Что есть явление меня
на беспокойной сей планете?
я бог? я червь? иль что-то я
случайное меж тем и этим?
Неверный флюгер бытия
вращаем силою тупою —
то в счастье задыхаюсь я,
то гибну в сотый раз от боли.
Не созидать — мой стыдный рок.
Но созерцание грешно ли?
И верно ль, я — сорняк-вьюнок
в житейском хлопотливом поле?
* * *
Хорошо, покоряюсь. Ухожу. Растворяюсь.
В направлении Вас даже взгляда не шлю.
Вы довольны, мой князь? — но не ждите, не каюсь,
что когда-то поверила в Ваше «люблю».
А покойницей быть — мне не ново, поверьте.
Предавала — платила. И буду платить.
И на Вашем — куда как не мягком — запрете
завизирую: «Было да сплыло. Забыть».
* * *
Суров, однако, грудничок-октябрь.
Каприза-ветер надувает щёки.
Плаксивый дождик, как и мы, озяб —
сам под собою, недовольный, мокнет.
Ах осень, неспокойная вдова,
умерь свой норов, пощади убогих.
Коль небеса нас жалуют едва,
как могут не допечь земные боги?
Берёз хотелось? — радуйтесь дровам;
звезды коснуться? — получите ватты...
Но пламенеет щедрая листва
и пряные дурманят ароматы.
О мудрая, тебе ль не обаять? —
Твой плен причудлив, ласков и небрежен...
В непостоянстве мы тебе под стать —
и наши страсти — яростны и нежны.
* * *
Увечных мыслей порожденье скорбно:
больной мой стих, убогое дитя —
придавлено свободы тяжким горбом,
ушей и глаз оковы обретя.
Уютней было в карцере сознанья
баюкать думу, тешить пустоту
и грезить, что, нечаянно венчанный,
когда-нибудь познаешь высоту.
Не заперт выход. И манок-сирену
к губам подносит лживая весна...
Откроешь — и покатятся из плена
слепые, безъязыкие слова.
* * *
Угрюмо урчащий зевесовый путч
и далей изломанный ракурс...
Светило! ты было ль? — всевластия туч
грудастый, неряшливый наполз.
Стеклянные, колкие нити дождей,
пронырливость серая буден
и хаос плетенья набрякших ветвей,
взмолившихся к небу о чуде.
Продрогшие стены притихших домов.
Насупленность чёрных подъездов.
Под сотнями блюдец весёлых зонтов —
досада, тоска, бесполезность...
* * *
И. С.
Выплакалось небо, отрыдало.
Чуть не сутки небо тосковало,
а наутро просияло чисто,
как дитя, приласканное близким...
Предутреннее
Конец весны — душный.
У мыслей трёп — скучный.
И день и ночь — скверны.
Поела моль нервы.
* * *
Слово — звук. Слово — цвет. Слово — пульс и разрыв.
Слово — белый оскал под безгубьем.
Слово — мысль полустёртая. Блики навзрыд.
Спица из подвисочных сосудов.
* * *
Одни лишь дыры да заплаты
на ткани пролетевших лет.
Бреду в бесцветное куда-то.
Неровен шаг. Неверен след.
Сойти. Прервать. О малодушье,
мой бдительный извечный страж!
Обвисли нервы. Сон удушлив.
За жуткой грёзою — мираж.
Да сколько ж гнаться вслед виденью...
Рассыпься, прочь, неверный дух!
Пусти покаяться на землю,
где трезвы зрение и слух...
В альбом
15-летию Надежды
Явитесь грёзой из туманной дали,
полночной дымкой, силуэтом, тенью...
Вас, рыцарь, ждать мне с верой иль печалью?
и по чьему Вы медлите хотенью?
Мои призывы, обратитесь в крылья
для Вас — души, блуждающей до встречи.
Вдруг Алый Парус вновь рождённой былью
плеснёт и мне, пустой рассеяв вечер?..
Во мне — надежды терпкой ароматы,
броженье бурь, дождей стеклянных звоны.
Со мной — друзья, удачи иль преграды —
недостаёт из Ваших рук короны.
Набережная Мойки, 12
(рифмысли)
... с какою, верно, молчаливой мукой
придавленная собственным крестом,
склоняясь, целовала Смерть-старуха
пылавший лоб, застывшее лицо...
*
... тех, кто до хлеба и до зрелищ падки,
утроба ныне по кадык полна.
Упала тень. И, задрожав, в припадке
забилась — светом битая — вдова...
*
... неутолённым покидая тело,
поэта дух селился ввысь и вширь.
Казалось, и Россия постарела,
узнав о ссылке тела в монастырь...
*
... незрим, неслышим, он до боли возле —
в пронзительной тиши пенатов сих,
полуденной и полуночной грёзой
среди вещей — свой самый светлый стих...
* * *
Ирине
Из костра-пламени —
выдох памяти.
Из сердец пекла —
щепоть пепла.
Лечение временем —
бременем.
* * *
Всё, что будет, или есть, или было
про меня или во мне — бесу мило.
Сон ли это? или явь? или грёза,
что у Спасовой любви брови грозны?
За безумную игру-догоняйку —
не жена, не дочь, не мать, не хозяйка —
в семилетней псевдожизни кутила —
продала и кров, и кровь — всё, что было...
* * *
Ношей — небо.
Сталистая оторопь вод.
Тёмный ветер за пазухой шарит блудливо.
Серой радуги вырос и вздыбился горб —
навалился на шею и плечи глумливо.
И когда эта грязь,
вяло чавкнув не раз,
засосёт — и разгладит ладонями спешно
жидкий след в чёрном зеркале вольной и грешной,
что возле жизни,
или за жизнью,
недоуменьем прошлась?..
* * *
За чередою ненасытных солнц — истлевший терем...
Ликует демос — лицедейства фон — до дрожи в теле.
Под хлопья пепла улеглись не их кумиры,
погребены не их миры, и смолкли лиры.
Под визг и гиканье зевак, под клёкот хищный
ему не можется уйти, лишив их пищи.
И праведному беса пляс заложит уши.
Немеет ад — и стонет рай, и кущи рушит.
А Тот, иль Те, кого он просит о покое,
терзает счёты, и скулит, и — матом кроет.
Брюшко подушки. Тихий стыд клубочком дремлет:
не лица — лики! — только он копает землю.
Но, смачно плюнув, увильнула Та, с косою, —
и он опять — в который раз — берётся строить.
* * *
Сиюминутные подумки
да искры синие словес.
Незавершённые рисунки
игрою с цветом или без.
По недопутку квёлых сроков
ползёт растрёпанная жизнь.
В тщете желанья быть — морока.
И, Боже, твой ли в том каприз?..
* * *
Две пятых пребывания тебя
здесь, в этом отражении убогом,
с не тою рядом — вялая борьба
в присутствии насмешливого бога —
в присутствии намеренно немом,
в пустынно безучастном созерцанье
помятых тел, духовности сарком,
бесстыдной позы ярого незнанья...
... судом небес застигнута врасплох...
* * *
л. м.
Боюсь уснуть. Чтоб не проснуться вновь
такой привычно вялой и увялой...
Твоё признанье всполошило ночь.
И мир притих. И сердце умирало,
оглажено волной шепнувших губ,
подхвачено щемящим воспареньем...
Родной мой, милый, мой последний друг!
не поспешил ли, высказав прощенье?
Мне больно, сладко... Грешница во всём,
имею ль право на твоё участье?
Твой мир велик. А я — случайна в нём
десяток лет — живой портрет ненастья...
Но не кори себя и свой порыв —
ни словом и ни взглядом той минуты
я не напомню, лишь глубоко скрыв,
касаться тихо и баюкать буду.
* * *
Трусцой — по жизни. Мыслить впопыхах.
И тешиться тухлятиною слова...
Кому забота там, на небесах,
иль здесь, — о закисающих мозгах,
коль испечёт Творец Творца по новой,
путь указав пьянящий и бредовый — Избраннику...
Песенка без начала и конца
... а он опять, задрав носину,
строчит сквозь согбенные спины.
Кому узреть, что в нём от силы —
лишь пух и прах.
Сучит ножонками душонка,
и не корона, а коронка —
не на главе — на очень тонких
и злых зубах.
Удушен петлями дороги,
но режет уши, руки, ноги.
Плюя на близкие пороги,
колёсит грудь.
Как буйно весело бы стало,
как яро б вслед загоготала
толпа в костяк сему нахалу,
скумекав суть...
А там, под ржавой, тёклой крышей,
где не увидят, не услышат,
сползёт он мутноватой жижей
чуть-чуть уснуть,
чтоб утром вновь, задрав носину,
строчить сквозь согбенные спины.
И не узреть, что в нём от силы
лишь пух и прах...
* * *
л. м.
На любви твоей, сплошь израненной,
как на тонкой нити хрустальной,
балансирую — и в отчаянье
понимаю — исход летальный.
Над безрадостно умирающей,
так устало осевшей свечкой,
торопливо шепчу: не пора ещё!
будь уходы его бесконечны...
Под скользяще притухшими взглядами
о нечаянное молчание
спотыкаюсь. Но вновь не падаю,
уцепившись за воздух зубами.
Синий звёздный озноб, и сумерки,
и из вечности взгляд невежливый...
Губы в кровь, но сжимаю до судорог
истекающее неизбежное.
* * *
Личина — лик. Нутро — менялы.
Кто правил это? этим правил?
(всех меньше виноваты мамы,
плодам любви не вырыв ямы).
Так и ушла одним названьем.
Усохшей болью. Былью смятой.
Избегла, Боже, покаянья,
любви избегла и расплаты.
Душ вырезки умалишённо
заглатывала без приправы.
Кто поместить на обожжённых
утраты гнёт имеет право?
И, слава Богу, тихий, мирный,
ей упокой не в домовине.
А вне могилы смерть вернее
сочтут уходом лицедея.
* * *
Лицо. Два лица. Много лиц...
Лица — пока сомкнуты губы,
пока молчит кожа,
немы складки и морщины,
пока глаза скользят вокруг и по тебе
равнодушно-серо, шероховато-прохладно
подобно взгляду стен казённых коридоров —
лица...
Сродни покою пушинки на раскрытой ладони
мирная эта полудрёма...
Вздрагивает тишина зыбко и зябко.
Нестих
Небезызвестной юной
Карьеринночке Бойкогонниковой
На Вас, умело-мило-умиление,
на Ваше оелеенное блеянье,
на добро-душновато-пухловатость,
на свято-простовато-кротковатость —
на всё, чем без стеснения стеснили
и за себя бесстыдно устыдили, —
пардон-с, блюю...
Считалочка
Белое — в сером.
Белое — в чёрном.
Белое — вялым,
но непокорным
мякоти сочной
розовощёких,
тестообразных
и крутобоких.
Белому — небо. Пёстрому — землю.
Левому — стебли. Правому — семя.
Белым — объедки, пёстрым — горбушка.
Праздник — последним, первым — психушка.
* * *
Дышать вполвыдоха-полвдоха,
смотреть, глаза не поднимая,
расспрашивать в полунамёках,
полумолчаньем отвечая.
Средь муравейника разумных —
иных не различать, не слышать,
что, яростно и так бесшумно
желая жить, не жаждут выжить.
Недосягаемая особь
неприкасаемо, незримо
в прозрачном коконе без окон,
без щелей проплывает мимо.
И вязнет индивид случайный
в отдельной топи, личной луже...
беспомощный, увы, не знает —
такой же рядом мышцы тужит.
Вселенной замысел коварный?
проделки бога? мойры сети?.. —
крикливо, мудро и бездарно
эпохам рвать тенёта эти.
* * *
Провал дымящихся зрачков,
тиски цепляющего взгляда...
Не стой, блюститель, слишком рядом,
не брызжи патокой иль ядом —
мы стоим собственных мирков.
Мне добродетелей твоих
вкус приторен и неприемлем
(таким Господь, увы, не внемлет,
но зрит молящего за них).
И если вдруг Ему угодно
мне горстку отпустить восторгов
средь мути пресной маеты, —
я убегу животных страхов
и благодарным стану прахом,
любя бумажные цветы.
* * *
Я всегда лгала. И ныне лгу,
зной нутра безумно охраняя.
Вас любить и издали смогу,
чистых глаз владений не пятная.
Изначально ведала — не мне
пить вино из золотых запасов.
Забираю в лучший сон извне
всё, что было больно и прекрасно.
* * *
л. м.
Я больше ласк ничьих выпрашивать не стану.
Я выйду на покой от страха нелюбви.
Ваш сумеречный лоб, бороздка меж бровями
на мой усталый мозг стигматами легли.
Мой друг! Вам не сыскать измене оправданья.
И, видно, верных слов найти мне не суметь.
Но ясно Вам и мне — людское непризнанье
не даст нам ни пожить, ни вместе умереть.
И кто-то так судил: на боли нашей страсти
любой цветок взрастёт и крив, и чахл, и хил...
Недрёманым рукам — о, как привычно красть им
то, что забором крепким огородить забыл.
Полёт
Переломана хребтина,
ноет пяточная кость.
С унавоженной холстины —
больше призрак, а не гость —
ежеприступно, как бутса,
я вонзаюсь в ни во что.
Не успевши запахнуться
в старомодное пальто,
я срываюсь сколком скальным
в грохохочущую темь
и летаю средь охальных,
потно-голых, жидких стен...
Взвыть бы — не сыскать причины.
Ногти — хоть под маникюр.
Всех не потрясёт кончина —
грунт вспоровший тела бур.
А дано — скисать и пухнуть,
где не воздух, не вода,
и висеть амёбкой тухлой
вплоть до Страшного суда.
* * *
Ужас карлы — и тот уродлив.
Нелады. Не в ладах. Не в ладони.
По кадык сей баул-утроба
начинён непотребством юдоли.
Что-то снова шипит, разъедая
измочаленный дух прилюдно.
Или спрыгнуть с ума в ожиданье?
просочиться в пыль каплей мутной?
Вновь и вновь по щелям кошкой серой
от безлюбья опять хорониться.
Не последним быть и не первым,
кто искательно смотрит в лица.
Кирпичным сколком по костям
мне Ваше знойное наличие.
Бутоном — здесь,
корягой — там.
Отсель — душком,
оттуда — притчей.
А по хребту — царапающий слог.
А по глазам — укором ожидание.
Не ведая, толкнул моё незнание
в заклятый угол сумеречный бог.
Разоблаченье в пустынь торопя,
безвольно уронив свои колени,
бормочет немощь: я люблю тебя,
мой чёрный бог, мой недоступный гений...
* * *
Во благое время на чужом пиру
мне бы, захмелевшей, оборвать игру —
в тогу не рядиться, не смущать Творца,
с трапезы светлейших,
не открыв лица,
в миг урочный сгинуть,
перелиться в дым,
сквозняком несомый;
завитком тугим
кануть в зев отверстый злого декабря,
вымолить забвенья и — простить себя.
* * *
В идущего где-то около,
на свет ваш забредшего чаянно,
не метьте плевком — за порог его!
на стул не кивайте крайний.
Он тихий, он смирный парень,
побудет не до неприличия.
Лишь с парою углей утаенных
он выйдет в потёмки привычные.
Когда-то, ей-богу, уставший
питаться взаймы без возврата,
оставит он окна ваши
и Бог его денет куда-то...
* * *
К нелжи призыв, к нестроенным ответам
в раскосинку теплеющую глаз...
Мне Бог судил гореть на свете этом,
а догорать на том — уже без Вас.
Вино пьяно, но опьяненье Вами
не голову, а весь мой небосвод
кружит, иль кружит, — и готовит камень,
что в отрезвевший разум попадёт.
Финал банален в этой мелодраме,
потянет на бесхитростный рассказ...
Уж если что-то плачет, — то пред Вами.
Боится что-то неименья Вас.
... И веет обретеньем колыбели!
Но липкий сон о призрачную явь
потёр лицо — и ангелы не смели
пропеть ещё, умышленно солгав.
* * *
Опрокинутых лиц из непуганых трав
безмятежная истина смеющим в рёбра...
И нутро, и колени в пути ободрав,
тужась лепетом жалким то вяло, то бодро,
день — обут и пригрет,
на другой — думой сед,
а на третий — речистый, весомый и подлый,
отливает он след. Только вмятиной бред
на мозгу у всеядных и вечно голодных...
Номерок на ладони — как не было — смыт.
По заблудшему времени псом из эреба
тычет носом он, роет и лапой когтит,
попадая опять в безучастное небо.
* * *
Ваш изящный яд. Застеклённый взгляд.
Метрономно грозящий пальчик.
Из всего тебя в некий пункт меня
едко щерится мудрый мальчик.
Мой запасец весь, но опять — порез.
Не в обиду ль такая коррида?
Я ещё не там и уже не здесь
(чёрт возьми, неужели не видно?).
И в покорную ночь шлю картечью речь
гладкокожему личику старца...
Кто-то узрит боль, а на деле — роль
онанирующего паяца.
* * *
В расхристанных обносках дня
бесстыдно студнем расползтись по креслам,
зверёныша больного колыбелить
без суеты тоскливой, тисканья и тусклых словострок...
Такой покой,
какой
покойнику не светит
в чаду из скушных псалмопевиц,
слюнявых слов, и слёз, и сальных свеч...
... так тихо б и утечь
и стать живым нетелом
под утро якобы очередного дня
(- оскалится холодная луна в недавно стиранные окна,
телом белым ввалясь в глазные яблоки и горло,
соскрёбывая морок
и мирок
из звёздной крошки
тупо обращая в табак и пепел, перец и песок.
Опять восток, насилуя дремоту,
покров ленивых век и немоту,
разденет ночь — и выпихнет нагую
под ярый зрак природного софита
и величать велит рождённым днём...).
Но то — потом. Сейчас — раскосы тени,
и пьян и зыбок уличный фонарь,
и веток поиздержанное сито
колеблемо дрожанием ресниц,
и (вяло вякнул за стеною шпиц),
и, сворковавшись, тихнут пульс и монстрик
под запах вскрытой пачки сигарет...
Нет ношеных тревог. И куцых мыслей нет.
Есть горький дым и — спившийся поэт.
* * *
Р. Г. Р.
Тихо. Тишь. Тишина. —
Вроде мягкой кошачьей лапки.
Надувательство.
Окогтится, спружинит она —
и вонзится
то ль одним, то ли плюс четырьмя,
коль затишье,
иль омут тихий,
или тихое помешательство...
* * *
От возрождений выдыхаться
и неизменных умираний,
темно грешить — и умиляться
смирению и покаянью.
Предав с изыском — расстараться
не дать к своим подвалам ходу...
Ну, право, как не разрыдаться
над хрупкою своей природой?..
* * *
Э. А. В.
Как, видно, счастлив должен быть,
кому дозволено входить
на Вашу территорию.
А мне — завистливым волчком —
всё рыскать рядом и кругом,
вдыхая Вас со сквозняком, —
ну и история.
Опять змеятся злые рты,
что лишь умершие цветы
в моих владениях.
В пронзительно зелёный день
я пьяную нарву сирень,
и вновь на годы станет тень
ей колыбелию.
Аода родному городу
Вослед игореварламовскому
Этот город затравлен, отравлен, пропет.
Он бесславно ославлен, в чужое одет.
Он чванлив и помпезен. А вякнешь — он крут:
для инакого сыщет и кнут и хомут.
Узколобый гордец, он не гонит льстецов:
что там пряник! — подарит он ласку «отцов»,
записных корольков, королевок при них,
мэтров, спонсоров, «крыши» и дядей цепных.
Правят бал нелюбовь, подозренье и спесь,
многоликая зависть, сторукая месть.
Он полощет сердца, выскребает мозги.
Он лишён обоняния, зренья, тоски.
Брызжет пеной реклам и подобьем огня.
Он отдельно живёт, он не знает меня.
Он и пьян, он и сыт (ах, не надо про «дно»!).
Этот город — не Он, не Она, он — Оно.
Он не то и не сё. Он не мёртв и не жив.
Он — ухмылка, памфлет, опереточный миф.
Утопающий город — творенье людей —
размагниченных скверов, дворов, площадей.
Мне б его пожалеть. Мне б утешить его,
поотмыть бы румяна, повывезть дерьмо,
поизгнать тараканов и белых червей,
напоить ароматами чистых дождей...
но увы! — прорастая в утробе его,
я убита и проклята, как и Оно.
* * *
Распахом лета — сладким и слепым,
дыханьем солнца — горьким и горячим
утешен мой усталый пилигрим,
такой нелепый и такой незрячий.
Ну да, глупыш, шнуровочкою — рот,
в молитвенном сложении ладошки...
Не озирайся. Кто там разберёт,
что есть копытца у тебя и рожки.
Окрысился углами старый дом
и снов безумьем, на расправу скорых.
Недобрый ропот-шёпот за стеклом
и шорох звёзд, запутавшийся в шторах.
Дожди со снегом. Осень и зима...
но тихая приветливость погоста...
Как было долго жить (не обижайся, ма!) —
и выбыть насовсем — совсем непросто.
* * *
Было — не стало.
Сигарным пеплом упало.
Пропало в чумазой пасти —
счастье?..
* * *
Дурной, дурной апрель — чванливый, мокрый, грязный —
навязывает мне болезненные сны.
Какой же прок тебе в изобличенье праздном
надорванных страстей не знающей вины?
На ложный зов никто и из нигде явилась,
припала к роднику, не ведая стыда,
подсеребрила мех, наелась и умылась
и в срок или не в срок опять вернусь туда.
Там — не назойлив свет, там звёзды не пугают,
песок не раскалён, в росе ногам тепло...
Там, может быть, не жизнь и не подобье рая.
Но там я остаюсь. Там нет меня. Adieu!
Увольненье души
Далеко, далеко забрела от себя я — ни троп, ни просветов.
Хороводит нечистая. Скалятся камни. Безумствуют ветры.
Что ни корень, то кость. Что ни ветка, то коготь. Шипенье и скрипы.
Пораззявлены дупла — беззубые рты — в неродившемся всхлипе.
Среди древних стволов, как средь тысячи ног из былин великанов,
безнадёжно кружа, упаду, пропаду и — гнилушкою стану.
И не сыщет следа та, что здесь не была. Да и будет искать ли?
Ей давно бы пора сбросить с тела меня, как негодное платье.
Потише, друг мой, потише! —
развесили стены уши.
Не пощадил Всевышний —
вызверил наши души.
Стало расхожим китчем
пользоваться слезами —
глаз ледяные яички
хрустнули под ногами.
* * *
АВЕ...
Истерзан дробью дождевою
сгоревший клён. Остывший сад.
Поплачь, поплачь и ты со мною,
бескрылый друг, прилунный брат.
Грозы блистательная ярость
спалила слепо дряхлый ствол —
играючи, не напрягаясь,
сдул пепел и золу эол
по вымерзающим газонам,
по разорённым цветникам;
по нелюбимым, невлюблённым,
по выброшенным, отрешённым,
по тем, что обогнули храм...
В прощальной роскоши осенней,
в её отчаянной любви
глухие — слух, слепые — зренье,
немые — голос обрели.
И мне — ни шор и ни берушей,
но звучных арабесок хор —
про мир: мятежный, пошлый, ушлый,
седой, больной, банальный, скушный —
берёзовый скрипучий вздор.
* * *
О небеса! О истязанье цветом! —
лебяжье-белый, синий, золотой...
Весну и лето поглотила Лета,
и осени моё моленье тщетно,
но дар зимы — остуженный покой —
меня не минет — то радеют боги,
морозную качая колыбель:
«... под сводами серебряных чертогов
да будут чисты сон твой и постель.
И на губах снежинки замирают,
и путает ресницы холодок,
и льдинкою звезда под «баю-баю»
звонит секунды, считывая срок.
На шелесте колючего наряда,
бореем-крепышом вознесена,
пещерной мглой, бесплотною менадой
ты воспаришь и грозна, и сильна...»
..................
Ах, дерзновенье грёзы неизжитой!.. —
на высохший безвременно родник
я опускаю мраморные плиты
и возлагаю выдохшийся крик.
* * *
В День Обновления девочки славной —
первого снега улыбка лукавая...
Солнце очнётся — и стает снежок
(как убегает неверный дружок).
Всё встрепенётся, вдохнёт, заструится...
...рядом родные и близкие лица...
В блюзах дождей, в листопадном круженье —
лучшие песни про твой день рожденья!
* * *
Иных исключено любить.
И греть исключено. И нежить.
Они, как шёлковая нить, —
блестяще, тонко, больно режут.
До времени и до поры
небес прищура убегая,
они чураются игры,
в «жизнь без игры» весь век играя.
От них — ни хлад и ни тепло.
Болотный фосфор — их горенье.
Не рядом с ними быть — спасенье.
И их бояться — не грешно.
* * *
Начала розовые дней!..
Мне возвестите,
что свет (не блеск!) сошёл в меня,
в моё укрытье.
Не чирком спички доживу,
но — тёплой свечкой;
пыльцою звёздной опаду
с дороги млечной... —
Были силы. Но невмочь теперь —
ржавым днищем оседлала мель,
и — каюк отбегавшей лодчонке.
На стоянке вечной — до сгниванья —
вам — бельмом,
кому-то —
в назиданье —
указаньем...
* * *
ДЮКу
Не уверена —
дико ль заросшая тропка
прихотливою змейкой — под сети ветвей?..
По настырству надежды трусливо-торопкой
вновь учиться ходить?! —
иль ползти (что верней)...
Очумевшей от страхов,
одетой во прахи,
утопившей, утопленной... этсэтэра,
подзабыть про фасон домовинной рубахи?
и как будто бы снова — из мамы нутра?..
Ай-я-яй, как смешно! —
ты ль, душа моя, тварно
как себя ни лупцуешь — выходит одно:
слово — ложь,
мысли — тож,
в самосуде — бездарна,
и опять головой — о зубастое дно.
* * *
Пусть я присутствую со всем своим стыдом,
со всею яростью и нежной силой тоже!..
Кусками мясо духа моего
размётано в моей пыли дорожной.
Хочу — топчу... швыряю вшивым псам...
украдкой оботру или промою...
Когда направлю стопы к праотцам —
всё перемелется в муку само собою.
Ни вам — меня, ни мне вас не видать
(да, друга, да! — вы были на кладбище
и зрели те затерянные тыщи
могил, отвыкших взоры привлекать.
В застенках ржаво-преданных оград,
без лиц, без слов, под серою травою —
ознобно тихи, равные покою
всех пор ушедших и забытых дат.
Мы совестно качаем головой,
бормочем сожалительно-неловко
и движемся понуро и торопко
к «своим» с пока не высохшей слезой) —
... тоски не тратьте! грусти не хочу —
поберегите силы для иного.
В конце, наверно, не бывает слова —
я просто лёгким вздохом улечу.
* * *
л. м.
За листопадом — белопухий рой.
За многоточьем — буква прописная...
опять октябрь на что-то намекает,
смешливый, своенравный, вихревой.
И я опять, безумная, ловлю
цветов смешенье, жестов и порывов...
Не злись, любимый, я опять болтлива.
Наверно, милый, это — к октябрю?
Наверное — ко вьюжной ворожбе?
к совсем не лёгким и простым неделям?..
Но, мой родной, соперницам-метелям
я не позволю ластиться к тебе.
Весна — за хладным серебром зимы,
она всегда мне — праздничною вспышкой...
И пусть я хороша совсем не слишком,
но я жива — покуда живы мы...
* * *
Немножко пьяный от покоя,
от неги ленной, разлитой,
засыпан яблочной листвой,
взъерошен ветреной игрою,
бормочет сонное, пустое
мой старый сад — ровесник мой.
За мудрым трезвым бабьим летом —
волной последнего тепла —
затреплют ливни и ветра,
хлестнут подобно кастаньетам
по мостовым, по парапетам
от вечера и до утра.
И зябко съёжатся сирени.
И по бульварам — ни души.
Один потерянно шуршит
пакетик из-под чипсов белый...
Охрипло всё, осипло, село —
и не гневит, и не смешит...
А ныне — рано хорониться,
и славлю Бога я стократ:
покойно мне — не сторожат
худые речи, злые лица...
и чаще видится и снится
ровесник мой — мой старый сад.