- Николай!- крикнул Гиоргий в сторону орешника. - Где же этот архаровец!.. Дед! Э-гей!
"Архаровец" было любимым словом, но если человека не уважал, зря не тратился.
- Иду-у, иду, чего разорался!
Из орешника показался худой, низенький старик. Он бодро прохромал в нашу сторону, торопливо, на ходу вытирая руки о серый передник. Потом встал и всмотрелся в нас, вскинув ладонь козырьком.
- Кто это?.. Гиоргий! Неужто ты, едрена канитель!
Он снова заторопился в нашу сторону, припадая на правую ногу. Голос у него был звонкий, совсем не стариковский.
- Я-я! Гостей примешь?
- Приму, как не принять!..
Подойдя, старик чинно поздоровался со всеми. У него было морщинистое лицо с тонким, волевым ртом, и шкодливые, пронзительно-синие, удивительно чистые глаза юноши.
- А этих вроде не признаю - прищурился на нас.- Ты че какой долгий, сынок? - спросил он Вернера.
- Это, дед, гость из Германии, профессор. Вернером его зовут.
- Профессор? Не моей ли ноги он профессор?
- Нет,- ответил я, как бы извиняясь, - математик он...
- А что, математик тоже дело, - сказал дед скорее для вежливости. Потом неожиданно добавил:
- Вилкомен, битте!
- О-о!- Вернер обрадованно открыл рот.
Я рассмеялся.
Старик повел нас вглубь двора. Там стояло маленькое и скособоченное, - бог знает, из каких материалов сколоченное строение. Вдали виднелся Алаверди. Высвечиваясь на фоне синих гор, он был по-обыкновению важен и спокоен.
- Ну что, - приобнял меня Гиоргий, - не слабо смотреть на Алаверди и вино попивать за мирной беседой, а? Пойдем, поможешь.
Мы вынули снедь и вино из машины, положив все под большим инжирним деревом, на свежескошенную траву.
- Слушай, Гиоргий, - встрепенулся дед, увидев нашу канистру с вином, - ты же меня знаешь, едрена канитель! Этим своим кислым вином можешь горожан своих спаивать! Во-он в ручейке, бочонок охлаждается! Такое вино, что не оторвешься!.. Этот, что, взаправду немец? - переспросил меня вполголоса, и с любопытством зыркнул на Вернера. - Ну-ка, парень, скажи - откуда он будет?
- Из Фрайбурга, дед. Он и по-русски может.
- Из Фрабурга?.. Такого края не знаю... - подумал малость и покачал головой. - Нет, ей богу - не знаю... Это где, не с Голландией ли близко?..
...Через часок мы уже сидели у ручейка, за незатейливо накрытым, дощатым столом. Все пахло умопомрачительно: здоровенные, "засахаренные" помидоры, свежий сыр "Сулгуни", домашний, душистый хлеб, охряно-красное баранье жаркое, зелень, шашлык... Мы все нюхали, громко охали, аппетитно ели, пили, смакуя, и посматривали на Алаверди. Дед Николай принес вино в здоровенном, глиняном кувшине. Вино и вправду было замечательное. Оно вязало во рту, и от него пахло сыростью и землей...
Гиоргий приобнял старика:
- Сидишь тут, в этом раю, архаровец ты этакий! И на Алаверди смотришь ежедневно, и вино у тебя славное! Конечно, проживешь двести лет! Не то, что мы!..
- Э-э, Гиоргий... А что дома-то делать? Ребята в городе, жены не стало... Иду вот так, хромая, по моему спуску... Сколько проживу - все мое! Чего мои-то года считать... Лучше, наливай, давай!
Видно было, что дед захмелел: суетиться стал больше. На увядших щеках проступил легкий румянец, и глаза заблестели совсем по-молодому. Он все норовил с Вернером беседовать на русско-грузинско-немецко-марсианском диалекте: "Ты, сынок знай! Их шпрехе доич цота. Их биин на война, стрелял, маш ра мекна! Ты уж извини, бите!.." - тихо наговаривал, прижав локоть к локтю.
Потом спели "Цинцкаро". Только петь закончили, выпили за нашего хозяина. Николай повел головой, и снова запел:
"Во-олга Во-о-лга, мать родна-ая, Во-о-лга... - при этом вдохнул глубоко, - ма-а-а-тушка река-а..."
Пел он на удивление правильно и красиво, шкодливо на нас посматривая, мол, вон я, дед каков! Так расстарался, нас тоже втянул, и шла-переливалась странная, для седых вершин Кавказа, песня, тянулась и летела над сине-зеленым морем виноградников, и это было здорово...
Над головами пролетела пара удивленных, нашим репертуаром, местных грачей.
Когда кончили, Николай сорвал громкие аплодисменты.
- Я про этого человека отдельно расскажу, - Гиоргий положил руку на плечо деду. - Он ведь не вечно тут сидел - вино попивал: участник войны он, герой! На Текселе был!..
- Был, - охотно согласился дед, хитро зыркнув.
- Вот, не знаю, что со мной происходит, братцы,- вздохнул Гиоргий. С возрастом интерес к войне возрос. Нет-нет, я ведь не за ржавые ножны хватаюсь! Наоборот: я, не нюхавший пороха, но носящий генетическую память о бесчисленных битвах, вновь и вновь переживаю и осмысливаю войну, как явление, ищу в ней совсем иные, не кровожадные, а человеколюбивые, простительные и исповедальные ноты. Наверное, это - зрелое понимание войны. Войны - вообще, и Отечественной Войны, - в особенности... На войне - как нигде, оголяются человеческие чувства, обостряются ощущения, неистовствуют в противоборстве дьявольские и божественные начала человека, и видна вся бессмысленность и чудовищность идеи - ломать человеку жизнь и судьбу... Сколько их - полегших Ломоносовых и Пушкиных, искалеченных душевно и психически - Бердяевых и Мамардашвили, Королевых и Эйнштейнов поглотило то жестокое время! Подумать страшно!..
Гиоргий покачал головой и слегка потрепал за плечо Николая:
- И все это через тела и души вот таких людей, на фоне голода и нищеты, когда алюминиевая кастрюля и духи "Красная Москва" считались шиком, когда шили марлевые ночные сорочки, и пели "Кукарачу"... И в годы реальной опасности это замордованное и обманутое властью "быдло" нашло в себе силы окунуться и выйти незапятнанным из этого чистилища совести и гражданственности, человечности и гуманизма, - Войны!..
- Так, за что пьем-то? - спросил дед, потянувшись к стакану. - Ты, Гиоргий, красиво говоришь, но больно длинно любишь...
- Погоди, дед, успеем,- приобнял снова. - И, знаете: сентиментальным стал донельзя! Вот, намедни, смотрел "Отца солдата". Ну, сколько раз давал себе слово не переживать - фильм, ведь, но все равно: раньше хоть в финале рыдал, а сейчас - уже на титрах свербит в носу! Ей богу, диабет заработаю... Этот режиссер Чхеидзе тоже архаровец еще такой! Надо же - какой фильм снял!
- А ты по утрам чачи моей по сто граммов принимай, и никакой диабет тебя не сломит, - включился дед снова. - Я вот, так и делаю, и вон видишь - бегаю,- что твой козленок, - молодой.
- Ну, ты-то на ста граммах не остановишься!
- А ты прими столько, сколько душа просит, едрена канитель! Ну, поехали...
Выпили.
- Ты, Николай, лучше давай, рассказывай, как штыком по одному месту получил!
- Э-э, есть что рассказывать, - оживился дед. - Драпали мы, значит, из Крыма. А в Крыму много тогда полегло наших парней. Немец, - дед ткнул Вернера в бок сухим пальцем, отчего тот вздрогнул, - силен был, едрена канитель. Драпали мы, а в лодке, значит, места не было, - вот-вот утонет, а я норовил залезть. А меня веслом по пальцам, по пальцам, чтоб отстал... А я не отпускал. Потом по голове прицелился один и ударил бы, еслиб не отпустил, - что делать было... Отплыли они метров сто, едрена канитель, и - ка-а-к ша-рахнуло снарядом, и - лодки немаэ! Вот и понимай. На того, который на смерть меня посылал, молиться теперь должен, что от смерти спас... Да, сколько было такого...
- А потом, дед? Потом как?
- А потом... Выполз, обратно я, на берег, то есть... Куды, едрена канитель, податься... Засел с такими же бедолагами в пещору. Два дня отсиживались. Потом дым какой едкий пустили, тогда вылезть пришлось. Ну, и в плен взяли всех.
- Вот и взяли в плен деда Николая, - продолжил, ставший словоохотливым, Гиоргий.- Попал он на остров Тексель - что в Голландии. Там пленные восстание устроили, но не получилось, - подавили немцы. Когда искали беглецов, стога протыкали штыками, вот и деду досталось в мягкое место. Голоса не подал, но захромал на всю жизнь. Он и немецким песням там научился, правда, дед? А так, ребята, я вам скажу, - голос у него треснул, - эх, да что говорить...
Гиоргий посмотрел в сторону Алаверди и притих. Опять расчуствовался, видать...
Вернер краем уха слушал мой перевод, но и о вкусностях не забывал. Ему бы этого добра на целый год хватило в Германии. А дед все подкладывал - "Битте, битте, сынок!", - норовя поговорить с ним. Потом снова подбоченился, и действительно стал горлопанить какую-то немецкую песню, постукивая костяшками пальцев по столу. Вроде, марш был бодренький.
Вернер прислушался, вздрогнул и уронил шашлык.
"Die strasse frei den braunen batallionen..." - кричал на всю Алазанскую долину старик, которого - кто знает - где только судьба не волочила...
- О-о! - Это ше... - взволнованно защептал мне Вернер, посмеиваясь нервно, - это ше стари марш наци! "Хорст Вессел"!.. О-о майн год!..
...Я не стал останавливать деда. И сказать - ничего не сказал. Это было частью его жизни, порождением его болезненной памяти и корявым шрамом пережитого. Эта песня сидела в нем, как осколок, и была страшнее осколка и страшнее его покалеченной ноги: она сидела в его душе, как паразит, а он не ведая, пел заученную где-то песню ненавистных ему врагов и смотрел ясными глазами на зардевший багрянцем, всепрощающий купол Алаверди...
...Через год я побывал в гостях у Вернера. Как-то заехали к его бабушке. На стене, на почетном месте, висели фотографии молодого, с прусскими усами, человека в форме вермахта. Оказался дедом Вернера, погибшим под Курском. И тогда подумалось, что вполне возможно, его убила пуля, выпущенная из винтовки моего деда. А может, наоборот: как раз снаряд дедушки Ганса настиг моего, и то, что внуки тех, - насмерть вцепившихся солдат, теперь дружат, - являлось великим благом и достоянием сегодняшнего времени. Как лучший памятник тем несчастным людям, - и умершим, и выжившим, но покалеченным телом и душой, как дед Николай...