Датишвили Заза Бидзинович
Случайные встречи

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Датишвили Заза Бидзинович (doc-tor@rambler.ru)
  • Обновлено: 05/01/2013. 237k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман представляет собой попытку - в нескольких сюжетных пластах описать отношения людей разного поколения, и на примере августовской войны 2008 года и Отечественной войны 1941-45 г.г. рассуждать о гуманистических и общечеловеческих проблемах...


  •    Заза Датишвили Случайные встречи роман
      
       I. Тревожное утро
      
       Дед Николай осторожно спустился на пару ступенек. Разогнув спину, он приложил ладонь к уху и прислушался. Старик напряженно вслушивался в утреннюю тишину. Приоткрыв щербатый рот, он пытался уловить в этой тиши приближающуюся опасность. Жизнь научила его не делать опрометчивых поступков и, поэтому, прежде чем спуститься во двор, решил разведать обстановку.
       Казалось, все было спокойно. Ни самолетов, ни бронетехники не было слышно. Дед довольно покивал головой, и спустившись, уселся на садовую скамью. К нему сразу же подбежала единственная, оставшаяся в живых, пестрая викторианская наседка. Поглядывая косо, курица стала дефилировать длинными, порывистыми шажками в надежде - чем поживиться.
       - Сейчас... дам, погоди...
       Дед полез в обширный карман домошвейного, легкого холщового кителя темно-синего цвета. Вытащив кусок обглоданной краюхи, он стал крошить хлеб на землю. Курица сразу подскочила и стала безбоязненно и деловито поклевывать крошки. Кивая головой, старик покрошил еще малость на ладони. Ссыпав крошки на землю, смахнул остатки, вздохнул и посмотрел в сторону пустующей дороги.
       Большое подворье деда Николая, доставшееся ему от отца - Виссариона, начиналось с почерневшего от времени маленького домика, срубленного из толстых дубовых досок. К балкону вело несколько деревянных ступенек без перил. Под балкон, к прохладному погребу-полуземлянке, спускались стертые временем, кирпичные ступеньки. В погребе дед хранил негустые запасы овощей, вина и фруктов. Там же стояли - накрытые плоским, круглым сланцем - глиняные, высокие кувшины с квашеной капустой и солеными огурцами.
       За домом был разбит небольшой виноградник, за ним начинался фруктовый сад, полого спускающийся к оврагу с маленьким ручейком. И сад, и виноградник были довольно запущены: Николай ухаживал за хозяйством скорее по инерции, уже не чувствуя ни прежней силы, ни прежней охоты...
       Село Яблонево, оказавшись по воле судьбы на перепутье враждующих сторон, в последнее время лишилось спокойствия, и стало, как сейчас было принято говорить, горячей точкой. К привычным пасторальным звукам добавились зловещие свисты, щелканья, дребезг бьющегося стекла... То и дело постреливали с обеих сторон и бывало, шальные пули срезали верхушки фруктовых деревьев или с жестким треском тыкались в темную черепицу, застревая там. Пару раз убило скотину. Недели две назад бесследно исчез Жора, местный житель. Говорили, выкрали осетины, чтобы взять выкуп. Николай не верил сельским сплетням: с чего бы осетины стали красть этого непутевого Жору?! В селе жили люди и побогаче его, да и раньше за ним водилось пропадать по пьянке...
       По сельской дороге иногда проносились чудные, блестящие машины, поднимая пыль и тревогу. По всему было видно, что назревал конфликт, которого опасались все - и грузины и осетины. Жители не спеша оставляли село. Прощаясь друг с другом, одни двигались на север, другие - на юг. Оставшийся народ мало-помалу привык к такому положению, да и осталось их - всего ничего: Николай и еще несколько стариков. Уговаривали уехать переждать смуту и его: Коста Бараев звал в Северную Осетию, к сыну, Вано Горгишели - в Телави, к родственникам, но Николай наотрез отказался. Не лежала душа к чужбине, своя подушка была милее всего. Да и чего ему было бояться?! За долгую жизнь не такое видел... разве что мельничный жернов не вертелся над его седой головой... А тут какие-то смешные перестрелки. Старого солдата они не пугали...
       Но вчера ночью началось что-то невероятное, согнав с постелей оставшихся сельчан: всю ночь грохотало, и казалось, задвигалось все: маленький дом, погреб с кувшинами, яблоневый сад и сама земля с небом. В окне упало последнее уцелевшее стекло. Шумели моторы и слышалась разноголосая пальба. Почти забытая тень прошлой войны, приподняв голову, вновь вызывал неприятную дрожь, заставляя думать об укрытии.
       Из окна дед видел, что шла длинная колонна танков и бронетранспортеров. Выезжая из-за поворота, они освещали ярким светом прожекторов дальнюю стену с фотографиями. Потом, передвигаясь, световой блик выхватывал из темноты железную кровать, комод с телевизором, здоровенный шифоньер, и исчезал, уступая место следующему. Пахло солярочным чадом. Дальше по улице стояло марево, видимо, горел чей-то дом. Несколько раз ухнуло совсем рядом, и четкая последовательность световых бликов нарушилась. "По колонне попали", - догадался дед, и снова подумал, не пойти ли в погреб для надежности. Опыт подсказывал, что так было бы лучше, но было лень суетиться. Да и знал по тому же опыту: береженого, вопреки пословице, как раз и находила пуля... Отойдя от окна, он снова прилег, не раздеваясь.
       Еще долго грохотало, но по мере продвижения колонны, шум боя отдалялся и вскоре затих. Со стороны Цхинвали тоже был слышен гул. А сегодня утром над головой пронеслись самолеты. Летели на юг. Через некоторое время самолеты вернулись и с пугающим ревом исчезли за горизонтом. Потом все повторилось. По телевизору передали, что русские Гори бомбили. Показывали кадры, в которые трудно было поверить... Они были похожи на картины его войны, опять вызывая дрожь и волнение... Потом отключился свет, и старик остался в полной растерянности, не зная, что происходит...
       Николай силился понять смысл этих слов: "Русские Гори бомбили". Они никак не связывались, разваливаясь в силу их полной бессмысленности и несопоставимости. "Русские Гори бомбили" означало что-то чудовищно чуждое, неприемлемое, непривычное и постыдное, ну... как... как отцеубийство или мужеложство...
       ...Сейчас на дороге было тихо. Августовское небо, светя вечной синевой, обещало солнечный, спокойный день, но дед чувствовал, что на этом дело не кончится. Так было и в ту его войну: излишняя тишина таила в себе погибель...
       ...Вот также было тихо в одну из передышек, под Сапун-горой. Таких случаев было много - всех разве упомнишь, но этот засел в памяти потому, что та пуля сначала чиркнула его правый сапог, но потом выбрала другого. Пока - другого...
       Тогда солдаты, предельно измотанные и почерневшие от бесконечных атак, переводили дух, потихоньку приходя в себя. Николай, прислонившись к валуну, перематывал портянки. Рядом сел старшина Мерзлых. Николай еще подвинулся, деля с ним удобное место.
       - Ну что, генацвале? - спросил устало старшина. - Тяжело небось?
       - Тяжело... Сил уже нет...
       - Ну, ты это, лишнее не загибай, - вздохнул. - Силы найдутся, коли понадобятся...
       Заслонившись от ветерка, сержант прикурил "козью ножку".
       - Поспать бы... Трое суток не спали... Да и нога побаливает все еще...
       - Не дрейф, грузин! - старшина сплюнул крошку табака. - Я слышал от политрука, что ждут приказа на переформирование. В тылу и отоспимся.
       - Хорошо бы, - ответил Николай, и задрав ногу, стал натягивать сапог. - Сдалась нам эта гора...
       Старшина в ответ то ли икнул, то ли кашлянул, и лег на бок, сраженный шальной пулей. Из угла рта вместе со струйкой крови пополз сизый махорочный дым, как душа, покидающая тело...
       - Отвоевался старшина... - сказал кто-то, бесстрастно констатируя этот факт.
       Смерть перестала казаться чем-то необычным. Николая, как и остальных бойцов, не страшила собственная смерть. Страшна была вот этот резкий, без полутонов, скачок из одного состояния в другое. Вот, - был человек живой, говорил с тобой, смеялся, матерился, пах потом, заворачивал махорку, и вдруг: по мановению волшебной палочки, а может - по взмаху чьей-то беспощадной руки, заваливался на бок, превращаясь в бездыханный кожаный мешок, набитый божественно подогнанными, но теперь совершенно ненужными жилами, нервами и мышцами, лишившись мимики, движения, чувств... Того Основного, ради чего и было создано это творение. Вроде рояля без струн...
       Смерть отталкивала, одновременно интригуя и притягивая. Он все время силился понять, в чем заключается ее завораживающая прелесть, ее отталкивающая привлекательность, но не мог постичь истины...
       - Нико, гей, Нико! - крикнули с калитки. - Жив, что ли?
       Дед узнал Спиридона, прокашлялся, чтобы было звонче, и ответил:
       - Проходи, Спиридон!
       Сосед открыл калитку, оглядываясь.
       - Калитку прикрой, а то курица уйдет!
       Поздоровались.
       - Слыхал? Слыхал, как ночью-то? - Спиридон был бледен. - Уж не думал, что жив останусь. Дом Вано полностью сгорел. У Хугаевых тоже. В мой попал здоровенный осколок - пол крыши снесло. Чтоб им снесло башку!
       - Ты-то здоров?
       - Я-то - да... Это что же происходит! - продолжал сокрушаться Спиридон. - Не думал, что на старости повидаю такое...
       - Да уж... Слышал? - Гори бомбили.
       - Слышал, а как же! Сыну позвонил - там тоже паника. Многие бегут, куда глаза глядят. У спуска к оврагу два танка подбитых и бронетранспортер. Утром русские проехали, осмотрели все, вроде что-то искали, и уехали.
       - Сейчас никого нет?
       - Нет, сейчас никого... Но вернутся, наверное...
       - Может и не вернутся. Если простреливается эта дорога, могут и объехать, не дураки ведь лезть под пушки...
       У Спиридона пискнуло в кармане серого пиджака.
       - Телефон сел, - Спиридон, покачал головой, - свет когда еще дадут...
       Николай молча кивнул.
       Спиридон сел рядом. Видно было, неспроста пришел.
       - Миша приехал... Гаглоев... Сергея сын. Ну, этот, полицейский. Мать забирает. Говорит, что места хватит, может и нас прихватить...
       Не дождавшись ответа, спросил:
       - Ты как? Через полчаса велел подойти, а то, сказал, уедет... боится, что застукают.
       - Да никак, - ответил Николай, посмотрев в сторону сада. - Никак... "Бесхозную церковь черти одолеют"... Не хочу я оставлять дом...
       - Да пропади все пропадом! - заволновался Спиридон. - Ты видишь, черт упрямый, что делается?! Все, кому не лень, стреляют! Эти поехали брать Цхинвали, потом те поехали брать нас, потом эти обратно полезут, и между ними, слонами, нас и раздавит, как щенят!.. - Он прихлопнул ладонями, -живым бы остаться, а ты - дом-дом!..
       Спиридон в сердцах сплюнул. Потом нагнулся и подобрав яблоко, стал нервно катать по ладони.
       -Ты давай, езжай, - Николай вынул платок из кармана и аккуратно вытер крупный нос. - Я не пропаду. Голодать не придется, - какая-никакая, еда имеется, и вода внизу... Может, хлеба пару буханок оставите, да и то не обязательно...
       Проговорил и вернул платок обратно в карман.
       - Хлеба-то оставим, но тебя оставлять - как? Но и уехать хочется от этой погибели... По пять раз звонят на день - уезжай да уезжай... А кто яблоки соберет?!
       Спиридон отбросил плод и воздел руки к небу:
       - За что же, господи, нас караешь?! Сколько лет - ни сна, ни покоя!
       Сосед покачал головой и молча взглянул на Николая:
       - Я уж поеду, Нико, - сказал, как бы стесняясь, - ты не обижайся...
       - Езжай, Спиридон... Я не в обиде. - Николай положил ему руку на колено. - Твое дело - предложить, мое - отказаться...
       Он снова взглянул на сад, и как бы про себя проговорил:
       - Разве от судьбы убежишь?.. Да и к кому ехать-то...
       Некоторое время соседи сидели молча. Потом Спиридон встал.
       - Ну, как знаешь, Нико... Хлеб завезем, я Мишу попрошу... Береги себя, старик,... лишний раз не высовывайся...
       Похлопав по плечу, развернулся, чтобы уйти, но снова встал.
       - А может тебе телефон оставить? Если дадут свет, зарядишь, будешь звонить...
       - Не надо мне твоего телефона, спасибо, - прервал Нико. - Я и пользоваться им не умею - еще напутаю чего... Езжай, давай... Да, вот что: ну, на всякий случай... если со мной что приключится, документы в комоде, в верхнем ящике... Пенсия тоже...
       Спиридон покивал головой и ушел, сгорбившись...
       ...Солнце стало припекать. Дед отодвинулся в сторону тени, под алычовое дерево, и задумчиво стал вглядываться в даль синими, влажными глазами. Долго сидел так старик. Потом, вздохнув, подобрал с земли яблоко и потер о рукав. Вынув из кармана маленький нож, развернул и начал медленно, чуть дрожащей рукой, снимать кожуру. Отрезая маленькие ломтики, медленно, как бы нехотя, отправлял куски прямо с ножа и по-стариковски жевал сладкую, сочную мякоть. Потом старательно вытер лезвие и спрятал в карман. Опустив голову на грудь, Нико через некоторое время засопел, уйдя в неспокойный сон...
       ...А в том августе, сорок третьего... Тогда в четвертый раз провожали новобранцев. Помитинговали во дворе сельсовета, потанцевали, посмеялись и поплакали, как водится...
       Вот-вот утекал четвертый сгусток молодости, жилистой силы и задора, надежды и бравады, а, может, и будущего - села Яблонево. Утекал по пыльной проселочной дороге, через зеленые холмы и фруктовые сады, мимо неглубоких оврагов и знакомых прогалин, пропадал в зловещую, темную неизвестность, где чья-то проворная рука без устали бросала кости, определяя каждому его судьбу... Назад возвращались лишь помятые, прямодушно жестокие похоронки.
       Иногда в село прибывали какие-то человеческие ошметки, вызывающие ужас и жалость, вроде одноногого Григория, спившегося, хромающего Шоты, замкнутого, обгорелого Вано... Не верилось, что это были те самые - лихо отплясывающие, веселые и бесшабашные ребята, уверяющие, что в два счета разгонят врага и вернутся. Четыре раза отдавало, отрывало от сердца это небольшое село своих детей, обрекая оставшихся на тихую, безрадостную, несытную жизнь, тоску, слезы и вечное ожидание.
       Ожидание! Вот что убивало не хуже пули! Ожидание превратилось в ненавистную и неизлечимую болезнь. Навалившись нестерпимой тяжестью, оно таило в себе не радость предстоящей встречи, а великую опасность - безвозвратно потерять близкого, родного человека. Оно истошало нервы и подрывало и так незавидное здоровье. Оно прокрадывалось по жестким жилам, грудной жабой сжимая сердце и оставляя на нем незаживающие трещины...
       ...Виссарион взглянул на сына и вдруг понял, что возможно, они видятся в последний раз. Ему бы вычерпнуть всю любовь к нему из этих ускользающих минут, насладиться всей преданностью, жертвенной верностью к сыну, быть многословным, признательным, потрогать и обнять, запомнить, вдохнуть чистый, мыльный запах от его свежей рубашки, сказать хотя бы часть того, что мог бы сказать... Вместо этого, он стоял и молча вытирал большой, с вечным насморком, мясистый нос.
       Виссарион понимал, что кроме простой привязанности и отцовской любви, в этой неразрывной связи с сыном была и непреодолимая, рабская жертвенность, установленная природой и богом. "Любовь к своему отпрыску - жестокая кара и проклятие, ниспосланные человеку" - любил он повторять, и тупая боль в левой лопатке лишний раз подтверждала справедливость этих слов...
       - Дождь, наверное, будет, - проговорил Николай, переминаясь с ноги на ногу. Почему-то было неловко. "Скорее бы уж уехать" - подумал он.
       Виссарион затенил козырьком глаза и взглянул на сизое, все увеличивающееся облако, медленно и неуклонно проглатывающее - отходящее на запад, послеобеденное, сытое солнце.
       - Да, - поддакнул сыну, - не намочило бы...
       - Как приедешь, сразу же напиши, сынок... Курицу ешь сегодня же, а то испортится. А пирожки ничего, - несколько дней с ними ничего не будет... Ох, сынок-сынок!.. Горе мне...
       Мать не удержалась и уже в который раз начала тихо, безвольно плакать.
       - Ну, хватит тебе, - сердито заметил Виссарион и пару раз кашлянул, борясь с желанием - самому разрыдаться. - Чего живого-то оплакивать! - добавил треснувшим голосом, - не мы же одни. Гляди - сколько их... - и полез за платком.
       - Поторапливайтесь, товарищи! - крикнул молодой, лихой лейтенант. - Вскочив одной ногой на подножку полуторки, лейтенант отвел забинтованную, на привязи, руку с папироской. - Пораньше уедут, - пораньше и вернутся.
       - Да погоди сынок!
       К лейтенанту пробился Петре, местный счетовод. В одной руке он держал кувшин, а в другой - глиняную, щербатую пиалу.
       - Куда их торопишь, дорогой? - Он налил лейтенанту мутноватого вина и протянул. - Войны на всех хватит. А не хватит - новую начнут.
       Он хрипло и нервно расхохотался.
       - Ты лучше выпей за победу, за этих ребят и за нас тоже, за остающихся. За победу и за вас все пить будут, а кто про нас вспомнит, что мы сохнуть тут будем!? Эх, ма!..
       - Нет, отец, нам пить не положено...
       Спустившись с подножки, Лейтенант хотел было отказаться, но, взглянув на Петре, молча взял пиалу и кивнул головой.
       - За победу и за нас! За Сталина! Ну, и за вас...
       Он начал пить сосредоточенно и медленно. Выпив до конца, вытер губы тылом ладони и, вернув пиалу, шумно выдохнул воздух.
       - Спасибо, дед. Прям, как компот пьёшь...
       - Какой компот! - обиделся Петре. - Такое вино наливаю, а ты - компот!
       - Ну, все, товарищи, садись на машину! - повторил лейтенант уже снизу.
       - Ну, все, - проговорил глухим голосом Николай. - Ну - все...
       - Сынок, береги себя! - Мать стала громче причитать и уткнулась ему в грудь.
       - Ты это... - как не храбрился Виссарион, а ком в горле душил и не давал говорить. - Зря голову не подставляй... Окапывайся, как следует, не ленись...
       Виссарион все силился угадать, вспомнить и дать сыну самый важный и нужный совет, - быть может - имеющий сакральное значение. Совет, - универсальность которого могла его оберегать чудесным образом. Но он понимал: все, что не скажи сейчас, будет лишним. А что положено в таких случаях говорить? О долге, о храбрости или о том, что таков путь настоящего мужчины?.. Все было забыто и было не до патетики. Виссарион чувствовал, что в нем теплилась и раскручивалась только одна светлая точка - сын! - и вокруг его благополучия, его неприкосновенности и безопасности вились все мысли, напрочь отметая остальное. Сын был самым дорогим, самым незаменимым явлением, и, как не стыдно было признаваться самому себе, он был дороже всего, даже дороже... Родины...
       ...Обнялись довольно сухо, как бы стесняясь. Николай сел в кузов одним из последних. Дав хриплый сигнал, полуторка тронулась по укатанной дороге, поднимая негустую пыль, безвозвратно разорвав жизнь на До и После...
      
       II. Вечная война деда Николая
      
      
       Война придавила Николая сразу, без всяких увертюр и предупреждений. Тишину и умиротворенность, даже некоторую беспечность, еще теплившихся в нем с момента призыва, внезапно взорвало оглушительной какофонией смерти, и конца-края этому не было видно. Казалось, никогда не было тихих домашних вечеров за чаем, интересных бесед с отцом, - Виссарион любил повспоминать и пофилософствовать; любимых книг, волнующих и в основном сформировавших его... Всё торопливо и испуганно ушло на задний план, уступая место рваному, дерганому ритму войны. Война была иной средой обитания, к которой нужно было приспособиться, приноровиться, вырабатывая доселе неведомые, спасительные навыки.
       Николай понимал: этот нелегкий путь проходили многие, и пройти его нужно было и ему. Правда, понимал он это без патетики и без этих вечных "За Родину" и "За Сталина!". Времени для этого и места, - да и желания - не было. Он боролся, но в этой борьбе был скорее азарт боя, формула - "Как все", повинность, решительность загнанного в угол зверя, все, что угодно, но не идейность. "За Родину" и "За Сталина!" - кричали командиры, поднимая их в атаку. А он, идя на врага, просто орал - "Аа-а!"... Другие тоже кричали "Аа-а!", или "Ур-ра-а!", а то и "М-мать в-вашу-у-у!" и становилось легко.
       От этого "Ур-ра-а-а! М-мать в-вашу!" и бежалось быстрее, и стрелялось злее. Так было легко переступать через желание спрятаться или поддаться страху. Так, с криком, пацанами, прыгали с моста в холодную речку...
       ...Пережив очередную атаку и наоравшись вволю, Николай вместе с другими утирал отвратительные краски войны, и завалившись в землянку, жадно глушил, охрипшей глоткой, "наркомовские". Потом отключался в сон, похожий на короткую смерть, чтобы назавтра все начинать сызнова: экзамен на выживание нужно было сдавать ежедневно...
       ...Керченский полуостров, этот маленький клочок земли, нахально врезавшийся в Черное море, трясло, как последний вагон разогнавшегося состава. Крым превратился в кровавый Вавилон, вобрав в себя сотни тысяч потных, измученных, ошарашенных и оглушенных, противоборствующих людей. Одетые в грязную униформу, озлобленные и безрассудные, измотанные и отчаявшиеся, они копошились в этом лязге и грохоте, широко раскрыв глаза, и раздувая ноздри от безмерной усталости, шли на врага. Солдаты и той, и этой стороны пытались всеми правдами и неправдами не только выжить, но и истребить друг друга и, надо сказать, вполне в этом преуспевали...
       ...Пройдя чистилище в боях за Новороссийск, бойцы двенадцатого десантного отряда отдельной приморской армии, куда осенью был определен Николай, закрепились на севере Керченского полуострова и теперь, в районе села Жуковка, шагали к пристани, где им предстояло погрузиться на баржи: готовился ночной десант к Керчи.
       Попав в десантную группу, Николай понял, что кричать и бежать в атаку было - полбеды. А вот красться ночью, как волку, да чтобы ни звука - ни шороха, когда твоя энергия мечется и ищет выхода в этом зверином оскале, в этом отчаянном крике - "Ур-ра-а-а! М-мать в-вашу!", а ты не смеешь пикнуть, и рядом сдержанно сопят такие же волки - твои товарищи, - вот это было действительно тяжело и жутковато...
       ...Накануне им объяснили, что отправляют в помощь ранее высаженным и закрепленным там десантникам из Эльтигена. Cразу же по высадке надо было преодолеть встречную полосу обороны и брать штурмом гору Митридат. Сказали, что окопавшиеся там бойцы будут взаимодействовать с ними.
       - Товарищи! - хрипло кричал политрук, капитан Чебоксар. - Наша задача - помочь героическому десанту, занявшему плацдарм. Надо поднапрячься, братки мои, и взять гору Митердат... Митридат, чтоб ему... Родина и Партия оценят ваш героизм! Вперед - за Сталина, за Родину, значит, к полному разгрому фашистской нечисти!
       - Так, веди нас, политрук, - зашипел Саня Милов. - Сам-то, чай, поди, в блиндаже будешь наркомовские гонять с санитарочками, а нам по морозу геройствовать...
       Сплюнул смачно.
       - Ах, Саня-Саня, - толкнул его Слава Гаврилюк, - доплюешься ты...
       - А чего он раскудахтался!.. Сами с усами... Гимнастерка его, вишь, еще солнца не видал, а учить - кого шлепнуть, - горазд... Салага...
       ...Зима, как ей и положено, не жаловала. Стоял легкий мороз, а дувший с моря холодный ветер приносил мелкую и рассыпчатую снежную крупу, которая, не залеживаясь, металась в поисках нор, забиваясь в низинки и негативно обозначая каменистую местность...
       - Вот це - наша солдатская доля, - говорил Петро, украинец из Кременчуга, веселый хлопец. - сперва драпали из Крыма, теперь, вроде, наступаем. Эх, мать их за бок! Тогда хоть лето было!
       - А я никогда на море не был... - поправив ремень автомата, Нико посмотрел на темные волны зимнего моря. - Искупаться бы хоть раз...
       - Давай-давай, - самое время! - осклабился Саня Милов. - Вот шарахнет по лодке и купайся на здоровье...
       - Типун тебе!
       - Если шарахнет - все поплывем, мать его!..
       - Да шо ты кажешь - море! Наш Днипро не хуже. Война кончится - приезжай, Микола! Эх, побачить бы... яки у нас черешни и абрикосы...
       - Днипро-Днипро!.. А ты Волгу-то хоть видел? - снова вклинился Милов. - Так она разольется у Стрелки - конца-краю нету. Что море твое.
       - Петро, Может, нас туда направят, в твой Кременчуг? Недалёко ведь... Глядишь - дом свой повидаешь...
       - Може... Но, а шо бачить...? Наверное, ничего не осталось... Скильки времени пид немцем...
       - А твои где? Там остались?
       - Не, шо ты! Жинка писала, шо эвакуировались. Под Ташкентом они. Им ще повезло...
       - В Ташкенте, наверное, тепло...
       - У вас, в Грузии, тоже ведь тепло, а? Николай!
       - В ноябре? - Нико вспомнил пронизывающий ветер, дувший со стороны Лиахвского ущелья. - Да нет... Нет, - помотал головой. -Холодно тоже...
       - Подтягивайся! Шире шаг!
       - Старшина, а хавать когда!
       - Похаваешь ты у меня! Подтягивайся!
       - Вот также холодно, как здесь, - подумав, добавил Нико. Сняв рукавицу, он потер онемевший нос. - Нам бы сейчас наркомовских, по сто, а?..
       - А я зимой в Алазани залэз, гы-гы - подал голос здоровяк-кахетинец, Гиорги Коринтели. - Рибу с ребятами ловили в омуте. Ну, это... К поминкам бабушки Верико. Никто залэзать не хотел с глыбокой стороны, ну, я и полэз.
       Ему было все нипочем, этому Коринтели. Шагал с вечно расстегнутым бушлатом и не чувствовал ни холода, ни ветра. Врага изводил без лишних эмоций, с крестьянской основательностью, - как клопов морил. Вот только есть ему хотелось постоянно, и разговоры в основном вел вокруг еды.
       - Богатство-то чугунное подморозил, чай поди, а? - хохотнул Милов.
       - Не-э, - ответил на полном серьезе Гиорги. - Но болэть стали сильно. Потом чачой оттирали.
       - Чего? - заржал Петро, - яйца чачой оттирали? Ну ты хлопец даешь!..
       - Да нэт, слушай, кацо! - обиделся Гиорги, - кожу! Кожу!..
       - А звенеть они не стали?
       Рассмеялись и притихли. Сзади пронесся рокот.
       - Воздух! - крикнул кто-то, и вот-вот врассыпную бы рвануть, как остудил голос старшины: "Отставить воздух, мать вашу!" На бреющем пронеслись самолеты. Дружно задрав головы, все посмотрели в темнеющее небо.
       - "Ишаки" полетели...
       - Как - ишаки полетели? - спросил Гиорги, растерянно оглядываясь.
       - А так, дорогой!
       Смеясь, Саня Милов похлопал его по плечу, чуть не задевая щекой ручной пулемет Коринтели:
       - Наши командиры и ишаков заставят летать!..
       - Говорят, им на каждый полет по большой шоколадине дают...
       - Кому, Ишакам?
       Опять заржали.
       - Ага, авиационным! не то, что нам, пехотным ишакам...
       - Да уж... Пехота хоть и царица, а все ее имеют, мать ее за-бок...
       - Как ишаков. Правда, Гиорги? Как там у вас, в Кахетии с этим? - зубоскалил Петро.
       - Не-э, не было этого!- Гиорги заржал, лукаво посматривая через плечо...
       - А шоколад хоть ел?
       - Не-э, не ел... Какой шоколад, кацо! Нас шестеро выросло в одной комнате, какой шоколад! Так, фрукты всякие...
       - Я тоже не ел... А из чего его варят хоть?..
       - Не варят его, балда! Он на дереве растет!..
       - Брешешь, хлопец!
       - Вот война кончится, - наедимся вволю этого шоколаду!..
       - Ага! Усатый тебе пришлет!..
       - Прекратить разговоры! Милов! Доиграешься ты у меня!..
       Николай улыбнулся, вспомнив, как впервые попробовал шоколад. Ему было лет около восьми, когда они с матерью поехали в гости к тете Малуце - сестре матери.
       Зажиточная семья Кавтарадзе, жившая в Гори, относилась к сельским родственникам чуть свысока. Здесь во всем чувствовалось их превосходство: в доброжелательной снисходительности, в этих дивных запахах, доносящихся из обширной кухни, блеске черного рояля "Bekker", обилии позолоченных томов, в спокойном и покровительственном, но впрочем, не оскорбительном обхождении родственников, в дорогих игрушках, так отличающихся от его плебейской рогатки...
       Тогда тетя Малуца открыла чудную, пятигранную коробку с изображением кремля и мчащейся тройки. "Бери, Нико, сынок..." - предложила она, нагнувшись и обдав одуряющим запахом "Красной Москвы", и он взял это коричневое чудо. Обнюхивая и облизывая, он старался откусить самую малость, продлевая блаженство, но кусалось больше и, в конце концов этот горько-сладкий шлепок незабываемого счастья, по волшебной случайности оказавшийся у него, кончился, оставив божественный, ванильный след на пальцах. Он не смел брать больше, но смотрел на коробку, не отрываясь.
       "Бери еще!" - предложили ему со смехом, и он тут же воспользовался этой щедростью. Второй кусок, как он его не берег, кончился также быстро.
       "Бери-бери еще," - предложили снова.
       "Он больше не хочет, у него, намедни, была сыпь от шоколада..." - сказала мать, однозначно перекрывая всякую надежду взять еще...
       По дороге обратно он обиженно вырывал руку у матери, хныча, - почему та сказала, что он больше не хочет, и не понимал, почему надо быть сдержанным, когда так хочется... До понимания этого правила еще было далеко...
       ...Книги привораживали Николая не меньше шоколада. Виссарион был образованным человеком, закончившим духовную семинарию, даже прослужил какое-то время в церкви. Тяга к искусствам и изящной риторике передалось от отца к сыну.
       "Буря мглою небо кроЕт" - сдавал классное задание Николай.
       "Ударение на "О", сукин сын!" - волновался Виссарион. - Боже, кто так Пушкина читает!.."
       Общение с интеллигенцией, военная служба в Нарве, увлеченность демократическими идеями и исключительная образованность сделали Виссариона весьма известным среди литературной и политической богемы тогдашней Грузии. Часто на дощатом, некрашеном балконе маленького домика велись светские разговоры о Фламмарионе и Ницше, Галактионе и Толстом, слышались горячие споры о развитии нации...
       После двадцать первого года, испытав сильнейшее потрясение от прихода к власти большевиков, Виссарион разуверился во всем. Отказавшись эмигрировать, он осел в деревне Яблонево, обрекая себя на добровольное отшельничество. Вскоре он женился на деревенской простушке и принялся неторопливо и монотонно жить-проживать свой век: ухаживать за садом и виноградником, искать в сыне достойного наследника и собеседника, и , почитывая "Правду", делать желчные комментарии в адрес "Бредовых идей коммунизма"...
       Бывало, они ссорились с женой по мелочам, и тогда он, разгоряченный, обращая большой нос к небу, приводил язвительную цитату из Шопенгауэра: "Низкорослый, узкоплечий и широкобедрый пол может назвать красивым полом только отуманенный половым побуждением рассудок человека!"
       ...Память Виссариона хранила великое множество событий. Правда, рассказывая о них, он иногда привирал. Повторяясь из года в год, эти театрализованные воспоминания становились хрестоматийными, накрепко оседая в сознании Николая.
       К вечеру, после необременительных занятий в саду, Виссарион брал маленький, поллитровый, глиняный кувшин и спускался в погреб за вином. Пол-литра домашнего вина, вернее, пятьсот пятьдесят граммов, как им точно было отмерено, являлись обязательной увертюрой к вечерним беседам.
       Закончив нехитрый крестьянский ужин, Виссарион степенно поправлял белые усы и манерно декламировал Байрона: "Но кончен пир, потушены огни, танцующие девы удалились..."
       Он с грустью смотрел на полупустой кувшин и продолжал: "Замолк поэт, и в розовой тени на бледном небе звезды засветились..."*
       Вытерев покрасневший нос, в который раз начинал он рассказывать, глядя в почерневший потолок мечтательно блестевшими глазами: "А знаешь, Нико, Василь Барнов**, мой учитель, однажды вызвал меня и велел показать на карте города южного побережья Британской империи. Я вышел и стал перечислять. Когда дошел до Дувра, осторожно приложил указку, и, развернувшись к классу, громко сказал...
       В этом месте Виссарион гордо выпрямлялся:
       - Дувр! Родина великого Байрона!"
       Потом он делал эффектную паузу, не забывая наполнить себе стакан, и продолжал:
       - Барнов изумленно посмотрел на меня, и, прослезившись, погладил по голове. - "Садитесь, господин Горели, - сказал мне дрогнувшим голосом. Так и сказал - "Господин Горели...", - вам отличная оценка!"
       Так и засело у него: "Дувр! Родина великого Байрона!"...
       Николай любил слушать отца. Его чудные рассказы о Байроне и Паганини, Шекспире и Шопенгауэре будоражили фантазию. Как будто прибавлялось света в их темной комнатенке, раздвигались стены, поднимался закопчениый потолок... Они уже были не в маленьком селе, а шагали по Генуе, осматривали Лувр, слушали Байрона, восхищались Моцартом и Паганини, явственно видели старого Гёте, и от этого маленького чуда у Николая начинали мечтательно блестеть глаза. Становилось весело и интересно. В этом был азарт и очаровательная авантюра волшебства...
       Даже мать, в общем, малограмотная женщина, никогда не упускала свободной минуты, чтобы застыть с книгой, близоруко поднося страницы и переживая сюжет так искренне, как это могут делать только доверчивые люди, неиспорченные угаром цивилизации и наивно путающие правду с вымыслом...
       Много позже, уже повзрослев, Николай узнал, что Байрон вовсе не родился в Дувре. Большая Советская Энциклопедия беспристрастно и цинично сообщала, что родился великий поэт в Лондоне. Да и каприччио Паганини он впервые услышал в Магадане, на зэковском концерте, но это уже было совершенно неважно. Зерна любознательности, романтического настроя и мечтательного миросозерцания, однажды упав, дали свои всходы, одарив любовью к личностям, ставшими легендами с самого детства...
       - Отряд, стой!
       Николай, очнувшись от воспоминаний, чуть не столкнулся с передним бойцом.
       - Вроде дошли, - сказал Петро.
       - Быстро, однако, пришли...
       - А нам торопиться некуда...
       - Поедим хоть...
       - Ага, шоколаду...
       ...Было уже темно. Распределились по землянкам, старым окопам и блиндажам. До отхода оставалось три часа. В блиндаже было не так холодно. Даже уютно. При свете коптилок выдали по банке ленд-лизовской тушенки.
       - Холодная, не лезет... - сказал Милов, брезгливо ковыряясь в банке.
       - Шо не лезет - скидай сюда, - предложил Петро. - Якие худые у них свиньи, у этих американцив!..
       Гиорги догадался, и после нескольких ложек, - чтобы заморить голод, - стал греть банку над коптилкой.
       - Ну, ты догадливый, а ? - Милов последовал ему.
       - А запивать - нет чем? А, старшина?
       - Это - как возьмем гору, - ковыряясь в тушенке, ответил старшина.
       - Хоть самую малость !
       - После горы-то не все попьют, а, старшина?
       - Ну, черт с вами... - отставив банку, старшина достал большую флягу из вещмешка. - По пятьдесят граммом на брата. Больше не дам. Перед штурмом не положено.
       Быстро разлили и выпили, повеселев.
       - Ну, вот это дело! - покряхтели. - Это наш, россейский шоколад!
       Гиорги Коринтели быстро съел свою тушенку и заерзал. Потом полез под бушлат и вынул оттуда странный кулёк из куска брезента.
       - Что это у тебя, махорка? - Николай принюхался и отпрянул. - Господи! Воняет-то как!..
       - Ничего не воняет!
       Гиорги развернул кулёк и бережно взял странный кусок белесоватого, свежего мяса. От него исходил резкий запах баранины.
       - Слушай, кацо! - крикнул старшина, - чего тут тащишь, бля, мертвечину! И так дышать нечем!
       - А, давай закинем эту гадость немцам под нос, сами с горы сбегут!
       Засмеялись.
       - Так шо це таке? - Петро придвинулся - рассмотреть поближе. - Вымя, це шо? Ах, мать твою за бок! Це ж вымя! Вымя ж? - взглянул на Гиоргия.
       - Нет! Это... Это... - Гиорги всё не мог вспомнить, как этот резко пахнущий шмоток по-русски назывался. - Это... баранья жопа...
       Блиндаж обвалился от хохота.
       - Ну, забодай! - заливался Милов, дрыгая ногами. - Ну мать, не могу!..
       - А чего? - добродушно улыбался Коринтели. - В Жуковке женщина дала... Бабушка старая подарила... - тут же поправился, опасаясь очередных подковырок.
       - А чего ты с ним собираешься делать? - брезгливо спросил Николай. - Есть, что ли, собрался?
       - Да, а что? Можно и так жевать кусками. Пастухи так делают. А можно и сварить...
       Он взял котелок и бросил туда курдюк, залив водой. Потом обследовал потолок и, подвесив, подставил коптилку под днище.
       - Ну, вот... - сказал, довольный. - Через десять минут кипэть будет. Все покушайте, холодно не будэт!
       - А что, - сказал Гаврилюк, - французы даже лягушек едят.
       - А курдюк вареный не так плох - заметил старшина, попыхивая самокруткой. - Посмотришь - вроде жир сплошной, но ешь - вроде мясо...
       - Да! Вкусно, конэчно! - с радостью согласился Коринтели.
       Через час он вывалил на дощечку - дымящийся паром - кусок, обжигаясь, разрезал десантным ножом на маленькие, ровные кусочки, и, довольный, облизал пальцы.
       - Ешьте, гости дорогие, - сказал, улыбаясь. - Когда мы еще покушаем...
       Вот это было верно...
       Поев и побалагурив, бойцы притихли. Кто - прикорнул, а кто, - как Николай, - думал о доме. Через полтора часа их подняли и повели к баржам.
       - По отрядам - по два бойца - садись!
       - Огонь не разводить! Не шуметь!
       Началась посадка десантных групп. Уселись поплотнее, и чтоб было теплее, накрылись брезентом. Все притихли в ожидании отправления и молча, возбужденно пыхтели.
       Вскоре отчалили и поплыли в темноте. Было тихо и тревожно.
       - Покурить бы, - вздохнул Петро.
       - А че? под брезентом-то чего? - ожил Милов.
       - Отставить бузню! - заворчал старшина.
       - Слухай, Гиорги, - поерзав, Петро сморщил лицо, - если от твоей бараньей жопы мне перед фрицами в кусты придется бегать, мать их в бок, я тебя изничтожу!
       - В прошлом году, как раз зимой было дело. Нам с Узбекистана сушеную дыню прислали. Помнишь, Гаврилюк? - толкнул его Милов.
       - А как же - хохотнул тот, кивая, - как не помню...
       - Ну и что?
       - А то, что наелись мы этой дыни с голоду, и животами стали маяться. А дело было на марше. Сначала вроде терпели, но как стало невмоготу, капитан наш, Платонов, царствие ему небесное, скомандовал всей роте от дороги в снег отойти. По нужде, значит. А снег был подмерзший сверху. Сначала, забодай комар, он держал вроде, а потом стал под ногами проваливаться, - Милов стал хрипло смеяться, прикашливая. - Ну, мы и сели в свою же дрисню, за-р-раза!
       Долго смеялись, по-солдатски грубо комментируя случай.
       Через два часа приблизились к берегу. Сняв брезент, высунули головы, всматриваясь в темноту.
       Было тихо.
       - Что-то больно тихо, - сказал Гаврилюк.
       В ту же секунду со стороны берега заухали минометы.
       - Накаркал, мать твою!
       Слева попало под транспорт, подняв его кормой. Застрочили и пулеметы. С барж стали отвечать.
       - Девятый накрылся! - прокричал Петро сквозь шум.
       Пару раз разорвалось совсем близко, и до них долетели холодные, отрезвляющие брызги.
       - Ну, все!- сказал старшина, посматривая на светящиеся часы. - Скоро пристанем.
       Действительно, через несколько тяжелых минут баржа ткнулась носом в прибрежный песок.
       - Вперед, - закричал старшина. - По вражеской обороне - беглый огонь!
       - Ну, с богом - прошептал Нико, и перевел затвор.
       - Ур-ра-а, мать вашу! - заревели бойцы, вбегая по песку и втыкая в ощерившуюся темноту ответные выстрелы. Николай тоже побежал. Впереди внезапно возникали черные, мечущиеся силуэты, но их сразу же косила автоматная очередь. Полоса вражеской обороны на этом месте была не очень глубокой. Через полчаса весь десант был высажен. Операция продолжалась.
       - Вперед-вперед! Не останавливайся! - хрипел голос сквозь разрывы, и они бежали, спотыкаясь о камни.
       "Вперед-вперед!" - гнало их.
       "Ур-ра-а! У-у!.." - тянулись они к вершине горы, не обращая внимания на падавших рядом бойцов.
       Нико споткнулся о чье-то тело, кто-то толкнул и его. Коротко свистели пули, и было понятно, что надо как можно быстрее добежать до вершины. Они бежали в утреннюю мглу, освещаемую только взрывами, ловя пересохшими ртами морозный воздух и не обращая внимания на мелкие раны, на сопли, которые некогда было вытереть. Они бежали, не думая о смерти, бежали, стараясь обмануть судьбу и выжить в очередной раз...
       Ну, это так... Как получится...
      
       * Дж. Байрон "Дон Жуан. Песнь треть. 101"
       ** Василь Барнов - известный грузинский писатель.
      
      
       III. Добро пожаловать в яблоневый сад, юноша...
      
       ...Старик проснулся от шума. На улице, у калитки, надрывно гудел бронетранспортер. "Ну вот, пожаловали..." - подумалось, но без тревоги, а так, как научила жизнь: принял к сведению...
       Солдаты открыли калитку и, оглядываясь, стали осторожно просачиваться по одному. По одному же, держа автоматы наготове, начали занимать обе стороны тропинки. Увидев его, встали и, направив дула, молча изучали издалека.
       "Грамотно идут, но молодые совсем... еще пальнут от испуга" - снова без волнения подумал дед. Бывало и такое, чего греха таить... От страха молодые бойцы палили - куда глаза глядят, иногда подстреливая своих, но на то и война: она все списывала...
       - Проходи, не бойся, - махнул рукой, - никого нету.
       Подумал, что зря рукой махнул, - могли и не понять. Он медленно встал, стараясь теперь не делать резких движений, дожидаясь, когда те спустятся.
       Один из пришедших, по-видимому, старший, что-то коротко приказал. Солдаты повесили автоматы дулами вниз, и пошли по тропинке, все еще оглядываясь.
       - Здравствуйте, - строго сказал старший, - вроде лейтенант. - Это ваш дом?
       - Здравия желаю, - запнулся дед, - мой, а как же...
       Лейтенант старался держаться официально, но, подчеркивая превосходство, перешел на Ты.
       - Ты, дед, случайно не видел кого из наших?
       - Из ваших-то... Как не видел! Всю ночь гремели тут...
       - Я тебя про сегодня спрашиваю, дед!
       - Сегодня? Сегодня вроде никого... Ночью да, проезжала колонна... Стреляли... Сосед сказал, подбитые есть в конце улицы. Я не выходил - мне там нечего делать. Позвольте спросить - потеряли кого?
       - Про подбитых знаем, - нетерпеливо и мрачно отмахнулся лейтенант. - Я про офицера нашего спрашиваю. Старший лейтенант он. Не можем с утра найти. Может, видел где? Или заходил?
       - Нет, - покачал Нико головой. - Никого не было. Ни старшего, ни лейтенанта...
       - А сосед где живет?
       - Он уже уехал. Сегодня утром...
       - А еще жители остались в деревне?
       - Не знаю, дорогой. Три дня, как на улицу не выходил...
       Старик осторожно вынул платок и вытер нос.
       Один из бойцов сорвал яблоко и стал смачно кусать. Лейтенант зло на него посмотрел, но промолчал. Дед перехватил взгляд и улыбнулся:
       - Ешьте-ешьте! Берите...
       - Спасибо, - сказал лейтенант после небольшого замешательства, - пару штук прихватим...
       Двое солдат сразу сняли шлемы и стали складывать туда яблоки.
       - Это что за сорт?
       - Это - "Бананы", а те, красные, - "Вашингтон"... А вы что же, в гости, или насовсем?
       - Это как получится. - Лейтенант посмотрел на него спокойными, серыми глазами, пытаясь казаться старше и солиднее. - Наведем порядок и вернемся...
       Он ел яблоко аккуратно, стараясь не испачкаться. Выбросив огрызок, лейтенант сорвал еще:
       - Вкусные...
       И вдруг совсем по-детски затряс рыжими ресницами.
       - Ешь-ешь, лейтенант... - усмехнулся Николай. - Порядок - это хорошо, конечно... А у себя вы уже навели порядок, значит? Только мы и остались без порядка?
       Тот не ответил, сосредоточенно обкусывая яблоко.
       - А мы у себя, бля, на нашей территории, - сказал один из них, с сержантскими лычками, и вызывающе взглянул на деда.- Нам торопиться некуда!..
       Николай промолчал, только откашлялся - вроде горло прочистил.
       - Ну, все, - лейтенант подбоченился и метнул огрызок в сторону оврага. - А там что у вас?
       - Там? Сад там. Дальше - огород, к оврагу спускается.
       - Мы смотрели там, товарщтенант, - бойко ответил сержант, тот самый, который был "У себя". - С той стороны все осмотрели. К грузинам попал старлей, бля, ясно...
       Лейтенант вынул платок и вытер руки.
       - Ну, спасибо, дед, за яблоки! Пошли!
       - Ешьте на здоровье...
       Николай отодвинулся, дав пройти.
       - У тебя наверно и чача есть, а? - спросил хитро сержант.
       - Отставить, Серов! - резко скомандовал лейтенант.
       - Чё, и спросить уж нельзя... - сержант развернулся, и совсем не по-солдатски пошел к калитке, виляя задом и семеня ногами.
       Все стали подниматься к машине. Последний пятился задом, равнодушно посматривая за ним. Дед молча проводил их взглядом.
       - А калитку не закрыли, - сказал, и пошел следом закрывать. - Что за привычка - не закрывать!.. - бурчал и приделывал проволочную петлю. - Открыл, сукин сын, так закрой же!.. Кыш - отогнал курицу, норовящую прорваться на улицу, - мало тебе еды здесь!.. Курица в истерике отпрянула, но, быстро успокоившись, принялась близоруко и привычно клевать землю.
       Старик посмотрел на солнце. День клонился к полдню. Есть ему не хотелось. "Соберу-ка яблок..." - подумал с ленцой. Взяв большую корзину, он набрал свежих, небитых яблок. Потом спустился в погреб и вывалил к уже разложенным на соломе плодам. Осмотревшись, поднял сланец с одного из кувшинов и, сунув в горловину большой нос, принюхался, проверяя недавно засоленную капусту. Поднявшись наверх, Нико хотел, было, собрать вторую корзину, но, снова взглянув на солнце, передумал, и решил спуститься за водой.
       Это был ежедневный моцион - собрать пару больших корзинок яблок, прежде чем идти за водой. В пластмассовых бутылях всегда оставалась вчерашняя вода, но он выливал остатки, предпочитая свежую. К ручью, мимо виноградника и фруктового сада, полого, зигзагами, спускалась тропа - метров на сто. В одном месте, где спуск был круче, Николай соорудил земляные ступени, укрепив их спереди досками. Ручей никогда не пересыхал и, сколько он себя помнил, снабжал весь их род чистой водой. Там же, у родника, дед устраивал постирушки. Так было заведено издавна...
       ...Старый яблоневый сад выглядел заброшенным. На толстых, почерневших стволах проглядывала зеленоватая плесень. От ночных взрывов попадало много яблок. Плоды, похожие на маленькие, остывшие солнца, покрывали пожухлую августовскую траву желто-пурпурным ковром.
       - Эх хе-хе, - вздохнул старик и стал спускаться к оврагу. - Когда же это все я уберу... Он пригнулся и легким, бережливым шажком отодвинул плод с тропинки. - Эх хе-хе...
       Николай почти дошел до ручья, когда почувствовал чье-то присутствие.
       - Стой!
       Хлесткий, как выстрел, но спокойный приказ, внезапно раздавшийся в тишине, заставил деда вздрогнуть и застыть на месте. Поискав глазами - откуда окрик, заметил черное дуло пистолета ниже на пять шагов, у орешника, а за ним - бледное, молодое лицо.
       - Стоять на месте - повторил тот, не сводя глаз.
       "Не много ли гостей сегодня" - подумал старик, силясь рассмотреть солдата, и вдруг его осенило, что это был, скорее всего тот самый старший лейтенант, кого искали намедни. Правда, в сумерках оврага невозможно было разобрать знаков отличия.
       "Наверно он, точно!"
       Старик повел головой, как бы ища подтверждения у тех, уже уехавших, и снова уставился в дуло, ожидая - что будет дальше. Остановивший его военный лежал на боку, опершись на локте. Рядом валялась пара огрызков скатившихся к оврагу яблок.
       "Ранен, наверно... - решил старик, - иначе чего бы ему тут валяться... Если успеть юркнуть за буком, то можно и жердину какую подобрать..."
       - Ты откуда идешь?
       Старик слегка опешил.
       - Я? Из дома... А ты?
       - Дорога наверху?
       - Если имеешь ввиду сельскую, то да, - ухмыльнулся старик, пытаясь прийти в привычное расположение духа.
       - А ты куда идешь?
       - За водой я иду, - дед показал бутыли. - Там ручей внизу. Слышишь, небось... Ранен, что ли?
       - Нет, загораю, - сказал зло парень. - Оружие имеется?
       - Нет, сынок, нет... Не имеется...
       Парень простонал. Видно было, что он устал и держится из последних сил.
       - Да ты успокойся, - сказал Николай, - чего дулом-то тычешь?! Твои приезжали час назад. Лейтенант был на БМП. И солдаты. Знать бы, что ты здесь... может, вернутся?
       - Лейтенант был рыжий?
       - Да.
       - Серега, значит, Елисеев... Меня спрашивали?
       - Может, и тебя, почем мне знать. Раз ты потерялся, - значит тебя... Сынок, ты бы перестал целиться мне в живот, а?..
       Парень ничего не ответил, но руку с пистолетом опустил.
       - Не иначе, сверху скатился ночью.
       - Не знаю... Дед, помоги подняться наверх...
       - Конечно помогу. Не таким еще помогал...
       - Только без шуток, дед...
       - Слушай, сынок, - старик переступил с ноги на ногу. - Если у тебя другого выхода нет, - зачем зря на меня серчать? Коль попал в яму, - Николай улыбнулся, - нечего грозиться, что убежишь. И потом, мы лежачих не бьем...
       Ох, лукавил дед... Бил, бил он лежачих, тогда, под Сапун-горой... А что было делать? Те лежачие, ощерившись, тоже норовили поймать его на штык, и было не до реверансов, а - кто кого. Но немощных и сдавшихся на милость не добивал - это верно.
       ...Тот солдат... весь в пыли... После очередной атаки...
       Николай случайно столкнулся с ним, вернее, почувствовал его взгляд и резко, по-звериному повернулся к опасности.
       Он полулежал чуть в стороне, в тени у большого валуна, и смотрел на него, как больной пес.
       Рукав серой, грязной гимнастерки был в крови. Видимо, он пытался наложить на плечо жгут.
       Короткий, пыльный "Шмайсер" лежал в стороне.
       Солдат перевел взгляд на автомат, но понял, что не успеет, и снова взглянул на него по-псиному заискивающе.
       - Не балуй, фриц, - предупредил Николай хрипло, и пинком отбросил автомат.
       Палец, дрогнувший, было, выстрелить, медленно расслабился.
       Они долго смотрели друг на друга, пытаясь предугадать свое и чужое будущее.
       - Их нихт фриц, - выставил ладонь тот, - их бин унгариш... Унгариш...
       Сказал и отвел глаза, не надеясь, что его услышит этот русский солдат - с покрасневшими от бессонницы и пыли - глазами. Он и не должен был понять. Было бы странно, еслиб он не выстрелил, потому, как это было естественно и понятно для обоих. Они давно жили по этим звериным порядкам, не щадя ни себя, ни врага.
       - Венгр? - переспросил Николай.
       - Да-да, венгр, - повторил тот по-русски.
       - Шандор Петефи, значит?
       Солдат торопливо закивал головой, скривив ухмылку на бледном лице.
       - Зачем воюешь, если венгр?
       Спросил и понял, что глупо, глупо было об этом спрашивать! С таким же успехом он мог спросить немца: "Зачем воюешь, если немец?! Если у вас есть такие гиганты, как Гете и Бетховен? Шоппенгауер и Кант? Неужели то моральное бремя - быть менторами целой нации, да что нации, - всего человечества, - которое они взвалили на свои могучие плечи, - не пробудило в вас того, что ваш припадочный ефрейтор назвал "Химерой"?!
       ...Но, если вселенское Николаю было неподвластно, то он мог хотя бы здесь, в этом пыльном "государстве", где один был царем, а другой - подданным, вершить свою и его судьбу так, как велела совесть.
       Он вспомнил философствующего отца:
       "Когда мы рассматриваем нацию как явление, примечая ей место в мировой истории, - говорил тот назидательно, поднимая палец, - надо стать не обвинителем, выискивая в ее развитии позорные страницы, а защитником, приводя в оправдание те единые, общечеловеческие и гуманистические мыслительные процессы, которые рождались в умах лучших ее представителей, часто обрекая их на роль нравственного громоотвода..."
       - Дай посмотреть, - неожиданно сказали потрескавшиеся губы. - Не бойся...
       Закинув автомат за спину, Николай присел на корточки и осмотрел плечо. Рана была пустяковая, но сильно кровила.
       - Давай ремень.
       Солдат впал в оцепенение.
       - Ремень, говорю, давай...
       Он вырвал из застывших рук солдата полотняный ремень, и затянул выше ранения.
       Вместо злости пришло странное спокойствие, даже - умиротворенность.
       - Ну вот... Час-полтора можно поносить.
       - Спасибо... - сказал тот, и неожиданно начал беззвучно плакать. - Спасибо...
       В этот миг Николаю показалось, что перед ним сидит не лютый враг, беспощадно прущий на его землю, а старый приятель, по неосторожности попавший в дурную историю.
       Что-то стало их обьединять. Может - эта чертова гора, а может - пыль и гарь, которой они вместе дышали... Возможно, с этим венгром дома сидел венгр - отец, и, смакуя венгерское вино, разглагольствовал о том - как это верно и правильно - хоть и трудно - быть сердобольным и по-библейски всепрощающим...
       А, может, их связывала одинаковая солдатская доля: та подневольность, которая вопреки их устремлениям и желаниям, толкала обоих по синим и красным смертельным стрелам, - кем-то начерченным на огромных картах, - чтобы хладнокровно смести их в процент ожидаемых потерь...
       - Иди, - устало выдохнул Николай. - Иди к своему Шандору Петефи... Это он тебя спас сегодня.
       Солдат не сдвинулся с места, не совсем поняв, о чем речь. Он ожидал чего угодно - смерти, плена, но...
       - Иди, говорю! - повторил Николай, и повернувшись, пошел прочь, наверняка зная, что тот не выстрелит:
       Кишка была тонка...
       ...
       - Чего застыл, дед?
       Николай опомнился и так странно взглянул на лейтенанта - как будто кто другой смотрел его линялыми глазами:
       - Лежачих не бьем, - повторил, и добавил после паузы: - если смирно себя ведут...
       - Ладно-ладно... Одно прошу: не надо трезвонить, ну... своим... В плен им не сдамся, учти!
       "Ишь, какой гордый, - подумал дед, вспомнив вкус набившей рот, желтой пыли, смолотой, кто сосчитает сколькими сапогами... - Господи, помилуй! В каком страшном сне могло присниться, что русские и грузины будут друг друга в плен брать!.."
       - А кому говорить-то? Не с кем и говорить...
       - Ну, ты меня понял, да?
       - Понял-понял. Ты, давай, убери свой пистолет от греха, дай нормально соображать...
       Парень подумал и убрал пистолет в кобуру. Тут же силы его оставили, и застонав, он опустился на траву, собрав брови от боли. Николай подошел и, опустившись на колени, стал осматривать его.
       - Ну-ка, скажи, что стряслось?
       - Взрывом, наверное, выбросило, действительно... - слабо проговорил парень. - Даже не знаю, сколько я тут валяюсь. Стопу ломит сильно и тошнит... Дай воды попить...
       - Ты подожди тут...
       Старик суетливо схватил бутыль и быстро стал спускаться к ручью. Набрав воды, быстро же вернулся назад.
       - Вот... - сказал, чуть запыхавшись. - Попей, и потом посмотрим ногу твою... Тебя, наверно, контузило, малость, потому и тошнит.
       - А ты что, понимаешь в этом?
       - Будь спокоен, на моей войне не такое еще бывало. Да что на войне...
       Чего ему объяснять, молодому, через чего пришлось пройти... Вот так взять и впустить его в душу - за здорово живешь...
       ...Лейтенант стал жадно пить, проливая часть воды на подбородок. Напившись, он снова откинул бледное лицо, скрипя зубами. Дед вынул нож из кармана. У парня заблестели глаза от подозрения, но он промолчал. Николай расшнуровал армейский ботинок и осторожно стал стягивать его с распухшей стопы.
       - А-а! - заорал парень. - А-а! Больно, мать твою!
       Старик вздрогнул от этого крика, но останавливаться не стал.
       - Ты... терпи, терпи, казак... Ботинок жалко резать. А будешь так орать, вся Грузия сбежится. Сам же ведь просил?!
       Он стянул ботинок и снял носок.
       - Ну вот...Теперь брючину распорем... чего добро казенное портить... А ты мать мою зря не поминай. У нас это не принято. Вот...
       - Ну, прости, дед, я так... Больно...
       Стопа была опухшая и синюшная. На колене краснела большая ссадина. Потрогав и прощупав ногу, Николай никаких лишних выступов не обнаружил.
       - Вроде, вывихнута, - сказал с сомнением, рассматривая стопу. - А может, и перелом имеется. А какая разница? - махнул рукой. - Завяжем и пройдет... Теперь главное - поднять тебя наверх... Это уж ты, милок, должен подсобить немножко. Давай вставай, попробую взвалить тебя на спину.
       Лейтенант еле поднялся, по-птичьему сгибая больную ногу. "Голова кружится" - сказал слабым голосом и побледнел.
       - Держись уж!
       Старик подсел под него согнутыми коленями и, приладившись, как следует, выпрямился. Лейтенант оказался не очень тяжелым. Сам же Николай был сухопарым, еще крепким стариком: мешок картошки, или там, пол мешка муки, еще мог взвалить на спину.
       Шел он медленно, щадя силы и дыханье. Лейтенант закусил губу и старался не стонать. От толчков он терся правой щекой о щетину Николая, и старик ощущал еле уловимый запах одеколона. Как тогда, когда под утро его стаскивала с горы Митридат Анюта Соколова, девчушка с красным крестом на худом плечике...
      
      
       IV. Вперед, товарищ Паганини!
      
       ...Николай понял, что ранен, когда, споткнувшись в очередной раз, он повалился в засохшую, жесткую траву и не смог встать. Нога стала ватной и непослушной. Кровь неприятной, теплой струйкой потекла по ней. Упав, он больно ударился щекой о камень. Не вскрикнул, не простонал. Он был просто удивлен и ошарашен. Рядом бежали бойцы и так же, как и он недавно, не обращали внимания на своих товарищей, падающих, как тряпичные куклы после представления: беззвучно и резко. Пока было не до них... Ранение вырвало его из этой бегущей и орущей массы, переместив в иное жизненное измерение. "Ну все, конец... " - подумал отрешенно, хотя подсознание искало выхода.
       О том, чтобы встать, не было и речи: нога совершенно не слушалась. Он просто не чувствовал ее. Николай попытался, отталкиваясь здоровой пяткой, отползти в безопасное место за валуном. Кое-как, со стоном, ему это удалось. Изможденный от боли, он откинул голову и жадно хватал ртом морозный воздух, постанывая. "Боже, спаси" - беззвучно шептал он периодически. - "Помоги, Боже...", - повторял безотчетно.
       "Как человеку приспичит, так Бога вспоминать начинает!" - послышался ироничный Виссарион.
       "Что хоть с ногой..."
       Приподняв голову, Николай попытался взглянуть на рану, но как не силился, не смог рассмотреть через пузырящийся на животе, толстый бушлат. Он даже не был уверен, что нога на месте, а не валяется где-нибудь в сторонке. Это было противоестественно и даже смешно: лежать ему здесь, а ноге - где-то рядом, как будто она обретала право на самостоятельное существование.
       Бойцы уже не бежали рядом. Шум боя слышался с вершины горы Митридат. По всему было видно, что атака удалась. "Совсем ведь мало осталось" - с досадой подумал он, как будто вершина спасла бы от осколка. Вдалеке увидел чью-то тень, но решил не выдавать себя, - "Может, немец!".
       И тут бог послал Анюту Соколову. Он еще не знал, что именно так зовут маленькую, по-зимнему основательно одетую, плотную девчонку в телогрейке. Она поднималась вместе с другими санитарками позади наступающих, собирая жуткий урожай - оттаскивая раненых вниз, к пункту сбора и сортировки. Это уже был ее второй подъем на гору и запыхавшись, еле переводя дыхание, она силилась сделать хотя бы еще один заход. Прикрываясь за валунами, она подбежала к бойцу рядом, но он был уже мертв, и тут она заметила Николая. Возникнув из утренних сумерек, она с трудом подползла к нему. Этот, вроде, был живой. Бегло осмотрев его, заметила, как на бедре расползалась черная клякса. Солдат был бледен и часто дышал. Глаза были прикрыты.
       - Вер, тащи сама, здесь еще раненый - крикнула она какой-то Вере, и повернула совсем детское, курносое лицо: - жив? Ага... Ранен, дорогой? - запыхаясь, вопрошала она. Сейчас помогу, родной! - приблизила лицо. - Сейчас, милый!..
       Николай открыл глаза. Всматриваясь в лицо девушки, он наблюдал за расторопными действиями медсестры, за тем, как скинув рукавицы, она стала осматривать рану, как начала быстро доставать из сумки нехитрый медицинский скарб, не забывая при этом ласково подбадривать, и понял: вся его надежда теперь была в ней, в этих маленьких, быстрых пальцах, в этом голосе. Все свое бессилие, всю судьбу Николай вверял ей, доверяя и безропотно даваясь, как младенец - матери. Сквозь привычный, удушливый чад до него долетел идущий от нее, едва уловимый запах нехитрой фронтовой парфюмерии. И тогда Николаю показалось, что это не санитарка, а сама Богородица, спустившись с небес, пыталась успокоить и ободрить, помочь и спасти: столько было в ее словах сочувствия и сострадания, уверенности и готовности разделить его боль и вызволить из беды. Он чувствовал, что эта была не рутинная работа изможденной войной, слабенькой девчонки, а дело всей ее жизни, важнее которого сейчас ничего не было. Он понял, что был уже не один, и дал себе право на секунду расслабиться, забывшись. Санитарка заметила и заволновалась:
       - Ты не засыпай, сокол! - начала похлопывать по щеке. Держись, давай! Перевяжу и спустимся! Сейчас!..
       Торопливо наложив жгут и перевязав, постелила рядом плащ-палатку.
       - Сможешь перевалиться? Ну, давай, я тебе помогу!
       - Смогу, - прошептал Николай и постарался перевалиться. - Сестра... Нога хоть на месте?
       - На месте, на месте! - радостно покивала санитарка, перекладывая ногу, и вдруг поперхнувшись от дыма, начала кашлять. - Ты еще лезгинку станцуешь!
       - Ты не санитарка, - прошептал Нико, преисполненный благодарности, - ты ангел мой... спаситель...
       - Ага! - улыбнулась она, и приготовилась тащить его. - Ангел в упряжке.
       Она быстро натянула варежки и тяжело запыхтев, поползла вниз, пока не вышла из зоны обстрела. Потом встала и тащила его, выбирая дорогу. У Николая кружилась голова. Было холодно и хотелось спасть, но он помнил окрик санитарки и старался не только держаться, но и помогать здоровой ногой. Отталкиваясь каблуком от земли, он не чувствовал ни острых камней, ни боли. Ловя раздувшими ноздрями этот эфемерный запах клубничного мыла, он думал, что вот так все просто в этом хищном мире: в одно мгновение может кто-то не только отнять жизнь, но и подарить...
       Дотащив его до сортировки, Анюта уже еле дышала. Помогли легкораненые.
       - Ну... вот, - переводя дух, она попыталась улыбнуться, - добрались, слава богу!
       - Садись, отдыхай, пигалица, - сочувственно сказал ей раненый в руку солдат. - Ему бы молиться на тебя, какую ношу дотащила...
       - Чего на меня молиться?! - весело ответила она. - Не икона ведь...
       Через час, подкрепив камфарой, Николая вместе с другими ранеными отправили транспортом. Перед отправкой он начал искать спасительницу глазами, но она сама подошла.
       - Ну, сокол, бывай! - улыбнулась, и, положив теплую ладонь на вспотевший лоб, еще раз одарила чудным, клубничным запахом. - А ты вроде ничего, сокол. Ишь, глаза-то какие!.. Может, еще свидимся!
       Анюта звонко рассмеялась и отошла.
       - Как тебя зовут-то хоть? - хотел спросить Николай, но уже не было сил, и, тщетно пытаясь совладать с собой, он провалился в забытье,...
       Во время долгих провалов ему мерещился Виссарион, удивительно спокойный и величественный. Он сидел за столом, привычно предаваясь философии и не обращая на него внимания. Иногда Виссарион становился призрачным, и задрожав, растворялся. И тогда до сознания долетали какие-то посторонние звуки и голоса, которых снова сменял театрально звучащий голос отца:
       - Вообще, я против семьи, как явления. - Виссарион брал граненый стакан и отпивал глоток, морщась. - Да... не надо было оставлять бутыль неполной, начинает киснуть... Этот отвратительный атавизм, - я имею в виду семью, конечно, - убивает личностную свободу, сковывает интеллект, разочаровывая, вдребезги разбивает романтические иллюзии и ввергает в такой несовместимый с жизнью нигилизм, что...
       "Не спи... не спи, солдат! Семен Иванович, сделайте еще камфары и начнем капать эфир..."
       - ...нигилизм, что бытие превращается в перманентную борьбу за выживание души...Семейная проза становится терпимой лишь тогда, когда рядом живут довольные инфузории, находящиеся в счастливом симбиозе, а не индивидуалы, эгоцентристы или ярко очерченные, раскрепощенные личности...
       - Отец, я ранен, - бредил ему Николай. - Меня спасла девчонка, санитарочка. От нее пахло мирным клубничным запахом, а не кровью...
       - ...Вот, например, Байрон, - продолжал Виссарион, не замечая Николая. - Он тщетно пытался найти счастье, но...
       "Во сколько наложен жгут?" "Вероятно, где-то под утро... часов в семь. Штурм они начали примерно в это время..."
       - ...найти счастье, но его вечные искания ничем, кроме разочарования, не увенчались. Помнишь, у Шекспира: "Любовь - недуг. Моя душа больна томительной, неутолимой жаждой. Того же яда требует она, который отравил ее однажды"! Ах!
       - Отец, меня ранили в ногу на горе Митридат!
       - ...О, Джордж Гордон Байрон! - не слышал Виссарион, - Надо было искать себя в себе же, а не в женах пекарей, пусть, даже если это - пекарь из Венеции. Ну, скажите мне, зачем величайшему из романтиков - жена пекаря? Не хотите ли сказать, что она обладала достоинствами, способными поразить гения? Нет и нет! А какова ее истинная цена? Где истинное предназначение ее души? Быть женой пекаря или гения? Ей все равно! Ей не постичь разницы! Потому, что она останется тупой, смазливой бабой, приведи к ней хоть самого Аполлона! Не она стоила чего-либо, а это он видел в ней божество посредством своей безграничной чувственности...
       "Если кровь не перельем, потеряем... Тамара Павловна, сколько перелили?..." "Яков Наумович, может ампутируем? Вон сколько раненых..."
       - ... это он видел в ней отражение собственной великой души! Это он же сам, а не она, дарил себе успокоение от жизненных неурядиц, орудуя своей же исключительной впечатлительностью! Он, как раненый тигр, искал прохладу, а она могла быть и в родниковых водах Флоренции, и в болотной тине Большого Канала. А как ты думаешь, смог бы он написать...
       "Так что же, ампутируем? Ампутируем и дело с концами? А кто воевать будет? А жениться ему как после войны с одной ногой? А если б это была твоя нога? Небось просил бы и умолял сохранить!" "Ну, как знаете..."
       - ...он написать свои творения, если б не ущербность и боль? В человеке, совершенном во всем, не дрожит душевная струна. Жизнь, гладкая и ровная, - без изуродованной стопы, без боли, тюрьмы, болезней и бессонных ночей, потерь, разочарований и иных напастей, - не может толкать на мечту, на поиск идеалов! Люди, похожие на сытых, ожиревших свиней, неспособны преуспеть в искусствах и философиях столь блистательно, как это сделали гении с раненой психикой!..
       "Еще лигатуру..." "Больше не кровит, вроде..." "В рубашке родился парень. Чуть
       кнутри, и разорвало бы артерию..."
       - ...Вот откуда Паганини! Вот почему Байрон! Сервантес! Бараташвили! Достоевский! Гомер! Эзоп! Может, не было бы без тюрьмы - "Дон Кихота Ламанчского", не утонув Шелли, не было бы "Дон Жуана", без болезней Николо не родился бы его гений, не сломав ногу или будь удачливее в любви, не состоялся бы Тато Бараташвили... Кстати, в Венеции...
       "Сыпьте стрептоцид и зашивайте. Готовьте следующего..." "Отдохнули бы малость, доктор..." "Ну, разве что папироску выкурить... заделай папиросочку в зажиме, чтоб руки не пачкать..." "Следующий у нас - проникающее в правое легкое" "Ну и славненько...сейчас докурю и начнем..."
       - ... в Венеции они встретились, Паганини и Джордж Гордон Байрон. Это была удивительная встреча. Вот послушай: они встретились в Палаццо Мочениго, что на Большом Канале... Вот, значит... Паганини жил в городе Генуе... Его именем я и назвал тебя, сынок! Сначала хотел было Джорджем, но в ЗАГСе отказали из-за чуждого, империалистического происхождения имени... И так, Паганини... такого скрипача земля не знала!.. Говорят, отец запирал его в подвале, чтобы он не отвлекался от занятий музыкой. Днем и ночью он играл, превращая свое тело в удобный инструмент услужения скрипичной игре: пальцы удлинились, сам он ссутулился и искривился... От этих бесконечных занятий он стал хиреть и часто болел, но играть на скрипке научился, как Бог. А может, как дьявол: некоторые утверждали, что эти чудные звуки мог родить только человек, сроднившийся с самим Сатаной... Еще говорили, что этому способствовала скрипка Страдивари, знаменитого мастера из Кремоны, тоже, может быть, отдавшего душу дьяволу, иначе кто бы мог заставить бездушное бревно смеяться и плакать, браниться и чирикать, как птица - по желанию мастера... Так или иначе, не было лучшего игрока на скрипке, чем Паганини, и вся Италия, да что Италия, - вся Европа говорила об этом...
       Виссарион вздыхал и сам же, изумляясь сказанному, продолжал:
       - Случилось побывать Паганини и в Венеции. В то время он уже стал большим мастером и зарабатывал себе игрой на скрипке в известных домах и трактирах. В тот знаменательный день Паганини играл в трактире у Палаццо Мочениго... Место это было весьма известное и оживленное. Там собирались поэты и музыканты, художники и авантюристы... Рядом гуляла маленькая, но шумная компания. За столом верховодил очень красивый молодой, человек. Его курчавая шевелюра, пышный, приподнятый ворот белой рубашки и сверкающие страстью, большие глаза, весь его аристократический изыск, выделяли его так, как белая лилия выделяется на фоне зеленой болотной глади... Поднимая кубок из венецианского хрусталя, он выходил из стола и хромая, обходил гостей. Обласкав всех, и особенно дам, он провозглашал тосты, похожие на песни: "С утра до ночи, с ночи до утра, здесь праздный люд на улицах толпится. Плащи, мантильи, шляпы, веера, гирлянды роз - весь город веселится."*.
       Потом, застыв, как вулканическая магма, он слушал Паганини и подзывал слугу, театрально поведя рукой. Выходил здоровенный мавр с серебряным подносом. На подносе лежал красиво инкрустированный пистолет. Блестящий господин брал пистолет, "Джордж, не надо - визжала дама, сидящая рядом, и затыкала нежными пальчиками маленькие, розовые уши, а это была его тогдашняя фаворитка - Маргарита - я с ума от страха сойду!". Байрон вставал, восклицал "Браво!" в адрес Николо и, выпивая до конца, стрелял в воздух. Через некоторое время все повторялось. Изумленный Паганини спросил трактирщика - кто этот шумный господин, и ему было сообщено с благоговением, что в трактире гуляет неугомонный повеса и поэт из Британии, Джордж Гордон Байрон...
       "Ну-ка, солдат, просыпайся! Ишь, понравилось спать! отоспишься еще!.. Не тошнит? Ну, и слава богу! Глаша! Кати его в четвертую, на место того, сердешного..."
      
       * Дж.Г. Байрон "Паломничество Чайльд-Гарольда" Песнь I-67
      
       V. Не обнимайтесь слишком крепко...
      
       ...Старик преодолел подъем достаточно легко, но прежде, чем подняться по ступенькам, встал, чувствуя, что если не передохнет, ему не подняться наверх.
       - Ты садись вот сюда, - сказал прерывающимся от усталости голосом, и бережно спустил ношу. - Малость дух переведу, уф...
       Парень оперся здоровой ногой, смешно подпрыгнул и со стоном осел на скамью.
       - Ну вот...- Николай сел рядом. - Кто-нибудь из ваших проедет мимо и подберет тебя... Сильно болит?
       - Занемела и пульсирует, - ответил парень, бессильно приоткрыв рот. - И мутит все время...
       - Это тебя, сынок, контузило, наверно. Когда меня контузило, целый месяц шатало, как пьяного.
       - На войне, что ли?
       - А где же еще?! На войне, будь она неладна...
       Николай тихо вздохнул, поправив белые усы. К старости он удивительным образом стал походить на своего отца. Такой же сутуловатый и сухой, с седыми усами, глубоко сидящими, линяло синими глазами, внимательно смотрящими на собеседника...
       - А звать тебя как, дед?
       - Николоз меня зовут. Николаем, то есть. Николаем Виссарионовичем.
       - Я Игорь. Игорь Николаевич. Можешь звать, как тебе удобно.
       - Очень приятно... Видишь: и у тебя отец - Николай!.. А звать буду, сынок, - как сподручится.
       Парень равнодушно кивнул и, наклонившись косо, бессильно опустил голову.
       - Тошнит? - спросил участливо Николай. - Ты давай, это... не стесняйся.
       Он привстал и придержал парню лоб широкой, шершавой ладонью. Лейтенанта вырвало пару раз. Вынув платок из кармана, он вытер губы и поднял бледное лицо.
       - Извини дед... - проговорил слабым голосом. - Воды бы... Неудобно как-то...
       - Не обращай внимания. Полегчало хоть? Давай поднимемся в комнату, уложу тебя, там и попьешь.
       - Не надо меня на спину взваливать. Я обопрусь и как-нибудь допрыгаю.
       - Допрыгаешь, как же! Тебя же мотает как! Давай-давай, не возражай! Какое там - допрыгаешь...
       Николай снова взвалил его на спину и поднялся на балкон. Преодолевая пять коварных ступенек, он двигался боком, осторожно приставляя ногу при каждом подъеме.
       Николай решил положить лейтенанта на широкую кушетку. Кушетку эту когда-то смастерил брат Виссариона, тоже Николай. Сначала она, покрытая толстым, домотканным бордовым ковром - приданым матери, - стояла на балконе. Николай спал на ней с ранней весны до самой зимы, до первых холодов и инея, а то и до первого снега.
       Подложив лейтенанту под колено круглую азиатскую подушку, - тоже бог весть - кем и когда сшитую, дед принес тазик, воду и собрался снова вниз.
       - Ты куда дед? - спросил лейтенант.
       Старик внимательно глянул на него, готовый обидеться на очередное подозрение.
       Вроде просто спрашивали.
       - Воды надо запастись. Бутыли же внизу остались... И ногу надо тебе загипсовать. Я скоро приду.
       - У тебя что, и гипс имеется?
       - Гипса нет, но алебастр имеется. С прошлой зимы остался - щели заделывал. С полпакета, пожалуй, будет, нам хватит.
       - Как знаешь... А анальгина нет, случаем?
       - Анальгина нет. Потом, может, к соседке пойду, к Саре. Она медсестрой работала в пункте. Может, у нее что-нибудь найдется, если не уехала тоже...
       - Голова болит... - лейтенант откинулся на подушку, ловя ртом воздух.
       - Пойду уж... И твои ботинки там остались, принесу. Они хоть русские?
       - Как русские? - не понял Игорь. - Ботинки?
       - Это я так, к слову, - усмехнулся Николай. - Бывает, от этого жизнь человека зависит - в чем ты обут... Расскажу, если доведется...
       Он вышел, оставив в недоумении лейтенанта. Игорь осмотрел комнату. Убранство было самое обыкновенное: небольшой, покрытый клетчатой клеенкой, стол, несколько простых, красно-коричневых, фанерных стульев со спинкой, шифоньер, кровать и комод с телевизором. У окна - старинный, судя по виду, книжный шкаф, сооруженный из бамбуковых жердей. Над шкафом висел портрет молодого Байрона. Рядом - еще кого-то. У кушетки висело несколько фотографий.
       Через полчаса Николай вернулся. В одной руке держал щербатый тазик, в другой - бутыль.
       - Ну вот, - сказал довольный, - сейчас будем гипс накладывать. А ботинки твои пусть на балконе проветрятся.
       Он аккуратно поставил все около кушетки. Взяв из шифоньера простыню, Николай стал рвать широкие полосы на бинты. Потом принес целлофановый кулек с алебастром. Усевшись, он взял большую деревянную ложку и начал месить алебастр в тазике, осторожно добавляя воду. Попробовав пальцами клейкую, белую жижу и убедившись, что раствор готов, Николай стал замачивать в нем бинты. Слегка отжимая, он стал бинтовать ногу, дополнительно приглаживая и обмазывая алебастром каждый моток.
       - Сейчас схватится, и... будет как настоящий гипс, - довольно приговаривал он. - Вот так... так... Не очень жмет? Ну вот, и хорошо... А когда алебастра не было, глиной обматывали - тоже неплохо держится.
       Игорь ощутил приятную прохладу. Ногу действительно стянуло, и она уже не пульсировала так сильно.
       Закончив перевязку, дед вышел на балкон и аккуратно вымыл руки. Вернулся, вытираясь полотенцем, как заправский хирург, и сел, довольно поглядывая на проделанную работу.
       - Ты, дед, как настоящий травматолог, - похвалил Игорь.
       - Жизнь всему научит, сынок... Видишь: пальцы оставил. Это, чтобы знать, что не очень туго. Если посинеют, значит, кровь не проходит.
       - Дед у меня был врачом. Хирургом работал.
       - Да? Мужественные они люди - хирурги... Столько чужого горя терпеть...
       - Да...
       У деда заныла старая рана на бедре...
       - Меня на фронте хирург один спас. Если б не он, ногу бы оттяпали.
       - Они могут...
       - Есть хочешь?
       - Поел бы... Сутки не ел...
       - Сейчас найду что-нибудь, отужинаем.
       Дед вышел и через полчаса вернулся с круглым, деревянным подносом, заставленным снедью.
       - Чем богаты... - сказал, и поставил поднос на стол. Потом приставил к кушетке табуретку - чтоб ближе к Игорю, и перенес поднос туда.
       - Вот... огурцы соленые, капуста, лучок, картошка, - утром сегодня варил. Все свое, с огорода. А это вино домашнее, - показал длинным, костлявым пальцем на кувшин, оставшийся от Виссариона...
       - Нормально, дед, спасибо...
       - На здоровье.
       Николай принес два граненых стакана и наполнил вином. Потом начал чистить картошку, посматривая на парня.
       - Вот ведь как бывает... - улыбнулся, - сидел бы сейчас в темноте, как сыч. А тут гость пожаловал...
       Он дочистил картошку и, разрезав пополам, положил лейтенанту.
       - Ешь, сынок, ешь, угощайся. Я еще почищу. Раз взял тебя в плен, то и лечить, и кормить должен, так, ведь?
       Он коротко и тихо хохотнул. Глаза лукаво заблестели.
       - Вино пьешь, солдат?
       - Да так... По праздникам...
       - Ну, что за народец! - хлопнув по колену, старик опять хохотнул, мотая головой, - Что за народ, а! Вино пьют не когда хотят, а - когда праздники! Ты, сынок, запомни: вино надо любить, но пить надо уметь. От вина кувшин взрывается, а с человеком-то что сделает! Вон Костя Пахомов, мой друг: был, как скала, через все прошел, сердешный, даже с неба падал - выжил. Пол-человека осталось, но полтора воза дров за присест колол, а к вину пристрастился, - лез, как мушка, и меня тянул... Правда, с тоски он безысходной пьянствовал... Слава богу, вырвался...
       Сказал, и на мгновение ушел в себя.
       - Но, если ты знаешь свою меру, тогда оно тебе друг и товарищ.
       - Ну, чего... - Игорь приподнялся на локте и взял стакан. - Давай, за знакомство, что-ли?
       - Ну что же... - старик взял стакан и чокнулся с лейтенантом. - За знакомство можно, но сначала давай - за Богородицу... Чтоб направляла, оберегала и укрепляла нас, грешных, а главное - вразумляла...
       Старик запрокинул голову и стал пить маленькими глотками. Заросший, седой щетиной, кадык мерно задвигался вверх-вниз-вверх-вниз... Точь в точь, как когда-то у Виссариона.
       - Дай бог, - неопределенно сказал Игорь и стал пить, пробуя вино на вкус. Оно было на удивление прохладное, чуть кислое и терпкое.
       - Прохладное какое, - похвалил он вяло, и закусил картошкой. Видно было, что не в настроении.
       Нико поставил стакан и вытер губы тыльной стороной чуть дрожащей кисти.
       - Это у меня погреб такой, - покивал довольно и стал снова наливать, - всегда прохладно.
       Игорь без особого интереса кивнул, и, откинувшись на подушку, печально глянул в потолок:
       - Угораздило мне вляпаться, черт!.. - прошептал с досадой.
       - Не горюй, парень, это не самое худшее, что могло с тобой случится, - резонно заметил старик и принялся чистить вторую картофелину. - Солдат, он воевать должен. За что - это отдельный разговор.
       - За что скажут, за то и воюем, - мрачно ответил Игорь, и поморщился, попытавшись пошевелить пальцами больной ноги. - Когда гнали сюда, меня не спрашивали...
       - Да, ты пожалуй прав.- Николай аккуратно разрезал картофелину и принялся за следующую. - Но на какой бы стороне ты не воевал, ты в первую очередь должен оставаться человеком и себя не потерять.
       Он остановился и, видимо вспомнив что-то, на мгновение застыл с картофелиной в руке. Потом, тяжело выдохнув, продолжил:
       - Правда, иногда это удается с трудом, сынок... Ситуация может превратить добродетель во зло и наоборот... Ты ешь, ешь...
       Николай нарезал второй клубень и взял стакан.
       - Ну, вот теперь можно и за знакомство. Правда, без приглашения и с пистолетом, - засмеялся он, - но как говорится, гость от бога...
       - Ты уж извини, дед. Нервы у всех на пределе...
       - Это верно...
       - А если б ты меня шарахнул чем?
       - Ну, чего не было, того и городить нечего. С чего бы я, старый человек, стал тебя "шарахать"?.. Ну, давай, сынок, за знакомство!
       Выпили и закусили.
       - Я вообще, как во сне, - проговорил Игорь. - Какое там - "Себя не потерять!.." Ну да, если человек правильный и порядочный, он всегда будет таковым, где бы ни находился.
       - На словах все так... а жизнь, бывает, возьмет и по-иному рассудит... - Николай поправил усы. - Это только избранным дано себя не терять и тянуть вперед, вперед, - что бы не случилось. Может какой-то моральный задел у обыкновенного человека и имеется, но абсолютной добродетели ведь не существует. Все определяет среда, в которой он живет. Хотим или нет, но мы варимся в той каше, какую заваривают там, наверху, заставляя участвовать в этом сумасшествии. Человек, ведь, мой дорогой, кем был тысяч лет назад, тем и остался. Введи в добропорядочную Швецию или Голландию наших дней - средние века, и вскоре законопослушные, смирные граждане начнут охотиться и жечь ведьм, считая это правомерным. Или как ты думаешь, многие ли способны сохранять человеческое лицо в минуту опасности или во время лишений? Да что - лишений! - махнул старик рукой. - Дай человеку, пусть добропорядочному, - абсолютную власть и гарантию безнаказанности, и вскоре увидишь, какое злодейское мурло будет из него вылезать... Вы же, русские, сами утверждаете, что испытание фанфарами - тяжелее испытания огнем и водой?! Власть и безнаказанность растлевают. Вот, знали бы вы, что вместо кучки испуганных людей, перед вами стотысячная, стальная армия, способная дать по зубам, - полезли бы вот так - за здорово живешь? То-то и оно! Но ты-то в чем виноват...
       Ненадолго замолчали.
       - А я ведь не кадровый, - выдохнул Игорь, подложив руку под голову. - Инженер я, с резерва призвали...
       - А.. - протянул уважительно Николай. - инженер...
       Игорб покивал головой и недоваольно поморщился:
       - Я даже в этой колонне не должен был быть... ну, может в конце марша... Серега: поехали, мол, прогуляешься... Вот и прогулялся...
       - Ты женат?
       - Да... - тихо льветил лейтенант, и лицо просветлело. - И ребенок, двух лет. Они с ума сойдут, если узнают, что пропал!..
       - Зато найдут и радости будет! Знать бы, что ты внизу... Ай-ай-ай... - сочувственно покачал головой старик, - сказал бы им...
       - Не бросят же! Наведут справки, поймут, что я где-то здесь...
       - Нет, бросить - не бросят, - охотно согласился Николай. - Но знаешь, ведь, как у нашего брата! Пока то, да пока се... Шаг в сторону и пиши - "Пропал без вести". Потому, что так ведь легче! Раз "Без вести", значит, и искать человека нет надобности, и вроде, - забудьте, люди о нем, о пропавшем! А что за этим вся жизнь лопается, как кровавый волдырь - никому нет дела!
       Николай опять покачал головой, и видно было, - что-то старое его стало беспокоить...
       - Сегодня уже поздно, - проговорил он глухо, - а завтра с утра пойду, разведаю. Лекарство какое принесу и посмотрю - что к чему. Найду кого - скажу, что ты у меня... Ну, давай, схожу в погреб, - еще по одному стаканчику нам не повредит...
       Перегнувшись, старик протянул жилистую ладонь и похлопал парня по плечу. Потом привстал, кряхтя, и пошел за вином по много раз хоженому, столетнему маршруту...
       Игорь снова оглядел комнату и грустно скривился: мог ли он подумать, что будет вот так лежать на широкой кушетке и попивать вино с этим стариком...
       ...Николай вернулся на удивление быстро...
       - Ну вот... Не соскучился? Сейчас лампу зажгу и будет веселее. Свет ведь отключили у нас...
       Он поставил кувшин и пошел к комоду - зажигать лампу.
       - Дед, тебе сколько лет? - Игорь повернул голову следом.
       - С двадцать пятого года я... За восьмой десяток перевалил.
       - Ты смотри! А бегаешь, как молодой, - улыбнулся Игорь. - Вот что значит - кавказское долголетие!
       - Какое, сынок долголетие? Как на роду написано, так и будет. Дядя мой, тоже Николаем звали, брат отца, ему врачи диагноз чахотки поставили, сказали, что умрет в мученьях через полгода. Он, как православный, руки на себя не наложил, но беречься перестал: курил, выпивал, специально простужался, ходил с открытой головой, работал до седьмого пота... Одним словом, - пытался заболеть, чтобы быстрее найти избавление. И что же ты думаешь? - старик хлопнул в ладоши. - Прошло полгода, а глядь - он все живой. А еще через полгода врачи ничего не нашли. Так и дожил до глубокой старости, земля ему пухом...
       - Ты один живешь или это из-за конфликта? - спросил Игорь.
       Старик отрегулировал фитиль и, вернувшись, тяжело сел, чуть не промазав мимо стула. Потом налил в стаканы.
       - Жена четыре года назад умерла, - сказал чуть треснувшим голосом. - Когда домой вернулся, весь был перекорежен - так меня помотало-поваляло... Несколько лет в себя приходил. Стало как-то все равно. Вот и женился - не глядя. Пока жила, вроде - была и была, а после смерти ее, скучно стало... Не понимала она меня, а я - ее... Но не буду я память ее зря тревожить, неплохая она была женщина. Как могла, тянула свою лямку со мной, но... Слишком приземленная была, простая, без божеской искры... За что же мы, Игорек, женщин любим? Мой отец, знаешь, что говорил, когда мать обижала? "Низкорослый, узкоплечий и широкобедрый пол, может назвать красивым полом, только отуманенный половым побуждением, рассудок человека!" Вот так! Это он у Шопенгауера, вроде, вычитал. За недостатки мы их и любим, что не похожи они на нас. Но если исправить все недостатки женщины, она в мужчину превратится, и тогда совсем нечего будет и любить! Ну, это я в шутку...
       Николай захохотал, заставив улыбнуться .и. Игоря.
       - Это же - тихо хохотал Николай, - совсем другой результат будет!..
       - Да уж, - поддакивал Игорь, смеясь, - если долго обтесывать, то можно и совсем не то получить... Вот моя: тоже иногда та-акое выдаст! Но любим мы друг друга - это точно! С ума сойдет, если узнает, - повторил он, опустив взгляд.
       - Конечно... Не все же такие... Иная попадется в жизни... Мелькнет, как искорка, и вмиг исчезнет, а ожог на всю жизнь оставит...
       - Да... А дети есть?
       Старик сдвинул брови.
       - Не получилось как-то... - вздохнув, он взял стакан. - Жена вроде лечилась, на воды ездила, но все впустую... Ну...
       Он чокнулся с Игорем.
       -Давай, Игорь, за тех, кто не дождался этого лета... И за жену мою, и за упокой тех, кто в эти дни безвинно погибает... Царствие им небесное...
       Он выпил, и поддев дрожащими пальцами кусочек картофелины, зажевал медленно и основательно..
       ...От вина Игорь разомлел. Стало уютно. Нога пульсировала меньше, хотя голова болела по-прежнему.
       - Вот ведь какое дело: - с охотой продолжил Николай. Он стал разговорчивее, и кончик носа заметно зарумянился. - Живет человек, ходит, дышит, мелькает перед глазами... А умрет - вспомнить вроде нечего... Или - что вспоминаешь - одна стыдоба! Вот у нас был один, односельчанин наш, лимонад повадился выпускать. Я к нему, от нечего делать, подрядился этикетки клеить - штуку за пятак. Как сироп начинал варить, он всех нас из лачуги своей выгонял. Говорил, что производственный секрет не хочет открывать. Наконец, прогорел он, сердешный и бросил это дело, а вскоре и умер. Так секрет - как свой паршивый лимонад делать - в могилу и унес... - старик хмыкнул. - Правда, потом выяснилось, что весь его "секрет" в Гори на каждом шагу продавался: знай - брось порошок в воду, и весь секрет-то...
       Покачав головой, Николай снова налил.
       - Человек, сынок, - что дерево плодоносящее: по плодам своим он ценится. А если он пустой, то, сколько не кричи и не наводи тумана, сколько не выдавай этот ксилитовый сироп за настоящий, правда - что он липовый - все равно выплывет. Так и с этой войной. - Он вопрошающе выставил ладонь. - Какая же это война?! Мышиная возня твоих начальников и сироп тот самый, ксилитовый! Однако, заметь, люди в ней всамделишно умирают! Понимают ли там, наверху, это?! Вы, а может, и мы, в одночасье разрушили то, что так долго, по крупинкам собирали... Вот мы, два нормальных человека: сидим, вино пьем и разговариваем, но встретились ведь, как враги, и бог даст, если не вцепимся в глотку, а не вцепимся по чистой случайности, потому, что вроде справный ты парень. А - как в старину: - подался он вперед. - За страну нашу, или там, за общую победу, мы с тобой еще сможем ли выпить?! Или за дружбу нашу вековую, даже за тех, кто создал себя в России через любовь к Грузии или наоборот, - слабо? За кровь нашу совместную, пролитую не только здесь и не только ради этого села, а - за тысячу километров отсюда, и не ради себя, не ради куска хлеба и свою душонку, а ради - черт-те знает - чего! Ради жизни и ради единения! - не сможем? А жаль... Потому, что это - не та правда, ради которой вам стоит погибать, это не война, а, прости господи, онанизм неокрепшего ума! Такую гуттаперчевую войну выиграть не только заподло, но и пить за такую победу - вам будет просто стыдно! Потому, что ты по ту сторону моего яблоневого сада лежал, а я по эту сторону, в своем саду, в своем же доме, старался уберечь себя от твоих пуль, и спрашивать - кто виноват - глупо! Оба и виноваты. Я - что совесть не пробудил, а ты - что ведешь себя, как шпанюга и полез на меня, слабого и маленького, с кулаками. Когда еще мы эту обиду забудем?
       Николай махнул рукой и сердито наполнил стаканы. Потом, как будто вспомнив что, успокаивающе добавил:
       - Это я не про тебя, не думай. Я это фигурально...
       - Это, дед, все политика, - сказал Игорь, почему-то шмыгнув носом. - Ты что думаешь? И у нас многие понимают, что думать по-старому безнравственно. Эта идея великой России, сверхдержавы и вершителя судеб других народов не просто устарела, но она нам тоже смертельно надоела! Люди хотят жить без этих вечных судорог поиска друзей и врагов! Как плохо - так враги виноваты! Когда же мы научимся жить по-божески, без зубного скрежета и этого глупого высокомерия?! Правильно ты сказал: раз кричишь, что ты яблоня, так - плодоноси, елки-палки, чтоб в тебя поверили! А мы пока что только кричим!.. Ну, а вы-то сами! - Игорь повторил жест и тоже выставил ладонь. - Все с Америкой дружбу заводите. Сдалась вам эта Америка! Может Россия и победнее ее, но живем мы бок о бок! И для вас нашлись бы и ресурсы, и желанье поддержать. И память, опять же, старая. Зачем дразнить медведя?
       - Память да, старая, - поддакнул старик. - Она, правда, разная - эта память. Вот отца моего насильно заставляли фамилию менять, чтоб для вас привычнее звучала. Так и прослужил в Нарве Гореловым. Это память. Там он с одним подружился, с Виктором Шерстневым, из Новгорода. Через всю жизнь они эту дружбу пронесли, письма писали, а когда пришла весть, что тот умер, отец рыдал - никогда я его таким не видел. Это тоже память.
       Затихли. Из разбитого окна залетела тень, заметавшись беспорядочно, ткнулась в углы, побилась по стене, и снова исчезла.
       - Заложили нас иные наши политики, это верно, - сказал старик. - Потерялись мы, как вот эта летучая мышь, не туда нас повело... А кому-то только этого и надо, чтобы свои грехи оправдывать. Наша беседа им - как нож в горло. Нам бы сейчас не хорошие вещи говорить да вино пить, а валяться в смертельной схватке и хрипеть, - вот это им было бы в радость...
       Подумав, старик кивнул головой:
       - А вообще, я так думаю, Игорь, что ни с кем не надо излишне обниматься и клясться в любви. Потом горя не оберешься. Мы так расшаркались и с Россией, а теперь с этой Америкой, что потом долго придется освобождаться, чтобы вздохнуть полной грудью. Так ведь случилось с вами: полюбили до гроба, и вы нас, а когда, перекрыв кислород, стали душить в объятиях, - переделывая, как домостроевец-муж, - оказалось, поздно вырываться...
       Дед вынул платок и, вытерев нос, добавил:
       - Большая любовь - смертельная штука, Игорь. Об этом еще Шекспир предупреждал... Но, давай уж, отдыхать...
       ...Ночью старику приснился привычный сон: госпиталь, Анюта... Он снова прогуливался с ней, ковыляя по заснеженной аллее, стараясь не хромать.
       - Ты такой смешной, не могу, - говорила со смехом Анюта, и увертывалась от неуклюже брошенного снежка. Потом сама бросала и бежала поддержать дернувшегося, было, упасть, Николая, - тише, дурачок, упадешь!
      
       VI. Айда, девчонки, делать фото!..
      
       ...Большой фронтовой госпиталь, развернутый в Краснодаре, собирал всех тех, кого война жестоко покусала, но все же оставила жить. Работа в нем пульсировала по мере поступления раненых, а это, в свою очередь, зависело от бесперебойной работы фронтовой мясорубки. Здесь, в относительной тиши, война начинала казаться страшным сном, и может, забылась бы, если б не уродливые следы, оставшиеся на теле и душе, все время напоминающие о себе... Госпиталь вбирал все оттенки эмоций оглушенных и ошарашенных, выброшенных из смертельной карусели - несчастных людей.
       Но все же, это был рай, мрачноватый, с узкими окнами, трехэтажный рай из красного кирпича, переполненный одетыми в белые кальсоны - хромающими, стонущими, матерящимися "ангелами", медленно приходящими в себя. Рай, который давал шанс расслабиться и выжить, отдохнуть и набраться надежды, вспомнить забытые и казавшиеся теперь странными и далекими, - ко-о-гда это было! - повадки мирной жизни...
       ...В палате номер двадцать шесть шел обход начальника отделения. Перед обходом всегда залетали медсестры и с криками - "Воняет, как в берлоге" Открывай, давай!" или "Кто накурил! Щас Яков Наумыч придет, он покажет!" открывали окна, проветривая большую, действительно душную комнату, заставленную койками...
       За окнами густо падал серый снег. В сумерках зимнего утра большие, черные вороны совершали вынужденную посадку на высокие тополя, стоящие в ряд у железной ограды госпиталя. На подоконниках толпились приученные к крошкам, нахальные воробьи, торопливо клюющие легкий хлеб.
       - Вот и славненько, вот и хорошо! - приговаривал довольным голосом военврач Котляр, осматривая ногу Николая. - Если так дела пойдут, скоро можно будет выписываться, дорогой. Зинаида Петровна, запишите на перевязку, - в пол-оборота сказал медсестре и снова обернулся: - при ходьбе не немеет?
       - Если долго ходить, то немеет, товарищ военврач, - с готовностью отвечал Николай. - И чуть опухает у щиколоток.
       - Ну, это бывает вначале. Не бойтесь ходить. Ходьба - это физкультура для мышц. А что это у вас?.. Ого! - приятно удивился он, - Шекспира мои пациенты читают!
       Он перегнулся и взял с тумбочки томик сонетов. Потом, открыв наугад, пробежал глазами, покивал головой и вернул книгу на место.
       - Шекспир - это хорошо - сказал с улыбкой, похлопывая ладонью... Ну, ладно, - встал, - после Нового года пойдете на комиссию. Думаю, дадут отпуск домой до полного выздоровления, а потом - снова в строй.
       Он кивнул и торопливо перешел к следующей койке.
       - Спасибо, доктор... - в который раз сказал Николай, но врач не расслышал за зашевелившейся свитой. Ассистент уже сдергивал одеяло с соседнего больного.
       В госпитале была прекрасная библиотека. Николай, - как ему разрешили ходить, - почти ежедневно наведывался туда. Взяв разрешение у старой, закутанной в большую пуховую шаль, библиотекарши, он торопливо заходил в нетопленное книгохранилище и долго ходил мимо полок, смакуя предстоящую радость от чтения понравившихся книг. О таком богатстве, у себя в Яблонево, он и мечтать не мог. Холод, наконец, выгонял его, и он возвращался в палату с ледяными книгами подмышкой. Чтение книг было похоже на таинство: он умел, как в кинематографе, переноситься в действие, описанное в книге, ясно представляя героев и обстановку. Иногда он возвращался назад, смакуя фразы и целые страницы, или откладывал книгу на время и, мечтательно глядя в потолок, переживал только-что прочитанное...
       Сонеты Шекспира не случайно лежали на тумбочке и соответствовали его настроению: он пребывал в том приподнятом расположении духа, в каком обычно находятся выжившие и спасшиеся от смертельной опасности - люди. Вот, уже который день, эта тихая эйфория не проходила. Молодое тело стремительно набирало силы и здоровье. Ему хотелось жить.
       Но теперь у Николая была еще одна, особая причина для радости. Вчера, после обеда, гуляя по обширному двору госпиталя, он неожиданно столкнулся лицом к лицу с той самой девчонкой, которая стаскивала его с горы Митридат. Он бы не заметил ее, - она вышла из стерилизационной вместе с другой медсестрой, и маленькими шажками семенила по снегу чуть в стороне, догоняя кучу бродивших по двору выздоравливающих. Она уже собралась, было, свернуть в сторону, когда заметила его, а, присмотревшись, - узнала.
       - Уже не здороваемся, да? - услышал Николай знакомый, звонкий смех - век не забыть ему этого голоса. - Гляди, как он ходит молодцом!
       Николай резко повернулся и не поверил своим глазам: та самая "пигалица", веселая и румяная, с большим, блестящим барабаном в обнимку, в смешных, тупорылых валенках, в теплой поддевке поверх халата, стояла и весело улыбалась.
       - Это... вы? - проговорил только, и, подойдя, тронул за локоть. - Это... вы?
       - Я - это, я, - залилась она смехом и оглядела.
       - Ну, ты идешь, Соколова? - окликнула грубовато вторая медсестра.
       - Иди, Лид, я догоню, - махнула рукой, и снова повернулась, улыбаясь. - Похудел малость, сокол.
       - Да, - охотно поддакнул он. - Я... все хотел спросить тогда, но не успел, - как вас зовут...
       - Анютой меня зовут, ну - Анной, - как тебе хочется. А тебя?
       - Нико... Николоз... Спасибо тебе, Анюта, за все...
       - Николай, значит? - не обратила внимания на "Спасибо". - Совсем по-нашему, значит? Это хорошо... А я думала, тебя в тыл отправили, подальше.
       Сказала, и в ее взгляде скользнуло что-то недосказанное.
       "Вспоминала, значит!" - обрадовался Николай.
       - Вспоминала, значит? - повторил вслух.
       - А как же! - весело ответила та. - Я всех, кого на своем горбу тащила, хорошо помню. Полста, пожалуй, будет...
       - Я же говорил - ангел ты наш хранитель...
       - Да ладно уж, ангел, - засмущалась она.- Как нога-то?
       - Нормально, - махнул рукой. - Я так рад!.. А ты как тут оказалась? Я... Ты мне снилась часто, знаешь?
       - Знаю, конечно! - снова залилась она смехом, втянув и Николая. - Сорока нашептала!
       - Нет, серьезно!
       - Как тут оказалась? А - как все. Тебя отправили с Керчи, так и нас на другой день эвакуировали. Хорошо, хоть не бросили умирать... Тяжело стало...
       Сказала просто - "Тяжело стало", и опустила глаза, ушла в себя.
       Николай молча. понимающе кивнул. Только тот мог понять степень этой тяжести, кто сам, на своем хребте испытал - каково заставить молчаливых, ощетинившихся волков, не привыкших зря жаловаться, процедить даже это скупое - "Тяжело стало". Это значило - предел. За этим уже не оставалось ни сил, ни здоровья; за этим таилось нечеловеческое, крайнее напряжение всех струн, этого разладившегося, лихоманью, оркестра - Жизни...
       Он снова понимающе коснулся ее локтя. Та посмотрела на него и грустно улыбнулась, кивнув головой.
       - Потом раненых сопровождали сюда, - как бы извиняясь, добавила она. - А меня, вот, оставили. Во второй хирургии, Медсестрой. Вот уже третья неделя. Осваиваюсь потихоньку. Наши теперь там зимуют, на Тамани. Может, весной попрошусь снова туда...
       - У тебя есть время? - спросил Николай. - Хоть чуть-чуть. Погуляем, поговорим...
       - Чуть-чуть есть. Вот только бикс отнесу в операционную.
       - Давай, вместе пойдем.
       - Давай...
       Они пошли рядом. Он, высокий и сутулый, прихрамывая, она - маленькая и ладно скроенная даже в этой нелепой одежде. Николай вспомнил тот чудный запах, исходящий от нее и улыбнулся.
       - У тебя то мыло еще осталось?
       - Какое мыло, сокол? - не поняла Анюта.
       - То... Тогда ты меня перевязывала, а от тебя пахло клубничным мылом.
       - А! - рассмеялась звонко, - да, осталось. Ребята подарили.
       - Мне бы тот запах еще раз ощутить...
       - Подарить, что ли?
       - Что ты! - сконфузился Николай. - Мне ведь этот запах без твоих волос не нужен.
       - А-а! Значит, без моих волос!
       Она снова рассмеялась и зыркнула на него хитровато.
       - Запомнил-то как! Ну, пожалуйста, вот:
       Анюта со смехом сняла шапку и тряхнула короткой стрижкой. У нее были русые, тонкие волосы.
       Николай снова вдохнул этот дурманящий запах, почувствовав легкое головокружение.
       - Можно понюхать поближе? - спросил он прерывающимся голосом.
       - Какой ты чудной!.. Все хотят... Ну, давай, нюхай, раз хочешь...
       Она остановилась, смеясь и подставляя голову. Николай уткнулся лицом в душистые, чистые волосы и молил бога продлить это счастье.
       - Так мы ведь до самого Нового года простоим, - со смехом отошла Анюта и надела шапку. - Пойдем уж....
       - Я бы так стоял вечность...
       - Ой, не могу, - снова залилась она смехом, - смешной ты какой! ... Зачем мечтать о несбыточном?
       - А как же - удивился Николай, - если не мечтать, пусть даже о несбыточном, то жизнь мимо пройдет.
       - Жизнь, она и так проходит мимо, - вдруг погрустнела Анюта. - Ну, да ладно...
       Она не умела долго грустить. Побежав вперед, поставила бикс в снег и, торопливо слепив снежок, бросила в Николая. Тот отбросил костыли и, еле нагнувшись, попытался ответить, но пошатнулся, чуть не упав.
       - Ой, тише-тише, - Анюта, подбежав, сноровисто подставила плечо. Он мягко оперся рукой и понял - как ему этого не хватало.
       "...Половым побуждением, рассудок человека!.." - вспомнил он отца и улыбнулся: - пусть так! Пусть отуманенный, но кто сказал, что человек имеет право на счастье только - если оно обосновано и не иллюзорно? Счастье - это состояние души, и если внутренние ощущения толкают к этому, пусть ложному и временному состоянию, то надо им довериться, а не анатомировать - от чего эти чувства и почему...
       - Я мигом, - сказала Анюта, и исчезла за дверью.
       Он проводил ее взглядом. "...Как далека во всем от идеала, та, чей портрет нам страсть нарисовала"*- снова вспомнились ему Байрон и ироничный Виссарион. Он не был согласен ни с одним из них, внутренне обвиняя в излишней прямолинейности. Анюта представлялась ему если не совершенной, то, по крайней мере, идеальной - для заключения "мирного договора" между реальностью и мечтой. "Я тоже не Аполлон Бельведерский, - самокритично рассудил он. - А какая она веселая! И, вроде, не глупая..."
       - Вот и я, - выпорхнула из дверей раскрасневшаяся Анюта и направилась к нему, пританцовывая в снегу. - Один час у меня есть. Потом на дежурство заступать.
       Они снова пошли по аллее.
       - Я сейчас - как в доброй сказке, - грубо отогнав Виссариона с Байроном, Николай улыбнулся. - Падает снег, и я прогуливаюсь по Версалю с юной принцессой в белом халате...
       - Ага! И принц рядом, идет с костылями после осколка в бедре! Очень добрая сказка!
       - Зато конец должен быть хорошим. Во всех сказках конец счастливый. Между прочим, в сказке солдаты всегда женятся на принцессах.
       - Да, - вздохнула она, - женятся, но получается, что пока до этого счастья дойдешь, семь потов сойдёт, и так тебя измутузит, вроде и счастья уже не захочется.
       - Захочется, как же нет.
       Она снова внимательно его оглядела:
       - Ты, я смотрю, мечтать любишь... как его... романтик...
       Николай кивнул с улыбкой.
       - А мне мама сказки запрещала читать.
       - Как это?
       - А так... кричала, что сказки читать вредно. - И так, Ань, - говорила, - в сказках летаешь, так всю жизнь в сказках и проживешь. Нет, чтобы делом заняться!.."
       - Николай слушал в пол-уха.
       - Анюта... дай еще раз понюхать твои волосы.
       - Ну, - пошли-пошли... Понюхал - и хватит.
       Они молча дошли до конца аллеи и повернули назад. Снегопад продолжался. Анюта подняла лицо, и, зажмурив глаза, старалась поймать ртом снежинки. Николай отвел взгляд от алых губ и маленького, розового языка - они были так притягательны, что он опасался поддаться порыву - поцеловать их.
       - Если снег так будет идти, скоро по пояс навалит, - пробубнил нейтрально.
       - Ну и пусть! Ну и пусть по пояс!
       Анюта весело завертелась и то ли от головокружения, а может и намеренно, зашатавшись, приникла к Николаю.
       - Ой! голова закружилась!
       Сердце забилось.
       - Не уходи, пожалуйста... - прошептал он, и, прижавшись щекой к Анютиной голове, застыл, закрыв глаза. Анюта покорно стояла и молчала, чувствуя, что между ними завязывается та нить взаимного притяжения и любви, разорвать которую может лишь смерть. Молодые души, побитые и отмороженные войной, нуждались в этом...
       Николай стоял, боясь шевельнуться. Анюта чуть вздрогнула и отошла, опустив глаза. Потом посмотрела на него и улыбнулась.
       - Замерзнешь, - сказала тихо.
       - Нет-нет, - торопливо ответил он. - Не замерзну...
       Он решился, и взял ее за руку. Анюта не сопротивлялась, но посмотрела по сторонам.
       - Вообще-то нам запрещают все это...
       - Запрещают дружить? - удивился он.
       - Ну... неуставные отношения и все такое...
       - Да... в уставе про любовь ничего не сказано.
       - А ты что же, уже и любишь, да?
       Николаю стало неловко от своей торопливости.
       - Мне хорошо с тобой, Анюта... А от этого до любви - один шаг.
       - И мне неплохо, но... мы же совсем не знаем друг друга...
       - Не знаем, так узнаем! Надо слушать свое сердце. И потом, нам некогда пуд соли есть, Аня... война не даст...
       - Да... война... но торопиться не стоит. Вы, кавказцы - народ горячий, всем норовите в любви признаться - кто под руки попадется. А потом в кусты, так ведь?
       Николай даже обиделся.
       - Полюбить - не грех, - опустив голову, он вдруг почувствовал себя несчастным. - Зря ты меня обижаешь, Анюта...я говорю, то, что чувствую, от всего сердца. А что так скоро... а кто сказал, что скоро? Я ведь все эти дни думал о тебе...
       - Ну, ладно-ладно, это я так, - Анюта взяла его за руку и потрясла, - ну чего ты дуешься! Верю я, верю, что от всего сердца.
       Потом хохотнула:
       - А я ведь тебя сразу приметила, глазастого!
       - На горе?
       - Да... когда нашла, сразу понравился. Такой был бледный!
       - Еще бы...
       - Тебе сколько?
       - Скоро девятнадцать. А тебе?
       - Мне семнадцать только исполнилось. В военкомате наврала, - лукаво прыснула она, - на маминых каблуках пошла. Девчонки все завидовали, что взяли. А теперь боюсь, Коля!
       Она вдруг вцепилась в него и замолчала.
       - Чего боишься? Умереть? - спросил он по-простому.
       - Умереть... Умереть - тоже... но другого... что умру, а ничего в жизни не увижу...
       - Не бойся, Анюта... Я тебя буду так оберегать, что с тобой ничего не случится. На руках буду носить.
       - Да? - рассмеялась она. - Пока что я тебя на руках ношу.
       Николай тоже стал смеяться.
       Ненадолго замолчали. Николай приподнял костыль и неровными буквами вывел ее имя на свежем снегу - "Анна".
       - Николай, расскажи о себе...
       - А что рассказывать... Живу в маленьком селе с родителями... Фруктовый сад у нас, виноградник... А внизу, в овраге - родник. После войны хочу учить английский. Чтобы Байрона и Шекспира читать в оригинале.
       Он вспомнил дом, и защемило от тоски. По дому он скучал, хотя возможный отпуск немножко пугал: он понимал, что приезд домой на короткое время только обострил бы тоску, да и претили ему эти бесконечные слезы, встречи и проводы. "Проводили и проводили" - подумал он по-молодому черство, хотя понимал, что поступает неправильно.
       - Шекспира? вот это да. Ты и по-русски неплохо говоришь.
       - Отец учил. Ну, и в школе... А теперь расскажи ты.
       - Я с Владимира. Кругом - церкви-церкви-церкви... Рассказывать вроде нечего: школу кончила и сюда.
       - А у тебя... никого не было?
       - В смысле... нет, конечно... ну, там потанцевать или чего..., а у тебя? Может, невеста тебя дожидается, а?
       - Никого... никого нет. Но теперь, вот, есть ты...
       Помолчали.
       - Пора идти, - задумавшись, тихо сказала Анюта.
       Николай покорно кивнул головой, и они медленно пошли к корпусу госпиталя.
       - А я после войны в медицинский пойду, - проговорила Анюта. - Яков Наумович говорит, что у меня получится.
       - Яков Наумович? Хороший врач. Это он меня оперировал. Если б не он, ногу бы отрезали.
       - Ой! Да он просто бог! Такие операции делает! В институте, оказывается, преподавал. К нему и пойду учиться.
       - Да?
       Николаю не понравились восторженные ноты в адрес военврача. "Вот и первые горькие плоды любви" - сказал Виссарион, тихо хихикая в усы.
       - Ему лет сорок уже будет, пожалуй - попробовал он снизить качество Якова Наумовича.
       - Тридцать четыре, точно знаю. У него день рождения был на прошлой неделе. Я столько выпила - ой!
       - Все равно не молодой...
       - Может быть... но он такой славный...
       ...Они расстались у лестницы, обещаясь встретиться на следующий день.
       Николай вернулся в палату, сияя. Весь вечер лучезарно смотрел в потолок, вспоминая Анюту и Байроновское: "Но наслажденья гибельный магнит, алхимией любви безумца вновь пьянит"*
       Виссарион молчал...
       ...Через неделю, под Новый год, понаехало большое фронтовое начальство. За три дня до этого, весь госпиталь начали драить, как могли. Не только персонал, но и все ходячие принимали в этом участие. Убирали снег, чистили двор, наводили глянец в отделениях...
       Столько генералов ни до, ни после, Николаю не доводилось видеть. Сам командующий фронтом приехал, обходил палаты, здоровался со всеми, шутил и благодарил за службу...
       Николаю дали медаль - "За храбрость".
       "Храбрость..."
       "Храбрость, - говорил Виссарион, прищурившись - не что иное, как внутренняя потребность к исключительным ощущениям. Храбрость иррациональна, потому, что связана с неверной оценкой возможной опасности для индивидуума. Более того, она губительна".
       Виссарион мог в своих философских рассуждениях очевидные истины ставить верх ногами, подвергая их ревизии с неожиданных сторон. Иногда Николай чувствовал в логике отца какой-то изъян, но никак не мог ухватить, чтобы как следует возразить.
       "А трусость - продолжал Виссарион, - рациональный поступок ради спасения особи, то есть - себя, и тем самым, более понятна, чем храбрость"
       Такого Николай уже не мог стерпеть.
       "Это все философский треп и демагогия, - возражал он горячо, - тогда храбрость и доблесть не стояли бы впереди трусости! Твой Байрон, он что, был трусом?"
       "Ну, уж нет!" - Виссарион был невозмутим, а уж после вечерней дозы - неодолим. - "Храбрость не предполагает или искажает возможные последствия поступка, и храбрый человек безрассуден по незнанию. Трусость же, назовем её для удобства - осмотрительностью, хорошо ориентируется в ситуации и делает правильный прогноз. Но в определенный момент она способна совершить поступок, который мы называем героизмом. Следовательно, героизм - поднимал он сухой палец вверх - проявление высшей рациональности в ущерб индивидууму, но в угоду виду. Тогда совершается иррациональный, но осознанный поступок ради спасения вида... У храброго он может быть бессознательным - на фоне рефлекса или стресса. Поступок становится героическим лишь тогда, когда он осознанно иррационален для индивидуума, но приобретает рациональный смысл для вида, понятно? Понятно, сынок? Не совсем? Но это же так просто!"
       Виссарион допивал стакан и вытирая тылом чуть дрожащей кисти белые усы, добавлял: "Байрон, безусловно, был героем! Вся его жизнь была осознанно иррациональна, поэтому он герой..."
       "Виссарион, ты калитку закрывал, когда входил? - Устало спрашивала мать и решительно убирала кувшин... - как не надоест одно и тоже талдычить - Байрон, Байрон!.. Чтоб сгинул к своему Байрону! И парня ведь втянул в свое..."
       Вот и ему дали медаль "За храбрость", стало быть, по Виссариону, за безрассудство... Кто знает - откуда, но в палате появился спирт. Обмыли награды, как положено, и затараторили, взахлеб рассказывая о войне, о доме. Удивительно было видеть, как быстро приспосабливались люди к горю. Вон тот, одноногий, из Таганрога, все убивался, говорил, что руки на себя наложит, а теперь макал свою медаль в спирте и ржал вместе со всеми. Или тот паренек, танкист, еле вылез с ожогами... Война для них закончилась. Победу, неблизкую, по всему видать, и тяжелую, за них надо было добывать, и, кто знает, как еще все сложится... Николай посидел с ними недолго, чуть-чуть выпил и поспешил к Анюте.
       Они обычно встречались у прачечной, в дальнем углу госпитального двора. Анюта вместе с несколькими медсестрами делила маленькую комнатку, выделенную им в прачечной. Жили медсестры по очереди и по чуть-чуть, почти все время отдавая дежурствам.
       Ее еще не было. Он стал дожидаться, прохаживаясь по аллее. До отбоя было полтора часа, и прятаться не было надобности, тем более, сегодня, - в новогоднюю ночь. "Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу..." - вспомнил Шекспировское. Он иногда декламировал ей любимые стихи, и Анюте это очень нравилось.
       "За румянец этих щек, что эгейский ветерок целовал тайком не раз,
       за огонь газельих глаз, за кудрявое чело: зас агапо, зое му!" **- декламировал он, распугивая воробьев, и не замечая ничего, кроме любимых глаз. Анюта робела от сказанного и надолго затихала, прижавшись к нему.
       "Это твои стихи? - спрашивала она после паузы.- Знаешь, Коль, таких слов никто никогда мне не говорил!"
       "Нет, - отвечал он. - Не мои, Байрона. А хотелось бы!.."
       "А ты попробуй, Коль, - убеждала она, - у тебя должно получиться... А что это в конце ты сказал? Это по-грузински, что ли?"
       "По-гречески"
       "А что это означает?"
       "Жизнь моя - люблю тебя!" - отвечал Николай, и, распаленный собственными словами, горячо целовал ее, с наслаждением впитывая прохладу ее губ...
       ...По аллее показалась фигура. Думал - Анюта, но, приблизившись, оказалась - Лида, ее подруга.
       - С наступающим, - сказала она, шагая энергично. - Ждешь?
       - Жду, - ответил скромно.- С наступающим, Лида...
       - Ну, жди. Анюта тоже скоро подойдет, операция уже кончается. Может, внутрь зайдешь? Холодно все-таки.
       - Нет-нет, спасибо, - постеснялся он, - пока не холодно.
       - Ну, как знаешь...
       Она вошла внутрь и вышла минут через десять, мурлыча какую-то мелодию.
       - Пойду, буду с ребятами отмечать, - весела сказала она. -Ты, это, красавец, не обижай ее, не то - во!
       Показала не по-женски большой кулак и пошла.
       Николай улыбнулся, качая головой. За внешней грубостью Лиды таились стойкость и тот скрытый драматизм, который присущ многим русским женщинам. Славная она была, и Анюту берегла, как родная мать. Она не возражала против их дружбы, но с Николаем держалась строго.
       Вскоре, запыхавшись, пришла и Анюта. Уставшая, но веселая, прижалась холодным носом, и, взяв за руку, увела в комнату. В малюсенькой комнатке еле умещалось две койки и между ними - кособокая тумбочка с деревяшкой вместо ножки. У входа стоял табурет с прорезью посередине. В углу аккуратно стояла пара валенок. На маленьком окне висела марлевая занавеска с пришитыми, по случаю, бумажными звездами и снежинками. Рядом с комнатой, за стеной, находилась большая сушилка, так, что другого отопления не требовалось. Было тепло, даже жарко. С другого крыла прачечной слышно было, как пели песню.
       - Гуляют, - улыбнулась она. - Лида встретилась, сказала, что ждешь. Давно здесь?
       - С полчаса будет.
       - Девчонки в отделении будут праздновать. И меня звали, даже Яков Наумович просил, но...
       - Если хочешь, иди...
       - Ну что ты, дурачок, - прижалась плечом, - ты-то как будешь... Снимай шинель...
       - Сейчас, подожди... - Николай достал из кармана яблоки и пару лимонов. Перед Новым годом пришла посылка из дома, но он все роздал соседям, как было принято, и это было все, что осталось.
       - Ай, как вкусно пахнут! - обрадовалась Анюта.
       Она взяла лимон ладонями и долго вдыхала аромат, прикрыв глаза.
       - Ай, какая прелесть, Коль! С вашего сада?
       - Лимоны - нет, но яблоки - с нашего.
       - А я спирт принесла. С пол-литра будет. Консервы кое-какие имеются, даже колбаса есть, так, что не бедные.
       Она повесила шинель и сняла свой ватник, доставая флягу.
       - Поздравляю, герой, - сказала она, заметив медаль. - Мне тоже дали. Уже третья, между прочим! А генерал такой маленький, - рассмеялась она, - но удаленький, видать...
       Она прошла к тумбочке, доставая еду. Николай стал открывать банки, нарезал колбасу, хлеб. Не забыл бросить корку лимона во флягу. Даже пол стеариновой свечи нашлось для такого случая.
       - Ну что ж... Давай встречать...
       - Подожди... сейчас приду...
       Она прыснула и выбежала из комнаты.
       Анюта вернулась скоро.
       - Вот... - сказала она, похихикивая, и повертелась перед ним. Николай долго смотрел на нее, потеряв дар речи, и даже привстал: военная форма куда-то исчезла, и перед Николаем стояла юная девушка из мирной, забытой жизни. На ней было темно-синее, открытое платье с белым, атласным воротником. Вместо привычных сапог - туфли лодочкой - на каблуке.
       - Нравится? - смеялась она, поворачиваясь. - Не ожидал, правда?
       Он молча подошел к ней и взял за маленькие плечи. От нее исходила неповторимая мягкость и плавность. В этот миг весь мир сузился до этих плеч, до наивных и веселых глаз, до этого синего платья, до смеющихся губ... Он хотел сказать ей нечто, до сих пор никем не сказанное, донести, не пролив ни капли, полную чашу того, что испытывал к ней, упасть ниц, уткнуться горячим лбом, обнять за колени и умереть...
       - Я... люблю тебя, - прошептал он, ничего иного не придумав. - Я люблю тебя, Анна... - он не осмелился назвать ее Анютой. - Я...
       Нагнувшись, он поцеловал, а может, еле вдохнул воздух с ее алых губ. Она чуть вздрогнула, с готовностью приоткрыв рот и расслабилась мягким и податливым, стонущим комком....
       - Пойдем... пойдем... - наконец выдохнула она.
       Он целовал ее, и чувствовал, что обоих несло в бесконечно красивый мир, где любовное безумство и беспамятство были самыми важными и естественными чувствами, не оставляя места рассудительности и здравому смыслу.
       - Пойдем... повторила она и потянула его.
       - Куда? - еле спросил он, задыхаясь.
       Она торопливо повела его по темному коридору и открыв какую-то дверь, зашла. Он вошел следом. Было темно, но видимо, она ориентировалась здесь.
       - Это душевая, - нервно прошептала она в ухо, и коротко поцеловав, начала снимать платье. - Раздевайся ... Ты же хочешь этого... Может, завтра умирать, Коль... Коля, родной мой!..
       Потом она включила воду и, встав под горячие струи, они долго ласкали друг друга, растворяясь в блаженстве.
       В какой-то момент Анюта напряглась, вздрогнув.
       - Нет... нет... Коль, не надо... простонали губы, но руки делали совсем обратное. Она вскрикнула, но сама же стала шептать горячо:
       - Тихо... тихо, дорогой... девчонки нас услышат... ой... мама... ой...
       ...Наконец, пришли в себя. Анюта закрыла воду, и наугад подобрав платье, одела на мокрое тело.
       - Сначала я пойду, потом ты, - минут через пять, - выдохнула она тихо, и исчезла.
       Кое - как одевшись, Николай вернулся в комнату. Анюта сидела на койке, задумчиво вытирая волосы вафельным полотенцем. Она уже была в привычной военной форме. Он молча сел рядом, не зная - что сказать.
       - На, вытрись, - она протянула полотенце. Он стал неуклюже вытирать голову. Она перегнулась и стала помогать. Потом вдруг уткнулась ему в грудь и разрыдалась.
       Николай ошалело вращал глазами, не зная - как ее успокоить, только крепко сжимал в объятиях, не понимая, что с ней.
       - Я тебя обидел? - спросил, наконец. - Я обидел тебя?
       - Дурачок ты, - рассмеялась она сквозь слезы и вырвав полотенце, начала приводить себя в порядок. - Люблю тебя, вот и плачу. Боюсь, что потеряю тебя...
       Он молчал. Она взъерошила ему волосы, и перегнувшись, начала наливать из фляги в алюминиевые кружки.
       - Ну, что мы, в самом деле, раскисли! Новый год или что! Ну - ка, давай!..
       Через полчаса в коридоре стали громко петь и приплясывать. Видно было, что компания вышла на просторы. В дверь настойчиво постучали.
       - Девчонки! - кричал снаружи женский голос, - Ли-да! Га-ля! Ань! Вы что, натурально!
       Надо открыть, - сказала Анюта и пошла к двери.
       - Анюта, солнышко наше! - стала обнимать ее румяная женщина со спутавшимися волосами. В конце коридора смеялись иnbsp; - Ну... неуставные отношения и все такое...
    & шумели. - А где остальные?
       Она заглянула и увидев Николая, расплылась в улыбке.
       - О, мужик прибавился! Здрасьте вам... С новым счастьем вам... - зажеманничала. - Анют, айда с нами! У нас, между прочим, гости с фронтовой газеты. Такие начитанные, страсть! У них и фото имеется. Будем фото делать на память. Иль шо еще понадобится, - расхохоталась по-пьяному. - Айда с нами. Жениха твоего тоже берем!..
      
       *Дж.Г. Байрон "Паломничество Чайльд-Гарольда" Песнь IV-123
       ** Дж.Г. Байрон "Афинской девушке"
      
      
       VII. Пятку бы почесать, браток!
      
       Игорь проснулся поздно, не сразу поняв - где находится. Повертев головой, увидел портрет Байрона и разбитое окно. Перед глазами пролетел весь вчерашний день и сердце неприятно кольнуло от невеселых мыслей. Кровать у дальней стены была аккуратно убрана. Похоже, старик уже встал. Он перегнулся и поискал рукой, оставленную на ночь, пластмассовую бутылку с водой. Несмотря на утреннее время, было душно. Он отпил теплую воду и, поморщившись, спустил бутылку обратно. Нога вроде не болела, только при шевелении пальцами чувствовалась неприятная ломота у щиколотки. Он посмотрел на часы. Было девять пятнадцать. На табуретке лежала тарелка с яблоками. Игорь выбрал небольшое, и нехотя, с ленцой откусил. Доев яблоко, он присел и осторожно спустил ноги. Больная нога сразу налилась неприятной тяжестью, но, все же, было терпимо. Игорь поднял руки вверх, потянулся до хруста и, зевнув, пригладил короткие волосы.
       Снаружи, у двери, послышалась возня. Вошел Николай. В руке он держал какие-то палки.
       - Проснулся, молодец? - спросил весело. - Ночью, вроде, спал хорошо. Молодые всегда хорошо спят.
       - Здравствуй, дед. Спал нормально, ничего...
       - Вот это я тебе приготовил, - Николай прислонил к кровати палки. - Если встать захочешь, то вот эту швабру можешь вместо костыля использовать, а эту палку будешь в другой руке держать. Должно получиться. Швабру лучше под здоровую ногу - так сподручнее будет.
       - Отлично, - сказал обрадованно Игорь, - а то мне так приспичило...
       Он медленно встал, опираясь на здоровую ногу. Старик, поддерживая за руку, подал ему швабру, вырезанную из развилки какого-то дерева. Игорь сделал несколько пробных шагов, сначала осторожно, а потом смелее.
       - Кажется, ничего...
       - Голова не кружится? - спросил старик.
       - Кружится, но меньше.
       - Ну, пойдем на улицу?
       - Погоди...
       До чуткого уха Игоря донесся глухой рокот мотора.
       - Кажется, кто-то едет.
       - Да? Я ничего не... нет, я тоже слышу.
       Оба встрепенулись.
       - Ну, дед, беги к калитке. Если едет с нашей стороны, то тормози. И будь осторожен, как бы за неприятеля не приняли. Если ваши, лучше не зови, ты знаешь...
       - Хорошо.
       Кивнув, Николай развернулся и быстро пошел к выходу. Преодолев ступени, он засеменил к калитке.
       - "За неприятеля..." - начал бубнить на ходу. - За неприятеля меня уже приняли, в том-то и беда... Ах ты, господи, успеть бы!.. Стой! стой!..
       Не успел. Грузовик, явно военный, прошмыгнул, обдав пылью и опередив старика на несколько секунд. Он встал, тяжело переводя дыхание и, досадливо качая головой, вернулся назад. Игорь уже стоял на балконе.
       - Не успел, - развел руками Николай. - Носятся, как угорелые...
       - Надо постараться поймать его, когда обратно поедет.
       - Кто знает - куда он поедет! Тут полно объездных дорог...
       Он подошел к ступеням и задрал голову:
       - Давай, спустимся потихонечку, приведешь себя в порядок, умоешься... Я тут буду, неподалеку. Если понадоблюсь - крикнешь.
       Спуститься по ступенькам с помощью Николая оказалось не так сложно. Умывшись из умывальника, Игорь сел на скамейку, в тени, с удовольствием подставляя лоб дувшему с оврага, прохладному ветерку. Наседка подбежала, привычно ожидая зерен или хлеба.
       - Цып-цып! - Игорь нагнулся, чтобы погладить, но она отбежала, встав на безопасном расстоянии.
       - Сколько раз подумал, было, ее заколоть, но рука не поднимается, - Николай подошел и высыпал курице горсть кукурузы. - Единственное живое существо в моем дворе, а может и во всем селе, - горько усмехнулся. - Иногда даже беседуем с ней. Никогда не перебивает...
       Улыбнувшись, старик тяжело, с кряхтеньем уселся рядом. Потом занес руку за спину, и, поморщившись, попытался выпрямиться.
       - Все-таки спину повредил вчерась... Но ничего, пройдет...
       Игорь понимающе кивнул.
       - Скучно, наверное, одному, да, дед?..
       - Да, сынок, не без этого... Но одиночество - вещь относительная. Можно быть одиноким даже в окружении множества людей. Банально, но факт...
       - Согласен, - покивал Игорь. - Кстати, когда человек один, легче понимает - что происходит вокруг и с ним самим. Тибетские монахи так в нирвану впадают. В нирвану, ну... вроде галлюцинаций...
       - Знаю-знаю. А кто разберет, может, это не галлюцинации вовсе... В одиночестве сокрыта великая тайна познания себя самого и мира. Одиночество очищает и обостряет чувства, делает видимыми ранее незамеченные, важные мелочи. Это - как голод: разум при этом светлеет...
       - Все верно, - снова согласился лейтенант. - Но, Николай Виссарионович, человек - не волк, он социальное существо. Он не может жить в абсолютном одиночестве. По крайней мере, долго. Вот вы даже с курицей стали беседовать. Вас же тянет к людям?!
       Игорь заметил, что поневоле перешел на "Вы" и счел это более уместным.
       Николай неторопливо положил ему руку на плечо. Он любил перед ответом делать небольшие паузы, как бы мысленно ощупывая и оценивая то, что предстоит сказать.
       - Одиночество не бывает абсолютным, мой дорогой. Есть внешний мир, в нем много чего, заслуживающего внимания. Есть и внутренний, бесконечный и пестрый, населенный интересными людьми, доверху набитый книгами, воспоминаниями, мыслями, образами... всем тем, что составляет твою жизнь... Звучит странно, но одиночество приближает нас к людям. Чем умнее человек, тем легче им переносится одиночество...
       - Пожалуй, - сказал Игорь, задумавшись.
       - Вообще-то к людям тянет, конечно... Какая радость - жить по-монашески... Главное - не переборщить в том или другом, - улыбнулся и привстал. - Пойду, воду поставлю, - чай попьем.
       - Слушайте, Николай Виссарионович... - Игорь пожал плечами. - Мне все кажется, я вас где-то видел.
       - В ответ старик тоже пожал плечами, мол, - бывает и такое, когда тебя контузит, - и пошел к лестнице.
       На балконе у Николая стояла хитроумная печка, сооруженная из старого ведра, выложенного изнутри глиной, сеткой наверху, и маленькой отдушиной, вырезанной у дна. Такими печками пользовались на летнее время почти все в селе. Это было дешевле газа. Топилась она древесным углем, припасенным еще с зимы. Насыпав сверху углей, он разжег бумагу и, помахав крышкой от кастрюли, дождался, пока угли занялись, засветившись изнутри пурпурным дрожанием.
       Поставив чайник, Николай спустился и снова сел рядом с Игорем.
       Неожиданно на малой высоте, разрывая утреннюю тишину, прогрохотал - просвистел самолет. Сколько не всматривались беспокойно, так и не увидели его .
       Старик покачал головой.
       - Опять началось, - с горечью сказал он. - Вчера Гори бомбили, сегодня еще что разбомбят... Людей жалко!.. Ах ты, Господи! - со слезой в голосе добавил. - Ну, зачем нам вся эта смертельная суета, зачем? Я же просто живу на этой земле, просто хожу, просто выращиваю лозу, просто люблю свой дом, поэзию, чту друга и гостя, не обделяю хлебом и вином! Так, зачем меня давить гусеницами, Игорь! Не понимаю я этого! Пусть меня! нас! оставят в покое!
       Отчуждение тенью, как клок тучи на ветру, мелькнуло между ними, обдав холодом.
       Игорь нахмурился и, ничего не сказав, сочувственно похлопал старика по острому колену.
       Долго сидели молча.
       - Ладно, - наконец произнес Николай, и, вздохнув, встал. - Пойду, пройдусь по селу, разведаю - что к чему... Ты здесь посидишь или как?
       - Здесь посижу... - У вас тут так красиво!.. Сколько же раз я мечтал в своей шумной Москве - вырваться, бросить суету, оказаться вот так, в яблоневом саду, в тишине... Но нам ведь все некогда...
       - Ну вот, довелось, наконец, - горько ухмыльнулся Николай. - Сиди, сколько твоя душа пожелает. Ну, я пошел.
       Старик медленно направился к калитке.
       - Все образуется, дед, - догнал ободряюще Игорь.
       Дед кивнул, не оборачиваясь, и слабо махнул рукой.
       Выглянув на пустынную улицу, он осмотрелся и пошел по дороге туда, где вчера рвались снаряды и горели дома.
       Село было не узнать. Везде царило разрушение. В конце квартала, в притирку, развернутые поперек дороги, стояли сгоревшие БМП и танк. От сгоревшего дома Косты Бараева до сих пор тянулся удушливый, черный дым. Полностью сгорел и дом Закарии Мосидзе, а у дома медсестры Сары Кочиевой обвалилась передняя часть крыши, - как будто дом сердито нахлобучил картуз, беспорядочно выставив балки - клыки. Николай осторожно подошел к машинам и осмотрел их со всех сторон. Противно пахло горелой резиной, напоминая старые, давно забытые запахи его войны. Подойдя поближе, Николай стал осматривать порушенное, горько вздыхая и качая головой. Он переместился к дому медсестры и вздрогнул от неожиданности, поневоле отпрянув назад с глухим криком: под одной из сваленных балок он увидел то, чего больше всего боялся увидеть: смерть...
       Сара лежала среди обвалившихся кирпичей, наполовину заваленная досками. Он еле узнал ее - так она опухла и посинела. Однажды, в детстве, когда Николай был еще совсем малым, он последовал за куда-то спешащими людьми. Они привели к берегу реки, где непонятно для чего, тихо стояла небольшая толпа, рассматривая что-то посередине. Протиснувшись среди взрослых, он умудрился пролезть к центру и неожиданно для себя, оказался лицом к лицу с утопленницей. Она лежала безучастная и спокойная, не дрожала, не плакала и не вставала. Просто, лежала, обратив огромный живот и синее, вспухшее лицо к небу, наводя ужас. Он попятился, было, от этого кошмара, но мешали стоящие сзади люди и, запаниковав, он стал вырываться назад-назад-назад! - вбиваясь и ввинчиваясь обратно в толпу, в попытке - скорее отдалиться от этого неестественного, колдовского спокойствия... Потом ему часто снилось это синее лицо, и каждый раз, видя смерть, он всегда вспоминал тот случай...
       - Господи, помилуй! - прошептал старик, и отвел взгляд от заголенного бедра. В этом и была бесстыжая и беспардонная сущность смерти - она не только отнимала жизнь, но и лишала людей целомудрия...
       "Надо ее сейчас же похоронить, - твердо решил старик. - Потом не подойдешь, да и попортить могут крысы" Он оглянулся, как бы ища помощи. Осмотревшись, он обнаружил совсем рядом неглубокую воронку от снаряда, вполне подходящую, если подровнять и чуть углубить.
       "Ах, Сара, Сара" - помотал он головой. Сара, тогда совсем молоденькая медсестра, была одной из немногих, кто не смотрел на него с подозрением и неприязнью после возвращения. Наоборот, носила кое-какие лекарства, еду и одежду, чтобы вернуть к жизни его, исхудавшего донельзя, оглушенного и опустившегося узника, вышедшего полуживым из нечеловеческих испытаний... "Это от папы, - говорила весело, кладя кулёк с одеждой на кушетку; а это от мамы - свиной жир и яйца, - поправляйтесь, дядь Нико..."
       Николай почувствовал нехватку воздуха и начал плакать короткими всхлипами, давая выход накопившемуся за эти дни, напряжению. Наконец, он успокоился, и нервно вытерев глаза дрожащей рукой, пошел доставать лопату...
       ...Закончив дело, Николай перекрестил могилу и пошел прочь. Сильно ломило спину: пришлось растаскивать завал, чтобы освободить Сару от досок и кирпичей. Хотелось пить. День близился к полдню. "Чайник наверно выкипел" - подумал, и медленно пошел дальше по дороге, к выходу из села. Здесь, недалеко от Костиного дома, был кран от скважины, где можно было помыть руки и попить.
       ...Костя, Костя... Вернувшись с войны, Николай обнаружил прибившегося к селу, безногого молчуна, Костю Пахомова. Впервые он увидел Костю, когда тот лихо мчал верхом на квадратной деревянной платформе - с подшипниками вместо колес. Для удобства передвижения Костя пользовался деревянными брусками. Отталкиваясь могучими руками, Костя, как живой бюст, гнал свой деревянный постамент по пыльной дороге, а впереди восторженно катили пацанята на самокатах, сооруженных - как впоследствии оказалось, Костей же - из двух досок, - с такими же точно подшипниками, как у него. Жил Костя в купленной за бесценок, маленькой хибарке на окраине села. Перебивался случайными заработками, - дрова поколоть, что починить или смастерить, - в этом он был незаменим. К тому же, он получал приличную, по сравнению с другими, военную пенсию. Денег в селе никогда не водилось, но щедро платили натурой, в том числе выпивкой. Пил Костя так же, как работал: самозабвенно. Вечерами из его обиталища часто доносились странные звуки - то ли пения, то ли бормотания, а может, и рыданий...
       Как два подсохших от зноя стебелька, они сразу нашли друг друга. Просиживая вечера вместе, вспоминали каждый свое, пили, пели, бормотали и плакали... Потом расходились, опустошенные и умиротворенные, освободившись от угнетенности и безнадежности, чтобы назавтра снова встретиться. Много раз просил Николай Костю - переехать к нему, но тот с улыбкой отказывался: чувствовал, что обыденность ежедневного общежития обесцветит их дружбу и лишит права на уединение.
       - Комиссовали меня в госпитале, в Гори, - с горечью рассказывал он Николаю. - Вывели за ворота, пожали руки, и - лети, куда хочешь, бывший летчик, командир звена, капитан Пахомов... А ведь совсем немного до Победы оставалось! Срезал фриц, мать его,- стучал кулаком по культи, - завалил! Ты понимаешь или нет!..
       Он жадно хватал стакан и залпом выпивал чачу. Покряхтев малость, тряся курчавой головой, продолжал, делая длинные паузы и вновь вскидываясь по-пьяному:
       - Домой возвращаться - смерть... Катя моя... Она такая гордая... Зачем красавице муж инвалид, я тебя спрашиваю?.. А ведь, только поженились, в мае сорок первого...
       Он вздыхал, и набрякшие от пьянства, синие глаза начинали влюблённо блестеть:
       - Такой девки во всем районе не было. Любил я ее очень сильно, Коля... Грех к такой жене без ног возвращаться... Умер и умер! - говорил с надрывом. - Она свое счастье еще найдет. Вот и посоветовали сюда, в Яблонево. Ох, и тяжко, Ко-ля!..
       Николай, в свою очередь, рассказывал о своей Анюте. Вспоминал, как она его спасала, как они были счастливы в ту зиму сорок четвертого... Опаленные, оба начинали тараторить одновременно, не очень слушая друг друга, потому, что у каждого была своя война, даже по уровням - один ползал по земле, другой летал в облаках, подвергаясь такой же смертельной опасности, но это было почище, чем вдыхать все запахи того ада...
       В день Победы Костя надевал офицерскую форму, и перед селом представал увешанный наградами герой, с голубыми петлицами летчика. В тот день он был главным, на селе, парнем, улыбчивым, гордым красавцем с синими, грустными глазами.
       - Смотри, Коля, какой я был молодец! - вечером, в подпитии, он хватал офицерскую планшетку, и откидывая рывком кожаный верх, доставал фотографии. На фото, рядом с самолетом, стоял Костя: здоровый, на своих ногах, веселый и беззаботный.
       - Тогда были ноги, - продолжал Костя, вгоняя себя в раж, - а теперь вот - подшипники! Подшипники, ты понимаешь, Ко-ля! А как чешутся, как чешутся ноги, Коля! Мне бы хоть разок почесать пятку! Ты понимаешь или нет?
       Он резко кренился к бутыли и, хватая за горловину, наливал железной рукой по - полной.
       - Давай, Николай, выпьем! - качнувшись, он вздыхал горестно, - выпьем за щиколотки, Коля, за коленки, за пятки! За пальчики-ноготки, царствие им небесное, Коля!..
       ...Он потом удивлялся - почему сразу не дошел своей неуклюжей, мужской головой до простой мысли - как спасать Костю. Догадавшись, сел за стол, и тайком от него написал карандашом витиеватое письмо:
       "Уважаемая Екатерина Сергеевна! - писал он, тщательно выводя буквы.- Христианский долг и дружеские обязательства, а также надежда на понимание и сочувствие, вынуждают обратиться к вам без соответствующего этикета. Позвольте представиться: Николай Виссарионович Горели, уроженец грузинского села Яблонево...
       Весьма деликатное существо этого послания касается судьбы вашего... - тут Николай написал - "Бывшего", но аккуратно зачеркнул, - ...мужа, Пахомова Константина Константиновича, с которым я дружу, вот уже почти год. Независящие от него обстоятельства, а также рыцарские соображения, главными из которых было желанье - избавить вас от лишних хлопот, а также безграничная щепетильность, заставили его лишить себя счастья быть с вами и поселиться у нас, в село Яблонево.
       Уверяю вас, он всецело предан вам и только вам, и в глубине души мечтает о вас. Физический недуг не умаляет тех достоинств, которыми щедро одарила его природа.
       Я надеюсь, вы любезно согласитесь приехать к нему. Он жестоко страдает от разлуки с вами, но не решается дать весть, что жив.
       С глубоким уважением и надеждой,
       Нико Горели
       24 марта 1950 года."
       ...Через месяц приехала она. Еле добравшись на попутках до села, встала, растерянно оглядываясь по сторонам. Пацаны ей быстро указали - где живет "Костиа лотчик"...
       ...Задержавшись на секунду, она стремительно открыла скрипучую дверь и без стука вступила в полумрак Костиной лачуги. Он сидел за столом, мастеря чью-то швейную машину. Николай сидел рядом и вслух читал газету. Увидев в проеме силуэт, Костя не сразу узнал жену, а, узнав, уронил отвертку и заревел, как раненый медведь, выплескивая накопившееся, за пять лет, ожидание и горе. Она, бледная, как мел, подбежала к нему, и молча прижала его голову к себе, кусая губы.
       - Катя! Катя! Родимая! Видишь, что со мной стало! - ревел он, прижимаясь к серому, демисезонному пальто. - о, Господи!..
       Она вдруг отпрянула от него и закатила громкую оплеуху.
       - Сволочь ты, Константин! - завизжала и бросилась с кулаками, - барабаня, куда попало. - Какая же ты сволочь! Сколько лет я жду, иссохлась вся, а ты!.. Так бы и сидел в этой берлоге, если б не то смешное письмо! Да? Убить тебя мало! Зачем мне твои ноги, дурак!
       У нее началась истерика. Она рыдала вместе с ним, то обнимая, то поколачивая...
       Николай потихоньку вышел, потрясенный увиденным. Он даже не был уверен - заметила ли она его. Скорее всего, нет... Одного он не мог понять: почему назвали его письмо смешным...
       ...Они потом часто писали ему. Жили хорошо. Завели детей. С годами письма поредели, а потом и вовсе прекратились. "С глаз долой - из сердца вон"... Последнее письмо он получил двенадцать лет назад. Сообщали, что умер Константин Константинович, пережив жену на два года...
       ...Вернулся дед в мрачном расположении духа уже за полдень. Игоря не было видно. Чайник стоял рядом с печкой, наверно, тот догадался снять. Поднявшись наверх, обнаружил его спящим на кушетке. Некоторое время смотрел в спину молча, потом вздохнул, и вышел на цыпочках. Спустившись, дед залез под балкон и проверил гнездо - не снесла ли курочка яйцо. В нем действительно белело свежее яйцо. Вытащив его, положил в карман, покряхтел малость, выпрямляясь, и только решил заняться приготовлениями к обеду, снова послышался гул двигателя. Он прислушался, но не смог разобрать - откуда шла машина. Потрусив к калитке, спешно открыл ее и вышел на дорогу, держа руку козырьком, чтобы лучше разглядеть.
       По улице медленно катила какая-та заграничная машина, вроде маленького грузовика в камуфляже, в таких грузинские военные разъезжали. На маленьком кузове, озираясь по сторонам, сидели двое. Заметив его, машина остановилась. Из кабины вышел офицер.
       - Здравствуйте, уважаемый, - офицер поздоровался за руку и внимательно оглядел.
       - Здравствуйте, здравствуйте, сынки, - заволновался Николай.
       - Вы как тут остались? Вроде все эвакуировались.
       - Так вот... Решил остаться...
       Хотел пригласить зайти, но мысль о том, что они обнаружат русского офицера, холодком поползла с макушки по позвоночнику.
       - Как там дела-то у нас? - добавил стушевавшись. Солдаты наверху закурили.
       - Бомбить перестали, но везде посты. Боевые действия тоже прекратились... Досталось, и нам, и им... мы военные полицейские...
       - Жертв много?
       - Хватает... Даже если б был один, что же, - не беда?..
       - Беда, как не беда, сынок... Я вот, утром соседку похоронил, прямо под своей крышей погибла, бедная... Медсестрой работала, Сара, по фамилии - Кочиева.
       - Это где?
       - Там - указал рукой, - где сгоревшие машины стоят. Прямо во дворе похоронил. Потом перехороним, когда все успокоится...
       - Да... хмуро вздохнул офицер и снова оглянул окрестности. - Русские офицера потеряли, старшего лейтенанта. Ни живого, ни мертвого, не могут найти. У нас в плену не значится, среди убитых - тоже. Никого не находили? Или, может, видели?
       - Нет-нет, - спешно ответил Николай и попытался унять дрожь в голосе. - Никого... Русские тоже приезжали вчера, спрашивали о том же. Потом уехали.
       Он сделал глубокий вдох, стараясь выглядеть спокойно.
       - Ну, ладно... Пару яблок можно взять, дед?
       "Вот беда-то! - с ужасом подумал Николай. - Хоть бы не проснулся он!"
       - Яблок? Можно конечно... Только битые они все...
       - А какая разница! Не хранить же... Циклаури, - обратился к одному из солдат, - иди в сад, прихвати пару штук, в дороге поедим.
       - Сейчас... - солдат спрыгнул, и, сняв каску, пошел к калитке.
       - Пойдем, сам дам с погреба, свежих, - встрепенулся Николай, и поспешил вперед. "Лишь бы не проснулся! Лишь бы не проснулся!" - молил он, торопливо спускаясь вниз. Зайдя в погреб, он взял с рук солдата каску, наполнив доверху яблоками. Солдат довольно кивнул и прихватил еще одно, смачно надкусив.
       На выходе из погреба солдат заметил армейские ботинки Игоря и задержался.
       - Ого! А это откуда у вас, дед? - спросил он, протягивая руку с яблоком.
       - Это? - старику стало жарко. - Это я... взял у сгоревшего бронетранспортера. Прямо там валялись, ага! Пригодятся зимой...
       Солдат кивнул и продолжил дорогу.
       У калитки попрощались.
       - С нами не хотите поехать? - спросил старший.
       - Нет-нет, - торопливо ответил Николай. - Чего сейчас ехать-то, раз уже все кончилось.
       - Эту территорию мы не контролируем. Мародеры шастают, так, что будьте осторожны.
       - Ладно, буду, - с готовностью ответил он.
       Офицер записал данные похороненной соседки.
       - А того офицера, пропащего, звали как? - спросил Николай и тут же пожалел, что излишнюю любознательность проявил. Учила ведь жизнь лагерная - меньше знаешь - дольше живешь...
       - Его звали... - офицер заглянул в блокнот, - Котляр... Котляр Игорь Николаевич. А зачем вам?
       - Так спросил... может, объявиться где...
       - Ну, все, поехали. Не бойтесь, дорогой, - приобнял он, - держитесь...
       - Счастливо, - сказал Николай, и в который раз за сегодня, прослезился. - Людей... людей берегите...
      
       VIII. Не плачь, отец...
      
       Спустившись, Николай сел на скамейку, все еще переживая недавнюю оторопь. Он хорошо понимал, чем могла закончиться встреча Игоря с грузинской полицией. Одно было ясно: парня бы в обиду не дал, но против силы как устоишь... И люди озлобленные, способные на все... "Вот, Игорь: нормальный парень, тихий, культурный, нравится он ему, а вломился - воспринял, как врага. А что? Получается, враг он и есть. Разве непрошенные гости выгоняют хозяев? Что бы они не говорили, как бы не оправдывали себя, а факт остается фактом: это не мы, а они топчут нашу землю, это они бомбят наши города, это моя соседка Сара лежала под балкой, это их танки шмыгают по моему саду и не я беру штурмом Новгород, а они - Гори, и нет этому оправдания! Это не правильно, не по-христиански это! Я бы защищался и стрелял, но в кого мне стрелять!! С кем воевать, люди!! С Игорем? В себя и стрелять, значит?! Выходит, и они: в себя и стреляют!.."
       Под соском начала зреть тупая боль, отдаваясь в лопатку.
       "Обмельчали, что ли? - покачал головой старик, и полез за болью. - Раньше была война - как война, против фашизма всем миром шли. А теперь? Прав был Нил Осипович: - не народ с народом, не строй со строем, а человек с человеком воюет и государством, как дубинкой, размахивает... Хоть бы своих пожалели! А ведь в Грузии людей, - сколько за раз в метро спускаются в Москве. Все смешалось в голове у них: как враг, - так маленькая Грузия под боком, как друг, - так Венесуэла какая-то, за тридевять земель..."
       Старик помассировал больное место и, качая головой, поднял глаза наверх. Внезапно он увидел Игоря. Тот стоял в проеме приоткрытой двери с пистолетом, жестом спрашивая - как обстоят дела.
       - Все уже, уехали они, - успокоил Нико. - Ты слышал нас?
       - Да... Когда вы в погреб шли.
       Он поставил пистолет на предохранитель и спрятал в кобуре.
       - Что там они спрашивали?
       - Ничего... Ботинки твои понравились...
       - Скажешь... У самих американские. Вы ведь тоже что-то спрашивали, про ботинки, Николай Виссарионович?
       - Это отдельный разговор, сынок. Тебе помочь спуститься?
       - Не надо...
       - Ну, тогда я поднимусь. Обедать будем, и так завтракать не пришлось.
       Старик залез в карман и бережно достав яйцо, показал:
       - Яичко подарила наша курица. Нести перестала от этого грохота, а сегодня утром выдала, таки. Сварю, тебе на пользу пойдет.
       Он тяжело поднялся и медленно пошел к лестнице.
       Через час все было готово. Сели за стол и молча угощались. Игорь наотрез отказался есть яйцо один. Разрезав аккуратно, он положил половинку Николаю. Старик ел неохотно. Видно было, что не в духе.
       - Что-то не в настроении сегодня, Николай Виссарионович... Случилось что?
       - Как не случилось... - проговорил Николай с опущенной головой. - Соседку похоронил, Сару. Ту самую медсестру, - за лекарствами к ней хотел идти... Славная была женщина, царствие ей небесное... Балкой придавило...
       - Что ты говоришь! - сконфузился Игорь. - Жаль...
       - Жаль? - Николай посмотрел строго. - Здесь люди умирают, сынок! А кто остается жить, вмиг теряет то, что нажито трудом нескольких поколений... Ты что думаешь, как мы жили? Вот у Мосидзе дом сгорел. А ведь начинал строить его еще дед Закарии, Нестор. Так, бедные, и клали камень к камню, из поколения в поколение пот проливали, чтобы достроить свое гнездо. А сгорело в один миг, и потеряли они не только стены и крышу, у них память и корни сгорели, и когда все это еще восстановиться... Нам должно не жаль, сынок, а кровь из носу - исправлять все это!..
       Николай покачал головой и с горечью добавил:
       - Бедная Сара... Знаешь, как она меня поддерживала в свое время?
       Помолчали.
       - Кстати, как фамилия твоя? Котляр?
       - Котляр. Откуда вы знаете?
       - Полицейские сказали, что русские ищут Котляра Игоря Николаевича. Тебя, стало быть. А деда твоего, врача, не Яковом звали?
       - Да, профессор Котляр, Яков Наумович.
       - Да ты что!
       Старик не на шутку разволновался. Опять кольнуло в груди.
       - Да ты понимаешь, сынок, что говоришь?- подавшись вперед, он коснулся сухим пальцем Игоря.- Это же он! Ах, ты, господи! Он меня оперировал и ногу сохранил! Значит... Ах, какой был врач! Какой был врач! Ты его внук, значит! Надо же такое!
       Перегнувшись, он смачно расцеловал Игоря. Потом поспешно схватил кувшин и налив до краев, поднял стакан:
       - За деда твоего, сынок! - у Николая голос треснул. - Вот был человек! Ему тогда эти раны так наверно осточертели! Днем и ночью оперировал, а нашел силы ведь - не просто отрезать - и никто бы не осудил - а о моем будущем еще подумать. А может, и о твоем тоже: ведь, если б у меня был протез, вряд ли бы смог его внука из оврага вытащить. Вот в чем истина, Игорь! Сделай добро, и оно обязательно аукнется на детях и внуках твоих. Впрочем, как и грехи наши... Ну, давай! Ах ты господи!
       Они чокнулись и медленно выпили.
       - Он хоть жив, Яков Наумович? - покряхтев, перевел дух Николай. - Хотя, вряд ли, он был много старше меня...
       - Да, умер он, лет двадцать, с небольшим, назад. Я был маленьким, но помню его хорошо. А бабушка до сих пор жива, хоть и старая стала... Николай Виссарионович... Мне действительно жаль, что все вот так происходит... Ну, хотите, извинюсь, что ли?..
       Николай взглянул на Игоря внимательно, и грустно улыбнувшись, приобнял за плечо.
       - Пустое, сынок... - Все понемножку виноваты. Может вы - чуть больше, раз вас больше... Навязывать свою волю - беда всех больших держав. Разве в истории Франции, Англии, Америки, Испании, Голландии мало омерзительных страниц?! Еще неизвестно, как бы мы поступили, если б нас было двести миллионов вместо пяти...
       - Вот-вот! Раньше и не такое бывало. А Америка как с индейцами поступила? А англичане с бурами и Индией? Но мне все-таки кажется, что в целом люди стали гуманнее. Представьте, если б у Гитлера была атомная бомба!
       - Согласен, кое-что изменилось, но от этой имперской болезни и сейчас страдают многие, - далеко за примером ходить не надо. Но, тогда не одевай овечью шкуру миротворца. Имей смелость называть вещи своими именами. Нет, чтобы прямо заявить: вот я пру на вас, потому, что это мне всегда сходило с рук, потому, что мне на вашу демократию и права просто помочиться, потому, что я прямой политический потомок тех, кто вот также был устроен исторически: во что бы то не стало, всеми правдами и неправдами, силой, лестью, златом, пулей, словом и сапогом - разбухать! Разбухать от Балтийского до Тихого, чтобы дрожали подобострастно, чтобы любили и боялись, чтобы думали и говорили, пели и плясали по-твоему, и если они этого не делают, значит - они варвары и отступники, подлежащие наказанию. Потому, что тебя - много, и поэтому уверен, что ты - старше, даже если и младше в два раза!.. Но не говоришь так, потому, как знаешь: сказать правду значит - показать свое истинное лицо. Лицедейство - еще одно, доведенное до совершенства - свойство всех тиранов и диктаторов, Игорь. Ложь - их основной инструмент! Ложь снимает ответственность, скрывая политический каннибализм, а правда разоблачает. За правду ведь еще и спросить могут!
       Старик опять взялся за сердце.
       - Что-то сердце сегодня шалит. Переволновался, наверное...
       - Отдохните, Николай Виссарионович...
       - Да... - Николай снова оживился. - Ты не можешь представить, как я рад, что ты, внук моего врача, сейчас сидишь у меня! А я тебя бессовестно кормлю вареной картошкой и баснями про политику. Может, все же заколоть эту курицу, а?
       - Не-не, что вы, - рассмеялся Игорь. - Пусть доживет до пенсии.
       - Как кончится все это, приезжай вместе с семьей. Отдохнешь, поживешь тут... Детишкам - рай, ну и мы вспомним нашу встречу... Обещаешь?
       - Обещаю.
       - Ты мне теперь, как сын родной... Это же надо! Внук Якова Наумовича!
       Николай снова перегнулся и поцеловал Игоря в плечо. Тот засмущался и неуклюже похлопал старика.
       - Налить? - спросил, и, не дожидаясь ответа, потянулся к кувшину.
       ...Вечером, когда уже прилично стемнело, и робкие сверчки начали петь свои скрипучие серенады, они легли отдыхать. Игорь вскоре заснул, посапывая. Николай еще долго лежал с открытыми глазами, вспоминая Якова Наумовича, ранение и госпиталь, свою Анюту...
       ...Он вообще не хотел тогда уезжать из госпиталя, просил комиссию, чтобы пристроили куда-нибудь на подручных работах - до полного выздоровления. Отказали, чуть ли не насильно отправив в тыл - домой. Николай вспомнил, как провожала Анюта, и сердце снова переполнилось нежностью и тоской.
       - Я приеду к тебе, - обещал он. - Заеду как-нибудь.
       - Что ты, что ты! - пугалась она. - У тебя же предписание в свою часть будет, Коль! Заарестуют!..
       - Ты не хочешь, чтобы я приехал? - обижался он.
       В ответ она вставала на цыпочки, горячо целуя. Он отвечал и знал, что потом еще долго-долго будет чувствовать ее губы. Так было всегда, когда они прощались перед отбоем.
       - Ты любишь меня, Анюта? - всегда спрашивал он.
       - Обожаю! - всегда отвечала она, никогда не говоря - "Люблю", и он боялся, что в этом "Обожаю" была легкая ирония...
       ...Как и ожидалось, побывка домой подействовала на Николая удручающе. Несмотря на радость встречи, над всеми довлела неотвратимость скорого расставания. Мать без конца стенала и плакала, что после ранения надо бы его не в отпуск, а насовсем отпустить. Виссарион внешне был спокоен, Николай в основном сидел дома, перелистывая знакомые книги. Нога все еще слушалась с трудом, но причина была в ином: село выглядело еще более забитым, придавленным и безлюдным, и это угнетало. Люди замкнулись в себе, потеряв вкус к общению. Он был рад скорее уехать от этой безысходности, нетерпеливо считая дни. Впечатление усиливала промозглая, малоснежная зима, вычертив резкими гравюрными штрихами темные силуэты голых деревьев и небогатых, неказистых домов, тревожно пускающих дым в серое небо.
       ...В один из январских вечеров, когда традиционно сидели с Виссарионом, беседуя о том, о сем, он решился рассказать об Анюте. Мать ахнула и начала тихо причитать, что не время нынче думать об этом, что он во всем вот такой торопыга. Виссарион разгладил усы, заметив, что только отпрыск Горели мог найти любовные утехи даже в пекле сражений.
       - Это не утехи, отец, а серьезно, - буркнул Николай, дипломатично наливая ему.
       - Я понимаю, - охотно поддакнул Виссарион. - Разумеется! Разве мой сын может себе позволить относиться к даме с легковесностью фигляра?! Даже куртизанку надо любить в минуту единения. Иначе ты наносишь урон не ей, а своей чести и своей же рыцарской чувственности, превращая таинство любви в слепые телодвижения возбужденного примата. В Нарве... - он дождался, когда жена вышла, и, наклонившись, заговорщицки зашептал: - когда я служил в пехотном полку Его Императорского Величества, по молодости имел адюльтер с одной хорошенькой горничной, - ее звали Марта. Замечательная была женщина, - он поправил усы. - Белая и сладкая, как кусок сахара... Хотя с самого начала было ясно, что наши отношения были всего лишь данью любознательности и природному влечению двух молодых людей. Но я был галантен, как пэр, писал ей сонеты, любовные записки, мчался к ней, как только имел возможность, и так бы продолжалось, если б не распустили в связи с революцией.
       - Мы поженимся после войны, отец.
       Виссарион покивал головой.
       - Какая она, хоть, из себя?
       - Она? красивая! - Николай кинулся к вещмешку, доставая фотографию. Ту самую, снятую в новогоднюю ночь. - Она меня спасла, отец!
       - Смотри, чтобы она же тебя не погубила, - заметил Виссарион, посмеиваясь.
       - Когда меня ранило, тащила на себе - не обращая внимания, продолжал Николай. - Вот... вот это она, - указал пальцем, - рядом со мной.
       Виссарион взял фотографию и долго рассматривал, отдаляя от себя и подстраиваясь под свет лампы. Наконец вернул, кивнув головой:
       - Кажется, симпатичная, - важно заметил он. - Настоящий мужчина красоту увидит даже за красноармейской формой. За то, что спасала тебя, - низкий мой поклон. Значит, мужественная, а мужества и жертвенности женщинам не меньше нашего требуется. А может и больше.
       Он наклонился и зашептал на ухо:
       - Ты...это... уже взял полную ответственность на себя?
       Николай понял и молча кивнул.
       - Ну, тогда... чего огород городить...- Виссарион взяв стакан, чокнулся. - За Анюту! За твою жемчужину! Пусть же она сверкает вечно в твоей жизни!
       Зашла мать и притихла возле печки.
       Виссарион допил стакан, и, прочистив горло, стал декламировать Хайяма:
       "О, не растите дерево печали! Ищите радость в солнечном начале! Ласкайте милых, и вино любите: ведь не навек вас с жизнью обвенчали!" - ух! Каково!
       - Виссарион, хватит пить, - заметила привычно мать. Потом, не удержалась, спросила беспокойно:
       - Сынок, как же она, городская, к нам поедет?! У нас другая жизнь, а у них - совсем другая.
       - Какая, другая? - всплеснул нетерпеливо руками Николай. - Она простая девчонка, мама. И потом, может, сразу и не поедет. Она на врача учиться хочет. Я тоже пойду учиться. Выучимся, тогда и приедем.
       - Врач - гуманная профессия, - заметил Виссарион. - Гиппократ... Авицена... А главное - врач - везде врач, где бы он не оказался.
       - Значит, и тебя не будет с нами, - заохала мать.
       - Может, на какое-то время...
       - Святая Богородица, сохрани моего сына и спаси от бед... - мать перекрестилась. - Когда еще война кончится, когда еще приедете... Колени ей буду целовать за то, что тебя от смерти спасла. А жена какая будет - мы еще посмотрим...
       - Хватит, - укоризненно сказал Виссарион. - Она еще не невестка, а ты уже свекровь. - Дорежь нам хлеба еще.
       Перед отъездом, прощаясь, Виссарион держался молодцом, но вдруг, как плотину прорвало, не выдержал и начал тихо плакать. Николаю стало жалко отца. Он приобнял его, прижимая к себе. От этого тот вообще расчувствовался, уткнувшись в грубую шинель и вздрагивая плечами.
       - Ну что ты, пап, - успокаивал, похлопывая по спине, - что ты расплакался...
       Виссарион поднял голову, не пряча слез:
       - Будут дети и у тебя, и тогда поймешь, как тяжело отправлять сына в погибель, - сказал срывающимся голосом. - Я, может, букашка в этом мире, и переживания мои смешны и мелки, но если меня Бог сотворил по своему подобию, значит, ему понятны и мои слабости...
       - Ладно, успокойся, - сказал казенно Николай.
       ...Вернувшись через много лет, он вспомнил эти слова на сельском кладбище. Еле найдя могилу родителей, он опустился на колени и надолго застыл, горько сожалея, что не показал должного тепла, не обнял, не ободрил, а просто покинул - надменно и внешне холодно; как будто, - как он не поступи, - а безусловность должной сердечности охраняла его. Сосед рассказал, что с вестью о пропаже Николая, Виссарион потерял нить жизни. Разум, отгородившись от непосильного груза потери, свернулся до глубокого склероза, защитившись стеной непонимания происшедшего. Дошло до того, что он подходил к калитке и спрашивал прохожих, - как пройти к своему собственному дому...
       Только перед смертью вернулось ясное сознание. Прошептав, что теперь уж точно выяснит - где его сын, Виссарион благословил всех, и так тихо, что разобрать - где кончилась жизнь и началась бесконечность, - было невозможно, - отошел...
      
       IX. Дошли ведь, почти, Колян!..
      
       Николай не смог заехать в госпиталь. В конце февраля его вместе с другими солдатами посадили в продуваемую ветром, тряскую теплушку и отправили прямиком в свою часть, под Таманью. Прибыв, он сразу написал письмо Анюте.
       "Здравствуй, Анюта, солнце мое, - писал он. - Надеюсь, ты в порядке. Получила ли мое письмо, которое я послал из дома? Увы, я не смог заехать к тебе в госпиталь. Виной - обстоятельства военного времени, заставляющие поступать вопреки нашим желаниям, иначе я бы сидел рядом с тобой, и о большем счастье не мог бы и мечтать...
       В эту февральскую вьюгу я явственно вижу тебя: яркую и теплую, в том самом платье, в котором ты была на Новый год, снова вдыхаю запах твоих волос и радуюсь от мысли, что на свете есть ты, что мне, именно мне, выпало счастье осветиться лучами твоей дружбы. Я бесконечно скучаю по тебе, самозабвенно люблю тебя и надеюсь, что наше единство - не только продукт моего разума и моих стараний, но и ты думаешь также... Ты делаешь меня лучше, добрее, терпимее. Я дышу, двигаюсь, говорю ради тебя и с тобой - как будто ты рядом, будто ты наблюдаешь за мной, и я не имею права разочаровывать тебя. Ты исключительная в своей доброте и сердечности и удивительным образом умеешь делать людей такими же. Как бы сказал Виссарион, "Альтруизм - этот похотливый старикашка - не только развращает, но и заражает..."
       Я уже говорил с родителями по поводу нашего будущего. Они благословили и, если не считать принятых в таких случаях вздохов и ахов, вполне одобрили наше решение. Ты им очень понравилась. Виссарион сказал, что даже военная форма тебе идет...
       В батальоне все по-старому. Встретили нормально. Кто старослужащие, обрадовались меня. Много и пополнения. С ногой все в порядке..."
       Через две недели пришел ответ.
       "Коленька родной здравствуй! - писала Анюта. - Получила твое письмо и то плакала то смеялась. Читала девчонкам (это ничего?). Все помнят тебя, как ты у прачечной околачивался ой смех, а Лида говорит, что таких умных писем она отродясь не получала. Говорит, что видать сильно меня любишь. Это правда? Я тебя тоже люблю, мой родной. Береги себя и без нужды не рискуй, меня уже не будет там и спасать некому будет. Это я шучу. У нас теперь работы немного зима все же, но с весной начнется. Я устаю немножко. Ту прачку помнишь, Нюру? Которая нас вытащила фото делать? Она привет передает и Лида тоже. Из дома написали, что бабушка умерла. Я плакала и переживала сильно, уж очень ее любила. Жалко, что не дождалась меня. Вот кончится война, и снова встретимся, дорогой мой!
       Береги себя! Целую тебя! Твоя Анюта".
       Через неделю Анюта пожаловалась Лиде, что постоянно кружится голова и подташнивает. Та внимательно посмотрела на нее.
       - Месячные когда были? - спросила прямо и грубо.
       Анюта призналась, что уже второй месяц, как пропустила все сроки.
       - Ну вот! - разволновалась Лида и стукнула себя по колену. - Знала ведь! Предупреждала паршивца, шоб не обижал, так ведь поматросил, таки, стервец, а!
       - Чего поматросил? - не поняла Анюта.
       - А того, что обрюхатил тебя твой умный хахаль! Это они умеют! Теперь ищи его в Крыму, все в дыму, мать его!...И тебя ведь, дура, предупреждала, шоб не допускала попусту!
       Она вскочила и начала ходить по малюсенькой комнатке, как тигрица в клетке, попыхивая папироской.
       - Это они умеют, паршивцы! - повторяла, распаляясь, и все больше пугая Анюту. Потом резко встала и подсела рядом, ловко бросив окурок в пустую консервную банку.
       - Ты не бойся, Анюта, - зашептала горячо, обдавая папиросным чадом. - Все будет в порядке. Женское дело, - понятно... Я знаю тут врачиху, ну, эту... Лизавету Михайловну, в терапевтическом которая, она все сделает, как надо. Она и мне, и Нюре помогла, и тебе поможет. Ну и дуры мы, дуры-бабы!
       Она вдруг прижалась к ней и, заныв, расплакалась.
       - Как, - поможет?
       Анюта все еще не понимала, и вдруг до нее дошло - что означают эти слова.-
       -Нет-нет! - она отодвинулась и удивленно посмотрела на Лиду. - Как, поможет? - повторила, и упрямо покачала головой. - Не-ет! Я не хочу, чтоб помогали! Не хочу! Лида, это же его ребенок, Лидочка! Мне помогать не надо! Я хочу сына ему родить. Война эта кончится, все образуется... Глядишь - он к сыну и приедет!
       - О-о-о! - смешно закачалась Лида. - Распустила губища!
       - А что?! Здорово как!
       Ей вдруг стало весело от этой мысли. Она рассмеялась и обнялась с Лидой.
       - Ты представляешь, Лид! Приезжает Николай после войны, а его сын встречает! Как награда! Я ему не буду писать, пусть обрадуется внезапно!
       - Дура ты Аня! - вскричала в слезах Лида. - Шо ты несешь глупость какую! Внезапно дети делаются, а не рождаются, - это точно!
       - Ничего не дура, - поджала губу Анюта. - Ну, что ты, Лид! Мы же не так - просто баловаться, мы любим друг друга! Ты его письма читала?
       - Отстаньте вы от меня! Оба сумасшедшие! - несильно оттолкнула ее Лида и снова вскочила, доставая очередную папиросу. - Два сапога - пара!
       Она закурила, периодически приговаривая:
       - Ну, паршивец!... Ну, стервец!... Попадись ты мне, усища бы твои, бесстыжие, пообрывала!..
       Анюта положила ладонь себе на живот и, улыбаясь, поняла, что теперь ее жизнь навсегда стала принадлежать этому еще незнакомому, но такому близкому и родному, маленькому, живому памятнику ее и Колиной любви.
       - Ты бы здесь не курила, Лид, - попросила, улыбнувшись виновато.
       - Ну вот, началось! - пробурчала та, но папиросу погасила. - Ну... тебе решать, милая...
       Она горько вздохнула и медленно опустилась на стул, бессильно уронив руки меж колен.
       - О-ой!.. А может, я тебе завидую, Анюта... - проговорила тяжело и на время застыла, но вскоре оживилась, стукнув ладонью по колену:
       - Вот возьму, Анют, и тоже забеременею от кого-нибудь умного, а?! Хоть от Яши. - Добавила после паузы, и сама же всхохотнула от этой мысли.
       - От какого Яши? - рассмеялась Анюта.
       - А от Якова Наумыча! А что! Мужик он симпатишный, а ума у него, на двух твоих Николашек хватит!
       - Глупости говоришь, - рассмеялась Анюта. - Он порядочный.
       - А разве я что непорядошное говорю? - с надрывом переспросила Лида. - Ну, ладно, пошутила я, - махнула рукой. - Тебя на демобилизацию представлять надо. Поговорим с Наумычем... Может, все-таки напишешь своему благодетелю?
       - Нет-нет, - улыбнулась Анюта. - Пусть это будет моим подарком...
       Так Николай и не узнал о самом важном событии в своей жизни... Через месяц, к середине апреля, Анюта демобилизовалась домой...
       ...Весна на Таманском полуострове чувствовалась вовсю. Появились кучевые облака и с юга периодически дуло теплынью. Солнце уже припекало, и было почти сухо. В воздухе стоял тот особенный, густой запах оттаявшей земли, который безошибочно предвещает конец холодам. Рано утром солдат будил дрозд, повадившись петь чуть ли не под ухом, а это был еще один верный признак, что скоро станет совсем тепло. Даже они, измученные войной люди, воспряли духом.
       Николай с легкостью втянулся в солдатскую жизнь. Нога еще ныла, особенно на холоде, но это уже были пустяки. Выяснилось, что в его отсутствие погибло много старых товарищей. Тот памятный штурм горы Митридат унес много жизней. Гаврилюк лежал в госпитале. Петро, потеряв ногу, был списан. Желчный Милов и добряк Коринтели были здоровы, пообветрились - пообвыкли -попритерлись к войне. У Сани Милова появился шрам через всю щеку, подаренный чьим-то штыком в рукопашной. "Дорого заплатил, гад, за это" - только и процедил на вопрос - что и как. В батальоне было много новых, необстрелянных бойцов, поэтому весь март ушел на формирование и обучение личного состава. На войне, как это не странно, тоже бывали скучные дни. Тогда особенно обострялась тоска по дому. Становилось тревожно, и возникало предательское, сбивающее с панталыку, ощущение, что каждый день мог стать последним. Именно поэтому, командование всеми силами старалось заполнить все дни муштрой и политической агитацией, не давая бойцам расслабиться. В этой относительной тиши, изредка, проверяя бдительность друг-друга, неприятели пускали дежурные снаряды - на авось. Свистя, они неслись наугад, вслепую выискивая свою жертву. Командиры то и дело бегали на совещания, подтягивалась техника и боеприпасы, и посему чувствовалось, что назревало и готовилось серьезное наступление. Просочились слухи, что к апрелю их корпус выступит в направлении Керчи, а оттуда до Севастополя был один шаг.
       Так и случилось. 11 апреля, поднявшись, как проголодавшийся медведь после зимовья, отдельная Приморская армия, после крупного наступления, овладела Керчью. Потом началась бесконечная череда атак и позиционных боев... Медленно, ценой больших потерь, армия продвигалась вперед, пока к началу мая не уперлась в Сапун-гору, не взяв которую, невозможно было освободить Севастополь, - город, название которого не могли произнести без зубовного скрежета те, кто хорошо помнил, как совсем недавно, постыдно и поспешно драпали оттуда, оставляя Крым врагу... Потому и рвались, тянулись, спешили, бредили Севастополем, чтобы исправить и вернуть солдатский долг честь-честью. Нет, - не партии и Сталину, а себе и особенно - тем ребятам, которые залегли там, не сумев выиграть эту лотерею...
       Все бы так, но никто не собирался преподнести Крым на блюдечке. Сапун-гора высосала из бойцов все соки. Иссяк боевой азарт, уступая место такой степени усталости, когда все становилось безразлично. Уже неспособные кричать, бойцы ходили в атаку молча, и от этого становились страшнее; они наступали и отступали, хрипели и умирали, двигались, ели и спали, как механические куклы с удивительно долго живущим заводом, и из всех сокровенных желаний самым главным становилось - отдохнуть. Неважно, какой ценой, - пусть даже ценой смерти. Это было непреодолимо, как желание - спать или вдохнуть глоток воздуха...
       ...Вот тогда, на другой день после смерти старшины Мерзлых, во время короткой передышки, Милов пристал к Николаю поразведать-пройтись вдоль.
       - Слушай, Коля, - горячо задышал он в ухо. - Наши офицера ихнего завалили сегодня, ага! Сам видел, как рогами в землю ушел, мать его... Давай, слазим, у них пистолеты отличные...
       - Какой пистолет, Саня, - устало повернул голову Николай. - Мне бы куда свое железо пристроить...
       - Ты что, не понимаешь, что ли? - нетерпеливо задергался Милов, тряся за руку, - "Вальтер" - это тебе не наши мотыги! Засунешь за пазуху - и человек! Не пригодится - на десять банок тушенки обменяем. Ну, давай, Коль, рванем! Делов то: туды-сюды! Прикроешь, ежели что...
       Уставшему, до предела, Николаю подниматься было - смерть, но перечить старому товарищу не стал. Поднявшись, они прошли к дальнему концу окопа, перешагивая через отдыхающих бойцов.
       - Далеко собрались? - спросил Коринтели, стоявший в охранение.
       - До ветру - и назад, Жора, - как можно беспечнее ответил Милов. - Если что пожрать найдем, - принесем.
       - Вообще-то... оставлять боевую позицию не положено... - пробурчал тот неуверенно и зыркнув по сторонам, добавил:
       - Ну, давай!.. Только по-быстрому, ребята!
       - Чего там, не впервой!..
       ...Через пятнадцать минут, перебегая короткими перебежками, хоронясь за валунами и оглядываясь по-волчьи, они добрались до сто раз отмеренной животами, скалистой местности - поближе к морю.
       - Поползем отсюда, - прошептал Милов, - чем черт не шутит.
       Они залегли, и, передвинув автоматы за спину, поползли по желтоватой, каменистой земле.
       - Вон там должен он быть, - показал вперед Милов, и сплюнул густую слюну. - За валуном, мать его, сам видел...
       Он энергично поработал локтями, уползая вперед.
       И в это время, прилетев со свистом, совсем рядом с ними разорвалась мина. Еще неизвестно - откуда она была пущена, - может, ее выстрелил неленивый Курт с немецких окопов, а может, с наших позиций, какой-нибудь чубастый молодец шарахнул из гаубицы, для которого что стрельнуть - что в носу было ковырнуть...
       ...Николай не помнил - сколько времени провел в беспамятстве. Очнувшись, он не сразу понял - что произошло. "Что происходит! Господи! Что происходит!" - свербило в голове. Он удивился наступившей тишине; только в голове звенело колокольным эхом: бэн-н-н-н-н... н-н-н... Подташнивало. Он пошевелил руками и, ошалело поводя глазами, попытался вытолкнуть языком набившуюся, в рот, землю и песок. Из носа текла кровь. Вдохнув, наконец, полной грудью, он простонал-прокашлялся и потряс головой. Милова не было видно.
       "Саня, ты жив?" - хотел окликнуть товарища, но, задрав подбородок, осекся: впереди, к своему ужасу, увидел двух немцев, с автоматами на изготове. "Наин, наин, рюс" - осклабился один из них, - заметив, что рука у Николая дернулась за спину, и покачал поднятым пальцем, как маятником. Милов сидел у их ног, бледный, как смерть, и растерянно размазывал по лицу кровь, стекающую с макушки. Другой немец подошел и вырвал автомат.
       - Штенд ауф! Хильф ауф цу штанден! - хрипло сказал, и нетерпеливо ткнул ботинком.
       Николай вспомнил венгра, которого он отпустил пару дней назад. "Этот вряд ли вспомнит Толстого, - подумал он. - Чего он хочет хоть..."
       - Нихт ферштен, - сказал тихо, борясь с головокружением.
       - Стафай! - громче повторил немец на ломаном русском. - Этот помогай, - показал стволом на Милова.- Шнел!
       Николай еле встал и, пошатываясь, пошел к Милову. Тот перестал утирать кровь и зыркнул снизу невидящими глазами.
       - Прости... Прости меня, Николай... - прохрипел, и попытался встать, но снова бессильно осел. - Что же это свалилось на нашу голову, а, браток?.. Прости меня, за ради бога, в такое дело втянул!..
       - Хальт дер мунд, мист! - немец пнул ногой Милова. - Штенд ауф! Штенд ауф! Стафай!
       Потом что-то коротко сказал второму, и оба стали подхоxатывать.
       Николай молча подошел и попытался помочь Милову встать.
       - Я сам, сам... - Милов, извиваясь, тянулся вверх, но земля возвращала его назад. - сшась... сшась я, браток...
       Николай поддел его и поднял. Шатаясь и подпирая друг друга, они пошли вперед, мало соображая и еще не до конца понимая, что в одночасье упали в такую пропасть, опустились, запятнались и измазались до такого позора, ниже которого солдат опуститься не может: плена!..
       Милов шел, опустив голову, и то и дело косился назад, как уставший буйвол на хозяина".
       - Ну, че... - хрипел в полголоса, - сегодня ваша взяла, мать вашу...
       Он мотал головой и короткими, нервными плевками сплевывал кровь.
       - Ну, черти, тьфу... повязали нас... тьфу... и повезло... А завтра еще неизвестно - кому повезет-то... тьфу... Коль, а Коль... а может, того... рвануть, а?
       - Держи себя, Саня, - шепнул Николай. - Рванем и умрем... Уж что случилось - то случилось...
       - Хальт дер мунд! - послышалось сзади, и было странно осознавать, что это именно он, Николай, пошатываясь, брел к берегу моря с товарищем, и этот хлесткий приказ заткнуться, относился именно к ним, гвардии рядовым, так запросто и глупо попавшим в скверну.
       Николай содрогнулся от мысли, что им предстояло пережить в плену.
       "Вот,сейчас... - подумал он, - действительно: рвануть, и спровоцировав короткий автоматный лай, вмиг избавиться от этого позора. - Ну давай, Нико. Давай, что-ли, - подзадоривал себя, - решайся!..
       - "Не вздумай! Не смей!" - кричал Виссарион.
       - "Коля, дорогой! Куда же я! - плакала Анюта.
       - "И меня, ведь, пристрелят, Колян, - "хрипел" Милов, - но мое дело солдатское. Рванешь ты, - и я с тобой!"
       Мать безмолвно заламывая руки, с ужасом и мольбой смотрела на него.
       - "Нет, сынок ,- увещевал скороговоркой Виссарион, чтобы, дай бог, успеть вразумить, - умереть никогда не поздно. Ты же не сделал ничего постыдного?! Да: плен - это позор для солдата, но именно в это тяжелое время надо собраться, преодолев слабость духа. Смерть - это бег. Смерть - еще худший из худших плен, и ты навсегда лишишь себя надежды - преодолеть это испытание. Бог смилостивился, оставив тебя в живых, и ты не смеешь пренебречь этой милостью".
       - "Я не смогу выдержать этого, отец!".
       - "Сможешь!" - то ли просила, то ли приказывала мать. Ее голос звенел громче и настойчивее, чем обычно".
       - "А знаешь, сынок, почему ты остался жив? - продолжал Виссарион. - Ты же знаешь: у нас до тебя был ребенок... старше тебя на полтора года. Он умер в шесть месяцев от простуды, дав тебе шанс выжить: если смерть одного ребенка - допустимый и вероятный случай в семье, то смерть сразу двоих - это уж слишком. Вот и получается, что провидение оберегает тебя от смерти, ибо вероятность потери второго ребенка в одной семье слишком мала и слишком несправедлива. Не торопи события и терпи, сынок!"
       - Хорошо!.. - промычал Николай, и крепче подхватил Милова. - Держись, Саня... Не торопи события...
       - Эх... чего хорошего, мать ее...тьфу... Не мы первые... Прорвемся!.. А жалко, Колян, дошли ведь, почти...
      
       X. Посмотри в небо, чтобы вернулось детство...
      
       С утра навалилась жара. Стояла непривычная для последних событий - благоговейная тишина. Только изредка, залетевший из разбитых окон легкий сквозняк, приносил вместе с прохладой, отдаленный рокот пролетавшего где-то вертолета, и потом снова наступала тишина.
       Они сидели за столом, попивая чай и беседуя.
       - Вы меня просто оглушили своим рассказом, Николай Виссарионович! Столько перетерпеть...
       Отпив глоток, Игорь осторожно поставил большую, фарфоровую кружку на стол.
       - Всего разве расскажешь, сынок... - Николай отхлебнул чай, и, обхватив кружку ладонью, стал смотреть на темный, чуть дрожащий, душистый круг.
       - Что было - то было... О войне рассказывать - пустое. Как вот, расскажешь ты, что чувствовал там, в овраге, когда не мог идти, да и не знал - куда? Это ведь на своей шкуре надо испытать...
       - Все верно, дед, этого не передашь... Страшно быть пленным. В каждую минуту ждешь смерти...
       - Нет, сынок, в плену не смерть страшна, а то, что волю твою топчут, достоинство и гордость. Люди от свалившегося горя и так становятся тихими и кроткими, беззащитными и слабыми - пальцем ткни; а тут грубая сила над тобой, навечно оставляющая рубцы не только на теле, но и на душе... Выйти из этого нравственно чистым, а тем более, не двинуться разумом, очень сложно... Такие люди ломались!..
       ..."Юден?" - вспомнил Николай странный для него вопрос, заданный веснушчатым ефрейтором. Вопрос был задан нейтрально, по-деловому, чтобы галочку в списке поставить, но цена ответа была высока.
       "Нет, кавказец!" - торопливо ответил он, и потом, вспоминая тот близорукий, вроде наивный взгляд ефрейтора, на деле означающий смерть, становилось стыдно и за тот вопрос, и за свой торопливый ответ, и за то, что тогда, в Крыму, тот венгр тоже пытался умаслить его своей национальностью. Получалось - не к милости взывать, не к любви ближнему, не к человеколюбию, не самому следовать этим заветам, а - покупать жизнь или дарить - в зависимости - откуда родом. В этом таилась животная прямолинейность и сакральная несправедливость, может, самая важная причина того, что человечество не угомонилось в своем многовековом стремлении - истреблять себя, наивно полагая, что мы - разные.
       - Но, дальше? - все расспрашивал Игорь, - дальше-то как, Николай Виссарионович? Погнали вас в Германию?
       - Погнали бы, да не успели. - Николай поставил кружку на стол. - Налей еще чаю... полкружки... вот спасибо... Наши тогда станцию разбомбили. Под Варшавой уже это было, в городе Седльце, где нас в сталаге держали. Сталагами тогда эти лагеря называли, туда солдатню, вроде нас, загоняли. Как раз сажать стали в товарняк, а тут налетели наши штурмовики, и началось! Тогда немцы уже стали чувствовать, что конец близок и хвост поджали, засуетились, стали спешно гнать - себя, в первую очередь - и нас заодно, - на запад, вот и напоролись. Здорово наши тогда их лупили! Это уже было - не с Севастополя драпать, - это уже сила была!
       - Вот так и лупили без разбора?
       - А какой там разбор?! Ну, может, и старались как-то по колонне не попасть, но разве в этой суматохе убережешься? Или где там увидишь - кто где... Многие полегли там, а еще больше пустились в рассыпную - себя спасать... Правда, с неразберихи больше подались к Висле, а там немцы их снова захомутали... Потом рассказывали, что отстреливали их в лесах, как дичь... Но все уже знали, что войну они проиграли...
       Николай снова замолчал, перенесясь в те далекие времена, когда они с Миловым, задрав головы, смотрели на самолеты...
       ... Действительно, что-то разладилось в хорошо отлаженной военной машине. В пересыльном лагере застопорилась даже хваленая немецкая бюрократия, небрежно соблюдая распорядок и вечно путаясь с численностью и отчетностью. Обращались с ними не так строго, скорее с равнодушной ленцой, как к скотине, но попытку к бегству или иную серьезную провинность пресекали смертью. По-привычке.
       Станцию бомбили жестоко.
       - Давай! - орал Милов в небо и в безудержном азарте больно хватал за руку Николая. - Коль! Ты видишь, нет?! Давай! давай, мать их! Сыпь побольше! Кидай, ребята!
       Он кричал восторженно, как будто с неба рушились не бомбы, а падали майские капли долгожданного дождя.
       - Побежали, Саня! - кричал ему в ухо Николай, тянув за рваную гимнастерку. - Побежали, а то убьемся здесь!
       Скрывшись в черном, удушливом дыму, они рванули в подлесок вблизи станции и бежали долго в редком березняке, пока не выдохлись. Упав в нескошенную траву, еле отдышались. В беге и суете Милов потерял худые сапоги, и теперь рассматривал кровавую ссадину на черной пятке.
       - Сильно поранил? - спросил Николай.
       - Заживет,nbsp; - А того, что обрюхатил тебя твой умный хахаль! Это они умеют! Теперь ищи его в Крыму, все в дыму, мать его!...И тебя ведь, дура, предупреждала, шоб не допускала попусту!
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    &
    nbsp; ...Весна на Таманском полуострове чувствовалась вовсю. Появились кучевые облака и с юга периодически дуло теплынью. Солнце уже припекало, и было почти сухо. В воздухе стоял тот особенный, густой запах оттаявшей земли, который безошибочно предвещает конец холодам. Рано утром солдат будил дрозд, повадившись пе браток! Главное - оторваться от этих душегубов.
       - Нам на восток надо идти, - сказал Николай, переводя дух. - Отлежимся тут, дождемся темноты и продолжим идти. - Вроде повезло, а?
       Сказал, а сам не верил своему счастью.
       - Вроде да. Я же говорил тебе, Коль, - прорвемся!
       Милов тихо и нервно захохотал:
       -Ага! Не попасться бы теперь. Не пощадят, гады...
       Где-то рядом было шоссе. Оттуда постоянно слышался лязг и шум моторов. С востока бухало далеким громом. Чувствовалось, что фронт был совсем недалеко.
       - Если повезет, то через пару ночей выйдем на наших. Мне бы только обувку какую найти...
       Ближе к ночи они поднялись и пошли вдоль опушки, стараясь не шуметь. Движение по шоссе стало редким, все больше с востока. Милов заметно прихрамывал.
       - Все уже, больше не могу, мать его, - простонал он и осел в траву, задрав больную ногу. - Я и не вижу куда ступаю...
       - Возьми мои сапоги, - предложил Николай.
       - И что получится? - раздраженно сплюнул Милов. - Через полчаса и ты захромаешь. Я вот что сделаю... Все равно рваная, да и тепло уже...
       Он скинул гимнастерку и, разорвав насовсем, обмотал ступни.
       - Ну вот, - притопал он. - Как дед мой. В бурлаках в молодости ходил. Волгу мерил с конца до начала. Ну, пошли...
       Стало легче идти. Через пару часов дошли до маленькой речки. Напились, - даже не видя, как следует - что пьют.
       - Мазутом отдает, - брезгливо сказал Николай, вытирая губы рукавом. - Нам бы сейчас с нашего ручья напиться!.. У нас, Саня, в овраге ручей, прямо в конце двора. Как спустишься, - сразу. Вкусная вода! Холодная!
       - А у нас в Печерах, Коля, колодцы. Такие глубокие - дно еле виднеется, посмотришь - блестит, как пятак. Вот там вода, Коль, - так вода! Пьешь - пьешь, и не напьешься никак! Летом - холодная, а зимой - ты понимаешь или нет... Погоди... А это что?.. Гляди-ко! Мать твою!
       Чуть наискось от них, под мостом, Милов заметил разбитый мотоцикл. Искореженная машина, запрокинув колеса, лежала, наполовину притопленная в воде,.
       -Ну-ка, ну-ка... Может, оружие, какое, достанем...
       Милов зашел в мелководье, осторожно пробираясь к мотоциклу.
       "Мало было тебе за оружием гнаться" - беззлобно подумал Николай, и осмотрелся настороженно. Вскоре вернулся Милов, таща по воде что-то, похожее на бревно.
       - Что это? Господи, помилуй, Саня! Ты что это тащишь!
       Приглядевшись, к своему ужасу, Николай разглядел в "бревне" оторванную в колене, ногу.
       - Ботинок, это, Коля! - весело прошептал Милов, и, усевшись, стал ковыряться в мокрых шнурках. - Добротный какой! А подошва какая! Кованая! У меня, ведь, Коля, кроме лаптя и кирзовы, другой обуви и не было сроду.. Поносил? - Теперь снимай, гнида!
       Непонятно - к чему обращаясь: к ноге или ее отсутствующему хозяину, Милов сорвал ботинок и стал примерять.
       - Как раз, - сказал довольный. - В самый раз на больную ногу. Мне бы теперь второй найти... Поищи тоже. Раз нога была тут, и остальное говно-то здесь должно валяться...
       После недолгих поисков, в кустах, они действительно нашли обезображенное тело. Автомата не было, наверно отбросило взрывом. Быстро надев второй ботинок, Милов, чуть прихрамывая, довольный прошелся взад-вперед, делая руки в боки и даже присел в присядку.
       - Ну, обувка! Ну, мать его! Спасибо, фриц! Нет, ты видишь, нет?!
       - Пошли-пошли, - поторопил Николай. - По дороге будешь радоваться...
       Уже далеко за полночь вышли к какой-то деревне. Половина домов была сожжена. В оставшихся загадочно чернели окна, скрывая неизвестность. Они побоялись подойти поближе. Там могли быть немцы. Пробравшись к околице, залегли заночевать на краю яблоневого сада. Николай почувствовал знакомый с детства запах, и сердце заныло от тоски.
       - Смотри, Саня, - яблоневый сад! - шептал он, волнуясь. - Точно, как у нас! А пахнут-то! Чувствуешь? Как домой вернулся!..
       Он нагнулся, прощупав штамб у земли.
       - Видать, некому ухаживать. Деревья не прокопаны и трава нескошена... Ах, война, война...
       Сорвав неспелых яблок, они кое-как обманули голод и забылись в высокой, душистой траве тревожным, волчьим сном. То и дело, вздрагивая и просыпаясь, они по очереди вскидывали головы, опасливо вслушиваясь в ночные шорохи, чтобы снова устало возвращаться к полудреме...
       ...Утро выдалось солнечное. Позавтракали теми же яблоками. Решили снова дождаться темноты и идти только ночью.
       Лежа на спине, Николай смотрел на облака и внезапная мысль развеселила его.
       - Слушай, Саня, - толкнул соседа. - Если смотреть вверх и не замечать твоего фрицевского френча и этих рыжих ботинок, не слушать собственного хриплого кашля и нога на ногу - есть зеленые яблоки, то покажется - вернулось детство и я снова маленький, голопузый мальчик, беззаботно смотрящий в синее-синее небо... Как будто нет ни войны, ни плена, ничего! Есть только небо, я и этот сад! А? Попробуй!
       - Если бы, да кабы... - Милов устало перевалился на спину. - А я в детстве на Волгу смотрел вот так. Цельный день мог сидеть на откосе и смотреть, ты понимаешь или нет?.. Мне еще мамка говорила, что водяные меня приворожили...
       Милов склонил голову набок, тоскливо добавив:
       - на флот надо было податься, может, и не случилось бы такого.
       - Чего же не подался, если хотел?
       - Как не подался! Подался! В училище пошел, так, не взяли, мать их...
       - Как не взяли?
       - Да так... Сын врагов народа, вроде... Отца и деда моего, Ефима, повязали. За саботаж. Ты понимаешь или нет? Лес сплавляли по Волге, а буксир, мать его, не по фарватеру шел, сам напоролся на них, а они и виноватые оказались. А как мамка горбилась в Сормове, не вылезая из станка, так саботажа не было да? А как меня, ошалелого от водки, в атаку гнали с голыми руками, или как фриц рисовал мне по щеке - не было саботажа, а?!
       Милов не на шутку раскричался. Шрам побагровел, и угол рта стал дергаться.
       - Тихо, тихо, Саня, - Николай успокаивающе похлопал друга по плечу, - еще услышит кто...
       Милов вроде утихомирился Перевалившись на живот, он уткнулся лицом в сжатые кулаки:
       - Стыдоба была, - глухо проговорил. - Соседи как на чумного смотрели... А теперь? После плена-то! Он повернулся к Николаю, приподнявшись на локте:
       - Думаешь, по головке нас погладят? Вот уж извините, милые-дорогие, шо живы остались! Мы же, живые, ох какие неудобные! А то!
       Он сплюнул в сторону, и тяжело вздохнув, затих в своих переживаниях.
       Николай полез в карман гимнастерки и вынул уже изрядно помятую фотографию. Какими они были счастливыми тогда! Он вглядывался в Анюту, стараясь угадать - что с ней и где теперь она. То, что фотографию удалось сохранить - было чудом.
       - А красивая у меня Анюта, правда, ведь, Саня?
       Милов молча, косо глянул на него и снова отвел взгляд.
       - Как ты думаешь, Саня, она не забыла меня? - в который раз спросил он с надеждой в голосе.
       - А почем мне знать! Говорил же тебе: мы с тобой просто пропали! Нас не хоронили, не отпевали, не тащили за ноги... Взяли и пропали, как две сережки. Вот и угадай - что с нами стряслось... Может, убило, а может, переметнулись к ним...
       - Но есть же вера, Саня! Интуиция! Она не может считать, что... Слышишь, Саня, я...
       - Постой! - прошипел Милов и, резко остановив рукой, приложил черный палец к губам.
       Со стороны ближайшей избы слышались голоса и женский смех. Осторожно приподняв головы из травы, они увидели двух женщин: средних лет, и молодую. Подбоченясь, они короткими шажками несли большую бадью. Одетые в белые, вышитые блузки, они как будто плыли по зеленой траве и казались совсем нереальными, сказочными волшебницами. Подойдя поближе, они вошли в яблоневый сад и поставили бадью на землю. Оглянувшись по сторонам, молодая сняла с шеи полотенце и, повесив на ветку, неожиданно скинула блузку, оголив упругие соски.
       Николай заерзал. Ему стало неудобно наблюдать за этим, но оторваться от увиденного тоже не мог. С колотящимся сердцем он скосил взгляд на Милова. Тот, открыв рот, смотрел на женщин, как завороженный, и только сопел носом.
       - Господи мои, боженьки - шептал он без привычного - "Мать твою", - разве такое можно на голодный желудок а? Ты понимаешь или нет, а?
       Нагнувшись, молодая уронила вниз водопад соломенных волос, проговорив что-то со смехом. Женщина средних лет стала поливать, весело приговаривая по-польски и помогая другой рукой.
       Кончив мыться, девушка стала вытираться большим полотенцем. Вдруг, как лань, она встрепенулась и как будто почувствовав чужое присутствие, стала тревожно посматривать в их сторону, прижимая к груди полотенце. Мужчины испуганно пригнули головы, а когда снова высунулись, то их уже не было.
       - Как ты думаешь, заметила? - спросил Милов. - Ну, мать честная!
       Покачав головой, он стал чесать грудь.
       - Может это... Зайдем к ним на постой а? Заметила, как ты думаешь?
       - Не знаю...
       Николай тоже был взволнован. Он чувствовал вину перед Анютой и от этого был более прямолинейным.
       - Думаю, не стоит заходить, - пробормотал он. - А может, у них немцы квартируют?
       - Да какие немцы! Все немцы - были да сплыли! Ох, какие бабы, а? Век не забуду.
       Так и сбылось. Эта картина навсегда запала в памяти, как нежный подарок судьбы - среди смерти, разрухи и безнадежности; как красивый цветок, взошедший над гарью, как обманчивая искорка мысли, что может, не все еще потеряно в этой жизни...
      
       XI. Обыщи-ка их, Хрулев...
      
       Ближе к вечеру беглецов разбудил нарастающий лязг и грохот. Оба испуганно вскочили, готовые пуститься наутек. Выглянув из укрытия с бьющимся сердцем, они увидели, как лихо, вывернув из-за поворота, в деревню заехала... тридцать четверка! Сдав ближе к саду, танк крутанул, и, выстрелив сизый чад, резко - как будто столкнулся с неведомой стеной - застыл, подняв облако пыли. За ним выехали еще и еще! Потарахтев малость и распустив невероятную вонь, танки выключили двигатели. Между неуклюжими громадами снующими жучками просочилась пехота. Из люков показались темные фигуры танкистов. Спрыгнув на землю, они перемешались с солдатами, и вскоре началась привычная фронтовая суета, в какой неоднократно сами участвовали: поиск места отдыха, жратвы, спирта, товарища; - что к руке прибрать, чем обменяться...
       Издали были слышны смех, лязг, неразборчивые приказы. Видно было, как группа автоматчиков стала проверять хаты.
       - Наши! Наши! - задышал Милов, задрожав от нетерпения. - Наши, мать твою! Коля, ты видишь, нет? Наши!..
       Николай стоял на коленях, не в силах выговорить слова. Он смотрел неотрывно на то, что за эти два месяца плена стало недосягаемым счастьем: свободу! Пусть и сдобренную тяжестью военной службы и смертельной опасностью, пусть условную - под прессом военных установок и принуждения, но - свободу! К этому они шли, на это надеялись, но все же, случилось это так внезапно, что они даже чуть растерялись.
       - Чего ждем? - Милов вскочил на ноги. - Айда к ним! Ох, братки! Соскучился я по вас!
       Чуть прихрамывая, он решительно двинулся вперед.
       Николай поднялся и как-то робко последовал за ним. Они шли, еще невидимые за яблонями.
       Смотря другу в серую спину, Николай вдруг ужаснулся:
       - Саня! - он догнал Милова и потянул за френч. - Одурел, что ли? Снимай свой френч!
       - А... да... - Милов был в эйфории. - Что же это я...
       Он сбросил в траву немецкую форму и пошел дальше.
       - Еще подстрелят, соколики, - ухмыльнулся он. - Свои! - стал кричать издали, и подняв руки до плеч, начал махать кистями. - Свои, братцы!
       Николай последовал его примеру.
       Выставленный в боевое охранение, молодой солдат, опешил, увидев их, и долго соображал, что было положено делать в таких случаях по уставу.
       - Стой! - он передернул затвор и повторил, срываясь от волнения в фальцет:
       - Стой!
       - Да свои мы, браток, - попытался успокоить Милов, - не видишь?
       - От немцев бежим, - добавил Николай и попытался улыбнуться, но от волнения только скривил рожу.
       - Свои - не свои, там разберутся.- Стой, где стоишь!
       Солдат опасливо повернул голову, не отрывая взгляда от них, и крикнул через плечо:
       - Титов! Титов, мать твою! Подойди, что ли!
       Вскоре к ним подошел еще один солдат, постарше. По-видимому, тот самый Титов.
       - Чего разорался? - он окинул пришедших спокойным взглядом. - Людей не видал, что ли?
       - Вот, - кивнул молодой головой.- Говорят - свои, от немцев бежали.
       Сказал, и зыркнул на них с интересом.
       - Ну, говорят, значит, - так оно и есть.
       - Веди их к Воропаеву. Мне еще до вечера тут торчать.
       - К Воропаеву... - как-то криво ухмыльнулся Титов. - Воропаев пока местных баб допрашивает. Ну, в общем, люди милые, порядок тут такой, что всех приблудших надобно осмотреть и распросить. Нам это дело не надобно, но нам приказали, штоб всех к особисту. Порядок такой... Пошли, что ли?
       - Пошли, - весело сказал Милов, и, плюнув, пошел вперед. За ним двинулся Николай.
       - Вы с какого фронта, браток? - оглядываясь, спросил он.
       - Мы? С Белорусского, а че скрывать-то...
       - А мы с третьего Украинского... В Крыму мы воевали. Про Севастополь слыхал?
       - Много я чего слыхал, - равнодушно ответил тот. - Вон к той хате идите...
       Они встали у уцелевшей, скособоченной хаты, рядом с колодцем.
       - Это кого ты, Титов, поймал? - спросил проходящий, с ведрами воды, солдат.
       - Свои вроде, от немцев бежали...
       - Ага...
       - Попить можно? - спросил Николай и только теперь понял - как его мучает жажда.
       - Пей-пей, - миролюбиво разрешил Титов. - Чего не попить-то...
       Николай стал крутить колесо, доставая воду. Вода была чистая.
       - Да ты пей прям из ведра, - подсказал Титов, видя, что тот крутит головой в поисках кружки...
       Прохладная вода лилась в горло, как спасительное, бесценное лекарство, возвращая свежесть, просачиваясь в потную, грязную гимнастерку и уползая вниз, а он все никак не мог напиться и уйти от этого счастья.
       Наконец, он заставил себя оторваться от ведра, чтобы протянуть Милову, и внутренне сжался: он вдруг понял: что что-то изменилось. Смешно выставив лопатки, Милов стоял спиной к нему, чуть наклонив голову набок. Напротив, глубоко засунув руки в галифе, стоял бледный лейтенант в красных погонах и молча, казалось, рассеянно изучал его. Лейтенант был молод. Ворот аккуратно подогнанной, нелинялой гимнастерки был расстегнут. "Особист" - догадался Николай. Все еще держа ведро, он застыл и смотрел на лейтенанта, ожидая - что будет дальше. Он знал, что как на тот вопрос - "Юден он, или нет", - надо было отвечать правильно, так и от этой проверки, опять же, зависело многое, если не сама жизнь.
       Лейтенант попытался застегнуть воротник, но никак не мог.
       - Я... разрешите, товарищ лейтенант... - кинулся стоящий рядом, веснушчатый сержант. Он подлез под ворот и стал застегивать гимнастерку. Оттопыривая мизинцы, сержант манипулировал большим и безымянным пальцами, старательно сопя.
       - Ну вот, товарищ лейтенант. Теперь порядок...
       Сказал и отошел на шаг назад.
       - Спасибо, Хрулев... - не отводя взгляда от Милова, вяло сказал лейтенант.- Ну?
       Милов молчал.
       - А второй... Где второй?
       К своему ужасу Николай понял, что лейтенант мертвецки пьян. Оттого и была эта странная бледность.
       - Вон стоит! - снова кинулся сержант, которого назвали Хрулевым. - А ну подойди! - помахал рукой. Потом подлетел, обдав перегаром, и взяв за локоть, потянул вперед.
       Николай подошел с бьющимся сердцем, и встал рядом с Миловым. Тот скосил взгляд, переминаясь с ноги на ногу. Ужасно хотелось по малой.
       - Обыщи-ка их, Хрулев.
       Сержант стал шарить по карманам. Найдя фотографию, почему-то покачал головой и передал лейтенанту. Лейтенант вынул руку из кармана и долго смотрел. Потом перевел тяжелый взгляд на Николая.
       - Это кто такие?
       Николай растерялся.
       - Это... Это мои фронтовые товарищи... и невеста моя, товарищ лейтенант...
       - Ты мне зубы не заговаривай!
       Он бросил фотографию на землю.
       - Она тебе больше не понадобится. Предателям не нужны невесты. И друзья им не нужны.
       Николай попытался подобрать фотографию.
       - Стоять смирно, фашист недобитый, мать твою!
       Замахнувшись, Воропаев по-пьяному неловко, но метко врезал сапогом в пах. Николай охнул и упал на землю, корчась в конвульсиях.
       - Встать, сволочь! Предателям пощады не будет, мать вашу! Хрулев, ты их обыскал?
       - Обыскал, уже, товарищ лейтенант. Надо - еще обыщу. Обыскать еще? Или шо?
       Николай собрался с силами и поднялся на колени, пытаясь выпрямиться.
       - Товарищ лейтенант, - подавшись вперед, хмуро включился Милов. - Товарищ лейтенант! Мы из плена к своим бежали. Мы же свои, советские, чего руки-то распускать, а?
       Воропаев удивленно посмотрел на Милова, как будто впервые увидел.
       - Свой, говоришь? Свой? Мать твою! А эти ботфорты, фрицевские, откуда, а? Власовец ты, и гнида фашистская! Тебя по законам военного времени в расход надо!
       Он опять замахнулся, но Милов перехватил ногу, и держа крепкой хваткой за голень, медленно покачал головой.
       - Не балуй! Не балуй, то-ва-рищ лейтенант! Нас бить не положено, не царское нынче время!
       Побагровев, он вдруг отпустил ногу. Воропаев не смог удержать равновесия и упал назад.
       - Да не перечь ты ему, - еле слышно нашептал сзади Титов. - Не видишь? Устал лейтенант-то...
       Хрулев подскочил к хозяину и помог встать. Тот еле поднялся и был еще бледнее. Он стал отряхивать пыль с запачканной гимнастерки, по-пьяному водя левой рукой.
       Никто не видел, когда он успел вытащить пистолет.
       - Так, ты на офицера!.. Сдохни, мать твою!..
       Прохрипев, он выстрелил в Милова и вздрогнул, сразу поняв - что натворил. Милов качнулся вперед и успел ухватить его за гимнастерку. Воропаев испуганно отпрянул назад, избавляясь от падающего тела. Хрулев поддержал, что-то шепча на ухо.
       - О-ой... - выдохнул Милов и осел рядом с Николаем. Потом перевалился навзничь, дернув кадыком в последней конвульсии.
       - Саня! Саня! Что же это, господи! - с надрывом прокричал Николай, - Саня!
       Он бережно повернул лицо Милова к себе, беззвучно рыдая. Милов был мертв. Маленькая, багровая дырочка под левым соском совсем не кровила. Повернув голову, он с укоризной смотрел широкими зрачками мимо Николая, как бы обижаясь, что так запросто и бездумно обрекли его, воина и волгаря, Александра Милова, - на смерть, насильно замкнув ему жизненный круг...
       - Ты вставай, браток, - кто-то взял Николая за подмышки, пытаясь поднять. - Ему уже не поможешь...
       - Что случилось, хлопцы?
       - Воропаев власовца завалил.
       - Да какой он власовец, с плена бежал и нарвался на него, пьяного.
       - А чего вин в плен попадал? Сам небось, тикал...
       - А ты не зарекайся! Со всяким может это случиться.
       - Я бы живым не сдался...
       - Ага! Тебя спросили!..
       - А ну, разойдись!..
       - Махорки нет у кого?..
       ...Через полчаса на "Виллисе" приехал майор из дивизии. Он молча выслушал сбивчивый доклад протрезвевшего Воропаева о том, что власовец покушался на его жизнь, потом хмуро обматерил и пообещал доложить наверх о пьяном самоуправстве лейтенанта. Забрав Николая и еще двоих, таких же беглецов, вскоре майор уехал обратно.
       А через три месяца, пройдя через проверочно-фильтрационный лагерь и получив десятку, Николай уже валил лес на Колыме.
      
       XII. Хорошая обувь до добра не доведет...
      
       -В пятьдесят третьем только вернулся домой, - вздохнув, дед невесело усмехнулся. - Завершил, наконец, свое десятилетнее путешествие...
       - Тяжело было возвратиться в пустой дом?
       - Да... - кивнул он. - Тяжело было возвращаться вообще к жизни, но мир не без добрых людей, мало-помалу выкарабкался... Помогали... Здесь народ дружный... Хотя... Не говорили, не напоминали, вроде и не помнили - что и как, но какую-то тень отчуждения чувствовал. Избегали все же. Еще целых десять лет носил клеймо предателя. Потом уже реабилитировали.
       Сорвавшееся яблоко глухо упало с дерева, испугав курицу. Старик посмотрел в ту сторону и задумался.
       - Еще неизвестно - что лучше - смерть или восемь лет лагерей... Игорь вытянул ноги к солнцу и, откинувшись назад, потянулся. - Такой жизни не позавидуешь...
       - Да, пожалуй... - согласился Николай. - Жизнь незавидная. Умирали не только от голода и болезней, но и от безысходности и депрессии. Человек терял главный жизненный стержень, превращаясь в куклу с потухшим взором. Им овладевало безразличие. Заглянув в глаза еще живого человека, ты понимал, что тот долго не протянет. Но, умирая, они все же имели время осознать это. Между прочим, смерть многих делала чище. Иногда именно в последнюю минуту возвышался человек над своими слабостями и становился лучше, чем когда-либо за всю свою жизнь.
       - Это как?
       - Видишь, какое дело: - мы все знаем - как нам надо жить, Игорь, дорогой... - От воспоминаний у старика опять заныло под лопаткой. Боль мешала сосредоточиться. - Жить по-божески: крепнуть и наливаться силой, чтобы честно трудиться, растить детей и, мудрея к старости, передавать накопленное следующему поколению. Может, не у всех получается одинаково, но поверь, люди несут в себе достойные мысли и надежды, части которых не суждено сбываться - это верно. А вот, о смерти мы думаем мало. Нет, не о страхе перед смертью говорю, и не о том, чтобы живой человек панихиду себе заранее устраивал.
       Старик повернулся к Игорю:
       - Мудрый человек имеет право, - понимаешь? - обязан! - пройдя сквозь Таинство Жизни, как бы она не сложилась, - достойно и спокойно принять Таинство Смерти: исповедаться, благословить близких, дать последнее распоряжение, покаяться, и подготовиться к встрече с Богом. Он должен осознать этот важный переход! А Милов, как и многие миллионы несчастных, умер внезапно. Его лишили его права - умереть достойно и осознанно... Внезапная смерть часто насильственна и в ней есть большая несправедливость... Вот и получается, что война - высшая степень несправедливости. Я тебе больше скажу, что справедливых войн вообще не бывает...
       - Ну-ну, дед, это уж слишком! Разве та война не была справедливой?
       - Ну, политически, с точки зрения защиты государства - может, и была, но ты берешь формальную сторону - кто на кого напал. А разве само нападение не было предопределено всей предыдущей историей? Разве до нападения фашистов не ворочалось на полземле коммунистическое чудовище, пожирающее своих детей? Разве с нашей стороны мало было насилия?! Разве не мы были, чуть ли не главными, друзьями фашистов? Не мы делили с ними Европу?! Не мы мечтали о мировой революции? Что мы киваем на них? А у себя? У нас не было массового психоза? Лишнее ли говорить о совести нации, когда тысячи и миллионы наших сограждан требовали возобновления смертной казни потому, что обозвав бешеными псами, жаждали смерти других... С их холуйского согласия целые народы превращались в изгоев! Истреблялись веками, по крупицам накопленные правила хороших отношений между людьми, а трактор или винтовка стоили больше, чем голодный взгляд умирающего ребенка. Всякое насилие рождает противосилу. Таков закон.
       Николай снова задумался.
       - В лагере я с одним человеком познакомился, - улыбнулся воспоминанию, - с Нилом Осиповичем. Морозов - была его фамилия. Он даже немножко на моего отца был похож. Светлый был человек, царствие ему, таких много было там - политических ссыльных, неугодных власти только потому, что умели правильно мыслить, но с ним особенно сблизился. Когда выпадало свободное время, разговаривали о жизни, философствовали... Он мне подарил не только надежду, но и на многое открыл глаза. Вот, он говорил, что русский народ соткан из двух совершенно противоположных идеологических начал: в одном из них, занимаясь самоедством, он готов принять на себя непосильное бремя всеобщей, вселенской вины. Во втором же, болеет идеей мессианства, и в попытке осчастливить мир, начинает силой насаждать свое понимание жизни, мировоззрение, свои привычки и культуру. Он сползает в агрессию, но "Мессия" и "Агрессия" только по звучанию похожи, а по смыслу они ведь совершенно разные.
       - А отчего это происходит, Николай Виссарионович? Нам больше других надо?
       - Отчего?.. Иллюзия исключительности и неповторимости происходит от самодовольства и низкой внутренней культуры общества, дорогой. Это касается и вас и нас. История не терпит самодовольства, обрекая такое общество на деградацию и гибель. Даже Римская империя пала из-за этого...
       А вот Нил Осипович верил, что все это временно, что в гуще народного самосознания возникнет новая, исповедальная мелодия и она приведет к истинному мессианству и терпимости... Не надоел своей болтовней?
       - Нет, что вы... А жили вроде душа в душу, а? Столько веков вместе, и...
       - Мы в разных весовых категориях, сынок. Эта была дружба волка и хорька, но действительно ладили, потому, что верили одному богу, тяготели к одинаковым ценностям, следовали каким-то правилам... Но я тебе вот что скажу: враждуют не народы, а персоны. Это надо понимать однозначно, и эта - вражда не за высокие идеалы, не за честь и совесть, даже не за Родину, а за политическое корыто, за тщеславие и самомнение, за власть сладкую. Вот куда все эти двинутые разумом параноики прут. Эти боровы не остановятся ни перед чем. Пихая друг-друга, они будут уничтожать и переселять, ущемлять и притеснять, предавать и убивать, сажать и клеймить, подкупать и наводить порчу на разум, пробуждать в человеке низменное... При этом будут бессовестно прикрываться демагогией и прочими фиговыми листами о защите интересов народа, о мире, спокойствии, от чего руки опускаются и разум тускнеет... Жлобство все это, Игорь, а жлобство - это качество отдельных людей, а не целых народов. Народ - даже заблудший в угаре шовинизма, нацизма или нарциссизма, все равно сакрально чист, потому, что он не врет. Он может быть обманут, но он всегда искренен. Вот тут и нужен спаситель, лидер, готовый, и главное - способный взвалить на себя все бремя и идти на свою Голгофу. Мессия - человек, доказавший, что народа - мессии, - ни Грузинского, ни Русского, ни Египетского, ни Финикийского - не бывает!
       - Мессия - не мессия, но долго нам придется все это клеить, Николай Виссарионович. Ошибки исправлять... Главное, - мы привыкаем жить друг без друга. Для моих детей уже станет непонятным Пушкинский "Кавказ" или Лермонтовское "Мцыри"...
       - Да, но нам будет нехватать друг друга. Наступит завтра, и мы станем думать о допущенных ошибках. Каждый - о своих. Догадаемся, что нам недостает простых человеческих качеств: чувства неловкости от невыполненного обещания, чувства стыда за высокомерие и запятнанную честь, способности - краснеть и потребности - сохранять внутреннюю чистоту... Мы поймем, что перестали быть носителями сердечности, высокой культуры, приветливости и сострадания. И тогда мы перестанем гордо кричать о том, что мы самые лучшие и неповторимые, смущаясь и извиняясь за эту глупость...
       Замолчали. В тени было нежарко. Дул легкий ветерок и в этой душной тишине слегка клонило ко сну.
       - Может, пойду, картошку поставлю к ужину... - дед спрятал зевоту в кулак.
       - Рано еще, дед. Мы от нечего делать только и делаем, что едим и пьем...
       - Почему, мы вот, разговариваем...
       - Действительно, с вами очень интересно, - сказал Игорь, и нагнувшись, стал чесать под гипсом. - Николай Виссарионович, может снять мне этот гипс? Почти не болит, когда наступаю.
       - Потерпи еще пару дней. А вдруг все-таки перелом?
       - Чешется сильно...
       - Терпи-терпи, сынок.
       - Ладно, дед, пойду - прилягу на часок. Встану - сам картошку поставлю. Не скучай.
       - Не буду. Схожу за водой. Может, яблок соберу чуток...
       Игорь встал и поковылял к дому. Старик проводил его взглядом. Потом долго и задумчиво сидел, думая о своем. Наконец, сон сморил старика, и чуть накренившись, он засопел, уронив голову на грудь...
       ...Его разбудил знакомый стук калитки. Шума машины он не слышал. Старик заметил двоих уже на тропинке. Те еще не видели его. Не кликнув хозяина, и осматриваясь, они молча спускались вниз. Николай сразу очнулся, почувствовав недоброе. Опытный глаз заметил, что пришедшие, хоть и одеты по-военному, на них не похожи. "Идут в развалку, автомат висит только у одного, небритые, к тому же..."
       - Странные какие-то, - прошептал дед. - Нынче всякие шляются ...
       Под лопаткой опять заныло. Он посмотрел на дом. Игоря не было видно.
       Незваные гости прошли сиреневые кусты и только теперь заметили сидящего на скамейке. Старик встал и медленно пошел навстречу. Те опешили ненадолго, замедлив шаг, но спокойно продолжили путь, мгновенно оценив свое превосходство. Подойдя, чуть кивнули и встали - широко, уверенно расставив ноги.
       - Ты что, старик, в партизанах остался? - осклабился один из них, с автоматом. - В этой деревне, кроме собак, никого не осталось. Ты-то чего?
       - А ты что, проверяющий? - вернул Николай. Понимал, что надо бы по-доброму, да не мог.
       - Смотри-ка! Старый, а кусается! Ты один тут?
       - Один... - ответил после мгновенной паузы. - Сам же говоришь, что никого не осталось.
       - Ну-ну... второй все вертел головой. - Смотри, и курочка у нас имеется... посмотрим, как гостей встречаешь, чем поделишься...
       - Какие гости - такая и встреча, - снова пробурчал старик.
       Сомнений, что те пришли прибрать что-нибудь к рукам - не было.
       - Слушайте, ребята, - начал он, стараясь говорить спокойно, - нету у меня ничего за душой. Ни денег, ни золота не имею. Книги вас наверно не интересуют. Вот яблоки ешьте, сколько хотите, хоть все уносите. А больше ничего нету!
       - Заткнись, - тихо сказал второй. - Сами разберемся. - А будешь вякать, ляхшиз, получишь по заслугам!... Бамбарштай?
       - А может, тебя с собой прихватить, а? - засмеялся первый, вместе с курицей.
       - А зачем он нам! Его даже здесь оставили, кто же за него будет беспокоиться...
       - Ребята, оставьте меня в nbsp; Вскоре к ним подошел еще один солдат, постарше. По-видимому, тот самый Титов.
    покое! - снова попробовал образумить их старик. - Вы же в сыновья мне годитесь!
       - Значит, ты старший да? - первый захихикал. - Вот, смешной! Ты знаешь, ляхшиз, кто тут старший, а? Вот кто старший!
       Он поддел ремень автомата большим пальцем, тряся его.
       Николай промолчал, опустив голову.
       - Во! - весело воскликнул второй, показав пальцем в сторону дома. - А говоришь, ничего нет!
       Он подошел к балкону и, схватив ботинки, широко развел руки, качая ими:
       - Смотри, Заур, совсем новые! Русские ботинки, э!
       Повернувшись к старику, он подошел к нему, пританцовывая.
       - Ты такой жадный старик, что даже ботинки подарить не можешь. Наказать тебя за это мало, ляхшиз!
       - Положи их, сынок, - сказал Николай и почувствовал, как горячая волна охватывает его. - Это не мои ботинки. Положи...
       - Не твои?
       Тот внезапно размахнулся и хлопнул его жесткими подошвами ботинок по щекам, отчего у старика пошла кровь из носа, капая на подбородок темными, редкими каплями.
       - А чьи? А чьи? - хрен собачий! - закричал второй, приготовившись повторить удар.
       - Мои! - послышалось с балкона.
       Пришедшие вздрогнули и явно растерялись.
       Старик не стал смотреть туда. Он и так знал - чей это был голос. Так было на его войне: не теряясь и не отвлекаясь, тянуть удачу на свою сторону.
       Он вцепился в ствол, но его хозяин был явно сильнее. Тот рванул автомат с плеча в надежде - опередить Игоря. Старик начал отчаянно давить вниз, стараясь отвести ствол к земле. Схватившись, они кряхтели, и было понятно, что жребием в этом поединке они поставили жизнь. У Николая от напряжения потемнело в глазах. Соперник все же умудрился выстрелить, но очередь прошлась по земле. В то же мгновение он расслабился, уступая.
       - Ах-а-а-а - прохрипел, и удивленно взглянув на старика, растекся вниз.
       Николай сразу понял, что тот ранен, хотя выстрела не слышал. Рванув автомат на себя, старик направил его на второго.
       - Положь! - почему-то сказал, - положь ботинки, ирод!- но тот так и остался, держа ботинки с поднятыми наверх, разведенными руками.
       - Ложись на землю! - приказал Игорь. - Иначе буду стрелять!
       Со стороны улицы донесся рев двигателя. В следующее мгновение во двор ворвались военные, тыча в неизвестность автоматами.
       Второй, придя в себя, отбросил ботинки и, убегая зигзагом, рванул в сторону оврага.
       - Стой! - закричали ворвавшиеся, и Николай узнал в них вчерашних полицейских.
       - Игорь, не стреляй! - закричал он, - не стреляй! И в ту же секунду почувствовал, как что-то темное, схватив за левую лопатку, тянет его вниз-вниз, увлекая в неудобную и неестественную, но уже знакомую, дремотную темноту...
      
       XIII. Вы где родились, милорд?
      
       На Большом канале жизнь начиналась с заходом солнца. К вечеру становилось прохладно, и закатный багрянец вычурных венецианских узоров скрывал легкий тлен богатых домов. Освещенные желтыми фонарями, сладкоголосые гондольеры проворно сновали по темной, пахнущей тиной - воде, выискивая любителей ночных приключений. Терпкая, южная ночь входила в свою власть.
       - Наконец-то стало прохладно, - сказал Висарион. Он был по-аристократически сдержан и тих. - Вот ты и вернулся, сынок... Как я тебя ждал!... Позвольте представить, милорд, - мой сын, Нико...
       - Весьма польщен! Значит, свершилось...
       Лорд был в знакомой одежде. Повязанный на шее белый платок удивительным образом подчеркивал высокую, красивую шею. Чувственные, чуть насмешливо набухшие губы, прямой, красивый нос и, полные затаенной грусти, большие глаза, делали его неотразимым.
       Лорд Байрон поклонился и скользнул взглядом в сторону бокала. Невидимый слуга мгновенно наполнил его кровавым "Бардолино".
       - Все тщетно в мире... - произнес хмуро поэт, еле тронув хрусталь.- Ювенал сказал: "Взвесим прах Ганнибала. Много ль окажется фунтов в грозном вожде?!"...
       Подняв бокал, он театрально отвел руку и начал печально декламировать:
       - "Ты сокрушен, о, сокрушитель! Ты, победитель, побежден! Бессчетных жизней повелитель молить о жизни принужден!..". Это из оды к Наполеону. Правда, неплохо звучит, душа моя?
       Наклонившись, он приобнял за плечи обворожительную даму:
       - О, Джорджио... - кокетливо засмущалась та. - Здесь недостаточно темно... К тому же, лучше что-нибудь веселенькое.
       Байрон опустил веки. В уголках рта едва обозначилась терпимость превосходства над глупостью. Вздохнув, он обернулся:
       - Каков он, твой сын? - спросил лорд, всмотревшись в Николая.
       - Он воевал, милорд, - ответил Виссарион после паузы. - Но чести не потерял.
       - Это большая редкость, - вздохнул лорд Байрон, - да, и нужно ли?! - добавил легкомысленно, поигрывая локоном Маргариты.
       - Ну, Джордж!
       - Здравствуй, Николай! - послышался Николаю знакомый голос.
       В конце стола он увидел Милова.
       - Это ты, Милов? - обрадовался и поспешил к нему. - Саня, дорогой! И ты здесь?
       - Нет, - Саня Милов был все в том же немецком френче и рыжих ботинках. - Я не здесь... Я тебя пришел встречать...
       - А это... - Николай заметил багровую дырочку на груди Милова. - это...
       - Да... - Милов потер ладонью грудь. - Это - навсегда... Как и ботинки...
       В дальнем углу играла скрипка. От невероятных звуков заныло в груди.
       - Узнаешь? - улыбнулся Виссарион. - Ах, какие флажолеты! Браво, Никколо!
       - Браво, Никколо! - немедленно подхватили другие.
       Николай повернулся к Виссариону:
       - Это... Паганини?
       -Да! И играет он в честь лорда Байрона. Видишь, все так! Все так, как я рассказывал!
       - Браво Никколо! - прокричал лорд Байрон. - Браво! Где мой мавр?
       Он хлопнул в ладони, и сразу же из темноты выступил мавр с серебряным подносом.
       - Помнишь? - спросил Виссарион с улыбкой.
       - Да! - горячо прошептал Николай. - Помню... но...
       Байрон вышел из-за стола, сделав навстречу мавру два хромых шага. Взяв богато инкрустированный пистолет, он приготовился стрелять.
       - Ах, Джордж! Я с ума сойду от страха!
       Маргарита зажала уши розовыми ладонями и начала манерно визжать.
       Выстрелив, Байрон вернул пистолет на поднос. Мавр сразу нырнул в темноту. Схватив бокал, лорд поднял его наверх, блестя глазами:
       - Хочу пиров, хочу похмелья! Бездушным в свете стану жить! Со всеми рад делить веселье, ни с кем же горя не делить! За тебя, маэстро Паганини!
       Паганини молча поклонился и исчез.
       - Это рай? - спросил Николай Виссариона.
       - Если хочешь, то да... Он возникает в последнее мгновение жизни, и длиться столько же, но для твоего разума он может длиться вечность...
       - Анюты нет здесь?
       - Какой Анюты?.. Ах, да! Нет, не видели...
       - Это хорошо?
       - Все зависит от твоей оценки... Тебе здесь нравится?
       - Да! Но... Мне кажется, я еще не готов...
       - Ты не останешься?
       - Не знаю еще...
       Виссарион положил ему руку на плечо:
       - Раз не знаешь, то возвращайся... Сюда приходят, когда знают, что назад не хотят...
       - Это верно! - лорд Байрон подошел к нему и протянул руку. - Мы будем ждать... До встречи...
       - До встречи... А можно вопрос?
       - Сколько угодно, юноша!
       - Вы где родились, милорд?
       - В Дувре, в Дувре, юноша! И хватит об этом! Где мой мавр?..
      
       ***
       Двое полицейских побежали к оврагу - ловить беглеца. Раненый полулежал и, вращая безумными глазами, хрипло дышал.
       - Дед! Дед! - закричал Игорь и начал суетливо спускаться с балкона. Споткнувшись на лестнице, он чуть не упал и выронил оружие. Ударившись с глухим стуком, пистолет провалился между ступенек - к земле.
       Оставшийся офицер напряженно наблюдал за Игорем.
       - Спускайтесь, - сказал он. - И не надо глупостей.
       - В плен я не сдамся! - глухо проговорил Игорь.
       - Давайте, помогу, - предложил офицер, не обращая внимания на его слова.
       Подойдя ближе, он протянул руку:
       - Успокойтесь. Никто вас в плен брать не собирается... Войны уже нет, а раз нет войны, то и пленных нету... Осторожно... А этих мародеров представим, куда надо. Быстрее, старику надо помочь и этого бедолагу осмотреть...
       Наконец, Игорь спустился.
       - Это я ранил его?
       - Кого? Старика? Думаю, нет. Ваш раненый вон, валяется. Но сейчас проверю.
       Он нагнулся над стариком, проворно осматривая.
       - Нет, ран нет... Только кровь из носа. Дед, а дед!
       - Это его эти сволочи ударили, - показал пальцем на раненого мародера, - сам видел. Николай Виссарионович! Дед! Очнись! Очнись, дорогой!
       Офицер перешел к раненому.
       - Кажется, легкое задето. Лежи уж спокойно, герой...
       Игорь прощупал пульс у Николая. Долго искал и, наконец, нашел еле бьющуюся, тонкую ниточку.
       - Жив! - обрадовался. - Живой! Слушайте, его срочно в больницу надо! Наверно с сердцем плохо, он весь день за сердце хватался.
       - Сейчас по рации скорую вызову и в Гори его перевезем.
       Полицейский стал говорить по рации.
       - Ну, все... через десять минут приедут две машины. Под голову хоть подложим что-то...
       Офицер поднялся в дом, и, вернувшись с подушкой, подложил старику под голову. Николай лежал бледный, но синие губы чуть порозовели.
       - Мы тут патрулировали... Приезжали уже к нему. Говорил, что никого нет.
       - Я был здесь. Меня взрывом выбросило... Это он меня спас.
       - Понимаю...
       Полицейский снова стал говорить по рации.
       - Офицер пропавший нашелся, - проговорил он в хриплый эфир. - Нет, не летчик, а второй, - Старший лейтенант... Котляр. Хорошо... Будем действовать по форме...
       -Что значит - по форме? - насторожился Игорь.
       -По форме значит - возьмем показания, составим протокол, передадим вас вашему командованию, ну, и попытаемся своих вернуть заодно.
       Николай явно стал приходить в себя. Поморгав, он чуть приоткрыл глаза, все еще не понимая - что с ним.
       - Ну вот, дед! - весело проговорил полицейский, погладив по плечу. - Напугал нас! Что болит? Сердце?
       - Сейчас скорая приедет, дорогой, - сказал ему Игорь. - Ты уж не умирай! Нам еще о многом надо будет поговорить. Так ведь?
       Николай чуть заметно кивнул и слабо улыбнулся...
       -Крепкий дед, однако, - сказал врач скорой на пути в больницу. - Даже инфаркта нет, так, ерунда ишемическая...
       - А что ему будет-то! - ответила медсестра. - Небось всю жизнь на чистом воздухе, в своем саду-огороде. Не то, что нам, - дым глотать.
       - Переволновался наверно, - добавил шофер. - Я вот помню...
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Датишвили Заза Бидзинович (doc-tor@rambler.ru)
  • Обновлено: 05/01/2013. 237k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.