" Годы, проведенные мной в Горьком, ознаменовались важными событиями в физике высоких энергий: возникла надежда, что теория так называемых "струн", разрабатывавшаяся ряд лет небольшой группой энтузиастов, может стать адекватным описанием всех известных взаимодействий и полей, а может даже вообще описанием "всего на свете"..."
Из воспоминаний А.Д.Сахарова
***
...Областная больница имени Семашко, - мрачная средневековая крепость о пяти корпусах, соединенных между собой общим, несокрушимым, кирпично-бетонным хребтом, смахивала на Бастилию. В отличие от француза, она смотрела не на Сену, а на Волгу. До работы я добирался ровно час - двадцать: приходилось ехать с одного конца города до другого. Выйдя из подьезда, я шел мимо гаражей - через неопрятный, чахлый лесок, переходил деревянный мостик над речкой Вонючкой, дальше - вдоль деревянного же забора авиационного завода, и выходил на другую улицу - к нужной остановке.
Стоять на остановке не было смысла: в часы пик транспорт, донельзя набитый перелаивающимися гражданами, вставал подальше от нее, чтобы изрыгнуть излишне проглоченное и постараться не проглотить новых... Смекалистые, вроде меня, старались угадать - встанет троллейбус раньше остановки или проедет ее... Втиснувшись кое-как, находил свое место, передавая приготовленный пятак. Передать пятак или билет - было для "совка" святое. Этот ритуал был единственной формой солидарности, но исполнялся механически. Думать или осмысленно делать что-либо в эти полтора часа не было нужды: я был теряющим постельное тепло роботом, делающим давно заведенные телодвижения: выйти, пройти, угадать, догнать,влезть, передать, и ревностно ожидать копеешной сдачи... Стоящие у кассы граждане-несмеяне принимали деятельное участие в сборе и передаче... Я слезал у Канавинского вокзала, пробираясь к маршрутке - "До Семашка"...
...Терапевтический блок располагался в середине "Бастилии", занимая весь корпус. Я пересекал огромный холл, и переобувшись, поднимался на четвертый этаж; в тесной ординаторской надевал белый халат - "Ребята, лишней шапочки нет у кого?" - и включался в типичную работу медицинского учреждения по кем-то заведенному сценарию, где делать что-либо осмысленно тоже редко приходилось. Правда, стандарт неосмысленного был выше: бодрый прикид -"Ну-с, как мы, Николай Прохорович?" - при обходе больных, ловля жемчужин -"Доктор, сегодня кал у говна был черный!", - чтобы ржать в ординаторской, обход профессоров: беспощадного и доброго; после перекура в подвале с Люсей - рутинные, скурпуллезные записи в истории болезней - "Для прокурора пишем, между прочим!"; поход в столовую за щами с кислой капустой и приготовления к отступлению домой - через булочную...
"Доктор, мяса будете?" - подходила иногда Зина, наша медсестра. У нее муж на мясокомбинате работал, вот и снабжала все отделение. Кроме отлаженной системы кормушек - суповых наборов, колбасы и прочей дефицитной дряни, кусок натурального мяса был не только нужным дополнением к обеду, но и способствовал росту имиджа мужа - доставалы. Даже, если и не надо было этого кровавого щмотка, все равно говорил "Да, Зин, буду...", потому, что давали, а не отнимали, и потом, запасаться впрок было в наших "битых" генах и жилах... Потом ждал этого бодрого оклика - "Доктор, мяса будете?", вяло сознавая, что занял достойное место среди таких же опустившихся, миллионов шпунтиков и винтиков...
...В месте, где возвышалась больница, кончался пыльный, несуразный город-увалень, которого я любил и жалел, как любят и жалеют отца-инвалида. Я выискивал в нем проблески привлекательности, теплоты и молодцеватости, и был безмерно рад, если это удавалось сделать; огорчался его привычной желчностью и недружелюбием, замкнутостью и обреченностью, но все списывал на болезнь. Я стеснялся его, настоящего, и гордился им, прошлым. Горячо убеждал приехавших родственников, насильно выгнанных на экскурсию, заглянуть в его послужной список - "А знаете, каким он был!" - и показывал то, что еще можно было показать, искренне не понимая, как можно не любить этот простор, этот чудный запах, идущий от старых деревянных построек, эту величественную реку, эту Строгановскую церковь-пряник или этот любовный зов динозавров-пароходов...
...Но весной, когда город, растаяв, зловеще темнел, и разливая необьятные, грязные лужи, превращался в высшей степени неуютную, темную берлогу - с вечно заспанными, мрачными и замордованными нелегкой, подрежимной жизнью - горожанами, даже я вздрагивал от его вида, и сдавшись, исчерпав все запасы оптимизма и жизнелюбия, устало опускал глаза к земле... Так вообще легче жилось, - с опущенными глазами... Мы принимали правила игры, раздваиваясь: днем, на людях, мы изображали строителей светлого будущего, клеймили нечитанных авторов, осуждали невиданных агрессоров, одобряли "Все, как один", радовались надоенным литрам и выданным "На гора" тоннам, таскали транспаранты на пронизывающем ветру, чтобы потом свалить их в кучу, опасно шутили с другом - "Могли и летом брать этот Зимний, козлы..." и получать в ответ - "Дурачок, тогда бы это был Летний...". Потом шли греться водкой, засиживались в прокуренных крохотных кухоньках, произносили магические "формулы" - "Синявский, Даниэль, Растропович, Солженицын, Сахаров..., спорили до хрипоты, доказывая друг-другу, что так жить нельзя, сходились в том, что это все, к сожалению, никогда не рухнет, и удрученные, затихали...
Вечером, слушая "голоса", сквозь гебешние шорохи выуживали невероятную "ересь", так разительно отличающуюся от привычного советского жорева, что казалось: вещают не из другой страны, а вообще,- с другой планеты...
Глумление над городом и нами не знало предела. Я не знаю - чья чудовищная фантазия распорядилась закрыть и изолировать нас от остального мира, как чумных. Загнанные в запретную зону, мы даже гордились этим! "Горький - закрытый город!" - важно констатировали и даже соглашались жить в клетке, понимая, что так и надо, что бдительность не помешает, что враг не дремлет, что... Неустанная, методичная и хорошо продуманная промывка мозгов приносила свои плоды, формируя из нас не только послушных и довольных роботов, но и адептов режима, готовых к угодничеству и подгоняющих свою жизнь под схоластику коммунизма...
...Весть о том, что Сахарова "Сослали в Горький", немедленно распространилась среди нас. Коробила почти официальная формулировка - "Сослали в Горький". Подтверждалось то, о чем мы и так догадывались: все полтора миллиона "счастливых" граждан проживали в таком засранном городе, что его можно было использовать в качестве ссыльного места, то есть просто жить в нем - уже было суровым наказанием!..
Поселили его на Мызе, - в верхней, окраинной части города. Разумеется, нами немедленно был установлен дом, подьезд и квартира. Его не было видно и слышно. Мы не имели ни малейшего представления - как он вообще выглядит. Наше воображение рисовало Андрея Сахарова, как крепко сложенного, маститого ученого с пронзительным, умным взглядом и с бородой, вроде Курчатова, хотя знающие люди говорили о его скромной внешности.
Чем он был интересен? Разумеется, надобыденностью! Тем, что он был не просто диссидентом и борцом "от низов", а постригшимся жрецом-отказником той системы, для которой именно он создавал ядерный хребет. Поэтому, с точки зрения прослеживания личностной эволюции, чрезвычайно увлекала та метаморфоза, которая произошла в нем. Пройти сложный и, наверное, болезненный путь от ведущего физика-ядерщика до пацифиста, означало - совершить сложнейшую ломку мировозрения: ведь за этими крайними точками убеждений просто не оставалось ни-че-го!.. Человек, в силу исключительной значимости щедро приласканный властью, допущенный к такой кормушке, какую невозможно представить и от которой так сложно отказаться - уж мы-то знали! - одаренный всеми мыслимыми регалиями, ученый, владеющий неисчерпаемыми ресурсами для занятия интересным и любимым делом, вдруг проснулся и осмыслив, что находится в дьявольской западне, ужаснулся. Ужаснулся и сжег все мосты, обрекая себя на остракизм и гонения. Он не был Геростратом, жаждущим славы: она и так была неимоверной и даже назойливой: для него это был единственный путь спасения души, путь очищения через свою Голгофу. Видимо, он не мог иначе. Я убежден, ему было страшно. Наверняка, в нем сидел червяк, призывающий ничего не менять в этой более, чем устроенной жизни на службе у дьявола, но он понял то, чего нам еще предстояло, а может, предстоит понять: компромисс с совестью - удел слабых духом людей, и как не оправдывай его - деликатностью, отсутствием смысла и подходящего момента, стесненностью в средствах или боязнью навредить близким, - трусливая сущность его не меняется. Сахаров казался великим именно тем, что восстал не как загнанный зверь, кому нечего терять - это легко и понятно: он перешагнул через все мирские соблазны и увидел нас - серых и придавленных, играющих свои постыдные роли в этом полувековом гротескном спектакле, людей потерявших веру и гордость. Он приподнялся над обыденностью, чтобы протянуть между нами трепетные струны самоосознания, пытаясь разбудить и перестроить нашу отравленную, оскорбленную сущность. И мы поняли: что-то сразу изменилось... В городе, в нас... Он незримо присутствовал рядом, вселяя уверенность и надежду...
Кто знает, сколько раз мы с друзьями проезжали, или, боясь засветиться, проходили мимо скромного, вечно безлюдного балкона на первом этаже... Заметив свет в занавешенном окне, радовались, соединяясь с ним незримыми струнами взаимопонимания и солидарности...
...И вдруг! Его положили в Семашко! Это значило - увидеть самого Сахарова совсем близко, возможно - перекинуться словами!.. Я еще никогда так не рвался на работу!..
Поднявшись в отделение вместе с Антоном Ивановичем, нашим кардиологом, я уставился на аккуратную надпись на входной двери: "КАРАНТИН".
- Что это за карантин во взрослом отделении? - спросил удивленно, - ветрянка, что ли?
- Ну, не корь и не ветрянка, это точно, - улыбнувшись, ответил он. - Зайдешь в ординаторской, - все узнаешь...
В ординаторской сидел заведующий, собирая и рассаживая всех штатных и внештатных сотрудников. Там сидели еще два новых молодцеватых человека в белых халатах, что было неудивительно: в отделении многие учились и проходили практику, - лица частенько менялись...
- Что за аврал? - спросил щепотом Люсю.
- Сахарова к нам положили! - шепнула она.
Я вздолгнул.
- В какую?
- В девятую.
- Ни фига!
- Тише ты!..
- Товарищи, - начал заведующий несколько растерянно, - вроде все собрались... С вами поговорит товарищ Иванов...
Товарищем Ивановым оказался один из новых "врачей". Он обвел нас приветливым, спокойным взглядом и начал:
- С сегоднящнего дня, товарищи, в отделении вводится карантинная система работы. Работает только горьковский персонал. Стажеры, интерны и ординаторы, ну, все иногородные, переводятся в другие отделения. В отделении остаются:
Он вынул из кармана список и перечислил фамилии.
- Я сейчас раздам вам истории болезней. Продолжите вы, - включился заведующий.
- Еще: - заходите только в ваши палаты! В другие заходить не разрешается! Разрешаются разговоры только с вашими больными. Вопросы есть?.. Тогда спасибо!
Он встал и сразу встал второй. Они суховато кивнули еще раз и вышли....
Заведуюший быстро распределил между нами истории болезней.
- Хорошо, товарищи, работайте...
Он вышел и оставил нас в взбудораженном состоянии. Мы молча сидели, переваривая случившееся.
- Пойдем в подвал, покурим, - предложила Люся, и мы пошли...
...Девятая палата была двойной. То есть, входя, вы сначала попадали в тамбур, и только потом - в саму палату. Кроме "врачей", регулярно сновавших взад-перед, в отделении появились "больные", сидящие за домино у журнального столика - перед девятой. "Вычислить" Сахарова среди множества одетых в больничные пижамы и спортивные формы, невзрачных людей, никак не удавалось. Его не водили за руку, по крайней мере, днем, не волокли и не заковывали. Все выглядело мирно. Мирно сновали по длинному коридору "врачи" - гебисты. Также мирно и без конца бились в домино краснощекие гебисты - "больные", и не знавший человек ничего бы не заподозрил. Проходя мимо, никого, входящего или выходящего из палаты Љ 9 не замечал.
"Как же его узнать, - думал я, - надо как-нибудь зайти..."
Наконец, решился. Я подобрал историю болезни из десятой, и заглядывая в нее, пошел по коридору. Было задумано следующее: уткнувшись в историю и вслепую пересчитывая палаты, я "ошибочно" заходил в девятую. А что будет дальше - я не знал. И что бы я сказал, еслиб там встретился с Андреем Дмитриевичем? "Здравствуйте"? Или, "Не бойтесь"?.. А может, "Держитесь, мы с вами"?..
В начале пути чуть не сбил медсестру Зину, впервые отказавшись от предложенного мяса, а через пару шагов столкнулся с больным в спортивном трико.
- Простите, ради бога, - промямлил я, - извините...
- Простите, это я виноват! - улыбнувшись стеснительно, он посторонился.
Я продолжил путь. Сердце колотилось. Войдя в девятую, я увидел привычную убогость: койку и тумбочку. Койка стояла и в тамбуре. К моему несчастию, в палате никого не было. Я повертел головой и не найдя ничего более примечательного, вышел.
Ничего не изменилось. Не трезвонил звонок, никто меня не хватал за руку. "Больные" играли в домино и даже не взглянули на меня.
"Пронесло" - подумал облегченно и зашел в родную палату, - "Надо будет повторить завтра-послезавтра".
"Завтра-послезавтра" не суждено было сбыться: через полчаса заведующий, весь красный от волнения, сказал, что меня переводят вниз.
Я все понял. Меня застукали. А не ломали руки потому, что затея не удалась.
- Надолго? - спросил я.
- Не знаю-не знаю, - скороговоркой проговорил он. - поработайте пока там. Если Обухов узнает...
- Могу я сегодня по-раньше уйти домой?
- Хорошо, идите...
...Моросило. У остановки разбитные вороны клевали только им ведомое. Я сел на скамью и обхватив портфель, уставился невидящим взглядом куда-то вдаль. Что-то обрушилось внутри.
- Молодой человек, вам плохо? - спросила сердобольная женщина.
- Да, - кивнул я головой. - Мне плохо...
Я посмотрел на нее и заплакал. Джин свободы был уже выпущен...
***
Через месяц я уехал из города, а вскоре увидел Сахарова на телеэкране. Это был тот самый тшедушный старик в спортивной пижаме, с которым я столкнулся в коридоре!
Вспомнив этот случай,я горько улыбнулся:ведь он сказал именно то, что следовало сказать пятимиллиардной аудитории: "Простите, это я виноват!.."