запах ударил в нос, будто из откупоренной бутылки с перебродившим соком. Четверо из лежащих, повернув головы, с вялым любопытством смотрели на нее. У троих из них одеяла были откинуты, и они лежали не двигаясь, широко раздвинув ноги, в бесстыдной старческой наготе. Еще двое, очевидно послеоперационные, постанывали и хрипели в забытьи. У большинства от животов тянулись резиновые трубки, опущенные в подвешенные к матрацам грязные бутылочки. Одна трубка выскочила из бутылочки, и моча равномерно покапывала на ухабистый линолеум, образовав внизу небольшое буроватое озерцо. Под кроватями, а у кого-то и прямо на табуретах желтели содержимым "утки" и "судна".
       На мгновение она прикрыла глаза, и тут же, спохватившись, улыбнулась подошедшему мужу, который, сжав скулы, смотрел в открывшееся перед ним пространство.
      -- Заходи, заходи, чего стесняешься? Куда прикажете, Таисия Павловна?
      -- А чего приказывать-то? Одна всего и есть свободная, -- и медсестра дарящим движением потрепала длинноногую, в "башмачках" койку, возвышающуюся над прочими, как верблюд, затесавшийся среди пони.
       -Да что ж он тебе, жокей, что ли? -- неприязненно произнес лысый, желтоватого отлива мужчина, лежащий по соседству, по свежему виду -- единственный дооперационник. С первых слов отложил газету и ждал случая вмешаться в разговор. -- Навернется с такой парапетины, так и до реанимации не дотащите. -- Перестаньте, сглазите! -- рассердилась Ирина Борисовна.
       Без тебя, Ватузин, не обошлись, -- дерзость в пациентах стар­шая медсестра пресекала и до панибратства старалась не допус­кать. -- Всего-то второй день, а в каждой бочке затычка. - А я тебя в первый день раскусил, что ты есть за штучка, -- с готовностью заскандалил Ватузин. -- Вентилятор лучше б наладила, чем вякать. Накидали как сельдей в бочку, не продохнешь.
      -- Щас сбегаю, -- охотно согласилась Таисия. -- Может, еще монпансье желаешь?
      -- От вас дождешься. Если только с дустом, -- желчно отреагировал Ватузин.
      -- Ну ничего, -- "успокоила" его, а заодно и себя, разозленная медсестра. -- Вот тебе отрежут чего надо, тогда я погляжу, как заговоришь. Небось по-другому заюлишь.
       -- Чего уж так-то? -- Шохин, с осуждением слушавший перебранку, затеянную новым соседом, при последней мстительно сорвавшейся реплике медсестры удивленно посмотрел на нее. -- Все-таки перед операцией человек.
      -- А если перед операцией, так и хамить можно?!
      -- Да нет, конечно...
      -- Миша, -- Шохина обеспокоенно потянула мужа за рукав. -- Давай поблагодарим Таисию Павловну и будем располагаться...
      -- Просто, знаете, меня когда в живот ранило, так медсестра одна тащила. С боли, стыдно сказать, таким матом шарашил, откуда только слова вспомнил. И ничего -- даже не огрызнулась. Потому что -- сестра милосердия.
       Воронцова было вскинулась, но уперлась в жесткий встречный взгляд и немного сдержалась:
      -- Ну, здесь не фронт, так что.., -- она, недовольная собой, потопталась. -- Размещайтесь. Пришли болеть, так болейте, а не митингуйте, -- и, не обращая внимания на заискивающий жест его жены, решительно вышла из палаты.
       ...Что, новенький? -- поинтересовалась у Воронцовой сидящая на посту молоденькая медсестра. -Да, опять наш блатняка притащил, -- блатников Таисия не любила. Независимость и даже некоторая снисходительность их поведения, и, наоборот, зачастую легкое, лишь слегка прикрытое заискивание перед ними врачей больно унижали ее.
      -- А чего не в Ставку?
      -- Да средненький, видать, блатнячок. Ты давай получше за палатой гляди. Этот лысый, Ватузин, снова баламутит.
      -- Так он не со зла. Нервничает.
      -- Не со зла, как же. Не распускай. Их вона сколько. Чуть упустишь -- и сядут на шею. Только и будешь бегать.
       Медсестра не споря кивнула: хоть и сварлива была Воронцова, но к медперсоналу относилась с пониманием, могла -- если подольститься -- и на ночь подменить. Разведенка.
      -- ...Ну, чего ты опять влезаешь? -- напустилась на мужа Шохина, едва закрылась дверь. -- Сколько говорила: ведь лежать тебе у нее!
      -- Чего думал, то и сказал. Зато сама вон больно дипломаткой стала: того и гляди кланяться начнешь.
      -- Хотела б я знать, что б с тобой за эти годы без моей "дипломатии" было, -- проворчала Ирина Борисовна.
      -- Да уж как-нибудь обошелся бы, -- он посмотрел на одобрительно крякнувшего при последней его реплике соседа. --- Что, браток, страшновато?
      -- Ты, гляжу, больно резвишься, -- досадливо, как человек, мысли которого столь легко и внезапно раскрыли, буркнул Ватузин. -- Только от судьбы-то, от нее не уйдешь и за бабу не спрячешься.
      -- Вот это верно, -- согласился Шохин. -- Резвиться и впрямь не с чего. Хотел бы соврать, что не боюсь, да не могу. Устал. Но что отмерено -- дотерплю. И на женщин, между прочим, кидаться не стану.
      -- Ну-ну, -- Ватузин отвернулся, демонстративно натянув на голову одеяло. -- Бодрячков мы тоже видывали. Оно поглядим.
      -- Оно и ладно, -- согласился Шохин. Он оглянулся на прислушивающихся больных, придержал едва сдерживающуюся жену. -- Ну что, старуха, ничего, вроде?
       -- Ничего, -- согласилась Ирина Борисовна. -- Конечно, это не Четвертое управление. Зато разом отмучаемся -- и домой. Как раз к настоящей весне выйдем. А там дача начнется. Пегасов саженцы каких-то необыкновенных роз достал. Подумаешь -- операция! Что она у нас, первая, что ли! Слышал, что наш доктор сказал?! Чик -- и все!
       Одеяло соседа осторожно приспустилось, и Шохин поспешно освободился от поглаживающей его руки.
      -- Дачка! Розочки! -- раздраженно передразнил он. -- Что-то больно распоэзилась. Любопытно только, с какой это такой большой радости? Раскудахталась, понимаешь, и не остановишь.
      -- Что ты еще болтаешь, дурак?!.
      -- Ну, ладно! -- решительно перебил он. -- Знаешь, или катись, или давай размещаться! А то ведь я тебя за эти номера быстро отсюда...
      -- Давай, Мишенька, -- поспешно опустив вспыхнувшее лицо, она с нарочитой кротостью вздохнула и от этой способности сдерживаться, что появилась в ней за последние годы, почувствовала умиление.
      
       Операция прошла просто-таки до неприличия гладко. Карась в этот день был как-то особенно хорош и удачлив, поэтому, когда ассистировавший Тёмушкин по окончании операции развел руками: "Ну, шеф, вы сегодня прямо Гилельс", -- это почти не было подхалимажем. Ну конечно, с некоторым допуском: все-таки диссертация Тёмушкина готовилась к рецензированию.
       Из операционной он вышел с приятным чувством человека, подтвердившего свой высокий профессионализм, и едва выйдя, увидел со спины Шохину за занятием для полнеющей пожилой женщины самым неожиданным: приставляя шпильку одной туфли к носку другой, она медленно продвигалась по коридорной половице, балансируя руками, как мальчишка на рельсе.
       -- И сколько насчитали шагов? -- поинтересовался, нагнав ее, Карась.
       Шохина так стремительно развернулась, что, если бы не уперлась в его грудь, пожалуй, ударилась бы о стену.
      -- Да все превосходно, -- он придержал ее за плечи. -- Даже не придется делать повторную операцию. Да нет, в самом деле все хорошо!
      -- Господи! Как же я испугалась, -- по лицу ее потекли слезы. -- Совсем себя до истерики довела.
       Она громко, расслабляясь, выдохнула воздух.
      -- Ну, ну, все в порядке, -- Илья Зиновьевич легонько потрепал ее по плечу. -- Теперь все в порядке.
      -- Просто не знаю, как мы вас отблагодарим.
      -- А никак, -- Карась улыбался великодушной улыбкой щедрого волшебника. "Ну, если Динка еще и этого ей не объяснила..." -- Сейчас не это главное, -- он разом посерьезнел, отчего и у нее сошла с лица эйфорическая гримаса. - Все-таки не будем забывать: здоровье у него, скажем так, на ступень ГТО уже не потянет. Поэтому как можно больше пить. Ну и уход, присмотр. Особенно первые два дня.
      -- И ночи. Я очень прошу разрешить мне дежурить по ночам, -- она умоляюще подергала его за рукав халата. -- Ну хотя бы пока не стабилизируется.
      -- Не положено, конечно, -- кисловато посомневался завотделением. -- Но для вас, -- он доверительно улыбнулся, -- исключительно из соображений гуманности.
       На самом деле ночные послеоперационные дежурства родственников практиковались достаточно широко. В условиях, как любил сострить Главный, острой клинической недостаточности младшего медперсонала это был хоть какой-то выход.
      -- Спасибо, -- с чувством поблагодарила женщина. -- А кардиолога к нему?..
      -- Делается все необходимое, -- Карась разом убрал все интимные нотки. Нет большей ошибки для врача, чем позволять родственникам больных садиться себе на шею.
       Уже немного отойдя, обернулся. -- Да, так сколько ступеней отсюда до операционной?
      -- Н-не помню, -- Ирина Борисовна расстроенно покачала головой. -- Вылетело. Верите, три раза пересчитывала. Склероз!
      -- До вечера, -- и он поспешил к своему кабинету, возле которого прогуливалась крашенная под седину дама с букетом цветов и оттянутым книзу целлофановым пакетом -- мать прооперированной им месяц назад шестилетней девочки.
       Нет, положительно -- спешите делать добро!
       ...Спал он беспокойно, со сна даже трижды пытался вскочить с постели, и она поспешно перехватывала его, блокируя сверху собственным весом. К тому же то и дело приходилось подходить на стоны другого послеоперационника -- Ватузина, метавшегося по соседству. Только к утру она задремала: просто сидя на табурете ткнулась лицом в ноги похрипывающего мужа. Так и застал их забежавший пораньше заведующий отделением. - Ну, молодцом, -- Илья Зиновьевич приветливо кивнул встрепенувшейся женщине; откинув одеяло, быстро и точно, словно проигрывая утреннюю гамму, прощупал пах и живот, посмотрел на стекающую по трубке буроватую жидкость.
      -- Я вам клянусь: в самом деле удачно, -- Карась засмеялся, потому что стоящая слева Шохина будто пыталась выдрать у него из-под черепа какие-то особенные, потайные мысли. - Больше пить. Организм должен все время гнать воду, чтобы избежать воспалений. Договорились, Михал Александрович? Он взял руку открывшего глаза больного и с удовольствием почувствовал ощутимое ответное пожатие. -- Надо только потерпеть.
      -- Договорились, -- еле слышно согласился Шохин. -- Чего-чего, а терпеть приучен, -- уголок рта его чуть изогнулся.
      -- Тогда сработаемся, -- Карась уважительно провел по венам больного. Взбухшие, переплетенные, они разбегались вверх по бессильно лежащим на одеяле рукам, словно вылезшие из земли корни старого, пожившего дерева.
       ... Возле дежурного поста завотделением остановился.
       - Вы что же? Не могли ей хотя бы пару кресел составить? Воронцова сделала непонимающее лицо.
       - Я о Шохиной. Всю ночь на табурете просидела.
       -- А они сюда что, спать ходют? Пришла ухаживать, так не заваливайся. А то баре пошли, чего-то все особенного требуют.
       Карась с трудом не выказал раздражение: кто-кто, а старшая медсестра прежде не позволяла себе подобных выходок.
       -- Здоровая вы женщина, Таисия Павловна, -- порадовался он за подчиненную.
       -- Не жалуюсь, вроде.
       Сжав губы, Карась отвернулся. Таисия действительно была на редкость здоровым человеком: только официально было установлено два случая, когда она, заснув на дежурстве, не слышала сигналов из палат.
      
       Двое суток Ирина Борисовна почти не выходила из больницы. Лишь по утрам, оставив задремавшего мужа под чей-нибудь персональный присмотр, бежала домой, готовила что-то, забывалась на часик, упав прямо на покрывало, а потом через город, груженная бесконечными сумками, спешила, кляня себя за задержку. В неотдохнувшем мозгу ее представлялся муж, беспомощно лежащий в эти минуты на гренадерской своей койке и безотрывно глядящий в открытую дверь палаты.
       И эта вечная невыспанность, и непосильная бешеность заданного ритма, и щекочущее сочувствие окружающих, а главное -- столь редкая полная зависимость мужа доставляли ей особое наслаждение, в котором она не признавалась и себе. Наслаждение, обострённое страхом за него и желанием, чтоб именно ей был он обязан очередным своим выздоровлением. В такие дни, как теперь, она не вспоминала о душивших ее прежде обидах.
       За это время она узнала их всех -- сестер, нянечек. Узнала, кто и что любит, кого и о чем можно попросить. И по мере того, как убывали припрятанные в домашнем баре коробки с шоколадными наборами, возрастало число благ, отвоевываемых ею для мужа: вентилятор в палате, маленькая электрическая плитка на отделенческой кухне... Это были плоды науки, которой за годы его болезней овладела она с таким трудом, переламывая себя. Пожалуй, только попытки наладить более тесные отношения со старшей медсестрой упирались в холодную отчужденность.
       На третий день мужу разрешили вставать, и теперь они то и дело поднимались и по нескольку минут прогуливались по длинному отделенческому коридору, обмениваясь ревнивыми взглядами с шаркающими навстречу стариками с такими же подвешенными на шею бутылочками. У одного из них, с одутловатым, беспокойным лицом, на груди болталась бутылка из-под портвейна. - Ты глянь, Ирк, и сюда пробрались, неугомонные, -- Михаил Александрович, вспомнив о вечно гоношащих, беспрерывно "постреливающих" мелочь мужиках из шумного их двора, улыбнулся.
      -- Ага! -- она радостно прижалась плечом -- засмеялся, засмеялся! -- Ну, слава Богу, значит, пошло на поправку. Теперь и детективчики свои читать начнешь.
      -- Накаркаешь, -- словно уличенный на шкоде мальчишка, он движением плеча отодвинул гладящую руку.
      -- Тьфу-тьфу, -- поспешно согласилась жена. -- Да нет, все будет хорошо. И Илья Зиновьевич так считает. Все-таки молодец он. Сам прооперировал, ведет тебя, а он ведь по штату не обязан. Здесь слухи ходят, что в Москву его забирают.
      -- Во-во, еще и твое занудство терпит, -- насмешливо поддакнул Шохин. -- Ведь это кому сказать: высококласснейшего специалиста она учит, как лечить! Еще мужик порядочный: я б на его месте тебя давно шуганул отсюда.
      -- Ну, кардиолога он все-таки мог бы пригласить, -- она увидела сведенные брови мужа и поспешно добавила: -- Динку не забыть потом отблагодарить: все-таки договорилась.
      -- Еще б Динка для меня и не сделала! -- Шохин потряс в воздухе пальцем. -- Ты хоть думай, чего говоришь. Для кого -- для кого, а уж для меня-то... Только не смей ей чего-нибудь такое ляпнуть -- обидишь человека.
       Ирина Борисовна смолчала: не говорить же, в самом деле, чего стоило ей уломать старую знакомую сделать этот звонок.
      -- Да, Сережа вчера опять звонил, спрашивал, как ты. Говорит, Маришка чего-то там особенное к твоему выходу мастерит. Подумать только, внучка в пятом классе. Старики уж мы с тобой, Мишенька. Жизнь позади. А ты все ругаешься, -- она шмыгнула носом.
      -- Именно что позади, -- Шохин желчно усмехнулся. -- С комбината чего никто не приходит?
      -- Ворчун, ой ворчун! -- подивилась Ирина Борисовна. -- "Не приходит", -- передразнила она. -- Да им волю дай, они б отсюда и не уходили. Телефон обрывают: как там Михал Александрович? Договорились ведь -- в больницу никого не пускаем. Чего теперь ноешь?
      -- Да я не ною, -- Шохин устало остановился. -- Домой хочу... А шут с ним! - он разудало тряхнул головой. -- Борьке скажи, что в порядке исключения разрешаю зайти. Так и быть, подброшу идейку.
      -- Опять идейку! Седьмой год твоими идеями кормится. И так весь комбинат смеется.
       -- Ну, поговори мне.
       Она с тяжелым чувством подумала, что вечером придется звонить Сажину и в ответ на проходное: "Как там наш железобетонный?" -- врать что-нибудь бодренькое в тон и потом между делом намекнуть, что к НЕМУ пускают в любое время. Ну, вы ж понимаете! И заранее предвидела ответ: "Да-да, при первой возможности. Вот разгребусь маненько". Он действительно оказался очень понятливым, этот бывший зам -- незаменимый тамада юбилейных банкетов. А потом врать что-нибудь в оправдание под тяжелым понимающим взглядом мужа.
       Они присели в холле, стараясь не смотреть через открытую дверь палаты на откинувшегося на подушке Ватузина. Реабилитация у того проходила туго, рана вокруг трубки загноилась, стоял даже вопрос о дополнительной операции. Встречаясь теперь с его обиженным взглядом, Шохин поспешно морщился и постанывал.
       Отсюда, из кресел, увидели они стремительно идущего по отделению мужчину. Накинутый на плотные плечи халат развевался буркой. Встречные больные и медсестры поспешно, уступая напору, отходили в стороны.
       -- Ну, наглец, как у себя в кабинете! -- подивился Шохин.
       -- О, какие люди! -- мужчина радостно поспешил к сидящим. -- А пугали: тяжелая операция, тяжелая операция! -- он обхватил Шохина за плечи.
      -- Тише, Сережка, раздавишь отца, -- Ирина Борисовна поцеловала сына в подставленную щёку. -- И не предупредил. Ну как находишь?
      -- Огурец. Просто-таки свежий огурец, -- сын не скрывал восхищения. -- Эдак и я бы лег отдохнуть на пару недель. А что? -- неожиданная перспектива захватила его. -- Чикну я эту простату к чертовой матери. И главное -- сколько плюсов: во-первых, лет через тридцать мучиться не придется, а потом -- и от женщин, наконец, избавлюсь.
       -Э, балабон, -- безнадежно махнул Шохин, движением этим словно ненароком коснувшись волос сына. провела ладонью по лицу.
       -- Немного, -- сдержанно признался Сергей. -- Работы невпроворот.
       Он с досадой увидел усмешку отца. Увидела ее и Ирина Борисовна.
       -- Ну, я пойду отцу обед разогрею, а вы пока поболтайте, -- она поднялась, немного замешкалась, прибавила, глядя на сына. -- Только сегодня не спорить! -- Слушаюсь, мэм, --- Сергей Михайлович послушно склонился.
       Они сидели в соседних креслах, и Шохин-младший положил ладонь на руку отца:
      -- А ты действительно выглядишь молодцом, -- он даже растерялся: так сильно сдал отец за эти несколько послеоперационных дней.
      -- По работе как?
      -- На работе как на работе, -- но, не удержавшись на равнодушном тоне, похвастался: -- Между прочим, предложили замом в один главк.
      -- Интересно? -- Шохин оживился.
      -- Подергался было, да через своих людишек получил кой-какую негативную информацию, так что думаю чуток погодить. Да и потом, себя поставить надо. На каждое предложение кидаться -- так в мелочевках и осядешь.
      -- А для дела как лучше?
      -- И для дела лучше, -- Сергей скрыл улыбку: старик не меняется.
      -- Чего внучку не привез? -- Михаил Александрович опустил подбородок на грудь, так что он почти уткнулся в подвешенную бутылочку.
      -- Выздоровеешь -- привезу. Еще осточертеет.
      -- Давай, давай, -- оживился отец. -- Так и быть, выручу вас в очередной раз: заберу на все лето на дачу. Голубей будем гонять, мороженое рубать.
       -Мать совсем осунулась, -- Сергей поспешно перевел разговор: жена уже достала для дочки двухмесячную путевку в Анапу. -- Ты б ее отпускал пораньше.
      -- А кто ее держит? -- Михаил Александрович тревожно повел глазами на дверь кухни, откуда доносился высокий голос жены, беседующей с буфетчицей. -- Гоню -- сама не идет.
      -- Позавидуешь тебе, -- сын в самом деле завистливо вздохнул. -- Просто-таки образец коммунистической жены. Сейчас такие вымирают, как мамонты. Если б ты ее здоровый так же ценил, как теперь.
      -- Ну, это не тебе судить, -- насупился отец. -- Мать про то, как я к ней отношусь, все сама знает, -- он многозначительно порубил воздух ребром ладони. -- Тут вы не мешайтесь. Ты вот отчитайся-ка лучше, чего у тебя опять с Галиной. - Ну, кто о чем, -- оттого, видимо, что ждал этого вопроса, ответ получился раздраженным, и он смягчил его. -- Сосуществуем.
      -- Во-во, -- Михаил Александрович скривился с видом человека, который ничего другого и не ожидал. -- Два идиота. Под сорок уже, и все -- "сосуществуем". Девчонку б пожалели. И что вы за люди? Пятнадцать лет грызете, грызете друг друга. Уж разодрались бы один раз на год вперед или разошлись к чертовой матери!
       -Может, и разойдемся, -- тяжело согласился сын.
      -- Э-э, у тебя и десять лет назад та же музыка была.
      -- Не так все просто, отец.
       -- Ничего не делать, оно, конечно, проще. Живете вы, я погляжу, как сонные мухи. На поверхность всплыть -- на это откуда только чего берется. А там -- устроился, чтоб сверху не капало и снизу не сквозило, и -- плыви себе куда вынесет, хоть в сортир, абы потеплее! -- глаза стали злее, движения жестче.
      -- А зачем же в одну кучу? -- Сергей Михайлович почувствовал подзабытое, разом приливающее озлобление, как всегда при спорах с отцом, когда тот рубящим этим движением отсекал самые очевидные, но не устраивающие его факты. -- Знаешь же, что я-то не из бездельников. Неделю не поднимался: готовил документы на коллегию...
      -- Все фантики. Люди кругом дело делают, такую махину разворачивают, а вы там все бумажки перекладываете, -- не оценил усердие сына отец.
       Да какие еще люди?! Где ты их видишь? Начитался беллетристики, -- Сергей приподнял угол оставленного кем-то на журнальном столике номера "Огонька". -- Думаешь, если сверху волны, так и снизу буря? Ан тихо. Так, легкое дыханье, трели соловья. Выжидают твои люди, каким концом все обернется. Ты-то в свое время дернулся, так по шапке получил. Или забыл?
      -- То-то я и гляжу: мне дали, а тебя запужали до смерти, -- на обтянутом желтоватой кожей лице Шохина заходили желваки. -- Время щас другое. Стране хозяин нужен!
      -- Силен ты судить да рядить! -- восхитился сын. -- О государстве, как об артели. Да это ж махина неподъемная! Тужимся вот, подступаемся с разных сторон, а ведь никто толком не знает, чего из этого выйдет.
      -- А не знаешь, так уйди с богом, -- от души посоветовал отец. -- Только черта с два ты куда уйдешь.
      -- Все та же безапелляционность! Сколько кругом происходит. Все, к чему привыкли, вверх тормашками летит! Один ты не меняешься.
       Он увидел, как подбородок отца опять плавно опустился на грудь и, спохватившись, погладил его запястье:
       -- Ладно, будем считать, что ты прав.
       -- Я всегда прав, пока жив, -- решительно заявил отец. -- И имей в виду, Серега: загубите своими фокусами внучку -- не прощу.
       Сергей Михайлович с привычной опаской скосился на отца. Да нет, чего там? Простит. ЭТОТ -- простит.
       -- Опять спорите? -- подошедшая с дымящейся тарелкой Ирина Борисовна осуждающе взглянула на сына. - Устал, сынок? -- после обеда, когда Шохин уснул, мать с сыном устроились в тех же креслах.
      -- Да я ладно, -- он провел рукой по ее вьющимся рыжим волосам. -- Ты-то чего себя изводишь? Смотри, что под глазами развела. Ну, разве обязательно сутками торчать? Пришла, накормила -- и домой. Все так делают.
      -- Так не отпускает. Только начну собираться, в руки вцепится и поглаживает, поглаживает. Как тут уйдешь? -- она растроганно посмотрела через открытую дверь палаты на спящего. -- Хитрюга!
      -- Просто идиллия! -- подыграл сын. -- Кто не знает -- и не догадывается, сколько вы по молодости посуды переколотили... А помнишь, как вы разводились?
      -- Что ты болтаешь?
      -- А! Думаешь, если маленький был, так не помню! -- он уличающе засмеялся. -- Когда отец на три дня загулял.
      -- Ты что-то путаешь, любезный!
       Он увидел, что всерьез рассердил мать, но досада, не реализованная после грубой выходки отца, требовала выхода.
      -- Ну-ну. Передо мной-то ханжить не стоит.
      -- Полно врать, говорю! -- она изогнулась, готовая вскочить с кресла.
      -- Ну, полно, так полно, -- с ехидной покорностью согласился сын. Продолжать в том же тоне он не решился. Они помолчали.
      -- Ты должен знать главное, -- примирительно произнесла мать, -- что мы с отцом всегда любили друг друга. Это главное! -- настойчиво повторила она.
      -- Конечно, -- он обнял ее за плечо. В конце концов память -- штука избирательная и каждый оставляет себе самые удобные воспоминания. - Как здесь обстановка? -- он словно отбросил предыдущий разговор.
      -- Да в общем ничего. Операцию сделали блестяще, завтра трубку снимут. Старшая сестра, правда, сволочь, -- не сдержалась-таки Ирина Борисовна. -- Иной раз так подмывает шугануть, а не могу. Боюсь, как бы потом на отце не отыгралась. Он же теперь такой беззащитный, наш папка.
       -- Сослуживцы бывшие, должно быть, уже не заползают?
       -- Вру ему, конечно. Но он-то ждет. Случись, не дай Бог что, так речи сладкие на поминках говорить все заявятся! -- голос ее моментально взвился. -- Так вот не дождутся они у меня. Вытащу! Сколько лет тащу, а уж теперь-то... Не дождутся! -- она застучала кулаком по подлокотнику кресла. Сидящая на посту старушка-медсестра тревожно оглянулась.
       -- Мама, люди кругом! -- Сергей придавил сверху ее запястье. -- Совсем ты на пределе!
       Теперь он со страхом разглядывал ее руку, всегда такую холеную, с эдаким изгибом, а сейчас покрытую первой вялой паутинкой.
       -- Ничего, ничего, сынок! Это пройдет. Вот выпишем отца и отдохнем. Просто надо смириться. Старик он. И никому теперь не нужен, кроме нас с тобой.
       По детской привычке он, склонившись, потеребил по-прежнему густые, переплетенные заросли волос, и -- задохнулся от нежности: снизу они были словно побеленные стволы деревьев, присыпанные у корней комками извести.
       -- Уж лет пять крашусь, -- чутко поняла мать.
       -- Отошел я от вас, -- сын виновато улыбнулся. -- Все гонишь, гонишь. А куда, если вдуматься?
       -- Ты торопишься? -- она отстранилась, почувствовав движение.
       -- Прости, приходится! На машине по дождю. Пока доберусь до Москвы...
       -- Я думала, останешься хоть до завтра.
      -- Увы, -- он рассерженно пристукнул циферблат. -- И так еле вырвался. К понедельнику должен срочную работу закончить. Постараюсь прикатить на следующие выходные. Смотри, сама не свались.
      -- Тогда уж езжай прямо сейчас, по свету, -- она поднялась. -- Позванивай. Отец о вас постоянно расспрашивает. И пожалуйста...
      -- Быть осторожным на шоссе.
      -- Да. И вообще.
       Говорить о том, что она рассчитывала на него, чтобы немного отдышаться, мать не стала.
       Медсестра Прасковья Ивановна, семидесятилетняя любимица больных, эдаким карманным бегемотиком неутомимо косолапящая меж палатами, с умилением обхватила ладошками щеки: -- Скажи, пожалуйста, одно лицо! Вылитый батька.
       -- Копия, -- уточнила Ирина Борисовна. Она смотрела вслед уходящей мужской фигуре, и сутулостью, и легкой усталостью, и размашистостью так похоже воспроизводящей движения ее мужа.
      
       В четвертом часу пополудни в ординаторскую, посреди совещания, ворвалась Шохина.
      -- Илья Зиновьевич! -- взгляд ее, пометавшись по заполненному кабинету, отыскал заведующего. -- Надо кардиолога. Простите, что мешаю! Простите, товарищи.
      -- Что-то случилось? -- подчеркнуто сдержанно спросил Карась.
      -- Нет! -- Шохина мотнула головой. -- Просто появилась вялость. Мне кажется...
      -- Милая вы моя, -- Карась сдержал раздражение так, чтобы все -- и Шохина в том числе -- поняли, что он сдержал законное раздражение. -- Вашему мужу, простите за напоминание, под семьдесят. Он перенес тяжелую операцию. Еще бы он не был вялым.
      -- Но ведь это только сейчас, -- она затравленно отвернулась от осуждающих взглядов.
      -- Да поймите вы, -- вмешалась врач отделения Татьяничева, тридцатитрехлетняя блондинка, тугая и стройная, как перетянутый целофаном тюльпан, -- не бывает, чтоб послеоперационный период -- и без легких отклонений. А вы сразу в панику. Хотите, чтоб он плясал по коридорам. Врываетесь на совещание.
      -- Извините, -- Шохина взялась за ручку двери. Она вышла было, но из коридора обернулась: -- Я, наверное, паникерша...
       -- Я разберусь, -- сухо пообещал Карась. -- Больше вас не задерживаю.
       Он поднял трубку телефона:
      -- Таисия Павловна! Кто сегодня ночью на втором посту?.. Вы что, опять подменяете?.. Ну, хорошо, обратите внимание на Шохина. Со слов жены, у него вялость... Я тоже понимаю, что такое послеоперационная реабилитация. И тем не менее! Проследите, и если будут отклонения, вызывайте кардиолога. Все!
      -- Любопытно, -- Татьяничева усмехнулась. -- У нас что теперь, родственники лечение назначают? - Продолжим, -- заведующий отделением, призывая к вниманию, постучал карандашом по столу.
       ... Сразу после совещания следом за Карасем в кабинет его прошла и Татьяничева.
       -- Виновата, виновата! -- реагируя на его жест, сообразила она. -- Обещаю больше твой авторитет не подрывать.
       Она вспрыгнула на краешек стола, небрежно развернула к себе лежащую историю болезни.
       -- О! Трясет тебя эта старуха? -- рассеченные тушью глаза Татьяничевой с веселым сочувствием смотрели на заведующего. -- Шохина, что ли? Есть маленько, -- не стал отпираться Карась.
      -- А все блат проклятый, -- растягивая слова, она покачивалась перед недвижно смотрящим на нее шефом.
      -- Да был бы блат, -- он поднялся и пошел по периметру разделявшего их стола, -- а то видимость одна -- пенсионеры.
      -- Как же ты так промахнулся?.. Илья Зиновьевич! Вы левую руку не потеряли? А то я ее на своем колене обнаружила. -- Татьяничева с притворно-неодобрительным удивлением покачала головой.
      -- Ох, и ехидна ты, -- буркнул Карась. -- На турбазу поедем через неделю?
      -- А нэт, пэрсик, нэт, -- Татьяничева чуть потянулась, прогнув тело. -- С мужем на дачу еду. Кстати, -- она примирительно мазнула пальчиками по его руке, -- почему ты повел Шохина в палате?
      -- Идеально чистый операционный случай. Так сказать, пример для диссера. Захотелось провести до конца, -- сказать этой красивой, точно запрограммированной женщине об истинных мотивах он, стыдясь самого себя, все-таки не решился. Изобразил веселость.
       -- Так что, дружба врозь?
      -- Что делать? Такова се ля ви, -- в тон ему подыграла Татьяничева. -- Кстати, когда ты уходишь в докторантуру?
       Ну, ты даешь! -- Карась искренне подивился. -- И трех дней не прошло, как Главный намекнул... Откуда такая информированность? Слушай, -- со смехом предположил он, -- а может?.. В конце концов, должна же ты с кем-то спать, раз меня бросаешь?
       -- Хорошенький ты мальчик, Илюшенька, -- она соскочила со стола, -- но доложу по секрету -- хам!
       Карасю показалось, что неожиданно он угадал. Это было открытие чрезвычайной важности, многое объясняющее. А ведь год как
       пацан бегал... Самка! Расчетливая самка!
       -- У вас ко мне дело? -- напирая на официальность тона, поинтересовался он.
      -- 0x08 graphic
    Мальчишка, -- Татьяничева с улыбкой потянулась к его волосам, но, словно подтверждая интонацию, он холодно отстранил ее руку.
      -- Хорошо, -- терпеливо согласилась она, как соглашаются с капризничающим ребенком. -- Тогда послушай меня. Я к тебе очень, ну просто ОЧЕНЬ хорошо отношусь. Тебя ценит Главный. Ведь докторантуру-то он тебе предложил, -- она спрашивала: дошло, наконец, кому ты этим обязан? Он сообразил это сразу и благодарности не испытывал.
       -- Да ничего у меня с ним нет! -- будто только теперь поняв его состояние, произнесла она. -- Глупости какие.
       И тут же, словно сказанное было совершенно очевидно и не требовало обсуждения, продолжила. -- На следующей неделе в область поступит японская аппаратура. Та самая. Через два-три дня сюда приедет Ходикян. Будет решаться вопрос, в какое отделение ее передать, -- она выждала его реакцию и, не дождавшись, поджала губы. -- Ты что, так и собираешься в мальчиках просидеть?
       -- По-твоему, заведующий отделением, к которому на прием из Москвы ездят, - мальчик? -- не удержался Карась. -- Беспардонная ты все-таки бабенка.
      -- А по-твоему? Илюшка, тебе сорок, и ты созрел для прыжка. Я что, должна тебе объяснять, что такое приличная аппаратура? Это за год докторская, это возможность делать любые операции, это диагностика. Это!..
      -- Это вылеченные больные.
      -- И это тоже, -- по лицу ее скользнула тень. -- И, наконец, это имя! А в перспективе.., -- она кивнула на окно, за которым шумело у стен клиники веселое шоссе на Москву. -- Такие случаи бывают два-три раза в жизни и их нельзя пропускать. Проморгал -- считай, списан в неудачники. Учти, Самарин тоже претендует. Так что...
      
      -- Я догадываюсь, что такое хорошая аппаратура, -- утешил ее Карась. -- Не пойму только, ты-то что так за меня хлопочешь?
       Ты все-таки тупица, -- от души оценила способности шефа Татьяничева. -- Во-первых, я займу твое место. - Ты?! -- это вырвалось у него так непроизвольно, что и без объяснений все стало ясно.
      -- А почему бы и нет?! -- она с вызовом откинула волосы. -- Я неплохой специалист. А как администратор уж не слабее тебя. Это-то не отнимешь.
      -- Есть, видишь ли, еще один пустячок, -- осторожно, словно не решаясь продолжить, произнес он.
      -- Что? Любить больных?! -- тоном человека, которому надоело вкушать спускаемые сверху добродетели, договорила за него Татьяничева. -- Так им ни твоя любовь, ни моя не нужна. Они сюда приходят лечиться, и им нужен результат. Как и мне. Так что наши интересы здесь совпадают. А единство интересов -- самые крепкие узы.
       -- И во-вторых, -- она добралась-таки до его шевелюры, отчего у Ильи Зиновьевича томительно заныло внутри и, мягко улыбаясь, приблизила его лицо. -- Ты спрашивал, какой интерес мне? Объясняю: хочу, чтоб об Илье Зиновьевиче Карасе как об Илизарове гремели. А о том, что к этому приложила руку и некая безвестная Татьяничева, будем знать только мы с тобой. -- И, отвечая на вопрошающий его взгляд, добавила:
       -- Я, видишь ли, тщеславна и предпочитаю быть любовницей московского профессора, а не подружкой провинциальной знаменитости.
       Прежде чем растерявшийся Карась ответил, Татьяничева быстро вышла из кабинета.
      
      
      
      
       Ирина Борисовна кроила шагами свою ставшую неуютной квартиру, переходя из комнаты в комнату, и с трудом удерживаясь, чтобы в третий раз за вечер не позвонить в отделение. Она совсем было подобралась к телефонному столику, когда собранный мужем дверной звонок пропел мелодию из арии Дон-Кихота. Впрочем, басил он и "врал" мотив так же нещадно, как и его создатель.
       -- Я не разбудила, милая? -- старушка-соседка, чей возраст даже сама она определяла "на глазок", с допуском в два-три года, мелко потряхивала головой на пороге. -- Я только спросить о Михал Ляксандрыче.
       -- Сделали операцию, пока все хорошо.
      -- Ну, дай-то Бог, -- старушка щурилась слезящимися глазами. -- Душевный человек. А я вот ему тут... В церкви была, так это просвирки, -- она поспешно принялась разматывать протертый носовой платок, внутри которого потряхивалось несколько сухариков. -- Ты б ему дала. Врачи врачами, а Богово -- это само собой.
       Мы ж неверующие, Александра Ивановна, -- Ирина Борисовнасдержанно, выказывая благодарность, улыбнулась. -- Так что вряд ли ваш Бог атеистам помогать станет. Да и муж, если узнает, меня саму выгонит.
      -- А ты не говори, размочи в воде и дай, -- старушка пересыпала сухарики в ее ладонь и сама же заботливо сжала пальцы. -- Верующие вы там иль еще какие, а Господь все одно позаботится. Щас и не разберешь, где кто. На словах-то все: "Бога нет", а как прижмет, так и "Господи, спаси".
      -- Ну, к Михал Александровичу это не относится. Он на чем всю жизнь стоял, и сейчас стоит, -- она вдруг устыдилась, поймав себя на заурядном хвастовстве.
       -- Душевный человек, -- согласилась соседка. -- Строгий, конечно, не без того, но душевный. Все по правде.
       Двадцать лет назад Шохин, злоупотребив своим депутатским положением, "выбил" комнату для ее тяжелобольного, теперь уже давно умершего сына.
      
       Мужа она увидела, едва войдя в отделение: обмякнув, сидел он в холле, в кресле, развернутом к входной двери. Г олова его безвольно свешивалась к животу.
      -- Миша! Мишенька! -- он медленно, с неохотой поднял голову, тихо улыбнулся увиденному:
      -- Пришла? А я вот встречать вышел. Гляжу, все нет и нет.
      -- Тебе плохо? Пойдем немедленно ляжем. Ну, обопрись! -- с трудом поддерживая навалившегося мужа, а другой рукой оттягивая бьющую по ногам сумку с кастрюльками, она довела его до кровати.
      -- И как ты, хороший мой, в таком состоянии до кресла дошел? Давай ляжем. Вот так, теперь вторую ножку. Ничего, я рядом, все будет хорошо, все будет...
      -- Стонал он ночью-то, -- сообщил медленно выправляющийся Ватузин.
      -- А кардиолога разве?..
       -- Звонил я. Да рази ж их дозовешься? -- Ватузин безнадежно махнул кистью, разминая одновременно руку.
       Круто повернувшись, она шагнула к двери и здесь столкнулась с улыбающимся Карасем. Только что Главный подтвердил насчет докторантуры.
       -- Едва рассвет, и я у ваших ног!.. -- он осекся.
      -- Я же просила. Русским же языком! Я прошу, требую наконец! Ему нужен кардиолог!
      -- В чем дело? -- Илья Зиновьевич невольно отодвинулся, толкнув при этом входящую следом Татьяничеву.
       -- Вы же обещали. Ему плохо. Понимаете вы -- плохо!
       Через ее голову Карась обеспокоенно разглядывал больного. За эти сутки, да какие там сутки -- меньше! -- Шохин изменился до неузнаваемости: покрытое холодной испариной желтое лицо, слипшиеся, разбросанные вокруг головы пучки волос, запавший без вставной челюсти рот и втянутые щеки, повторяющие очертания десен. На постели лежал старик, тяжело больной старик.
      -- Ну что ж, сейчас будет кардиолог. Не надо только паниковать.
      -- Это что-то ненормальное! Я хорошо знаю своего мужа.
       -- Недавно вы утверждали то же самое, -- напомнил Карась. Шохина отвернулась: на другой день после операции, узнав, что температура у больного 35 и один, она тут же подняла на ноги отделение.
       -- Вот так, -- удовлетворенно закончил Карась. -- И я прошу: впредь не злоупотреблять теми привилегиями, которые вам здесь предоставлены. Вы начинаете дестабилизировать работу отделения.
       В самом деле, привлеченные шумом, в дверях толпились несколько больных из других палат.
      -- ...Почему не вызвали вчера?
      -- Вы бы дверь, юноша, потрудились закрыть.
       Молодой кардиолог, с нарочито большей силой, чем было необходимо, захлопнув дверь, с тем же возбуждением посмотрел на заведующего урологией:
      -- Я спрашиваю, почему!?.
      -- Седуксена дать?
      -- Простите?
       -- Ну в чем дело? Только по существу, -- с Карасем кавалерийские наскоки не проходили.
      -- У больного начался отек легкого.
      -- ..? - Это от сердечной недостаточности. Кардиолога надо было вызывать по крайней мере вчера, а по науке -- так "вести" после операции. Он же инфарктник, -- последнее кардиолог, заметив сидящую в углу в кресле Татьяничеву, произнес мягче, как бы извиняясь перед женщиной за свое взвинченное состояние.
      -- Черт! Этого еще недоставало, -- Карась нагнулся над селектором. -- Воронцову найти и срочно ко мне... Как это могло случиться? Такой идеально чистый случай. И главное -- каждый день прослушивал. - Нужен был кардиолог, -- упрямо, хотя и без прежней запальчивости повторил врач. -- Тем более, вы же были предупреждены, -- он сбился: ироническая улыбка Татьяничевой сделала обычное дело. -Так каковы перспективы? -- Татьяничева размашисто задала вопрос, к которому исподволь, боясь ответа, подводил разговор Карась. -- Насколько опасно?
      -- В его состоянии все опасно. Но вообще-то... К вечеру было бы поздно. Лечение я назначил, буду забегать через час. Да, ему предписано больше пить... ну чтоб гнать воспаление. Так для сердца это вредно. Надо искать компромисс, -- он поднялся. -- Может, стоит подключить невропатолога. Как там повернется? Случай-то неординарный.
       -- Ну, батенька, -- Карась тонко, осаживающе улыбнулся. -- Это вы после вуза увлекаетесь. А в жизни, как в жизни. Здесь, видите ли, урология. В основном старики. Каждый второй сердечник, и каждый случай неординарный. И если мы строго по инструкции начнем действовать, так вы первый взвоете. Но, впрочем, -- он тут же посерьезнел, -- включайтесь. И, как говорится, любую помощь. Недобро глянул на вошедшую прямо в пальто Воронцову.
       Кардиолог неловко постоял, явно расстроенный тем, какой поворот принял разговор, и, главное, своим поведением: вместо того, чтоб, как собирался, высказать все, что думает, оробел и позволил еще и себя отчитать как мальчишку.
      -- Все-таки вы очень запустили, -- пробурчал он и, кивнув, вышел наконец из кабинета.
      -- Ишь ты, учитель выискался, -- Воронцова, стараясь подгадать под настроение, да и в самом деле возмущенная бесцеремонностью "зеленого" врача, кивнула на дверь.
      -- Почему, несмотря на мое указание, к Шохину не был вызван кардиолог?! - холодно произнес Карась.
       Старшая медсестра непонимающе сморгнула, и стало очевидно, что о вчерашнем разговоре она попросту забыла.
       -- Так вы же вроде сказали -- если хуже будет. Ну, точно! -- тотчас оправилась она. -- Вы еще сказали поглядеть. Если чего, тогда вызвать.
       -- Так вот у него это самое "если чего". Вы за ночь хоть раз в палату заходили?
      -- Ну.
      -- Что "ну"?!
      -- Вроде. У меня их двадцать палат. Рази ж упомнишь?
       -- Но это послеоперационный больной с изношенным сердцем! Уж за такими-то хотя бы можно присматривать?! -- он кричал, и на этот раз не хотел себя сдерживать. -- А вам опять дозвониться ночью не могли.
       -- Да чего случилось-то?
      -- Видите ли, Таисия Павловна, у Шохина начался отек легкого, -- мягко, стараясь сбить накал в кабинете, пояснила Татьяничева.
      -- В ваше дежурство, между прочим! -- Карась обличающе ввинтил в воздух палец.
      -- Да что, в самом деле?! -- голос Таисии, едва она почувствовала опасность, загрохотал, как сваливаемые с крыши листы кровельного железа. -- Все-то вы недовольны. Уж, кажется, вроде стараешься. Мало эта психопатка, его жена, всю кровь высосала, так и вы. Ну что теперь, удавиться? Не могу ж я над каждым заместо мамки сидеть. Добро б еще ребенок был. А указания такого не было, -- она опасливо посмотрела на грозно примолкшего заведующего.
       -- Знаете, что я сделаю в следующий раз? -- нарочито тихо, стараясь быть предельно убедительным, пообещал Карась. -- Я вас просто выгоню. А теперь идите отдыхайте после героической смены. Свое дело вы сделали.
       Таисия развернулась с такой яростной стремительностью, что, казалось, вынесет на бедрах косяк.
      -- Подумаешь еще, -- ее вроде ни к кому конкретно не обращенное удаляющееся бормотание было хорошо слышно оставшимся, -- могу и сама написать. Тоже мне место. Насквозь вонючка. На улицах шарахаются.
      -- Сволочь какая, -- тихо, бессильно прошептал Карась. Чуть что -- и в кусты. И главное, никуда ведь он ее, сволочь такую, не выгонит.
      -- И ведь не выгонишь стерву, -- повторил он вслух.
      -- А чего тебе ее гнать? Приличная медсестра, -- Карась с показным неодобрением посмотрел на не к месту спокойного врача. Он посмотрел на нее именно как на врача, отношением которого к делу недоволен.
       Впрочем, тонкий педагогический ход впечатления на подчиненную не произвел.
      -- Что ты собираешься делать с Шохиным?
      -- К чему вопрос?
      -- А к тому! Просто вижу, каким боком он тебе может выйти.
      -- Это-то здесь при чем? -- огрызнулся оскорбленный Карась.
      -- И все-таки, что ты думаешь теперь? -- она настойчиво нажала на последнее слово.
      -- То, что положено врачу, -- вытягивать! -- его раздражение стало устойчивым, как бывало всегда, когда кто-то пытался надавить на него против воли. -- Если в ближайшее время не стабилизируется сердце, переведу в кардиологию.
      -- Нет.
      -- Что нет?!
      -- К Самарину ты его не переведешь. Во всяком случае, до визита Ходикяна. Или ты забыл, что Самарин метит на нашу аппаратуру?
       - Чушь какую-то несёшь, -- Карась плюхнулся в свое кресло, в котором рассчитывал почувствовать себя более уверенно -- Что с того, что я переведу старика с больным сердцем в кардиологию? Как это можно обернуть против меня?
       --- Как угодно, наивненький ты наш. Во-первых, не забывай, что это не просто старик, а послеоперационный больной, и сердечная недостаточность началась после операции. А кто сказал, что не в связи с операцией? Во-вторых, его жена-психопатка своими придирками и подозрительностью уже извела весь персонал. Так что убедить ее товарищу Самарину в том, что состояние мужа -- результат халатности заведующего урологическим отделением, -- раз плюнуть. Тем более...
      -- Что тем более?! -- он требовал голосом: молчи, ведь это ж неправда.
      -- Тем более, так оно и есть, -- безжалостно ударила Татьяничева. -- С его-то сердцем и не взять под кардиологический контроль? Ты в последние годы был удачлив, Илюша, и, как следствие, стал самоуверен. А это, мой друг, чревато.
       -- А можно без менторского тона?
      -- Можно. Так вот, насколько я поняла эту бабенку, она с большим удовольствием нарисует соответствующую жалобу и, если сделает это сейчас, то... ну, в общем она не должна сделать этого сейчас. Наконец, твой идеально чистый больной может попросту загнуться. И хотя умрет он в кардиологии, по хирургии это будет наша смерть. И тогда вопрос: почему, Илья Зиновьевич, вы позволили себе экспериментировать над тяжело больным человеком, да еще без должного кардиологического обеспечения? Есть еще три-четыре "против тебя", из которых самое безобидное озлобление части персонала из-за жены Шохина. Мой вам совет: утихомирьте эту бабенку. Мы не должны допустить сейчас раскола в отделении.
      -- Ты эту часть имеешь в виду? -- он кивнул на дверь, в которую перед этим вылетела Воронцова. -- Если б эта стерва не дрыхла на дежурстве...
       -- С этим надо разобраться, но между собой, внутри.
       -- А что касается сердца, -- Карась упорно думал о своем, -- то умрет он скорее здесь, чем в кардиологии.
       -- Уж лучше здесь, --- тихо произнесла Татьяничева.
       -- Что вы сказали? -- Карась стиснул зубы и намеренно, будто не узнавая сидящую напротив, сощурил глаза. -- Я, конечно, уважаемая, не лишен честолюбия и не против карьеры -- тоже не без греха... -- чувствуя мокроту в голосе, он прокашлялся.
       -- Ну, пошло...
      -- Но я не подонок! И не всякая цена успеха меня устраивает. Я, видите ли, семнадцать лет эскулапствую и хоть кончил мед несколько раньше вас, но, похоже, клятву Гиппократа помню лучше...
      -- Ну да, войти в дом для пользы больного, -- охотно, не реагируя на дрожащий тембр, продемонстрировала эрудицию Татьяничева. -- Только не надо скрежетать зубами. И не разыгрывайте из себя совращаемого Фауста. Я что, предлагаю угробить его, дурачок? Просто призываю не спешить, -- заметив возражающий жест, с нажимом усилила: -- не суетиться. Этот мальчик -- кардиолог -- тихоня. Он всю жизнь просидит в земских лекарях. Но он живенький и смышленый, и раз берется лечить здесь, значит, можно пока лечить здесь. Ну, понял? Иначе он сам бы потребовал экстренного перевода. Ты ж видел, каким волком влетел? Карась внимательно смотрел на нее.
      -- А вот когда он стабилизирует сердце, с твоей, конечно, помощью, при первой возможности снимаем трубку и... еще один спасенный на выход. Можешь описывать в диссертации. Так что, нервный, но по-прежнему дорогой шеф, ваша совесть врача может быть спокойна,-- Татьяничева ласково улыбнулась. -- Мы принимаем единственно возможное решение: при всех раскладах Шохин должен остаться в отделении.
      -- Может, ты и права, -- задумчиво поглаживая подбородок, прикинул Карась. -- Уж вести, так до конца.
       И тут же, боясь быть превратно понятым, добавил:
      -- Но именно с этой точки зрения! -- он подозрительно скосился на собеседницу, и та охотно кивнула. -- Запомни! Врач -- это не просто профессия, это -- нравственная категория, это... Короче, никакой конъюнктуры я не потерплю!
      -- Согласна! -- Татьяничева подняла вверх руки, и, окончательно утверждая свершившуюся капитуляцию, опустила их ему на плечи. -- Ей-богу, Илюшенька, спорим из-за всякой ерунды...
      -- Да пойми ты, что врач -- это посредник между духом и телом...
      -- Понимаю. Ты это уже говорил. Ну, хватит, в самом деле, -- особенным, тревожащим голосом произнесла она. -- Лучше поделись, что там у нас с докторантурой?
      -- На послезавтра вызван в Москву на собеседование, -- расстроганный этим "у нас", не без торжества объявил Карась. -- Назначена аудиенция на Пироговке. Да куда теперь? Придется, видно, им обождать, пока Шохина не вытащу.
      -- Полно тебе, дорогой мэтр, -- Татьяничева укоризненно отстранилась. -- Почто обижаете верных своих учеников? Езжай, и даже в голове не держи. Шохина беру на себя и можешь не сомневаться -- уход ему будет обеспечен по высшему разряду.
      -- Ну, поглядим, как там завтра пойдет, -- неопределенно согласился Карась.
       Да что тут глядеть! -- возмутилась Татьяничева, убежденная, что именно такой реакции он и ждал от нее. -- В кои веки такое событие. Все на карте! Тут распыляться нельзя. Бить и бить в одну точку до победного. Поглядим, поглядим.
      -- И последнее, -- она таки решилась, умоляюще заглянула в его разом насторожившиеся глаза. -- Илюш, только не злись, но... Передал бы ты его, пока не поздно, палатному.
       И тут же, еще договаривая, пожалела о сказанном: не так надо было.
      -- Пока не поздно, значит, -- понимающе закивал он. -- Страханемся, стало быть. Соблюдем, так сказать, реноме. Ну вот что! -- он сурово разогнулся, и следом за ним подобралась Татьяничева, на лице которой нежность уже заменилась выжидательной усмешкой. -- Я, должно быть, произвожу не слишком благоприятное впечатление, если вы позволяете делать мне подобные предложения, но, смею вас уверить, что больного Шохина буду вести сам, до конца, и только так, как считаю нужным. А советы всяких "замушек" да женушек мне без надобности!
      -- Ну что ж, браво: вновь эффектно и благородно. А я подлая интриганка и мне ай-я-яй, -- дождавшись, когда обличительная его поза обретет некоторую нарочитость, она сожалеюще покачала головой. -- Можешь продолжать в том же духе. Только имей в виду, что оступиться легко, а вот... -- у двери она не оборачиваясь закончила. -- И еще: делай как знаешь, но если сорвешься, на меня не рассчитывай ни в каком качестве. Я, мой милый, не люблю неудачников!
      
      
      
       К концу дня сердечную недостаточность сняли, а уже на другой день, воспользовавшись улучшением, Карась вынул трубку. Теперь у Ирины Борисовны появилась нежданная проблема: больным овладело желание мочиться. Раздраженно преодолевая ее сопротивление, он то и дело садился на кровати, требуя "утку", и с трудом, тужась, от чего на висках подрагивали лиловые вены, выдавливал из себя по нескольку капель. Он как-то заметно ослабел и, уклоняясь от прогулок по коридорам, все чаще молчал. Не выпуская руку жены, лежал, глядя в пространство. Тем не менее в целом положение стабилизировалось, и Карась потихоньку готовил больного к выписке. Поэтому, когда услышал под дверью кабинета осторожные, нутром уже узнаваемые шаги, тревожно напрягся и оттого встретил вошедшую агрессивно.
       -- Ну, что у вас опять? Я занят.
       -- Я бы просила вызвать невропатолога, -- смущаясь и от собственной настырности, и от непривычной грубости холеного в обхождении заведующего, произнесла Шохина. -- У него какая-то депрессия, и потом это маниакальное стремление через каждые пять минут... -- она замолкла, потому что Карась вдруг хихикнул.
      -- Ну, знаете, разлюбезная моя, -- подчеркивая изумление, он покачивал головой от плеча к плечу, -- я, между нами, девочками, уже начал тихо проклинать тот день, когда поддался на Динкины уговоры. Вы ж просто затретировали отделение своими бесконечными претензиями. Вчера вы потребовали, чтобы проверили, те ли таблетки дают вашему мужу. А потом медсестра, между прочим, добросовестнейшая девочка, час рыдала в ординаторской.
      -- Мне показалось... Ведь бывают случаи, вы знаете...
      -- У нас не бывает, -- отрезал Карась. -- Чего прикажете ждать завтра?
      -- Я понимаю, я отнимаю много времени, но я чувствую своего мужа. Вот тогда с сердцем...
      -- Слушайте, а зачем вам врач? -- огорошил он вдруг ее и, как и задумывалось, Шохина оторопело замолчала. -- По-моему, вам вообще врачи не нужны. Вы ж все за всех знаете. Зачем я как лечащий врач?
      -- Илья Зиновьевич, не обижайтесь, мы так благодарны за операцию, но у вас-то их много, можно и пропустить что-то, а у меня только он один и есть.
       Голос ее как-то "поплыл", и Карась, не выносивший женских слез, поспешно закончил:
      -- Давайте договоримся: я -- врач, ваш муж -- больной, вы -- жена больного. Я лечу -- ваш муж лечится -- вы мне верите. А не наоборот. И вообще: ваш муж идет на поправку. Не без отклонений, конечно, но в целом динамика стабильная. Поэтому из списка тяжелых в приемном отделении мы его исключаем. Так что с завтрашнего дня милости прошу на общих основаниях три раза в неделю с четырех до шести. А хандрит он совершенно естественно: в его возрасте все это не может не выматывать. Наверное, домой просится?
      -- Просится.
      -- Ну вот, через пару дней будем решать. Дома он живенько повеселеет, -- при упоминании о доме лицо ее оживилось, и он понял, что попал точно.
      -- Ну, решено? А то я, честное слово, скоро через вас стану посмешищем в собственном отделении.
       Провожая посетительницу, он, как всегда, поднялся и тут же прошел в ординаторскую, где Татьяничева мягко выговаривала молоденькому стажеру, который благодарно кивал при каждом ее слове.
       При виде входящего заведующего он поспешно поднялся, проведя одновременно рукой по волосам.
       "Экий аккуратненький", -- мимоходом с неприязнью отметил Карась.
       Я завтра уезжаю в Москву, -- объявил он Татьяничевой. -- Вы остаетесь за меня. - Хорошо, -- без выражения согласилась она. Обыденностью голоса она как бы подчеркивала, что о предыдущем разговоре начисто забыла.
      -- Я снял Шохину трубку, -- не поверил ей Карась. -- Сейчас положение нормализовалось. Думаю, теперь могу ненадолго отлучиться.
       Татьяничева внимательно слушала заведующего, будто сообщение о Шохине и впрямь оказалось для нее новостью.
      -- Все-таки я бы попросил...
      -- Не волнуйтесь, Илья Зиновьевич, за вашим пациентом будет самый внимательный присмотр.
      -- Организм предельно изношен, а за эти сутки пришлось ввести столько препаратов...
       -- Да, конечно, -- Татьяничева прикрыла глаза. -- Ваша требовательность к себе -- образец для всего отделения.
       Карась вздрогнул от этой оплеухи, зыркнул на стажера, но тот, подавшись вперед, столь благостно внимал уроку врачебной этики, что Карась только неловко кивнул.

    -- Удачи вам, Илья Зиновьевич, -- пожелала Татьяничева.

      
      
      
       Он проснулся от страшной, пульсирующей в мозгу головной боли. Было ощущение, будто левую сторону черепа взрывают динамитом. Но не в силах взорвать разом старую слежалую породу, скалывают кусками, неуклонно подбираясь к сердцевине, чтобы оттуда уже направленным взрывом развалить на части. Левой половины лица, как и левой половины туловища он больше не чувствовал. Словно взяли и оттяпали часть тела. Поспешно, путаясь в проводах, дотянулся до переключателя вызова.
      -- Ну, что у вас? -- молоденькая, с нежным личиком отличницы медсестра в накинутом наизнанку халате сдержала зевоту.
      -- Д-де, в-вот не м-м, -- он отчаялся: звуки исходили из него невообразимо, неузнаваемо изуродованными, к тому же рождение их вызывало в голове новые схватки. Он провел по виску и далее сверху вниз вдоль левой стороны тела.
      -- Онемело, что ли? -- сообразила медсестра. -- Со сна, должно быть, затекло, -- вслух прикинула она, растерянно трогая руку, лоб. -- Лежать-то можете? Давай-ка таблетку от головной боли примем. Врач все равно один на три отделения. Тревожить неловко, тоже намаялся человек за смену. Да и дежурит сегодня терапевт. Выпьете и до утра поспите, а там и смена придет, руку вам вмиг восстановят. Ну как, потерпим до утра? Он закрыл глаза.
       -- Вот и умничка, -- одобрила медсестра.
       Она приподняла его голову, втиснула в рот принесенную таб­летку, наклонила стакан с водой. Острый, поросший сединой, как валун мхом, кадык отчаянно пульсировал. Часть воды стекала из уголка рта на шею и на простыню.
      -- Что с пациентом? -- Татьяничева, скрывая волнение --- все шло наперекосяк, -- небрежно повертела и отбросила разжиревшую историю болезни.
      -- Не жалеете вы, урологи, коллег, -- пожурила невропатолог, молодая, рано разбабевшая женщина. Усаживаясь, она широко расставила ноги, так что брезгливая Татьяничева поспешно, скрываясь, отвернулась.
      -- Сигареткой угостите?.. Спасибо.
      -- Так что все-таки?
      -- У-у, -- она аппетитно затянулась. -- Устала. Четыре вызова и еще в терапию тащиться. Там, говорят, рыдать один чудик начал. Не клиника, а дурдом.
      -- Я в отношении Шохина спрашиваю, -- поторопила Татьяничева. До чего ж не терпела она этих неопрятных, мужеподобных баб, обо всем поспешно судящих, снисходительно умствующих и панибратски толкующих, самим существованием своим оскорбляющих, по ее мнению, таинство женственности.
      -- А чего Шохин? -- невропатолог, дотянувшись, придвинула к себе бронзовую пепельницу с возлежащей русалкой -- сомнительное украшение Карасевого кабинета, нарочито неспешно, смакуя, отерла сигаретный пепел о сосок ее левой груди. -- Лицо уже отходит, двигательные рефлексы восстанавливаются. Думаю, небольшое ишемическое кровоизлияние. Видно, перекачали наркоты. В любом случае ничего страшного. Я там кое-что назначила, -- она ткнула в лежащую подшивку. -- Но больше так, для родственников.
      -- Он должен лежать неподвижно?
      -- Почему? Можно и садиться. Нельзя только перенапрягаться. А это, принимая во внимание характер операции, ему уже не грозит, -- она со смешком затянулась и решительно ткнула сигарету. -- Все: с вами разделалась, теперь вперед за орденами в терапию.
      -- Может, есть необходимость перевести в неврологию? -- быстро просчитывала новый вариант Татьяничева. -- По нашей линии все развивается абсолютно нормально. Если бы не все эти дела, -- она дотронулась до груди и головы, -- уже б готовили к выписке.
       -- Дудки! -- невропатолог уличающе засмеялась. -- Вы начали, вам и заканчивать. У нас, сами знаете, какая очередь. Если со всякой требухой класть начнем, так засыпемся. А впрочем, нам-то что дергаться? Есть шефы, им и банковать. Привет. К вечеру загляну.
      
       К вечеру речь его стала более связной, и он даже, слегка бравируя, приподнимал то и дело все более послушную левую руку, с радостью чувствуя, как вливается в нее, недавно еще чужую и недвижную, жизнь его тела. Ему казалось, что кровь бегает по ней, как соскучившийся хозяин по комнате, долгое время перед тем закрытой на ремонт.
      -- А ну-ка, еще чуть-чуть, -- жена искренне аплодировала каждому мелкому успеху, отмечая его подсунутым в рот призовым кусочком грецкого ореха.
      -- А п-помнишь? -- он почувствовал умиление, -- как ты за меня болела, когда я за сборную факультета против биохимиков играл?
      -- Ой, да, конечно, Мишенька! -- она обрадовалась этому воспоминанию. -- Ты тогда лучшим баскетболистом института был...
       -- Нет, ну Пашка Кравчун тоже силен.
       -- Да что Пашка? Обычная каланча. Против тебя он не смотрелся. Как ты по центру проходил! Мощный, сильный. Сколько на тебе фолов понабирали. Но и боялись же мы тебя с девчонками. Пигалицы, двадцати ведь не было. А тут -- за тридцать, фронтовик, дремучий дед, да еще и слава грубияна. Жуть! Одно первое знакомство чего стоит. Вы представляете? -- она посмотрела на недвижно, с сочувствием глядящего на них Ватузина, окинула, обернувшись, других больных, и без того молчаливо внимавших происходящему, и, зная, что дальнейшее будет приятно мужу, с удовольствием припомнила:
       -- Меня в тот день первый раз в запас заявили на баскетбольный матч за факультет. Ближе к концу решили выпустить, а у меня даже майки не было. Нашли какую-то мужскую, размера на четыре больше. В общем, вышла, как в тумане: ношусь, куда-то пасую, толкаюсь, майка как знамя хлопает, ничего не помню. После матча все целуют, поздравляют. Вдруг! -- она сделала паузу, скосилась на предвкушающего мужа, -- чувствую, за майку дергают. Обора­чиваюсь -- сзади он. Лицо злое, и эдак сквозь зубы: "А ну, снимай майку! Она такого позора в жизни не видела!" Я так плакала, -- тихо, словно прочувствовав давнюю девичью обиду, закончила она.
       Еще раз глянула на мягко улыбающуюся палату и другим голосом, обращаясь к мужу, пожаловалась:
      -- А вот как в первый раз увидела, не могу вспомнить.
      -- Как это не помнишь?! -- взволновался он. -- В аудитории, на лекции Товаровского...
       Он принялся вспоминать, теперь уже не умолкая и не желая терять время на выслушивание ее реплик, а она, потрясенная, тихо сидела рядом, потому что сейчас он воспроизводил в лицах те давние, трогательные и незначительные для посторонних эпизодики, которые, как она все эти годы была уверена, этот жесткий, немногословный обычно человек давно напрочь забыл. И она купалась в его словах, сглатывая слезы и боясь утратить ощущение бесконечной нежности и полного слияния, чего ей так не хватало все эти годы.
      -- Хватит, хватит, милый, -- пересилила она себя. -- Тебе ж нельзя болтать. Ну, договорились? Слава богу, что пронесло. Хочешь, чтоб настоящий инсульт был? Ну, что ты смотришь, глупыш?
      -- Досталось тебе. Помучил за свою жизнь.
      -- Не болтай, -- она изо всех сил постаралась рассердиться. -- Лежи и молчи. Я выйду, -- и когда он поспешно ухватил ее за запястье, ласково освободила руку. -- Да ужин только приготовлю. На кухоньке приготовлю и тут же вернусь. Лежи, родной, отдыхай, -- она поцеловала его в холодный и влажный лоб.
       Когда Ирина Борисовна вернулась в палату, муж полулежал на левом боку, свесив ноги с кровати.
      -- Ты зачем сел?!
      -- Я хочу...
      -- Да все понятно, что ты хочешь, горе мое. Но ведь можно же лежа, кого стесняешься? -- она подхватила его за левое плечо, но едва отпустила, чтобы поднять с пола стеклянную "утку", как его вновь завалило влево, как вытертого плюшевого медвежонка, что полулежал дома на серванте.
      -- Не держит, зараза, -- тихо, с проступающим страхом подивился он.
      -- А ты хочешь, чтоб все сразу, -- укладывая, пожурила она. -- И когда я тебя заставлю докторов слушаться? Чуть получше -- и никакого сладу с тобой.
       Она нервно посмотрела на. часы.
      -- У-уже?!
      -- Пора, Мишенька. А то внизу раздевалку закроют и не успею одеться.
       Он продолжал смотреть.
       -- А завтра опять прибегу с обеда, -- она заговорщически понизила голос. -- Тут в терапии с нашего производства один лежит, а у них завтра приемный день. Так я как будто к нему, а сама к тебе проскочу. Ну что ты все так смотришь? Скоро укол снотворного сделают и уснешь. Пока то да се, -- уже и я прибегу. - Ишь как жинка вокруг тебя квохчет, -- Ватузин отходил от операции и теперь с удовольствием часами сидел, покачиваясь на койке. -- Мою-то бабу так черт заставит. За все время один раз всего и приехала. И ладно б с добром, а то даже пожрать толком не привезла, волкодавина. - Любили, видно, плохо, -- поддела Ирина Борисовна. Она уже привыкла к безыскусному, солоноватому жаргону этой палаты, как свыклась с видом постанывающего слабоумного старика у окна, исколотые синюшные ягодицы которого выглядывали из-под одеяла.
      -- Да не, -- не стал особо отпираться Ватузин. -- Тут уж кому как повезет. Вашему вон повезло.
      -- Что так, то так, -- неожиданно признался Михаил Александрович. Он почувствовал, как голос "рванул" вверх и на глаза навернулись слезы. "Черт, совсем ослаб, уже и нервишки сдают", -- досадливо подумал он. Но противиться охватившему его умилению не хотелось, и, чтобы скрыть слезы, он поспешно отвернулся к стене и на поцелуй жены лишь сердито отмахнулся.
      
      -- ...Что это? -- Ирина Борисовна выронила сумку, и молоко из опрокинутой бутылки с веселым чавканьем побежало по палате. В сумерках -- прорвалась лишь под вечер -- ей был виден муж, недвижно лежащий лицом вверх. Левая щека его была наполовину прикрыта пышным квадратным бинтом, перехваченным крест-на-крест полосками пластыря. На лбу -- затянутая свежей кожицей ссадина, в углу рта прикипела плохо смытая кровь.
      -- Я спрашиваю, что здесь было?! -- она угрожающе посмотрела на находящихся в палате.
      -- Да вы что?! -- возмутился под ее взглядом выгуливающийся у окна сосед напротив. -- Мы, что ли? Вот с этого агрегата пи... грохнулся, то есть. По ночи еще.
      
      -- Как же это? -- она ошеломленно присела на табурет у кровати мужа. Перевернутая "утка" валялась под тумбочкой.
      -- П-понимаешь, приснилось, -- он отвел глаза. Она потянулась было подать ему вставную челюсть, но тут же увидела, что она во рту. Сердце ее сжалось -- опять нарушилась артикуляция.
      -- Что? Что тебе еще приснилось?!
      -- 3-забыл, гд-де я. П-приснилось, что на работу оп... Ну и вскочил.
      -- Он об угол кровати приложился, -- пояснил сосед. -- Мы его с Ватузой еле назад взгромоздили на мастодонта на этого, -- он со скрытым уважением оглядел койку. -- Здорово щеку посек. Пришлось хирурга вызывать. Зашивали.
      -- Мишенька! -- Ирина Борисовна тоскливо провела подушечками пальцев по заклеенной щеке. -- Что ж ты делаешь-то, Мишенька? Нам еще переломов не хватает.
       Он виновато потерся о руку жены.
       -- Как чувствовала, -- сообщила она. -- Ночью вдруг проснулась: что-то случилось. Хотела позвонить, но не решилась. И так они меня здесь за дурочку держат.
       В самом деле, отношение к ней после истории с кардиологом в отделении переменилось: происшедший накануне скандал широко обсуждался среди младшего медперсонала, и поведение этой Шохиной, настучавшей Илюшке на Таисию, подвергалось, хотя и с некоторыми оговорками, единодушному осуждению. Теперь вид ее, в часы сна мужа сидящей с вязанием в холле, вызывал всеобщее раздражение. И даже обходительная Прасковья Ивановна, в часы дежурства которой Ирина Борисовна уходила домой более спокойной, и та, захваченная общим настроением, теперь как-то неловко отводила добрые свои глаза, будто говоря: "Что ж вы, голубушка моя, так меня подвели? Вроде с вами по-доброму". Наиболее горячие головы предлагали даже потребовать от зава убрать распоясавшуюся "блатничку", и только деликатное вмешательство Татьяничевой, бывшей в курсе всех перипетий в отделении, предотвратило демарш.
       Михаил Александрович икнул, тут же еще.
       -- И чего ж это мы поели? -- Ирина Борисовна перешла на подбадривающий, шутливый тон. -- Это каким же прожоркой надо быть, чтоб аж до икоты? Ну, давай запьем.
       Он судорожно глотнул из носика приставленного к губам чайничка и -- опять икнул.
       -- Воздух придержи, -- посоветовал Ватузин. -- Раза три, сколько можешь, подержи -- само пройдет. Дело проверенное.
       Шохин надул щеки, но по тому, как безмолвно вздрагивала грудь, было понятно, что икота овладела им основательно.
      -- Не проходит, -- тихо сказал он.
      -- Ничего, ничего, все пройдет, -- жена снисходительно улыбнулась, -- Если б все остальное также легко, как икота, проходило, ты б давно дома на своем диванчике валялся.
       Через час икота усилилась. Она стала глубже, исходила откуда-то из недр грудной клетки. Казалось, что вздрагивает и сотрясается вся диафрагма.
      -- Больно-то как! -- в беспокойстве простонал он. Впадины закрытых глаз увлажнились. И по тому, что ее муж, тот самый железобетонный, от которого она прежде не слышала слабодушных жалоб, теперь плакал от боли, она поняла, что изношенный его организм на пределе.
       Ничего, Мишенька, это, должно быть, бывает. Бывает, должно быть. Ты полежи, я сейчас. Когда она вышла в пустой коридор, настенные часы как раз отстучали девять, из далекого холла доносился голос работающего телевизора, и только на посту возле включенной настольной лампы разговаривала по телефону подменившая кого-то Воронцова.
       -- Ну, а теперь скажи "баба", -- ласково требовала она. -- Ну, как мой сюсик свою бабу любит? Вот умничка. Теперь ложись спать, а завтра бабушка тебе что-то принесет. Жгутик резиновый принесет. И бинтик? Ты тоже хочешь быть, как баба, медсестрой? Ладно: и бинтик, и ватку, и все-все-все принесу, -- она с улыбкой обернулась на поспешные шаги, но даже вид Шохиной не отвратил ее от желания поделиться радостным удивлением. -- Это ж надо! Сорок лет -- и уже двоюродная бабка. Во времена пошли.
       Однако, не увидев на озабоченном лице подошедшей сопереживания, она, словно спохватившись, строго спросила:
      -- Что у вас? А то там ребенок на холодном полу.
      -- Таисия Павловна! Он икает!
       -- Я тоже, когда объемся, икаю, -- сыронизировала Воронцова и, давая понять, что разговор окончен, подняла трубку.
       -- Он уже с час икает.
       -- Есть надо, что и все, -- внушительно развернувшись на стуле, подсказала Таисия. -- Что и все. Понятно? Не деликатесы из дому таскать да сервилаты всякие, от которых потом запоры.
       "Надо было ей все-таки ту палку сервилата уступить" -- она вспомнила жадные глаза медсестры два дня назад.
      -- Что вы говорите?
      -- По-большому-то, говорю, давно ходил?
      -- С два дня.
       -- Понятно, -- Таисия с превосходством вздохнула. -- Газы скопились. Вот и икает.
       Она окончательно потеряла интерес к собеседнице:
       -- Алло! Катюха, ты? Ну что, спать понесли? А ножки помыли? Ты представляешь, такая засранка: хочу, говорит, быть, как баба. Ты подумай...
      -- Да, но, -- назойливая Шохина не уходила, -- что теперь делать? Ему же больно.
      -- Катя, я перезвоню. Да тут одна достала, -- она положила трубку, тяжело посмотрела перед собой. -- Что делать, говоришь? Клизму ставить.
       -- Как? То есть я когда-то...
      -- Как?! -- эффектно изумилась медсестра. -- Могла бы и научиться, если уж в сиделках. Такое учение, оно, промежду прочим, дорогого стоит. А ты вон все с наскока хочешь.
      -- Х-хорошо, -- Ирина Борисовна сглотнула. -- Сделайте, я отблагодарю.
       Из разговоров больных она знала, сколько по негласно существующим расценкам стоит поставить клизму.
      -- Отблагодарит она! -- передразнила Таисия. -- Принцесса какая. Все так и норовишь унизить.
      -- Простите, -- растерялась Шохина. -- Вы не так поняли.
      -- Так, все так! -- уверила ее медсестра. -- Я тебя с самого начала раскусила. Ладно, чего выстаивать-то? Пошли, помогу. А то простыней на вас не напасешься. Ишь, всполошная какая. Икает он, видите ли. Щас всех профессоров соберем.
      -- Ну, хорошо, не надо профессоров, -- согласилась Ирина Борисовна. -- Но, пожалуйста, пойдемте.
       Через двадцать минут, забрав скомканную белую тряпку, Воронцова покинула палату.
      -- Вот видишь, как хорошо, -- Ирина Борисовна в последний раз перевернула мужа, разглаживая под ним свежую простынку. -- И очень славненько мы прослабились. Теперь газы вышли, икота сама от нас и ушла. И Мишеньке сразу стало легче. Он уснет, а завтра я ему его любимый "Спортик" почитаю.
      -- Эх, -- Ватузин, подражая Шохину, манеры которого незаметно для себя за эти дни усвоил, по-гусарски рубанул воздух, -- теперь он мог себе такое позволить, -- мне б лет пятнадцать сбросить, отбил бы. Такую бабу и не отбить!
      -- Лет пятнадцать назад я б тебе, пожалуй, отбил, -- Михаил Александрович, расслабленный от наступившего облегчения, шутливо потряс кулаком. -- Да и щас еще не советую. А то вот маленько оклемаюсь... -- он зычно, будто молотом ударили о глухую стену, икнул. Тут же еще.
      -- О Господи! -- Ирина Борисовна вцепилась в спинку кровати. -- Я же дура!
       Икота сотрясала теперь все тело глубокими двойными ударами.
       -- Послушайте! -- она выбежала из палаты, едва не сбив проходившую Воронцову. -- Но он опять икает!
       -- Икает -- значит, надо, -- Таисия торопилась на уколы в недавно обновленную Ставку.
       Шохина встала перед ней.
      -- Вызовите невропатолога! -- громко потребовала она. -- У него явно что-то с головой.
      -- Это у тебя что-то с головой! -- взъярилась медсестра. -- Ты что, врач? Болтаешься здесь под ногами. Работать мешаешь. Думаешь, ежли блатная, так все и здрасте. Еще раз сунешься, выгоню из отделения. И так непонятно, как пробралась. А ну, отойди!
       Неожиданно ее развернуло. -- Вы не шутите! -- Таисия разом испугалась. В этой жесткой, со злой силой сжавшей ее плечо женщине не было ничего от занудливой, вечно что-то канючащей Шохиной. -- Вы не шутите этим! -- требовательно повторила та. -- Я пока молчу, что из-за вашего головотяпства... Не перебивать! Муж чуть не умер. Я пока о многом не говорю. Но если вдруг что-то случится, если, не дай Бог, с ним хоть что-то!.. -- она перевела дыхание. -- Короче, или вы немедленно вызываете невропатолога, или я в этой вашей забегаловке сейчас всех на ноги подниму!
       "Поднимет, -- поняла Таисия. -- Поднимет, а Илюшка уволит. Давно копает".
       -- Ладно, -- она рывком высвободила зудившее плечо, -- позвоню Татьяничевой. Всех уж довела, -- Шохина, будто конвоируя, шла чуть сзади. -- Занудина какая! Из-за нее людей еще по ночам тревожь.
      -- Звоните заведующему, -- приказала Шохина.
      -- А еще чего хошь? В Москве он.
      -- Как в Москве?! Он же ничего не говорил.
       - Во-во! -- набирая номер, прошипела Воронцова. -- Докатились. Только палец дай. Врачи перед ними отчитываться должны. Других дел у заведующего нет, как с утра до ночи в вонище этой сидеть. Уж и не съезди никуда. Привыкли под себя грести... Алле? Извините, что поздно, но тут опять эта Шохина скандальничает... Да ничего не случилось. Икать, видите ли, ее муженек принялся. Объелся, видать, чего-то, а эта вон грозит всех уволить.
      -- Отдайте! -- Ирина Борисовна выдрала трубку. -- Товарищ Татьяничева! Нет. Да послушайте же, наконец! У него уже с два часа глубокая икота. Это явно связано с ударом. Ну конечно. Нужен невропатолог. Она как раз дежурит, я видела. Да вы поймите, у него сердце. А эта икота... Ему ж больно! Ну неужели надо, чтоб опять повторилось?.. Хорошо. Да, завтра я к вам зайду.
       Возьмите, -- она ткнула трубкой в насупившуюся Таисию.
       -- Ладно, вызову, -- буркнула, выслушав, медсестра. -- Да все я поняла!
       Она бросила трубку и подхватила тазик с накрытыми шприцами.
      -- Вам же сказали вызвать невропатолога.
      -- Закончу с уколами, вызову! -- Таисия прошла мимо. -- Не один твой здесь. Другие больные, они тоже для нас, промежду прочим, люди. Ишь, цаца какая!
      
      
       -- Везет мне на вас, -- невропатолог, завидев дежурившую у палаты Шохину, усмехнулась. -- Ну что опять случилось невообразимого?
       -- Понимаете, икает.
       -- Ну как не понять? Жуткая история: икает. Я гляжу, дай вам волю, вы б всех врачей у постели вашего мужа собрали. Совесть бы поиметь надо. Меня ведь прямо от тяжелого сорвали.
       Она умолкла, прислушиваясь: из распахнутой двери палаты доносился гулкий двойной набат, еще, еще.
      -- Пятый час квохчет, --- один из больных при виде врача приподнялся на локти. -- Сколько ж можно мужику мучиться? Да и мы тут... Хоть укольчик сделайте.
      -- Сделаем, сделаем, -- невропатолог задумчиво смотрела на заходящегося в надсадной, выворачивающей икоте старика.
       Не в силах видеть происходящее, Ирина Борисовна выбежала в коридор. Спустя десять минут вышла и невропатолог. Была она непривычно тиха и медлительна в движениях.
       -- Ну что? Доктор, что?
      -- А что вы хотите? -- женщина досадливо отодвинулась от напирающей Шохиной. -- Это инсульт. Возможно, задет ствол. Тут, знаете, гладко не бывает.
      -- Позвольте? -- Ирина Борисовна поперхнулась. -- Но позвольте: вы ж сами говорили, что это просто спазм сосудов, что ничего страшного. Ведь двое суток...
      -- А может, спазм, -- согласилась врач. -- Случай больно непростой. Трудно пока определить. Понаблюдать бы надо.
      -- Понаблюдать?! -- она непонимающе затрясла головой. -- Но ведь два дня. Кто мешал? Если непонятно!..
      -- Ладно! Только истерику здесь не надо устраивать. Без лечения он не был. Делаем для вашего старика все, что можем. Но медицина тоже, знаете, не всесильна. Пока еще. Щас назначу новый курс. Постараемся к утру снять икоту. Все. Идите домой.
       Она медленно пошла к посту, где навстречу ей нетерпеливо поднялась медсестра.
      -- Ну что? Как вам эта паникерша?
      -- Ну, в общем-то... Кто вызвал жену?
       - А это какие-то завовы дела. Блатные, -- Таисия не отказала себе в удовольствии обсплетничать Карася. -- Так, стало быть, как я и думала: зря, значит, вас побеспокоили?
      -- Что? -- врач, задумчиво заполняя историю болезни, постукивала ногтями левой руки по столу. -- Сделаете еще укол. Потом вот это. Я тут все написала. И посматривайте. Черт его знает, куда все поворачивается. Вроде, бодренький дедок был. Часа через два забегу. А если что, вызывайте. Сигаретки нет? Ах да. Ну, будьте здоровы.
       Она пошла было вправо, но увидела, что от седьмой палаты, откуда по-прежнему разносились глухие звуки, приближается оставленная ею женщина и повернула в сторону запасного выхода.
      -- Я бы хотела подежурить на ночь, -- тихо подошла к медсестре Шохина. -- Мужу совсем плохо.
      -- Вы пойдете домой, -- реваншируясь за пережитый страх, с удовольствием отказала Таисия. -- Ничего с вашим мужем за ночь не сделается. А я без разрешения оставить не имею права. И звонить не буду. Хватит людей беспокоить.
       Шохина кротко вздохнула. Казалось, недавняя вспышка надорвала ее.
      -- У него инсульт, -- так же тихо, в пространство, будто говорила внутрь себя, произнесла она. -- У него обширный инсульт. Уже два дня. А его не лечат, -- она помолчала. -- А я идиотка.
      -- Будет причитать, -- Таисия встревожилась. -- Врачи у нас толковые. И вообще, ты иди. Паниковать нечего. За твоим я пригляжу.
       Она чуть коснулась Шохиной, и та послушно повернулась.
       -- Если разрешите, я позвоню из дома.
       -- Нечего названивать, -- урезонила медсестра. -- И так вон с телефона не слезаешь. Иди. Чего случится, тут без тебя найдется кому... -- она неловко замолчала. -- Ну, словом, давай домой.
       Шохина вскинула было голову, но тут же опустила. Она зашла в палату, где все так же, содрогаясь, захлебывался ее муж.
       -- До свиданья, Мишенька, -- склонившись, тихо сказала она. -- Сейчас тебе сделают укол. Попытайся уснуть. Завтра утром я приду. Я только на ночь. Чуть отдышусь -- и сразу назад. Ты уж перетерпи. А завтра я здесь все на ноги поставлю. Ты, главное, помни, что мне говорил: пока я рядом, с тобой ничего не случится. Верь в это. Выкарабкаемся.
       Михаил Александрович простонал. Она поцеловала в небритую ворсистую щеку и выбежала из палаты. Шохин вновь гулко икнул.
       - О Господи! -- измаявшийся Ватузин в отчаянии нахлобучил на голову подушку.
      
       Она шла по улице и слизывала губами воду. Это, однако, странно: ведь она не плачет, а щеки почему-то залиты водой. Она подняла голову, и капля попала в глаз. Только тогда она поняла, что уже около часа идет под дождем. Ей вдруг пришла в голову мысль, что из клиники могли позвонить, а ее нет в квартире, и она побежала. Тем более, что теперь уже было совсем рядом. На лестничной клетке, поколебавшись, позвонила в дверь напротив.
       Долго не открывали, но чем более явственно было, что визит затеян не ко времени, с тем большим упрямством жала она на звонок. Отпустила его, только когда услышала тяжелые шаркающие, перемежаемые причитаниями, шаги.
      -- Кто еще?
      -- Откройте, Александра Ивановна, это я, Шохина. Извините. Дверь, похрустев запорами, открылась.
      -- Извините, я только...
      -- Господи, Ирина Борисовна, вы ж насквозь. Да заходи. - Нет. Ничего. Я сейчас в ванную... Ничего не надо. Александра Ивановна, я что хотела? -- она переминалась. -- Вы завтра в церковь пойдете? Вот у меня с собой двадцать пять. Так вы, как там у вас положено, свечку поставьте, а остальные раздайте от его имени бедным. Если мало, я еще...
      -- Неужто плохо?! -- старушка приняла деньги, отмахнувшись от предложения принести еще.
      -- Инсульт, -- она прислонилась лбом к косяку. -- Он так мне верил, так верил, что, пока я рядом... А я не уберегла.
      -- Ничего, -- старушка успокоительно гладила ее по мокрому запястью. -- Бог поможет. Люди не помогут, а Бог такому человеку обязательно поможет. И все как есть лучше сделаю. И свечечку знаю кому поставить. С утрева и сбегаю.
      -- Одни, -- Ирина Борисовна вспомнила вдруг, о чем думала всю дорогу. -- Всю жизнь вокруг люди. Смех, споры, ругань и... люди, люди, люди. Нескончаемые, чего-то ищущие у него, требующие. Как водоворот. Я даже ревновала. И вдруг -- никого, пустота. Живут где-то, спорят, ищут, а мы одни, разом -- река вдруг взяла, да и сменила русло, а мы вот на мели остались. И никому уж и дела нет, что Михаил Александрович Шохин умирает.
      
      -- Что ты! -- старушка стукнула ее ладошкой в плечо. -- Что ты -- окстись, и думать не смей такое. Я старая, я знаю: сейчас он не умрет. Иначе б чувствовала. Ты не смейся.
      -- Добрый вы человек, Александра Ивановна.
      -- Ты спать щас иди. Отогрейся и спи. Может, мне у тебя заночевать?
      -- Спасибо, не надо, -- она только сейчас заметила, что старушка перешла на "ты", и от этого стало как-то теплее. -- Я сама.
       Она долго отмокала в горячей ванне, держа перед собой газету. Уже вылезая, обратила внимание, что все это время читала "Советский спорт". Кажется, впервые в жизни.
       Потом, спохватившись, подбежала к телефону, путаясь, набрала код межгорода, слушала убегающие в пустоту далекой квартиры гудки.
       -У телефона! - Сереженька!
       - Мама, ты? Чего это ты ночью? Что случилось, мамочка?! Она молчала, чтоб не разрыдаться.
      -- Алло! Мама, мама, говори!
      -- Да, я здесь. Сережа, ты сможешь сейчас приехать?
      -- Отец?!
      -- Нет, но ему хуже. Я на пределе. Приезжай.
       - Черт, ведь так все хорошо шло, -- ей показалось, что в голосе его промелькнуло раздражение. Скорей всего, просто показалось.
      -- Алло, мама. Завтра в десять у меня назначено совещание. Я не могу отменить. Это очень важно. Но как только кончится, я брошу все дела и приеду. К вечеру буду у вас. Мама, ты слышишь?!
       Она положила трубку; поколебавшись, отсоединила телефон: в любом случае ночью ей звонить не станут. Сейчас главное было заснуть, чтоб хоть чуть-чуть восстановиться. Главное заснуть: завтра она пробьётся к главврачу, потребует перевода в неврологию, она скажет ему... ну, что сказать -- найдется. Важно, чтоб они поняли, что если они не вытащат, то даром это не пройдет. Важно так объяснить, чтоб поняли. И тогда они будут тащить. Их надо заставить тащить... -- Люминал сделал свое дело, и она "поплыла" в успокаивающее небытие.
       Она проснулась разом от острой, пронизывающей боли, было ощущение, что полоснули по сердцу. Глубоко вдохнуть не могла, и сейчас лежала, откинувшись на подушке, мелкими осторожными глотками вбирая в себя воздух. Таких приступов у нее никогда не было. Левой рукой, стараясь не потревожить грудь, подключила телефон, набрала две цифры.
       -- "Скорая" слушает. Слушаю, говорите! Ну что, играться будем?
       Она положила трубку. "Скорая" может увезти, а это нельзя. Правда, это было слишком похоже на ощущения мужа, когда его увозили со вторым инфарктом. Но сейчас никак нельзя. Просто невозможно.
       К счастью, к утру сердце отпустило, и только аккуратненькие мешочки под глазами набрякли и оттянулись книзу.
      
       Едва поднявшись на этаж и выйдя из лифта, она услышала победный, пронизывающий лай, разносившийся из дальнего конца отделения. Даже не сразу поняла, что это, но тут же, сообразив, бессильно привалилась к стене.
       -- О Господи! -- в ужасе прошептала она.
       -- С утра квохчет, -- сочувственно подсказал Ватузин. Его уже готовили к выписке, и теперь он горделиво выгуливался по длинному отделенческому коридору. -- Ночью было уснул, а потом опять. И сил нет смотреть, как мучается.
       Она отвернулась и сжала руками уши: лай слышался теперь глуше, но избавиться от него было невозможно.
       Похоже, в отделении уже привыкли к этому постоянному фону: из палат, позевывая, выходили заспанные больные с полотенцами через плечо; мимо, цокая каблучками и тревожно переговариваясь, прошелестели две запоздавшие на дежурство стажерки; из открытого буфета слышался крик нянечки, призывавшей кого-то поставить наконец этот проклятый чайник.
       "Господи, -- прошептала она в стену. -- Спаси его, и я поверю. Никому никогда не признаюсь, даже ему, но мы-то с тобой знать будем. Умоляю, спаси. Ты же знаешь: он этого стоит".
       -- Шохина, -- сказали сзади. -- Шохина!
       Она развернулась на голос, и Илья Зиновьевич с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.
      -- Вы! Вы!
      -- Успокойтесь.
       - Из-за вас! Он же умирает! -- выкрикнула она запретное дото­ле слово и, словно разом освободившись от наложенного табу, крикнула, уже не сдерживаясь: -- Человек умирает!
      -- Прекратите! -- нервно потребовал Карась. На возбужденные голоса начали выглядывать больные, из ординаторской вышла и остановилась у двери Татьяничева. -- Я сам только что узнал. Назначен новый курс. Идите к нему в палату! -- он раздраженно обернулся к скапливающимся людям. -- Все разойдитесь! Здесь не цирк!... Шохина! Чего вы в конце концов от меня хотите? Свое дело я сделал грамотно. У вас к моей операции претензии есть? -- он осекся, потому что на ум некстати пришло райкинское: "К пуговицам претензии есть?"
      -- Сволочь, -- отчетливо выговорила женщина и, вздернув сумку со съестным, двинулась навстречу нарастающему лаю.
      -- Психопатка! -- Илья Зиновьевич забежал в кабинет, отшвырнул в сторону подвернувшийся стул, зло обернулся к вошедшей следом Татьяничеву.
       -- Ну что, доигрались?! И я-то хорош! На кого понадеялся?
      -- Остынь, -- Татьяничева плотно прикрыла за собой дверь. -- Шохина надо немедленно переводить в неврологию. Немедленно!
      -- Да что вы говорите?! -- поразился Карась. -- А не вы ли, уважаемый крупный специалист, кандидат, так сказать, в заведующие, третьего дня чего-то мне тут совсем другое буровили? Ничего, что я так с вами запросто?
       Прекрати кривляться, -- пренебрежительно потребовала Татьяничева. -- Никто не мог предвидеть такого витка. Очевидно, когда "снимали" сердце, перекачали наркотиков, и это спровоцировалоинсульт. А то, что его вовремя не определили, так это не наша вина.
      -- Я, конечно, очень рад, коллега, что наши точки зрения наконец-то совместились, но со своими идеями ты опоздала: он уже нетранспортабелен.
       Карась взялся за телефон.
       -- Что ты собираешься делать?
       -- Договорюсь, естественно, с неврологией, чтобы прислали специалиста, не эту.., -- он сдержался. -- И будем лечить здесь. Не в моих правилах смиряться с поражением. Алло, неврология?
       Татьяничева нажала на рычаг.
      -- В чем дело?
      -- Через час здесь будет Ходикян.
      -- Черт! Совсем забыл.
       - Я уж не говорю о том, что лай этого Шохина разносится по всему этажу, а значит привлечет внимание, но как только его женушка завидит комиссию, я представляю, какой фейерверк она устроит. Или ты собираешься выносить ее отсюда за руки -- за ноги?
      -- Ничего я не собираюсь, но больной действительно нетранспортабелен.
      -- На носилках спустить в лифте и перенести в соседний корпус -- ничего страшного. К тому же мы не уходим в сторону: урологию будем вести у них.

    -- Надо так загнать, -- Карась ошарашенно затряс головой.

      -- Илья Зиновьевич! -- Татьяничева ужесточила голос. -- Нет времени заниматься словоблудием. Решайте.
      -- Даже так? -- надменно подивился Карась. -- Ну что ж, я решу.
      -- Алло! Где там ваш шеф? Так найдите срочно... Карась, -- он, успокаиваясь, постучал трубкой по столу. -- Я решу! По совести решу! Чхал я на ваши комбинации. -- Да! Здорово. Спать долго изволишь. Тебе известно что-нибудь в отношении Шохина? Сам Главный звонил?! Уже освободил место?! Вот это оперативность, -- он посмотрел на Татьяничеву, и та отвела в сторону глаза. -- Стало быть, без меня меня женили. Я только тебя об одном прощу: чтоб эта прошмандовка больше в моем отделении не появлялась. Идиоткой надо быть. Даже я вижу, что у него обширнейший инсульт, явно задет ствол... Шестьдесят восемь. Это ты его жене объясни, что пожил, а со мной шутить не надо. Ишемию она, видишь ли, у него легонькую обнаружила. А я не знаю, чего это такое! У меня это в истории болезни записано. Извини, дед, завели меня... Хорошо, перенесем сами. Привет!
      -- Воронцову я уже пригласила, -- сообщила Татьяничева.
      -- Мне начинает казаться, что я здесь вообще лишний, -- обнаружив, что все решилось за него, он, хоть и стыдясь, почувствовал облегчение.
      -- Ну, вот так и лучше, -- Татьяничева, уловив его состояние, улыбнулась. -- Скоро спасибо скажешь.
       Карась надменно фыркнул.
      -- Вызывали? -- Таисия демонстративно обратилась к заместителю. После последних Шохинских событий она была в обиде на заведующего и давала это почувствовать.
      -- Таисия Павловна, -- Татьяничева полуинтимно положила ей руку на предплечье. -- Шохина необходимо немедленно подготовить и перевезти в неврологию.
      -- И слава Богу! -- порадовалась Таисия. -- Избавимся, наконец. А то я слышу, эта ведьма-то, -- она посмотрела на заведующего, -- уж и на вас кидаться стала.
      -- Перевезете на каталке, -- демонстративно не реагируя на реплику, уточнил Карась. -- Возьмите в помощь кого-нибудь из персонала.
      -- Нет каталок-то, -- Воронцова непонимающе пожала плечом. -- Да и так доведу. Чего он там весит-то?
      -- Я сказал -- на каталке! -- Карась пристукнул по столу. -- И с максимальной осторожностью!
      -- Пожалуйста, на каталке, -- Татьяничева мягко пожала руку раскрасневшейся медсестре.
      -- Подумаешь, цаца какая, -- выходя, пробурчала Таисия. -- Вози его. Сто метров пройти не может. Кого б другого, так небось...
       -- Да, на каталке! -- бешено заорал ей в спину Карась. Он схватил трубку зазвонившего телефона. -- И аккуратненько!.. Алло! Слушаю, Пал Георгиевич! Нет, это мы тут между собой... Понял. Спускаюсь.
       Он растерянно положил трубку.
      -- Ходикян уже у Главного. Начнут с нас. Так что... Я надеюсь.
      -- Сделаем.
      -- Да? -- желчно усмехнулся Карась. -- Так же, как с Шохиным?
      -- Илюша, -- умоляюще произнесла Татьяничева.-- Ради Бога, только не теперь. Запомни! Никто не виноват. Никто! Просто не выдержал организм.
      -- Ну-ну, -- Карась скривился. -- Только не думай, что этот разговор мы не продолжим.
      -- Хорошо, но.., -- она постучала по стеклу часиков, успокаивающе погладила его по щеке.
       -- Побежал, -- он сунул в карман халата блокнот. В дверях остановился, припоминающе похлопывая себя пальцами по лбу. -- Да, фикус протрите. А то как бутерброд с пылью. И проследи...
       -- Да иди, наконец, горе ты мое! - ...Ну, поглядим, что это за Карась такой премудрый, которым аж Москва интересуется, -- Ходикян вошел первым и на мгновение приостановился -- резкий, характерный запах не смогла сбить даже влажная уборка.
      -- Отвык, понимаешь. Совсем бумажки заели, -- он сокрушенно качнул крупной густоседеющей головой. Хлопья желтоватой перхоти слетали с нее при каждом движении и оседали на халате, словно конфетти на снегу.
      -- Видать, только закончили, -- оценил Ходикян усилия медперсонала: следы "аврала" высыхали на полу пятнышками. -- Бдите перед приходом начальства? - Попробуй не бдить, -- осторожно огрызнулся Главврач. -- Разом всыпете.
      -- Ничего, -- заведующий облздравом, или, как сам себя любил называть -- завздрав, снисходительно похлопал его по плечу. -- На то и зад, чтоб по нему ремень ходил.
       Он посмотрел по сторонам и те, на кого попал взгляд -- и Карась в их числе -- понимающе усмехнулись: конечно, на что бы еще и нужен зад, как не на то, чтоб по нему отечески прогуливалась вышестоящая рука. Главврачу было что ответить завздраву. Ой было! Он даже позволил себе представить, как запунцовеет полнокровный, снисходительный Ходикян. Но как раз сейчас решался вопрос о закладке реанимационного корпуса.
       -- И все-то вы про нас, грешных, знаете, -- он натужно улыбнулся.
       -- А я еще больше знаю, -- Ходикян захохотал, быстро двигая большим пористым носом. -- Ладно, премудрый Карась, показывай нам свое хваленое, скажем так при дамах, пахучее царство. Поглядим, чего оно стоит.
       Процессия подошла к первому посту, возле которого поспешно поправляла колпак раскрасневшаяся медсестра, а рядом, чуть изогнувшись, в лицо высокому начальству улыбалась Татьяничева.
       Она выдержала паузу, давая возможность полюбоваться собой, и только потом шагнула навстречу.
       -- Позвольте приветствовать вас в нашем отделении. Ходикян, с удовольствием смотревший на подошедшую женщину, чуть скосил на Главврача.
       -- Врач Татьяничева, -- глухо, теряясь, представил тот. Карась заметил его растерянность и тоскливо выругался про себя.
      -- Ну, вот теперь все ясно. Просто-таки отличное отделение, -- Ходикян засмеялся, и тотчас вокруг послышался разряжающий смех.
      -- А ты действительно специалист. Ба-альшой специалист, -- завздрав погрозил смешавшемуся Карасю пальцем. -- Нет, я серьезно: подобрать такой штат -- это уже стратегия.
       Он поцокал языком, и Главврач понимающе переглянулся со своим замом: кажется, "входит" в настроение.
      -- Между прочим, товарищ заведующий областным отделом здравоохранения... -- Татьяничева с бесстрашием знающей себе цену женщины стряхнула с его плеча перхоть.
      -- Бог мой, так официально! -- притворно перепугался Ходикян. -- Неужто провинился перед такой красавицей? Не прощу себе. Где кинжал?!
      -- В этих стенах я прежде всего врач. И как у врача у меня к вам имеются претензии, -- периферийным зрением она с удовольствием увидела "замерзшие" лица сопровождающих. -- Редко спускаетесь на нашу землю. А нам так часто нужна ваша помощь. Да что мы -- больные ждать не могут.
      -- Виноват, исправлюсь! -- Ходикян повел пальцем в сторону остальных. -- Вот пример критики снизу. Ведите нас, бесстрашная женщина!
       Они двинулись было дальше, когда дверь одной из палат с шумом распахнулась и оттуда боком выбрались две женщины. Меж ними, раскинув руки на их плечи и медленно, запаздывая, перебирая ногами, передвигался высохший старик в тренировочном трико. Тело его бесшумно, конвульсивно подергивалось.
       Произошла накладка -- понял Карась. Он рванулся было, намереваясь вернуть их в палату, но тут же сообразил, что произойдет через мгновение, как только Шохина увидит его, и отступил за спину одного из ординаторов. Но, похоже, поспешность эта была излишней. Шедшая слева пожилая женщина никого и ничего перед собой не видела. Прикусив нижнюю губу и опустив лицо, она упрямо волочила за собой мужчину, наступая на стоящую процессию, так что идущая справа медсестра, опешившая при виде комиссии, все-таки не могла остановиться.
       Напряженно смотрящий на происходящее Ходикян первым отступил в сторону. Следом за ним растеклись по стенам и остальные. В полном молчании шла по живому коридору странная эта процессия. Старик простонал.
       -- Сейчас, Мишенька. Ничего, -- женщина дотянулась щекой до его щеки и успокаивающе потерлась. -- Тут рядом и -- в кроватку. Сделают нам укольчик, и мы заснем.
       -- Н-не хочу укольчик! -- захныкал старик. -- Больно!
       Голова его провисла вниз, и теперь он был похож на старую подбитую птицу, которую волокут за раскинутые крылья.
       Проходя вдоль стен, Воронцова опустила глаза. Так подвести зава, да что там зава -- клинику! -- она и в голове не держала. Если б ей толком объяснили!
       -- Не нашли каталку, -- только и шепнула она возле затаившегося Карася.
       Ходикян еще какое-то время смотрел им вслед.
       -- Тяжелый случай, -- нашлась Татьяничева. -- Илья Зиновьевич сделал уникальную операцию, теперь понемножку восстанавливается, но очень трудно -- организм совершенно изношен.
       Она озабоченно помолчала:
       -- Может, все-таки пройдем в ординаторскую?
      -- Что? Да, -- какая-то мысль овладела Ходикяном, и он то и дело потряхивал волосами. Они вошли в ординаторскую, и собранный там медперсонал суетливо и бестолково вспорхнул со стульев.
      -- А, поросль, -- тяжело усаживаясь, поздоровался заведующий здравотделом. Не зная, как следует отвечать на нетрадиционное это приветствие, поросль "застреляла" глазами в свое руковод­ство. Впрочем, ответа завздрав и не ждал, продолжая натужно думать о чем-то своем.
      -- Послушай, Карась, а как фамилия этого больного, ну что мы сейчас? Подожди, дорогой, не говори! Шохин, да? Шохин, точно! -- радостно, хлопая себя по ляжкам, закричал Ходикян. -- Михал Александрович Шохин!
      -- Шохин, да, -- Карась скосился на Татьяничеву, но та только недоуменно пожала плечами.
      -- И не узнал, -- сокрушался, прицокивая изумленно, Ходикян. -- Как нас болезни ломают, а? Не увидел бы сам, не поверил, слушай.
       Он заметил взгляды, полные вежливого непонимания, и поразился.
      -- Да вы что, не знаете, кто у вас лежит? -- переводил взгляд с Главного на Карася, на Татьяничеву, опять на Главного, словно сомневался, в полном ли рассудке собравшиеся вокруг него люди. -- Что, действительно никто не знает, кто такой Шохин?
      -- Н-нет, -- Главврач оставил бессмысленные попытки.
      -- Ну, вы даете, эскулапы, -- он все не мог успокоиться. -- В мое время, -- шестидесятилетний Ходикян с опаской подумывал о пенсии, -- это имя гремело. О слава, тлен! И всего-то десяток лет. Какой лев был. Член бюро обкома, Герой соцтруда! Директор нашего металлургического гиганта. А, вспомнили, вижу! Бывший, конечно. Фигурища масштабнейшая. Хозяин! Шохин сказал -- все, кремень.
      -- Странно, чтоб такой человек, и никто не знал, -- подыграла Татьяничева. Она попыталась вовлечь в разговор и Карася, но тот, отключившись от происходящего, навязчиво смотрел в сторону двери.
      -- А сняли его тогда, -- охотно объяснил Ходикян. -- В обком Новый Первый пришел. Ну, известное дело, нужно векселя отрабатывать, себя проявить. А как раз очередная компания была по внедрению какого-то метода. Вот он его и попытался на металлургическом протрубить. Шохин уперся: нерентабельно (потом, кстати, по его и вышло). Ну и нашло. Шохин мужик видный был, к министру дверь ногой открывал, но тут его свалили. Замордовали проверками, ревизиями, нарушения финансовой дисциплины накопали. Еще б их не было: если б не рисковал, так видели б мы там металл. Ну и подчистую -- убрали на пенсию, еще и дело прокуратура, помнится, с полгода вертела. А где он теперь, наш комбинат? Да, рушить -- это мы умеем.
       "Это вы умеете", -- согласился Главный, и, боясь быть застигнутым на этой мысли, сочувствующе улыбнулся.
       Карася трясло. Он то кровожадно предвкушал возвращение с югов Динки, которой он выскажет все, что о ней думает, то вспоминал сцену в коридоре. "Почему я здесь сижу? -- говорил он себе. -- Ведь там у меня тяжелейший больной. Я его врач. Чего жду? Надо встать и уйти. Встать и уйти".
       Дверь скрипнула, и в нее протиснулась испуганная Воронцова. Губы ее подрагивали.
       Он сразу, похолодев от озноба, все понял. Кто-то подбадривающе нажал пальцами на колено. Это была Татьяничева. Очевидно, она ожидала чего-то подобного, потому что никто, кроме них, появления медсестры не заметил. Все внимали Ходикяну.
       -- А кстати, ваша-то больница, -- с аппетитом припоминал за-воблздравотделом, -- тоже благодаря ему появилась. На свой страх и риск протащил решение через бюро, выделил деньги, материалы. Так что молиться бы вам на товарища Шохина, а вы вон даже имени не знаете. Я ведь сам у него в заводской поликлинике начинал. Ой, мужичище был! Жаль, сошел с дистанции. Сейчас как раз время таких мужиков пришло. Ах ты, Господи! Как мы стариками-то раскидываемся! Значит, личная просьба: максимально внимательно. Что понадобится, прямо ко мне -- сделаем. Договорились?
       Карась неотрывно продолжал смотреть в пол.
       -- Не понял, -- насторожился Ходикян.
       -- Да, конечно, все сделаем, -- решительно пообещала Татья­ничева. -- И так бы подняли на ноги, но раз еще такая рекомендация, тут уж... Так, Илья Зиновьевич? Илья Зиновьи-ич?!
       -- Да, -- тихо подтвердил Карась. -- Конечно. Вылечим.
      
      
      
       Внизу, возле приемного покоя, стояла каталка, на которой под белой простыней угадывалось лежащее тело. Рядом, прямо на кафельном полу, сидела женщина. Откинувшись затылком к стене, она неподвижно смотрела перед собой. Мимо то и дело проходили люди. Завидев скорбную фигуру рядом с лежащим телом, они стихали, убавляли шаг, но тут же, пройдя мимо, спешили дальше: день только начинался и надо было очень многое успеть.
       Ч
      
       18
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 17/11/2023.
  • © Copyright Данилюк Семен (vsevoloddanilov@rinet.ru)
  • Обновлено: 29/12/2011. 117k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.