К марту вторую эскадрилью перевели в УЛО( сноска - "Учебно-лётный отдел"). Больше половины эскадрильи составляли старослужащие -- "старики", или, чтоб более понятно, -- "дембеля". Все они с нетерпением ждали майского приказа о демобилизации, и к службе, как аккуратно формулировал замполит Кувичко, относились без прежнего рвения. К тому же через месяц вторая эскадрилья подлежала расформированию: часть людей переходила к майору Мандрику, часть вместе с выпускниками-курсантами уезжала с лагерным сбором в Ч***. Правда, парового отопления в УЛО не было. Зато сохранилась печка, рядом куча угля, занесли двухъярусные нары, поставили старенький телевизор -- авось, дотянут до тепла.
Вторую, правду сказать, и раньше-то сторонились -- ухарь к ухарю подобрались. А, согнав в УЛО, и вовсе рукой облегчённо махнули. И теперь, уединившись от опостылевших проверок да отбоев, а главное -- избавившись от загремевшего в госпиталь старшины - Деда, эскадрилья зажила в своё удовольствие.
Вроде бы, денег у Бондаря не водилось, но что ни вечер, приходил он из своей кочегарки крепко на поддаче и, ухмыляясь цепочкой медных зубов, гаркал дневальному:
--
Почему команду не подаёшь, стервец? Ась?!! -- и тут же успокаивал: -- Ну ладно, ладно. Без этой... Без супертинации.
Довольный собой, принимался рыгать и задирать окружающих. Усмирить его в эти минуты было непросто, и только каптёрщик Витька Аленин, когда Бондарь очень уж расходился, прикрикивал, не оборачиваясь от телевизора:
--
Заткнись, Бондарюга!
Бондарь был бузотёр, но у Аленина, хоть не буйного, вроде, человека, в глазах, когда сердился, возникали черти. А с чертями суеверный Бондарь дело иметь опасался, и потому немножко успокаивался и заваливался на койку. Но к тому времени возвращались с матчасти Серёга Махнюк, Зозуля, Миша Коленов -- и тут уж становилось вовсе не до телевизора. Они притаскивали с собой слитый спирт, "молодых" срочно командировали в столовую за хлебом, Миша Коленов самолично отправлялся к поварихе Дунечке и приносил в котелке когда плов, когда шмотки мяса на косточке, на крыльцо выпускали покурить дневального, и в эскадрильи за закрытыми дверями начиналась, как докладывали командиру полка, -- беспробудная просто-таки пьянка.
На самом деле ничто не было пущено на самотёк, а свершалось по установившемуся порядку и в соответствии с "супертинацией". "Старики" вспоминали, молодые внимали. Говорили в основном о девочках, самоволках, гауптвахтах, само собой, о дембеле, но больше -- о Деде. То есть говорили обо всём и одновременно о Деде. Он влезал во все происшествия, и даже если в какой-то истории по недоразумению не участвовал, то все равно упоминали и Деда. Правда, когда заходила речь о дедовом прошлом, начинался разнобой. Доподлинно знали только, что в авиацию он пришел ещё в тридцатых, и что всю войну провёл в авиаполку. А вот в качестве кого, тут начинались домыслы. Горячая голова Миша Коленов утверждал, что Дед летал, и летал круто. Но был сбит над вражеской территорией. Неделю провёл в плену. Бежал, после чего был разжалован. Впрочем в эти байки не верилось. Сам Дед о войне вспоминать не любил, попытки вызвать на откровенность пресекал. Награды даже на День Победы не надевал. Да и четыре класса образования для лётчика явный недобор. Так что по здравому размышлению сходились на том, что войну он прошёл аэродромной обслугой. Что, впрочем, тоже вполне почтенно. Потому за Деда -- последнего фронтовика дивизии - поднимали тост.
Потом возвращался с полётов рядовой Генералов -- хронометражист полка. Круглоголовый, приземистый здоровяк -- любимец эскадрилии и её достопримечательность: в армии сбросил двадцать шесть килограммов, и теперь, если верить весам, осталось в нём всего-навсего каких-то восемьдесят четыре кило. Появлялся он громко. Он и не хотел бы поднимать шума, но скандальный, тонкий его голос мчался впереди него, словно игривый пёс перед весёлым хозяином.
В эскадрильи звали его Бышка. Прозвали его так прежние "старики" в честь футбольного нападающего Анатолия Бышовца, - такой же "водило", паса не допросишься. Но те демобилизовались, а из нынешних никто уж не помнил, почему рядовой Шурик Генералов обратился в Бышку.
Для "молодых" был он генерал. Дневальный по приходе его подавал команду: "Встать! Смирно!" -- и Бышке подносилась кружка.
Нередко после отбоя забегал Петро Будник из третьей эскадрильи. Третью здесь не уважали, но Будник был хулиган. Даже во второй не было такого замечательного, безнадёжного хулигана, как Будник.
-- Ты, Петро, после дембеля года на свободе не продержишься, -- с уважением предрекал Зозуля.
Будника, впрочем, пророчество не пугало, - он свою жизнь и на день вперед не планировал. Буднику, само собой, тоже наливали.
Часов в десять вечера забегал дежурный по полку. Маленький сержант Селюкин, придерживаясь за тумбочку, докладывал о наличии людей. Выходило, что люди в наличии есть завсегда, а если надо, то и с запасными.
Дежурный махал рукой и уходил. Вслед ему чего-то желали.
После проверки Миша Коленов с Зозулькой и Будником исчезали. Иногда брали Бондаря. Но неохотно. Они бывали в женском обществе -- влезали по водосточной трубе в общежитие мелькомбината, а Бондарь был хам и в знак расположения бил малознакомых женщин ладонью по заду, к тому же больно. Поэтому от него старались отделаться. И тогда раздосадованный Бондарь зачинал среди оставшихся драку.
Драться во второй эскадрильи умели и любили. Причём в помещении не дрались, а только, по определению Аленина, согласовывали позиции. На разборки же уходили в парк за зданием и там с хрипом и свистом отводили душу. Накладней всего получалось, если сходились два друга: Боря Лавейкин и Саня Родионович. Душа у обоих крутая, неуступчивая. Даже обессиленные, свалившись рядом на угольную кучу, они ещё тянулись друг к другу, пытаясь если не укусить, то хотя бы поцарапать. Так и катались, пока Бышка с Алениным за шкирки не растащат.
Зато и обходили вторую стороной -- особенно после отбоя.
Однажды под вечер забрёл лейтенант Игнашин -- техник звена. Как раз пробило девять часов, спирта достать не удалось, и потому было немыслимо скучно.
Выпить где-то ухитрились лишь Бондарь с Мишей Коленовым, и остальные поглядывали на них с завистью и недоброжелательством.
--
А почему на койках до отбоя? -- поразился Игнашин. Кто его знает, может, и впрямь в первый раз в УЛО забрёл, что так удивился. Главное, никто и не слышал, как вошёл. Дневальный только у тумбочки поднял голову и опять за напильник взялся -- модель самолёта обтачивать.
Теперь Игнашин стоял в дверях казармы и со строгостью глядел на эскадрилью, а эскадрилья с коек таращилась на него.
--
А ну встать! -- закричал лейтенант и, к своему несчастью, разбудил дремавшего Бондаря.
Лейтенант любил женщину добротную -- матрас, а не подматрасник. Но и Бондарь, когда речь заходила об идеале, широко разводил руки, зажмуривался блаженно и крякал от удовольствия. И когда проказливый Миша Коленов как-то услужливо намекнул ему, что Игнашин до Панечки, партнёрши Бондаря по кочегарке, добирается, Бондарь это "просёк", и теперь, разбуженный, припомнил.
--
Ну, ты! -- закричал он и соскочил на пол, в азарте приспустив широкие полотнища "семейных" трусов. -- Ты чего это к чужим бабам баллоны подкатываешь? Может, поучить?
Посеревший старший лейтенант повернулся и медленно пошёл к выходу. Бондарь кинулся догнать, Махнюк и Петренко вцепились в него, делая вид, что с трудом удерживают, Генерал истошно завопил: "Спасай лейтенанта!" -- и Игнашин рывком выбросился из УЛО, судорожно хлопнув за собой тугой дверью.
Эскадрилья хохотала. Безудержно, безостановочно, ритмично. Неуютно чувствовал себя лишь маленький сержант Селюкин. Завтра явится командир эскадрильи, соберёт их, и придётся опять краснеть, в то время как Миша Коленов будет с чувством говорить о подлецах со звёздами на погонах, Шурик Бышка -- бить себя от негодования в грудь, Бондарь под диктовку Махнюка прольёт слезу по растоптанной походя любви простого солдата, -- и вообще наивному Игнашину будет ой как несладко.
А ему, Косте Селюкину, -- очень стыдно. Утром, в шесть часов, в казарму зашёл дневальный и сказал: "Подъём ".
Кто-то шевельнулся, Зозулько нашарил, не раскрывая глаз, на полу кеду и лениво запустил на звук.
В половине седьмого проснулся Селюкин, глянул на часы, потянувшись, крикнул: "Па-адъём, эскадрилья!"
Кровати заскрипели. "Молодые" спустились со второго этажа и принялись суетиться возле коек.
Миша Коленов лежал рядом с Петей Глушко, смотрел на Петю и ощущал необходимость свежих впечатлений. К тому же после вчерашнего было противно во рту.
Глушко тоже был "молодой", но Дед, как только их партия прибыла из ШМАСа, "приторочил" ему лычки младшего сержанта и назначил командиром отделения. "Старикам" об этом недоразумении Глушко старался не напоминать, но на свой призыв покрикивал и спал в нижнем ряду. Глушко был женат -- женился за месяц до призыва, а у Миши Коленова были ужасно добрые и хитрющие глаза и ко всему ему было нестерпимо скучно.
--
Петя! Как там без тебя твоя Катя? -- проникновенно позвал он, готовый зарыдать от звуков собственного голоса.
. -- Что?! -- возмутился лежащий по другую сторону Зозулько. -- Ждёт, как же. Она уж давно с хахелями кувыркается.
Отовсюду раздались поддерживающие выкрики.
--
Да нет же, ребята! -- увещевающе замахал на крикунов Коленов. -- Зачем уж так-то? Ведь есть женщины в русских селеньях. Коня, как сказал классик, на скаку остановит...
Лысеющая голова Пети резко контрастировала с белой подушкой, но страдающий, вселяющий веру и участие голос Миши поддержал его.
--
Да нет, ждёт она! -- заверил он сердито. -- Она мне письма через день пишет. И я ей верю. Потом за ней мои все смотрят. И друзья тоже. Сразу семь человек.
В казарме будто граната рванула. Хохотали все, и каждый, даже разрезвившиеся "молодые", наперебой спешил поведать обескураженному Глушко о своих взглядах на семейную жизнь, отчего у того сжимались скулы. Но он не смел перечить, потому что громче всех визжал Генерал:
--
Стерегут! Как же! По очереди! Писари!
А ссориться с Генералом Пете не хотелось -- невыгодно, да и небезопасно. Меж тем добившийся своего Миша тихонько сиял под одеялом.
После десятиминутной дискуссии было решено сразу после демобилизации выехать на место и всем вместе и каждому в отдельности убедиться в Катиной верности, о чём Пете соответственно отписать в часть, -- дабы ему, салаге, служба мёдом не казалась. Председателем приёмо-сдаточной комиссии единодушно был избран Михаил Коленов.
Занимался чудный мартовский, предвещавший скорый дембель денёк, эскадрилья снова была в чудесном настроении.
И в это время в коридоре истошно завопил дневальный:
--
Встать! Смирна-а!!
Какую-то секунду-другую они ещё лежали в койках -- не в силах сбросить оцепенение. Потом дверь в казарму медленно открылась, и -- точно -- перед ними стоял Дед. Он глядел на лежащую эскадрилью мутными старческими глазами и медленно жевал губы. Потом посмотрел выразительно на огромный хронометр на желтоватой руке и сказал тихим вкрадчивым голосом, от которого они немного отвыкли:
--
Селюкин. Через три минуты построй людей.
Через две с половиной минуты, одетые и подчищенные, они стояли в строю и преданно поедали глазами Деда.
Дед прогуливался вдоль строя и, потряхивая в такт шагам головой, печально говорил:
--
Зажрались вы без отеческой ласки. Дрыхните. Службу забыли. Опять же приходится говорить за непригнанные шинеля. Подворотнички, замечаю, нечистые. Худо это, -- он вздохнул тяжело, и строй виновато вздохнул вслед за ним.
--
Эскадрилья! Сорок пять секунд -- отбой! -- тонко закричал вдруг Дед и приблизил к глазам хронометр.
И все они -- Бондарь, Зозулько, Генерал, Серёжа Махнюк, Боря Лавейкин и даже Миша Коленов -- кинулись к койкам, отталкивая друг друга и сбрасывая на ходу сапоги.
Через сорок секунд эскадрилья лежала под одеялами. Подмигивая друг другу, кивали на Деда -- "завёлся ".
--
Бондарев, ты чего скалишься? -- Дед подозрительно зыркнул на Бондаря, и тот тактично "смылся" под одеялом. -- Всё-таки, Бондарев, ты вчера с Игнашиным нехорошо поступил, -- укоризненно покачал головой Дед. Бондарь насторожённо высунул ухо.
--
Нехорошо, -- осторожно согласился он.
--
Надо бы извиниться, -- предложил Дед.
--
Извинюсь, -- довольный, что так легко отделался, охотно согласился Бондарь.
--
Да только где ж ты его найдёшь? -- засомневался Дед. -- На аэродром ты не ездишь, политзанятия игнорируешь. Поди-ка ты сегодня к нему на дом. Он в одиннадцать переезжает, заодно и вещи поможешь перегрузить. Одна пианина у него чего стоит. Там, под ней, где-то и момент извиниться улучишь. Так, что ли?
Бондарь тяжко вздохнул.
--
Так, -- констатировал Дед. -- Стало быть, поздоровались. Теперь поговорим за дисциплину...
На завтрак они шли, рубя шаг, распугивая встречных строевой песней. И запевал Миша Коленов -- у него был очень приятный тембр.
В десять часов Дед повёл эскадрилью на разгрузку угля. В одиннадцать к кочегарке подъехал главный инженер полка майор Воронцов и принялся пританцовывать вокруг Деда.
--
У меня полёты горят, Григорий Александрович! -- кричал он. -- Людей на матчасти не хватает. Дайте хоть маслобаков!
--
Не дам! -- отрезал Дед. -- Все будут "пахать", а двое загорать на аэродроме. Не дам! Кончим скопом, тогда и приедем.
Работать с непривычки было тяжело, а при мысли, что придётся ещё на матчасть до вечера ехать, "старики" зароптали. Роптали, само собой, больше в нос, чтоб Дед не услышал, но с чувством.
--
Ничего, ничего! Вы это ещё с неделю как сделать должны были. Здесь быстренько закончим и -- на матчасть. Зато к вечеру и отдохнуть можно, -- обмахиваясь в теньке газетой, утешил их Дед. -- Вот только перед отбоем футбольное поле програбим, - совсем вы его захламили.
Миша Коленов зашёл тихонько за угол и заскулил.
--
А ты-то чего тоскуешь, Коленов? -- подивился подслеповатый, но по-прежнему всевидящий Дед. -- Тебя я как раз освобожу. Ты у меня завтра на кухню пойдёшь.
Общий гул сменился выжидательной тишиной. В наряд на кухню, тяжёлый и неблагодарный, назначался только молодняк. Послать "старика" на кухню -- значило оскорбить самое его дембельское существо. Даже если бы комэска, даже если б сам командир полка полковник Романцов при всех приказал Коленову идти на кухню, он бы гордо и веско ответил им перед строем: "Уж лучше сразу сажайте". Но перед ним стоял Дед, и Миша оторопело таращился на него.
--
Ну, ну! -- добродушно охладил его Дед. -- Не будешь в следующий раз телеграфисток на КаПэ до пяти утра гладить.
Петя Глушко мстительно убрал глаза -- Дед, как всегда, был в курсе последних событий.
По дороге в казарму им то и дело попадались лётчики и инженеры. Почти каждый, проходя мимо Деда, отдавал ему шутливо честь, и, едва тот собирался что-то сказать, кивал поспешно, опережая: "Всё помню!"
Возле солдатской столовой разносил кого-то замкомэска-1 майор Фесенко.
--
Витька! -- завидя его, в волнении вскрикнул Дед. -- Так ты всё копаешься?
--Да сейчас я, Григорий Александрович! -- отмахнулся было Фесенко.
Фесенко, с сожалением отпустив провинившегося, исчез.
Вечером, после аэродрома, усталые, расслабленные, лежали они
на койках и нещадно клеймили Деда. Руки и ноги ныли нестерпимо, и ему доставалось по полной программе за каждую косточку, за каждую перетруженную мышцу.
Вошедший тихонько Дед так и застал их за этим занятием.
--
Надеть спортивные костюмы и строиться, -- приказал он сердито.
Значит-таки, вспомнил. Опять, опять пахота! Да будь
оно всё неладно. Будь неладна опостылевшая эта служба, чтоб её, поле это дурацкое, чтоб его. Дед, чтоб ему пусто!
Вялые, бессильные, шли они вольным шагомв сторону стадиона. Спустя три минуты на поле появился Селюкин с футбольным мячом. Дед взял у него мяч и тихонько катнул:
--
Играйте.
Серёга Махнюк хмуро подошёл к мячу и пнул его, Зозулько поймал мяч на носок, подкинул пару раз и "щёчкой" выдал на ход Аленину. Тот сделал небольшой рывок, пробил в сторону ворот, сразу двое помчались за мячом, начали возню. Подбежал Генерал, крикнул: "Пасуй все сюда!" -- и через десять минут эскадрилья самозабвенно "рубилась". Команда "стариков" наседала на "молодых", "молодые" отчаянно защищали вечернюю порцию масла.
Никто не заметил, как Дед ушёл.
Вернулся он на другой день. Его медлительная фигура и морщинистое желтоватое лицо непривычно смотрелись в синем парадном мундире с боевыми орденами на груди. У Миши Коленова отвисла челюсть: подобного "иконостаса" на одном человеке видеть ему прежде не доводилось.
--
Эскадрилья, стройся, -- увидев такого Деда, упавшим голосом приказал Селюкин. Они выстроились здесь же, на улице, у входа в УЛО, кто в чём был, и напряжённо смотрели на Деда, уже догадываясь, что сейчас произойдёт.
Дед снял фуражку, протёр её смущённо изнутри. Потом посмотрел на стоящую эскадрилью и заплакал. Стало заметно, что он выпил. Он плакал, пытаясь прервать слезы, и не мог остановиться, а эскадрилья стояла, застыв смирно.
--
Всё, ребятки! -- произнёс он, наконец, хриплым низким своим голосом. -- Комиссован вчистую. Вчера, значит, затвердили. Сорок лет -- как год. И вдруг всё. Совсем всё. Завтра на Алтай уеду, к сестре в деревню. - Так у вас здесь квартира, товарищ старшина, - аккуратно напомнил Аленин. - Не, не смогу. Тут летают, - объяснился Дед. Прищурившись, оценил небо, как привык перед началом полётов. Мотнул головой, отгоняя наваждение. - Зайдём, что ли, в казарму?
Они расселись вкруг него на койках, и тогда он достал из карманов две бутылки водки.
Оказалось всего два стакана, так что пили по очереди. И всякий раз двое пьющих приподнимали стаканы и говорили:
--
За вас, товарищ старшина.
И он согласно кивал головой.
Наконец, он поднялся. Дневальный старательно выкрикнул:
--
Эскадрилья, смирна-а!
Дед вышел и больше уже не вернулся. Последний боевой Дед авиации.
1973 г.
Солдатская молитва
И создал Бог любовь и дружбу,
А чёрт караульную службу,
Создал Бог отбой и тишину,
А чёрт -- подъём и старшину.
О Господи небесный владыка
С высоты на нас погляди-ка
Избавь нас, Господи, грешных,
От нарядов внутренних и внешних
От подъёмов ранних и походов дальних,
От занятий тактических и работ физических,
От мойки полов и стрижки голов,
От пайка малого веса и старшины-беса,
От внутреннего развода и командира взвода
От пшенки, перловки и строевой подготовки,
От командира роты и всякой работы,
От дежурного по части и другой напасти
Избавь нас, Господи,
От самоволок разных и девушек, больных и заразных.