Быков Дмитрий
Спаситель

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 59, последний от 26/02/2023.
  • © Copyright Быков Дмитрий (kostinsky@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 24k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
  • Оценка: 6.89*162  Ваша оценка:


       СПАСИТЕЛЬ
      
       Дмитрий Быков
      
       В конце февраля 1987 года ленинградские газе­ты опубликовали информацию: в городе скрыва­ется вооруженный, очень опасный преступник. Ориентировку на него получили все местные от­деления милиции. Город лишился сна.
       На следующий день после этой публикации воору­женный, очень опасный преступник зашел в почто­вое отделение, выскреб остаток денег, выбрал самую красивую открытку к Восьмому марта и написал:
       "Мама, папа! Со мной случилось несчастье, ко­торое перечеркнуло всю мою жизнь. Но я ни в чем не виноват, нет! Все эти длинные полгода во мне накапливались боль и страдание. Последняя поезд­ка поставила точку. Я не помню, как взял оружие, как открыл огонь по ним. Теперь я прячусь и знаю, что меня ищут. Извините за все. Но, может быть, мы еще увидимся? И прошу, успокойтесь, такая моя судьба. Ваш сын Артур".
       ...Страшно сказать, я примерно представляю себе, что он чувствовал, -- тысячекратно слабей, но представляю. Я служил в армии в Питере в это са­мое время и знаю, что такое петербургская зима с ее влажностью, превращающей десять градусов мороза в двадцать; знаю город, полный подворо­тен и патрулей, бессолнечный, плоский, насквозь видный; хорошо помню, что такое видеть в уволь­нении толпы людей на улицах (им не возвращать­ся в часть), знаю, что такое звонить домой с почты на Невском, делать бодрый голос и после этого опять идти в свой ад, - который был раем по срав­нению с его частью.
       И что такое прятаться от патрулей, я тоже хоро­шо представляю: поехали завтра в Питер, на спор, и я уйду от любого хвоста даже на нынешнем Нев­ском -- лабиринт черных внутренних дворов спря­чет меня.
       Но он не прятался. Когда его взяли, он ехал в ав­тобусе. Никакого сопротивления оказано не было. К моменту задержания он не спал ровно неделю, что ел и пил -- неизвестно. Его звали Артурас Сакалаускас, ему было восемнадцать лет, за два дня до этого он убил восемь человек и спас жизнь несколь­ким тысячам.
      
       Я отдаю себе отчет в том, какая это страшная тема. Может быть, десять лет спустя и не стоило бы обо всем этом напоминать, если бы жизнь не напомнила его историю сразу несколькими жутки­ми случаями: сначала московское бегство воору­женного рядового, измученного дедовщиной, по­том -- дальневосточный и абхазский расстрелы. Это то, о чем мы знаем. По статистике, сообщенной мне Александром Рогожкиным, поставившим в 1990 году свой первый фильм "Караул", расстрелы караулов в Советской Армии происходили в сред­нем один-два раза в месяц.
       Такие особенности национальной охоты.
       Сакалаускаса призвали из Вильнюса в июне 1986 года. Его отец Адольф работал токарем в мастер­ских НИИ, мать Ольга -- заместителем начальника отдела в статистическом управлении. В семье было двое детей: он и младший брат Эдвард. Артур рос поразительно спокойным и миролюбивым мальчи­ком: все одноклассники и соседи вспоминают, что он как никто умел останавливать ссоры и устанав­ливать мир во дворе. После восьмого класса он пошел в строительный техникум. Больше всего интересовался историей. Были друзья, любимая девушка - все как у людей.
       Этой девушке он и писал ровные, бодрые пись­ма: сначала из учебки, где все было нормально (ко­нечно, по меркам СА), а потом из той самой ленин­градской части внутренних войск, куда он попал через два месяца. Их вильнюсский призыв был небольшой, доставалось всем, но ему больше всех. "Потому что он не мог постоять за себя", -- как ве­щали впоследствии с глубоко затаенной ненавис­тью представители ленинградской военной проку­ратуры. "Постоять за себя" -- любимое их выражение. Мудрено было Сакалаускасу постоять за себя, когда его десять дедов молотили ногами в сушилке. Остальным доставалось тоже, но он от­крывал рот, а это было непростительно.
       Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был кач­ком, не блистал ловкостью и не занимался на граж­данке боевыми искусствами. Но у него хватало при­балтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сфор­мировался комплекс жертвы, столь привлекатель­ный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощрен­ностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Сверд­ловск.
       Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым де­лают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегод­ня не рассказывает. Мучили -- значит позволял. Сам дерьмо.
       И когда четверо тебя держат, а пятый голым за­дом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пять­десят миллионов не желают тебя слушать и внуша­ют тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши, -- ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СО­БОЙ ДЕЛАТЬ.
       Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: "С ними". То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тай­ного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу "пятеро спят, один пашет". Прапорщик, деды и молодой.
       Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же карау­лом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оце­пенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. "Даже среди рецидиви­стов и уголовников я не видел такого, как в карау­лах", --сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались - разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изоб­ретательно.
       Началось с того, что его сутки не меняли на по­сту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться, -- избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги, -- разбудили "велосипедом", то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженны­ми ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение -- заставляли рассказывать про девушку: "Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься". Мне про та­кое рассказывали. Но было ли это в данном конк­ретном случае -- сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издева­тельств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРА­ВИЛОСЬ, как он его вымыл.
       Они очень любили чистоту, я так думаю.
       Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули - правда, очень завуалировано -- то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, су­нули головой в унитаз, сорвали штаны и изнаси­ловали.
       Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. "Сейчас ты все вымоешь, -- сказали ему, -- а потом сюда придут ос­тальные. Через тебя пройдут все".
       Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще хуже, чем стать "опущенным"; впереди было еще несколько дней в дороге; по возвращении в часть все узнали бы, что с ним сделали; и вспомните, кроме того, что он был из дружной, любящей семьи, и от роду ему было восемнадцать лет.
       Изнасиловали не его, не только его; чувство это помнит всякий, кому приходилось пройти через серьезное унижение. В твоем лице унижено все, что тебе дорого: ты не сумел этого защитить. Изнаси­ловали твою мать, твою девушку, твоего брата. В дерьмо окунули твою жизнь, твою любовь, твои кни­ги. И ты позволил сделать все это с ними.
       Может быть, вы поймете, почему Сакалаускас, когда он смог встать и двигаться, встал и из табель­ного оружия расстрелял прапорщика-начкара, с видимым одобрением наблюдавшего за всем про­исходившим в дороге; гражданского проводника, который ни во что не вмешивался, и шестерых сво­их мучителей.
      
       Случилось это в Вологде, и как он добрался до Ленинграда -- не расскажет никто. Там он двое су­ток скитался по городу, а остальное вам известно.
       Повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа" -- относительно честное, первое его произведение -- была опубликована только в октябре 1987 года. До этого тема дедовщины на страницах отважной перестроечной прессы не поднималась. Военкомы и генералы, время от времени выступавшие в газе­тах, звездели что-то типа того, что отголоски нега­тивных явлений, бытующих на гражданке, прони­кают, конечно, в здоровое тело армии, в крепкий мужской коллектив, где больше всего не любят слюнтяев и маменькиных сынков... но в этом здо­ровом теле стоит такой крепкий дух, что негатив­ные явления тотчас задыхаются. Поэтому в тече­ние всего 1987 года о деле Сакалаускаса в газетах не было ни слова. Первой голос подала самая сме­лая тогда молодежная газета России, ленинградская "Смена", в которой 13 апреля 1988 года появилось интервью военного прокурора Ленинградского военного округа полковника Олега Гаврилюка и на­чальника политотдела управления внутренних войск по Северо-Западу и Прибалтике генерал-май­ора Виктора Петрова. Тон этого интервью очень характерен для тех межеумочных времен: явное сочувствие к Сакалаускасу со стороны спрашиваю­щего и тяжелозвонкое скаканье со стороны отве­чающих. "Труднее всего в армии нытикам, хамеле­онам, бездельникам, маменькиным сынкам!" -- гремел Гаврилюк; мог бы и не греметь, поскольку все это пойло мы уже хлебали большою ложкой в военкоматах перед медкомиссией. Какого черта надо составлять армию как минимум наполовину из этих самых хамелеонов и маменькиных сынков, зачем грести в нее студентов и заведомо беспомощ­ных интеллигентов, зачем ломать всех, кто сколь­ко-нибудь отличается от окружающих, -- все эти вопросы остались без ответа и сегодня, когда мы еще дальше от профессиональной армии и альтер­нативной службы, чем в 1987 году. Армия была уни­версальной мясорубкой, кузницей ничтожеств, где ломались все, кто был способен на сопротивление. Вот зачем она была нужна, а не для боеспособно­сти: она поставляла этому государству идеальных граждан. Маменькины сынки тут были без надоб­ности, потому что маменькины сынки составляют золотой фонд нации, ее интеллектуальное и куль­турное будущее; и именно те люди, которым труд­нее всего в замкнутом, голодном, люмпенизирован­ном мужском коллективе, есть гордость и надежда любой страны. А Пушкин, любимец лицея? -- спро­сят меня. А Толстой, любимец друзей-офицеров? Очень сомневаюсь, отвечу я, что Пушкин был бы любимцем своих крестьянских сверстников, а Тол­стой -- кумиром солдатской казармы; в армии боль­ше всего ненавидят интеллигенцию, а Сакалаускас принадлежал к ней.
       Разумеется, тогдашние ленинградские солдаты (и я в их числе) знали о нем не из газет. Работал солдатский телеграф. И первым свидетельством о Сакалаускасе для меня и многих, многих еще -- было то, что наши деды подозрительно присмирели. О Сакалаускасе заговорили -- и тема выплеснулась па страницы газет. 29 июля 1988 года, через три меся­ца после "Смены", проснулась "Комсомолка": по­явилась статья "Случай в спецвагоне". Там все тот же Гаврилюк настоятельно советовал солдатам об­ращаться к командирам при любом неуставняке. Знал, что посоветовать. "Ведь вот же в соседней части, - приводил он безымянный, бездоказательный пример, -- пожаловался молодой солдат, и были приняты меры!" Что потом было с этим сол­датом, история умалчивает; армия всегда поощря­ла стукачество -- и расправу со стукачами. Слава Богу, автор публикации, М. Мельник, поставил пол­ковника на место: кому, какому политруку следова­ло Сакалаускасу жаловаться в спецвагоне после изнасилования?
       И как только тема стала обсуждаться, а в армии начался, хоть и ненадолго, надзор за дедовщиной, как только деды по-настоящему испугались, что их могут за это убить, - всем молодым стало легче дышать, и я не берусь сказать, сколько жизней спас Артур Сакалаускас своими выстрелами.
       Возмущение, которое вызовут эти мои слова, я предвижу.
       Ведь есть и та сторона. Есть родственники уби­тых, которым до дембеля оставалось меньше полу­года. Литовский режиссер Стаулюс Бержинис, ко­торому я низко кланяюсь за помощь в подготовке этого материала, снял о Сакалаускасе документаль­ный фильм "Кирпичный флаг". Он объехал семьи погибших. Они были непримиримы. Никто не желал признавать за своими детьми никакой вины. Вот красноречивое коллективное письмо в проку­ратуру ЛенВО: "Этот фашист-убийца, спасая свою шкуру, всячески лил грязь на наших детей. Этот сопляк, прослуживший всего восемь месяцев в ар­мии (и здесь дедовщина! -Д. Б.), заслуживает лишь высшей меры". Брат одного из убитых, чью фами­лию я здесь называть не буду (теперь его родина -- тоже заграница, но восточная), молодой красавец с жесткими чертами лица, сказал Бертинису прямо в кадре: если Сакалаускаса помилуют, я все рав­но его убью. Найду и убью. Этими руками.
       И фотография убитого - одного из тех двух, кто насиловал, -- висела в школе рядом с фотографией другого выпускника, убитого в Афганистане.
       А про других, по большей части сельских жите­лей, односельчане говорили: "Такое нежное было дите..."
       И про Сакалаускаса говорили подобное.
       Ненависть сельских к городским -- ведь давно известная; ее культивировали тут все, от секрета­рей обкомов до прозаиков-деревенщиков. Но, ко­нечно, не в одной социальной разнице тут дело: просто Сакалаускас был другой. Прибалт, домаш­ний, тихий, замкнутый, упрямый, -- непроститель­но другой, этим и вызывавший ненависть. И то, что действовал тогда пресловутый принцип экстратер­риториальности (нельзя было служить ближе 600 километров к дому), и то, что интеллигенцию ста­рательно окунали в народ, пока не переставала опять же дергаться, -- все виновато.
       А сам-то он, спросят меня? А сам он -- не вино­ват?! Ведь и прогрессивнейшее по тем временам "Искусство кино" писало тогда: в спецвагоне неви­новных не было!
       Минуточку. Женщина, всеми средствами защища­ющаяся от насильника и даже убивающая его, -- в глазах населения всегда героиня. А юноша, над ко­торым измывались восемь месяцев, и не в одиноч­ку, а стаей, юноша, с которым сделали самое гнус­ное, что только можно, и опять не в одиночку, юноша, который нашел в себе силы отомстить за себя, -- он преступник, заслуживающий высшей меры? Следователь, который вел это дело, осме­лился сказать журналисту, что, если бы остался в живых хоть кто-то из мучителей Сакалаускаса, они тоже предстали бы перед судом. И за эти слова был тотчас услан на Север: шел все-таки восемьдесят девятый...
       Но Сакалаускас всего этого уже не знал.
       Он сошел с ума.
      
       Это случилось во время следственного экспери­мента, когда его на очередной психической экспер­тизе в который раз просили показать, как именно его насиловали и как именно он стрелял.
       После своего преступления, как рассказали мне хорошо помнящие его врачи петербургских "Крестов", он выказывал все признаки глубочайшего надлома: угнетенность, замкнутость, загнанность, нежелание и неспособность общаться. Постоянно повышенный пульс, бессонница, признаки мании преследования. Он был уверен, что его казнят. Он ни на секунду не переставал мучиться виной. Ког­да к нему привезли мать, он ничего не смог ей ска­зать -- только разрыдался.
       Он вообще почти не говорил.
       Врачи разделились: одни говорили, что все это реактивный психоз и в момент убийства он был вменяем. Другие, их было большинство, утвержда­ли, что в скрытой форме психические отклонения у Сакалаускаса были давно -- детонатор сработал после самых страшных унижений, которым его подвергли. Правы оказались вторые: ни один ре­активный психоз не может длиться годами. Симу­ляция исключалась: Сакалаускаса тестировали самые опытные судебные психиатры Ленинграда. В 1989 году всякие сомнения в его невменяемости отпали. И точно: измученный сначала в армии, а потом в тюремных психушках, он не выдержал. Он стал казаться себе инопланетянином, над которым ставят опыты.
       Был такой прием у советских призывников, если кто не помнит: представлять себе, что ты ино­планетянин и все это делают с тобой, чтобы испы­тать. Такой прием, называемый у психологов "тран­зит", -- перенос всех мук на ложную, вымышленную личность.
       И когда съемочная группа Бертиииса приехала снимать Сакалаускаса, они ожидали увидеть задер­ганного, загнанного человека -- а увидели доволь­но спокойного. Он уже понял, что он инопланетя­нин. И что все происходящее -- часть грандиозного эксперимента. А потому ему ничего не могут сде­лать.
       У него были моменты просветления, если мож­но так назвать периоды, когда он метался, рыдал, пытался покончить с собой, -- двадцатилетний юноша, изнасилованный, измученный, доведен­ный до самого страшного греха. Тогда он по неде­лям не спал от страха и отчаяния. А потом насту­пал спасительный бред, когда он не понимал происходящего и не узнавал людей, входящих к нему, -- и действительно не узнавал: пульс у него при их приближении был ровный, тогда как будучи в сознании, он боялся их. Все эти наблюдения дока­зали, что Сакалаускас болен, что трагедия подтолк­нула его болезнь и выгнала ее наружу, что болезнь эта практически неизлечима.
       Суд состоялся, но без него. На суде в адрес его части было вынесено частное определение - зачем не проводили поэтапную профилактику дедовщи­ны? Очередные стрелочники понесли очередные наказания. Но тогда, в 1990 году, еще была надеж­да удержать Литву - сначала посулами, потом си­лой. В порядке посулов шли на удовлетворение некоторых политических требований. И одним из первых политических требований Литвы, кото­рая, в отличие от России, своих берегла, - было выдать Сакалаускаса. В его защиту на Кафедраль­ной площади Вилюнюса собрали сотни тысяч под­писей. Комитет женщин Литвы рассылал своих эмиссаров в советские общественные организа­ции. Вся Прибалтика просила за Сакалаускаса. И его-невменяемого, растерзанного, непоправимо искалеченного - привезли в Вильнюс, где он лечил­ся еще пять лет.
       В 1991 году Рогожкин привез "Караул" в Вильнюс. Мать Сакалаускаса подошла поблагодарить его. Рогожкин ответил, что снимал свой фильм не о ее сыне; картина снята по сценарию Ивана Лощили-на, написанному еще в 1979 году, о той трагедии, очевидцем которой был сам Рогожкин шестью го­дами раньше: служа в армии, он участвовал в обла­ве на солдата, расстрелявшего весь караул и теперь скрывавшегося. И таких случаев он знал много.
       После всего пережитого отец и мать Сакалауска­са стали инвалидами второй группы. Артура пыта­лись лечить западные врачи -- безрезультатно. Он выписан из больницы, пытается жить нормальной жизнью, но ни работать, ни завести семью не мо­жет. Болезнь оказалась неизлечимой, и где ее корни -- в армии, в спецвагоне, в детстве, -- не может ответить никто. Мать Сакалаускаса в беседе со мной утверждала, что он ушел в армию здоровым. Она просила меня не напоминать в печати об ее сыне: боль и ужас никуда не делись. Я понимаю ее и, по­вторяю, не стал бы писать этого материала, если бы сама жизнь не напомнила об истории Сакалаускаса, в которой тогда, за лавиной межнациональных и внутренних кровотечений, не успели расставить моральные акценты. Самое ужасное, что и настоя­щего протеста не вышло: сколько бы публицисты ни призывали призывников, простите за тавтоло­гию, рвать повестки и требовать альтернативы, - все тщетно. Вот и сегодня депутаты-демократы разо­слали по редакциям факс: не ходите, мол, служить, требуйте альтернативной службы, -- но, боюсь, все это бесполезно. К тому же и публикаций об армии в сегодняшней прессе почти нет - то ли дело о поно­се у собачки Агутина!
       В тогдашней армиии на 100 солдат приходилось 20 самоубийц. В сегодняшней, по подсчетам фонда "Право матери", -- 36. Или это армия стала меньше?
       Литва поглотила, укрыла Сакалаускаса -- несчаст­ного своего сына, которого я осмеливаюсь назвать героем, ибо он нашел в себе силы отомстить. Мне скажут, что месть его несоразмерна, - но до сораз­мерности ли было ему, если он почти ничего не по­мнит? Сколько из нас носит в себе тот "тухлый ку­бик рабства, растворенный в крови", о котором когда-то написал свой лучший рассказ безвестный тогда сержант запаса Виктор Шендерович? Его ге­рой, пианист, приезжает с концертом в город, где живет его бывший мучитель из дедов. Герой находит в справочном бюро его адрес. И не решается пойти к подонку, чтобы отомстить ему. Что это --смирение, всепрощение или трусость? Трусость, ответил тогда Шендерович. Трусость, повторяю я за ним. Есть, есть на свете пара славных парней, которые не только передо мной виноваты - кото­рые на моих глазах топтали саму человеческую при­роду. Слава Богу, того, что творили с Сакалаускасом, у нас не было. Хорошая была часть. Но сколько лю­дей безропотно прошло через те же мучения -- и живут с этим?
       Люди, которых он убил, - какими бы нежными и чудными ни были они на гражданке, -- в ту ночь истребили в себе все человеческое. Так случилось. И Сакалаускас, стреляя в них, -- не только мстил, но и спасал остальных, таких, как он. Ибо после его выстрелов молчать стало уже нельзя: они про­гремели в переломное время.
       Я не встречался с ним в Литве. Я даже не знаю точно, где именно он сейчас находится. Мне не надо этого знать, и я не нашел бы что сказать ему. Я тогдашний, я образца 1987 года, хотел бы пожать ему руку. Но я сегодняшний, примирившийся, из­мельчавший, -- боюсь, недостоин этого.
       Но у меня хватает мужества помнить, что он спас меня.
      
       1999
      
      

  • Комментарии: 59, последний от 26/02/2023.
  • © Copyright Быков Дмитрий (kostinsky@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 24k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
  • Оценка: 6.89*162  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.