В комсомол и в комсорги меня затащили одновременно, -- только задом наперед, -- и притом без моего ведома, даже более того -- в мое отсутствие во взводе, ибо я на том собрании комсомольском, которое меня и крестило звездато, и короновало, быть не мог -- в госпитале лежал с сотрясением мозга после драки с "дедами" на разгрузке угля, в итоге каковой меня сбросили в угольный подвал, огуляв сзади по голове совковой лопатой. Замполит части, крепкий седой гриб майор Каменюк, как потом мне рассказали кореши, предложил мою кандидатуру взводу, -- единственную на выбор, -- и так объяснил мою востребованность на эту должность: он, кандидат, мол, москвич, журналист "Комсомолки" -- кому ж как не ему? Ему. И -- "прошу голосовать". А как в комсорги меня голоснули, так затем и приняли для этого в ВЛКСМ. "А то что ж получается, -- убедил паству находчивый майор Каменюк, -- комсорг наш не будет комсомольцем? Непорядок."
Вернулся я из госпиталя в казарму в июне, узнал новость про свое избрание перед принятием и почуял: атас, облом, не к добру это. Собственно, потому и не вступал в ряды до армии и в ней -- добровольно, -- что всегда ощущал какую-то угрозу от орденоносной этой мол. организации. Но -- попался как кур в ощип. Приговор обратной силы не имеет.
Постарался извлечь пользу из облома -- взялся за дедовщину, вступился за еврея Андрюху Шаца. После чего чуть не раскатался в блин, когда за то и другое у койки верхнего яруса над моей ножки подпилили, и с немалой высоты на меня, спавшего, ухнулся мордовский тяжеловес ефрейтор Петя Пурцезов, главсвинарь части. Он не ушибся.
"Ты, сержант, полегче на поворотах..." -- сказал мне тогда, отпаивая меня валерьянкой, замполит майор Каменюк. "С народом, сержант, надо нежней обращаться, чем с девушкой до свадьбы, а то голову открутит, и скажет -- так и было. Вот женишься -- делай что хошь: стерпится -- слюбится." -- развил майор, неосознанно споря с Ницше и Гитлером, свое матримониальное сравнение до исторической истины. Ницше и Адольф призывали с женщиной и массой оперировать кнутом... Но освоить науку советскоармейского политуправления массой я не успел. Помешала история человечества. Дурные мои предчувствия оправдались с лихвой. Звездец подкрался незаметно.
О ту пору пражская весна 68-го года уже перешла в пражское лето, и газеты, сообщив о братской встрече лидеров СССР и ЧСР в Чиерне-над-Тиссой, возвестили о том, что лето это пражское покатилось под уклон вектором за горизонт, то есть в тартарары.
Что я знал об этой братской социалистической -- как и мы, ёлы-палы! -- Чехословакии? Что обувь там делают классную и продают задешево -- по-братски, -- нам, и если на гражданке, бывало, везло отстоять очередищу в ГУМе подлинней, чем в Мавзолей, может, глядишь, и доставалась коробка со стуком преприятственным внутри и золоченым ботинком с трехзубой короной над ним -- на крышке, снаружи... Что на выставке чехословацкого стекла в парке "Сокольники" кому повезло -- разжились памятным значком, и ходили по Москве толпы с болтающимися на груди кусочками прозрачными со вдавленными матовыми буковками -- от кусочка, нежно обточенного по краям, вверх к булавке тянется тонкий, в дырочку продетый шелковый шнурочек, плетеный, быстро грязнящийся... Что на той выставке стекла ихняя Хелена Лоубалова всю Москву, а через нее и всю страну заразила песенкой: "Как у нас в садо-тчке, как у нас в садо-тчке..." -- и через два месяца, а то и раньше, из всех московских, а потом и всех советских окон завопила Лоубалова -- иногда в сопровождении пьяного хора моих соотечественников, -- припев той песенки: "Краснаю роза-тчку, краснаю роза-тчку я тьебье дарью!!.." Ну, и хоккей, конечно...
И вдруг -- у них КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ... Во как... Верёвки...
Я, как комсорг, цитировал центральные наши газеты на политинформациях во взводе, педалируя в цитатах взаимопонимание и сходство во взглядах нашего руководства и ихнего на ситуацию в Чехословакии, каковую ситуацию понять по нашей прессе было невозможно, из-за чего сыр-бор -- не объяснялось, кто такие "прокапиталистические подрывные элементы в чехословацком обществе" -- не расшифровывали ни в одном органе и рупоре. Поэтому я давил на позитив, а аудитория требовала прояснения негатива. Ефрейтор Разгуляйкин, пьянь, бабник и самовольщик, тянул руку и спрашивал всегда одно: "Кого там мочат?" Цитирую ему: "Союз писателей Чехословакии". "За что?" "За две тыщи слов". "Об чем эти две тыщи?" "Не сообщается подробно. Пишут -- против социализма". "А как целый союз может быть против социализма в социалистической стране?" Я этого сам не мог представить. Разгуляйкин требовал ответа, я его не знал, зато знал почти наверняка, что койку надо мной подпилил он, Разгуляйкин.
А 23-го августа, услышав по радио, что наши войска вошли в Чехословакию, я, чтобы не проводить политинформацию, попросил у замкомвзвода старшего сержанта Коронова, чтобы он отправил меня во главе наряда чистить котлы в котельной в плане подготовки части к зиме. Вот когда я пожалел, что не все начальство на моей Родине имеет антиницшеанские и антигитлеровские взгляды замполита майора Каменюка на способы и манеру управления двуногими прямостоящими с развитой речью! "Ты чего, воин, омолодиться до салаги вздумал? Первогодков, что ль, на эту сажу нету?" -- изумился замкомвзвода, и продолжил с пафосом: "Да и боеготовность объявили повышенную, а ты -- идейная опора личного состава!" "Короныч, выручи!" -- взмолился я. Тот, простая душа, пожал плечами: "Гоже, планерка, валяй..." И я, как всегда, когда было -- хоть в петлю, дунул со всех ног в маленькую преисподнюю, где царовал старый мудрец при старшинских погонах, лысый и пухлощекий ветеран Шалаев. Этот фанатик чифиря и "Беломора" умел лечить словесно от позывов к самоубийству. В сентябре -- через месяц, -- он умрет от инфаркта.
Но сегодня "за окнами август", и пока первогодки, по уши в саже и в сизом облаке пылевидной золы, выгребают по моей команде из пасти каждого котла сгоревшие и слежавшиеся ночи и дни прошлой зимы -- самой страшной для меня первой армейской зимы, приварившей меня к котельной, -- её хозяин и мой тайный реаниматор старшина Шалаев, отхлебывая из неотмываемо покоричневевшего стакана парящую черную жидкость, успокаивает меня так, что я потом сон потеряю на полмесяца: "Ты, сержант, не психуй. Как сказал дедушка Крылов в какой-то своей басне, "у сильного всегда бессильный хрен сосет..." Мы до войны Бессарабии и Прибалтике в рот впихнули, до того в двадцатых попробовали Польше впихнуть, а потом -- Финляндии, только они нам хрен чуть не откусили. А что с природой сделаешь -- что ни дыхнет, всё пихнет, только дай, куда и кому. По научному называется -- дефлорация, понял?.. Я в войну в Чехии воевал. Там народ добрый. Потому, что пива много пьет. И пиво -- хорошее. А наше -- дрянь. Оттого, что пшеницу загубили, не сытная. И водой разбавляем для экономии. От этого мы -- злы на весь мир, вот -- чехов топтать поперлись..."
Там, в армии, я начал вести "Книгу жизни", куда записывал все, от чего сходил с ума -- чтобы не сойти с него совсем. В ней и записал тогда монолог Шалаева. Под ним дата стоит. От платных доброхотов и энтузиастов помощи Особому отделу штаба округа Шалаев в той "Книге жизни" зашифрован: "старшина Ш."...
Да будет старшине Ш. чешского пива на том свете вволю! Во веки веков -- Аминь!