Страну, где родился, я никогда своей не ощущал. То же самое и с городом, который вписывал в графу "место рождения". По материнской линии у меня в роду несколько поколений москвичей, но столицу я родным городом как не чувствовал, так и поныне не чувствую. Какая мне Москва родня, если уютнейшую Стрелку, оазис элегичности и покоя в аду столичного центра, меня не спросясь, изуродовали циклопическим изваянием царя Петра, единственно чем в Москве прославившегося, так это тем, что сотне стрельцов здесь головы лично отрубил, иные же громкие деяния свершил вдали от первопрестольной. Да и москвичей-то настоящих в Москве днем с огнем искать надо, и в основном по коммуналкам. Вот в моей коммуналке, каковая длилась, к слову сказать, полвека, жило несколько семей, а москвич был я один, и то чудом в живых остался -- лимитчик, бывший милиционер, рубя меня топором, промахнулся, а все битое стекло, которым соседи заправляли мои борщи, я благополучно выловил посредством двойного сита. Повезло.
"Москвич" -- это слово даже там, где я прописан был, считалось ругательным. Дружки соседа-лимитчика, офицеры ближайшего отделения милиции, сами люди не местные, когда к нему заходили на стаканчик жидкости и анекдоты про это самое и про жидов, завидев меня в коридоре, так и приветствовали: "Ну, что, москвич, еще живой?" Поэтому когда за внешний облик Москвы взялся Церетели, с трудом говорящий по-русски, я не удивился.
И мне постоянно напоминает действительность, что чувство дома -- не про меня. Не только взрывами домов в последнее время. За два месяца до взрывов идем мы с женой по иваньковскому лесопарку. Навострились на дамбе в канале искупаться, благо жара под тридцать, но к воде нас не подпустили автоматчики: "Вон рядом пляж -- там и купайтесь!" Я им: мол, пляж платный, а у меня и в стране кризис, и на эту дамбу я тридцать лет купаться ездил -- и никто с автоматом меня от воды не гонял! Психанул с перегрева. А жена мне: это при социализме всем было все равно, где ты купаешься, а при капитализме с тебя и частник на пляже себе сдерет, и ментам отстегнет. Чертыхнулись нецензурно -- и пошли, солнцем палимы. И вижу я у себя под ногами электронные карманные часы фирмы "Сони", на цепочке, плоскенькие такие, модные. Нагнулся, потянулся к ним -- а жена за руку поймала и в сторону дернула: "Не трогай! А вдруг это мина!" Это надо себе представить: ранневечернее лесное благолепие, птичья спевка, беличьи ухажерства в кронах шишкинских сосен, и -- перекошенное от ужаса лицо жены: "Мина!" Это ж как надо человека за московскую жизнь обработать, чтобы он посреди лесопарковой идиллии в любом предмете под ногами угрозу смерти чуял!
Сначала я оторопел. Потом изумился. А чуток подумав, пожал плечами: "А чего особенного?" После достославного путча ГКЧП, наставившего на наши окна в Столешниковом переулке пушки десантных танкеток, после выбросившихся с верхних этажей Храма Науки на Ленгорах, где жила моя благоверная до замужества в общаге Университета, после стольких трупов мафиози в кафе и у ресторанов центра в итоге их разборок под самым носом у нас с ней и у властей -- чего особенного?
"Не озвереть бы..." -- была раньше у меня поговорка, но жена на нее имела возражение: "Звери не злы, если их не злить!" Исправился -- говорю теперь: "Не осатанеть бы!"
Для осатанения причин несчитано, например: впритык к нашему двору ежесуточно выстраиваются гигантские "дальнобойные" трайлеры, в которых ночуют водители, не выключая моторов, покрывающих удушливым выхлопным ОВ, как сизым саваном, всю округу, так что ни окон, ни форточек не открыть, но и с закрытыми от отравления не спастись. А к тому еще и все дворы забиты личным автотранспортом донельзя, даром что в стране кризис... И промеж этой тотальной автомобилизации неспеша иной раз проезжает тертый "жигуль" с грозной невиданной ранее надписью по борту: "экологическая полиция". Хорошая новость. Но есть и другие новости -- бригада ДЕЗа произвела косметический ремонт подъезда -- хорошеет Москва! -- и со стены, чтобы красить не мешал, сняла бригада мой почтовый ящик и выбросила. Позвонил я их начальству -- в МУ, в ДЕЗ, -- ноль внимания. Чужое -- не свое же. Чего уж о чувстве дома толковать. Какие нежности при нашей бедности... "Я что-то потерял, но что и где..." -- как сказал Олег Чухонцев.
Кстати, не один я чувствую потерю Москвы. Актер, режиссер, поэт и драматург Леонид Филатов как-то поделился со мной своей горечью: "Была у меня привычка -- после всех гастролей и поездок прямо с вокзала или из аэропорта сделать круг по Москве, и таксист понимал меня с полуслова: на Полянку, Солянку, Разгуляй -- "сделаем", "знаем". А теперь и кружить не тянет, и таксист пошел не местный, не знающий, к станциям метро привязывающий маршрут, а чаще к универмагам. Это -- отчего? От отсутствия патриотического московского контекста жизни." Да, да, московские любимцы муз первее и острее других почувствовали, что обездомили. В ту же неделю, что и Леня Филатов, двое других моих приятелей, оба классные барды, не сговариваясь, порознь, но одно выдохнули: "Хоть ноги делай из Москвы..." Поэты ведь как раки в водоемах -- точные показатели состояния экологии: чуть грязь -- и нет их (Блок так загнулся, даже и при цековском продпайке). Леша Гомазков даже добавил, что чемоданы уже пакует. Я, естественно, не поверил -- ведь это же москвич потомственный, из профессорской семьи, университетской даже!.. Решил все же забить тревогу. Но не в пределах кухонного гнева, а задумал снять телесюжет под девизом (Чехова перефразируя) "Из Москвы, из Москвы, из Москвы!"
И начать сподобился не с Леши Гомазкова, -- счел его "чемоданы" метафоризированной гиперболой, -- а со второго барда, более, на мой взгляд, заземленного, с Володи Мееровского. Володя закончил с красным дипломом "Плехановский", факультет электронного программирования управления экономикой. Даром, что из семьи философа и преподавательницы литературы. Но, одипломившись, быстро осознал, что местный бизнес круто пованивает, а московский вариант капитализма настолько нехрестоматиен, что небывало повысил образовательный ценз столичных дворников и поломоек до ранга докторов наук. Сам Володя устроился для "плехановца" вполне еще профильно -- торговцем гонконгскими бюстгальтерами на ярмарке в Лужниках (благо было это до кириенковского дефолта, смысл еще был). Володя согласился сниматься: "А почему бы и нет... Японская телегруппа ведь снимала меня за работой неделю назад -- правда, они вообще ярмарку снимали."
Дальновидный редактор телепрограммы сунул мне в руку бумагу на официальном бланке телекомпании, в которой запрашивалось у дирекции ярмарки в Лужниках содействие в работе телегруппы на основании законодательства о печати и информации. "Зачем?" -- спросил я редактора про бумагу и рассказал со слов Володи о телесъемке японцев. "Ты не японец." -- сообщил мне свое наблюдение редактор и при этом посмотрел на меня почему-то с состраданием.
В двери "Волги" мы все влезли одновременно -- я, шофер, оператор и звуковик. Шофер как шофер. То же самое можно сказать об операторе и звуковике. все в начале поседения, то есть каждый в своем деле достаточно давно и по самую шляпку. При выезде со двора реставрированного под офис телекомпаниии дворянского, истинно и типично замоскворецкого особняка под присмотром охранного телевика на свежемраморном фасаде, шофер наехал на местную крысу.
Дальше на всем пути от Полянки до Лужников водитель с выражением лица дворового проигравшегося доминошника (впрочем, и оператор со звуковиком, судя по лицам, могли шоферу составить партию и в игровом, и в идейном смысле), так вот шофер под поддакивания двух сослуживцев откомментировал все -- или почти все, -- видимое в лобовом окне "Волги": под поток машин в шесть рядов старый город, мол, не приспособлен, а "частник" плодится и плодится; тротуаров в городе уже не видно -- их съели иномарки, и пешеходы уже ходят по мостовой впритирку с движущимся транспортом, сбивая локтями зеркала заднего обзора; добротную старую архитектуру сносят под особняки новой знати ("Сквер вырубили -- вон, вон! -- под оперные классы Вишневской!"), а свежепоставленные кварталы в центре пусты стоят который год -- в них не едут жить из-за грязного воздуха и диких цен за квадратный метр. И так далее, и тому подобное -- в той же если не красной, то в густо-розовой политгамме.
А в районе б. стадиона им. Ленина словесная цветомузыка шофера покрутнела в силе звука и дошла до матно-кумачовой гущи. Сквозь три обвода омоновских кордонов проехали мы прежде, чем на последнем из блок-постов автоматчики из собственно лужниковских вооруженных сил, потискав нашу бумаженцию (обращение к дирекции) в набитых окаменелых пятернях, нам показали сквозь две железные ограды путь к административному корпусу и предупредили, что, во-первых, отклоняться от маршрута строго не рекомендуют, во-вторых: телекамеру до получения разрешения дирекции из машины лучше (для самой телекамеры) не доставать, и в-третьих: без личной визы на право выезда, получаемой в дирекции, нас не выпустят без штрафа. "А чья виза нужна?" -- спросил я. Автоматчик в фирменной черной форме и таком же берете усмехнулся: "Нашего министра госбезопасности." В следующий момент автоматчик, резко повернув голову, взрывоподобно заорал своим коллегам: "Держи, держи того "Жигуля"! Он бесплатно прет!" И трое с "автоответчиками Калашникова" наперевес ринулись наперерез какой-то автомашине.
Через десять минут я понял, что в шутке автоматчика серьеза было больше, чем шутки, ибо на дверях, за которые мне было, как оказалось, обязательно войти за разрешением на съемку и выезд после нее на волю, значилась хоть и не должность "министра госбезопасности", но во всяком случае читалось многообещающее: "директор по общим вопросам безопасности". Еще тряся многажды ксивой телекомпании на блок-постах и глядя на морёные лица охраны, встречаясь взглядами с этими мрачными воинами, я понял: их количество и качество таковы, что их работодатели явно живут по эсесеровскому двадцатьтретьефевральскому лозунгу: "У нас есть что защищать, есть кому защищать, есть чем защищать." Сразу напрашивался вопрос: "От кого?" Но ответ на него забрезжил уже по дороге от последнего блок-поста до здания дирекции.
О, не скучна, не скучна была та дорога!
Под монолог шофера (на утонченной местной латыни, переводящийся примерно так: все киношные охраны в джеймсбондовских фильмах и эсесовские заставы вокруг рейхсканцелярии в гитлеровском Берлине -- пионерская "Зарница" в сравнении со здешней службой, у которой пора перенимать опыт госпогранвойскам и охране тюрем) я поначалу со щемящей меланхолией разглядывал заоконный пейзаж. Ибо поначалу это был пейзаж моей юности -- тех давних дивных времен, когда и в страшном сне не могло мне присниться все то, что увидел я до въезда на аллеи вокруг лужниковского стадиона и после въезда в их лиственно цветочный рай, ради которого -- пьянящего, расслабляющего, располагающего к растительной первозданности, -- я и привозил сюда, на ныне отошедшую в предания станцию метро "Ленинские горы" воих школьных бурно созревающих соучениц и тайно эмансипированных институтских сокурсниц.
Прошли годы.
В тенистых аллеях, в волнах знойно-ароматного марева клумб я нигде ни разу не встретил ни одной пары влюбленных. Там, где раньше творилась юная столичная любовь, где при моем не одиноком появлени просыпались пенсионеры, а сидящие пары чуть ни с треском и стоном разрывалиьс пополам, а лежащие на траве по-пластунски змеились в заросли вкруг газонов, ныне встречался повсеместно иной контингент. То под сенью лип, истекающих ароматом цветения, на меня поднимали колючие глаза пиволюбивые картежники, замечаемые в щелях плотного каре из их иномарок (я занл от завсегдатаев ярмарки, что это рэкетиры, пасущие рабочий скот -- торговцев), то на манящих лужайках прицельным охотничьим взором провожала меня цыганская молодая гвардия одесную и ошую своего барона-генералиссимуса (и я опять же был предупрежден: держаться от эитх бритвоносцев подальше со своими не бронированными карманами и казенной телекамерой). И гнетущее ощущение вступления в какую-то и чью-то совсем другую страну, кем-то и для чего-то основанную посреди России и Москвы, возникло в груди и за лобной костью, и тоскливая тревога свилась вокруг сердца и начала сокращать вокруг него свои леденящие кольца...
А на подходе к стадиону открылись и сами угодья, сама вотчина встреченных в аллеях совладельцев нынешних Лужников (как-то слабо верилосьв ниличие у них квитанций на оплату въезда и выехда или входных билетоа на ярмарку, стандартных и обязательных для остальных россиян и москвичей).
Там, у последнего асфальтового обвода вокруг гигантской чаши, вокруг легендарных спортивных арен и бассейна, в плотном букете запахов забродившей на жаре мочи, пота, безмясных чебуреков, бензина и сивухи, в гвалте спорящих, ругающихся и зазывающих, в сопении волокущих, вздымающих, взваливающих, дерущихся, убегающих, догоняющих и падающих, в воплях и плаче потерявшихся и обворованных, в чавканье грязи,в полом стуке и шорохе пустых коробок и оберточной бумаги, в реве подающих назад или тыкающихся вперед грузовиков и легковушек, сдавленных оными же, в мате со всеми мыслимыми акцентами и незнакомыми вариациями от вологодских до калькуттских -- творилось то, чему, возможно, не было и нет аналогов в истории подлунного мира, Святой Руси и Красной, и белокаменной, первопрестольной, крупноблочной и постсоветской -- творилась "Ярмарка в Лужниках". И видит Бог -- тут-то я и понял цену горьким и добрым песням Володи Мееровского, выпускника факультета экономической кибернетики Плеханвского института, сына преподавательницы педучилища, молчаливого красавца, знающего все наименования наших и не наших лекарств по четырем медпрофилям, каждодневного свидетеля московских рассветов и несовершенства рода людского.
Но у стен бывшего стадиона (вернее, его руин, помнящих лучезарные дни всемирных фестивалей молодежи и олимпийский улет надувного Миши в направлении планетарной зари коммунизма) я нюхнул еще только цветочки, говоря языком закордонной России. Ягодки были впереди.
Ибо наша атевешная, в морщинах царапин, задрипанная старушка "Волга" таки дорулила до лакированной шеренги четырехколесных шедевров Востока и Запада обочь административного центра торгующих Лужников. В узких прохладных коридорах его меня поразила атмосфера штаба, осуществляющего чрезвычайное положение на подведомственной территории: холодные военные голоса и наступательная мимика секретарш в предбанниках кабинетов, адьютантско-вестовые стремительные и целеустремленные походки служащих, дюжие, с бдительными, шмонающими взглядами охранники на поворотах коридорного тоннеля и бункерный полумрак -- вот что объяло, стиснуло и привело к двери с надписью "директор по общим вопросам безопасности".
Не буду описывать свои ощущения во время ожидания у двери после фразы шефа безопасности: "Выйдите -- вас вызовут." Меня не вызывали полчаса, хотя при входе в кабинет я дал знать его хозяину, что телегруппа мне дана на короткое время, и оно уже ощутимо потрачено на непростой путь к кабинету. Скажу только, что ожидание у двери было исполнено противоречивых чувств и вихря мыслей по поводу того, что, войдя в кабинет, я застал там группу деловых на вид парней, спорящих о количестве завозимого баночного пива в тоннах, и среди них -- одного из лучших рок-певцов времен расцвета русского андеграунда предперестроечных времен. Он подмигнул мне с улыбкой Богдадского Вора из послевоенного американо-английского "союзного" фильма. И вспомнилось при этом: "Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить?" Впрочем, в любом ожидании у всех начальственных дверей есть шекспировская подоплека.
Наконец, я понял, что не только мой звуковик опоздает к врачу со своим геморроем, но и я не сниму ни плана, ибо скоро кончится смена телегруппы. Со словами об этой моей проблеме я без приглашения снова переступил порог кабинета, выставив вперед на вытянутой руке бумагу с фиременным грифом АТВ.
Сидевший во главе стола разительно аккуратный господин в штатском, настолько по-недавнему типический, что хотелось обращаться к нему по-старому "товарищ" (с добавлением угадываемого звания и наименования служебного профиля) лениво и брезгливо прочел бумагу, точно так жк потребовал от меня убраться из кабинета и с ярмарки, точно так как же хохотнул в ответ на мое упоминание о Законе о печати, информации и обязанности содействовать, точно так же хмыкнул в ответ на мое сообщение о японской телесъемке и точно так же процитировал неизвестного ему Новоженова об отсутстви надо мной юрисдикции императора Страны Восходящего Солнца, после чего так же, как сказал и проделал все вышеописанное, подписал мне свой именной тиражированный пропуск на выезд. И указал мне пальцем на дверь.
"Надо было отснять все это скрытой камерой и показать по телеку всем мудакам, которые проголосовали за Ельцина и Лужкова во втором туре!" "Камеру жалко," -- ответил я шоферу. А сам подумал, что вряд ли бы вообще сюжет этот, будь он отснят, вышел в эфир по цензурным соображениям. Причем, и в случае победы на выборах Ельцина и Лужкова, и в случае выигрыша Зюганова. Такой видеоряд и герой не тянут ни на картину процветания, ни на видеоулику прозябания. А правда -- так кому она нужна, такая правда...