Lib.ru : Дидуров Алексей Алексеевич. Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих…")

Дидуров Алексей Алексеевич
Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих…")

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Оставить комментарий © Copyright Дидуров Алексей Алексеевич (moniava@yandex.ru) Размещен: 08/11/2006, изменен: 17/02/2009. 861k. Статистика. Стихотворение: Поэзия Скачать FB2	Оценка: *7.464** Ваша оценка:

Поэтические произведения Алексея Дидурова

Стихи

Августовский каприччос ("Лень листвы. Цветов кокетство..."), 1997

Августовский экзерсис ("В августе, в августе сколько же благости..."), 2004

Аграрный реквием ("С детства слышу жужжание мерное словопрений...")

Бег без конца ("Лица в темных залах...")

Блюз о виденьи ("В этом городе старом, продажном, больном и жестоком...")

Бульварное кольцо ("Бреду с Садового к бульварам...")

"В зените лета, на излете..."

В переулке, где мы отлюбили (В переулке, где мы отлюбили, тишины стало больше и мглы...")

Вечерняя песня ("Когда погаснет город за окном...")

Взгляд в толпе ("Взгляд в толпе беспощадней блица...")

Владимиру Качану ("Совсем немногое дано...")

Воскресение в райцентре ("На берегу, как говорится, волн...")

Воспоминание о ноябрьском салюте ("Мне было очень мало лет...")

Воспоминание о пароходах ("Помню звёзд перелёт...")

Время свежего ветра ("Ночь душна, словно слово "душить" значит снова не спать...")

Дачная элегия ("Кто вечерком, немного под шафе..."), 1997

Зеркало ("Живем в тисках минут, хватаем, что дают...")

Исповедь ("Есть женщина, которая со мной..."),

Кафе на Васильевском ("Здесь дерутся в кровь на помойках чайки..."), 1987,

Колыбельная для Белоснежки ("Ты проснешься любимой. Меж рамами снег..."), 2005

Колыбельная для одинокого мужчины ("Только ты зажег ночник...")

Корниловский романс ("Звезда ночная смотрит строго...")

Лепестки Подмосковья ("Пыльная, сломанная малина..."),

Лепестки усталости ("А я и не знаю, что это такое...")

Любительская фотография ("Туда, куда текла Москва-река...")

Майское гуляние ("Эту бестию в светло-зеленом..."),

Московская венгерка или разговор пьяного господина с музыкантами в подземном переходе в 23.50 31 декабря ("Две гитары и баян...")

Г. Мценск ("Октябрь. Небо и земля..."),

Начало финала ("Разум запал на волшебное слово "вчера"..."),

Ночь самурая ("Мы с нею в коммуналку поднялись..."),

Объяснение в любви ("Я Ваш воспитанник и раб...") \\ Лепесток интимный

Одной поэтессе ("Днесь до меня дошел слушок...")

Осень на Патриарших ("Господи, вымокших крон...")

Пацан на рандеву ("Я подошел сейчас к окну...")

Перестроечно-аналитическая ("Не помню, или - в Крыму или на Капри...")

Песня о песне без слов ("Вот уж седеет мой волос...")

Песня прощания ("Прощай, тополь выше крыш...")

Плач банного дня ("Кто-то замыслил меня не брюнетом..."),

Послание Лентулу Батиату, ланисте, владельцу школы гладиаторов в Клпуе ("Привет тебе...")

Пять по тринадцать ("Опять как тихий омут мгла нагрета..."), 1984

Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих..."), 1973

Ретроспекция ("Нас было мало в той стране...")

Ретроспекция II ("Все он всплывает и снова, и снова..."),

Романс ("А будь тот свет, который не для нас..."),

Романс ("В зените лета, на излете...")

Романс ("Она открыла дверь...")

Романс а-ля сюр ("Сырое кружево сентябрьской паутины..."), 1997

Романс о реке Самотеке ("В эти первоосенние ночи не нужен никто...")

Сентябрьский диктант ("Шорох как шепот - листву ворошу..."), 1997

"Средь столичных утех..."

Стансы к перемене погоды ("Город в осеннем...")

Старая история ("Я пил их вино, я ел их хлеб...")

Старый рок ("Сыграй мне старый рок-н-ролл...")

Стоит запеть ("Между небом и землею...")

Столешниковская скрижаль ("Замки старинных заводов над вязкой рекой...")

Тяжесть банкротства ("Тяжесть банкротства. Лавина лазури. Рассвет...")

Хвалебная песня стрижам ("В четыре утра начинается время стрижей...")

Холода в июне ("Всё сиро до темна от серой рани..."), 1997

Этюд ("Лист календарный, горсть монет...")

Этюд ("Погасишь лампу, к раме подойдешь..."), 1983

Ярмарка в Кунцеве ("Полдень. Ликует квартал...")

циклы

Райские песни

Пока не повезет! ("Опять я трогаю рукой...")

Мой город с синими глазами ("С хмельной, но ясной головою...")

Мой старый город ("Ярится над Столешниковым лето...")

Уличная песенка ("Топот, смрадное дыханье, трели мусоров...")

Августовский марш ("Догорает на улице лето...")

Предзимняя ("Зажгла меня задача дня...")

Москва моя... ("Москва моя, мама, невеста...")

Звуки вальса ("Дом "хрущевка", дворик проходной...")

Когда это было... ("Когда это было, века ли промчали, года ли...")

Ночная песенка ("Сядь на скамейку - посмотри на перспективу...")

Оставь меня ("Секу точней и голоднее волка...")

Не пиши мне ("Не пиши мне, прелестница, писем...")

Летняя тетрадь

Летняя тетрадь, 2001

Постулат ("За секунду до первого слова...")

Сон о счастье ("Мне снилась жизнь, которая до СПИДа...")

Речение о душе - оно же о раздвоение личности ("Пока вся ночь не пролетела...")

Плохое настроение ("До рассвета не более часа...")

Философическое ("Пытай вселенский дух незримый...")

Тайна ("Хмельного жасмина застывший фонтан...")

Видения Казановы ("Какие пройдены дороги...")

Эссе об имени его ("Как поглядишь TV - везде Его во имя...")

Мифология ("Все грохотало, грохотало...")

Романс для Лены Федоровой ("Десятого стал опадать жасмин...")

На заброшенной даче ("Здесь когда-то малина была...")

Психоанализ ("Мимо стольких меня пронесло...")

Неизреченное ("Это лишь ощущенье, не более...")

Жара в Москве ("В тех проулках, скверах и дворах...")

Проводы воскресенья в конце лета ("Вот и все. Истончается август...")

Воспоминание о шампанском "Брют" ("Мне снится юность - благо, что недалека...")

Встреча. Джазовая пьеса в стихах ("Здравствуй, моя одноклассница...")

Осенняя ярмарка у метро ("Осень - яблоками дни...")

Песенка о пропавших коньках ("Наконец! Холодок в декабре...")

Дачные песни, 1999

На даче у новой знакомой ("Фотоснимок в треть стены...")

Вечерний мотив ("Как видно, полвека я прожил не зря...")

Ровесникам ("Когда-то были мы. В стране холста...")

Неотвратимое ("Когда выпадут зубы и волосы...")

У окна ("Окно в зеленый тяжкий мрак...")

Посадские строки ("Ключ свистнул кто от Божьих нюнь...")

Фреска ("Сталин, Рузвельт, Чан Кайши...")

Вид с холма ("Июль -- и лето пополам...")

Этюд в лиловых тонах ("Семь пятниц на каждой неделе...")

Проект самолечения ("Недуг души неизлечим...")

Диалектический реквием ("Сонно-знойная суббота...")

Блюз старого шлюза ("Вот и осень -- впритык за весной...")

Ария премудрого гостя ("Старшая школьница (цвета рассвета взгляд)...")

Меджнун инес, 1984

Из письма к N.N. (".. ибо горе безмерно, и слово - посудина явно не та...")

Послание к Инес ("Воплям сердца ответивши: "Yes!"...")

Период, 1984

Пролог ("Вдоль шумных улиц ли брожу я...")

На кухне ("За дверью черного хода...")

Песенка о рисовании ("Сядь-ка ближе! Вечер молод...")

Цветной сон в грозовую ночь ("Лжец, гордец, покоритель арвернов и свевов...")

После грозы ("Под намокшим крылом воробья...")

Татьяне Новиковой ("Примите до решения в Эдеме...")

Стихи школьных лет

"Вагоны, вагоны, вагоны друг другу в погоню...", 1961

Ночь ("Ночь - это время, когда останавливается белка в колесе..."), 1957

СТИХИ ДЛЯ СМИ

Буратино в ТЮЗе ("В Италии обетованной..."), 2005

Две надписи к картинкам из "Онегина", приложенным к "Невскому альманаху", 2005

К премьере в "Геликон-опере" ("Барданашвили, Щетинский, Кобекин..."), 1999

Фильмы

"За что мне это" ("Испанец П. Альмодовар..."), 1999

"Несущая смерть" ("Ревнивец выиграл корриду..."), 1999

Фотоконкурс юных в "Неделе" ("Шлют в "Неделю" нам ребята..."), 1999

"Штука" и "Сага" ("Недавно взял я в руку..."), 2005

Песни

Баллада о вернувшемся друге ("Мы жили рядом с детских лет...")

Баррикадный вальс, или реквием троллейбусу маршрута "Б" ("Видимый в толпе...")

Блюз весеннего гуляки ("Когда мой город старый...")

Блюз водопроводной воды ("Из крана капает вечерняя вода...")

Блюз волчьего часа ("Первый стриж закричал и замолк..."), 1997

Блюз "Меланхолия" ("Где рос репей или магнолия...")

Блюз со Швивой горки ("Замоскворецкая звезда подмигивает пешеходу...")

Бульварный роман ("Нет, я не виню Вас...")

Бумажный змей ("Я знаю, все договорятся...")

Весенние заметы (""Да!" -- Ах, чудо-слово..."), 1998

Вечер ("Гася небосвод, как свет до кино...")

Виола ("Там таяло детство, как сладкая льдинка...")

Внимание: искусственные дети ("Средь нынешних идей...")

Воспоминание о белом танце в пионерском лагере ("В пионерском нашем лагере..."), 1995

Выпускница в переходе ("Домой ли, в школу или в магазин...")

Городские миниатюры ("В раме оконной...")

Грека ("Вышел месяц из тумана...")

Зимний романс ("По дворам проходным, по метели ночной...")

Зиновий, или экологический плакат ("Учащийся школы Зиновий...")

Как все ("Это было однажды, как это бывает у всех...")

Кардиограмма ("Тяжесть банкротства, лавина лазури, рассвет...")

Монолог Йорика ("Погасите огонь и пойдите на мост надо рвом...")

Монолог Штабс-капитана N или вальс Шер Ами ("В платье серебристом...")

Никулинская венгерка ("Ты сидишь в любом дому...")

Новогодний вальс ("Вальс! Новогодний вальс!"), 1992

Новый русский эпос ("Пытается ученых рать и знать..."), 2000

Ночью ("Когда валет покроет даму...")

Облака ("Чище, чем снега...")

Ода корейской бегунье Синь Кин Дам ("Когда в годах пятидесятых вдруг я стал врубаться в прелесть дам...")

Песня камней ("Мы - камни, мы - дети далекой, жестокой мороки...")

Песня о коверном или ария Бим-Бома ("Шталмейстер, хлыщ проворный...")

Песня о песнях детства ("Злачный полночный Шанхай...")

Повстречались люди ("Повстречались люди -- повезло до жути...")

Пожелтевшая песня ("В пустых проулках ласкового лета...")

Пой, ласточка! ("Опять за стеной как блажной...")

Псалом ("...Ибо горе безмерно, а сам я имею предел...")

Ркацители-ретро-рок! ("Под взглядом оскопленного коня...")

Рождественская история ("Вот и кончилась сказочка...")

Рок в память о любви ("Когда погаснет сцена бытия...")

Рок-плакат ("Мне в городе негде назначить свиданье...")

Русский платит за все ("Твердь чужую и свод...")

С лёгким паром ("Под Новый год...")

Строфы 18-го года ("Звезда ночная смотрит строго...")

Свет со звезд ("Он примчался к ней на усталом коне...")

Танец с елью ("Брошенной ели вечный срок в январе..."), 1998

Таня ("Порою детской, дальней...")

Театральный вальс ("Твердит весь белый свет сто лет...")

Трамвайная история ("Шел дождь, был май...")

Утренний набросок ("...И только под утро...")

Хронология ("Этой отчей земле, где я рос без отца...")

Чернова-регги ("Ира Чернова -- нам 15 лет...")

Чужая родня ("Я здесь рожден. Я здесь родня...")

Чужой дом ("Порвалась дней связующая нить...")

Экспромт на подоконнике ("Прочной песочной окраски фасады...")

Я за тебя расплатился ("Я за тебя расплатился сполна...")

Я жил с вокзала - да в подвал ("Я жил с вокзала - да в подвал...")

Песни из к\ф

"Не бойся, я с тобой"

В степях, и в горах, и в лесах

Отстает в дороге детство

Песня Теймура

Дуэт Лейли и Теймура

Добро всегда к добру

Песня Лейли

Песня Сан Саныча

Песня Джафара

Песня Рустама

Как жили мы борясь

"Розыгрыш"

Прощальный вальс

Что придет

Бабочки летают

Стрижи

Посмотри на меня

Первый дождь

Поэмы

Бумажные часы, 1982

Вариации (вне жанра) или энциклопедия русской жизни, 1991

Граффити, 1996

Дальний перегон, 1979

Детские фотографии, 1976

Из записок Казановы

К самому себе, 1983

Мертвая голова, 1990

Песнь об осыпающейся елке, 1983

Подворотня, 1995

Постфактум, 1995

Посрамление лимита, 1982

Снайпер (повесть в стихах) или одна история из эпохи Среднезастоя, 1989

Роман о голой восьмикласснице. Часть 1 "Отрочество Марии", Москва, 1983

Стихи

Августовский каприччос ("Лень листвы. Цветов кокетство..."), по книге "Летняя тетрадь"

Лень листвы. Цветов кокетство.

Август властней с каждым часом.

Створ души, скрывавший детство,

Растворен "Павлиньим глазом" --

И с "маячных" нот рефрена

Чередуются помины:

Дух покоса, нефти, тлена

От затона у плотины,

Хруст поп-корна, выхрип горна,

Пионерка с крупной дрожью

Настороженно покорна

В первом шмоне по межножью --

Так и втащена в подкорку

С плеском пляжа, с лязгом шлюза...

... Лето катится под горку,

Вроде битого арбуза,

В крах растительных идиллий:

Хряск -- и вдрызг, и брызги алы!

Ёлы-палы! Тили-тили!

Были-сплыли! Фили-Аллы!

Вот и мой, понасоривший

Черным семенем, расколот...

Я не буду больше лишний,

Влюбчив, зол, талантлив, молод!

... То, что бренно -- все красиво,

Как пейзажи небосвода...

... Гаснет полдня Хиросима --

Полувечер -- вечер -- кода:

В дачных виллах и холупах

"Сони" хором славят "Вискас",

Пляски нимф глубокопупых

От заката и до визга --

От него умрут сильфиды,

Заморгают мирриады,

И быстрей, прямей баллады

Заскользят с небес болиды --

Посчитав их до рассвета,

За ночь видев их штук восемь,

Вдруг я внял, что прожил лето.

Или жизнь. И снова осень.

август 1997 г.

Августовский экзерсис ("В августе, в августе сколько же благости..."), 2004, из личного архива А.Д.

В августе, в августе

Сколько же благости,

Грусти и радости полдни полны!

Гей вы, комарики! Выкуси накося!

Впредь вы не голодны и не страшны.

Так же и женщины - кайф пораженщины

Ныне пред ними словить западло:

Страсти весенние в сласти осенние

Залиты за лето (доллар кило).

Вялы походками, сыты охотами,

Память икотами вслух огласив,

Сплошь темноногие, вновь одинокие,

Леди вернули активы в пассив.

Встретишь иную, вглядишься не походя:

Воды пройдя, под огнем обгорев,

Вышла из волн для насмешливой похоти -

Как изменился с апреля гарем!

Блажь ожидания,

Ложь обладания,

Чушь заверений обеих сторон -

Все обнажило листвы опадание,

Благосложение кронокорон.

Благостен, благостен

Отыгрыш святости,

Малозатратности, слова "лимит"!

Августин, Августин!

Ах, милый Августин...

Да. Все проходит. Уже не болит.

5 августа 2004 г.

Аграрный реквием ("С детства слышу жужжание мерное словопрений..."), по книге "Вариации" или "Солдаты русского рока"

С детства слышу жужжание мерное словопрений,

Речевую испарину медных затылков и лбов -

Мол, внесение в грунт органических удобрений

Повышает везде и всегда урожайность хлебов.

Так чего ж мы везём превеликие тонны пшеницы

Из далёких, не ведавших лиха, объевшихся стран,

Если нет на планете бодрей и ухватистей жницы,

Чем российская смерть от измота, измора и ран?

Горы плоти живой, реки крови горячей вносились

В високосную, косную, густо костлявую твердь -

И давно бы у нас по-канадски поля колосились,

Если б так же мы сеяли хлеб, как мы сеяли смерть.

Бег без конца ("Лица в темных залах...")

Лица в темных залах,

И "браво" на устах,

И ветер на вокзалах

В полночных городах.

В каждой встрече краткой

Погаснет яркий свет.

Страстям не стать отгадкой,

Живешь ты или нет.

Бег без конца и края,

По небу и земле.

Гитара дорогая

В недорогом и изрядно потертом чехле.

И ты скривишь усмешку,

Щелчком подбросишь медь,

Но ни орла, ни решку

В слезах не разглядеть.

И ты вбежишь в свой номер,

И схватишь телефон -

И наберешь свой номер,

И будет занят он.

Бег без конца и края,

По небу и земле.

Гитара дорогая

В недорогом и изрядно потертом чехле.

Блюз о виденьи ("В этом городе старом, продажном, больном и жестоком..."), из книги "Солдаты русского рока"

В этом городе старом, продажном, больном и жестоком,

Где стянулись петлей север с югом и запад с востоком,

Согреваюсь одним лишь виденьем твоим в полудреме,

Сам в разгар ограбленья судьбы своей стоя на стреме...

Цепью окон горящих скользя угасающим оком,

Провожая подруг, молодящихся в блуде убогом,

Отпуская друзей на попойки с врагами моими,

Заслоняюсь виденьем руки, как рукой в Хиросиме!..

Этот блюз о виденьи пою каждый день я

И еще не отбросив сандалии, но сбросив котурны,

Быть один я уже научился, и очень недурно.

И вот-вот научусь не любить, хотя это и сложно,

И виденье твое от меня отречется, возможно...

Это, может, уложит меня, но не очень тревожит.

Ты меня предала, отчего же виденье не сможет?

Время движется мерно и целит спокойно и верно.

И в столовке Юдифь подает мне мозги Олоферна.

Бульварное кольцо ("Бреду с Садового к бульварам..."), рукопись из архива А.Д.

Бреду с Садового к бульварам,

Где старость детством тешит взор,

Где как предел влюбленным парам -

Оград увесистый узор,

А под стопами их основ -

Кирпич дворцов и прах отцов...

Ай, в голове моей садовой

Шумит Бульварное кольцо!

В аллеях стаями киоски

Бюджет и душу рвут в куски,

В глаза с обложек, как присоски,

Влипают женские соски...

О, как прижиться в жизни новой?

Как сохранить, упав, лицо?

Вкруг головы моей садовой

Слепит Бульварное кольцо!

Сквозняк приправлен автосмрадом,

Под стеклотарой скрыт газон,

Древесный дух столичным градом

Из тополей повыбит вон,

Но каждый ствол, на все готовый,

Жив меж фасадов и торцов!

И в лад с судьбой моей садовой

Звучит Бульварное кольцо...

Все ниже небо над аллеей,

Все дальше вход, все тише шаг,

И с каждым годом все милее

Брести бульваром не спеша...

И ты не верь молве на слово,

Что все уже в конце концов -

Ведь не спроста же ты с Садовой

Вошел в Бульварное кольцо...

"В зените лета, на излете...", рукопись из архива А.С. Кокиной

В зените лета, на излете

Пуховых вьюг,

Вы вышли козырем в колоде,

Решившим вдруг

Мою судьбу в игре с судьбою,

И ту игру,

Что мы с обманутой любовью

Зовем в миру.

Вы мне явились в одночасье,

Как летний дождь,

Как счастье - то, что мы в несчастьи

Не ставим в грош,

И стал я, словно Вы просили,

Хотели Вы,

Судьбы счастливей, и красивей

Своей любви.

И никуда теперь не деться.

Веди свой счет -

В ночи, как старенькая дверца

Скрипит сверчок,

Там, где Ваш дом, на повороте

Моих разлук.

В зените лета. На излете

Пуховых вьюг.

В переулке, где мы отлюбили (В переулке, где мы отлюбили, тишины стало больше и мглы...")

В переулке, где мы отлюбили,

Тишины стало больше и мглы.

Постояли, пожили, побыли,

Разошлись за прямые углы.

И скончался зачатый недавно

Миф шершавый, как отзвук шагов.

И родились от нимфы и фавна

Три куплета из букв и слогов.

Лист и свист кораблем невесомым

Приземлятся, и след пропадет.

Новый дворник в костюме джинсовом

Удивительно чисто метет.

Вечерняя песня ("Когда погаснет город за окном..."), из книги "Солдаты русского рока"

Когда погаснет город за окном,

И на соседней крыше, ниже нашей,

Заходит крест антенны ходуном,

Пьян с новостей и буен с персонажей,

Прижмусь к стеклу, за коим небеса,

И аз воздам им бренными словами

За добрые и злые чудеса,

Которыми меня избаловали,

А небо будет немо моросить,

Клоня к строке о покаянном плаче

Глупца, нашедшего с кого спросить:

Зачем все было так, а не иначе.

Как будто кто-то знает, как и что

Могло быть, не могло, но есть и будет,

Куда явиться в мир, когда - в ничто,

За сколько предадут и кто забудет.

Как будто не сюрприз тебе, что есть

Азарт, предмет и повод для призванья

В то времечко, когда лишь телекрест

Скрипит, как древо позднего познанья...

Взгляд в толпе ("Взгляд в толпе беспощадней блица...")

Взгляд в толпе

Беспощадней блица,

Был судьёй в судьбе,

Ослеплял сквозь лица.

Женский взгляд -

Как с небес разряд,

Ты не жив - умрёт,

Ты не мёртв - взорвёт.

Вспышка глаз

Жгла меня не раз,

Но людской поток

Нас вести не мог.

Взгляд в толпе

Мне кричал: "Решайся!"

И дарил в гульбе

Редкий праздник шанса.

Женских глаз

Комплимент без фраз

Душу грел собой

В суете слепой.

Ты, душа,

Зорче, что ни шаг,

Я должник тебе,

Женский взгляд в толпе.

Владимиру Качану ("Совсем немногое дано..."), рукопись из архива А.Д.

Совсем немногое дано:

Окно, на занавеске тень

Той, что нужна без всяких "но"

И все нужнее, что ни день,

И глядя из ночи на дом -

Дом яви, были и надежд,

Бродя вокруг него окрест,

Я часто думаю о том,

Что мне немногое дано:

Чем, для чего и отчего

И жить, и умереть равно

На стогнах града моего -

Под княжьей неживой рукой,

Под эхом Жуковских копыт,

Под небом тяжким, словно быт,

Застыну - и словлю покой:

Замрет Садовое кольцо,

Отпустят сердце кольца лет,

На частное мое лицо

Прольется общий лунный свет,

И я вздохну, поняв одно

В итоге ночи и ходьбы -

Что мне немногое дано,

Но вдруг да хватит для судьбы...

Воскресение в райцентре ("На берегу, как говорится, волн..."), по книге "Вариации"

На берегу, как говорится, волн,

Стоял он - дум ли полон?.. - телом полн.

Глядел: пред ним куда как нешироко

Река неслася, и моторный челн

По ней стремился, нос задрав высоко.

Стоящего кремпленовый костюм

Был утеплен с испода пуловером,

С чего стоящий мог поспорить с ветром,

А тот ему в порыве безответном

В прическе произвел шурум-бурум.

Туманилась майолика небес.

Налево от стоящего собес,

По воздуху похлопывая флагом,

Надменно окна пялил над оврагом,

Где жил ручей, вертлявый, аки бес.

Направо от стоящего был храм -

Наш патриарх российских панорам,

С недавних пор набитый экскурсантом,

А до того дурнеющий фасадом

В незряшном ожиданьи кар и драм.

На противоположном берегу

Собаки лаяли на проходящий "газик",

Бросал в них камни маленький проказник,

Чтоб разогнать недетскую тоску.

На берегу же этом, у волны,

Воскресною одеждой глаз лаская,

Молодожены сели, полоская

Свои манатки, в частности - штаны.

По городку шатался выходной.

Его дружина, выпив по одной -

В виду имея здесь бутыль, не рюмку, -

Озвучивала пением квартал.

Стоящий и за ней понаблюдал.

Стоящий и о ней подумал думку.

Когда он обернулся, мгла зрачков,

Подсвеченная стеклами очков,

Нутро мое мгновенно просквозила,

И тут меня немножко потрясла

Во взгляде нищета добра и зла,

И вместо них - хозяйственность и сила.

Прочел он сразу на моем лице

Все о моем начале и конце,

Зевнул, на миг открыв свои глубины,

И отвернулся, и глаза вперил,

Как в торжество афинское - Перикл,

В рай, в оный центр, им сдержанно любимый.

И я поник смятенною главой,

И комплексов своих услышал вой,

И разум захлебнулся в ахинее,

Но я сказал себе (как бы ему),

Что посторонен я, но потому

Со стороны мне кое-что виднее!

О, да, я не любимец этих мест.

Как и не этих, кстати, и окрест,

И позабывалось, вроде, чувство дома,

Но и душа не так еще влекома,

Блином очистив горлышко от кома,

Принять настойки - да и на насест...

И пусть не я с поникшей головой,

А он - и тут, и там, и бабам - свой,

По нраву, по фигуре, по натуре,

Зато таким нужды и знака нет

Поэму написать или сонет,

Но - писать в школе на "литературе"!

Да, из сонета шубы не пошить,

Но в шубе после смерти не пожить,

В сонетах же живьем себя схоронишь,

Но Лазаря попев - и воскресишь,

И перед ямкой собственной не ссышь,

Коли Пегаску стронешь на Воронеж!

К тому ж ему ж, стоящему, как дуб,

Я не понятен ни ногой, ни в зуб,

А он не близок мне, но прост и ясен:

Все индюки, - настолько он прекрасен, -

Не думая, к нему попали в суп!

И хорошо, что он такой стоит -

Не взгляд, а сталь! Не нрав, а текстолит!

Какие там какие-то периклы!

Могуче семя, коим он грешит,

И племя, что умеет жать и жить,

И время, что к руке его приникло!

Идет волна, а по волне - челнок,

По челноку - почтенный ничевок,

Сеть на шесте дрожит, готова в дело,

Дрожит эфир над стадом за рекой,

И я пишу дрожащею рукой -

Дрожьмя дрожит, плутая в духе, тело...

Всегда бы так под колпаком небес:

Кто по дрова, кто просто - в темный лес

Восьмеркой меж трех сосен и в цезурах,

А пастырь (вон он - кнут наперевес)

Скот бессловесный гонит без словес -

Не вовсе, как же-с можно-с!.. - без цензурных!..

Воспоминание о ноябрьском салюте ("Мне было очень мало лет..."), рукопись из архива А.Д.

Мне было очень мало лет,

Мне был ровесником весь свет,

И надо мной взлетал букет

Ноябрьского салюта -

Я помню, как вокруг Кремля

Дрожали небо и земля,

В ознобе бились тополя

От залпов почему-то...

Из зева каждого двора

Орала стаями "ура"

Вослед раскатам детвора

В пылу счастливой злобы,

Слепила поздняя Москва,

И, ни жива и ни мертва,

Ссыпалась под ноги листва

Высокой чистой пробы...

Взлетали взгляды за лучом,

Плескались марши кумачом,

А кто кого, за что, почем -

Не сыщем, не обрящем...

Салют взымал в оглохшей мгле

Над старой ведьмой при метле,

Над вечным Сталиным в Кремле -

Курящим, вящим, бдящим...

И я смотрел, и я внимал,

И не умом, но понимал,

Что красок пир и грома вал

Не жалуют друг друга,

Что между нами неспроста

Своих с небес зовет звезда,

Что наступают холода

И с севера, и с юга...

Воспоминание о пароходах ("Помню звёзд перелёт...")

Помню звёзд перелёт

По воде и со свода,

За спиной выпускной,

Тыща лет впереди.

И, как ночь напролёт

Мимо шли пароходы,

И твой смех надо мной,

И словцо "Подожди".

Плыли к нам по волне,

То фокстроты, то вальсы,

Уходил караван

По излучине вдаль.

Как велела ты мне,

Я тебя не касался.

А смотрел сквозь туман

И чего-то всё ждал.

А потом взмыл рассвет

И вино стало горше,

Ослепило с воды,

Обмануло с небес.

Я три тысячи лет,

А, быть может, и больше,

Как велела мне ты,

Ждал с надеждой и без.

А теперь подались

На закат мои годы,

Но заслышу ль волну,

Провожу ли звезду,

Вдруг пойму, что всю жизнь

Шли сквозь май пароходы,

И вослед им вздохну

И шепну им, что жду.

Время свежего ветра ("Ночь душна, словно слово "душить" значит снова не спать...")

Ночь душна, словно слово "душить" значит снова не спать -

Электрический стул, электрический стол, электрическая кровать,

Еле дышит душа - значит, нужно наружу, наверно,

Я слыхал, что объявлено время - Время Свежего Ветра,

Время Не Спать!

Я прошел через ад, где велят отдавать, а не брать,

Но безлюден был ад, да, безлюден был ад, ведь святых у нас не сосчитать.

Там и нажмл я астму, что неизлечима, как вера,

И хрипит мря вера, как астма: "Время Свежего Ветра,

Время Не Спать!"

Я в мозгу прячу молнию, ибо куда же ее мне девать?

Я прохладной ночью смываю горячечный, спрятанный в черепе ад,

И шарахнется некто с портфелем и в шляпе из фетра -

Может, правда, проветрит мозги Время Свежего Ветра,

Время Не Спать...

А собратьям его пожелаю не спать у окна:

Свежий ветер в окно выгоняет прошедшее время из тяжкого сна.

Песня ветра темна и сильна, но чиста предрассветно -

Это наша весна,

Это наша война,

Это наша вина -

Время Свежего Ветра, Время Не Спать...

Дачная элегия ("Кто вечерком, немного под шафе..."), 1997, по книге "Летняя тетрадь"

Кто вечерком, немного под шафе,

В своем видавшем виды галифе

Приотошедши от телеэкрана,

Неспешно сходит с дачного крыльца

На огород, чтоб одурь сбить с лица

Струей глубинно-стылой из-под крана

И подхватить внучка с раскладнячка

Под лозунгом: "Заморим червячка!",

И наблюдать, как двойнячок-бесенок,

Рисуясь, дуясь, пукая спросонок,

Блажит, что шершень в тупичке сачка --

Кто, у дверей стерев счастливый пот,

Взойдя к ним тяжко, как на эшафот,

Узрел семью -- народ своей работы, --

В пылу вечери, в буйстве душ и тел,

Тот сам цены не помнит за удел,

За то, что "ёк" беды страшней икоты,

За рай в аду, в котором "ёк" заботы,

И кто нам Каин, отданный в расстрел,

И Авель, замурованный в мерзлоты,

И ангел, что над крышей пролетел

Чуть слышно, как ночные самолеты.

июль 1997 г.

Зеркало ("Живем в тисках минут, хватаем, что дают..."), из книги "Солдаты русского рока"

Живем в тисках минут, хватаем, что дают,

Забыв про страшный суд, все чушь и ложь несут,

Рождают горы мышь, в рабах у ней коты,

Скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто ты.

Родился - и давай, по рельсам, как трамвай!

Сошел - не обессудь: по кочкам понесут.

Не прешь за наш рубеж - имеешь гладь и тишь!

Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, с кем спишь!

И жизнь бежит вперед, а мы спешим назад!

Молчанья полон рот, звучанья полон зад...

Сгущается удел, сжимаются мечты.

Скажи, чего хотел, и я скажу, кто ты.

От нашего мурла краснеют зеркала.

Вот-вот при виде нас начнут кричать "атас".

Ничто не сходит с рук, пока не свистнет рак.

Скажи, что ты мне друг, и я скажу, кто враг.

Исповедь ("Есть женщина, которая со мной..."), рукопись из архива А.С. Кокиной

Есть женщина, которая со мной

Невольно, слепо сотворяет чудо -

Я словно предназначен был и буду

Найти исток ее судьбы земной.

Он длится - должный мой, единый путь,

Пусть без ее участия и взгляда.

Пусть долог долг. Иного мне не надо.

Мой долг воздастся мне когда-нибудь.

Я помню, как явился этот долг.

Однажды он возник с душой моею,

С догадкой - все вначале было Ею

/Исток всего - ее судьбы исток!/

С мечтой о справедливости творца...

Начала мира... Будь они моими,

Не слово произнес бы я, но имя!

И начал бы черты ее лица...

Кафе на Васильевском ("Здесь дерутся в кровь на помойках чайки..."), 1987, по книге "Вариации"

Fare thee well and if for ever,

Still for ever, fare thee well...

George Gordon Noel Byron

Здесь дерутся в кровь на помойках чайки,

От дворцов разит коммунальным супом,

И овсяный кофе я пью из чашки,

Что дрожит в ознобе а ля Юсупов.

Здесь ржавеет мрамор и бронза плачет,

И само бессмертье настигла старость.

Этот город Вас от меня так прячет,

Словно Вы - последнее, что осталось...

Здесь душа и жидкость одно по сути,

Потому, что холод, пройдя в грудь горлом,

Содержимое ужимает в сосуде,

И его не растопить глаголом,

Ибо нет ничего бессильнее мата

И любви, не востребованной снаружи

(И уютней будочки автомата

Посреди ленинградской июньской стужи).

И фасадам старым, к центру бредущим,

И молчащему номеру в новостройке

Ни к чему я в прошлом и в ныне сущем -

Даже тут, в безлюдном кафе у стойки,

Где седая мэм, не долив сиропу

До единой меры (из двух по заказу,

Не жалея, правда, воды и газу),

Отрешенно смотрит в окно в Европу...

По кафешке - дрожь метрополитена:

Подо мной сбеглись поезда, каная

От поляны Пушкина и Геккерена

До дворца, где Кирова убил Николаев.

В данной точке города и общепита,

Где напротив мост лейтенанта Шмидта,

Медный Всадник слева, а в порт - направо,

Я бывал когда-то солдатом бравым,

Гастролером, пьянью, затем аскетом,

Дважды - женихом, троекратно - мужем,

Был не зван и зван, но всегда при этом

Никому серьезно тут не был нужен.

Потому хожу чуть бочком, вприпрыжку

Среди здешней жизни - живой и мертвой,

Тщась понять, какая же держит вышку?

Я - ни то, ни это. Я фрукт несортный...

Крюк для люстры. Лепка. Как видно, раньше

Это был премиленький ресторанчик...

"Бург" и "град" - не в склад, газвода - не "тоник".

Достаю - и в сумку бросаю томик.

Ни читать, ни жрать. Ни чертям, ни Богу.

Не святая нежность, не зверья злоба.

Охерев, хирею, подобно Блоку -

Вновь не вздрогнут родина и зазноба!..

Тоскота с пломбиром - обед для шиза

Там, где до Потапа решались разом

Тайны гроба, страсти, любви и жизни

В сроки меж салатом и ананасом.

Петербург мне кажет языки фазаньи.

Забежав, панк-панночка просит "двушку".

Неживая жизнь моя. Внесуществованье.

Полдень вхолостую надрывает пушку.

Я прошел полстраны и познал полмира,

Кой-чего хлебнул и погрыз гранита.

Вновь я тута, Северная Пальмира!

Без грааля в кармане, но не без профита:

Я забыл все уроки семьи и школы,

Но одно угадал и поставил на это:

Никого нет красивей любимой одетой,

Значит, вряд ли есть кто-то умнее голой!

И поэтому я, бомбардир Перестройки,

Суток на двое выполз из жуткого боя,

Дабы, встретясь, пропеть Вам новые строки

И закончить: "Поехали! Я - за тобою!"

Но в глазах ленинградки я глуп, как младенец,

И не мне мягко стелено в колыбели,

И кричат мне из ада фон Лееб и Денниц,

Что не зря фиаско здесь потерпели!

В Этотград влетел ты с горящим взором

И на котелке с боевым узором,

И на той стороне, где должна дохнуть роза

Или положено рдеть наградам,

Под значком с Крыловым ныл приступ невроза

В подтвержденье бзикам твоим и раскладам.

Номер первый из них у тебя "Перестройка" -

Это то, что в мечтах получается стройно,

А слабо переделать законы мира,

По которым под счастьем тикает мина,

По которым обычно родные души

Обретаются каждая в собственной луже,

И за право фрондировать на Пегасе

И погладить музе лобок и сиськи

Ты свою любовь оставляешь в кассе

И покой - как свой, так и самых близких,

Ибо недреманный наш Вездесущий,

В честь тебя не спугивая кайф зевоты,

Мог тебе устроить несчастный случай

Или вдаль послать - отогреть мерзлоты.

Так что небу низкому благодарствуй,

Пожирая яростно свет и тени -

Что не отдал запросто жизнь или дар свой

Тем, кто и в Африке остается теми.

Откуси поболее от казинака.

О любимой выстрой из "ля-ля" фигуру.

Ибо Этажизнь - ломовая "нцака"

Потому, что червь еще не прогрыз твою шкуру...

На рогатку вешаю трубку, помешкав.

Возвращаюсь к стойке со скоростью вздоха.

"Нет орешков?" Конечно же, нет орешков.

"Не завоз", - животом говорит тетеха,

Нарисованный рот сохранивши целым -

От нее, как из трубки, не ждите ответа.

Как же жить и выжить по нашим ценам?

Но спросить мне некого - Бога здесь нету.

Фея равнодушия прикрыла вежды.

Слабо вечереет. Людоход по скверу.

Отвергаю милостыню надежды,

А любовь не прочь обменять на веру.

Я всегда считал, что имею навык

Понимать и помнить, что жизнь спонтанна,

Взятки с нее гладки, а нынче - на вот:

Восемь...

Девять...

Десять...

Гудки...

Где Анна?..

Город стал нещадно велик, бескрайне...

Год - как век с того моего приезда...

Командор намылился к донне Анне,

Всплыл из бездны - глядь, а тут тоже бездна!..

Путь любви, как путь конкисты - не сытен,

Но - плевать ей в хляби, пинать ей тверди!

Этим и чужда, как ее носитель,

Счастью и несчастью, жизни и смерти.

Испей же непруху вторым стаканом,

Досмотри короткий мираж об Анне,

Заплати буфетчице чистоганом,

А последнюю "двушку" вручи панк-панне!..

Ждать пришествия Вашего - фикс-идея:

Искусством не явишь - не Галатея.

Красота сама в себе воплотима.

Fare thee well! Невстреча необратима.

Тот, кто с неба смотрит, подставив щеку,

И стоп-кадром случая всех в пары сбивает,

Не засек полет наш за черту, не "щелкнул"

(Не с людями только - и вон с кем бывает!)...

Нагазуй в стакан еще - выдохлась вода в нем,

Помяни ее черты, от которых пьян ты:

Страсть ко сну, тревожный нрав и мечты о давнем -

Невозможный нынче характер инфанты.

Буфетчица не хочет сидеть с тобой до ночи.

Дню соседства с нею уже не будет равных -

В познаньи дальше некуда и больше нету мочи:

Учился на ошибках - сдаю на ранах.

Жить так персонажно неприлично, вроде,

Как всерьез завязывать отношенья

В зоне радиации или на фронте

В ситуации полного окруженья.

Да и как с сокровищем обращаться

В сфере наших нищенских форм богатства...

Пора, мой друг, пора уже не бояться

Возраста не встретиться, но прощаться.

А что жизнь таких, как она и я, не холит -

Был бы хлеб, и ладно, не до расстегаев.

Все проходит, ибо жизнь сама проходит.

Жизнь - не мед, однако и не жить - не в кайф...

На Москву так много ночных экспрессов,

Что и в этом видишь подобье знака:

Проигравших здесь, - чтобы без эксцессов, -

Отправляют в центр под покровом мрака.

В череде исторических аналогий

Скоро и мне на Невский - тузом к закату.

Жители - герои, звери, духи, боги, -

На фасады высыпят - подтвердить "нон-грата".

Чувствуя их взгляды тяжкие лепные,

Под значком с Крыловым дух взблажит истошно.

Я люблю, как любят цветы слепые -

Разделить такую любовь невозможно.

А спроси по коду, кто за все в ответе -

Длинными гудками в сердце боли ноют...

По восьмерке Мебиуса от Маман к дядь Пете

Сидячая плацкарта надолго за мною,

Чтоб исход горя заменять плотским,

Чтобы бунт сознанья к мату гнать шахом

И от Бологого читать Рейна с Бродским,

По листу бродя ленинградским шагом.

2-4 июля 1987 года

Ленинград - Москва

Колыбельная для Белоснежки ("Ты проснешься любимой. Меж рамами снег..."), 2005, рукопись из личного архива А.Д.

Ты проснешься любимой. Меж рамами снег

Замаячит, как видимый знак тишины -

Сонмы сонных тишинок под тихий твой смех

Мир и двор заметут немотой с вышины.

И не будет очнувшихся кроме тебя

При обычном явленьи молчанья небес

При застенном испуганном крике дитя,

При залете бомжа под хмельной "мерседес",

При мучениях в каждом из адских кругов,

При сомнениях в каждом из райских садов -

Умолчание неба, холодность снегов,

Свежий наст плащаницей на жизнь и любовь.

Но от глаз твоих явь ускользнет в снегопад,

И дремотное счастье доспать пригласит,

И притихнет будильник - товарищ и брат, -

Только пальчиком гном из угла погрозит...

конец 2005 г.

Колыбельная для одинокого мужчины ("Только ты зажег ночник..."), из архива А.Д.

Только ты зажег ночник -

Кашлянул и спел нужник.

Только погасил экран -

Всхлипнув, прослезился кран.

В зеркале прилег сосед

Тех же лет и так же сед,

И точь в точь похож лицом...

Впрочем, смотрит молодцом.

Не для кого снять пиджак.

Можно, правда, спать и так.

Можно, и носки не сняв:

Сон - он и в носках не явь.

Охнет под тобой тахта:

Что-то ты забыл... Ах, да!

Всем, кого тахта снесла,

Пожелай благого сна.

Пожелай им сна, чтоб в нем

Ты с любой из них вдвоем

Лежа наблюдал заезд

Спутников, комет и звезд,

Чтобы жгла вас всех слегка

Льнущая к щеке щека,

Чтобы подтвердил рассвет:

На щеке заметен след...

Впрочем, вряд ли на заказ

Вам устроит ночь показ -

У нее заказчик свой

На сюжетик мировой:

Гасит в нем герой ночник,

Гасит свой ночник двойник,

И глядит из-за окна

В зеркало Заказчик Сна...

Корниловский романс ("Звезда ночная смотрит строго...")

Звезда ночная смотрит строго.

Не провожай. Прощай. Пора.

Пока еще пуста дорога,

Безлюдны спящие поля.

Отныне жить нам друг без друга,

А встречам быть не чаще снов.

Россия дольше, чем разлука.

Россия больше, чем любовь.

У стен поруганной усадьбы

Цветник покрыт золой седой.

И не зажить уже до свадьбы

Двум душам, раненным бедой.

А дым и слезы, пыль и вьюга

На веки скроют отчий кров.

Россия дольше, чем разлука.

Россия больше, чем любовь.

Так ногу в стремя, мщенье в ножны,

И ярость, как курок, на взвод!

И конский глаз косит тревожно

На окровевший небосвод.

Махни рукой мне, и - ни звука.

Прости мне явь, и быль, и новь!

Россия дольше, чем разлука.

Россия больше, чем любовь.

Пусть не успею постареть я,

А ты не сыщешь мой погост -

Дождем и ветром сквозь столетье

Сюда вернусь, как лишний гость.

Где были верность, гнев и мука -

Уже ни духа, ни следов.

Россия дольше, чем разлука.

Россия больше, чем любовь.

Лепестки Подмосковья ("Пыльная, сломанная малина..."), по книге "Вариации"

Пыльная, сломанная малина.

Шарк на платформе. Запах пути.

Эспэтэушница дева Марина

Спит под кустами с отверткой в груди.

Ткани "орбита" приспущены брюки,

Жижица заледенела в глазах,

Жуки-могильщики, мощные мухи

Кровью и спермой пируют в трусах.

След реактивного самолета

Тянет на ниточке слабенький зуд.

Пипл от станции мчит на работу.

Сонные дети ранеты грызут.

Кассы расписаны матом нелепым,

Смотрят разбитым единым окном,

Как до щелей меж землею и небом

Поле засеяно битым стеклом.

Рой стройотряда орет Окуджаву,

Спицею парки взблеснула струна.

Постмонголоидная держава.

Татуированная страна.

Жду электрички, как метаморфозы.

Девку шпаненок пришил на пари.

Боже, верни же мне ярость и слезы!

Разум объевшийся мой забери!

Нет мне покоя. И нет мне порога.

Бога мне тоже нигде не достать.

Небо пустое. Стальная дорога.

Шпалой пропитанной хочется стать.

Лепестки усталости ("А я и не знаю, что это такое..."), по книге "Вариации"

А я и не знаю, что это такое -

Чего, отчего я усталый такой...

Но ты подари мне укольчик покоя,

Сентябрь, предзимний приемный покой,

Спиши и сотри мой невроз на "АКАI",

Хотя бы частотку убавь - высока,

А то, без повестки и не постригая,

Возьми в милицейские веловойска:

Я прямо поеду по городу прямо,

Припомню цветные далекие сны -

Как мама меня отучала упрямо

От детской болезни ручной левизны.

Я вычту тебя, о, моя Хиросима,

Поставив рассудку и памяти "пять" -

Как в детстве отца отнимали у сына,

Чтоб после и сына у сына отнять.

А то, что останется в сердце в остатке,

И станет оставшейся жизнью моей,

А прочее все обратится в осадки

С горчинкой соленою за семь морей...

Любительская фотография ("Туда, куда текла Москва-река..."), по книге "Солдаты русского рока"

Туда, куда текла Москва-река,

Пуржили пухом тополя,

Тому назад года или века

Смотрела девочка моя.

Я ей твердил, что без нее умру,

А с нею вечно проживу.

Она твердила, что я просто вру

И что напрасно нервы рву.

Ругались чайки, под мостом кружа,

Ломался луч о волнолом,

И объявилась вдруг во мне душа

Щемящей болью за ребром.

А пух летел, метались блик и крик,

К мостам иным текла вода,

И уносил трамвай девчачий лик

Туда, куда... Тогда, когда...

Но я любил и потому не лгал -

Вот вечный свод и вечный вид,

Я жив, и жаркая метет пурга,

Москва течет, трамвай звенит.

А я люблю и потому не лгу:

Под крики чаек у моста

Я за трамваем, словно пьян, бегу -

Куда? Туда... Когда? Тогда...

Майское гуляние ("Эту бестию в светло-зеленом..."), по книге "Вариации"

Эту бестию в светло-зеленом,

Муку города, приму дворов

Я счастливым встречаю поклоном,

Выгребая под утро из снов.

Я дышу смоляными духами,

Ослепленно сережки топчу,

Предавая себя с потрохами

За триоли теней по плечу.

Нелюбимый, как Гришка Отрепьев,

Хоть иные расклады знавал,

Как о "третьем" мечтает отребье,

Я по ней целый год изнывал.

И на столькое плюнув слюною,

И такое отпевши молчком,

Я запойно играюсь весною,

Как ребенок в руинах - волчком:

Синий, красный и лиственно-желтый,

Громы, гаммы и гам-полигам,

И сержанты косятся на шорты -

И мурашки бегут по ногам!

Обожженный следами своими,

По асфальтовой глади лечу

И старинное женское имя

Повторяю, как будто учу.

От восхода кручу до заката,

Где по кругу везло - не везло,

Где сломали нам время когда-то -

Вновь пошло, да мое-то ушло...

Здравствуй, майская песня изгоя,

Телесказочная заря,

Сила боли, энергия горя,

И лжецарствие фразы: "Не зря!"

Московская венгерка или разговор пьяного господина с музыкантами в подземном переходе в 23.50 31 декабря ("Две гитары и баян..."), рукопись из архива А.Д.

Две гитары и баян

Мерзнут в переходе.

Я слегка, ребята, пьян

Ночью новогодней.

Я с Москвой наедине

Новый год встречаю -

Подыграйте, братцы, мне,

А я угощаю!

Эх, раз,

Пью за вас,

И квартетом грянем враз -

Эх, раз,

Еще раз,

Еще много, много раз!

Я родился москвичом

В самом бойком месте,

Был румяным калачом -

Стал "котлета в тесте":

Жизнь рубила, била, жгла,

Смяла- раскатала,

Только женского тепла

Как-то не хватало...

Эх, раз!

Соль из глаз!

Подтяни, гитара, бас...

Эх, раз!

Еще раз!

Еще много, много раз!

По асфальтовой реке

Все что было - сплыло,

На московском ветерке

Столькое остыло!

Мне Москва - родная мать,

Не жена, не дочка,

А про них что вспоминать!

Пьем за мать - и точка!

Пьем - раз!

Пьем не квас,

Пьем за всех, кто пил за нас!

Эх, раз,

Еще раз,

Еще много, много раз!..

Сколько зим - да столько ж лет

Я с тоской повенчан,

И ее вернее нет

Ни друзей, ни женщин,

А с чего моя тоска -

Я вам не отвечу!

Пой, братва! Пляши, Москва!

Ночь - не вечер!!...

Ну, вот -

Канул год

В свой подземный переход...

Как снег, выпал век -

И покрыл собой нас всех...

Г. Мценск ("Октябрь. Небо и земля..."), рукопись из архива А.С. Кокиной

Октябрь. Небо и земля

Так схожи запахом и цветом.

Листву из рощ сметает ветром

На стены старого Кремля.

Дождь. Берег крут. И даль долга.

И глубока река до жути.

Со страхом или ленью крутит

Педали тот, из городка?

Кричит вокзал. Молчит погост.

Шаг между бунтом и смиреньем.

Но только ль этим измереньем

Жил городок, где я был гость?

Скажу: "Ну, ну..." Возьму билет,

И пятаки спрошу на сдачу...

И все ж отправлюсь наудачу

Туда, где купола скелет

Венчает незаросший холм.

Где церковь - только продолженье

Чьего-то гордого движенья

Вверх, над. Пешком и с посошком -

Судить. А, может быть, к судье,

Но вверх. Извечное явленье!

Кто, хоть с тоски, не проклял время,

Отказывающее в судьбе

Совсем иной среди иных?..

У нищего глаза Христовы -

До всепрощенья зол земных.

Что улыбнулся ты хитро,

Страж на общественном окладе?

А вдруг ты здесь не меди ради

Стоишь как автомат в метро?

Ах, да... Тебе не до невежд...

Ну, хоть бы спрятался от ветра!

Ах, нет... Изолганная вера

Должна звенеть, что нет надежд...

Так стой же на виду у всех -

От богомолок до ненастья!

Быть может, в этом тоже счастье -

Маячить у дороги вверх,

Куда от сладкого дымка

Сырых осиновых поленьев

Уже какого поколенья

Старуха вытащит внучка.

Все будет так же, как вчера.

Пусть бог давно попал в опалу,

Но млеют, встретив эту пару,

На Южном тракте шофера...

Начало финала ("Разум запал на волшебное слово "вчера"..."), рукопись из архива А.С. Кокиной + из книги "Солдаты русского рока"

Разум запал на волшебное слово "вчера".

Быль истекла, как сосуд, что в авоське расколот.

Стакнулись возраст расплат и в кармане дыра.

Вот я стою - человек проходного двора,

Маленький Мук, постаревший, обегавший город.

Мартовский ветер, прохладен, хмелен и двулик,

Снова, как блудный собрат, возвратился из странствий.

Что, искривленный витриной, мне шепчет двойник,

Гасящий тщетно во взгляде чернобыльский блик?

А, по губам понимаю - он шепчет мне: "Здравствуй!"

Здравствуй, мое искаженье, сезамский близнец!

Эк мы: из склепа - да в смежную комнату смеха:

Вот и пузец не влезец в молодежный куртец,

Вот нас и оттепель мочит в торец, наконец, -

Шепчешь: "Эпоха!" - "Э, плохо..." - читаю, как эхо.

Все ты не счастлив, как рядом oh, men - манекен!

Мнишь, что живому средь кукол не место, не время.

Вот почему и любовь, подцепивши твой ген,

Смылась на поиск других, как велел Диоген,

Чтобы в муку размолоть твое Муково семя!

Все ты себя перестроить не можешь, халдей,

Все ты украдкою гладишь, как родичей, стены,

Камни, какие считаешь ты мягче грудей,

Выше идей и добрее уснувших детей,

И с убеждением этим уходишь со сцены.

Вещего слова не скажешь - ты вылился в вой,

Весь ты пошел на задачу не ставиться раком.

Встреть новый срок, надушись еще "Красной Москвой",

Соков попей - и забудь магазин угловой:

Там продаются теперь курабье с казинаком.

Будет еще тебе воля смотреть за стекло,

"Время" включивши и вырубив "Кариолана",

Видя, как лезет за кадром мурло на чело -

Места иного им время сыскать не могло, -

"Телепортрет Дориана", новинка экрана.

Это начало финала последней главы.

Выбрось расколотый батл с авоською вместе.

(Слова "вчера" не выбрасывай из головы,

Слова, что схоже с отваром грузинской травы).

Выключи "Новости" - слушай восшествие вести.

Слушай: тебе повезло доходить доходить до седин -

Трезвые полночи, трезвый напиток горячий,

Маленький Мук, пары туфель своих господин,

С жизнью, норою и миром один на один -

Но и со стоптанным сердцем ходячий и зрячий...

И на семи сквозняках, натянувших стекло,

Март расставаний сменил сорок лет ожиданий.

Это - сигнал, что не будет, что быть не смогло,

Это - конечное знание: счастье прошло,

Но оттого-то оно и ясней, и желанней...

Ночь самурая ("Мы с нею в коммуналку поднялись..."), по книге "Вариации" или "Солдаты русского рока"

Мы с нею в коммуналку поднялись.

Весь лифт, вознесший нас, заблеван был -

Октябрьские праздники кончались,

Кончалась ночь девятого числа.

"Ты извини, но мне пока нельзя", -

Она сказала. Села. Закурила,

Разглядывая комнату мою.

"А дома-то не хватятся тебя?" -

"Муж пьян и дрыхнет. И ребенок спит..." -

"Понятно. Раздевайся и ложись". -

"Давно один живешь?" - "Один - давно". -

"Соседей много? - "Да. И все мои.

Так ты ложишься?" - "Я предупредила". -

"Ложись, я помню". - "Ладно. Отвернись".

Я встал к окну и лоб упер в стекло.

Не для того, чтоб остудить его -

Я был спокоен.

Просто так был ближе

Безмолвный город, спящий тихим сном

В дешевых бусах лампочек, в порезах

Каких-то лозунгов и транспарантов,

В дожде, во влажной бледности снегов,

Покрывшей крыши, крыши, крыши, крыши -

И все, что между ними и под ними

Со мною было.

Было и прошло...

А в комнате остался от меня

Мой слух, впивавший шорохи белья,

И вверх и вниз ползущего по телу,

Дрожащее дыхание ее

И скрип паркета, и шажки босые,

И краткий выдох старенькой тахты -

Тогда разделся быстренько и я,

Не оборачиваясь почему-то.

Вжал кнопку в основанье ночника

И влез в постель. Не глядя на нее.

"Я закурю, не возражаешь?" - "Нет". -

Сказал, давясь и зажигая спичку,

Ругнулся про себя от серной вони

И на мгновенье замер, вдруг увидев

Глаза, в которых пламя, стыд и слезы.

Утюжа взглядом серый потолок,

Я попытался погасить мандраж,

Она же, как я понял, отвернулась,

И лишь потрескиванье табака

Да жаркие багровые зарницы,

Мне показалось, мрак и тишину

Немного чаще стали нарушать,

Но вот она отправила окурок

На дно пустой бутылки из-под пива,

Какую вместо пепельницы дал,

Привстала и сказала с хрипотцой:

"Мне надо выйти. Дай мне свой халат".

Халатов отродясь я не имел.

И дал ей кимоно для карате.

Потом я услыхал, как вслед за ней

Зашлепала одна из старых фурий,

Чужую угадавшая в норе,

И я с усмешкой пленного орла,

Которого я видел в зоопарке,

Дежурный мат к скандалу приготовил

И стал его, прислушиваясь, ждать, -

Прикидывая спешно между тем,

Куда мотать наутро или сразу,

Как выпрут и из этого жилья,

А выпрут обязательно, ведь я

Им шороху задам через секунду!.. -

Но услыхал в пещере коридора

Испуганный, почти мышиный визг,

Пожарный топот шлепанцев, и сразу -

Хлопок захлопнутой с усердьем двери

И мягкие, спокойные шаги.

Вошла.

Прикрыла дверь.

И прошептала:

"Нет, мне еще нельзя. Не обижайся..."

Привстав на локте, я расхохотался

В насупленной квартирной немоте:

Передо мной стоял мальчишка-воин!

Ночь сделала четырнадцатилетним

Ее тысячелетнее лицо.

Объяснение в любви ("Я Ваш воспитанник и раб...")

Я Ваш воспитанник и раб

Давно и навсегда,

Невы шлифованная рябь,

Тяжелая вода.

Я раб, подавшийся в бега,

Да только зря дурил,

Поскольку Ваши берега

Дотянут до Курил.

А у алуштинской волны,

Что от Босфорских врат,

Коснулся ты моей струны,

Санкт-Питер-Ленинград

Соседка громких мертвецов

Влила мне взглядом смесь

Зеленой меди, мглы дворцов,

Сгорающих небес.

И наплывает маята

От яда на года.

И снова плещется у рта

Тяжелая вода.

А у алуштинской волны,

Что от Босфорских врат,

Коснулся ты моей струны,

Санкт-Питер-Ленинград.

И наплывает маята

От яда на года.

И снова плещется у рта

Тяжелая вода.

ДРУГОЙ ВАРИАНТ (по книге "Вариации"):

Лепесток интимный

Я ваш воспитанник и раб

Давно и навсегда,

Невы шлифованная рябь,

Тяжелая вода.

Я раб, подавшийся в бега,

Да только зря дурил,

Поскольку ваши берега

Дотянут до Курил.

И у сереневой волны,

Что от босфорских врат,

Коснулся ты моей струны,

Санкт-Питер-Ленин град:

Соседка громких мертвецов

Влила мне взглядом смесь

Зеленой меди, мглы дворцов,

Сгорающих небес,

И наплывает маета

От яда на года,

И снова плещется у рта

Тяжелая вода...

Одной поэтессе ("Днесь до меня дошел слушок..."), из личного архива А.Д.

Днесь до меня дошел слушок -

Не помню: в эпиграмме ль, в прозе ль, -

О том, что милый Ваш дружок

Вас отматросил - да и бросил.

Да пусть его! Таких тираж

Во веки вечные бессчетен,

А Вам быть жертвой клонов аж

Десятков, ежели не сотен.

При том, что их понты-финты

Ценнее моего участья:

Поэзия - цветок беды,

Прелестное дитя несчастья,

И так ведется искони -

Всклад не споешь, на штырь надета,

Вот почему тыр-тыр - ни-ни,

Не дозволяет сан поэта.

Тут выбирай, что слаще! Но

Не мудрено, увы, дать маху,

Коль не дано. А уж дано -

Тогда, конечно, не до страху:

Стихи - их можно не писать,

Они во взгляде, в стати, в жесте,

Вы, если их полны, подстать

Наисчастливейшей невесте

В срок овуляции и в месте,

Где можно в миг женою стать,

Лишившись глупости и чести!

Осень на Патриарших ("Господи, вымокших крон..."), по книге "Вариации"

Господи, вымокших крон

Осмысленный шёпот,

В сквер заезжает фургон,

Чтоб лужи расшлёпать.

Не "душегубка", не склеп

"Раковой шейки" -

Что ты, приятель, ослеп?

Протри свои зенки.

Хватит, уймись, отрешись

И, не отрешая,

Пробуй любить свою жизнь

За то, что чужая.

Есть - и не будет другой,

Расклад неизменен,

И не приснится покой,

И век твой измерен,

Вот почему оцени

Субботу над бездной,

Гулкие, долгие дни

И душ поднебесный.

Вот почему не перечь,

Не мучайся, тише -

Слышишь: дыханье и речь

Не сверху, а свыше.

Пацан на рандеву ("Я подошел сейчас к окну...")

Я подошел сейчас к окну.

Чей бег слыхать на всю Москву?

А за окном через весну

Бежит пацан на рандеву.

Бежит пацан в толпе, как тать,

По переулку на проспект,

Он встанет там и станет ждать,

Где ждал и я в шестнадцать лет.

Я тоже был, пацан, любим.

Я тоже был, пацан, тобой.

Я был тобой, я стал любым,

Оставив там свою любовь.

Вокруг тебя - твой рай, мой ад,

А под тобой - асфальт Москвы,

А над тобой горит закат

В рассветный день твоей любви.

"Все ничего", - промолвлю я.

"Нет, хорошо", - продолжу я.

Ведь эта жизнь, пусть не моя,

Но хороша, как та моя.

И значит, тот же мир земной,

И так же осень за весной,

И ты, пацан, такой смешной,

Подольше будь тогдашним мной.

Где смех ее звучал окрест,

Где я уже еще живу,

По трупам всех моих надежд

Спеши, пацан, на рандеву.

Вот город наш пустил листву,

Как он красив, мой ад, твой рай!

Спеши, пацан, на рандеву,

Беги, беги, не опоздай.

Перестроечно-аналитическая ("Не помню, или - в Крыму или на Капри...")

Не помню, или - в Крыму или на Капри,

Не помню, кто (хоть в школе и сдавал),

Из тела выжимать раба по капле

Какой-то классик всех нас призывал.

И вот среди фанфар, литавр и ахов

Вокруг все гласность ставит на попа,

И коллекционер вчерашних страхов

Публично сдал свой миллиграмм раба.

Процесс пошел, но радоваться рано,

У нас работа любит дураков -

Я слышал, все, кто выше генерала,

Сдавать раба гоняют денщиков.

В угаре перестроечного ритма

Один денщик решил урвать медаль -

Он собственного рабства сдал семь литров

И от потери крови дуба дал!

Скупить раба по кооперативным ценам?

Деньжат не хватит у страны , боюсь!

И если мы раба по капле сцедим,

Утонет в этой жиже весь Союз!

Песня о песне без слов ("Вот уж седеет мой волос...") - рукопись из архива А.Д.

Вот уж седеет мой волос,

Но, как и встарь, из дворов

Чей-то мне слышится голос -

Голос, поющий без слов,

Голос такой - не большущий,

Проще сказать: не большой,

Но от души, еще сущей,

И для того, кто с душой.

Будничным этим явленьем

Я как всегда пригвожден -

Слушаю с тем изумленьем,

С коим зачем-то рожден:

Что это он - среди быта,

Как он - средь века и дня,

Где и корыто разбито,

И перебита родня?..

Странно само уж звучанье,

Странно, что громко и вслух -

После ста лет одичанья,

В городе, душащем дух!

Но, искушая без нужды,

Всем - тет а тет, визави:

То ль он о дружбе и службе,

То ль о любви и крови!

Тетка, гляди веселее,

Мальчик, расти не во зле -

Есть еще Бог во Вселенной,

Есть еще жизнь на Земле,

Коль поперек каннибалам,

В пику двуногим скотам:

"На-нам, на-нам,

Ра-та-тарам,

Даром-дарам,

Тра-та-там."

Песня прощания ("Прощай, тополь выше крыш...")

Прощай, тополь выше крыш,

Трамвай, расплескавший тишь,

Но я к вам приду, приду в бреду.

Прощай, свет сгоревших дней,

Весь мир юности моей,

Страна дворов, где знал любовь.

Прощай, срок, что звать весной,

И взгляд девочки одной -

Другой я не звал, другой не знал.

Прощай, тополь выше крыш,

Трамвай, расплескавший тишь,

Но я к вам приду, приду в бреду.

Плач банного дня ("Кто-то замыслил меня не брюнетом..."), по книге "Вариации"

Кто-то замыслил меня не брюнетом,

Дал мне родню не в династии Ци,

Гриппом меня заражает в трамвае,

Взяв предо мною счастливый билет.

Кто-то коварно меняет погоду,

Сборы на дачу мои подглядев,

И отключает горячую воду,

И охлаждает сердца юных дев!

Он мне - как пастырь, то явный, то мнимый,

Но непреклонный, себе на уме -

Кто-то магический, кто-то незримый,

Кто-то влекущий, как песня во тьме!

Кто-то уводит "my love" из-под носа

И отдает, извините, козлу,

И обучает меня сочиненью

Нервных романсов о смерти любви,

Этот же кто-то, не ведая сраму,

Все расторопнее день ото дня

Старит мою сильно пьющую маму

Где-то в далекой дали от меня!

Чем не палач мне, сам неуязвимый,

Ходит моей, как своею страной -

Кто-то магический, кто-то незримый,

Кто-то влекущий, как плач за стеной!

Где же найти мне, сограждане, силы,

Где же найти мне, миряне, слова,

Чтобы меня этот кто-то услышал,

Понял, приблизил, узрел, оценил?

Как же и чем доказать мне кому-то,

Что ежедневно в юдоли земной

Я не вкушаю тепла ни минуты,

Кроме как в бане, в хорошей парной,

Но этот кто-то неисповедимый

Сдал Селезневские бани на слом -

Кто-то магический, кто-то незримый,

Кто-то влекущий, как смех за углом.

Послание Лентулу Батиату, ланисте, владельцу школы гладиаторов в Клпуе ("Привет тебе..."), рукопись из архива А.С. Кокиной

В школу гладиаторов, принадлежавшую

ланисте Лентулу Батиату, вместе с партией

рабов попал фракиец Спартак. Своей силой

и искусством бойца Спартак завоевал

огромный авторитет среди гладиаторов, и

ланиста Батиат назначил его преподавателем

фехтования на мечах. Это обстоятельство

помогло Спартаку подготовить восстание

в школе.

Из древних историков

Привет тебе,

Привет тебе, Лентул!

Я шлю его сквозь непроглядный сумрак

Веков. Сквозь них немногое дойдет.

Но вот дошел же ужас смертных судорог

Того раба, который так надул

Кормильца своего, тебя, Лентул,

Кумиров Рима и его народ.

Но - к делу. Цезарь прав, что лаконизм -

Помощник в предприятиях мужчины.

В делах - быстрей стрелы, в речах - острей:

Вот Цезарь! /Он навлек феодализм:

В числе причин есть Юлия почины,

Но истинной трагедией кончины

Он начал фарс кончин других царей!/.

Так к делу, Батиат. А дело в том,

Что тьму веков пережило несчастье

С почтенным предприятием твоим!

Рабам своим ты хлебом и кнутом,

Трудом, любовью женщин, пленниц страсти,

И страхом жуткой смерти в одночасье,

Но жить давал. Кто больше дал бы им?

А тот из них, кто ранил в спину Рим,

Отмечен был твоим премудрым взором!

/Иначе от бесславья бы зачах!

Уж этот факт теперь неоспорим!/

Кем был Спартак? Был смертником-актером.

А стал с руки патрона режиссером

Смертельных игр и споров на мечах!

На голову твою, мой Батиат,

Потом низвергли камнепад упреков

Потомки Буриданова осла!

"Кому бразды вручи!" - они вопят.

А дай бразды тишайшему - что проку?

Ни зрелищ - римлянам, ни жертвы - богу,

И ни рабам - познанья ремесла!

Поступок твой, добрейший Батиат,

С делами Аттика сравним быть может.

Как не заметил этого Плутарх?!

"Богач, библиофил и меценат" -

Об Аттике читаю. Ну и чего же?

Ему бы гордеца в рабы того же

Да меч и ключ держать в таких руках!

Дух полубога! Жизнь полураба!

Улыбка пана, сила Геркулеса!

Фракиец статью, гордостью - самнит!

Бывает же и в щедрости слепа

Природа! А порядка интересы

Блюдут подчас не грозные завесы,

А те, кто днем - в трудах, а ночью - спит.

Рабы гордыни как в плащах - в ночах!

Они веками сон тревожат честный!

И нюх у них на спрятанный булат...

Учитель фехтованья на мечах

Прошел свой путь. Судьба его известна.

Но спорна - а ко времени ли, к месту?

Не то, что твой поступок, Батиат!..

Пять по тринадцать ("Опять как тихий омут мгла нагрета..."), 1984

5х13 = 5х13

"Но разве что взошло?.."

самоцитата

"И возрыдал Адам по Лилит,

отъятой Создателем их..."

из апокрифа - по памяти

Посвящается Н.С.

Опять как тихий омут мгла нагрета.

Асфальт в пуху. Шагов полночный звук.

И снова - без неё, и снова лето.

И вновь любовь. Всё та. Точнее, эта.

Всё также вообще, чему примета -

Что не скребёт шашлычную "Машук"

Ни слухом и ни духом смерть поэта.

Того. Или иного. Всем свой круг.

Свой ценник. От сонета до паштета.

Каким повеяло из-под берета

От фразы: "Угостил бы спичкой, друг!",

От вздоха после моего ответа,

От слов: "Как жаль, как жаль..." с разводом рук...

"Как жаль, как жаль..." Помянем не во зло

Далёкий спор влюблённости и боли -

Они любовью стали. Повезло.

Нет глупости верней рожденной в споре.

Пример - июнь и полночь: бред в наборе:

Черным-черно, хотя белым-бело!

А, впрочем, здесь же "зона" - западло

Кунштюки вытворяет: сколько воли,

Страстей земных и неземных зело

Я на Октябрьском посеял поле,

И - повторюсь: "Но разве что взошло?.."

А то, что было логикой, тем боле

Всё стало прах, всё пухом замело...

Черным-бело. Так затушуй пробел!

Ты молод был, умён, смазлив и смел,

Способностей хватало и задатков,

Но грешен - быть счастливым не умел

В виду скорбей от местных недостатков

И не скрывал нервических припадков,

Чем деве праздник омрачить посмел,

И вот за это, вот и потому-то

Здесь и поднесь плати и не блажи,

Свою любовь, подхваченную тута,

Сочтя все этажи и виражи,

Признай привычным вывихом души,

Неизлечимым стрессом после чуда...

Уже давным-давно надежд не стало,

Но я, как одноногий инвалид,

Всё перечень надежд бубню устало -

Ноги не стало, но она болит...

...Нагнала "поливалка" - я облит.

Но в горле пересохло - ночь Тантала -

Любимая в десьти минутах спит

(В цистерну сесть - и мигом доскрипит).

Но - трёшница и рубль: рубль - мало,

А за три мне как раз и не хватало

Услышать от любимой, что забыт...

Катись-ка из проклятого квартала -

Тут зелен виноград и зла Лилит...

Зачем, Создатель, создал (иль создал?)

Ты нрав её - хоть щас тебе на гвоздья, -

И красоту, с какой не спорят гроздья

И песнь ручья - от них и сбёг Тантал -

Твоё, Творец, творение! Видал,

Как мается в кабине бочки с жаждой

От духоты предливневой ночной!..

Но вот разряд! и гром! и ветер влажный!

И плети по стеклу! и шум стеной!

И шеф во славу плана и Твою

Погнал по мостовой свою струю

На зависть небу - ход, и вот: "Слезай!",

И - влага в губы, в горло!.. Дождь? Слеза ль?

16 июня 1984 г.

Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих..."), 1973, "Юность" юбилейный номер 50 лет 1955-2005

По городу влюбленных и пропащих,

Вместившему и радость и беду,

По самой середине улиц спящих,

По городу рассветному пройду.

Пройду влюбленным, бледным, невесомым,

От розового холода дрожа,

Где кормят голубей за так бессонных

Бессонные за деньги сторожа.

Пройду с блаженной рожей страстотерпца,

Перед которым отступает тьма,

Когда неэкономно любит сердце

В недолгое отсутствие ума,

Когда глаза в пространстве жадно ловят,

Как кадры полюбившегося сна,

Мерцанье рук твоих у изголовья,

Во мраке еле слышные слова.

Ретроспекция ("Нас было мало в той стране..."), по книге "Вариации"

памяти Майка

Нас было мало в той стране,

Распятых на звезде,

На пир смотревших в стороне,

Как пленники в Орде.

Мы шлялись врозь, гонцы конца,

Чужие для родных,

И миной тикали сердца

Для тех, кто слышал их.

Но свой зареберный простор

Мы видели как дар

Из диких коммунальных нор,

Откуда шаг до нар,

С листа текста слетали в свет,

Гнездились на устах,

И все сходило нам на нет

За совесть и за страх -

И жены жаждали крупы

И ели по гостям,

И пахли падалью гробы

Собратьев по страстям,

И были високосны дни,

И ночь глазницы жгла,

И смерти жизнь была сродни -

Рубину из стекла.

По тем недавним временам,

О чем известно всем,

Махали ручками не нам -

Нас не было совсем, -

Но, чуя нас наверняка,

Включали нас в игру

Собаки, кошки, облака,

Деревья на скверу!

Мордован взглядами в толпе,

Заплеван из зеркал,

Я телом не прирос к себе,

А душу истаскал,

Вот почему неясен след

И скуп автопортрет:

Гнев и надежда на ничто,

И польское пальто.

Ретроспекция II ("Все он всплывает и снова, и снова..."), по книге "Вариации"

Все он всплывает и снова, и снова,

Все он забыть о себе не дает,

Майский рассвет пятьдесят второго,

Вкладка из книжищи "Круглый год" -

Раненько утречком с папочкой встанем,

Спурт сквозь кордоны - вдарят часы,

На мавзолее маленький Сталин

Лыбится в дворницкие усы!

Солнце литаврами в город упало!

Небо весны - по сатину ватин.

Мне через год еще вмажут в хлебало,

Чтоб я слезами вождя проводил.

Там еще юность и зрелость застоя -

Сон не для ночи и явь не для дня...

Что ты мне смотришь в глаза, отжитое?

Что тебе надо еще от меня?

Я ль не бреду за твоей колесницей -

Сколько уж лет предо мною и вслед

Праздничный мамин синяк над глазницей,

Давних салютов шрапнельный расцвет...

Романс ("А будь тот свет, который не для нас..."), по книге "Вариации"

..А будь тот свет, который не для нас,

И суд, что не пускает на поруки,

Меня бы присудили к высшей муке:

К разлуке, к вящей скуке Ваших глаз -

Я бы по-новой выдержать не смог,

И боль любви меня бы доконала,

Дабы признал я Бога в миг финала -

За то, что от меня Вас уберег,

Как и за то, что этот мир без Вас

Не стоил бы и меньшего мученья,

Чем новое от Бога отреченье -

За то, что уберег меня от Вас...

Романс ("В зените лета, на излете...")

В зените лета, на излете

Пуховых вьюг, пуховых вьюг,

Вслед за грозой парил, как в гроте,

Капели звук, капели звук.

Вы мне явились в одночасье,

Как летний дождь, как летний дождь.

Как часто мы возможность счастья

Не ставим в грош, не ставим в грош.

Сквозь тихий сквер фата тумана

Плыла бела, плыла бела.

И наша встреча так нежданна

Для нас была, для нас была.

Вы мне явились в одночасье,

Как летний дождь, как летний дождь.

Как часто мы случайность счастья

Не ставим в грош, не ставим в грош.

Нам никуда теперь не деться:

Открыли счет, открыли счет.

Хлебнувшее безлюбья сердце

Нас обречет, нас обречет

Соединению в полете

Судеб и рук, судеб и рук

В зените лета, на излете

Пуховых вьюг, пуховых вьюг.

Романс ("Она открыла дверь...")

Она открыла дверь

И не сказала "нет",

И наши имена

Сложили в небесах.

И сто надежд и вер

Из всех прошедших лет

Окликнули меня

С тревогой в голосах...

Когда открылась дверь,

Я пересек порог.

В одной из трех сторон

Окном кончался мрак -

В окне шептался сквер,

Где рьяный мотылек

Разбился о плафон,

Светивший кое-как.

У этого окна

Ладонь нашла ладонь,

Открылся взору взор,

Коснулись уст уста,

И ночь была слышна,

Как божий камертон,

И слажен листьев хор,

И песня их проста...

Но каждая душа

Не верила себе,

Молили обе-две:

"Поверь! Поверь! Поверь!"

Но каждая, дрожа,

Провидела во тьме,

Что не закрыта дверь.

Еще открыта дверь...

Романс а-ля сюр ("Сырое кружево сентябрьской паутины..."), 1997, по книге "Летняя тетрадь"

Сырое кружево сентябрьской паутины,

Дерев октябрьских зыбкий, зябкий полусон

Я видел мельком из-за сдвинутой гардины,

К томам и письмам в эту осень принесен.

А за окном роились юные Одетты,

Тьмой прибамбасов сея модный перезвон,

В банлон одеты, разминая сигареты,

Неся во взорах зыбкий, зябкий полусон.

Они спешили стайкой спрятаться в посадки,

Чтоб меж стволов своих ровесниц-лип дымить,

Сдирая с личиков тревоги знак надсадный --

Нить паутины, всесвязующую нить.

Но сделав их преображенья разобщенней -

У дев от травки, у дерев из-за ветров, -

Дар отрезвленья на "уже не" и "еще не"

Делил меж нас - на глаз, - Даритель Всех Даров.

А средь двора вокруг коробочки футбольной

Мячи и мат срубали бабок и газон.

Все это было бы смешно, когда б не больно.

Но боль сама была не быль, а полусон.

И не будили ни обида, ни досада,

Гордыня с ревностью не пели в унисон.

И жизнь, впитавшую всю явь быстрее яда,

Я видел мельком, как недолгий полусон.

Порой распада. В государстве листопада.

К томам и письмам присужден, что твой Назон.

ноябрь 1997 г.

Романс о реке Самотеке ("В эти первоосенние ночи не нужен никто..."), рукопись из архива А.Д.

В эти первоосенние ночи не нужен никто.

В первый раз посетило меня состоянье такое -

Не усталости, не одинокости (это не то),

А простого покоя. Верней, не простого покоя...

Это чувство отвязанной лодки, хлопка парусов...

Я брожу по району, пока не мигнет на востоке...

Давних лет и Любовей не след уже - поздно, - но зов

Еще явственен в сонных глубинах дворов Самотеки.

Здесь все лучшее в жизни мне было без меры дано.

Здесь все то, что во мне было лучшего, отдал без меры.

Никого. Все разъехались. Завтрашним жить? Все равно.

Кто ни встреться, уже ощущается привкус измены...

Не слыву однолюбом. Ко всякому в жизни готов.

Просто все, без чего не могу, я оставил в истоке -

На брегах погребенной в асфальте реки Самотеки,

На брегах, для меня обезлюдевших. И без мостов.

Это чувство отвязанной лодки. Шаги одиноки.

Ночь выносит теченьем своим из сетей проводов

Городскую звезду на небесную мель на востоке...

Вот картинки, знакомые детям больших городов...

Сентябрьский диктант ("Шорох как шепот - листву ворошу..."), 1997, по книге "Летняя тетрадь"

Шорох как шепот - листву ворошу.

К школе спешу по аллеям густым,

Где укрощается лиственный шум

И превращается в лиственный дым.

Дым растворяет себя на ветру

И отворяет в аллее провал,

В коем я юн и влюблен по утру

Жизни, которой еще не сдавал.

Нам не сбежаться с юнцом-близнецом

Сквозь разграбеж и распад позолот.

Осень нам - притча, но с разным концом:

Мне - про паденье, ему - про полет.

В калейдоскопе сезона сего

Видно нам разное с разных сторон:

Мне - всё устройство, ему - волшебство,

И не внакладе ни я и ни он.

В дальнем начале, возникшем в конце

Парка, который весь в шрамах имен,

Влажный ожег ощутив на лице,

Я объясню его сменой времен -

Скоро ведь ляжет здесь выпавший снег,

Снег же лыжней зачеркнет ученик.

Так сокращается длящийся век

И превращается в снящийся миг...

сентябрь 1997 года

"Средь столичных утех...", из книги "Вариации"

Вадиму Степанцову

Средь столичных утех,

Провинцьяльных отчасти,

Я счастливее тех,

Кто купается в счастье -

В коммунальном аду,

Но в отдельном застенке

Убываю еду

На добытые деньги,

Не покинув кровать,

Не отринув гитары,

Обожаю плевать

На соседские свары

Или диву даюсь,

Видя в памяти виды,

И неясная грусть

Хуже ясной обиды,

Но подснимут "на раз"

С се ля ви охренелой

Роттердамский Эразм

И Бабеф с Кампанеллой,

И попросят на "бис"

Объясниться с ля муром

Два Володи, Денис,

Два Вадима с Тимуром,

И в раю моего

Беспросветного ада

По ночам - никого,

Днем - и даром не надо,

И - ни шагу вперед,

Раз за этим порогом

Святость тут же умрет

И воскреснет пороком,

А иначе никак,

Не дадут по-иному -

Только денежный знак

И указ "Гастроному",

Только денежный звук

Или звучная даже

Сходят мастеру с рук,

Как стрельба из муляжа.

Так закройся, Сезам -

Был я твой, да весь выбыл!

Я мышам по душам

Объяснил этот выбор.

Стансы к перемене погоды ("Город в осеннем..."), рукопись из архива А.Д.

Город в осеннем.

К ночи - прохлада.

Тяжкая зелень,

Легкое злато.

Спать не давая,

Сносит с Палихи

Эхо трамвая -

Звон шутихи.

Время до рани

Позднему бденью,

Время гуляний

С собственной тенью.

Полночь мне дарит

С боем курантов

Город без гари

И экскурсантов!

В скверике птица

Кличет кого-то -

Тоже не спится

К смене погоды.

Птица ночная,

Кто тебе нужен -

Кажется, знаю

(Тайно с ним дружен...):

Там, за домами

И за лесами

Занят он снами

И чудесами -

Там он меняет

Кисти и краски

И сочиняет

Старые сказки.

Нам, как диету,

Создал он стужу,

Чтобы от лета

Вылечить душу -

И в переходе

Льдом накатило:

То ль Новогодье,

То ли могила?..

Старая история ("Я пил их вино, я ел их хлеб...")

Я пил их вино, я ел их хлеб,

Я песни им пел, словно я был слеп,

А прямо в глаза взглянуть забыл,

Ведь я их так любил...

А утром они повели меня,

Убили меня на вершине дня,

Я чашу свою до дна испил,

Ведь я их так любил...

И вечер для них стал слепящ, как нож,

Без песен моих ночью стыла ночь,

И стал себе враг тот, кто друг мне был,

Ведь я их так любил...

И вновь мне пришлось пить из ихних чаш

И, песней делясь, ждать свой страшный час,

Но вновь я в глаза прямо не смотрю,

Ведь я их так люблю!

Старый рок ("Сыграй мне старый рок-н-ролл...")

Сыграй мне старый рок-н-ролл,

Форсируй глотку, как король

Незабываемых времен,

Какими ты, как я, клеймен.

Сыграй мне старый рок-н-ролл,

Его я в памяти нашел.

Он в той поре далекой был,

Когда я в первый раз любил.

Сыграй мне наш старый рок.

Расплавь мне в горле комок.

Сыграй, сыграй мне старый рок.

Наш старый рок для юных ног,

Какими раньше, как ни жаль,

Ты от судьбы не убежал.

Сыграй мне старый рок-н-ролл,

Последний козырь брось на стол

Мы проиграли, ну так что ж!

Наш финиш разве не хорош?

Сыграй мне наш старый рок.

Расплавь мне в горле комок.

Нам наши годы говорят:

"Жизнь изреченная есть мат".

Но так устроен сей мирок,

Что жизнь пропетая есть рок.

Сыграй мне старый рок-н-ролл,

Услышав от меня пароль.

Как тех еще времен король,

Сыграй мне старый рок-н-ролл.

Сыграй мне наш старый рок.

Расплавь мне в горле комок.

Стоит запеть ("Между небом и землею...")

Между небом и землею,

Меж началом и концом,

Между счастьем и бедою,

Меж ярмом и венцом

Бродят плоть и душа,

Врозь по свету спеша,

Подуставшие от дележа

То всех миров, то гроша.

Но стоит запеть,

Обнимутся выси и твердь!

Подстрой же басы,

Помирим часы и весы,

Рожденье и смерь,

Но нужно запеть!

От напасти и от сласти,

От жары и от простуд

Распадаемся на части,

Гробим форму и суть.

Кто-то скажет: "Пусть так".

Кто-то скажет: "Пустяк".

Всяк мастак въехать в рай за пятак,

Вот и не въедем никак!

Но стоит запеть,

Обнимутся выси и твердь!

Подстрой же басы,

Помирим часы и весы,

Рожденье и смерь,

Но нужно запеть!

Столешниковская скрижаль ("Замки старинных заводов над вязкой рекой..."), по книге "Вариации"

Инне Кабыш

Замки старинных заводов над вязкой рекой.

В шрамах и оспинах кладка урчащих вершин.

Серая зелень в железах оград и машин.

Древо отеческих стен, прокаленных тоской.

Космос московской окраины. Родины дым.

Дождь над Рогожской заставой. В Кожухово гром.

Там мое детство. Там спрятался я молодым.

Там остужаю горячку трамвайным стеклом.

Маршем отбухало. Бейбутовым отожгло.

Вместе с примкнувшим Шепиловым скрылось вдали.

Что же влюбленное сердце-то не отошло?

Как же его три эпохи унять не смогли?

Ужас, и стыд, и усмешка при виде времен.

Как ни учили, а все, как пацан, изумлен.

Так же живу, захожусь в маяте-немоте.

Словно с невыдернутым финарем в животе.

Спящего центра зудящий наскальный неон.

Маятники дубинок. Курантов хрусталь.

Ветром судеб унесенный с окраины вон,

К пристани "Крымский мост" я душой не пристал.

Здесь несменяемы консулы братья Люмьер.

Здесь, как и прежде, в кровавых кожанках шпана.

Ванька-дурак, одолев социальный барьер,

Вводит Топтыгина в чин генерал-топтуна.

Трепетный Зайцев извелся на тришкин кафтан.

Запах от стен и брусчатки шибает в пятак:

Топкие кремни Синая, гранитный Афган,

"Власть рок-н-роллу", "За Ельцина!", "Мясо - "Спартак".

Вал, и пружины, и нотная струйкопись гирь.

Танец двуножия стрелок, державный Бежар.

Лед телезренья - в зрачках у джинсовых Багир

Бунты, трясенья, прозрачный холодный пожар.

Смотрит из глаз моих мертвый зародыш добра.

Шарик планеты не близок и пуст, как Луна.

В Марьину рощу с Арбата бегут любера.

В Сивцевом вражке - Матросская тишина.

Брызнул физический свет на храпящий тупик.

Жизнь щекотнула соавтора острым концом.

В брезжущем зеркале высвечен мальчик-старик -

Боком к окну и бездверью и к слову лицом.

Тяжесть банкротства ("Тяжесть банкротства. Лавина лазури. Рассвет...")

Тяжесть банкротства. Лавина лазури. Рассвет.

Вновь я свою, как чужую, растратил казну.

Первым лучом осенил Мосвосход Моссовет.

Кинули мне, как и всем, Христа ради, весну.

Сны, от которых густеет процент седины.

Песни котов гривуазны, гриппозны, грязны.

Живность десертствует, на фиг пославши метель.

В ленты ветров целлофановых лупит капель.

Все воскресенья субботник галдит во дворах.

Мусор не светит, не греет, но долго горит.

Нимбы святых - или шапки горят на ворах?

Шибздик с крылом из-под солнца сулит мне буллит.

Дышит клыки и резцы заголивший восторг.

Жадно, авитаминозно алеет восток.

Я не свалился, хотя заступил за черту.

Сверху без удержу крутят мне феличиту.

Вот она истина - всюду, куда повело.

Нет виноватых средь тех, кто до марта добрел.

Ожил на действенных попках "Монтана"-орел.

Северный Феникс встает на сырое тепло.

Ну-ка, душа, как герань на окне, заторчим.

Орденских радуг над грязью не греет ли факт?

Будь же мне Родиной, время надежд без причин.

Драма мудра, как случайно подаренный акт.

Хвалебная песня стрижам ("В четыре утра начинается время стрижей..."), рукопись из архива А.С. Кокиной

В четыре утра начинается время стрижей.

Кончается время стрижей к наступлению ночи.

Не будь их совсем - все бы спали с открытыми окнами,

Но слишком пронзительны крики стрижей на заре.

Потому мать перед сном закрывала окно.

Визжа, обе рамы на мертвой черте совмещались.

Мы обморочной немотою жилища платили

За грустный покой, за желанный и праведный сон.

О недругах мамы я все постарался узнать.

Один недостаток стрижей объяснял их достоинства:

Царями дворового неба их делали ноги

Короче надломленной спички - куда уж слабей!

С такими ногами живи по особой судьбе!

И хуже беды приземленья стрижам не дождаться

Им не оттолкнуться для взлета от глади асфальта

И не увернуться от кошек, подошв и колес.

Они даже спят по-особому, эти стрижи!

На остром изломе остывшей под звездами крыши.

К восходу сползают с горба и съезжают по жести,

И, падая в пропасть сначала, взлетают над ней!

Лишь только по крыше стрижи начинают скользить -

Чердачные кошки потягиваются спросонок,

А с первою песней стрижей открывают глаза

Горячие, чуткие дети, двора детвора.

Я много узнал о стрижах, и потом узнавал.

И понял, откуда и резкость, и страстность их криков -

От ярости рубки с ленивою, вязкою тьмой

При помощи крыльев, что очень тонки и остры.

Не раз мне пришлось наблюдать, начиная с тех пор,

Как выпала доля встречать над строками восходы, -

Со свистом лихим эти птицы врезаются в сумрак,

А вслед за телами их - огненные ручьи!

И я обмирал, сумасшедшие видя пике

К цветам на газоне, к скамейке для пенсионеров,

Пролеты на бреющем между провисшим бельем

И над пентаграммой песочницы, за ночь прокисшей.

И лестное чувство единства брало меня в плен,

И таяли стены, стихали квартирные звуки.

Кричали стрижи и, как эхо, скрипело перо

И строки, как тени стремительных птиц, налетали...

Холода в июне ("Всё сиро до темна от серой рани..."), 1997, по книге "Летняя тетрадь"

Всё сиро до темна от серой рани.

Конец июня - холод правит бал.

И по терраскам ёжатся герани,

И ветер провода заколебал.

В сырых садах туман взбивают вишни

Под ужасы Митковой о Чечне.

Листы беловика кропит Всевышний,

Скорбя, что не оставил всё вчерне,

А волю дал заносчивой надежде

Друг другом усмирить добро и зло...

Над затравевшим полем, хлебным прежде,

Лёг одноглавый хищник на крыло -

Ему видней, наверное, измена

Порядка, пережившего века...

В церквухе отпевают бизнесмена,

Застреленного здесь же у ларька,

И мерный звон покуда вознесётся -

Потяжелей, чем ястребова плоть, -

Из приоткрытой тучи глянет солнце

На гроб, как на отрезанный ломоть,

И радуга - как орденская лента

За всё, что сотворила в мире Русь.

Прижизненно. А вдруг - уже посмертно...

За Судию трудиться не берусь.

1997 год

Этюд ("Лист календарный, горсть монет..."), по книге "Вариации"

Лист календарный, горсть монет,

Сонет - мой быт стал проще, строже.

А что на свете счастья нет -

Так и покоя с волей тоже.

Но от нехваток лечит Блок,

Да за стеной неблочной, прочной,

Да непорочный кипяток

Под шепоток дождя проточный,

Что все пройдет, а снег придет,

Как в дом, под свод двора родного...

О Господи, который год

Я буду полон этим снова,

Смотря, как вьюжит между стен,

Гоня к весне воображенье.

Нет в нашей жизни перемен,

Но в мире есть преображенье,

И я ему сподвижник вновь:

Все меньше свет в душе, как в сутках,

И осторожная любовь,

Что вся в уме, а не в поступках,

Но потому и стоит жить -

С округой составляя братство:

Тужа, блажить, спеша, кружить,

Преображаясь, повторяться...

Этюд ("Погасишь лампу, к раме подойдешь..."), 1983, по книге "Вариации"

Погасишь лампу, к раме подойдешь

И не поймаешь сначала: "Что там... это?.."

А это просто ночь, и снег, и дождь -

Не слезы и не пепел с того света.

И просто у тебя такой настрой,

А вовсе, мой дружок, не катастрофа,

И снег густой на этот свет пустой

Идет, как первый опыт Саваофа...

..Но этот свет уже на все горазд, -

Я думаю, подставив лоб под стужу, -

Мать украдет и дочери не даст,

Да и в тебе самом задушит душу.

Но посреди финтов и эскапад

Случается, как быть от века должно -

Вдруг женщина ответит невпопад,

Посмотрит нежно и неосторожно.

Но отвернется и на "раз-два-три"

Уйдет, уедет, только уезжая,

И обернется - Боже мой, смотри! -

И мать, и дочь мне, и жена чужая.

1983

Ярмарка в Кунцеве ("Полдень. Ликует квартал..."), рукопись из архива А.С. Кокиной

Полдень. Ликует квартал.

Кормят ордынцы Москву.

Очередь к райским вратам -

Торч на хурму и айву.

Музыки залп холостой

Над стыдобой и тщетой.

Ярмарочный бардак

Плещет в залобный мой мрак.

Стеб о потерях - еще б!

Мат, а не шах в падежах.

Праздник района трущоб

О двадцати этажах.

Выловлю в море людья -

Ихний, не то, не моя.

Сколько уж лет и минут

Мнут меня - не разомнут.

Жизнь пролетела меж них -

Слившихся, страшных, смешных,

Среди густой пустоты,

А не святой простоты.

Не на измор - на измот.

Знаешь, куда - не пройдешь.

Августа серый исход

Под разрешенный балдеж.

Шум городской, как тиски.

Холод в лицо до кости.

Птицы близки до тоски -

Утки над стаей такси.

Пахнет зимой и весной.

Взгляда с распада на свесть.

Новый куплю проездной

В осень, а дальше - Бог весть...

циклы

Райские песни, из личного архива А.Д.

Пока не повезет! ("Опять я трогаю рукой...")

Опять я трогаю рукой

Твой неостывший цоколь,

А сердце, полное тоской,

Как сокол мчит за "Сокол",

На окнах шторы темноты,

Цветно мерцает Кремль лишь,

Ты, как и я, и я как, как ты,

Не сплю - и ты не дремлешь, город мой!

Итак, щелчком подбросил я пятак -

Я не устал пытать судьбу - хороший знак!

Ну, вот - опять не то, опять "пролет",

Но буду пробовать, пока не повезет!

Пусть те, кого любили мы,

Не знали счастья с нами -

Мы в них как прежде влюблены

И бредим именами!

Мы помним, где кого следы -

Ведь наши рядом, следом!

Ты, как и я, и я, как ты,

Одни на свете этом, город мой!

Итак, щелчком подбросил я пятак -

Я не устал пытать судьбу - хороший знак!

Ну, вот - опять не то, опять "пролет",

Но буду пробовать, пока не повезет!

Моргают звезды над рекой

В своей бездомной муке.

Опять не снится нам покой,

Зато не знаем скуки,

А знаем дикие мечты

И горе высшей пробы -

Ты, как и я, и я, как ты,

Как мы с тобою оба, город мой!

Итак, щелчком подбросил я пятак -

Я не устал пытать судьбу - хороший знак!

Ну, вот - опять не то, опять "пролет",

Но буду пробовать, пока не повезет!

Мой город с синими глазами ("С хмельной, но ясной головою...")

С хмельной, но ясной головою

(Все члены тоже - ничего),

Бреду предутренней Москвою

(Давно не важно, от кого!).

Устало шаркаю шузами,

Будя, как стаи сизарей,

Мой город с синими глазами

Витрин и окон на заре!

Ругаю память что есть силы,

Но открываются окрест

Симпатий братские могилы

И на любой надежде крест,

Я был здесь предан и друзьями,

Но ты же тоже рос в золе,

Мой город с синими глазами

Витрин и окон на заре!

И мы стоим еще с тобою,

И мы с тобою пошумим,

И околдуемся любовью,

Самими посланной самим!

Пускай я проклят небесами -

Ты мне награда на Земле,

Мой город с синими глазами

Витрин и окон на заре!

Мой старый город ("Ярится над Столешниковым лето...")

Ярится над Столешниковым лето,

Дерется и тоскует детвора,

Звезда июня, словно глаз валета,

Скользит пасьянсом окон до утра,

А утром просыпается пластинка,

Вторгается в нескромные мечты -

Я внемлю Энгельберту Хампердинку

И крикам коммунальной сволоты.

Мой старый город, я согнусь, а ты не старишься,

Мой старый город, я загнусь, а ты останешься,

На этих улочках кривых,

На этих вечных мостовых

Когда-нибудь прервутся швы шагов моих!

Я жил, о счастье некоем тоскуя,

Ох, как я проклинал судьбу свою!

Я жил, не замечая, что живу я

В московском старом каменном раю,

А между тем, с огромным чувством такта

Москва меня сманила красотой

От зла гигиенических контактов

К бряцанию на лире золотой!

Мой старый город, я согнусь, а ты не старишься,

Мой старый город, я загнусь, а ты останешься,

На этих улочках кривых,

На этих вечных мостовых

Когда-нибудь прервутся швы шагов моих!

И если киска с ликом полудетским

Почти всадила в сердце мне любовь,

Я отражусь в витринах на Кузнецком,

Смекну, что просто малость не здоров,

А лапушке, не ведавшей расклада,

Кивну на антикварный особняк:

"О бэби, мы с фасада с ним - что надо,

Да вот внутри - глухой неудобняк!"

Мой старый город, я согнусь, а ты не старишься,

Мой старый город, я загнусь, а ты останешься,

На этих улочках кривых,

На этих вечных мостовых

Когда-нибудь прервутся швы шагов моих!

Уличная песенка ("Топот, смрадное дыханье, трели мусоров..."), по книге "Вариации"

Топот, смрадное дыханье, трели мусоров,

По подъездам затиханье нецензурных слов,

Еле слышно - речь Хрущева. Брезжит телесвет.

Мы содвинулись. Еще бы! Нам пятнадцать лет.

Как я счастлив был в ту зиму, как я царовал!

Растянул тебе резину теплых шаровар.

В этом городе отпетом, в каменной стране,

Кроме памяти об этом, все изменит мне.

Но прошью я с дикой силой лед холодных лет,

Телом троечницы хилой мощно разогрет.

С той зимы не вмерз во время и иду на спор -

Воздержанье очень вредно с самых ранних пор.

И пока еще живу я и плачу за свет,

Всюду буду петь жену я из страны Джульетт.

Там трамваев громыханье, там в глуши дворов -

Топот, смрадное дыханье, трели мусоров.

Августовский марш ("Догорает на улице лето...")

Догорает на улице лето,

Досыпает на солнышке кот,

Желтый лист помахал Моссовету -

Ухожу, мол, в смертельный полет...

Я не могу на него наглядеться -

Как он царственно тронул, гордец!

И за ним сорвалось мое сердце,

Словно я ему кровный отец...

Я все чаще гуляю дворами,

Мы обходим родные края:

Я, да лошадь с больными крылами,

Да курящая муза моя.

Лошадь с музой - чего же мне боле?

Не летать, но не враз увядать!

А покоя, а счастья, а воли

С Божьей помощью мне не видать.

Я не помню, в котором июле

Стал жалеть я, что лету капут,

И почуял, что ветры подули

Страхом самых последних минут.

Да, я не друг ни покою, ни счастью,

Я подневолен не небу - земле,

Вот и слов нет, как рад я участью,

Заключенному в летнем тепле!

Предзимняя ("Зажгла меня задача дня...")

Зажгла меня задача дня

Весомая весьма:

Из рога неба на меня

ссыпается зима.

Накрыт, как Штирлиц - колпаком,

Как бабочка - сачком,

Я остываю передком,

И задом, и бочком.

И объясненья не нужны,

Про "здесь", про "впереди",

Когда все дальше от спины

Тепло твоей груди!

Когда меня, как нож коня,

Невидимо взнуздав,

День ото дня лишал огня

Усталости устав!

Вопросы мне ссыпает рог

Весомые весьма:

В кого вливал я свой белок,

По ком сходил с ума?!

Спешу пешком шальным шажком

Башкою в холода!

Посыпал голову снежком -

А денешься куда?

А денешься куда?..

Москва моя... ("Москва моя, мама, невеста...")

Москва моя, мама, невеста,

Приросшее детское место,

Тебя волоку до черты,

Где кончат, и первая - ты,

и первая - ты...

Жуть жить - вот какая житуха,

Не сыщешь ни Бога, ни духа,

Отца умыкнули в скоты,

И сына, и первая - ты,

и первая - ты...

В проулках твоих змеевидных

Сколь выпало ран мне завидных,

Сколь женщин пошло на бинты -

Без счета, и первая - ты,

и первая - ты...

Погряз я в феминах и ранах,

И в песнях своих шибко странных,

Я грязен - но песни чисты,

И раны, и первая - ты,

И первая - ты!..

Звуки вальса ("Дом "хрущевка", дворик проходной...")

Дом "хрущевка", дворик проходной,

Пьеха из окна и крик скандала....

Разве это было не со мной?

Почему же мне нельзя сначала?!

Ах, как я плакал, как я убивался,

Неразумно эту жизнь кляня,

Ах, как наполняли вы меня,

Струи истомительного вальса,

Ах, как вы наполнили меня...

Глазки в краске, шпильки - каблучки,

Адский мат нежнейшим голосочком -

Плоть по ночкам рвете на клочки,

Душу-то на кой таскать по кочкам?!

Ах, как я плакал, как я убивался,

Неразумно эту жизнь кляня,

Ах, как наполняли вы меня,

Струи истомительного вальса,

Ах, как вы наполнили меня...

Мне уже давно не 30 лет,

Счастье мне совсем уже не к спеху!

Мне бы только бы не 30 бед,

Плюс - поставьте рюмочку энд Пьеху!

Чтобы я заплакал, чтоб я убивался,

Неразумно эту жизнь кляня,

Чтобы наполняли вы меня,

Струи истомительного вальса,

Чтобы вы наполнили меня,

Чтобы вы напомнили меня,

Чтобы вы запомнили меня,

Струи истомительного вальса...

Когда это было... ("Когда это было, века ли промчали, года ли...")

Когда это было, века ли промчали, года ли,

Отняли тебя у меня и другому отдали,

Но я поклянусь слюдяною дорожкой из глаз,

Что пламень меж бедер девчачьих твоих не погас!

Исплешила моль до дешевой подкладки гордыню,

Песчинки стеклись и с годами сложились в пустыню,

Не вякает из-под махины эпохи Пегас,

Но пламень меж бедер девчачьих твоих не погас!

Святые слова продаются на всех перекрестках,

И лед стариковский пластом нарастает в подростках...

На новое оледененье плюю я сто раз,

Ведь пламень меж бедер девчачьих твоих не погас!

А что им с того, тем, кто нас друг у друга отняли -

С законным ли спишь кобелем, с тазепамом, одна ли -

Смогли, и весь сказ, но начни, моя память, показ! -

И пламень меж бедер девчачьих твоих не погас!

Ночная песенка ("Сядь на скамейку - посмотри на перспективу...")

Сядь на скамейку - посмотри на перспективу

Москвы, в которой ты по личному мотиву

Глотками переохлажденный пьешь рассвет.

Бездомной тати кстати лишь чужие жены,

Поскольку пушки их лужены разряжены

По ближним за день, чем лафет и разогрет.

Ах, как во мраке спален жалок он и жарок,

И стан и стон крепкосемейных горожанок,

Огня дающих мне в сражении за быт.

И пусть я стужей окружен, я не контужен,

Конец не краток мой, и я не безоружен,

И после яростного дела не разбит!

И глядя в двери спящей запертой подземки,

И проклиная канифоль ночной поземки,

Змеясь душою под мужскую букву "М",

Я в эту площадь перед "Соколом" вмерзаю

И ноготком с немой щеки слезу срезаю, -

Как хорошо, что не видал ее гарем!

Ведь что Москва слезам не верит - всем известно,

За что ей "Оскар" перепал с гнилого Веста,

И уж подавно веры нет моим слезам!

Сгоняя влагу не мочой, а через очи,

Как часто чувствовать спешил я что есть мочи,

Но вот, Москва, открой метро - закрой Сезам!

Моя Москва, открой метро!

Моя Москва, закрой Сезам!

Оставь меня ("Секу точней и голоднее волка...")

Секу точней и голоднее волка -

Ты хороша, чего там спорить долго!

Ты лучше всех, да мне в том нету толка,

Как и всегда, когда бываю прав.

Как на осколках тары телу колко,

Хотя не в стуле, а в душе иголка,

И потом - нет, я не пьян нисколько -

Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,

Оставь меня, красавица,

С любовью справлюсь я один,

А вместе нам не справиться!

................

На улицах Саратова...

Грядущее мое неразличимо,

А прошлое уже неизлечимо,

И хоть я не последний дурачина,

Не поддается осмысленью явь!

Так чем все это драпать не причина,

И ведь не ты ж застрельщица почина,

И хоть я с виду лакомый мужчина,

Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,

Оставь меня, красавица,

С любовью справлюсь я один,

А вместе нам не справиться!

.................

На улицах Саратова!

Конечно, ты, как бомба, рвешь мне душу,

И эта клуша просится наружу -

Тебя воспеть, но я ей кайф нарушу,

Чтоб не нарушить собственный устав!

Бей, кукла, взглядом в сердце, будто в грушу,

Пугай любовью к мужу - я не струшу!

Тепло у баб скрывает волчью стужу!

Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,

Оставь меня, красавица,

С любовью справлюсь я один,

А вместе нам не справиться!

..........

На улицах Саратова...

Не пиши мне ("Не пиши мне, прелестница, писем...")

Не пиши мне, прелестница, писем

Из своей слишком дальней страны,

Не мечи перед боровом бисер,

В коем капельки все солоны!

Ведь ответа не будет на оду.

Смочь бы смог еще, да не хочу.

Безответности чудо-свободу

В чудо-ценах я и оплачу.

Мне с три короба врали надежды,

Еле вылез из трех коробов,

А итог тех надежд - препотешный:

Аллергия при слове "любовь"!

Но шипы иногда не без розы,

Я не брошу стезю стервеца:

Источать крокодиловы слезы

В губы очередного лица.

Так не жги ты меня за холодность

На груди отогретой змеи,

Чай, нюхнула мою подколодность,

Чай, круги посетила мои!

На меня ли тебе обижаться?

Аль Герасим счастливей Муму?

Это время велит разбежаться

И спасаться всем по одному!

Летняя тетрадь

Летняя тетрадь, цикл стихов, 3 - 19 июля 2001 года, по книге "Летняя тетрадь"

Постулат ("За секунду до первого слова...")

Алексею Ефимову

За секунду до первого слова,

Первой сладости, боли, строки,

Покривишься: не ново! Не ново -

Что ни впишешь в блокнот от руки,

Что ни выщелкнешь клавиатурой

На экран, ледяной, как неон -

Ибо сроден судьбой и натурой

Толпам толп на пространстве времен.

Ведь не важно, кобылье ли ржанье,

Стон кирзы или крик тормозов

Оформляли твое содержанье

По пути от высот до азов -

Все равно, если был человеком,

То есть мыслил, мечтал и терял,

Схоже с греком (оно же - с ацтеком)

Всех былых и живых повторял.

Но от этого разве слабее

Солнце било, знобила зима,

Прижимала к себе Ниобея,

Подставляясь под стрелы сама,

Но за эту нашлепку "не ново"

Дружба - стоила, ласка - драла,

А держава, как повар в столовой,

Разбавляла щедрей, чем клала -

Вот за то, что до дрожи похожий,

Ты и зван для бессрочных работ

По вписанию правды расхожей

В постаревший с тобою блокнот.

Сон о счастье ("Мне снилась жизнь, которая до СПИДа...")

Дмитрию Гузю

Мне снилась жизнь, которая до СПИДа,

Которая теперь уж далеко -

Там девушки влюбляются открыто

И отдаются дружески-легко,

Там продают наркотики в аптеках,

Поскольку - ну, кому они нужны!

Там я еще купаюсь в чистых реках,

В волнах озона, в море тишины!

Там в Лужниках свиданья до рассвета,

Там сам генсек целует всех взасос,

Там ни минета нет, ни Интернета,

Зато на все газеты твердый спрос,

Там по дворам, по скверам на закате,

Свивая алый галстук на груди,

Подросток-дьявол мчит на самокате

И пары разрывает по пути,

Там по утрам при всем честном народе

Наш переулок шумною метлой

Метет студент, похожий на Мавроди,

Покалывая взглядом, как иглой,

Там всё ништяк - живи и улыбайся,

Там в моде чистота и простота,

Там нет еще ни Думы, ни Чубайса,

А есть еще надежда и мечта!

Я в этом сне был словно невесомым,

Порхал, парил, ветра былые пил,

Потом проснулся бодрым и веселым

И около минуты счастлив был!

Речение о душе - оно же о раздвоение личности ("Пока вся ночь не пролетела...")

Пока вся ночь не пролетела,

Пока есть время тишине,

Дай отпуск разуму от тела,

Чтоб в них душа взошла во сне.

Она, как лунное сиянье,

Собой подсветит изнутри

Бездонный сумрак подсознанья -

А ты, закрыв глаза, смотри.

Вы с ней отнюдь не однолетки,

Родня и ровня ли - Бог весть,

А в пятках ли, в грудной ли клетке -

Есть, где осесть, была бы честь...

Не твоему уму в угоду,

Тем паче плоти - как Лилит,

Она блюдет свою заботу,

Свою работу длит и длит:

Она ни мига не отпустит

На злобу завтрашнего дня,

Зато в капусте не пропустит

Дитя - твое второе "я".

Пока ты с первым-то по свету

Проколбасил, о нем вопя,

Она копила, как монету,

Тебя - но втайне от тебя.

Покуда жизнь тебя гранила

И шлифовала на кругах,

Она ловила и хранила

С тебя летевший пух и прах.

Она не все с тобой делила

И не везде с тобой была:

Ты с кем-то спал - она любила

Ту, что с тобою не спала,

Ты счастлив был, по виду судя,

Она - косила на облом,

Ты видел суть на дне сосуда,

Она - во встрече за углом.

Она не знала номинала

Соцгосвезению for men,

Не то, что ты, запоминала -

Не смену цен, а цену смен,

Она не признавала риска,

Подчас пустив себя вразнос -

Как минимум максималистка,

Как максимум мини-Христос.

Твои насмешки маргинала

Над архаичностью ея

Она, блин, не воспринимала,

Не понимала ни хрена.

Она про дух шептала в ухо,

Являла, веки притворя,

Не хронику "Твоя житуха",

А то, что было - жизнь твоя.

Сняла, а много или мало -

Решит продюсер, Страшный Суд.

Еще как дом тебя снимала -

И упорхнет, как дом снесут:

Взлетит, поймав поток попутный,

В гнездо, в Отечество свое -

И станет мир большой и чудный

Чудней и больше на нее.

А ты в своей могиле тесной

В извечной позе мертвяка

Досмотришь лежа сон чудесный

Про близнеца, про двойника:

Он вызнал хлад, и глад, и страсти,

И Суд решил: за что винить?

Безгрешны счастье и несчастье.

Близнец кивнул - и фыррь! фьюить!

Плохое настроение ("До рассвета не более часа...")

До рассвета не более часа,

Но поселочек дачный не спит -

По ушам оглушительно-часто

Бьет и бьет электронный биг-бит:

Автоматная очередь рэйва

Ночь расстреливает из Hi-Fi,

И какая-то пьяная стерва

Пристает к отморозку: "Давай!"

Понимаю рядящихся в рясу,

Проклинающих местный вертеп -

О, влечение к стройному мясу,

Упакованному в ширпотреб!..

Онемели окрестные птахи,

В горьком вздохе поникли цветы,

И Луна, побелев как на плахе,

Будто в страхе глядит с высоты.

Сознаю - это дрянь-настроенье,

Я капризен, устал, одинок,

Да и мир - непростое строенье:

У всего есть исток и итог,

Но - не сдружишься и понимая,

Не сроднишься, родившись иным.

Вот - с Луной моя дружба немая,

Ну-с, а вот - их крикливый интим.

Но не суть - охреневшее быдло,

Ибо сна - ни в едином глазу.

То ли мне за державу обидно,

То ли просто не в кайф Алсу...

Философическое ("Пытай вселенский дух незримый...")

Пытай вселенский дух незримый

И звезд неизъяснимый взгляд,

Покуда яблони и сливы

Ветвями складно шевелят,

Покуда бражники-пузаны

Сосут влагалища цветов

И видят спящие пейзаны

Во снах крушенье городов.

Ведь жизни альфа и омега,

Чем ближе утро, тем темней.

Ты прожил больше полувека -

А ничего не понял в ней.

Как в детстве неисповедимы

Из были в явь и новь пути -

Пойди, в комочке паутины

Начала и концы найди!

И нету мудрости смиренной -

Жгут гнев и стыд, зовет Лилит,

Да тут еще и дух Вселенной

Листву у окон шевелит!..

Тайна ("Хмельного жасмина застывший фонтан...")

Хмельного жасмина застывший фонтан,

То смех, то латынь деревенских путан,

Собак полусонных раздрай хоровой,

Течение звезд над моей головой.

А главное, слышно полвека спустя,

Как песню из губ выдувают, грустя,

И запах любви из немыслимых лет,

Где все есть вопрос и где все есть ответ -

Тот запах болотный, холодный, густой:

В нем призвук табачный и дачный настой

Из кухонь распахнутых, людных террас,

Где в сварах бесстрастных забыли про нас...

Зачем же вся жизнь, весь обвал временной

На нет не свели, что творилось со мной?

Зачем так мололо года и года -

А так и осталось, как было тогда?

Зачем сбереглось, окружило сейчас -

Без той, без тебя, без обнявшихся нас?

Зачем этот мир остается ничей,

А счастье короче июньских ночей?

Видения Казановы ("Какие пройдены дороги...")

Какие пройдены дороги!

Какие гаснут времена!

Кто в свой гроссбух строчит итоги,

А кто считает ордена...

Свечой истаивает вечер,

Свои глубины полнит ночь.

Светотеатр этот вечен,

Его сюжет не превозмочь,

Не изменить его законы,

А значит, подчиняясь им,

Встречай в мороке заоконной

Кого любил, кем был любим.

О, долгожданные фантомы,

Скрывавшие от пагуб дня

Свой смех и сладостные стоны

Там, за пределом бытия!

Ты ради них прошел Европу

По приглашениям и без,

Набив дешевкою утробу

И с пенисом наперевес.

Не зря! Для стольких стал ты первый,

Кто страстью просветлил чело!

Лечил массажем, после - спермой,

Не суть - какую от чего.

И нынче ждут в себе разгадок,

Решив, что ключ к разгадкам - ты.

Вкуси хмельной букет повадок,

Польстись на игры красоты -

И горло сплавит будто жаждой,

И вновь нет власти над собой!

Ты все начнешь сначала с каждой,

Чтоб дольше верным быть любой.

Тебе вменил Надмирный Разум

Любви - ни чьей-то, ни своей, -

Не избывать до дна и разом,

А длить и длить до края дней.

За что ты слыл хлыщом и фатом,

Поскольку смешивать не смог

Рай с брачным адом, вина с ядом

В семейный юбилейный срок.

Но не дано постигнуть судьям,

Что с плотью души оголял -

Не по вагинам, а по судьбам

Приплодотворно погулял!

А моралисты с той же силой

Насаживали мякоть чресл

Там - на штыки, а там - на вилы,

Как ты - на свой янтарный жезл!

Его упрямая головка

Как истина бурит покров...

Нет, ты не божия коровка,

Но не со шпаги каплет кровь...

Благодарить Творца нет смысла,

И не возропщешь - смысла нет.

Лишь календарь меняет числа,

И все безжалостней рассвет...

Ну, полно! Днесь к тебе из были

Никто явиться не забыл!

И все такие же, как были -

Кем был любим, кого любил:

Парад походок, попок, талий,

Бал плеч, причесок, бюстов, уст!

Ты б мог рельефы гениталий

Как открыватель - наизусть!..

Так на мозгляческие думы

Не трать минут, а от души

Скажи: ведь ни единой дуры!

И все щемяще хороши!

Но - вот и утро с того света

На этот кинуло блесну...

Не отвечай. Не жди ответа.

Простись. И отходи ко сну.

Эссе об имени его ("Как поглядишь TV - везде Его во имя...")

Как поглядишь TV - везде Его во имя,

Скрививши в злобе рты, вздымают АКМ.

От имени Его безумия творимы,

Хоть к имени Его дано придти не всем.

Как поглядишь TV - как в красочную стаю

Слетятся ден. мешки, духовенство и знать -

Воздать хвалу Тому, Чье имя я не знаю -

Да кто же я такой, чтоб это имя знать?!

Я знаю лишь, что мир кровавых свар и боли

Не устоял, когда б не свыше доброта.

А имя - только звук, который прихоть воли.

Невольна же любовь! И прихоть ей чужда.

Любовь есть красота, и красота есть сила,

И силы нет иной над миром и тобой -

Легко летит олень, и бабочка красива,

И царственна скала, и одержим прибой...

Все остальное дичь, не сила, а насилье,

Недуг силовиков, мутантов и шпаны.

Он предложил нам путь, какого нет красивее:

С окошка до Луны - с весны и до весны.

А имя - что мне в нем? Мозглячество пустое.

Клянутся тем и тем - пойми, каким всерьез!

А Он-то создал мир, где всё чего-то стоит,

Где прошлогодний снег и тот мне стоит слез...

Не в имени Его - в обыденности чуда

С названьем Белый Свет привет Его найди.

А если нет Его - то силы-то откуда

Все тяготы добра и памяти нести?

Не в имени Его (оно лишь частный случай),

А в том, что ты за Ним пройдешь здесь рай и ад

К последней ледяной от первой той горючей,

Тоской о Нем поправ и мрак, и хлад, и глад.

И удивится жлоб - а чо ты не в тусовке?

И изумится плут - что ж не новы штаны?

Да я стирал стило, джинсовку и кроссовки

С весны и до весны - с окошка до Луны.

Мифология ("Все грохотало, грохотало...")

Все грохотало, грохотало,

А после яростно лило,

Видать, Зевеса проняло

Мученье здешнего Тантала -

И свыше сход большой воды,

А с ней смородины плоды

Вид казни отменили, стало

Быть, избежал Тантал беды.

Пока месили капли грязь,

Я, со словесностью резвясь,

Гордясь своей методой ловкой,

Искал непроизвольно связь

Меж древним мифом и рифмовкой.

Увы, Тантал, не обессудь,

Но ведь и мне Зевесов суд

Вменил похожую мороку:

Найдешь ко сроку лыко в строку -

Ан форма не вмещает суть!

Как от тебя при жажде влага,

А в голод плоть плода и злака

Бежали мимо уст и рук,

Так из строфы, как зэк с ГУЛАГа, -

То смысл, то знак, то слог, то звук!

К примеру, я тут - про погоду,

И клею миф тому в угоду,

Чтоб с драмой живопись слилась,

Чтобы не всё про гром и грязь,

А - про свободу-несвободу,

Но! Слово к слову - ради слов,

Гроза - для трав и для кустов,

Живущих близ, но сепаратно,

Что есть основа из основ,

И только миф всегда готов

Из жизни - в слово, и - обратно...

Романс для Лены Федоровой ("Десятого стал опадать жасмин...")

Десятого стал опадать жасмин,

Соря лепестками, как хлопьями снега.

Он полночью стал осыпаться, а с ним

Июльские звезды посыпались с неба.

И сразу собака завыла во сне,

Прижалось к Луне тельце спутника-зонда.

А может, и ты заскучала по мне.

Не дай Бог, как я по тебе - бессонно.

А то ведь отсутствие, недочёт,

Нехватка, потеря, необладанье -

Всё это, гляди, за собой влечет

Цветов опаданье и шок Мирозданья.

Здесь дело не в юморе - друге всех тех,

Кому выпадают любовные муки.

Я жил, я окончил всемирный физтех,

Я знаю гигантскую силу разлуки.

На заброшенной даче ("Здесь когда-то малина была...")

Здесь когда-то малина была,

А теперь все репей да крапива.

Рядом дева жила и пила

По-гусарски легко и красиво.

Нынче где эта дева? Бог весть.

Стал репеистей мир и крапивней.

Говорят, что закон такой есть -

Называется он энтропией.

Я согласен с законом вполне,

И объемся на рынке черешней.

Может, в том испытание мне,

Чтобы помнить, и всё безутешней.

Топчут люди репей наяву,

Забежав за крапиву по делу.

Но пока я на свете живу,

Вижу ясно малину и деву.

Психоанализ ("Мимо стольких меня пронесло...")

Мимо стольких меня пронесло,

От таких оттащило теченьем...

То, что было тогда огорченьем,

Нынче видится так: повезло.

Я когда-то кусал локоток,

Представляя красоты и стати,

До которых добраться не смог -

Сорвалось, не дошло до кровати,

А теперь небесам воздаю

За оставленных мною в девицах,

Ибо зная житуху свою,

Мне такой не пристало делиться:

Бестолковый я был ухажер,

Негодящ на семейные нужды -

То, блин, обыски, то недожор,

То бездомье, то выгон со службы.

Понимаю и все признаю.

Но, к подкорке своей непричастен,

В сновиденьях непруху свою

Бессознательно делаю счастьем:

Снятся радостные рандеву,

После секса беседы о светлом -

Всё, чего я не смог наяву,

Но сейчас не жалею об этом,

Ибо сам себя сделал собой

В этих срывах, проскачках, обломах...

Я в одном оказался не промах -

Для движенья использовать боль.

Неизреченное ("Это лишь ощущенье, не более...")

Это лишь ощущенье, не более -

Что-то все они мне говорят:

Колокольчиков дружный отряд -

Все подряд мне кивают на поле, -

Две буренки гудят на приколе,

Ястреб, снизившись, ловит мой взгляд.

Нет контакта - я жив не затем,

Чтобы с ястребом в небе судачить

О затратах во имя удачи

(Не нашли б мы понятнее тем) -

Жаль, что я для них глух. Или нем.

Вдруг заглавное ведомо им -

Им: бобовым, сохатым, пернатым,

Не мороченным раем и адом,

Им, в которых умен каждый атом,

Но умом наджитейским, иным.

Их понять - как вернуться к Пенатам,

Как подняться к началу начал,

Как спуститься к первейшей основе,

Чтобы внять несказанному в Слове,

О котором и я бы молчал,

Будь я ястребу братом по крови,

Ткнись в добычу, как лодка в причал...

Жара в Москве ("В тех проулках, скверах и дворах...")

В тех проулках, скверах и дворах,

Где братва подросшая жиганит,

Лето на невидимых кострах

Прошлые года мои сжигает.

И никто не видит, что горит,

Оттого и никому не жалко.

А из окон диктор говорит,

Что в Москве и завтра будет жарко.

Высший Судия - он как и встарь

За грехи сожжением карает.

Неподсудны сцена, инвентарь,

А сюжеты, акты - всё сгорает.

Звук пропал - Кобзон с Кахно, дуэт,

Пионерский хор и Фрэнк Синатра.

Лишь из окон диктор мне вослед

Гонит: казнь продолжится и завтра.

Мальчик Децл роль пономаря

Исполняет каждый день с рассвета.

Каждый день сгорает жизнь моя,

А для всех в жаре сгорает лето.

Полдень. Обезлюдела Москва.

Твердь всё жиже. Небо високосно.

Диктор прохрипел: "Плюс тридцать два."

Для костра судьбы, товарищ, сносно.

август 2001 года

Проводы воскресенья в конце лета ("Вот и все. Истончается август...")

Вот и все. Истончается август.

Потянуло с воды сентябрем.

Пипл лету пеняет за краткость

И звенит проездным серебром.

Но не климат же, нет, не осадки -

То, что нас (и не враз!) допекло,

А что взятки да блядки не гладки,

И что временно все, что тепло.

Как бы жизнь ни топтала, ни мяла,

Мы свой рай ожидали на май,

И лафа обнимала, но - мало!

Мало! Мало! Еще подавай!

Что там Пушкин? Когда б, мол, не мухи?

Нам и муха в окрошке - не зверь!

Лишь бы пусто в башке, густо в брюхе,

И - на волю, в пампасы, за дверь!

Но недели взлетели, как "миги" -

Шум! И грохот! И - ша. И - ау...

И все выше утиные вскрики,

И не держится лист на плаву.

Всем отмерены радость и благость

Не от сердца. Хотя - по уму...

Матеря выходные и август,

Мент из прудика тащит Му-Му.

август 2001 года

Воспоминание о шампанском "Брют" ("Мне снится юность - благо, что недалека...")

Мне снится юность - благо, что недалека:

Протянешь руку - и тебя найдет рука,

И переулком по булыжной мостовой

Идем в обнимочку и ссоримся с тобой,

Идем и тешимся, не ведая о том,

Что ждет - вот-вот! - уже раздельное "потом",

И суть не в том, что мы поссоримся, любя -

Того меня уже не будет без тебя,

А будут зрелость, ярость, танки пушкой в лоб,

Усталость, жалость и на троне пьяный жлоб,

Вразлет и стаями поднимутся друзья

В иные "можно" от родных былых "нельзя",

И тех, кто помнит нас с тобой, уже нема:

Круты зачистки: дринч, война, деньга, тюрьма,

Лишь на безлюдном нашем бывшем "пятачке"

Скулит мобильник чей-то в чьем-то "бардачке",

А что за "тачка" - сходу не определишь,

И что за город - Катманду или Париж,

А в "Гастрономе", где латиница густа, -

Бистро для мух, уже не помнящих родства -

В том "Гастрономе" мы когда-то взяли "брют" -

Прощальный девственности дабы дать салют.

Счастливый сон. Моя Москва. Твоя рука.

Мне снится юность. Все еще. Еще пока.

Встреча Джазовая пьеса в стихах ("Здравствуй, моя одноклассница...")

Здравствуй, моя одноклассница!

Сколько же зим, Боже мой!

А сколько, о, Господи, лет!..

Зря ты решила покраситься.

Что значит "время"!

Времени, милая, нет.

Как же иначе тогда объясняются

детство и юность

во взгляде твоем?

Ух, как нас манят кофейни и бары - да цены кусаются.

Вот что. Я знаю, куда мы с тобою пойдем!

Да! Да! Да! Мы пойдем той дорогой, которой утрами

Ходили мы в школу,

А после обеда - из школы домой.

Можно проулками. Можно дворами -

Так будет почти по прямой.

Нет тех проулков? И нет тех дворов?

Пики вышли, но есть еще крести - закроем глаза!

Так и пойдем. Но не порознь, как в детстве, а вместе.

Ты наконец-то не против?

А я все по-прежнему - "за"!

Наши отцы не здоровались,

Каждый был вспыльчив и непримирим -

Мой, подожженный

со всем экипажем под Курском,

И твой, отсидевший

по "пийсят восемь бэ прим".

Наши мамаши

На кухне брюзжали,

Что сдуру рожали

От этих пропойц,

что всю ночь во дворе

друг на друге крест на крест

лежат...

Кстати, ты помнишь,

кошек, собак

в семьях не было -

Не держали.

Их негде и не на что было держать...

В щель меж стеною и дверью сортира

Я за тобой не подглядывал.

Хотя и влекла меня щель.

Пел Магомаев из карлика-телека,

визжала стервистая Лядова,

Суслов с экрана ни живо, ни мертво

смотрел и вещал, как Кащей,

И понимал я, точнее - предчувствовал:

Быт этот гибелен, даром, что полуживой!

Мучался, маялся, знал: что-то сделать хочу с тобой,

И голосил, поднывая, как Бейбутов:

"Будь мне женой!.."

С шорохом красного галстука,

С калейдоскопом догадок

И ранней телесной тоской

Мир тот исчез -

беззащитен, нестоек и краток,

Как псевдоним и величие Горького

Сдутые ветром эпохи с Тверской.

Так твоей тайны я и не раскрыл,

Твоих ног не распяв на планете,

Слезы твоей с губ не слизнув языком...

Ладно, тем и утешимся: были мы дети,

Девочка с мальчиком жили в блажной коммуналке -

Соседи.

Не баба впритык с мужиком.

Можно, не трудно

Устроить поминки по детству-соседству:

Взять водки, поддать, инсталлировать в сквере минет.

Но - не по поводу следствие,

Не по страданию средство -

Отношенья со временем карикатурны,

Поскольку, как сказано, времени нет.

Чем же иначе тогда объяснить,

Что лишь нежностью да именами

Здесь и поднесь мы богаты и счастливы,

Да посрамленьем судьбы,

Нас разлучившей на взлете -

И плачет "кондишн" над нами,

Не солоно капая свыше

на лбы торопливой толпы...

А времени, истинно, нет,

Раз не тянет на водку и сплотку!

А только бы за угол, за угол, пулей - за дом

И, наконец, "сладкой парочкой" -

по околотку!..

Ну, здравствуй, моя одноклассница!

Дай мне ладошку

В ладонь...

Осенняя ярмарка у метро ("Осень - яблоками дни...")

Осень - яблоками дни

Катятся и пахнут.

Срок разборок ребятни,

Стариковских шахмат,

Мощных по лесу мазков

Золотящей стужи,

Зябкой дрожи облаков

В зазеркалье лужи.

Осень - глюки и хандра,

Но от них есть средство:

Выйди, выйди со двора,

Как в считалке детства,

Обойди родной район,

Слушаясь наитий,

Выходи на связь времен

Через вязь событий:

Виждь и внемли воронью -

Не слабей, чем в мае

Материт по воробью

(Как и при Мамае!),

Бабка в бусах из грибов

У ларька с попсою

Хит-параду про любовь

Вторит со слезою,

А вокруг шумят, вопят -

Хохот, перебранки,

Помидоров и опят

В сумки грузят банки,

Дух духов, шашлычный чад,

Залпы перегара,

И на всех видна печать

Раннего загара,

На устах вопрос-ответ,

Дозы и проценты,

Под диктовку тет а тет -

Вечные рецепты.

Подкопились знатоки,

Доки и пройдохи,

Потрудились парники -

Прошлые эпохи:

Кто летел к большим кострам -

Сгинул или изгнан,

Кто хранился по углам,

Выжил, ибо избран

Длить связующую нить

Через мнози лета.

...Понял? Лучше все хранить

Без тепла и света.

Песенка о пропавших коньках ("Наконец! Холодок в декабре...")

Наконец! Холодок в декабре!

Заливают каток во дворе

Тетка-бомж и в ушанке узбек,

С этим дел не имевший вовек.

Ветер жжет им глаза, как иприт,

На остуженном солнце искрит,

Вышибает с размаху слезу

И струю превращает в гюрзу,

И сквозь раму ползет мне на грудь,

И по коже стекает, как ртуть.

Что ж, я дожил, добрел, дотянул,

Позолоты с побелкой вдохнул

И застыл, предвкушая: вот-вот

Груз в полвека спадет, пропадет -

Ослепительно-звонки, легки

Откопаю в кладовке коньки

И рвану на парящий каток -

В устье шланга искать свой исток!..

Но в кладовке чего только нет -

Книги, письма, подшивки газет,

Галстук - в ЗАГС и шинель - на беду,

А коньков, хоть убей, не найду -

Переезды, бездомья, года...

Черный ящик. Как в "Что? Где? Когда?"...

Дачные песни, июль 1999 года, по книге "Летняя тетрадь"

Владимиру Качану

На даче у новой знакомой ("Фотоснимок в треть стены...")

Фотоснимок в треть стены --

Двое хлопцев до войны:

"Воротарские" кепули

И глаза слегка хмельны.

А под снимком на столе

Дышит водка в хрустале --

Пьем с хозяйкой за знакомство

И за мир на всей Земле.

У нас ягода с куста,

И стихи

с листа,

И как рифма отглагольная

Хозяйка проста.

Ну, за нас -- эх, раз!

За Парнас -- еще раз!

За Пегаса -- зла, зараза! --

еще много,

много раз!

А на фото -- тот поэт

И вот этот --

поэт.

И того давно уж нет,

И другого тоже нет.

Одному

хана

И другому

хана.

Одному --

вина,

А другому --

война.

А с соседних дач

Пугачиха, как Пугач,

И хохочет, и грохочет, а хозяйка --

в плач:

Все глядит на одного --

Она внучка его

(И по травке, и по Кафке,

И на попку -- ничего!).

А при всем при том Ти Ви

Кажет нашу се ля ви:

Про Эльдара, про Гайдара

И про Монику Леви...

Да пошли все на!

Ледяной -- до дна!

Июнь с маем поминаем --

Солона смородина!

А на снимке ее дед

Как у Германа одет,

Сквозь нее он смотрит телек

Через толщу в тыщу лет.

И туда ей -- не сметь,

И сюда ей -- не сметь,

А как розе на морозе --

Стыть и жить сквозь смерть.

И ништяк, и зря

Наш пижон, их фря

Лезут в душу из эфира --

Здесь не та земля.

А тут справка из "чеки",

И две мокрые щеки,

Ярость, жалость и усталость,

Под "брынцаловку" стихи!

Вечерний мотив ("Как видно, полвека я прожил не зря...")

Как видно, полвека я прожил не зря,

Раз понял сейчас наконец,

Что и можжевельник, и некий птенец

Нужны Провиденью, как я.

Я -- важный свидетель: могу наблюдать

Полет из-под крыши на куст.

Без нас этот вечер бессмыслен и пуст,

А с нами -- сама благодать.

Птенец еще сам для себя НЛО,

А я отлетал, по всему,

Но луч на закате и мне, и ему

Последнее дарит тепло.

Всевышний подарок -- что отблеск фольги

Из детства сквозь морок времен.

Как ветвь и душа мы дрожим -- я и он, --

Пред тем, как не узрим ни зги.

Но каждый свое еще сможет, друзья --

Опорой для взлета служить,

Взлететь и запеть, а, возможно, как я,

Сочувствуя, сопережить.

И может быть, там, где Творец все пути

Спрямит в бесконечную нить,

Он наши юдоли соимет в горсти --

Во Истине соединить.

Ровесникам ("Когда-то были мы. В стране холста...")

Когда-то были мы. В стране холста,

На коем нарисована шамовка,

Мы думали: нам не прожить полста --

Нас кончат сплин, шизарня, поллитровка

Или какая тихая война

За счастье незнакомого народа.

А чья вина? Москва-река темна,

Лишь звезды в ней багровей год от года.

Но жизнь тем и права, что не нова

В количестве и качестве сюрпризов,

И тяжко повернулись жернова,

И засветило нам табло "на вызов!" --

Нам повезло: восстанье, душ Шарко

С небес, не обещающих подмоги,

Что нынче поминаем под Гюго,

Рассол и киселевские "Итоги".

Кто старше -- тем хоть кол теши на лбу,

Кто молод -- у того разборки проще,

А нам впаяло время, как судьбу,

Усмешку после выходов на площадь.

Развод со словом, бесполетность дел,

Крик оказался пшиком, пшик -- великим,

Удел, который снился, нас раздел,

А общий анус сделался двуликим.

На Страшном, как хотелось бы, Суде,

Где взятки гладки, но так сладки пренья,

Вопрос, какой нас ждет: "А судьи где?",

Настолько мелок иск для рассмотренья.

Наш слоган поколенческий: "Минет --

Бюджет и силы не ведет к растрате."

Когда-то были мы. Теперь нас нет.

Есть "ноль" в графе "Задолжность по квартплате".

А в той стране, куда нельзя теперь,

Там, где мы холст дырявили в гордыне,

Никто не знал, что за холстом есть дверь.

На ней замок. Но нет ключа. В помине.

Неотвратимое ("Когда выпадут зубы и волосы...")

"Когда выпадут зубы и волосы..." --

Так шутил я в далекие дни.

"Когда выпадут зубы и волосы..."

Вот. Уже. Выпадают они.

Уж не чаю я деву упругую

Охмурять, чтобы с ней переспать --

Ведь во сне и храплю я, и пукаю,

Охмурив же, придется с ней спать...

"Что? Чего?" -- она вскочит, напугана,

"Ничего, -- пробурчу, -- это я..."

Тут она и учует: напукано.

И уйдет, свое "фе" не тая.

И мои накопленья духовные

Все останутся снова при мне,

И ударюсь я в грезы греховные,

Одинокий, как Ельцин в Кремле.

Но не след мне печалиться-каяться,

Наступившую пору кляня:

Мне отныне так много икается --

Это значит, что помнят меня!

Ибо жил я покорен безумию

Не во благе пребыть, но в чести.

К безволосию или беззубию

Притчи жизни моей не свести!

У окна ("Окно в зеленый тяжкий мрак...")

Окно в зеленый тяжкий мрак

Перед большой грозой,

В котором чертится зигзаг

Усталой стрекозой,

В котором через огород,

Наспавшись у ворот,

Ступает с понтом старый кот,

Мудрец и живоглот,

Окно, в какое метит гром

И языки плюща,

И смотрит пугало с ведром

И в рубище плаща,

Окно, в котором столько черт

Июля на Земле,

И даже дева на десерт

На кожаном седле,

Окно, в котором рассекло

Мир блицем с вышины,

И бьется бабочка в стекло,

Как сердце тишины,

Вот-вот разверзнется зенит,

Обрушатся моря,

Но целый миг комар звенит,

Желанием горя!

Посадские строки ("Ключ свистнул кто от Божьих нюнь...")

Ключ свистнул кто от Божьих нюнь,

Рак на горе ли --

Леса горели весь июнь,

Июль горели.

Жгли горечь -- горло, душу -- страх

И резь -- глазницы,

Зной -- что на грядках и кустах,

И мглу -- зарницы.

Был неизбывен гнев небес,

Жара бескрайня,

И за клише "Спасите лес!"

Скрывалась тайна:

Мы, люди, можем сжечь, обречь

В мгновенье ока,

А вот спасти и уберечь --

То воля рока,

Тогда зачем пустой припев

Ти Ви-плаката?

На рынке некто, опупев,

Дошел до мата --

Мол, всё, хана, пошло всё на...,

И, с важным видом:

"Природа сплошь заражена

Гонконгским СПИДом!"

Но среди бабьих "ну и ну"

Бас вставил едко:

"СПИД есть резон иметь жену,

А не соседку!

Сидели б только при своем --

Не знали б горя..."

А горе -- вспомнили о нем --

Явилось вскоре:

С тринадцатого, блин, числа

Не понарошку

Цена на пиво возросла

И на картошку!

Но в поле, стриженном под "нуль",

Не молкли трели.

Леса горели весь июль.

Но -- не сгорели.

Фреска ("Сталин, Рузвельт, Чан Кайши...")

Сталин, Рузвельт, Чан Кайши,

Срок сдавать статью...

За трамвайные гроши

Наняли судью...

Никому я не судья

(Хоть ясна вина) --

Есть у каждого судьба,

Есть на всех одна:

Место, время, правил свод

Стройки на песке.

И над всеми кукловод --

Сам на волоске.

... А за полем далеко

Ходят тени гроз,

И в поселок молоко

Частничек привез --

У него в уме "грины"

И словцо "кошмар",

А враги его страшны --

Слепень да комар.

Вид с холма ("Июль -- и лето пополам...")

Июль -- и лето пополам.

И -- тяга день деньской

Дороги мерить по полям

С собакой и тоской.

И, наблюдая даль и ширь,

И шоу облаков,

Грустить о граде, в коем жил,

Каков бы ни таков.

Шмыгнула мышь, и тень крыла

Как тень от пятерни

С нездешней лаской провела

По ежику стерни.

Овчарка роет, будто клад

Учуяв под собой,

А клад -- закат и весь расклад,

Зовущийся судьбой.

Взойдешь на холм -- куда ни глянь,

Призывен белый свет!

Но свыше указала длань:

"Всё здесь!" -- и спору нет.

Этюд в лиловых тонах ("Семь пятниц на каждой неделе...")

Семь пятниц на каждой неделе.

Одним изумленьем жива,

Душа, словно камера теле,

Глазаста, сложна, тяжела.

Сравненью продли продолженье

В словарь электронных затей --

Признаешь: пошло искаженье

По ликам Земли и людей --

В стенах ли конторы, квартиры,

В толпе ли, смурной неспроста,

В метро ли, где в черные дыры

Нас втаскивают поезда,

С родным антиподом в кровати,

С борзым чужаком на войне --

То мимо, то в лом, то некстати,

То недо, то пере, то не:

Мы судим -- а фатум карает,

Мы мечем, а жребий жесток,

И Запад в закате сгорает,

И кровью алеет Восток,

А здешним кромешным по чину --

Разящий старьем новодел.

Кончина столетья -- причина?

Триумф энтропии -- удел?

Тогда для чего всё бессильней,

Всё тщетней скорблю и терплю,

Всё тверже и невыносимей

Не верю, не жду, а люблю?

Тогда почему, от измота

Ослепши под тяжестью век,

Я мысленно славлю Кого-то,

Вменившего мне этот век?

9 октября 1999 года

Проект самолечения ("Недуг души неизлечим...")

жене Лене

Недуг души неизлечим --

Он цельней прошлого в итоге.

О чём мы оба промолчим,

Дабы не оскорбились боги,

Пославшие в забаву нам

На две судьбы одну отвагу,

Пустынный быт, надежд бедлам,

К взаимности слепую тягу.

А и сказали бы слова --

И что бы ими изменили?

Да ничего, как дважды два --

Четыре и на суахили.

Блеск диалога -- пошлый шик,

Эльдаров-эдвардов заказник.

У всякой жизни свой язык,

И свой понять -- считай за праздник.

Не внять друг другу никогда:

И в сущий день, как в день вчерашний,

Все души словно города --

Осколки Вавилонской башни.

Не слить пути, тела, умы,

Натуры, норовы и нравы

(Что одному вкусней хурмы,

Другому гибельней отравы!).

Не слить... Но в адских пламенах

От массы с массой (счастья с болью)

Мы, как в посткоитусных снах,

Врастем друг в друга -- я с тобою.

10 октября 1999 года

Диалектический реквием ("Сонно-знойная суббота...")

Сонно-знойная суббота.

Лень в ногах. Мигрень в мозгах.

Головастик вертолета

Копошится в облаках.

На соседской даче водку

Разливают на двоих -

Про погибшую подлодку

Вялый спор идет у них.

Над чекушкой вьются осы.

С веток сыплется ранет.

Жизнь и смерть. Метаморфозы.

Эти есть, а тех уж нет.

Тесть на вечер мясо рубит.

Зять варганит фейерверк.

То ли Нечто нас не любит,

То ли Некто нас отверг -

Не с того ли так подробно

Счастлив днесь народ честной...

Я б завыл, да неудобно

Портить людям выходной.

Аппетит растет от жажды,

Тонет в неге мир живьем.

Может, мы всплывем однажды,

Может быть, и не всплывем...

октябрь 2000 года

Блюз старого шлюза ("Вот и осень -- впритык за весной...")

Вот и осень -- впритык за весной.

Набегая волна за волной,

Попирая опоры моста,

Плещет жидкое время -- вода.

Мост над шлюзом напрягся, дрожа:

Из-под ног выплывает баржа --

И срывается вниз за баржой

Что когда-то тут звали душой.

Убегает река из Москвы

С отмененной валютой листвы,

А над нею в заморский лимит

Клином крик серокрылый летит,

А вослед ему хит-отходняк

Исполняет в пролете сквозняк.

Осень. Срок, не срываясь с опор,

Грудь продуть и проветрить простор,

И на крыльях минутной мечты

Полететь за мосты, где сады,

Где вторую неделю подряд

Сливоливень и яблокопад,

Где спелетенье корней и теней

Держит блики счастливейших дней,

Где парят в колоннаде стволов

Эхо смеха и отсветы слов --

И вздохнуть, проводивши мечту,

И вдохнуть высоты на мосту,

И остыть от дыханья реки,

И простить, что опоры крепки.

октябрь 2000 года

Ария премудрого гостя ("Старшая школьница (цвета рассвета взгляд)...")

Старшая школьница (цвета рассвета взгляд),

Не удивляйтесь, я отшагну назад,

Я отшатнусь от встречи с нежностью щек

И дохлебаю свой кофе на посошок.

Мой биомобиль сказал, вас увидя, "йес",

Ствол мой на "товьсь!", он тверд и звенит, как рельс,

Просто полвека живя на планете сей,

Понял невольно я силу и суть вещей.

Старшая школьница, на лучшей из всех планет

Ад - это быт, а рай - это то, чего нет,

И воздух здесь чистый только когда гроза,

А лучшее в жизни видишь, закрыв глаза.

А если сорвать цветок, он увянет враз.

А если найду вас, я потеряю вас.

А если я вас потеряю - как жить тогда?

А горе - всего лишь горе, а не беда.

Осенью с севера птицы летят не все.

Я вас запомню подробно, во всей красе.

Память мне вас сохранит, какой были вы,

И переделает в счастье беду любви.

Старшая школьница, мой кофе совсем остыл.

Есть время жечь, а есть время строить мосты,

Чтобы по крепким мостам ходить по гостям

И отдавать предпочтенье настольным сластям.

Старшая школьница, я ненавижу весну -

Это сезон обострений и выплат в казну.

Дайте с собой мне своих пирожков с курагой -

Я же сластена, и стул от них легкий такой!

..И оближу с губ слезы - на посошок!

5 февраля 2001 года

Меджнун инес, Москва 1984, из архива Марии Вадимовны Беляевой

*меджнун - одержимый (арабск)

Из письма к N.N. (".. ибо горе безмерно, и слово - посудина явно не та...")

P.S.

.. ибо горе безмерно, и слово - посудина явно не та

Для его утоленья ли, преодоленья ли долей недоли -

Так сказал бы Запоев Тимур, - и дымятся сады, и звезда

То ли с гари апрельской моргает и щурится, то ли

Это я продираю сквозь веки от долга отрекшийся взгляд

И уму предлагаю вернуться в себя, ибо в мире

Нету счастья, покоя и воли, но первый пустующий ряд -

Частый случай для частных сеансов бряцанья на лире,

Да к тому же любовь, так сказать, не считается, если она

Принята, и поддержана, и разыгралась в обнимку,

Как футбол на окраине, где я смотрю, как, зверея в тумане, шпана

Мяч вбивает в ворота - в одни! - вслед чьему-то ботинку,

Так что стой, и смотри, и учись, как живут, как ты жил на Земле,

Где хмельной человеческий жест и опасен и жгуче прекрасен,

Вот и стой, и смотри - слава Богу, в прозрачнейшей мгле

Ни звезде, ни резвящимся, видно, не виден, а, может, не ясен,

Ибо жизнь за пределами клетки грудной моей - ах, лепота!

Сладко-едкая сырость, латынь подмосковная, тлеющий вечер,

Неба полная чаша и слово (посудина явно не та...),

И коктейль - на губах! - личной влаги и запахов мрака,

случаен и вечен...

P.P.S.

... ибо горе безмерно, но мало его для двоих,

А иначе зачем ты давала слезам бы зеленый

Двух твоих ненаглядных, твоих ледяных, нестерпимых твоих,

От которых терял я башку, хорошо не с короной

Короля дураков, что сменили чернила на кровь,

Но, спасая от шока читателя, красят его возбудителем-элеутерококком

И не там и не так ищут ласку, надежду и кров,

О красотах чего говорят неприлично возниженным слогом,

Забывая, что дело не в запахе дыма, а дело в огне,

От которого мелко дрожат у хозяев поджилки

Или губы хозяек, что, впрочем, понятно вполне,

Ибо против огня моего средства местные все еще жидки,

И таскаю его я в себе, как дурную болезнь,

Не попавшую в справочник щедрых подарков Венеры,

Но имеющую отношение к ней (отношение все-таки есть?

Это взгляд выдает, что остер на твоих двойников, и ни к черту рефлексы и нервы),

И когда устаю я мотаться с реактором боли и счастья в груди,

Я к тебе прихожу, как охотничий пес под хлыстом, замирая,

О пощаде моля, но мой сын, шепелявя и с райским акцентом твердит: "Уходи!" -

Со счастливым неведеньем - лучшим из всех аргументов, что он есть исчадие рая,

Где ходил при зачатье порочном его от окна отвернувшийся к стеночке лифт,

И пугал нас, святых, как подпольщики, хохот внизу или топот -

Не с того ли так любит живое железо машины сей маленький и грозный калиф

И боится тугих сквозняков, и в подъезде срывается часто на шепот,

Кожей чувствуя уши за стенами, стены предчувствуя в них,

Инстинктивно готовясь уже повторять нас, мудрец несмышленый,

Ибо горе безмерно, но мало его для двоих,

А иначе зачем ты давала слезам бы зеленый

Двух твоих ненаглядных, твоих ледяных, нестерпимых твоих,

От которых терял я башку, хорошо не с короной

Короля дураков, что сменили чернила на кровь,

Но, спасая от шока читателя, красят его возбудителем-элеутерококком

И не там и не так ищут ласку, надежду и кров,

О красотах чего говорят неприлично возниженным слогом,

Забывая, что...

P.P.P.S.

...ибо горе безмерно и средств от него не дано,

И уставшему слову не выиграть схватку с бессмертной житухой,

Как промокшему взору, с тоски сиганув за окно,

Не удастся сладчайший конфуз произвесть с молодухой,

Что идет вдоль фасада отеля на нитке судьба,

Пансионный прической и жестом, смиряющим платье,

От себя отсылая к любимой в "анмазебл", в "бы",

В то счастливое время, что счет предъявило к оплате

Даровому жильцу - он в окно свое смотрит кино

О себе - эпизод с панорамой, и мукой, и мукой,

Ибо горе безмерно и средств от него не дано,

И уставшему слову не выиграть схватку с бессмертной житухой...

Р.Р.Р.Р.S.

...ибо горе безмерно, а сам я имею предел,

А любовь одинока и смертна, а должно вступаться за слабых,

Я поэтому всех проклинаю, чего никогда не хотел -

Всех слепых в рукавицах ежовых, весь мир на бесчувственных лапах,

И собой заслоняю от жизни больную любовь,

И кормлю - чем богат! - и баюкаю мыком и свистом,

Завожу ей заезженных старых и добрых "битлов"

Из далекой эпохи, когда еще был оптимистом,

Мечтал об удачах, чего-то такого хотел -

Пусть заслушает Джона, встряхнется в убитых забавах,

Ибо горе безмерно, а сам я имею предел,

А любовь одинока и смертна, а должно вступаться за слабых...

P.P.P.P.P.S.

...Забывая, что жизнь и любовь суть родные враги,

Как мужчина с евойною женщиной, Запад с Востоком, и полночь - и полдень,

И как слава с трудом, и как жизнь и любовь - и стихи,

И как Бог с человеком, а с ними - творения их, в чем и фокус Господень,

Ни уму и ни сердцу не ясный, но близкий досюда: до самого рта,

Изжевавшего имя твое в бесконечных повторах, а сытого этим не боле,

Ибо горе безмерно, и слово - посудина явно не та

Для утоленья ли, преодоленья ли долей недоли -

Так сказал бы Запоев Тимур...

16-17 апреля 1984 г.

Послание к Инес ("Воплям сердца ответивши: "Yes!"...")

"...и слово - посудина явно не та..."

А.Дидуров

"Когда-то мы пили - теперь мы посуду сдаем"

О. Чухонцев

"Ты не стала женой - я не стал "звездой"

Майк

"Вполне цветущий мужчина"

Н.С. - обо мне

Воплям сердца ответивши: "Yes!",

Я начну: "Будь со мною, Инес,

А письмо после стольких "P.S." -

Мерин перед телегой:

Сходу, дьявол, напряг повода,

А что он не порвал их, "Куда?!" -

Рявкнет жанр, да и всыплет кнута

Вдоль по альфе с омегой.

Сообщаю: покинув Москву,

Я на сборах спортивных живу -

Эта радость (о, юность, ау!)

Нынче труд, а не шалость:

Цель усилий - посредством дзю-до

На манер президента Трюдо

Сохранить по возможности до

Седины моложавость.

А резон за себя говорит,

Как на трешницу троица зрит,

Как Адам - ох, у Ев!.. - на Лилит:

"Пригубить бы, паскуды!",

Как Чухонцев - чем лечится рост

Язвы сердца от слез от грез,

Мозговой от излишеств цирроз

(Лечат сдачей посуды).

Уточняю: вдали от твоих уст,

Быв открытым, я выдохся, пуст,

В сем сосуде - о, русская грусть! -

Сухо дно, аки берег,

Так что надо уж думать слегка:

Цело ль горлышко, биты ль бока,

Чтобы выглядеть внешне пока

Хоть на 20 копеек.

Это не поэтический финт!

Как рожденный вовремя флинт,

В абордаже попавший под винт

Новой атомной лодки,

Я кричу тебе: "Эй, командир!

Черт с ней, с честью - спаси мне мундир!

Зачеркни меня в списках задир,

Переписывай сводки!

Я бежал от тебя - и не сбёг,

Ибо не был ни дьявол, ни Бог,

Но и быть человеком не смог -

Быть не смог человеком,

Как с тобою, ни с кем и ни в чем -

Это значит, что я отлучен -

Чем же быть, если некем?!"

Ох, уж ты мне страсть: кем-то быть!

Майк, пропевший об этом, стал пить -

Чтоб не быть ни "авось", ни "кубыть",

Был зеленым - стал синим...

Это многих проверенный путь,

От "не быть или быть" до "мобудь",

А отсюда рукой - до "не будь",

Благо, вылился сыном...

Ну, а я так никем и не стал,

Но, не ставши, я сдал и устал,

Много больше, чем если бы стал -

По резону простому...

Я итога сего не боюсь

И, тебе предлагая союз,

Не как враг - как посуда сдаюсь:

Пригодятся по дому...

Да, Инес, - ни кола, ни двора,

И упасть на дуэли пора,

Но руки не поднять от пера,

Да и нет пистолета...

Есть борзо зарифмованный сплин,

Письма к Богу из ям и трясин,

Ты, Инес, и с тобою наш сын -

Мне по горлышко это.

Да, когда-то и молод и глуп,

Резвый житель подвалов, халуп,

Лез я с розовой пеной у губ

(Труд Сизифа - аналог)

На Парнас - заодно и Олимп! -

И к копытам примеривал нимб,

И срастил их, да чуть не погиб -

О, мичуринский навык!

О, желанье быть первым во всем!

В предотряда толпой вознесен,

Я несусь, невесомый, как сон,

На линейке дружинной,

И на юнгу смурно, как питон,

Всесоюзный глядит капитан

В сухопутнейшем френче, притом -

С трубкой холмсовской жирной!

Этот сюр.-электрич. концентрат!..

Этот бред!.. Этот личный парад!..

Этот новый пред старым пират,

Вундеркинд-завируха!..

Этот марш, что будил по утрам -

По трансляции трам-тарарам,

Бандар-Логу для будущих драм

Наступивших на ухо!..

Было в нем о великой борьбе,

Без какой ты - не "ме" и не "бе",

Даже пусть молоко на губе

У тебя не обсохло!..

Пил музыку победных фанфар

Юный варвар средь юных Варвар,

А труба, пока он воровал,

До тебя не заглохла!

С нею ты родилась и росла,

С нею вату в портфеле несла,

Под нее добродетели, зла

И печали вкусила,

Настучали литавры тебе,

Что судьба - это рифма к "борьбе",

Жизнь без боя - езда на клопе,

С нами звездная сила!..

Я же где-то об эти года,

Помотавши туда и сюда,

Флюгер нюха, сказал себе: "Да!

Слово - вот моя свеча!"

А тебя обделили войной -

Рай уже завоеван земной,

И пришлось тебе биться со мной -

Благо, враг недалече...

Ах, как вскинулся я, как завыл -

Я же юнгою кормчего был,

Даже в армии мстительный пыл

Ныл во мне заусенцем,

Ибо дабы избегнуть оков,

Хоть света чуть не был таков,

Я ходил на клыки "стариков",

Оргазмируя сердцем!

Бред войны - я с рождения с ним!..

Исторически он объясним,

И законам земным прописным

Он, увы, подтвержденье,

Где гноят и тиранят тылы,

Гнут и ранят родные углы

И двугорбому в ушко иглы

Вменено прохожденье!

Разве наши с тобою отцы,

На войне удальцы-храбрецы,

Не в тылу нарвались на концы?

Или нам неизвестно,

Как в миру продолжалась война,

Как с танкистом сражалась одна,

И с пилотом другая жена?

Что за гиблое место!

Вот проклятье родимой земли!

Вот где смак для маэстро Дали!

Сей маэстро нырял на мели -

Тут все глуби и дали,

Тут богов обжигают горшки,

Тут с гвоздями пекут пирожки,

Здесь достались вершкам корешки,

Здесь начало нам дали!

Ах, Инес, наш врожденный порок

Самовластвовал нами, как рок,

Мир делил на мирок и мирок, -

Мы их только столкнули,

Но давай остановим на нас

Сивый бред и осиный "атас",

Раз теперь наш Олимп и Парнас -

Вровень с ростом сынули!

Есть Олег, есть Иосиф, А.С. -

Хватит мне, коли чище АЭС,

На Пегаске обставив прогресс,

Освещают нам норку,

А уж в гору и сам не пойду,

Как в трубу, вылетая в дуду -

Лучше Тань и Тимура зачту

Да Дениске дам порку...

Я - никто, мне ничто ни к чему,

Я к пределу прижат своему,

Стали в лом и душе и уму

Слава, слово и соло -

Заселили мне сердце гюрзой,

Заменили мне зренье слезой, -

Вот с чего ядовит, и косой,

И на вкус - помнишь? - солон...

Пусть, Инес, ты не любишь меня,

Как и родина (вы же - родня!),

Согревает и дым без огня -

Садовод побоится!

Пусть добра в нас - как млека в козле:

Всяк замешан на муке и зле,

Но зачем до могилы в золе,

Бормоча, копошиться?!

Счастья нет, тяжелеет мой клад,

Да и я ему больше не рад:

Мне, как тигру в осаде оград,

Зубы - только для боли,

И не выйду, хоть дверь отвори -

Мир отдал за красоты твои

И молю тебя: "Ну, подари!" -

Так чего ж тебе боле?!

Повторюсь: мне надеяться в лом,

Как махать перебитым крылом

Или ржавым от крови пером

Дорасхлебывать кашу,

Если замкнут и холоден круг,

Где тепло только меж твоих рук,

Да светится наш Маленький Мук,

Ибо рыжий (в мамашу).

До свиданья, родная Инес!

Нет в России достойных словес,

Чтобы чудо (та-та) из чудес -

Красоту твою выпеть

Или выпить (тут снова "та-та!"):

Там посуда не та из листа,

Где от Бога всего до черта -

Чем испил, тем не вылить...

До свиданья!.. Апрель-то какой!

Добледневший изгой городской,

Я стою перед небом нагой

Для досмотра с загаром:

Видит Бог - я всю правду сказал!

Жердев кличет - пора уже в зал:

На сегодня он мне прописал

Схватку с местным завгаром.

Я кончаю - посланье, ага,

Где тоска ангелка-табака,

Как под солнцем Отчизны - бока,

Обжигаясь, темнеет...

Будь со мной!.. Ну ответь же мне "да"!

Жизнь пустынна как смерть навсегда -

Даром, что ль, и на "нет" в ней суда

Ни тебе нет, ни мне нет...

16 апреля, Зеленоград, сборы по дзю-до,

20 мая, Москва, Серебряный бор, Стрелка,

26 мая, Москва, Волоколамское шоссе

Период, Москва 1984, ночь с 27 на 28 июня, из архива Марии Вадимовны Беляевой

*продолжение книги "Меджнун Инесс"

Татьяне Новиковой

Пролог ("Вдоль шумных улиц ли брожу я...")

Вдоль шумных улиц ли брожу я,

Иль, поменяв мечту на взгляд,

От дворянина до буржуя

Скольжу с фасада на фасад,

Кормлю ли правнука Каштанки,

В "Кулинарии" взяв останки

Древнейших рыб - один скелет!

Я думаю: "Тебе природа

Вручила дар: "Сонет и ода,

Мол, чтобы были про меня

Или про чаяния народа,

А ты, моральная урода,

Ты - все на бабу променял!"

На кухне ("За дверью черного хода...")

За дверью черного хода

пенье уборщицы, скрежет ведра,

жужжание мощных мух.

В сонной дневной коммуналке

на волнах дыхания дома

дрейфует и нежится всплывший пух.

Сентиментальный Брубек

пальпирует клавиши

дешевой моей души.

Или того,

что за нее принимают любители

слабой рифмованной анаши.

Ветви столетника,

забытого уехавшими на дачу соседями,

вонзили в рыхлый сквозняк персты.

Медленно длится

короткая моя жизнь

среди мировой мототы.

Жестко организованная бессмыслица,

знамо, знакома - и все-таки

снова нова.

Зачем-то я нелюбим любимой,

но не умираю,

я подбираю к тому слова.

Мерзнет верхняя часть нутра

при том, что жара

достает с утра.

Заглохла песня уборщица

за столетней дверью,

жужжанье живое и скаредный скрежет ведра.

Ушла представительница человечества,

невидимо несшая возле меня

невольный свой караул.

Нужен ты ей и всему человечеству.

Тоже мне.

Сказанул.

Никому не нужна твоя жизнь

хватается за действительность

лапками чувств и присосками рифм.

Нелюбящая тебя любимая

свинтила на лето на дачу,

на прощание холодно кайф тебе подарив.

Воспоминание о десяти минутах

какую уже неделю

согревает в этот знобящий зной.

Щель, за которой, паря,

отпущенный тебе провидение рай,

находится где-то за Окружной.

Безраздельность неразделенности,

неподдельность отдельности,

отделенье от дельности и т.д. и т.п.

И сюда же: женские голоса из трубки

еще чужее,

чем ты себе.

Лето горит.

Бытие убывает.

А ты на кухне скармливаешь себя словесам.

Живи, как умеешь,

делай, как знаешь,

но столетник ты мог бы полить и сам.

Внизу, во дворе,

так изъясняются грузчики!

Съезжает контора с первого этажа.

Глаза вылезают на лоб,

ум заходит за разум,

прочь отлетает душа.

Сильная же энергетика фантасмагории,

не отягченной идеей

себя, так сказать, насчет.

Как и того, что ожидает столетник,

куда контора катится,

к чему бы из глаза течет.

Песенка о рисовании ("Сядь-ка ближе! Вечер молод...")

Сядь-ка ближе! Вечер молод,

Так что где наш карандаш?

Нарисую сразу город -

Был он мой, а стал он наш.

Это - пальцы над струною.

Это - песенка моя.

Это - небо над страною,

Где живем и ты и я.

Вот солдат шагает бравый,

Одинокий, как в гробу -

Проходя своей державой,

Ищет он свою судьбу.

Вот идет его невеста,

Чтобы встретиться с другим -

Мало времени и места,

Чтоб не встретиться с другим.

Волны страха, волны смеха

Омывают жизни их

И поют Кобзон и Пьеха

Для героев для моих.

Вот летят над ними годы.

Вот солдат пришел домой,

Обнял мать и снял погоны,

И надел костюмчик мой.

Вот он путь к тебе навстречу

Начал, время торопя.

Вот изысканною речью

Славить учится тебя.

Вот жена его стенает,

Пресвятая, как в раю,

Вот он оду начинает

Не в ее честь, а в твою.

Бытие вокруг ярится

То да се, вперед-назад,

Он - творит, как говорится,

Воспевает, так сказать.

Вот он - баловень успеха:

В землю с даром он зарыт,

И уже Кобзон и Пьеха

Про тебя поют навзрыд,

Царь-герой ему не ровня,

Бог свой лик отворотил -

Он же пишет, как жаровня:

Эку тему осветил!

Речь ему открыла тайны,

Не издать лишь, хоть убей.

Жаль: ведь Новиковой Тани

Пишет явно не слабей!

Как оценишь позу эту?

Блик во взгляде? Фраз овал?

...Но тебя со мною нету -

Я тебя нарисовал.

Доброй ночи, персонаж мой!

Сплю один и натощак -

Но согреть судьбой бумажной

Нарисованный очаг.

Цветной сон в грозовую ночь ("Лжец, гордец, покоритель арвернов и свевов...")

Лжец, гордец, покоритель арвернов и свевов,

Спор унять вознамерившись в этой дыре

С наконечником дротика в левой икре,

Здешним климатом резким компресс ему сделав,

Вещих критских мозаик владелец секрета -

Отцедил его из басилевских жил, -

В пяти сотнях локтей от стены Моссовета

Он дыру занимал, словно сроду в ней жил,

А она - семя страсти крылатого бога,

Ослепительный плод его сумрачных ласк,

Та, в которой и Рим, наблюдавший строго,

В британский туман, и лукавый Дамаск,

В крупноблочной храмине жила, где дорога

Мимо Тушина шпарит на Волоколамск.

Забродив, словно херес, на дне Мирозданья,

Силы мира всевластные, слившись в одну,

Этих двух подкосили петлею свиданья

И на вечную казнь потащили по дну,

Но в безмерности рабства был миг обладанья -

И склонились лучи к молодому вину.

И подошвы заученно били по тверди,

Разбивая гранит на песок для часов,

И к двоим среди звездной ночной круговерти

Обратился единственный из голосов,

Одинаково чуждый и жизни и смерти.

Что изрек он - не слово подлунного мира,

даром, что ли, кирпич острозубой стены

Тот, в котором запечён юный петел Йорк-Шира,

Побледнел до бескровной свей белизны

И шаги командоров не стали слышны

На брусчатой тропе до гробницы кумира.

А как только закончил заоблачный квестор,

И сюжет повернул на двенадцатый год,

Обстоятельства времени, дела и места

В департамент предвечный отправились тот,

Где сидит понятая зорко, как Нестор,

Под бессонною лапмпою буквицу ткет.

После грозы ("Под намокшим крылом воробья...")

Под намокшим крылом воробья,

Что летит на исхлестанный тополь,

Человечек по лужам протопал -

Это жизнь кондюхает моя:

Полдержавы пройдя мировой,

Отчирикав, отхлопав крылами,

Жизнь моя пробегает дворами

По Москве своей в угол не свой.

Ей досталось надежд и невест,

Рабской дрожи, амбиций инфанта

И познанья земли и небес

Выше крыши, пожестче асфальта.

Ей хватило презренья к себе,

И прозренья, и слез примиренья,

Сквозь которые цвет оперенья

Искажается на воробье.

Татьяне Новиковой ("Примите до решения в Эдеме...")

Примите до решения в Эдеме

Сей рукотворный памятник проблеме.

Стихи школьных лет

"Вагоны, вагоны, вагоны друг другу в погоню...", 1961, из фильма "Московская Атлантида"

(Стихотворение, которое А.Д. написал в 13 лет и читал у памятника Маяковскому)

Вагоны, вагоны, вагоны друг другу в погоню

Искрят полустанки как в вальсе погоны

И те не током по ночи (?) летают

Слепят на востоке, на западе тают

Смеялась - простила, прощалась - ослепла (?)

Как ты отпустила меня в это пекло?

В ночные расспросы, в тоннельное дуло (?)

Колеса, колеса, ты дура, ты дура

Не с этого ль крика не спится планете,

А поезд старик (?) ни за что не в ответе -

Он тащит вагоны и только вагоны

Ему Геликона тоска вне закона (?)

Ему куролесить по судьбам не дулом (?)

Колеса, колеса, ты дура, ты дура

Гогочут и курят вагонные черти,

А я к тебе дуре прикован зачем-то и чем-то

Но поздно, забуду, заброшу,

И мечутся сосны по скулам заросшим.

Гудок - ошалела, а там на перроне она постарела

И вдвое и втрое, да здравствует эта упрямая веска (?)

Планета-монета: орел или решка, и вот по законам,

Канонам и конам вагоны, вагоны, вагоны...

Ночь ("Ночь - это время, когда останавливается белка в колесе..."), 1957

(Стихотворение написано в 9 лет девочке Лене, и кот. глава "Любовь и ненависть в микрорайоне")

Ночь - это время, когда останавливается белка в колесе,

И полумрак втекает в ночные трубы.

Ночь - это время, когда с нас спрашивается ответ за все

Семь бед, а ответ держат мамины губы.

Ночь - это время, когда падает зеленая звезда

В глаза валету пик, башку обмана.

И так непонимающе и подолгу кричат поезда,

Как будто у них умерла мама.

Ночь - это время, когда все разменивается на киш,

Когда все оплачивается обманными лунными медиками.

И только ты надо мною одна, покачиваясь, стоишь

Со связанными мною руками.

СТИХИ ДЛЯ СМИ

Буратино в ТЮЗе ("В Италии обетованной..."), 2005

В Италии обетованной,

Где вечно лето, например,

Жил-был мальчишка деревянный

И очень длинный нос имел.

Он был искусственным и бедным,

Был непоседа и хитрец,

Но не был злым и не был вредным,

Был просто добрым, наконец.

За что приятели, все разом,

Несправедливы были с ним,

А деспотом К. Барабасом

Он был и мучим, и гоним.

Другой бы треснул и сломался,

Но не таков малыш-герой,

За это за него горой

В театре зрительская масса,

Поскольку, не жалея пыла,

О нем играют фарс в Москве

(По А. Толстому -- А. Шапиро,

А постановщик Цейтлин Б.).

То та, то эта сцены Муза

Для Буратино стелит путь...

Дитя, слабо дойти до ТЮЗа?

Сейчас, а не когда-нибудь!

Две надписи к картинкам из "Онегина", приложенным к "Невскому альманаху", 2005

Вот перешедши мост Какушкин,

Опершись жопой о гранит,

Сам Александр Сергеевич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой!

Пупок чернеет сквозь рубашку,

Наружу титька -- милый вид!

Татьяна мнет в руке бумажку,

Зане живот у ней болит:

Она затем поутру встала

При бледных месяца лучах

И на подтирку изорвала

Конечно "Невский альманах".

К премьере в "Геликон-опере" ("Барданашвили, Щетинский, Кобекин..."), 1999

Барданашвили, Щетинский, Кобекин

Задумали озвучить дух.

Не для десятка смольнинских старух,

Зачатых непорочно в прошлом веке

И чудом уцелевших по сей день,

Но и не для российского народа,

Поскольку оперы любого рода

Для нынешнего пипла -- дребедень,

А просто есть в Германии Локкум,

И в этом городишке ежегодно

России музыканты принародно

Плоды религиозных грез и дум

Являют (и везет же немчуре!),

И в залах тесно, как меж "до" и "ре".

Но то ли в горней мгле небесной сферы

Поехали светила невзначай,

А, может, и Субъект воспетой веры

Предпринял неисповедимы меры,

А -- вот-с, в одну посуду три премьеры,

Россия, распишись и получай!

От имени локкумских мудрецов

Горячий Парин (из загранспецов

По русскому духовному музону)

Трех вышеупомянутых творцов

Трех опер по библейскому канону

Московскому представил "Геликону",

И Бертман, оценив их на "ура",

Поставил в "Геликоне-опера".

Ну, что сказать! Поскольку сам Господь

Скуп, но не жаден был во дни Творенья,

В одно фо-но вместив музоформленье,

Театр донес вокал до уха вплоть --

Чтоб всяк нюанс ввергал нас в изумленье,

Покуда Ева искушает плоть,

И Ангел благомессидж благошлет,

И Моисей вперился Богу в рот.

Цель действа -- учинить катарсис в ухе,

Зане три баса в деле, две звезды.

Ау, Локкум! Мы с песней жжем мосты --

Кто с плотской, кто с духовной голодухи!..

Все. Занавес. Зал встал! И с высоты --

Чу! -- плач счастливый смольнинской старухи!

Фильмы

"За что мне это" ("Испанец П. Альмодовар..."), 1999, из компьютера А.Д.

Испанец П. Альмодовар

Снял ленту о семейном аде.

Купив букет из ссор и свар,

Вы не останетесь в накладе.

А не найдете новостей

В игре, сюжете и подаче --

Женитесь, сделайте детей

И гляньте: можно ли иначе...

"Несущая смерть" ("Ревнивец выиграл корриду..."), 1999, из компьютера А.Д.

Ревнивец выиграл корриду.

Обиженный свалил царя.

Людские ревность и обида

Сильны и тратятся не зря.

Тому примерами мир полон.

Как он был изменен навек

Всерьез задетым слабым полом --

И снял свой фильм Ноэл Носсек.

Фотоконкурс юных в "Неделе" ("Шлют в "Неделю" нам ребята..."), 1999

Шлют в "Неделю" нам ребята,

Фаны фотоаппарата,

Снимки радостей своих --

Взрослым далеко до них:

Много цвета, много света,

Вот щенок -- в зубах конфета,

Вот щегол исподтишка

Спер конфетку у щенка,

Вот малыш увидел в луже

Малыша -- кто это, ну же,

Рассмотри подробнее!

И тому подобное...

В общем, дети в одночасье

Разглядеть умеют счастье

Где угодно и когда,

Кто талантлив -- тот всегда.

Мы поэтому в "Неделе"

Напечатать захотели

Лучшего из них, друзья:

Ну, Исаев! Ну, Илья!

"Штука" и "Сага" ("Недавно взял я в руку..."), 2005

Недавно взял я в руку

Игру крутую -- "Штуку"

И на досуге ввел в компьютер свой.

И стал навродь пилота

В кабине самолета,

Летавшего на прошлой мировой.

И мною были сбиты

"Москиты", "мессершмитты",

"Спитфайры", "харрикейны", "ишаки",

Но главная оттяжка --

Бомбить всю вражью бражку,

Разгрохать всю шарашку, чуваки!

Повяжешь шарф на горло

(Подарок пусси-гёрла),

Фонарь закрыл, взлетаешь, и -- в пике!

А там пущай хоть сто лет

Чего-то снова строят

На костной свежемолотой муке!

Для нового оттяга

Игру купил я "Сага" --

Там викинги воюют из-за баб.

Я не фанат накачки

И не любитель драчки,

Но с пультом у экрана я не слаб!

Короче, я довольный,

Купив аэровойны

И древние разборки под "ура":

Уйдешь от пуль "свечами",

Намашешься мечами --

И мирно спишь ночами до утра!

Песни

Баллада о вернувшемся друге ("Мы жили рядом с детских лет..."), на музыку Андрея Селиванова, из книги "Солдаты русского рока"

Андрею Белову

Мы жили рядом с детских лет,

Но я вот здесь, а ты все там.

И вроде в нас различий нет.

Но ты попал в Афганистан.

А значит, в нас различья есть,

Хоть ты извелся, их тая,

Но ты все там, хотя ты здесь:

Афганистан попал в тебя.

Ну что же, прячь, как правду врач,

И то, как ствол горяч бывал,

И как над павшими свой плач

Ты в горле комом забивал.

Ты прав, мне вынести невмочь

Вид обелисков жестяных,

Ведь я не в силах был помочь

Всем, кто так рано лег под них.

Ну что ж, я спрячу эту боль,

Рискну с гитары снять покров,

Но только ты не пой про бой,

А я не стану про любовь.

А я скажу -- благая весть,

А ты кивнешь -- конец войне,

Да, ты уже не там, а здесь.

Афганистан пришел ко мне.

Баррикадный вальс, или реквием троллейбусу маршрута "Б" ("Видимый в толпе..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Видимый в толпе,

Значимый в судьбе,

Мой троллейбус "Б"

горит огнем...

Он меня возил

Столько лет и зим!

Я стою пред ним,

сердце -- в нем...

Мы его зажгли,

Чтобы не прошли

Те, что нас пасли

как скот -- кнутом,

И огонь и дым

Над моим былым,

Я стою пред ним,

а сердце -- в нем...

Ночь! Ты уходишь, уходишь -- рассвет настает!..

Ночь славы, ночь веры, ночь света!..

Одна всего лишь, всего лишь, но вся напролет --

Победа! Победа! Победа!

Я бреду Москвой,

А по мостовой

Вдавленной змеей --

от танка след...

Где в ночной гульбе

Я спешил к тебе,

Наш троллейбус "Б"

дымит в рассвет...

В трех ночах без снов

Город и любовь

От двуногих псов

мы сберегли,

Подарив себе

Поворот в судьбе,

Но -- троллейбус "Б"

дотла сожгли...

Ночь! Ты уходишь, уходишь -- рассвет настает!..

Ночь славы, ночь веры, ночь света!..

Одна всего лишь, всего лишь, но вся напролет --

Победа! Победа! Победа!

Блюз весеннего гуляки ("Когда мой город старый..."), рукопись из архива А.Д.

Когда мой город старый

Запахнет влагой талой,

Начав свою игру,

Я женский след беру

И за спиной объекта

Шагаю незаметно -

В мозгу гудят проекты,

Как пламя на ветру!

На ветру,

На ветру...

Пьян от ее походки

И ветра крепче водки,

Свой мартовский кураж

Впишу в крутой мираж:

Эротикою жесткой

Упьюсь до перекрестка,

А там иной прической

Пленяюсь - и шабаш!

И шабаш!

О, дым волос белесый!

Или напротив - косы!

Или еще чего,

Меж чем светло чело!

О, женские красоты

Для ввода в эпизоды

Под черепные своды

Театра моего!

Моего,

Моего!..

Фантазий не смиряя,

Их героинь сменяя,

За ними взгляд вожу,

Как палец по ножу,

Но, плотью встав безгрешной

Под душ капели вешней,

Мечту стать явью здешней,

Конечно, не прощу...

Не прощу,

Не прощу...

Блюз водопроводной воды ("Из крана капает вечерняя вода..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Из крана капает вечерняя вода.

Вон в небе прокололась первая звезда.

Закат над городом роскошен и багров.

Теперь из крана узкой струйкой

Льется кровь,

Льется кровь.

Я никуда уже отсюда не уйду.

Я был везде. Я был в раю. Я был в аду.

Я их принес в себе самом, само собой.

И вот из крана злой струею

Льется боль.

Капает, капает вода

Там, где я не навсегда.

Как ярки крыши в жарком зареве зари.

Витает пух, взлетают залпом сизари.

Стриж режет небо и кричит, как полный шиз.

Из крана с ревом, плевом, блевом

Хлещет жизнь.

Какая жизнь была моей когда-то здесь!

Где ты, что здесь была моей, чья ты, бог весть.

Что было здесь, того не будет никогда.

Из крана капает вечерняя вода.

Вечерняя вода.

Как мне не хочется отсюда в мир иной!

Как жаль, что здесь уже никто не будет мной...

Ах, как не скучно жить на свете, господа --

Из крана капает вечерняя вода!

Из крана капает вечерняя вода.

Там, где я не навсегда...

Блюз волчьего часа ("Первый стриж закричал и замолк..."), 1997, рукопись из архива Дидурова

Первый стриж закричал и замолк --

Моросит и светает окрест.

Поводя серой мордой, как волк,

Ты чужой покидаешь подъезд

И глядишь, закурив за торцом,

Как из точно таких же дверей

Вышел он -- тоже с серым лицом, --

В час волков, одиноких зверей.

Припев:

Это звук самых первых шагов,

Это час для бродячих волков,

Это шум самых первых машин,

Это блюз одиноких мужчин.

Друг на друга украдкой смотря,

Вы неспешно бредете к метро --

Там над буквой сереет заря

Полусумрачно-полусветло,

Как зрачки у случайных волчих,

У волчих безнадежно ничьих,

Что делились норой до утра

(Без ничьих невозможна игра).

Припев.

Тяжелеют и поступь и вздох...

Путь к метро -- передых на гону...

Будет день, и, пока не издох,

Будет новая ночь на кону,

И опять чье-то ложе, как пасть,

Заглотнет, чтоб изринуть к утру

В город заспанный, в серую масть

С буквой "М", что подобна тавру.

Припев.

весна 1997 г.

Блюз "Меланхолия" ("Где рос репей или магнолия..."), на музыку Андрея Белова, из книги "Солдаты русского рока"

Где рос репей или магнолия,

До октября не дул я в ус:

Меня томила меланхолия,

А по-американски -- блюз,

Потом прошлась по мне История,

Да так, что вспомнить вслух боюсь,

И закрепчала меланхолия,

А по-американски -- блюз.

Блюз -- это душ для грязной души.

Я люблю Пушкина и беляши.

Пою блюз в городе и в лесной глуши,

Вспоминая Пушкина и беляши!

Со мною Куба и Монголия

Расторгли дружеский союз,

Со мной осталась меланхолия,

А по-американски -- блюз.

Моя эксблядь сечет: легко ли я

От ейной дырки отлеплюсь,

Но мне поможет меланхолия,

А по-американски -- блюз.

Блюз -- это душ для грязной души.

Я люблю Пушкина и беляши.

Пою блюз в городе и в лесной глуши,

Вспоминая Пушкина и беляши!

В тиши ночей, в дыму застолия

Не слышит ухо щебет муз --

Союз накрыла меланхолия,

А по-американски -- блюз.

Среди российского раздолия

Меня гнетет предчувствий груз,

Последний кайф мой -- меланхолия,

А по-американски -- блюз.

Блюз -- это душ для грязной души.

Я люблю Пушкина и беляши.

Пою блюз в городе и в лесной глуши,

Вспоминая Пушкина и беляши!

Блюз со Швивой горки ("Замоскворецкая звезда подмигивает пешеходу..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Замоскворецкая звезда подмигивает пешеходу,

А пешеходу, как всегда, ей хочется состряпать оду...

А он по мартовским ночам гуляет старыми дворами,

И застывает невзначай в окне каком-нибудь, кок в раме...

В него летит с карнизов снег -- последний снег седого цвета,

В него летит с карнизов снег -- последний снег седого цвета.

И, может быть, последний век по ветру пущен, как газета...

И догнивают во дворах скелеты новогодних елок.

И дело -- швах, и пискнул страх, ожив под сердцем, как осколок.

И бьет чертовская луна в провал Покровского бульвара.

И тишина седьмого сна восходит к небу из провала...

Откуда ни возьмись, идет в цилиндре идиот какой-то.

Ему кивает пешеход премного горестно и гордо...

Ему кивает пешеход и все же недоумевает...

А тот кивает в свой черед, шепнув лукаво: "Все бывает!"

И пешеход бежит скорей -- он молодой еще и резвый...

И пешеход бежит скорей -- он молодой еще и трезвый...

И словно тридцать январей без всяких "словно" в душу влезли.

Любили многие его, но он давненько ходит в бывших...

Но только он -- и никого: ни разлюбивших, ни забывших.

Но только он один и ночь на дне Покровского бульвара...

И не понять, и не помочь -- такая жизнь, такая пара.

Имен он прошлых не предаст, пусть рвет лицо, как током, тиком...

Он с каждым именем горазд взорвать гортань слезами с криком.

Оно ни выход, ни исход, но боль продлится -- жизнь продлится...

Оно ни выход, ни исход, но Поль продлится -- жизнь продлится...

Хоть не у Яузских ворот наш пешеход забудет лица.

И вскрытый рот, как шрам-свежак, еще любви нахлещет славы...

И вскрытый нот, как шрам-свежак, еще любви нахлещет славы...

Hа каждый выдох. Каждый шаг. На каждый вдох ее отравы.

Служить любви тоской о ней -- единственное, что достойно...

Стой, пешеход, возьми земней -- в высотное уперся стойло.

Бульварный роман ("Нет, я не виню Вас..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Нет, я не виню Вас!

Судьбе повинуясь,

И нежность бессонна,

И сердце бездомно...

Не стою участья,

А дружбы -- тем боле:

Вы -- в возрасте счастья,

Я -- в области боли...

То день, то ночь, то час

Живу, не помня Вас,

Но триста дней в году

Я жду, я жду, я жду!

Нет, я не виню Вас!

Почти не волнуясь,

Кивну вашей паре

На людном бульваре,

А через секунду

Я с собственной тенью

Украдкою чудное

Вспомню мгновенье!

То день, то ночь, то час

Живу, не помня Вас,

Но триста дней в году

Я жду, я жду, я жду!

Свернете в аллею

От области боли,

Но станет светлее

Мне в здешней юдоли --

Любому ль дается,

Что впредь остается

И светит, как солнце

Во мраке колодца?..

То день, то ночь, то час

Живу, не помня Вас,

Но триста дней в году

Я жду, я жду, я жду!

Бумажный змей ("Я знаю, все договорятся..."), на музыку Юрия Лозы, из книги "Солдаты русского рока"

Я знаю, все договорятся,

Отыщут умные слова,

И перестанут притворяться,

И все заборы -- на дрова...

И будет мир сплошным газоном.

И уходить с него не смей!

А над тобой с улыбкой сонной

О, пусть летит бумажный змей!

Все, как вином, напьются правдою.

И даже метлы расцветут.

И всех любимых пересватают,

А нелюбимых -- разведут.

Непонятости злые муки

Не будут впредь терзать умы,

И наши внуки... наши внуки...

Ты мне кладешь на плечи руки,

Смеешься: "Да, уже не мы...".

Весенние заметы (""Да!" -- Ах, чудо-слово..."), 1998, из архива А.Д.

"Да!" -- Ах, чудо-слово!

"Да!" -- Я в силах снова

"Да" твердить уже со сна!

Нет, не став добрее,

Нет, не став мудрее,

Нет, а просто, блин, весна!

А просто явью стали сны --

Мы дотянули до весны!

Да, темно нам было,

Да, ознобом било,

Да, казалось: всё, хана!

"Нет!" -- нам вслед кричали,

"Нет!" -- в ответ в начале,

"Нет!" -- а вот вам, блин, весна!

За полмгновенья до ханы

Мы дотянули до весны!

Да, есть камень в почке,

Да, но -- и листочки,

Да, нам машут из окна!

Нет, не всё сложилось,

Нет, не всё свершилось,

Нет, а все-таки -- весна!

Пусть души, как дворы, грязны --

Мы дотянули до весны!

"Да!" -- в дожде беспечном,

"Да!" -- во взгляде встречном,

Да, как в оны времена!

Нет, мы не ответим,

Не прельстимся этим,

Нет, но просто, блин, весна!

На что-то мы еще годны,

Раз дотянули до весны!

"Да!" -- глубокой сини,

"Да!" -- зеленой силе,

"Да!" -- ветрам хмельней вина!

Нет, еще не вечер,

Нет, об этом речи

Нет! А просто, блин, весна!

Детали есть, но -- не важны:

Мы дотянули до весны!

май 1998 г.

Вечер ("Гася небосвод, как свет до кино..."), из архива А.Д.

Гася небосвод, как свет до кино,

Он будто с самим Князем Тьмы заодно.

Отец его - день, а дочь его - ночь,

Он хочет помочь смочь тому, кто охоч!

Как черный терьер, он дышит в глаза!

Плевки на асфальте слепят, как роса...

И рад, кто мне брат, а гад рад сто крат,

Что он весь наш ад превратит в маскарад!

Припев:

Он - вечер,

И нечем

Воздать его тратам, утратам и встречам.

Он - вечер,

Он мечен

Судьбою людскою: он смертен и вечен.

Мы станем честней под маской теней

До нового дня, до суда прошлых дней,

И желтый зрачок мигнет нам: "Пора!

Зеленый и красный забыть до утра!"

Мы сходу поймем все скрытое днем,

Вернем все, что дню мы внаем отдаем,

И только рука, тепла и легка,

Во встречной душе тронет тайну замка!

Припев.

Бог сменит в "ноль-ноль"

Нам код и пароль,

И даму валета покроет король,

И вечер умрет, и город уймет

Фиесты горячечный круговорот -

Уснет холостой с бутылкой пустой,

Шутиха приклеится к небу звездой,

И к нашим очам по лунным лучам

Сойдут все, кого мы так ждем по ночам...

Припев.

Виола ("Там таяло детство, как сладкая льдинка..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Там таяло детство, как сладкая льдинка,

Никитка смотрел свысока,

Там глянула в душу ребенка блондинка

Со снежной коробки сырка!

С прилавка молочной на старой Ордынке,

Еще не снесенной пока,

Там глянула в душу ребенка блондинка

Со снежной, и нежной, и хрупкой коробки сырка!

И алые губы, и белые зубы,

И взгляд -- и святой, и простой, --

Сквозь пламя и воды, и медные трубы

Я нес на коробке пустой,

Но в годы застоя и слепо, и глупо

Во мрак закатились густой

И алые губы, и белые зубы,

И взгляд -- и прямой, и земной, и святой, и простой!

О если б досталась мне самая малость -

Увидеть тебя, а не съесть,

Но ты лишь в пайках и в заказах осталась,

А мне уж до них не долезть...

Тупая усталость и близкая старость,

И месть запоздала и лесть,

И ты лишь в шикарных заказах осталась,

И мне до шикарных заказов уже не долезть!..

Внимание: искусственные дети ("Средь нынешних идей..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Средь нынешних идей

Одну мы вам отметим:

Ученые, как дети,

Хотят растить искусственных детей.

Но скажем без затей:

Мы ими все бывали,

Как в куклы, в нас играли

С бездушием искусственных детей.

Искусственные дети

Уже живут на свете.

Не напрягайте умы.

Это мы.

В руках больших людей

Мы и сегодня куклы.

И с куклами со скуки

Плодим себе искусственных детей.

Не бей же, грамотей,

Себя в бессилье по лбу.

Поставь нам спирту колбу,

Получишь строй искусственных детей.

Искусственные дети

Уже живут на свете.

Не напрягайте умы.

Это мы.

Из мяса и костей

По жизни куклы ходят.

И жизнь у них выходит

Искусственней искусственных детей.

Балдей, мил френд, балдей

От пойла из опилок,

А мы тебе запилим

Искусство для искусственных детей.

Искусственные дети

Уже живут на свете,

Не напрягайте умы.

Это мы.

Воспоминание о белом танце в пионерском лагере ("В пионерском нашем лагере..."), 1995

В пионерском нашем лагере

На особо модном шлягере

Объявлялся танец белый,

Начинался выбор смелый.

Прорывались страсти давние,

Открывались бездны тайные.

Были мы в минуты эти

Всех счастливее на свете!

Припев:

Можно вас?"

"Можно нас".

И в этот раз

Не надо таиться!

В первый раз --

Вот он, шанс,

И этот шанс

Не повторится.

Где вы, пьехи-кристаллинские?

Где вы, хили-ободзинские?

Где ты, Наденька-наяда

Из соседнего отряда?

Танцам вряд ли уж быть белыми -

Их добили децибелами,

И в крутеющем бедламе

Не звучит, увы, меж нами:

Припев.

В пионерском нашем лагере

Всё порушили-разладили,

Перестроили иначе --

Получились чьи-то дачи.

Там заборы электронные,

Там запоры закордонные,

Лишь напомнит ветер местный

То ли речь, то ль строчку песни:

Припев.

1995

Выпускница в переходе ("Домой ли, в школу или в магазин..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Домой ли, в школу или в магазин,

В полдневный жар, в дожди или морозы

Спускаюсь в переход -- а там грузин

Сидит и продает прохожим розы.

А в переходе мрак и колотун,

А он ведь из субтропиков горячих --

Сидит, исполнен мне неясных дум, --

Лишь розы рядом с ним, да я маячу!

Когда же это кончится,

Что все еще я школьница!

Ведь грудь болит, и все огнем горит!

И хочется, и колется, и мама не велит...

Кричит подружка: "Это твой дебют!

Знакомься, дура, не тяни резину!

Родители -- в заботах, парни -- пьют,

Когда вокруг все так -- иди к грузину!"

А я приближусь -- и как в рот воды,

И на меня он глаз не поднимает:

Мне не на что самой купить цветы,

А кто-то же мне их не покупает!

Когда же это кончится,

Что все еще я школьница!

Ведь грудь болит, и все огнем горит!

И хочется, и колется, и мама не велит!

Я в школе по предметам отстаю --

Любой из них меня вгоняет в скуку!

Я в переходе до ночи стою

И постигаю главную науку...

Не зря маман, не ведая о чем,

Пугает выпускным последним годом:

Я с милым этим южным усачом

Вот-вот уйду подземным переходом!

Когда же это кончится,

Что все еще я школьница!

Ведь грудь болит, и все огнем горит!

И хочется, и колется, и мама не велит...

Городские миниатюры ("В раме оконной..."), на музыку Алексея Кулаева, из книги "Солдаты русского рока"

Лене Кривякиной

В раме оконной

Все те же фасады,

Те же законы

В знакомый пейзаж нас с тобой не введут,

Из них зерна смысла

Стащат воробьи...

Как жаль, что не вышло

Полотно любви...

Тело в камне,

Сердце в камне --

Так я и город мой живем -

Полужильем, полуживьем.

Камень снизу,

Камень сверху,

А также и по сторонам --

Так нелегко живется нам...

Зато не дует,

Зато не каплет.

И мало светит...

Снег в сентябре --

Смех во дворе:

Топчем листву, ветви и снег!

Бред и каприз --

Смерть там, где жизнь!

Зелень и снег -- жизнь там, где смерть!

Нет, мне от них не уйти,

Им же со мной по пути!

Им не сказать: "Отвяжись!" --

Связаны я, смерть и жизнь...

Снег в сентябре --

Смех во дворе...

Снег в сентябре --

Смех во дворе...

Смех... Снег...

На снег,

На дождь,

На луч

Стоит лишь надеяться --

На них

Вся жизнь

Вечно, верно, мирно держится:

Слово -- канет,

Страсть -- увянет,

Ум -- обманет,

Станет любовь бедой,

Только

Дождь, луч и снег

Не изменят вовек.

Повидавший все фасад,

Светлых окон взгляд --

Вы мой рай и ад,

Вы мой клад:

Кану во тьму --

С собой возьму...

Настежь раму!

Мой полдень в полночь так неплох:

Выдох -- вдох...

До ночи я здесь играл

Фарс, как драму...

Город жизни моей,

Город смерти моей...

Мой город,

Мой хороший

И проклятье, и любовь,

Стар и царственен, как вечный шут нов,

Ты мой славный,

Мой любимый,

Хохот, музыка и плач,

Приласкай меня и одурачь,

Мой родной, мой земной,

Город смерти моей,

Город жизни моей...

Ночью, когда я полусплю,

Я не подвластен сам себе --

Плачу и люблю...

Ночью, когда я в полусне,

Я подчиняюсь не уму --

Он лишь спит во мне.

Ночью, когда не спит душа,

Я погибаю вместе с ней --

Спать нам теплей с ней в шуме дней... С ней...

Грека ("Вышел месяц из тумана..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана,

У малютки-наркомана

Протекла в штаны нирвана!

Нервный тик украсил так --

Не пустят даже на бардак!

Въехал раком в реку грек --

Всех достали Чук и Гек.

У попов собаки были --

Мясо кушали кусками.

Продолженье этой были

Вы припомните и сами.

Нервный...

Не пустят...

Ловят греку Чук и Гек:

Раков нету -- только хек!

Я хочу напиться чаю,

К самовару подбегаю,

Наливаю, выпиваю,

Брык, чирик, и не моргаю!

Нервный...

Не пустят...

Чук и Гек зовут на чай --

Как бы смыться невзначай!

Петь бы мне про цвет рассвета,

Про победы из газеты,

Только с этакой диеты

Что-то в голове задето!

Нервный...

Не пустят...

Но в душе я оптимист --

Грека стал гекист-чукист!

Зимний романс ("По дворам проходным, по метели ночной..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

По дворам проходным, по метели ночной

Я, да тень под плафоном, да память с мечтой

Делим наше сокровище, множа шаги;

Шорох снега, как шорох о щеку щеки...

А московская полночь чего не полна?

В споре пришлых и прошлых времен тишина,

Под пятой фонарей вековые круги,

Шорох снега и шорох о щеку щеки...

И усмешка тщеты над улыбкой судьбы...

И сквозь наледь булыжник, как чистые лбы...

Ни ворот на Покровке, в двух окнах -- ни зги,

Где спешил я со снега на пламень щеки...

Но с велика до мала меняя свой рост,

Шепчет мне моя тень: "Путь здесь ангельски прост:

От темна до темна, от пурги до пурги,

Да капель вдоль щеки, да круги, да шаги...".

Зиновий, или экологический плакат ("Учащийся школы Зиновий..."), на музыку Андрея Селиванова, из книги "Солдаты русского рока"

Учащийся школы Зиновий

Красив, независим и горд --

Идет он с рогаткою новой

И в энималз лупит и в берд!

Ни грамму не имет он сраму,

Не верит, ребенок жлобья,

Ни в кошки извечную драму,

Ни в злую судьбу воробья!

Прохожий! Не дай литься крови!

Не прячься за глупой толпой!

Додушит животных Зиновий --

И сразу займется тобой!

Как все ("Это было однажды, как это бывает у всех..."), из личного архива Д

Это было однажды, как это бывает у всех.

В школе нашей и средней, как все, ты имела успех.

Вспоминать, чем была ты тогда для меня, для юнца, --

Все равно, что пытаться на солнце смотреть без конца.

О любви моей знало полсвета и первая ты.

С клумбы перед милицией я оборвал все цветы.

Мог во имя твое всю Москву обскакать на козе.

Но хотела ты, чтобы я вел себя так же, как все.

Припев:

Всегда как все. Везде как все. С тобой как все. Как все...

Ты хотела, чтоб я приглашал тебя чаще в кино

Потому, что в кино мы на людях -- и все же темно.

И чтоб маме и папе твоим я понравиться смог,

Чтоб за общим столом скрытно лапать тебя между ног.

Я же, глупый, тебя заволакивал в каждый подъезд --

Потому, что безлюднее нету общественных мест, --

Или школьный твой фартук мочил в подмосковной росе,

Да к тому же то бок, то перед, а не сзади, как все!

Припев:

Опять не как все! Везде не как все! С тобой не как все! Не как все...

Это было давно, но как все я не мог и тогда.

Ты ушла от меня -- и ушли за тобою года.

И такие как все наливали тебе коньяки

И, на ноги косясь, через силу просили руки.

И тебе изменяли, и ты изменяешь как все.

Но не мне, не со мной -- я скачу от тебя на козе.

Но тебе не проведать об этом ни духом, ни сном,

Ибо днем ты оседлана днем, а ночью -- мужем-козлом.

Припев:

Козлом как все. Как все козлом. Но зато как все...

Это было однажды, как это бывает у всех.

Но это было однажды, как у всех.

Кардиограмма ("Тяжесть банкротства, лавина лазури, рассвет..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Тяжесть банкротства, лавина лазури, рассвет.

Вновь я свою, как чужую, растратил казну.

Первым лучом осенил Мосвосход Моссовет.

Кинули мне, как и всем, Христа ради весну.

Сны, от которых густеет процент седины.

Песни котов гривуазны, гриппозны, грязны.

Живность десертствует, к члену пославши метель,

В ленты ветров целлофановых лепит капель.

В букинистический книги опять не донес.

Вкус вермишели безвкусен, как горе уму.

Падает спрос на мелодию "Love in Davos".

Реже скандалят невроз и вопрос "почему".

Ссора с норой онемевшею сходит на нет.

Чуть раздражают следы разнесенной любви.

Жизнь предстает иногда чем-то большим, чем бред.

Тащит сквозь дни сериал о войне по ти-ви.

Все воскресенья субботник галдит во дворах.

Мусор не светит, не греет, но долго горит.

Нимб надо лбом или шапки горят на ворах?

Шибздик с крылом из-под солнца сулит мне буллит.

Дышит клыки и резцы заголивший восторг.

Жадно, авитаминозно алеет Восток.

Я не свалился, хотя заступил за черту.

Сверху мне крутят без удержу "Феличиту".

Новорожденье во взглядах неведомых дев.

Блицы слепых ожиданий, безмолвный вопеж.

Штудии жизни, повторы, стесавшие гнев.

Что ж тут поделаешь, ладно уж, будет нам, что ж...

Голубя сделаю -- лист непорочный спасу.

Раму покинет не горечь, не радость, не грусть.

Выйду на кухню, согрею ладонь на газу.

Плаксе соседской, как сыну отец, улыбнусь.

Вот она, истина -- всюду, куда повело!

Нет виноватых меж тех, кто до марта добрел.

Ожил на действенных попках Монтана-орел.

Северный Феникс встает на сырое тепло.

Ну-ка, душа, как герань на окне, заторчим!

Орденских радуг над грязью не греет ли факт?

Будь же мне родиной, время надежд без причин.

Драма мудра, как случайно подаренный акт...

Монолог Йорика ("Погасите огонь и пойдите на мост надо рвом..."), из аудио-архива

Погасите огонь и пойдите на мост надо рвом.

Твердо зная, что умер я, думайте как о живом.

Я стою у вас в памяти там, где вы, мальчик, милорд.

Вы горды от рождения, я по призванию горд.

Я не верю в людей, мне не нужно добра ничьего.

Мне немногое нужно, но нет у меня ничего -

Ни семьи и ни дома, ни женщин своих, ни детей.

Потому что я Йорик, придумщик, дурак, лицедей.

Я учил вас смеяться над правдой, но ложь презирать.

Я учил вас, как жить, загибаясь, но не прозябать.

Из беззубого рта я зубастых вам слов отсыпал,

Жаль, сказали вы их, когда я уже намертво спал

Это было потом, ценою любви и смертей.

Хоть зарубки остались в железе цепей и сетей.

И не многие те, кто добры и поэтому злы,

Во всем запутанном мире сыскали хотя бы узлы.

Да, это было потом, но тогда еще было не так.

А тогда, когда жил я, в себя погребал меня мрак.

Но лишь я не боялся во мраке пенять на людей,

Потому что я Йорик, придумщик, дурак, лицедей.

До свиданья, милорд. Здесь так дует, а вы так больны.

Сквозняки пострашней, чем кинжалы, раствор белены.

Но мы когда-нибудь вместе воскреснем и ров перейдем.

Мы забудем о мести, но все это будет потом.

Монолог Штабс-капитана N или вальс Шер Ами ("В платье серебристом..."), из книги "Солдаты русского рока"

В платье серебристом

Ты пришла на пристань,

Юнкера мои на борт грузятся быстро.

Жених и невеста,

Мы под вальс оркестра

Обнялись с тобою тесно-тесно

нет места кружить.

Дальний бой чуть слышный,

Танец наш бездвижный

Мне и наяву будет снится в Париже.

Нам была команда,

А тебе не надо

В новый адов круг с нами вместе

по трапу спешить.

Припев:

Шер ами!

Бьется волн хрусталь.

Подними вуаль, подними.

Бог тебя простит,

А меня - едва ль.

Опусти вуаль, опусти.

Будто нет команды,

Медлят музыканты,

Хоть и поднялась к сердцу

дрожь канонады.

От любви и плена

Нас зовет сирена,

А меня вся Русь держит-держит

твоею рукой.

Я целую руку,

Я иду в разлуку.

Но оркестр врос и звучит нам на муку.

Медь и сталь расстались,

И с тобой остались

Небо и земля, где любили мы

в жизни другой.

Припев

Никулинская венгерка ("Ты сидишь в любом дому..."), рукопись из архива А.Д.

Ты сидишь в любом дому -

И не спросят: кто ты,

Отчего да почему

Травишь анекдоты:

На эфирных на морях

Ты непререкаем -

Белый клоун на паях

С "Белым попугаем"!

Эх, раз! Первый сказ -

Пара фраз - уже "атас"!

Эх, раз, еще раз, еще много, много раз...

Много зим, да много лет -

Поздно или рано, -

Был ты общий наш портрет

В зеркале экрана:

Сизый нос, подбитый глаз,

Грубиян, невежа -

Был ты зеркалом для нас

В рамочке манежа.

Эх, раз! Всё про нас -

Представленье и сеанс,

Эх, раз, еще раз, еще много, много раз...

Тут под куполом небес -

То грохот, то хохот.

Ах, эпоха - просто блеск!

Цирк, а не эпоха...

Выжил здесь, не вышел весь,

Клеван, да не склеван -

Здравствуй, юра, наш Балбес,

Здравствуй, белый клоун!

Эх, раз, век - что час

Для в тебя влюбленных масс!

Эх, час, еще час, еще много, много раз...

Волны круче, пусть далек,

Ветер очумелый,

Капитанский козырек,

Попугай весь белый...

Есть, что вспомнить в декабре

Клоуну-солдату

На Никулиной горе

В Юрьев день, ребята!

Эх, раз! Ты сейчас

Эпос Родины для нас!

За тебя пьем, - лечась! - Раз и много, много раз!

Новогодний вальс ("Вальс! Новогодний вальс!"), 1992, рукопись из архива А.Д.

Вальс! Новогодний вальс!

Волны струнных ласк бьются в души наши!

Вас, как немного вас, помнящих наш круг, вальса не придавших!

Час! Наступает час - час, когда, лучась, загораются свечи!

И смолкают речи для глаз,

Что зовут нас на вальс!

ПРИПЕВ:

Колючая зелень, шальное веселье, шипучее зелье от бед и морщин!

Ни слова не надо, достаточно взгляда, сквозь влагу в бокале -

Чин-чин!

Вальс! Новогодний вальс!

Блеск стеклянных бус! Плеск вина и смеха!

Власть суеты и фраз музыке сдалась, пала ниже снега!

Нас, не просили нас там на небесах, заменивши звезды,

Но смахните слезы у глаз -

Вас зовут на вальс!

ПРИПЕВ.

Вальс! Новогодний вальс!

Не в последний раз будем в это верить!

Шанс, дайте же всем шанс! С елки молят нас ангелы и звери...

В нас лунный смотрит глаз, и его подсказ словом не измерить!

Растворите двери сейчас -

Дайте миру вальс!

ПРИПЕВ.

1992

Новый русский эпос ("Пытается ученых рать и знать..."), 2000, из личного архива Д

Пытается ученых рать и знать

В одну идею весь народ загнать.

Но раньше, чем они уймут свой зуд,

В игольное ушко пройдет верблюд!

Россия не поймет себя сама,

С ума содя от горя от ума.

Найди в руинах Русь, где был Союз -

Умножь на минус минус, плюс на плюс.

Припев:

То белым бело,

То зелено зело,

То все золотое,

То вновь мела намело.

Так вот и живем:

Себя жуем живьем,

Шишки натираем

И считаем раем Гастроном...

Все ищут емкий слоган на страну,

А он в короткой фразе: "Ну и ну!"

В слезах младенца, в хрипе старика -

Сплошное "ну и ну" на все века.

Господь нам удружил, как никому:

Суму, тюрьму, Муму и Хохлому,

А век сварил нам тот еще компот:

Раз - в зад, раз - в рот, разброд, подводный флот.

Припев.

Мы столько сказок превратили в быль,

А после эти были стерли в пыль -

Чтоб сразу, если грянула гроза,

Всю эту пыль пустить себе в глаза.

У нас в полях сорняк и злак любой -

Не зря мы удобряли их собой.

А даль и ширь немеренных земель

Подстать лишь глюкам спившихся емель!

Припев.

И все же только здесь страна чудес:

Спроси про это - всяк ответит: "Йес!"

Ведь что-то тут родят, едят и пьют,

А если сбить в колонну, то споют!

Хоть звал Некрасов песней здешний стон,

Зато мы классно стонем в унисон.

Под крик струны, что звонче злата медь,

Что цифру на купюре не пропеть!

Припев.

октябрь 2000 г.

Ночью ("Когда валет покроет даму..."), на музыку Виктора Гаранкина, из книги "Солдаты русского рока"

Когда валет покроет даму,

Когда мы все не имем сраму,

Тогда глядится в нашу раму

Ночь.

Нам отключив глаза и уши,

Она спасает наши души,

Итак тяжелые, как туши, -

Ночь.

Ночь, ты нужна.

Ночь, ты нежна.

Ночь, ты жена

Мне.

Если б не ты,

Сны и мечты

Были б чужды

Мне.

Ночью

Спят плети.

Ночью

Мы дети.

Ночью

Мне светит

Ночь.

Ночью

Не вою.

Ночью

Нас двое.

Ночью

Со мною

Ночь.

Когда сопят Кузьма и Марфа,

И спят без снов труба и арфа,

Мне крутит мюзикл вместо "шарпа"

Ночь.

Когда я сам себе заступник

И обвинитель и преступник,

Ты надо мной заносишь спутник,

Ночь.

Ночь, ты суть я.

Ночь, ты судья.

Ночь, ты судьба.

Ночь.

Ночь, ты мой свет.

Ночь, ты мой след.

Ночь, ты мой плед.

Ночь.

Ночью

Спят плети.

Ночью

Мы дети.

Ночью Мне светит

Ночь.

Ночью

Не вою.

Ночью

Нас двое.

Ночью

Со мною

Ночь.

Облака ("Чище, чем снега..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Чище, чем снега,

Мчатся облака,

Как паруса...

С детства их полет

За душу берет,

Слепит глаза...

Мал, потом велик,

Мир менял свой лик,

Менял меня,

Но всегда в века

Мчались облака,

Меня маня...

Все было,

Сходя и вступая на круг:

Жизнь меня любила,

Жизнь меня губила,

Жизнь меня забыла...

Но вечно

Названье всему, что вокруг:

Облака и нечто,

Облака и нечто...

Свет накрыла тень,

Полночью стал день

И льдом -- слеза...

Но среди тщеты

Облака горды,

Как паруса!..

Не нужны слова,

Чем душа жива

Сейчас, как встарь:

Вон издалека

Мчатся облака

Куда-то вдаль...

Все было,

Сходя и вступая на круг:

Жизнь меня любила,

Жизнь меня губила,

Жизнь меня забыла...

Но вечно

Названье всему, что вокруг:

Облака и нечто,

Облака и нечто...

Ода корейской бегунье Синь Кин Дам ("Когда в годах пятидесятых вдруг я стал врубаться в прелесть дам..."), из личного архива А.Д.

Когда в годах пятидесятых вдруг я стал врубаться в прелесть дам,

Когда ребятки и девчатки зашуршали по кустам,

Я полюбил корейскую бегунью СИНЬ КИН ДАМ!

Вокруг все пили, воровали или били по мордам,

А вот она рекорды била по заморским городам!

И я любил ее за это - лучик света, СИНЬ КИН ДАМ!

Тебя я не видал ни разу, дева,

Да только сердцу до того какое дело? НИКАКОГО!

Под партой пряча "Крузо", я славил кукурузу по складам,

Живой Джон Кеннеди о Кубу обломавши зубы, "синкин даун",

А мир болел за быструю, как время, СИНЬ КИН ДАМ!

Я поднимался по ступеням, я спускался по годам,

Дошел до ада и до рая - проклят был и тут, и там,

Но я в скитаньях не забыл тебя - о, дева СИНЬ КИН ДАМ!

Тебя я не видал ни разу, дева,

Да только сердцу до того какое дело? НИКАКОГО!

Пусть с дамами союза или книги лучше "Крузо" не создам -

Я рекордсменке-кореянке слогом ярким по делам воздам -

За то, что ты была моей любовью первой, СИНЬ КИН ДАМ!

Тебя я не видал ни разу, дева,

Да только сердцу до того какое дело? НИКАКОГО!

Песня камней ("Мы - камни, мы - дети далекой, жестокой мороки..."), из книги "Солдаты русского рока"

Мы - камни, мы - дети далекой, жестокой мороки,

Мы были остры, но стесало нам время углы.

Ах, как бы хотелось лежать в гибком теле дороги,

Но мы рождены, чтоб лежать в твердом теле скалы.

Мы слышим чернильные ливни и книжные громы -

Они пролетают, беснуясь, над нашей скалой,

Но спят под скалой беспробудно царьки-костоломы

И мумии смердов с винтовкой, кайлом и пилой...

Сверху течет и сечет,

Снизу под нас не течет.

Кто нас понять не хотел -

Камнем на камни слетел!

Законы камней не сложны, но безжалостно строги,

Они не имеют ни смысла, ни ясных причин.

Пусть нам со скалы видно вечную жизнь на дороге,

По каменным нашим законам о ней мы молчим.

Свернул к нам один - для путей небывалых добыть нас -

Обвал получил, а дорога - большого крюка!

Бездвижность свою с немотой мы зовем "самобытность",

Но небо, земля и природа нас терпят пока...

Сверху течет и сечет,

Снизу под нас не течет.

Кто нас понять не хотел -

Камнем на камни слетел!

Песня о коверном или ария Бим-Бома ("Шталмейстер, хлыщ проворный..."), рукопись из архива А.Д.

Шталмейстер, хлыщ проворный,

Похлопал вслед слону -

И вышел к вам коверный

Озвучить тишину,

Заполнить пусто место

Кривляньем дурака:

Что я дурак - оно известно,

Но нет иных пока!

ПРИПЕВ:

Как шар вздувается мой нос

(Распухший, может быть, от слез!),

Краснеют щеки без румян,

Без грима лоб синеет...

Но для того я и Бим-Бом,

Чтобы стучаться в стену лбом,

Боль выдавая за обман -

Раз вам так веселее!..

Ведь вам так веселее, господа? Ведь - да...

Я ждать вас не заставлю -

И вас ждать не могу! -

Я сам себе подставлю

Подножку на бегу,

И грузно грохнусь на бок,

И встану, чтоб упасть -

Чем преподам полезный навык

На всякую напасть.

ПРИПЕВ.

А вот уж мне замена -

Геройство! Чудеса!

Притянет взгляд арена

И пустит пыль в глаза,

Но схлынут марша волны,

Падет счастливый гнет,

А в сны потом придет коверный -

Вздохнет и подмигнет...

ПРИПЕВ.

Песня о песнях детства ("Злачный полночный Шанхай..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Злачный полночный Шанхай,

Караван шейха Али --

В песнях двора, в детской дали

Сколько баллад я слыхал!

Сколько там было вранья,

Столько же было огня --

Этот огонь, злой, как жаргон,

Вшит семиструнно в меня!

Мир черно-белых чудес,

Драк и фиксатых принцесс --

Я твой двойник и ученик

Племени хмурых повес...

Рвал я решетку тюрьмы,

Раненый, падал с кормы --

В парадняках, в чреве Москвы

Песни пьянили умы!

Брел я сквозь стужу времен,

Щурясь на льдистый неон --

Сдвинулся быт, но не забыт

Идолов тех пантеон,

И в чернобыльской пыли

Рядом со мною шагай

В злачный Шанхай, в мрачный Шанхай

Караван шейха Али...

Повстречались люди ("Повстречались люди -- повезло до жути..."), на музыку Владимира Алексеева, из книги "Солдаты русского рока"

Повстречались люди -- повезло до жути!

Людям впору дуть на воду новолетних чистых гроз,

Что имеют привкус слез,

Если в грозы счастье перенес...

Счастье было с нами -- сплыло, стало снами,

Стали сны нужнее яви, но во сне не проживешь...

Мы пойдем гулять на дождь --

Ничего, что этот с теми схож!

Фотовспышки молний, разговор безмолвный --

Минус множим мы на минус, раз на раз и взгляд на взгляд,

И навзрыд у глаз горят

Слава Богу, капли, а не град!

Пожелтевшая песня ("В пустых проулках ласкового лета..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

В пустых проулках ласкового лета

Плетеными дорожками теней

Ты на манер привычного браслета

Мою ладонь носила над своей.

И многовечным взглядом малолетка

Умно не говорила ничего,

Но смех звенел, как новая монетка

В подвальной жути счастья моего.

Москва тонула в музыке и лени,

Твой самолет был только поутру,

И на твоих коленках светотени

Со мной играли в страшную игру.

И я узнал тогда и вызнал вскоре,

Когда все вышло, как заведено,

Что есть и радость, стоящая горя,

И горе, без которого темно...

Пой, ласточка! ("Опять за стеной как блажной..."), из личного архива А.Д. || на музыку Виктора Гаранкина, из книги "Солдаты русского рока"

Опять за стеной как блажной

Орет телевизор.

И кисло внутри, будто кто-то

В нутро мне написал.

Певица, чтоб ей провалиться,

Гудит, как габой:

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой!, Пой! Не умолкай!"

А вот запуржила с экрана

Тусовка "Аншлага" -

И жизнь показалась мерзее

Барака ГУЛАГа...

Их юмор такой, что куда веселей

Мордобой!

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой! Пой! Не умолкай!"

А вот уже сами соседи

Вступили с вокалом

О дружбе, любви и о счастье,

Которых навалом!

А мне всю любовь обломали

Их дочки толпой...

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой! Пой! Не умолкай!"

Друзья же все вышли - кто в люди,

А кто из игры.

Из нашей дыры закатились

В иные миры:

Кто-то "над", кто-то "под",

А я тут на развод

И убой...

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой! Пой! Не умолкай!"

Попсы налабаю, набью все карманы

Гринами,

И стену меж мной и жлобами

Завешу коврами -

Изнылась душа по житью

За глухою стеной!

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой! Пой! Не умолкай!"

ПОЙ! НЕ УМОЛКАЙ! ПОЙ! НЕ УМОЛКАЙ! ПОЙ! НЕ УМОЛКАЙ!

Вариант из книги "Солдаты русского рока":

Пой, ласточка

Опять за стеной, как блажной, вопит телевизор,

И кисло внутри, будто кто-то туда мне написал.

Певица, чтоб ей провалиться, гудит, как гобой:

"Пой, ласточка, пой! Пой, милая, пой! Пой, не умолкай!"

А вот уж пошла ворковать врач Белянчикова

Про то, чтоб моя се ля ви не была такова:

"Пади не в осадок, а в садик, в прибой -- не в запой!"

Пой, ласточка, пой...

А вот уж и сами соседи запели с Муслимом

О дружбе, любви и о счастье, для них уже зримом,

А мне всю любовь обломали их дочки толпой.

Пой, ласточка, пой...

Друзья же все вышли кто в люди, а кто из игры,

Из сей конуры закатились в иные миры --

Кто над, а кто под, а я тут на расплод и убой...

Пой, ласточка, пой...

Со счастьем попроще -- я стенку меж мной и жлобами

Закрою коврами, купив их на песни о БАМе --

Изнылась душа по житью за глухою стеной.

Пой, ласточка, пой...

Псалом ("...Ибо горе безмерно, а сам я имею предел..."), из книги "Солдаты русского рока"

...Ибо горе безмерно, а сам я имею предел,

А любовь одинока, а должно вступаться за слабых...

И поэтому я проклинаю (чего не хотел!)

Этот мир в рукавицах ежовых на содранных лапах.

Ибо горе безмерно, безмерно -

Меры нет и не хватит слов!..

Ибо горе бессмертно, бессмертно!..

Всем нам измерена жизнь, смертна любовь!..

Я собой заслоняю от жизни больную любовь,

И собою кормлю, и баюкаю мыком и свистом,

Завожу ей заезженных старых и добрых "битлов"

Из далекой эпохи, когда еще был оптимистом...

Я мечтал об удачах, чего-то такого хотел...

Нынче слушаю Джона, тусуюсь в убитых забавах...

Ибо горе безмерно, а сам я имею предел,

А любовь одинока, а должно вступаться за слабых!

Ркацители-ретро-рок! ("Под взглядом оскопленного коня...")

Под взглядом оскопленного коня

Предмет любви когда-то ждал меня,

Но задушила дымом без огня

Любовь мою машинная эпоха.

И если нахожу еще предмет,

Любви к предмету кроме страсти нет,

А конь, лишенный страсти для побед -

Примета, что и с этим станет плохо!

Припев.

Вздохну, глотну букет из запашков

Всех городских сегодняшних грешков,

Всеобщих от вершков до корешков,

Разящих аромат зело крепленый.

И в твой подъезд, где звукомиражи,

Где лужу написали алкаши,

Приду, чтобы излиться от души,

Не ведавшей побед, но оскопленной (как и конь).

Припев.

Я изольюсь про князя на коне,

Горящего в неоновом огне,

И про любовь свою с приставкой "НЕ",

Сменившую рыданья на рыганья,

И побегу до дома веселей:

Все сделал - и не дали свистюлей,

К тому же стала глубже и теплей

Лужа - коллективное созданье!

Припев.

За то, как расписался, не прощай -

Когда любили, пили мы не чай,

Мы дули Ркацители - помнишь, чай? -

Ох, сколько от него чего хотелось!

И в час ночной, когда желанье есть

Пред тем, как лечь, мне - встать, а даме - сесть,

Князь делал знак рукой: "Валяйте здесь!"

Жаль, что нам отказывала смелость!

Припев.

Простить за лужу - мне ль тебя молить!

Я столько же наплакал, если слить,

Не солоно хлебавши все, что пить

Из чаши бытия мне полагалось!

Ты наполняла чашу бытия,

А чашу под тебя подставил я!

Я не корю тебя, любовь моя -

У нас у всех где радость, там и гадость...

Припев.

ДРУГОЙ ВАРИАНТ из личного архива А.Д.:

Сгущаются миазмы во дворах

И помыслы о бабах и мирах

В московских вот таковских вечерах,

Устроивших душе проверку слуха.

За мать-Москву откушавши винца,

Я, сын ее, сбледнув слегка с лица,

Под конный монумент ее отца

Бреду глотнуть ее густого духа!

Припев:

Это рок, рок, рок!

Ркацители-ретро-рок!

О, бэби, это рок!

Ркацители-ретро-рок!

Под взглядом оскопленного коня

Предмет любви когда-то ждал меня,

Но задушила дымом без огня

Любовь мою машинная эпоха.

И если нахожу еще предмет,

Любви к предмету кроме страсти нет,

А конь, лишенный страсти для побед -

Примета, что и с этим станет плохо!

Припев.

Вздохну, глотну букет из запашков

Всех городских сегодняшних грешков,

Всеобщих от вершков до корешков,

Разящих аромат зело крепленый.

И в твой подъезд, где звукомиражи,

Где лужу написали алкаши,

Приду, чтобы излиться от души,

Не ведавшей побед, но оскопленной (как и конь).

Припев.

Я изольюсь про князя на коне,

Горящего в неоновом огне,

И про любовь свою с приставкой "НЕ",

Сменившую рыданья на рыганья,

И побегу до дома веселей:

Все сделал - и не дали свистюлей,

К тому же стала глубже и теплей

Лужа - коллективное созданье!

Припев.

За то, как расписался, не прощай -

Когда любили, пили мы не чай,

Мы дули Ркацители - помнишь, чай? -

Ох, сколько от него чего хотелось!

И в час ночной, когда желанье есть

Пред тем, как лечь, мне - встать, а даме - сесть,

Князь делал знак рукой: "Валяйте здесь!"

Жаль, что нам отказывала смелость!

Припев.

Простить за лужу - мне ль тебя молить!

Я столько же наплакал, если слить,

Не солоно хлебавши все, что пить

Из чаши бытия мне полагалось!

Ты наполняла чашу бытия,

А чашу под тебя подставил я!

Я не корю тебя, любовь моя -

У нас у всех где радость, там и гадость...

Припев.

Рождественская история ("Вот и кончилась сказочка..."), из личного архива А.Д.

Вот и кончилась сказочка

И накрылся Эдем.

Было весело, красочно

И не долго совсем -

Этот был уже седенький,

Та - в три раза юней,

По Петровке и Сретенке

Он в обнимку шел с ней.

"Старый хрен с юной дурочкой!" -

Так решила урла.

"Дед Мороз со Снегурочкой!" -

Поняла детвора.

В сердце местного дервиша

Начал плавиться лед,

И проверила девушка

Плоть и душу на взлет.

Ничего не заметили

Ни бомжи, ни менты,

Но остались свидетели,

Но остались следы -

Снег, по-мартовски тающий,

И ветрин зеркала,

И Москва еще та еще

Там, где пара прошла.

А гулял он любимую

Где-то часика два

Где дворы голубиные,

Где глубинна Москва -

Не по жральням, как водится,

Где на блюде фазан,

А где старая звонница

И где древний фасад.

Мыла оттепель улочки

Средь январской тоски,

Как на счастье, сосулечки

Разбивались в куски.

Он о чем-то похрипывал

На ответный смешок.

Шар под ними покрипывал,

Словно к ночи снежок.

А наутро красавица,

Отоспавшись, рекла:

"Может, он мне и нравится,

Но - другие дела!"

А ему еще кажется:

Пара встреч до родства...

Вот чем кончилась сказочка

Торжества Рождества.

Рок в память о любви ("Когда погаснет сцена бытия..."), из личного архива А.Д.

Когда погаснет сцена бытия,

И ангел - скок с антенны, как с насеста,

Когда со встречным ветром спорю я

На языках то мимики, то жеста,

Моя былая первая невеста

Ложится спать под перезвон Кремля.

Следы дневных страстей и новостей

Она под краном смоет, словно маску,

И, походя проверив сон детей,

Вздохнув о том, что не прочла им сказку,

Привычную супружескую ласку

Во тьме отслужит мужу без затей.

Когда ж сомкнутся веки и уста,

Ослабнут врозь раскинутые руки,

Душа ее - прыг с тела, как с креста,

Измучившись от нашей с ней разлуки,

Помчится вновь ко мне для главной муки -

Чтоб наши обойти со мной места!

И старая любовь, еще жива,

Нас встретит на углу на повороте,

Но лишь проснется и вздохнет Москва,

Я душу отправляю к спящей плоти -

И встанет плоть ее опять на взводе:

Вновь сердце жмет, вновь кругом голова...

Рок-плакат ("Мне в городе негде назначить свиданье...")

Мне в городе негде назначить свиданье,

И я назначаю свиданье в кино -

На кино-экране так сказочны зданья,

А что не в кино - то давно снесено!

Припев:

Татарин бил, бил - не разбил!

Немцы били, били - не разбили!

Мышка бежала,

Хвостиком махнула,

Яичко упало и разбилось!

Ребята, не Москва ль за нами?!

Ребята, отстоим Москву!

Мы блочно-панельные люди, подружка

Церквушку души мы пустили на снос!

Как окна коробок, мы смотрим бездушно,

И наш потолок нависает на нос!

Припев

Дешевого кайфа принявши по дозе,

У телесветила застыло жлобье,

И прет хуже танка безмозглый бульдозер

На сердце России - твое и мое!

Припев

Русский платит за все ("Твердь чужую и свод..."), из архива А.Д., // "Эмигрантское письмо" из книги "Солдаты русского рока"

Твердь чужую и свод

Примеряем весь год

На московский шажок

Да на невский снежок,

Но в парижской глуши

Разгляди, коль не слеп:

Склеп для русской души --

Всё, что меньше, чем степь!

Припев:

В снах -- жену,

В речи -- мать

Мы по миру несем.

Нас тут просто узнать:

Русский платит за всё!

Нас не примет асфальт

И не ждет чернозем.

Пропустите нас в ад!

Русский платит за всё...

Никого не вини.

Не виновен никто --

Чай, не чтил ты родни

Ни в Орле, ни в Бордо.

Счет поминок и тризн

Не дели "наш", "не наш":

Зря, что ль, русская жизнь --

Лишь кукушкина блажь...

Припев.

Нрав у Родины крут,

Как зима, как война,

Но заблудших и тут

С неба кличет она:

Мимо кариатид

За страну пирамид

Русский ангел летит

И курлычет навзрыд!

Припев.

С лёгким паром ("Под Новый год...")

Под Новый год,

Как только затихает хор хлопот,

Я сам себе под ёлку ставлю торт,

Коньяк и раритетный блок "Дуката".

Потом за час

Обзваниваю парой лестных фраз

Всех, кто вошёл в мой золотой запас,

Кого я от себя упас когда-то.

Припев:

И вот я стану чуть пьян,

И вспыхнет телеэкран,

И вот пойдёт вечный фильм "С лёгким паром".

И я войду в свой Сезам,

К родным глазам, голосам,

И срок настанет слезам запоздалым.

И жизнь шагнёт

В неведомый и непроглядный год,

Год новых старых истин и невзгод,

От них я только в памяти и прячусь.

Да будет так,

Не зря я разорился на видак:

Настигнет жизнь, а я налью коньяк,

Поставлю "С лёгким паром" и наплачусь.

Припев.

Мне дал Эльдар

Возможность воплощать свой тайный дар,

Реальности изгаженный базар

Глушить святой тоской о Новом годе.

А жизнь одна,

Грустна, но в свете видеоокна

Светла за счёт былого и чудна,

Как поцелуй в последнем эпизоде.

Припев.

Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать... с лёгким паром!

Строфы 18-го года ("Звезда ночная смотрит строго..."), из личного архива А.Д.

Звезда ночная смотрит строго.

Не провожай, прощай, пора!

Пока ещё пуста дорога,

Безлюдны сонные поля.

Отныне жить нам друг без друга,

А встречам быть не чаще снов...

Россия дольше, чем разлука,

Россия больше, чем любовь.

У стен поруганной усадьбы

Цветник покрыт золой седой,

И не зажить уже до свадьбы

Двум душам, раненным бедой,

А дым и слёзы, пыль и вьюга

Навеки скроют отчий кров...

Россия дольше, чем разлука,

Россия больше, чем любовь.

Так ногу -- в стремя, мщенье -- в ножны,

И ярость, как курок, -- на взвод!

И конский глаз косит тревожно

На окровевший небосвод...

Махни рукой мне -- и ни звука!

Прости мне явь, и быль, и новь!

Россия дольше, чем разлука...

Россия больше, чем любовь...

Пусть не успею постареть я,

А ты не сыщешь мой погост --

Дождём и ветром сквозь столетье

Сюда вернусь, как лишний гость:

Где были верность. гнев и мука --

Уже ни духа, ни следов...

Россия дольше, чем разлука,

Россия больше, чем любовь...

Свет со звезд ("Он примчался к ней на усталом коне...")

Он примчался к ней на усталом коне,

Он увидел взгляд её в тёмном окне-

Был взгляд непрост.

Как магнитом, уютом притягивал дом,

Но её глаза душу тронули льдом,

Как свет со звёзд.

Припев:

Где ты, тайна за рамой двойной?

Где ты, взгляд ледяной, неземной?

Из бездн мост в мозг.

Где ты, с гибкой улыбкою рот?

И улыбки мерцающий лёд?

Как свет со звёзд, как свет со звёзд!

Припев

Он стегнул коня, он помчал по росе,

Он нигде не остался, нигде не осел,

Везде был гость

Его девы любили, но он был не рад

Пред глазами стоял укоряющий взгляд

Как свет со звёзд.

Припев:

Он тепла и приюта не принял нигде,

Он скакал по земле, как по мёртвой звезде,

В пути замёрз.

Посреди планеты труп остывал,

А в глазах открытых вопрос застывал,

Как свет со звёзд.

Танец с елью ("Брошенной ели вечный срок в январе..."), 1998, из личного архива А.Д.

Брошенной ели

Вечный срок в январе --

Труп на панели,

Скелет во дворе:

Ветви вцепились

В обрывки гирлянд --

Длят свой последний наряд.

Ящики, баки

Под боком у них,

Бомжи, собаки --

Вот общество их,

Мусор и ветер

Ведут хоровод --

Вот и пришел Новый год...

А ведь недавно

Не верилось в крах --

Стоя державно

И в красных углах,

Хвоей пьянили

Людские дома,

Горе гоня от ума.

А не вчера ли

Все пили за ель

И врачевали

Красой ее хмель,

Зеленью вечной

Любимым клянясь?

Выспались -- бросили в грязь...

Мне ж все как было

И в прошлом году --

К елкам застылым

Средь ночи сойду,

Каждой подняться

И встать помогу

Свечкой на темном снегу.

С каждой я вспомню

И тосты, и смех,

С каждой припомню

Потерянных всех,

С каждой, покуда

Безлюдно вокруг,

Я отвальсирую круг.

Ибо не верю

В приход и уход --

Каждою елью

Храним Новый год,

Каждою ночью

Встречаю, как сон,

Всех, кто судьбой унесен.

Зов отдаленный

Мне из лесу шлет

Вечнозеленый

Родной мой народ!

Жгите, рубите --

Он явится вновь

Как Новый год и любовь!

февраль 1998 г.

Таня ("Порою детской, дальней..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Порою детской, дальней

С моей соседкой Таней

Сидели мы в читальне

Тет-а-тет.

Она меня любила,

Что мне некстати было,

А кстати, что зубрила

Вслух билет:

"Я вас люблю -- чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать".

Зубрила Таня громко,

Смотрела Таня кротко.

А смех клевал мне глотку

Изнутри.

Меня смешила Таня,

Меня дразнила тайна,

А Таня мне шептала:

"Повтори!"

"Я вас люблю -- чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать".

С тех пор прошли столетья,

И те стихи в билете

Я повторял десяткам

Дур и шлюх.

Всего с лихвою было,

Но что меня сгубило --

Никто из них не прочитал

Мне вслух:

"Я вас люблю -- чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать".

Театральный вальс ("Твердит весь белый свет сто лет..."), рукопись из архива А.Д.

Твердит весь белый свет сто лет:

"Увы, в театре жизни нет!

Все маски, миф, муляж, макет!"

Ну, что ж, молва права.

Но ты, дружок, возьми билет -

Пойди на слово, жест и свет!

Пускай в театре жизни нет -

В театре есть судьба...

Пусть там буфет а ля фуршет,

И ружья из папье-маше,

И мы не в веке Бомарше,

И он нам не судья -

Все так, но не буфетом сыт

Порыв души, и гнев, и стыд,

Не все на сцене реквизит -

В театре есть судьба!

В миру усвоил всяк простак:

Весь мир театр! Это так.

В театре тоже нищий наг,

Вор сыт, любовь слепа.

Но - в нем таланты на коне!

Но - в нем добро с ножом в спине

Не тонет, не горит в огне!

В театре роль - судьба!

Да! Жизнь - спектакль. И потому

Пора довериться ему

И жить по сердцу и уму,

Чем жив театр всегда!

И строг наш режиссер, как бог,

И третий всем звенит звонок -

Внемли партер, услышь раек:

Театр - твоя судьба!

Театр - судьба...

Трамвайная история ("Шел дождь, был май..."), рукопись их архива А.Д.

Шел дождь, был май,

Сырела мгла,

Он ждал трамвай,

Она ждала,

И теснота

Два их зонта

Чуть не сплела...

Он буркнул ей:

"А под одним

Ей-ей теплей

Стоять двоим,

Комфорт не блажь,

Закройте ваш -

Мой станет наш..."

Она ему:

"Да почему?

Я не пойму..."

"Да потому..." -

Сказал он ей

И встал тесней,

И стал грустней.

Из-под земли

Возник трамвай,

Их внутрь внесли:

"Давай, давай!"

И к лику лик

В вагоне их

Прижали вмиг.

Вокруг стеной

Стоял народ,

Слегка блажной

Катил с работ,

И словно мим

Мигал двоим,

Желая им...

Она рекла:

"Ну, что за бред!"

А вдоль стекла

Чертила след

Чреда огней,

И он в ответ

Поддакнул ей.

А в дверь, как зов,

Бил влажный хмель,

И с двух зонтов

Текла капель,

И двое те

Сошли, а где -

Ищи в дожде...

А майский рай

Не знал конца...

Потом трамвай

Сошел с кольца

И вдаль, как сон,

Умчал свой звон

И - дамский зонт.

Утренний набросок ("...И только под утро..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

...И только

Под утро

Так тонко,

Так смутно

Песнь свыше,

Вздох клена

Расслышу

Смущенно...

Когда светает поутру,

Я не один во всем миру,

Я не один, как в ночь и днем

В толпе и в тяжком сне своем...

Когда светает поутру,

Луч тронет кожу и кору,

И спросит стриж: "Чего не спишь?"

И я шепну тоске: "Шалишь..."

...И только

В рассвете

Недолго, --

Но в цвете! --

Заметно

Так ясно:

Жить -- это

Прекрасно!

Когда светает поутру,

Я не один во всем миру,

Я не один, как в ночь и днем

В толпе и в тяжком сне моем...

Когда светает поутру,

Луч тронет кожу и кору,

И спросит стриж: "Чего не спишь?"

И я шепну тоске: "Шалишь..."

Хронология ("Этой отчей земле, где я рос без отца..."), на музыку Юрия Лозы, из книги "Солдаты русского рока"

Этой отчей земле, где я рос без отца,

Я не видел начала, не знаю конца,

Но была мне родительской каждая пядь,

Где я падать учился, вставать и летать.

И была она тьмою, сдавившей вагон,

И белесой пыльцой на фланели погон,

И "Вечернею сказкой" из окон дворов,

И невольною лаской без выспренних слов.

И манила она, непроста и строга,

От немыслимых плат дорога-дорога,

Коль свободного места глаза не нашли

На военных надгробиях этой земли.

И хочу я воздать ей во первых строках,

Что понятно на всех ее ста языках,

Что как беды для всех и победы для всех -

Этот смех мой сквозь слезы и слезы сквозь смех!

Ибо что для земли, повидавшей всего,

Звон созвучий, сошедших с ума моего -

И не то моя жизнь, что склонится в нее:

Мое имя немое - как семя в жнивье.

Чернова-регги ("Ира Чернова -- нам 15 лет..."), рукопись из архива А.Д.

Ира Чернова --

Нам 15 лет.

Ира Чернова --

Кто-то гасит свет.

Ира Чернова --

Вермут в Первомай.

Иру Чернову в белом танце обжимай -- не зевай...

Ира Чернова,

Нет СССР.

Ира Чернова,

Я уж сед и сер...

Ира Чернова --

Ветер по дворам!

Нас не помнит даже школьный сторож-ветеран...

ПРИПЕВ:

Ира Чернова,

Бездна за спиной...

Ира Чернова,

Бездна предо мной...

Ира Чернова!

Свидимся ли -- Бог весть...

Ира Чернова -- всё, что было, всё, что есть...

Ира Чернова --

Нам мигнет звезда.

Ира Чернова -- Вдох и слово: "Да..."

Ира Чернова,

Ты была мудра:

С дачи не вернутся папа с мамой до утра...

Ира Чернова,

Скор твой первый шаг!

Ира Чернова --

Шорох щек в ушах!

Ира Чернова,

Луч коснулся крыш...

Первый раз в последний ты со мной в обнимку спишь...

ПРИПЕВ.

Чужая родня ("Я здесь рожден. Я здесь родня..."), рукопись из архива А.Д.

Я здесь рожден. Я здесь родня.

Сто лет здесь не было меня.

И как от дыма без огня

Влажны глаза.

В коробках новых - новый люд,

Тут мне за встречу не нальют,

Но в честь меня сирень салют

Шлет в небеса!

ПРИПЕВ:

Здесь я любил! Здесь мне везло!

Да жаль, все пухом занесло...

И я смотрю, как сквозь стекло,

В свое далекое вчера -

Там над двором июньский гром,

Там дом еще не сдан на слом,

Там счастье рядом за углом,

Или вот-вот, или с утра...

Всю жизнь подряд сюда я шел.

Пути другого не нашел.

Не стал я шелковым, как шелк,

Но осознал -

Сколь не искал я свой предел,

А мир все делал как хотел -

Двора, откуда я взлетел,

Я не застал...

ПРИПЕВ.

Вновь собирается гроза.

Вновь нарождается слеза.

Из-под асфальта голоса

Слышны окрест...

Дождь настигает третий Рим,

Смывая зной под гром, как грим,

А я спешу путем своим -

Куда? Бог весть...

ПРИПЕВ.

Чужой дом ("Порвалась дней связующая нить..."), из личного архива А.Д.

Порвалась дней связующая нить.

Как мне обрывки их соединить?..

В. Шекспир. "Гамлет"

Привыкшей к глухоте

Души моей молчанье.

Дом с женщиной печальной,

Как птица на дожде,

С успевшими устать

Руками ее тонкими,

Целованными столькими -

Считать - не сосчитать...

И между мной и ней -

По жизни. Чем не пропасть?

И очень кстати строгость

Во взгляде у дверей.

И не о чем просить

С неловкостью картинной -

Прощен уже в гостиной

Полночный мой визит.

Ведь все, что с нами есть,

Чтобы не слыть несчастным,

Я называю "частным".

Печальна эта лесть...

Кто станет нас винить?

Она мне улыбнется -

И вроде бы не рвется

Связующая нить.

И от глотка вина

И ласк холодноватых

Не станет виноватых.

Останется вина...

Экспромт на подоконнике ("Прочной песочной окраски фасады..."), на музыку Владимира Качана, из книги "Солдаты русского рока"

Прочной песочной окраски фасады,

Старой герани рассказы о детстве...

Мне ничего на планете не надо,

Только бы с ними дожить по соседству.

Только б на диво алканам и сводням

Шастать дворами беспечным разиней!

"Клуб путешественников" посмотрим --

Есть ли хоть что-то на свете красивей?

Пляжи Мальорки и храмы Китая,

Сев поудобней, рассмотрим степенно.

Нет, я не сокол, и я не летаю,

Зато имею понятье измены,

Зато влюблен и привязан до боли

К жизни, спешащей по улице людной --

Больше-то этого людям дано ли?

Если и да -- мне понять уже трудно...

Я за тебя расплатился ("Я за тебя расплатился сполна..."), из личного архива А.Д.

Я за тебя расплатился сполна.

Что ты могла - не могла ни одна:

Годы любила, была не нужна.

Я за тебя расплатился сполна.

Так же, как ты, я не ждал - я любил.

Я и слезы твоей не позабыл -

Вот и узнал, как она солона.

Я за тебя расплатился сполна.

Предали эти и продали те.

Как космонавт, я торчу в пустоте.

Бездна темна, как могила без дна -

Я за тебя расплатился сполна.

В старом проулке замерз я торчать -

Ночью не светит тебя повстречать:

Пять пятилеток чужая жена,

Я за тебя расплатился сполна.

Повтор первого куплета.

Я жил с вокзала - да в подвал ("Я жил с вокзала - да в подвал...")

Я жил с вокзала - да в подвал,

Я вырастал из ада в ад,

Меня никто не провожал,

Меня никто не ждал назад,

А город был мне брат и сват,

Как он, и грешен я, и свят,

Безжизнен, как его асфальт,

Бессмертен, как его асфальт!

Ни разу не был я другим,

Приговорен Москвой к себе.

Себе я вышел дорогим -

Другим "за так" и так себе...

Меня "мос-гос" не уважал,

Жлобье-бабье гнало под зад,

А город ждал и провожал,

Вновь провожал и ждал назад!

Клеймен пером и топором,

Слыл не вором я, а "двором"

И "улицей", а не "лицом" -

От слова "город" - "гордецом"!

Гибрид кота и соловья,

Как ни спою - не воспарю!

Как воробей, бесславен я,

Но и бессмертен, мать мою!

Песни из к\ф

"Не бойся, я с тобой"

Бюль-Бюль Оглы П.

В степях, и в горах, и в лесах

В степях, и в горах, и в лесах

Где хлеб человеческий труден

Растили в поту и в слезах

И хлеб и детей своих люди

Свои были все на счету

И тесно с соседом на свете

И каждый в свою нищету

Как боль вымещал на соседе

Взорвавшийся порох

Не гасит слеза

И слово под дулом немое

А кровная месть

Словно пуля слепа

Но чует, где сердце живое

И снова в прицеле

Не видно лица

А значит убийству - конца

В лесах и в горах и в степях

Где пот человеческий солон

Верша самосуд второпях

Прощенье считали позором

И кровь истекала из жил

Под мертвенным взглядом созвездий

А тот, кто был жив, тот не жил

Тот ждал за возмездье возмездий

В лесах, и в степях, и в горах

Слепые губили незрячих

Но кто-то отринул свой страх,

Прозрел и решил жить иначе.

Он первым ружье опустил

Промолвив: "Мир вашему дому"

От первым другого простил

Но ясно ли это другому?

Отстает в дороге детство

Где же мальчик

Тот глазастый

Где ты, отзовись

Ну скажи мне

Тихо: "Здравствуй"

Я ведь шел к тебе

Всю жизнь.

Отстает в дороге детство

В этот нет его вины

Оставляет детство в сердце

Теплый след своей весны

И напрасно стужа века

Нас не раз еще пронзит

Не забудет сердце света

Свет в нем детство сохранит

Отстает в дороге детство

Чтоб дорогу дать судьбе

И одно есть в мире средство

Возвратить его себе

Будешь верен детству строго

Сбережешь в душе росток

И вернет тебе дорога

Твой исток и твой порог

Песня Теймура

Я глаза обучаю свои

Слову, взгляду во имя любви

Приучаю ладонь не спеша

Обнимать рукоятку ножа

Так решили любовь и судьба

Им ни я и никто не судья

Думай, не головой, а руками

Обстоятельствам не прекословь

Ведь недаром и кровь и любовь

Рифмовали поэты веками

Или может писались стихи дураками

Или наша любовь недостойна стихов?

Никогда бы за презренный металл

Я б из ножен клинок не достал

Был я добрым средь добрых людей

Но судьба мне велела - убей

Если с ней и любовь заодно,

Значит кровь мне пролить суждено

Мир жесток, только я не виновен

Этот мир создавался не мной

Все, что в мире прекрасного есть

Стоит жертв и во век их не счесть

Так решили и жизнь и любовь

Что расплата за них чья-то кровь

Дуэт Лейли и Теймура

-Как жаль, что я не ветерок

Твоих бы я коснулся щек

-Но ветерок бы вряд ли смог

Быть верен мне,

Как ты, мой милый

-Как я завидую лучу,

Он к твоему приник плечу

-Луч нежен, да, но я шепчу

Твоя рука, твоя рука

Нежней, мой милый

Наша любовь

Цветок среди снегов

Снега ведь никогда не понимают

Что растают

Но для цветка

Весна сметет снега

А без весны ведь никогда

Цветы не расцветают

Добро всегда к добру

Зло любит жить роскошно и удобно

Добру и в этом далеко до зла

Но даже в смертный час

Добро способно

Дарить надежды и рождать дела

Добро найдет нас с трудную минуту

Придет, когда его уже не ждешь

Ты сам спеши добро нести кому-то

Ведь что посеешь в людях, то пожнешь

Что посеешь, то пожнешь

Так повелось в миру

Так всем нам повезло

Что в жизни злу на зло

Добро всегда к добру

Так повелось в миру

Так всем нам повезло

Что в жизни злу на зло

Добро всегда к добру

Песня Лейли

Нет пути, чтоб не устали

Мы ни разу

Нет пути, чтоб весь пройти

До цели сразу

Без желанья отдохнуть

Хоть полчаса

И без тайной, твердой

Веры в чудеса

Мир лучистой, чистой краски

Царство доброй, мудрой ласки

Нас влечет

Спасибо сказке

И бессильны здесь года

Чтобы в жизни

Не случалось

Лишь бы сказка не кончалась

Лишь бы с нами не прощалась

Не прощалась никогда

И не надо в сказку очень уж надолго

Нам бы час пожить как в сказке

Да и только

Нам бы только прикоснуться к ней

Чуть-чуть

Аромат ее вдохнуть

И снова в путь

Песня Сан Саныча

Добром и словом другу помоги

И лишь когда грозят ему враги

Ты можешь силу духа и руки

Вложить свой гнев в удары и броски

Свое непревзойденное оружие

С тобой соединим и победим

Насилье точит сталь

Но сталь его не вечна

А ты душою крепче стали стань

Когда чиста душа,

А цели человечны

Рука крошит отточенную сталь

Гордится зло могуществом своим

И тем, что большинство смирилось с ним,

Но разве мы с тобой себе простим,

Когда мы злу урока не дадим

Свое непревзойденное оружие

Для подвига готовь и береги.

Всегда и всюду жертву защити

Поверженного в схватке пощади

Достиг победы снова к ней иди

Важнее прошлой та, что впереди

Свое непревзойденное оружие

Носи в своей груди и пой в пути.

Песня Джафара

Он безоружен - я всегда вооружен

Сидел бы тихо, нет он лезет на рожон

Он хочет переспорить пистолет

Такой большой, а как дитя - интеллигент

Но он противник, лучше не бывает

Ты упадешь, а он не добивает

Ударишь в спину и не ждешь ответ

Интеллигенту от себя спасенья нет

Не я его, так он меня - закон таков

Барашек травку ест для сытости волоков

В законах жизни исключений нет

Не я законам враг, а он - интеллигент

Интеллигент у нас в округе редкий вид

Берег бы шкуру - он под пули норовит

Мог долго жить - умрет во цвете лет

А жаль, прекрасный человек - интеллигент

Песня Рустама

Я один свой путь пройду

И наград ничьих не жду

И прошу коль не понять

Так запомнить

Что собой долг перед собой

Что зовут еще судьбой

Должен я любой ценой

Но исполнить

Ни одну прощу вину

Но измену - не умею

Никого за взгляд иной

Не виню

Только если изменю

Сам себя и сам себе я

Что тогда я на Земле

Изменю?

Я уже понят успел

Белый свет совсем не бел

А смиришься с ним таким

Станет черен

И пока какой я есть

Я кому-то нужен здесь

А другой сам себе я никчемен

Светом ночи, а не дня

Жизнь встречает здесь меня

И не каждому она улыбнется

Человекам быть решись

Человечьей станет жизнь

Человечество с тебя и начнется

Как жили мы борясь

Итак, стою

У жизни на краю

Но лик ее

И в этот миг прекрасен

И если ты со мной,

Мой друг согласен

Бессмертью жизни

Жизнь отдай свою

Как жили мы борясь,

И смерти не боясь,

Так и отныне жить

Тебе и мне

В небесной вышине

И в горной тишине

В морской волне

И в яростном огне

А если ждут

Нас годы впереди

И в час беды

Не смолкнет песня эта

Пусть будет много в ней

Тепла и света

До края жизни

С песнею дойди

Нам все дано

Поступок, мысль и речь

И только это

В нашем мире властно

Что значит жизнь

Чтоб жизнь была прекрасна

Своею жизнью жизнь увековечь!

"Розыгрыш"

Прощальный вальс

Когда уйдем со школьного двора

Под звуки нестареющего вальса,

Учитель нас проводит до угла,

И вновь - назад, и вновь ему с утра -

Встречай, учи и снова расставайся,

Когда уйдем со школьного двора.

Для нас всегда открыта в школе дверь.

Прощаться с ней не надо торопиться!

Ну как забыть звончей звонка капель

И девочку, которой нес портфель?

Пускай потом ничто не повторится, -

Для нас всегда открыта в школе дверь.

Пройди по тихим школьным этажам.

Здесь прожито и понято немало!

Был голос робок, мел в руке дрожал,

Но ты домой с победою бежал!

И если вдруг удача запропала, -

Пройди по тихим школьным этажам.

Спасибо, что конца урокам нет,

Хотя и ждешь с надеждой перемены.

Но жизнь - она особенный предмет:

Задаст вопросы новые в ответ,

Но ты найди решенье непременно!

Что придет

Это странно все, действительно,

Шел по кругу день обыденно

Просто стрелок жест невидимый

Свел на время нас двоих

Просто сел стобой случайно я,

Просто ты чуть-чуть печальная

Просто я совсем нечаянно

Заглянул в глаза твои..

Припев:

Что же все-таки случается,

Если взгляды вдруг встречаются

Что навеки в нас кончается?

Что придет?

Песня мной еще не сложена

Что звучит во мне встревожено

Неуверенно,непршенно

Вдруг поет.

Стрелки надолго не сходятся

Измениться мир торопится,

Как же высказать, что хочется?

Как мне это скрыть в себе?

Пусть не скажется, не сбудется

Разве этот день забудется?

Словно первый гром над улицей

Словно нежный взгляд в толпе...

Припев.

Бабочки летают

В троллейбусе плотно

Закрыты все окна

В троллейбусе люди

В газеты уткнулись

Но если бы люди

На миг оторвались

От строчек газетный

Они б закричали:

Припев.

- Бабочки летают!

Бабочки!!!

В троллейбусе старом

По снежным проспектам

По снежным бульварам

Задолго до лета

До жаркого солнца

В троллейбусе зимнем

Что еле плетется

Припев.

Стрижи

Под утро, под утро

При самом рождении дня

Стрижи, пробудившись

Взмывают стрелою звеня!

Полусонные мы открываем окно

Нам нужна тишина,

А стрижам все равно

Им бы петь, лишь бы петь свои песни!

А стрижам непоседам

Земные законы страшны

Их ноги так слабы

Ведь в небе они не нужны!

И уж если стрижей

Ветер на землю снес

Им от кошек погибель

И смерть от колес

И тревожна стрижей перекличка!

А крыльев сильнее

Стрижиных над городом нет!

И рубят их крылья

Мрак ночи под самый рассвет!

И чердачные кошки сужают зрачки,

Дети жмурясь кладут на глаза кулачки

Это солнце стрижи разбудили!

Посмотри на меня

Я гляжу на тебя...

Как случиться могло

Что мне очень тревожно

И очень тепло

Это может больше

И не повториться

Что ты чувствуешь-

Я отгадать не берусь

Или в тихой улыбке

Запрятана грусть

Или в сдержанной грусти

Веселость таится?

Припев:

Неужели вот так и бывает всегда?

И как будто не жил я до этого дня?

И загадка его для меня не проста

Посмотри на меня!

На меня!

Я гляжу на тебя

И себя не понять

И поэтому глаз от тебя не отнять!

И печально чуть-чуть

Что случайно мы рядом

Все прошло

Ничего не успело прийти

В полночь, будто в начале пути

И торопится в завтра

Душою и взглядом.

Припев.

Первый дождь

Когда роняет капли первый дождь

И гром из тучек катится на крышу

Бьет город мой предпраздничная дрожь

И я ее душой и кожей слышу.

Дожди в начале лета как стихи

Нас возвышают до своих истоков

И кажется раз улицы тихи

Все в наших душах мирно и высоко.

И дрогнет гладь оконного стекла

Острее станут запахи бульваров

И зданья заглядятся в зеркала

Глубоких словно реки тротуаров.

В смешении воды и высоты

Идем спокойно, медленно, не кроясь

И кажется, раз улицы чисты

Чисты у всех у нас душа и совесть.

То каплями, то струями льет дождь

То строчкой, то тире стучится в раму

И кажется, что все чего ты ждешь,

О встрече посылает телеграмму.

Поэмы

Бумажные часы, 1982, по книге "Вариации"

Посвящается Джеки (О.Т.)

Предвечернее восьмистрочие (первое)

Нет, срок мой не грознее, а грузней:

С ума сползешь, как с корабля для бала:

Тучнеют недра гибелью друзей,

У прилепал куда мощней хлебала,

Растут долги и пухнет с водки мать,

Все шире коммунальные трюизмы...

Срок все терять - вкус, место, время жизни.

Срок необъятность эту обнимать...

Предвечернее восьмистрочие (второе)

О, родина моя - оранж из окон:

Все рядом: бар, аптека, сквер и проч.

Сподобишься куда - так недалеко

Отдаленные крылышки волочь.

Хорош! Пусть непокой нам только снится!

Дань отдана геройству, баловству -

Сполна, до дна и до мокриц в глазницах,

И поделом, и слава божеству!

Ранневечернее восьмистрочие

Не избегнув ни катанья, ни бития,

Нагулявшись по минным полям бытия,

Я пока что не нажил бесспорных идей,

Кроме той, что не скучно средь добрых людей.

Люди, как вы умны и красивы на вид!

Это вам не дурак, не урод говорит,

Это славит вас бренная лира моя,

Не избегнув ни катанья, ни бития...

Вечернее восьмистрочие

В строеньях - от барачных до барочных

(Обратно их строительству в стране), -

Меж этажами в сотах крупноблочных,

В траве, в сугробе, и в морской волне,

В пустых вагонах поздних электричек

На свой сучок насаживал я птичек...

Я на сучок их, вроде, насадил -

Как разум надсадил? Нутро ссадил?..

Поздневечернее восьмистрочие

Куда б от вас подальше деться,

(Хоть вы куда как хороши!),

Огнетушительницы сердца,

Душительницы для души...

Мой драп - в обход, а чаще - через,

Девиз - пророковы слова,

Что пчелам нужен львиным череп

Под соты, а не голова...

Предночное восьмистрочие (первое)

Как жаль, что слово - только звук,

И быть ничем другим не в силе;

Не враг, не друг, не врач для мук,

Не яви знак - надгробье были,

А то бы я промолвил: "Ты" -

И ты ба двери отворила,

Жизнь от нежизни отделила

И слово "ты" от немоты...

Предночное восьмистрочие (второе)

С того ли я так ставлю на любовь,

Что дева в сем пустейшем из миров -

Дурна ли, хороша ли, пьет, не пьет, -

Неповторима (норов, голос, вход),

С чего гарем мой и немал, и - мал!

Я необъятность часто обнимал,

И всякий раз чужого тела дрожь

Подсказывала мне: "Еще живешь!.."

Ночное восьмистрочие (первое)

Дождь, как Демон, низвергнулся свыше

И по стеклам крылом лупцевал,

Что-то мерно долбило по крыше,

Будто там гарцевал Буцефал,

Я, в постели от света моргая,

Клял сафари на резвых клопов

И весну без конца и без края,

Без конца и без края любовь!

Ночное восьмистрочие (второе)

Друг за другом скользит по пятам

Сонм теней по храпящим домам -

Поэтапно проводится шмон

Делегатами разных времен:

Там промчался шуршащий атлас,

Здесь раздался фиксатный "атас",

Тут, овеяв мой давний ожог,

В грудь мне выстрелил юный смешок...

Ночное восьмистрочие (третье)

Звонила мама, ставшая старухой

С того, что ныне и всегда "под мухой",

И треснувшим от времени фальцетом

(А время - не листва с календаря),

Пропела: "Утро красит нежным светом..." -

В час ночи! - ".... Стены древнего Кремля!.."

Суд коммунальный мне зачтет звонок,

И Страшный суд. Но Страшный - не жесток...

Ночное восьмистрочие (четвертое)

Тут форму жизни ищешь без конца -

Явь превзошла все сны, а сны так тяжки:

Пришлют ребенка в виде госбумажки,

Деньгами сыну выдадут отца,

Ответчиком заставят быть истца,

А летописца - папой Чебурашки...

Ведро винца тут всем милей венца -

Горячкой белой лечим от кандрашки!

Ночное восьмистрочие (пятое)

О, тихие жильцы державы,

Людская зыбь, жлобская твердь!

Лишили дома, мира, славы -

Не стыдно с завистью смотреть!

Лишили сына, духа, Бога -

А все не лень стопы обуть

И бдить, прибдевши у порога -

Имею ли кого-нибудь?..

Ночное восьмистрочие (шестое)

У лифта пьяненький бродяга

Пластмассу пробки рвет клыком.

Я поступить решил двояко:

На кухню - вскачь, назад - бегом:

"Сэр, вот вам нож, а вы за это

Отдайте мне сосуд пустой -

Он станет хлебом для поэта.

А хлеб - Поэзией святой!"

Предутреннее восьмистрочие

Не так уж мне и не везло на свете,

В себе ли был, напротив ли был - вне,

Когда чужой жены чужие дети

В себе несли ее любовь ко мне,

Когда невозратимость в обратимость

Я превращал на площади листа!

Не так уж мне и плохо приходилось,

Кода не ведал иногда - когда...

Полдневное восьмистрочие

Да, я заглядывал туда

Невольно - жизнь гнала до края,

Где начиналась чернота,

Существованье пересекая.

Печенкой ощутив обрыв,

Я вдруг хватался почему-то

За нитку слов ли, за мотив -

Пустяк, ничто, а жив покуда...

Предвечернее восьмистрочие (новое)

Помаши мне худою рукою

Из немыслимо ясных годов -

Там и впрямь: ну, на что бы другое -

На любовь я всегда был готов!..

Посмотри на пожившего фавна,

Загляни в темноту его глаз -

Вдруг тебя я по-детски бесправно

Как любил, так люблю и сейчас?..

Предвечернее восьмистрочие (последнее)

Несчитанные счеты чистоплюя -

Столбцом на лист и - в стол: скопляйся, пыль,

На описаньи тех, кого люблю я,

О ком я и о чем я не забыл!

Не зря я на парнасской фене ботал -

Чернилами "сухую" "размочил"

И одного - и главного! - не отдал,

Чтоб ничего от вас не получил!

май 1982 года

Вариации (вне жанра) или энциклопедия русской жизни, издание второе, дополненное, 1991, из книги "Вариации"

За окном, в каковое косил иногда,

Конденсатов летучих редела гряда,

Вызывая привычные мысли,

Что природа, как мода, всегда молода,

А вот он отцветает, не давши плода,

Корни скисли и ветви обвисли...

Он смекнул: путь сравнений не тот - не туда.

Впрочем, дело не в средствах, а в смысле...

А она, наливая ему "Совиньон",

Размышляла о нем - будто ниже на тон

В нем звучала сегодня натура:

Был остер, как Парни - нынче зол, как Вийон.

Ну а все-таки он - это все-таки он,

Значит, прежняя клавиатура.

"Чай? Лимон?" Пульс уже усмирен. Се си бон.

А вчера чуть не сдуло со стула...

Здесь он вспомнил налет свой вчерашний на снедь

В тот момент, как висок ее начал седеть,

Словно отблеск замкнувшихся взоров,

И в одном был привет, а в другом крик: "Сидеть!"

Взгляды - врозь, но смятение некуда деть,

Кроме как в вернисаж разносолов!

Но упала на зрящих незримая сеть

(Или плеть, как сказал бы Невзоров).

Тут к нему прислонился ее генерал,

И она обмерла, ибо муж перебрал,

Как бывало с ним часто с Афгана:

"Друг Евгений! Слыхал я, что ты аморал,

И что верхним бабцам реноме обмарал!

Впрочем, я бы их сам - из нагана,

Поздно вняв, для кого я Восток усмирял!..."

"Генерал, лучше поздно, чем рано".

"Да... Но вместо ума получил я жену,

Да какую - я ею одной живу,

Остальное, - прозрел я, - помои,

Ведь познав лишь семейную тишину,

Понимаешь, что гиблую эту страну

Не снести, не найдя в ней покоя...

Хоть беги за кордон, хоть лети на Луну,

Все ты здесь - место, что ли такое..."

"Что ж, спасение - дар..." "Жаль, что мне одному,

А не детям - их нет..." "Только Вам? Почему?"

"Потому, что по яйцам попали..." -

И, бутылку прижав, как Герасим Му-Му,

Генерал отшатнулся, супруга - к нему.

"Боже, что же нашла в генерале?

Или горе и впрямь раздают по уму? -

Он помыслил им вслед. - Нет. Едва ли.

Разве много понадобилось ума

Наглотаться дерьма, и ведь не задарма:

Орденков три-четыре, медали...

А на ней - не кашмирская ли бахрома

Льется с плеч?.. Впрочем, что - бахрома, а сама -

По нему ли награда? Едва ли." -

И за мыслями злыми привычная тьма

И в груди, и в мозгу - как в провале.

А она оглянулась, лишь он заморгал,

Словно школьник, которого завуч ругал

Ни за что, ни про что, по ошибке, -

И вернулась - забрать, вроде, мужнин бокал. -

И он явственно номер ее услыхал

И назначенный час из улыбки.

И тотчас ее пьяный какой-то нахал

Утащил под попсовые скрипки.

...И теперь он смотрел у нее за окно,

Видел путь свой сюда, словно планы в кино,

Сам себя, как закадровый голос,

Слушал со стороны, попивая вино,

Что сейчас ощутил и что понял давно -

Проживал (удивляла синхронность),

И закон упадания домино

На годах демонстрировал Хронос.

Вспомнил восьмидесятый, коттедж на реке,

Как кассетник привез (Цой, Свинья и Б.Г.)

К дню рождения Лариной Тане -

Он с отцом ее был на короткой ноге:

У него защитил по идеям "чучхе"

Стостраничную клюкву в сметане,

Тот вместил предисловие и налегке

Труд издал - шуткой "штука" в кармане.

Как от питерских панков зарделась она!

Ты сильна, как весна, крутизна-новизна,

Ты семь раз отрезаешь, не меря!

Для смурной хорошистки вольна и странна,

Ты ей рубишь окно в то, что жизнь и страна,

И деваха вступает, немея,

В эту раму, туда, где беда и вина

Мелют судьбы - куда там Емеля!

Падре Ларин подкалывал: "Парни - наждак!

Нам уже, брат Евгений, не выстрелить так.

Правда, мы в них вложили немало:

Чай, в доступнейшей форме - цена-то пятак! -

Молодь съела брошюру мою, как ни как -

"Дух Китая, Тибета, Непала".

А Евгения дернуло: "Старый мудак!

Я пахал, а тебе перепало..."

Таня муку прочла у него на лице

И, чудачка, не зная, что дело в отце -

О, прелестнейшее из мгновений! -

Подбежав, повлекла и уже на крыльце

Прокричала (откуда столь страсти в птенце?):

"Вы, Евгений, непризнанный гений!"

И у гения клей загустел на конце

Для полов и иных поколений.

Он прижал ее тесно к себе без труда,

И она ему взглядом ответила: "Да!",

Не пытаясь от рук защититься,

И ладонь поползла мудрым змием туда,

И улыбка, что вдоль, обожгла, как звезда,

Ослепили соски, как жар-птица,

Но ударило в тыл: "Но тогда никогда

У отца снова не защититься!"

О, он знал беспощадную силу молвы,

И как зорко следят за моралью волхвы...

А ведь тема - не мед: "Нет, вы гляньте! -

Ларин, тему познав, перешел аж на "Вы", -

Младоумствие выбросьте из головы -

"Государство в воззрениях Ганди!"

"Что ж такого?" "Оставишь себя без жратвы -

Ганди твой не в строку пропаганде!"

Но, устав клекотать, старый сокол-сапсан

Обратился к зареберным тайным весам,

И заветным залобным компасам,

И с мальства заведенным в печенке часам,

И изрек: "Напишу предисловие сам.

Надо в кофе нассать пидарасам".

И - одобрил! Но тяга к девичьим трусам

Обречет кандидатскую разом!

А дрожала-то! Как исполнительный лист!

Но он вынул ладонь: "Я пред Вами не чист. -

Прохрипел, как Армстронг пред ОМОНом, -

Не прощая, поймите: я - глист, карьерист,

Записной постоялец бесчисленных пизд,

В них нырявший не с чая с лимоном...

Я бы выбрал слова покруглей, я речист,

Но не пьют "Совиньон" пред амвоном..."

Он лицо ее взял - были щеки в огне.

Да, она подловила его на вине,

Пусть все то, что сказал ей - не лажа.

Таня плакала: "Ложь! Вы клевещете мне!

Я же чувствую Вас, Вашу душу вполне,

Так при чем здесь карьера, папаша,

Ваши дамы, что лечат Вас наедине?

Моя женская жизнь начнется с "не" -

Я не Ваша любовь. Но Я - ВАША.

Я на курс Ваш ходила - тайком, как змея,

Презирайте меня, низвергайте, браня,

Обзывайте прилюдно и матом,

Но поймите: давно уже не было дня,

Чтобы Вами душа не болела моя,

Чтобы Вас не искала я взглядом,

И вся жизнь моя - рай: в ней есть Вы, в ней есть я,

А без Вас мне и рай был бы адом..."

Дверь - шарах! - и возник в ней курсант-выпускник,

(Он припомнил, что кличка его "Пятерик"

Потому, что учился, как робот).

А за ним папа Ларин, во пьянстве велик:

"Дщерь! Банкет не закончен - уж ты на пикник!" -

И взревел, имитируя хохот,

Но прохладен был взором хитрющий старик,

Но курсант злил в кармане свой хобот...

Дальше что-то с курсантом у них не сошлось -

И того ела злоба, и этого - злость,

И портреты друг другу помяли,

Партразбор, диссертация в горле, как кость,

Плюнул - вышибли: "Сэр! Вы на кафедре - гость,

И при этом желанный едва ли!"

И тогда повело. И всего довелось -

Факультет оккультизма в подвале...

Что потом - все во фразе: "Шли годы гуськом".

Только что мир не глянул тюремным глазком,

Остального - избыток избытка:

Он прослыл по Москве хиппарем с ветерком,

Модным гуру, играющим с молодняком,

Толкователем истин со свитка,

Да предсказывать стал, ограничась кружком -

Кому - петь, кому - путь, кому - пытка.

Он ловил зовы будущих пагуб и ран,

И пошел к нему люд из страны и из стран,

Но когда зачастили из прессы,

Комитет настучал: "Он смутьян Сутрапьян!"

Он им всем - про Спитак и про Ленинакан,

А ему: "Как снимаются стрессы?"

Но в предсказанный срок трясонуло армян,

И совпали сторон интересы.

У него моментально прибавилось дел -

Похищенья, угоны и поиски тел,

Предсказанья резни и волнений,

Но от тайной усмешки седел и худел,

Вот тогда ее голос к нему долетел:

"Вас, Евгений, наш признанный гений,

В честь того, что войне положили предел,

Просим быть на банкет без стеснений".

"Дожил! Мне - на банкет", - он подумал с тоской,

Ибо тешились этой забавой мирской

Управители правящим классом

И вертели страной меж игрой и икрой,

Ей мастыря по собственной стати покрой

Налитыми руками и глазом.

И давно уже проклял бессильный изгой

И труды их и праздники - разом.

"Просим быть. Я и муж". Он зажал в глотке крик.

"Может, помните: дача, курсант Пятерик,

Вы тогда с ним подрались..." "Был повод..."

"Там он, зная язык, к моджа хедам проник...

Получил генерала... Теперь отставник..."

"Воевал, как учился - как робот?"

"Вы такой же, как прежде - недобрый шутник...

Просим быть..." - повторил уже шепот.

И пришел он на пир. Пир был крашен под бал,

Ибо всяк под коньяк танцевал и жевал,

Помидор покидая для тура.

И, блюдя ритуал, он пред очи предстал -

Взгляд, скользнувши с нее, перешел на "Фристайл",

А ее чуть не сдуло со стула.

Он и сам бы упал, если б не генерал,

Пьяный глаз наводивший, как дуло.

Этот черный зрачок, уместивший всю тьму

Замогильного космоса, мнился ему

Все последние годы повсюду -

Вряд ли местного горя хлебнув по уму

(Здесь не имут пророка в стране и в дому),

Он к иному стремился сосуду,

И припал бы, отдай раньше дань одному

Своему потаенному зуду -

Он ушел бы из жизни, иную зачав:

Лишь тогда бы уход был красив, величав,

Доказуем, оправдан, победен,

Став по сути приходом, собою начав

Выход из безысходности, в коей он чах

Средь решеток эпохи медведем -

По метафоре тезки, что сам в сволочах

Заблудился и сказками бредил.

Кабы, если б, да бабу... "Не вредно хотеть", -

Как говаривал сам в свою первую треть,

В срок, покуда не став еще чем-то,

Как белок между ног - чтоб чуток побалдеть.

А сегодня приспело: в кого его деть

И какого замеса плацента.

Но процента везения - ноль, чтоб иметь

Ту, что доллар рожает от цента.

Потому что таких, что светлы и ловки,

Умели в Соловки да прожгли в поддавки

Близнецу своему братцу-фрицу,

Благо схоже в гестапо и в стенах "Чеки"

Фрям кровей голубых мы палили лобки,

Обрекая историю "блицу",

А у тех, кто прошел сквозь штыки и совки,

Курс на пиццу-мацу в заграницу!

И на всю его жизнь, как сосенка на степь,

- И чтоб это узреть, он не глуп и не слеп, -

Лишь Татьяна душе и досталась -

Столько помнить о нем, как ни груб, ни нелеп,

И сквозь все шаг за шагом - к нему step by step,

Соглашаясь на самую малость,

Да и он дотянул, как на сосенку стерх,

Не скрывая усталость под старость.

Но - сошлись, и - ко сроку, и к месту, и в лад:

На год раньше - и сам был бы встрече не рад,

В "дипломате" нося все пожитки,

А для женщин погибелен этот расклад -

Им себя не спасти сквозь обыденный ад

Без жемчужин на шее в три нитки,

И пришлось мимо них многолетний парад

Отшагать - сутки за год! - без скидки.

Размышляя о том, он, хмелея слегка,

Оглядел ее стать - попка кругло-крепка,

Как бутон, лепестки не разжавший,

Грудь еще высока и походка легка,

Щелка в рай непременно узка и сладка,

Как у школьницы нерожавшей.

Было слышно, как терлись о ногу нога,

Эрос бдил в их верховьях под замшей.

Чтоб гормон не взорлил, он изрядно отпил

И сквозь шепот шальных купидоновых крыл

Разобрал, что она лепетала:

"Папа был государственник, Вас не любил,

Но считал Вас полезным, вернее - Ваш пыл,

И играл при Икаре Дедала..."

"Чуть Икар отлетел - генерал Вас добыл!"

"Год назад дали нам генерала".

Он пластинку сменил, как бы каясь в вине:

"Почему не родили?" "Вся жизнь моя - с "не"

После памятной бучи на даче...

Не влетала. Проверюсь - здорова вполне...

Гэдээровцы, чехи свихнулись на мне,

А родные супруга - тем паче...

Мне советовали донора на стороне,

Но... Воспитана, видно, иначе..."

Просчиталось - причиной болезни был он:

Наконечник упрятал в гондон Купидон,

Ставя эксперимент с однолюбкой,

А что Марс Купидону поставил пистон -

То для местной истории не моветон,

Здесь воюют врага и под юбкой,

Но догадка, что он - повиновней времен,

Жгла Евгению сердце зарубкой.

И провидел он: мудрой природой дано,

А судьбой им оставлено средство ОДНО -

Пробил час и представился случай,

И разлито, и выпито ими вино,

И повтора не будет уже все равно,

И лафы кобелиной и сучьей -

Или днесь у обоих все сбыться должно,

Иль мечтой себя больше не мучай!

Он шагнул к ней - и сразу же встала она:

"Я Вам мужа хочу показать ордена!

Или редкие фото сражений!"

"Да о чем Вы, Татьяна?!" "О том: я - жена".

"А любовь?" "Для меня еще длится война

И диктует предел отношений.

Я супругу дана и останусь верна.

Я люблю Вас. Но - поздно, Евгений".

И - к дверям, причитая: "Проклятая тушь!"

Дальше - всхлипы из ванной. Врубается душ.

Он смекнул: "Ничего себе фишки:

Эта - в ванной, я - рядом, является муж -

Мож и слаб он промеж, но снаружи-то дюж,

Есть нетраченной силы излишки,

И докажь, что под душ - от слияния душ!

Да к тому ж там и дверь без задвижки!.."

Он представил ее в струях вод в неглиже -

И рванулся, сдержаться не в силах уже

И мелодию истины слыша

В шуме душа, в щемящем своем мандраже!

Под мычание "м" в мираже ее "ж"

Член взбухал, как душевная грыжа!

В кураже на бегу он придумал клише:

"Извините, но съехала крыша!.."

Но на деле не съехала - крыши-то нет,

Есть Вселенная, неостывающий свет,

И в его возжиганьи - взаимность,

И другого у женщины выхода нет,

Как исполнить свой жизнерожденья обет,

Всякий раз предавая невинность,

Для чего и под душ умотала в момент,

Он же - нет и одет! О, наивность!

И - ворвался за дверь, как в свой ад Сатана!

Там на бортике ванны рыдала она,

Ничего с нее не было снято,

Душ шуршал, словно дождь, по поверхности дна,

Чтоб симфония плача была неслышна.

Он присел: "Провели супостата!"

"Ах, обмануты все мы... Как наша страна...

В ней ничто, мой Евгений, не свято..."

"Может, в ванной о святости мы помолчим?

Вы о ней - на диване..." "Не вижу причин.

Я не зря ордена показала.

Это все, что осталось от наших мужчин.

Тех, кто "духов", как жить, по-советски учил,

И кого там судьба наказала.

Вот за кару супругу и бросили чин -

Я про плен Вам его не сказала".

"Может, все же не здесь?" "Почему бы не здесь?

Только тут я спокойствие в силах обресть...

В общем, мужа пленили в Афгане.

Кожу с члена содрали - обычай там есть:

Чтоб враги не зачали способных на месть.

Он отбит был его мужиками -

Разведчасти их дали прозвание "Честь".

Но с тех пор он по брови в стакане..."

... Спицы влаги сплетали за спинами их

Сеть ли, плеть ли - ответь... Или век, или миг -

Утекало им данное время.

И Великий Учитель писал им в дневник

"Два", и роспись поставил свою Пятерик,

В скалах сеявший русское семя,

И поехала под неродившийся крик

Та, Всеточая крыша над всеми...

"Что нам делать, Татьяна?.." "Допить "Совиньон"!

В нем утопим сей звон - и забудем, где он!"

"Что я - жертва Афганской неволи?"

"Есть союз пострадавших в плену, как и он.

Их закон - резать насмерть предательниц-жен.

Я рискую - чего же Вам боле?.."

"У меня ощущенье, что сам я пленен,

И в паху небывалые боли..."

"Все пройдет..." "Но за болью - и жизнь по пятам!

Я Вас больше уже никому не отдам!

Затянулась безбожная кара!"

В этот миг донеслось из прихожей: "Трам-трам!"

"Так! За этот визит я признательна Вам. -

И уже из глубин Зазеркала:

- Это муж! Я открою! Достаньте во там!

Не бокал! Он не пьет из бокала!.."

...Через четверть часа, наполняя стакан,

Брызжа в щеки воссевшему, как истукан,

Зашипело шампанское, пенясь,

И потек разговор про недавний Афган,

И хозяин зачистил для гостя банан -

Гость в кармане поглаживал пенис,

Как хозяин - и там же, - взведенный наган,

Взявшись точку поставить. Не целясь.

5 июля - 10 августа 1991 года

Москва

Столешников - Козицкий переулок

Граффити, 1996, по книге "Записки ХХ-ХХI в..."

Дом спит. В подъезде тишина.

Ты где-то в нем уснула тоже.

А мне белесая стена

Рисованные корчит рожи,

Безграмотно грозя войной,

Любовью к анаше и панку.

Вот взять стило -- и со стеной

Вступить бы слогом в перепалку,

Вписать писучей голытьбе

Меж глупостей ее и лажи

И обо мне, и о тебе

Все то, что вам не снится даже,

Вмешав в рифмованный ликбез

И горьких слов, и слов привета

По вкусу слез и грез. Но без

"Куда ж нам плыть..." Примерно, это:

"Почему ты так румяна

И без химии медвяна,

По-старинному наивна,

Как жена царя -- Наина?

Для чего твой стан точеный

Аппетитностью деталей

Создает напряг никчемный

Для мозгов и гениталий?

Горе мне, что ты не даришь

И намека на согласье:

Прилетишь -- и улетаешь

Словно юность, словно счастье!

Что ж ты делаешь со мною

То, что все мы -- со страною,

Что страна -- со всеми нами,

Что с Японией -- цунами,

Что с Флоридой -- ураганы,

Что с Фемидой -- уркаганы,

Что с блядьми -- эротоманы

И с детьми -- телеэкраны!

Мне и так не так медово

Средь всеобщего дурдома,

Где в любви страшней облома

Лишь свиданье без кондома --

Это датая эпоха,

Это все мы задом в луже:

В ней, когда один -- то плохо,

А когда вдвоем -- то хуже,

Но предчувствию потопа

Лучше нет противовеса,

Чем тугие грудь и попа

У тебя, моя принцесса,

И, любуясь тайно ими,

Повторяя твое имя

Наподобие рефрена,

Я лечу себя и время --

Мир прощается с богами,

И с тюленями в Байкале,

И со сказками о рае,

И с московскими дворами,

Не идут в страну кредиты,

Царь зазря тасует двор свой,

Небеса глядят сердито

Словно линзы Новодворской,

Уезжают Афродиты,

Убегают эрудиты,

Остаются простатиты,

Идиоты, трансвеститы,

Новый круг расчета начат,

Новый Овод гнет свой повод,

Снова пингвин робко прячет

И опять гагары стонут,

И стреляют автоматы,

Умирают аты-баты,

А бесплатные стройбаты

Паханам плодят палаты,

И от этого кошмара

Стал желанен Че Гевара

И любые генералы --

Лишь бы мы не обмирали

И при глюке, и при звуке --

Крике, грохоте и стуке, --

И при всякой штуке-дрюке

Буки, суки и науки!

Я полжизни был бездомен,

Я полжизни был безвестен,

Был изгнаннику подобен,

Среди местных неуместен,

И теперь не до уюта,

И теперь не до покоя,

Но всегда в промежность чью-то

Я входил как в дом изгоя,

Старсть была моей харизмой,

А ответная -- законом,

А межгрудье чье-то -- домом,

А влагалище -- отчизной,

Но теперь лафа накрылась

Так, что крепче не бывает,

И удачи легкокрылость

Лоб другому овевает --

Ведь пока я Музу мучил,

О тебе канючил строки,

Он тебя подснял, окучил,

Соскочил и сделал ноги --

Он умеет это лихо,

Он профессор в этих сферах,

Он прописан в нарко-психо-

Кожно-венедиспансерах,

Он упертый, как бульдозер,

Он вонзает без резинки,

Он душонку заморозил,

Как тушонку в морозилке,

Он читает Заратустру

И столпов неонацизма,

У него не "дупель-пусто",

Для него весь мир -- отчизна,

Он нескромен и огромен,

И во всем скотоподобен:

Газы, позы, шустрый хобот --

Детородный биоробот! --

И его такие стати

На замете у природы --

Ей они подстать и кстати

Для продления породы:

На такой по силе полюс

Мчится ток, мосты сжигая,

И печально длится повесть,

Деву к пруду подвигая,

В лунной роще у дороги

Закипает брачный шелест,

Обдираясь о пороги,

Рыба грубо прет на нерест,

И овца везет барана,

И твоя, о, Донна Анна,

Плоть становится безумна,

И соски -- темней изюма!

Но сие не блажь минуты

Для Владельца Небосвода,

Что нас сводит почему-то

И разводит для чего-то,

Ибо лишь Его приколы

Превратит пиит в глаголы,

Ибо только катастрофы

Заставляют ладить строфы --

Поэтическою строчкой

Зашиваю в сердце рану

И словесной суходрочкой

Через край сливаю прану,

Оттого с ума -- ни шагу,

А кончаю на бумагу:

"Что ж ты делаешь со мною

То, что я -- с моей женою..."

1996 год, ноябрь

Дальний перегон, 1979, текст проверен по рукописи Ириной Парусниковой

(симфоническая картина из народной жизни)

Я вскрыл и прочитал, что есть другой,

И задушил письмо другой рукой.

И невзначай заметил взгляд Чегрова -

Смотрел он прямо в душу, как корова.

С тех пор я знаю: каждая минута,

И каждый шаг, и взгляд, и мысль,

и слово -

Зачем бы, почему, о чем - не важно, -

Все, все меня уносит от любви,

И это нужно, видимо, для жизни,

Поскольку перерыва в этом нет,

А, значит, это жизнь моя и есть,

А что найдется непреложней жизни?

И тот сержантик, скомкавший письмо

И прокусивший нижнюю губу,

Пусть не умом, но мясом и костями

Уже свою дальнейшую дорожку

Почуял, как котяра, и освоил

За те буквально несколько секунд

До ужаса потери теплой веры

В неотвратимость счастья впереди,

А после ночь была, он наизусть

Всю ночь твердил о том, что есть другой,

Но что другого счастья для него

Не может быть

(типичный факт прозренья!).

Под счастьем счастье он имел в виду,

Обычное, которое с улыбкой

Безумной и блажной переживает

Военнослужащий, когда в ночах

Слонов на простынях рисует спермой,

Высушивая их собой во сне,

Надрыгавшись, отгрохотав на койке

В казарменной вонючей тишине

(Во сне ведь с нелюбимыми не спят,

Сколь кратко это чувство не бывает...)

(А как с любимыми - не спят с другими...).

А дальше ночь прошла, и был подъем,

Зарядка и уборка помещений

Салагами под матом старичков,

Причем в момент

смолкал он при сержанте,

Чтоб вновь с его уходом воспарить,

Уже в насмешку над героем нашим.

А тот, другой, в далеком далеке,

Где мир не пах казарменною тряпкой

Из одеял казарменных отживших,

Измоченных в казарменной воде,

Плескавшейся в казарменном ведре,

Раскрывшем на казарменную лампу

Свой круглый, черный, глупый, влажный глаз,

Верней, зрачок - бездонный, звездный,

женский,

Почти что спящий утренний зрачок,

В котором отражается другой

В далеком далеке, в ее квартире,

Уже спокойный, побывав в сортире,

Ее меж бедер тронувший рукой...

Так было после рыка: "Взвод! По-дъем!!",

А вот, что поимело место днем.

Смотрел, прищурясь, на сержанта "батя",

Как смотрит тесть на будущего зятя,

И говорил он таковы слова:

"Небось, моя забота не нова

Для головы твоей, сержант... Не спорю,

Я наказал тебя жестоко, да,

Но ты учти, я сделал это с болью -

Ты дорого мне стоить мог тогда!

Подумай, просто форменная битва

Во взводе ночью! Это старичье

Могло тебя пришить спьяна, а чо?

А что - со мной? В руке дрожала бритва,

Когда я лычку у тебя срезал!

Но наказать тебя - я наказал,

Зато и не отправил за Можай,

Как тех твоих врагов - соображай! -

Хоть ты всей части залепил под дых,

Пусть метил в "стариков" за "молодых"!

По правилам военного искусства

Должны держаться за зубами чувства,

Ты ж допустил утечку и потоп.

Конечно, "молодых" топтали бяки,

Но без тебя бы не было бы драки,

Но без тебя же было все тип-топ!..

А вообще ты нравился всегда мне.

Для возвращения тебе погон

Старшого, я даю тебе заданье -

Вести три новеньких "Волжанки" в дальний -

Соображаешь?! - дальний перегон!..

Теперь прикинь, что я за руль сажаю

Трех асов, но дружков твоих врагов -

Что делать... Это: Гринь, Тугих, Чегров -

Соображаешь, а?" "Соображаю".

"Да... То и есть, что есть сейчас и здесь...

И ничего другого... Действуй!" "Есть!"

"Постой! Твой отпуск погорел в тот раз,

Так вот: вернешься - подпишу приказ!

Как дома у тебя, там, в смысле дам?"

"Там?.. То и есть, что есть сейчас и там..."

И выскочив за дверь с табличкой "ком..."

Лоб остудил малехо косяком.

И раздалось: "Начальник, будь здоров!"

Пред ним стояли: Гринь, Тугих, Чегров.

И вот - кап-кап казарменные воды

В полночной умывалке автовзвода,

И говорил Чегров: "Пойми, сержант,

Конечно, у тебя упадок в духе,

Сиповка поцарапала во рту,

Но дальний перегон - отличный шанс

Погреться в человеческой житухе,

Лишь дай "добро", да сложим нищету,

Да девок с фабрики духов прихватим,

И поживем в дороге - будь здоров!"

Сержант ответил: "Я дал слово "бате".

А я на ветер не бросаю слов.

Я не предатель. Я - не вы, Чегров!" -

И отзвучало резкое, как "Нате!",

А за зеркальным плачущим окном

В казарменном ведре октябрьской ночи,

Темнющей, мокрой, как зрачки девах

И жен, всесильной жизнью расселенных

По норкам в отдаленьи от казарм,

Кемарили несчетные другие,

Не знающие славы и позора,

Не пившие ни гнева, ни стыда,

Которых наш герой глотнул тогда,

Когда у них с Чегровым вышла ссора -

Когда Чегров подался к "старичью",

И вместе с этим пальцем был разжат

Кулак, в какой едва собрал сержант

Ровесников, и аж отмел ничью...

Подчас героя жрали счеты с ним

И всеми (круг эмоций объясним).

Чегров сказал: "Кто старое помянет..."

В ответ: "Я вам не верю с тех времен".

Сержант не глуп. Но и Чегров умен:

"Пускай Тугих мне рожу раскровянит,

Раз я совру - но дело было в чем?

Ты в той, сержант, баталии дал маху:

Уж если завалить решил деваху,

Будь трюкачом, а ты был трепачом!.."

А за окном, слезящимся, слепым,

Плескалась ночь, такая же, конечно,

Как та, что вечна, как и быстротечна,

Когда ты любишь и когда любим,

И горлом хлещут сладкие слова,

И тикают часы, дрожит подруга

И ничего не слышит, чуть жива,

И грудь ее покорна и упруга,

Но ты хмелен: слова, слова, слова,

Не содрана рубашка шелкова,

Ан вот уже и год прошел - ать-два,

Да вот уже и весть: любовь мертва,

И ночь - внутри замкнувшегося круга,

А то твое зерно, что кличут "мука",

Чужие перемелют жернова...

"Прости, сержант, жестокая наука, -

Твердил свое Чегров, - но... дважды два!:

Казарме ничего не говори,

А расстегни ей лифчик ... изнутри!

И посмотри, как ловко выйгран бой:

Со мною все, а я, сержант, - с тобой!

Не ум просек, а что верней - нутро!.. "

Сержант прервал его: "Даю добро!"...

Он знал уже, что каждая минута,

И каждый шаг, и взгляд,

и мысль, и слово -

Зачем бы, почему, о чем - не важно, -

Все, все его уносит от любви,

И это нужно, видимо, для жизни,

Поскольку перерыва в этом нет,

А, значит, это жизнь его и есть,

А что найдется непреложней жизни,

И тот сержантик, скомкавший письмо

И прокусивший нижнюю губу,

Пусть не умом, но мясом и костями

Уже дальнейшую свою дорожку

Почуял, как котяра, и усвоил,

Что если равнодушие его

И клятвопреступление, и горе

Нужны для достиженья явных благ,

То ради Бога, знать, туда дорога -

Служить ко благу этих бедолаг!

И после, через несколько часов,

Он хрипло проорет виденью "бати",

Воззвавшему к нему: "Как эти тати

Тебя свалили с уставных основ?!"-

Так вот он скажет резкое, как "Нате!",

Раздавленному жизнью "бате": "Кстати,

Пусть жучья кровь, зато - единый кров:

В одном ХБ и я, и плут Чегров,

И малый-"золотые руки" Гринь -

Из грязи и угрей угрюмый грим, -

Тугих, что мог кормиться бы, кидая

Одной рукой ракеты до Китая -

Моя братва, единое тавро!.."

И в умывалке, где стекло текло,

Звеня, как колокольчик, дар Валдая,

Он твердо повторил: "Даю добро!"

Так началась история простая,

Отвлекшая от дел мое перо.

Мои герои выспаться спешат...

Как тот, другой, без снов "щемит" сержант...

Но я ли он?.. Да мог ли он остаться,

Когда сто раз на дню меняюсь я?

У тех, кто родились в его солдатство,

Уже в паху поперли волосья -

Так что же с ним я ощущаю братство,

Давно взирая из иных миров

На тех, кто те же Гринь, Тугих, Чегров

(Особенно, признаться, на таких,

Как вышибала племенной - Тугих...) -

Но этот полумальчик-полумуж

Меня еще достал... Да почему ж?..

Не потому ль, что начиналось в нем

Все то, что после мертвенным огнем,

Под встречным ветром жизни разгораясь,

Дожрало зелень самых первых чувств,

Назначенных для женщин - и кручусь

То так, то эдак, их взрастить стараясь,

А ничего поделать не могу -

Жизнь рано потопталась на лугу,

И, впрочем, не у одного меня

Массив зеленый сгинул от огня -

Есть возраст и места, в каких убить

Тьфу! - самую возможность полюбить,

И до сержанта рвали плоть листков -

Виват, любовь! - и Гринь, Тугих, Чегров...

А ты, моя любовь, мой первый луч?

Аль твой газон был более живуч?

Аль первый поворот кормы, подруга,

Налево не сворачивает курс?

Нет, не о курсе я твоем пекусь,

Не от него меня вкрутило в грусть --

Печалит шаг от виража до круга

И замкнутость любого -- вот в чем штука...

Еще гремело: "Взвод! По-дъем!" - и день

Смывал подмокший мрак ночной со стен,

А три машины, черные, как ночь,

По раннему летели Ленинграду,

Под бамперы сливая автостраду

(Я до сих пор в таких бы - ох, не прочь!..),

И в каждой, прея, только что с пухов

Перин, в общагу пертых аж из дому, -

По работенке местному роддому -

По классной девке с фабрики духов!

Свистит клинком, врезаясь в щель, пространство,

Рябые капли пляшут по стеклу,

Чегров сержанту: "Оп-ля! Мяч - в игру!

Товарищ Первый, начинайте пьянство!"

Он сам купил водяру на вокзале -

Сержант решил: без мазы возражать...

А вы когда-нибудь не уезжали,

Когда - вот так! - хотелось уезжать?

Когда стоят открытыми вагоны,

И кто-то не тебя зовет рукой,

А ты, плечами подперев погоны,

Себе же улыбаешься с тоской?..

Сержант кричит Чегрову: "Разольем?! "

"Товарищ Первый! Я же за рулем!

Моей соседке - да. С ее фигурой -

Хоть бочку!.. Закусон - мануфактурой.

Стошнит - остановлюсь: весь мир -

сортир!

А Клавке - что! В спиртовом -

бригадир!.. "

"Ох, тяжело в пустыне без хлебов...

Мадам, за что мы выпьем?" "За любовь."

И - вот она по швам пошла, пожгла,

В кишках перемешались свет и мгла,

И завтрак, что зазря не съеден был,

Воде с огнем желудок уступил!

Пантерой мчится "Волга", ржет бабенка,

Кварталы отбежали от полей,

Сам еле слышит: "Клавочка, налей -

Не слушаются руки..." Тополей

Шли цепи... Как гриппозный лоб ребенка,

Пылала "Волга"...

"Жми, Чегров! Быстрей!"

Хмель раздавил сержанта колесом,

Зной растопил и вмазал в тяжкий сон...

Светило мигом высушило мир,

И вдруг сержанту - одному, - навстречу

Из ниоткуда вытекла колонна

Вооруженных копьями людей,

И всадник впереди усталый ехал,

И на дорогу щурился слегка

С полуулыбкой горестной знакомой,

И слепни отдыхали на штандартах,

Чтоб с новой силой ринуться на бедра

Коней, струящих наземь терпкий пот.

Я всадника узнал и закричал:

"Великий Цезарь! Я целую край

Военного плаща и пыль сандалий

Твоих походных!" "Славен будь, сержант,

Я искренне тебе того желаю!" -

Склонился император и заметил

Мой неожиданный кривой смешок.

"Что ты нашел в словах моих такого,

Чему твоя ирония - цена?"

"Я командир плохой, великий Цезарь,

И славе я противен боевой -

Она меня в моих боях минует... "

"А в чем причина - как ты сам решил?

Из-за чего, нашел?" "Из-за порока,

Который те зовут "сентиментальность",

Кто это слово выговорить может..."

Осклабился мужчина на коне

И что-то рядом едущим прокаркал,

Распарывая шов из тонких губ,

Истрескавшихся, как и у всех прочих,

Которые кивали черепами

И целились глазами мне в глаза,

На миг не стронув маски изможденья -

Один лишь Цезарь маску расколол:

"Есть у меня в десятом легионе

Солдат, его мы кличем все Пловцом,

При том он вовсе плавать не умеет,

А мочится во сне перед сраженьем,

И если войлок, пахнущий мочой,

Ты подле лагеря в кустах отыщешь,

Смелее бейся об заклад любой,

Что в этот день сражается сам Цезарь,

Коль за него сражается Пловец,

Тот самый, пред которым лишь дурак,

В бою не побывавший, засмеется,

Поскольку ветераны знают все

Умение Пловца одним из первых

Взойти с мечом на вражескую стену...

Ты понял суть рассказа о Пловце?" -

Он хохотнул с тем звуком, если б ткани

Рывками кто-то рвал в его гортани,

И мертво улыбался адъютант.

"Я сам сентиментален. Да, сержант...

Но я сумел свернуть башку Помпею!

А тот не слишком в чувствах понимал,

И ставил ниже бани все искусства,

И в нос мне тыкал рукоять меча -

Такую ж, как его воображенье,

Нагую. Да! Мою украсил мастер,

И потому мне жаль с мечом расстаться,

А раз я с ним, то враг врагу всегда!

Коль враг врагу - всегда защита другу,

И пусть он славит рукоять меча

Равно, как и творца ее, умельца -

Конечно, если есть у друга ум

И совесть - два советчика из лучших!..

Но... мажу я словами -- грустен ты!

А ну, сержант, сквозь рот проветри раны,

Которые гниют у нас внутри!"

"Я пьян, великий Цезарь... Для солдата

Что может быть позорнее, чем слабость..."

"Не все так просто, юный мой сержант!

Однажды нас Помпей непобедимый

Как зайцев по Фессалии гонял,

А в армии измученной моей

Недуг, нам неизвестный, начался -

И что же? Фессалийский город Гомфы

Был полон замечательным вином,

Мои больные воины спились

В один прекрасный день, проспали два,

На третий встали, словно львы, сильны

И на беду Помпееву - здоровы!

Их вылечило пьянство - кто бы знал!

Так вот о слабостях - проверил Рим,

Подвластны ли они нам, как мы им..."

"Я на щите: я проиграл в любви..."

"Ну, что ж... Кто воевал без поражений,

Тот воевал с бессильным, а любовь

Юпитером всесильным управляет,

И тот, кто безответно не любил,

Ответа на любовь и не достоин -

Я с этим знаньем не рожден, сержант, -

Я Рим любил так долго безответно,

Что полюбил меня волчонок этот...

И стал, видать, убийственно ревнив...

Прощай, сержант!..

Не ссы в чулок, сержант!" -

Расслышал я веселый смех Чегрова -

"Ну, вы, товарищ Первый, ну, чесслово,

Блестящий артистический талант!

Во сне вы так зашарили, едрить,

Беседу с кем-то с пикой и коняшкой,

Что кипятком уписались мы с Клашкой,

А посему - пожалуйте отлить!" -

Чегров любовно тормознул, заржал

И знаком всех к обочине прижал,

И посреди осенней грустной нивы,

У противоположных окон "Волг"

Отлил спиной к шоссе мой малый полк,

Поближе к ниве отстрелялись нимфы,

А чуть лишь полегчало на душе,

Сержант, вскричав:"Шла Масса по сошше!" --

Погнался резво за чегровской Клавой,

Да еле удержался над канавой,

Он спел про розу и бокал "аи",

Но тут, откуда ни возьмись, над ними,

Всех оглушив моторами своими,

Пронесся бурей вертолет "ВАИ" -

И стал закладывать вираж над полем!

Все кинулись к дверям без лишних слов,

Сержант мяукнул: "Подожди, Чегров!" -

Но внутрь его Тугих втянул: "По коням!" -

И тут же сапогом ударил в газ

И никого спросил: "Засек он нас?"

"А что такого?!" -- взвизгнул наш герой.

"Солдаты с девками на "Волгах"? Сто-о-ой!"

А что такого? Что такого, а?!..

А то, что селяви-то такова...

И "Волги" выбрали исход попроще -

Направили колеса к ближней роще.

Там лист парил, как мастер-планерист,

Ревел "Маяк", передавая твист,

И вырывал слезу из глаз костер,

Метя хвостом трех братьев и сестер,

И залпом пил за каждую из дев

Смурной сержант, без шуток забалдев...

Ну, вот зачем все это на фиг было -

Кострища пионерских лагерей,

Бесполых сладких песенок елей?..

Чтоб это все убило или сплыло?

Чтоб меж глотками шпарил "Мойдодыр"

Старшой колонны, младший командир?..

Потом он всем кричал: "За мной! Вперед!!",

Но над шоссе кружился вертолет,

Потом в машины тыркался под смех,

Но делом были заняты во всех,

Потом упал в осклизлую листву

И слизывал лекарственную воду,

Потом в колени чьи-то сунул морду

И тронул... И увидел наяву...

Сидел сын Корсики во мрачном зальце,

Разглядывая сцепленные пальцы,

И уронив, как будто пьяный, плечи,

А под глазами отложились ночи

И не сошла бессонница с лица.

Я взял подсвечник - он остановил:

"Не надо свечи зажигать, сержант!

Я вижу все давно уже без света...

Зачем я вам - я знаю. Но совета

Не дам: я сам в сих темах дилетант,

Иначе бы теперь не тут сидел,

А раньше бы не дал и мелких дел

Тем подлецам, с какими все делил...

А, впрочем, я от роду слез не лил,

Что было - было, то, что есть, то есть,

И есть лишь то, что есть сейчас и здесь..."

Он посмотрел на месяц, бел, как мел.

"Вы деспотом умели быть..." "Умел...

Когда блокировал меня в Марселе

Британский флот, а за спиной - монархи

И самогонный запах казаков,

Ко мне пришли два юных капитана

Судов торговых. Предложили план:

Один пойдет навстречу всей эскадре -

Навстречу самым мощным

пушкам в мире, -

Имея только шпагу, честь и долг, -

Второй, меня имея на борту,

Пройдет сквозь

флот в дыму бомбардировки

Суденышка приятеля, а там -

Поди, сыщи скорлупку в океане,

И вновь судьба в руках!.. Таков был план.

В нем было все,

что нравится мне в планах,

Решающих судьбу одних людей

За счет других. Одно не ясно было

Мне в этот пахнущий прибоем вечер -

Кого за счет кого спасать бы надо:

Вот этих двух друзей или меня?..

И я со свойственным мне деспотизмом

Им заявил, чтоб убирались вон...

Не так все просто, юный мой сержант!

Возможность властвовать другими - дар,

Он столь же неизбежный,

сколь случайный,

И потому столь мало счастья в нем,

И потому так много в нем тревоги...

Пока вы молоды и одиноки,

Болейте сердцем, право, об ином..."

"Болею, сир! Видать, схожу с ума...

Уже дошел до разговора с вами..."

"Ну, этой боли не помочь словами,

Она должна унять себя сама,

В небесный мед переродив себя.

Но это будет после. Может, поздно..."

Вы, триумфатор в страсти,

вы - серьезно?!"

"Я не любил... Я лишь умру, любя..." -

Он сморщил до залысин кожу лба

И содрогнулся в стареньком мундире:

Ложь, самая чудовищная в мире, -

Что, мол, слепа любовь, слепа судьба!

Все дело в том, как мы на них глядим,

Подвластны ли они нам, как мы им...

Да! Здесь как в битве: каждый уязвим!.."

Я проиграл сражение в любви!.."

"Что ж, для любви ты уязвим бесспорно,

Но для отхода не давали горна -

Попробуй, супостата уязви!"

"Да как же, как?!" 'Простите, я - на "ты",

А вместе с вами мы не отступали...

Итак, вам нечем нынче отыграться?

Но до поры, поверьте мне на слово.

Пронзит и вас победы трубный глас,

Вы женщин воспоете, понимая...

Я натирал им щели, не снимая

Сапог и шпаги, не сводя подчас

И взгляда с деловых своих бумаг,

И думал, что отлично знаю их,

Но осознал ошибку через годы,

И через годы понял их секрет -

Не страсть, не нежность, даже не любовь

Их над людской природой возвышают

И переполнить могут нас, мужчин,

Почти невыносимым чувством счастья.

А просто - жалость, сдержанная жалость

Сестры, способной ради вас на все,

Но несчастливой без улыбки вашей...

А вы еще взыскуете любви,

К тому же путая ее со страстью...

Не все так просто, юный мой сержант!..

А я топил бы умников таких!

Ливнуть бы на него воды ушат!" -

Сказал мне он, спустясь на бас Тугих,

А бабий всхлип желанье довершил,

И "можно выйти" выдал пассажир.

"Вываливай!" Он вышел. Нависали

Над ним тяжелые мешки небес.

Поля. Вблизи холмы. За ними лес.

Мрачнело, как в недавней малой зале.

Он, отдышавшись на ветру, затих...

Плыла земля... Рябило под ногами...

Он услыхал: "Простите, можно с вами?.."

За ним стояла девушка Тугих,

И видно было - силится сказать,

Но говорить не знает что, конечно.

Он понял, что тревожный этот взгляд

Есть счастье. Он попятился назад.

Вот тут ему на темя пало нечто.

Он, падая, успел расслышать: "Блядь..."

Но зажурчала на ухо вода...

Он усмехнулся, завозившись в жиже:

"Сир! Вот еще одна вам тайна жизни -

Сестра меняет брата иногда..." -

И сел, усилье сделав над собой.

Сырые небеса еще провисли,

И девушка с расквашенной губой

Прочла его насмешливые мысли

И отошла, втирая в глаз кулак.

Невдалеке Чегров шипел: "Мудак!

Он протрезвеет - и прощай, малина!

Нашел, на ком провериться, дубина!

Да ради всей лафы - секи, дебил! -

Я Клавку под него бы подстелил!

Твоя же на него, как на слона,

Решила поглазеть - и вот те на!.."

А Клавка хохотала из машины...

Сержант, почувствовав, что весь застыл,

Чегрову бросил: "Ладно!.. Где бутыль?"

Он знал уже, что каждая минута,

И каждый шаг, и взгляд,

и мысль, и слово -

Зачем бы, почему, о чем - не важно, -

Все, все его уносит от любви,

И это нужно для него, для жизни,

Поскольку перерыва в этом нет,

А значит, это жизнь его и есть,

А что найдется непреложней жизни?

"Я протрезвею - и прощай, малина..." -

Он повторил и хмыкнул: "Почему?.."

Тут подскочила дамочка к нему:

"Прошу ко мне в машину! Я - Марина."

Пред ним грустил у задней дверцы Гринь,

Раскрыв ее - бабец отвесил: "Сгинь!",

На заднее сиденье - шшух и плюх,

"Болонью" в стороны: "Разлей на двух!

Себе, сержант, побольше, мне - немного...

Водитель! Наблюдайте за дорогой!" -

И, на ладонь установив стакан,

В нутро мне навела свои маслины:

"А трассу эту строили нам финны...

Так вот, когда весь фронт работ был сдан,

Начальник их, попавшийся на слове,

По трассе провезен был с чашкой кофе,

И чашечка ни капли не слила!..

Откуда знаю? Мож, я с ним спала...

А что, могу казаться недотрогой?

Водитель! Наблюдайте за дорогой!

Все было просто: вечер в клубе, танцы,

Шуршат по нашим девкам иностранцы,

И я решила: ну-ка, поглядим,

Доступны ли они нам, как мы им...

Так вот, сержант, я о тебе слыхала!

Секи: штампует жизнь из пацана

Шестерку - что скорей, - или нахала,

Тому и этому одна цена,

А ты решил не быть ни тем, ни этим,

Да чтобы рядом был народ другой,

Или один хоть кто-нибудь! Заметим,

Что это только баба, дорогой,

А почему? У баб другое дело,

А почему? У баб другое тело

И с мужиком несхожий интерес -

Резонно, йес? Еще б тебе не йес!

Тебе пора командовать бабьем!

Нет, ничего, мне не щекотно, трогай...

Водитель! Наблюдайте за дорогой!

Он вот где у меня, ваш Гринь... Допьем!"

И вдруг, когда его рука уже

Сама собою по чулку полезла,

Машина, взвизгнув жалобно-железно,

Застыла, развернувшись в вираже,

И в дверцу грозный Гринь просунул лапу

И выволок в мгновенье ока бабу,

А на шоссе, со слезным криком: " Мразь!"

Ей засветил - и та упала в грязь.

Герой наш, нелегко соображая,

Из "Волги" лез, как из чужой норы,

А к тем двоим уже, вопя, бежали

Тугих, Чегров и обе их герлы,

Но... вкруг двоих создав подобье давки,

Увидели блаженный девий лик

И услыхали: "Девки! Вот заявки -

Мой Гринь не только трахаль, Гринь - мужик!"

А бросив плащ промокший в зад машины,

Сержанту впела, словно обушком:

"Разлей!.. За счастье девочки Марины

С ее новорожденным женишком!

Водитель! Я согласная, вам ясно?

Была я против, а теперь я "за"!

Водитель, отвлекаетесь! Опасно!

И больше мне не рвите тормоза!..

Сержант, а полюбил бы ты кого

Примерно так, как я люблю его!

Найти?" И ничего не понимая,

И одурев от чувственных чудес,

Впадая в сон, герой ответил: "Йес!

Я б так любил... грозу в начале мая..."

И вот она пошла, пошла ко мне

С улыбкою натужно-бесшабашной!

Забились груди под ночной рубашкой!..

Но знал я, что я вижу их во сне.

Но помнил я и об ее письме.

Но слышал я и приближенье грома.

Но видел я в едином с нею сне,

Как Гринь свернул за "Волгою" Чегрова.

И окна вскоре сделались темны,

И мрак застыл, и Гринь сказал

"харе" в нем...

То были ДОТы времени войны,

Три бункера в большом кургане древнем,

Три пропасти, холодные, как лед.

Сержант вскричал,

что трудно ладит с вонью,

Ему ответил Гринь, шурша "болоньей"

Что на шоссе их ловит вертолет.

Чтоб все это скорей сложить в себе,

Сержант для тренинга решил задачу:

Сложил намазанные на стене

Икс, игрек и "и" краткое впридачу.

Серятина в провал меж стен глядела...

Сквозила сырь из каждого угла...

Прихлопнув дверцы, вышли шофера -

Беспомощные, хмурые, без дела...

Лишить руля - для шоферов была

Всегда сердцедробительная мера:

Сгнивай, как пешехуи-фраера!

Лишить руля!... Что ангела - крыла

И яркой формы - милиционера!..

Они стояли, глядя на бетон,

Что и сюда скатил - и звал наружу,

На небеса, с каких буравил душу

Сквозь дыры, в ливень сделавшие лужу,

Рев паука, переходящий в стон...

И слышалось: "Вот так везли снаряды...

Здесь "Студебеккер" запросто пройдет..."

Сержант взопил: "Растопим тьму и лед!

Бензину! Водки! Доски! Где наяды?!"

И через пять минут в глубокой зале,

Глуша паскудный голос паука,

Их тени первобытные плясали

С медов Бюль-Бюль-оглы из "Маяка",

И о своих делах в словах таких

Сержанту покаянно плел Тугих:

"Ты извини, сержант...Ну, хошь - ударь!..

Я ж бабам драил щели, как ведь было,

Не снявши даже робы! В гараже!

А эту, веришь-нет, как увидал -

И просто повело кота на мыло,

Я не бывал в подобном мандраже!..

Я думал - я отлично знаю баб,

Но в этой раскусил их главный вкус -

Не зуд в дыре, не ластиться привычка

Сильнее тока лупит из нее,

И так меня колотит - иногда

Мне кажется: я чокнусь или кончусь!

Так вот в ней что - какая-то, бля, жалость,

Как будто мне она, сержант, сестра

И жить, не обогрев меня, не может!.."

Сержант вскричал: "Ты это понял? Понял?!..

Один мужик, не глупый, лишь в конце

Всей жизни... " - Но Тугих его прервал:

"Там, на шоссе, я одурел от страха,

Что ты ее... ну, что она к тебе...

Ведь ты еще того не испытал,

К чему я с ней, сержант, уже привык...

Тебе бы что - тебе бы ей впереть...

Да и она, соплячка, поплыла...

Ты, извини, сержант..." "Я извинил..."

Да что ж... Он знал, что каждая минута...

А из распахнутой кабины "Волги"

Сержанта пили горькие глаза,

Два глянцевых зрачка, бездонных, теплых,

При взгляде на которые слабеешь

И хочется уйти в них навсегда,

Махнув рукой на бред существованья,

Подчас щемящий, а обычно - злой,

Уйти, чтоб не вернуться, умерев

От их смертельной дозы доброты,

Отравленной любовью к вам и рабству...

Так стало жаль обидчика сержанту,

Что с ним он поделился силой злобы:

"Сир! Кровного родства

сестричкам мало...

Им дай родство на жидкости иной,

Но эта есть у каждого... другого..."

Он жить хотел, чтоб каждая минута,

И каждый шаг,

и взгляд, - скорей, скорей...

И это нужно, видимо, для жизни,

Поскольку перерыва в этом нет!

Тугих молчал. На остриях костра

Плясала, обжигаясь, мгла сырая,

И с музыкою дым летел в дыру.

Глазели Клавка и Тугих "сестра"

На пламя. Гринь, в другом костре сгорая,

В машине, так сказать, метал икру.

В провалы жадно перла непогода.

Чегров позвал вдруг, добежав до входа,

К себе Тугих. Тот, подперев скулу,

Послал его к Аллаху. "Дело есть!"

"Скажи ему - меня пусть не боится!

Скажи - не трону. Пальцем. Ни за что."

"Ах, будьте так любезны, ваша честь!"

Икнул сержант: "А что, Чегров?.." "А то!

У нашей хатки вертолет садится!.."

И страх мазнул мелком по всем щекам.

И сам себе сержант налил стакан,

Глотнул, услышал:

"Стой! Не смей, капрал!.."

А что "не смей" - уже не разобрал...

И вот она пошла, пошла ко мне

С улыбкою натужно-бесшабашной!

Забились груди под ночной рубашкой!..

Но знал я, что я вижу их во сне!

Как видно, то же знала и она -

И стала в бездну уходить из сна...

И закричал я в комнате пустой

В провал за ней: "Любовь моя, постой!

Любовь моя, ну стань моей сейчас!

Один - и первый, и последний, - раз!

Хотя бы в пьяном сне, спасибо сну!.."

Но мне ответил "батя": "Ну и ну!.."

Он зло на папироску поплевал

И выкинул ее из сна в провал.

"Полковник! -- захрипел ему я, - Вон!

Мой сон, полковник, - и покиньте сон!"

А он как загремит: "Как эти тати

Тебя свалили с уставных основ?!

Ну, ничего, опомнишься в дисбате!

Ты глянь, дурило, чей же ты улов?!

Моя надежда - вдрызг, среди коблов!"

Но тут я бросил резкое, как "Нате!"

Раздавленному жизнью "бате": "Кстати,

Пусть жучья кровь, зато единый кров:

В одном ХБ и я, и плут Чегров,

И малый -"золотые руки" Гринь -

Из грязи и угрей угрюмый грим, -

Тугих, что мог кормиться бы, кидая

Одной рукой ракеты до Китая -

И есть, полковник, что одно - мое

С тех самых пор, как потерял ее!

С тех пор я знаю: каждая минута,

И каждый шаг, и взгляд, и мысль, и слово,

Не говорю уж "каждый человек" -

Все, все меня уносит от нее,

Но я же не умею не любить!

И там, внутри, пошло любить, что есть,

А то и есть, что есть сейчас и здесь!

Вот потому и ими я любим,

И мне они подвластны, как я - им:

У них и у меня одно клеймо."

"Какая низость! - "батя" взвыл, - Дерьмо!"

Но я отрезал холодно и здраво:

"Не знаю, где у жизни верх, где низ!"

А он мне женским голосом: "Проснись!" -

И плечи рвет и рвет... Однако, право!..

Сержант открыл глаза и видит - Клава!..

Одна... "А где ребята?" "Испеклись."

"Чего-чего?" "Уехали ребята."

"Да нам тогда не миновать дисбата!" -

Сержант с фальцета перешел на писк,

Но, Боже правый, кто ему судья?

Лишь тот, кто сам понюхал несвободы,

Чьи годы гнили, как в мазуте лист,

Но кто познал, чему ценой судьба

И каковы из слез бывают всходы...

А наш герой не знает, шантропа!

Но чует, что ли?.. И летит под своды:

"Вы что, рехнулись?!" "Что ж теперь орать?

Но мы решили правильно с Чегрушкой -

Здесь был совет в Филях, когда ВАИ

Нас доняла летающей игрушкой, -

Моих по плану увезли твои,

ВАИ у них списала номера,

Проверила машины - целы, вроде,

И - отвалила вдаль на вертолете,

С которого хоть видела всех нас,

Да сосчитать фуражки. не сумела,

И знать не знает о тебе сейчас,

А вот узнала бы -- тогда "атас",

Тогда б за нас и квас пришила дело:

Урон морали, звания и тела,

И плешь тебе проела бы до дыр!

Но мы теперь с тобою можем смело

Их догонять, товарищ командир -

Я тоже, между прочим, бригадир, -

Так вот, я - кур своих, а ты - орлов..."

Но он спросил (она его задела):

"А что ж осталась ты?

Что ж твой Чегров?"

Она сдала: "Твое какое дело?"

Он посмотрел, прищурившись: "Да есть..."

И правда, было - грудь пошла к зениту.

Он начал с козырей - с плеча снял нитку.

Она покрыла: "Мать твою! ... Не лезь!"

Он взял ее запястья и приставил

Ее в кромешный угол. Всю представил.

Потом бедро к ее бедру прижал

И посмотрел в лицо ей, как в пожар.

Она ждала - но вот чего? "Я медлю,

И все в песок..." Он тронул грудь - и вот

Она ударила его в живот -

И мрак погас... Язык покрылся медью...

Он в пол бетонный тыкался, как крот -

Искал кирпич и выпавшее слово.

И вдруг услышал рокот - это снова

"Ваишный" вертолет летел на ДОТ.

И черт поймет героя, что случилось,

Но он забыл о ней, забыл про всех,

Как кинется наверх, в пролом, на грохот,

Соплями с кровью брызгая из носа!

Он вон подался из бетонной толщи,

Уже не в силах прятаться в ней дольше!

А наверху сияние сочилось,

И тихо опускался первый снег,

И он услышал свой холодный хохот,

А вертолет уже давно пронесся...

Я высь изматерил. Я харкал в небо.

Оно же пух мне в рот стрясало немо,

Он становился мертвою водой,

А от нее вдруг из нутра поперло -

Кишки с сивухой выхлестал из горла

Под собственный нечеловечий вой.

А после руки на меня упали,

И Клава отвела меня к стене

И, глядя в погасающие дали,

Тепло свое вручила молча мне,

Я был подвластен ей и мне - она,

И снежен запах, и сладка вина,

И стыл цемент войны в тиши суровой

За женской содрогнувшейся спиной.

И дух живой прохлады стал и мной -

Я стал другим и жизнь предстала новой.

Я прошептал: "Пошли. Пора. Пошли..."

Была пред нами явна твердь земли

И времени невидимая твердь,

В конце которой вспоминалась смерть,

С тех пор они меняют дни на дни,

И тех, с кем мы и рядом, но одни,

И вместе знаем: каждая минута,

И каждый шаг, и взгляд,

и мысль и слово -

Зачем бы, почему, о чем - не важно, -

Уносят от любви нас вон туда...

Мы шли, ее зрачки горели влажно...

Но он ли я - но я ли был тогда?..

Но это все вернулось - вот что важно!..

1979 год, май, Москва

Детские фотографии, 1976, из книги "Вариации"

Какое счастье в детстве умереть -

Заснуть под слезы мамы, как бывало,

Уже обжитую смягчая твердь

Под завыванья отчего подвала.

И не принять иных земных даров,

Полученных помимо, вечных кроме,

Как-то: конфет от сводней и воров,

Да жидкой манны, да битья до крови

В луче, что небесами спущен мне,

Да на дверях дыры, где жил-был Гешка, -

"Орла" на пластилиновом пятне...

Не так всем, впрочем, важного, как "решка"...

Я в преисподней жил. Я видел ад,

Я в нем ловил мокриц, и в их извивах

Прочел я жажду жизни - жизнь назад

В родимых недрах, темных и червивых.

Я видел быль и прах добра и зла

На срезе грунта перед самой рамой.

От газа греясь, резались в "козла"

На кухне черт-те кто с моею мамой.

Мать вышла замуж. Выхрип: "Лучше спи!"

Поспишь тут - в темноте толчется семя...

Родился спутник. Делает "пи-пи".

Вода в подвале. Время каплет в темя.

Загадка жизни... Да в конце ль ответ?

И детская считалка про мочало

Спроста ль кончалась: "Начинай сначала"?

Уста младенца выдали завет,

Который не идет из головы

С расцветкой первопахнущего лета,

С парижским ветерком на дне Москвы:

"Из крепдешина шьешь?" - "Из крепжоржета".

Прошаркали над мальчиком года

Компашкой фестивальною хмельною.

Я снизу вверх смотрел на них. За мною

Сюда им не спуститься никогда.

Пустырь на месте детства. Щебень, гниль.

Здесь жизнь была, бельишко колыхалось.

Могила первой из моих могил,

В каких душа дышала, задыхалась,

Ни Богу и ни черту не нужна,

Посколь обоим до зачатья мамы

Отвесили свинцового рожна

В кожанках тертых Евы и Адамы,

А смертным и совсем не до души -

Десятка лет с войны не пролетело,

И наш Мансур безногий тешит тело

В горячке белой: "Ой, якши... Якши..."

Линялый фотоснимок - двор, скамья,

Пикала, Клепа, Чекануха-Рая...

Вот я, вот боль грядущая моя -

Насупленная пигалица с краю...

Она потом сломает сердце мне,

И я, как инвалид любви, пребуду

Не на коне и все же на коне,

И сей феномен уподоблю чуду...

А кто-то осквернит ее подъезд

И матом на стене про нас расскажет

Святое... Нет стены. Нет дома. Есть

Крест от оконной рамы - руки мажет...

Давным-давно, до передачи "Время",

Не то, что нынче, было, братцы, время!

И первая любовь моя, братва,

Сараями и лестницами пахла,

И солнышко садилось в область паха,

И было просто все, как дважды два...

И девочка моя дышала в ухо...

И ухали в подъездах двери глухо,

И мы на самом пятом этаже

Вдоль пополам с испугом разрывались,

А если рядом двери открывались...

Но это я не выдержу уже...

Земли так много было во дворах,

Что мне асфальт на улице казался

Другой планеты твердью: я касался

Его - и возникал неясный страх

Или тревога... В этих двух мирах

И проходило детство, и прошло.

Когда ушла ты. Ни к кому. Без ссоры.

А просто. В мир и город повлекло.

Туда, где сталь, асфальт, бетон, стекло...

И то, что мне глаза заволокло,

В пол земляной двора ушло, как в поры

Самой Земли... Но разве что взошло?..

У Клепы нос немного набекрень...

Сейчас он - тучный бармен в "Эрмитаже".

Пикало мертв. Я помню этот день -

Он забежал к Авдеевой Наташе,

Которая женой жила с отцом,

А тот был не в духах, они сцепились,

Хрыч трость метнул отточенным концом...

Мы на поминках с Клепой в смерть упились...

Он мне писал туда, где я - "ать-два":

Наташа съехала из страха мести...

Вернулся на пустырь. Мы однова

Руины мирные смочили вместе.

Я пионер. Юннат. Хитрец. Спортсмен.

На рукаве нашивки предотряда.

Уста педагогических сирен

Моим примером утомляют стадо.

Я прихожу из школы - галстук прочь,

В карман кастет и между пальцев - бритву,

Вернусь домой, когда вернется ночь -

Крутить на потолке подвала битву.

"Опять курил?" - спросонок в темноту

Уронит мать. Вздохну и не отвечу.

Засну и побреду себе навстречу.

Как поздно я проснусь - и не дойду...

А Чекануха-Рая нам была

Родней родных с прогулок без мамаши -

Умом слаба, как мы малым-мала

(А с ней играли в детстве мамки наши!),

Она весь день пылила средь ребят:

Гипофиз, что ли, - не росла, не зрела...

Однажды отчим драл меня за мат -

Она его большой доской огрела!..

Мне бабка рассказала, отчего

Осталась Рая умственно отсталой:

У Господа, мол, детства своего

Не забирать просила - тот воздал ей...

О, как уютно было быть своим

В любом дворе, проулке и трущобе -

Во встречных взглядах тот же сизый дым,

Сталь в говорке и мягкотелость в злобе.

Спрессованная каша в котелке -

Где бы ни жил любой и каждый, ибо

Тут и на самом высшем чердаке -

Небес российских ледяная глыба...

А встреть я не таких тогда - на них

Смотрел бы с мукой зависти недоброй

И рогом, сообразно с местной догмой,

На них попер... Но не видать иных.

Пер через двор многоголосый ор

Динамиков - Билл Хейли, рок-детина,

Затеивал громоподобный спор

С девчачьим голосочком Робертино.

Меж лагерями наводя мосты,

Премьер в ООН ботинком бил в трибуну,

Как негритос в там-там. Я жег хвосты

Пуховым вьюгам, вторя Пэту Буну,

А мать под "Хаз Булата" дома пьет -

Нас отчим обокрал до крох - и ходу

В просторы, где Гагарину поет

Трансляция неумолчную оду...

Спасибо, детство, азбуке твоей,

Ускоренному методу прозренья!

Нет зрения зрелее и верней,

Чем зренье отрезвленья и презренья!

И отчимщины перегар густой,

И глыба кулака, что пышет жаром -

Все гнало в ночь - подмигивать Стожарам

И пить всей грудью липовый настой!

Я куковал один в дыре двора

И видел: "завтра" льется из "вчера",

И слушал стук насосика грудного,

С тех самых пор действительно родного...

Прости мне, детство, злость и худобу,

Плешь авитаминозную под кепкой,

Тоску по пионерской дружбе крепкой,

Зуд знамя подхватить, вопить в трубу,

Обиду на судьбу, открытый рот

Над книжкой "Девяносто третий год",

Со склада спертой на Новослободской

(Обложка и рисунки - Савва Бродский)-

Там в барабан бил маленький валлон,

И под его растреск рождалась эра...

Зато я на Кольце смотрел Насера

Меж стерегущих двух мотоколонн!

...Вот школьный фотоснимок - Томка Д.

Обнявшись на уроках, мы балдели.

Она ушла с восьмого в Дом моделей -

Моделью. "Слушай, малчик, быть бедэ!" -

Я слышу год спустя в ее дворе

Кавказский бас. Их двое. Все в джинсовом.

И третий в "Волге". Видно по игре,

Мне лучше делать ноги. Сделал, словом.

Я знал, как бить, но я не знал, как быть -

Я испугался их богатства, мощи.

С тех пор я ненавижу это. Проще -

Я не могу Тамару Д. забыть...

Остаток улицы. Фрагмент любви.

Вот здесь ступали классные твои.

Вон там висело: "Покупайте джем!"

Я бы остался, но зачем? зачем?

Песчаный ветер взялся завывать.

Как я забыл уменье забывать?

И рай, и ад - все бренно на земле.

Стою на пустыре. Навеселе.

День ослепителен. В глазах темно.

Пью теплое крепленое вино.

Сдержаться - молод. Плакать - староват.

Пошли, пошли. Никто не виноват.

Из записок Казановы, рукопись из архива А.С. Кокиной

"Женщины в наше время любят головой, а не сердцем"

"Если добродетель не приносит нам счастья, то на кой черт она нам нужна"

Аббат Галиани

Аббат на диспут вызвал наш салон!

Аббат - из новых. Смел. Не туп. И щёголь.

Нет в мире хуже молодых ворон!

Не каждый соловей их перещелкал.

Спросил у крошки - он?

Созналась. Он!

Мерилом времени я почитаю миг.

А нынешнего времени - тем паче:

Не дольше мной покинутая плачет -

Уж к ней другой спешит (почти двойник!),

Его к ней тащит миг за воротник,

Я - на бегу! - желаю им удачи.

Куда спешу? Да к ней же (но к другой).

Зачем спешу? За тем же. Да, за тем же!

Кобель на Сене - не кобель на Темзе,

Он не сидит на сене, не такой!

Он знает: миг - и ты уже старик.

Он чует: миг - и вслед за трепотнею

На эшафот потащат за парик,

Графини закричат под солдатнею...

Вот так, вот так, слепые ворчуны!

Я промолчал бы, если б вы молчали.

Но вы клянете, словно мы - в начале,

А мы - в конце, а мы обречены...

Вот. Это, так сказать, "удар быка"

(Название любовного приема),

но и беседы сладость мне знакома.

Что ж, устремим наш взор через века,

Что видим? Видим: правы очкари,

Что человечество Тартар заглотит.

На корке пережаренной земли

Оставить в память о двуногом роде

Нам следует лишь ключ к его природе -

Мужскую мысль и контур женской плоти.

Ведь - всё о людях! Что ни говори!

Я ёрничаю? Нет. Я всё всерьёз.

Смущает мрачность и невзрачность грёз?

Что ж, удержите будущего семя!

Но вот - сегодня. Рабство здесь и власть!

Меж ними пропасть! И взлететь - что пасть!

В постели же гармония меж всеми...

Да, радостью осталось только то,

Чему названье ЭТО! Но зато

Весь белый свет, как клин, сошелся в ЭТОМ

И с вечной тьмой, и с тем пресветлым светом:

О них - будь ты скотом, будь ты поэтом, -

До ЭТОГО не думает никто!

Господь, он, знать, был первый либерал,

И так же, как теперь с лакеем можно

Поднять, шутя, за равенство бокал,

И жажду утолить, и благородно

Помочь остыть разбойному уму,

Так бог на нас и льет свое сиянье

В миг нашего полнейшего слиянья

(Бог в нас - перепадает и ему).

Найдут записки... да меня ж сожгут!..

А, впрочем, нет. Других забот хватает.

Дракон изранен. Поздно! Сила тает.

А истекая, силы берегут.

И сплел петлю, кто должен был бы - жгут.

В глазах дракона - страх: кругом заботы!

Сожрать бы всех - клыки тупы. Увы!

Всем новые мерещатся свободы

За нынешней свободою любви.

Не без причин. Без слов любовь мертва,

Как без нее мертво, по сути, тело,

Но это ж часть познания - слова!

Слова и знанья зачинают дело.

Сказать в салоне? Крошке? Мысль нова:

Любовь свободна - знанью нет предела.

Ах, крошка! До чего умом остра!

Болтали и любили до утра.

Спешил к аббату я на диспут - крошка,

Узнав предмет, раздела: "На дорожку..."

Потом - с тоской: "Ни пуха, ни пера..."

Аббат - индюк. Да, диспут был горячий.

Я слеп без веры! Он и с ней - незрячий.

Иначе б, сир, узрели, что она, -

Вернее, обе - крошечка и вера, -

Ни та, ни эта, сир, вам не верна!

А ты, кликуша, требовал примера

Тому, что вера лишь слепым нужна!

Кликуши, девы старые, скопцы!

На вас плюют лачуги и дворцы,

Всесветной живодерни чуя ужас,

Как кошки - нюхом, и без слов решив

Любить, как кошки, всласть, покуда жив,

Пока грядет, а не постигла участь.

Потом сумей, безног, безрук, плешив!

Куда там смочь! Не вспомнишь, поднатужась,

Что бога делом занимал, грешив,

Принятым - впадших в грех прощал господь,

А будет плакать, видя в ранах плоть!

Глагол-то - "пасть" - один, но как не схожи

Его значенья. Результаты - тоже!

Зачем мне бог? Всяк, веруя, живет,

Но так, чтоб не было в помине бога!

А то, чем наш кончается живот,

Он сам, и мозг, и сердце - для порока

Как будто предназначены судьбой

Людскою, длящейся в земной юдоли;

Живут себе друг другом и собой -

От радости земной к земной же боли -

Так и народы, так их короли...

Не будет бога до конца Земли,

А ведь она тверда, кругла и вечна.

Да, бога нет. Но есть, возможно, нечто...

Поговорить об этом с Натали!

Я к ней летел, как к нимфе Купидон!

Не видя ни погоды, ни дороги.

Вхожу, лечу по зале - в зале он!

И - кругом голова. Святые боги!

Вошла она. Секунда - и бледна.

Нашлась: "А мы вас ждали! Интересно

Здесь говорил аббат о вас...". "Мне лестно.".

Короче, сели. Выпили вина.

И началась, сначала бестолково,

Меж мной и им дуэль. Слово в слово

Одну тираду помню. Вот она:

"Вы знанье защищали, милый друг,

отменно. Так же веру низвергали.

Но посмотрите дальше - не вокруг,

Я знаю ваш вольнолюбивый круг, -

А дальше в человеческие дали,

Париж и Лондон взглядом обойдя,

Как лужи от вчерашнего дождя...

Они остались, да. Но навсегда ли?..

Вы дальше них бывали? Нет? Я - да.

Незнания бескрайняя пустыня

Лежит за ними. Адского труда

Живут там люди. Голод, нищета

Такие - кровь, как глянешь, в жилах стынет!

Там знанья нет. Но живо там всегда

То, что вы звали сказками пустыни

На диспуте. Рассмотрим - почему?

Иль, может, не рожают там ученых?

Они там есть. Но ходит все в никчемных

Для жизни, и бегут по одному,

Хотя бы к нам. Там видно из окна,

Что не ученый ум для дела нужен,

Где ста Гераклов мало для конюшен,

Какими стали за страной страна

От нас на юг, а также на восток.

Но там людей тоска, как вас, не мучит!

Ведь веры - веры, веры! - светлый лучик

Им освещает бренной жизни срок!

Вы думаете, все они - скоты?

Скоты б такой не выдержали доли

И века! Но века труда и боли

Им дали дух завидной высоты!

И мудрость христианских праотцов!

Дух, мудрость, а не просто ум, заметьте.

Наш путь иной? Да в чем иной, ответьте?

Он тот же. Он лежит, в конце концов,

От старых к новым карнавалам смерти.

И новый, он, вы знаете, грядет,

О чем в Париже каждый идиот

Кричит, и говорит любой нормальный.

Что мой наряд похож на карнавальный -

Вы, зло сострив, заметили не зря.

Там, впереди, пожар, его заря

Окрашивает мыслей ход и дали.

И все французы в этом карнавале,

В мельканье флагов, сабель, гильотин

По вере затоскуют, как один!

Тогда меня вы первый призовете,

Увидев друга днем на эшафоте,

А вечером - горящий дом врага.

Вым сразу вера станет дорога,

А ставши петь по старому - соврете,

И будет оттого черней тоска.

Вот истина. Морозна как зима.

Закон времен: одно родит другое.

Но - ложь, что нынче время для ума.

Лишь для привычки мыслить средь покоя.

И в ней я вижу страха скрытый вой!

В мужчине не ищу единоверца,

Пусть ум его приправлен дозой перца,

Но женщины поймут с лихвой,

Любя не сердцем нас, а головой

Лишь потому, что страшно им за сердце...

А то, что вы с утра и до темна

Твердите всем, что вера всем вредна -

Так не она вас злит, а добродетель!

Да. Радости нам не сулит она -

Семья, долги, ревнивая жена

И накануне страшной бойни - дети...

К чертям мораль!.. но вера - нам нужна...

Взгляните, друг! Мудра же кисть Ватто!

Из наших просвещенных дам никто

На вас не взглянет жарко, как он пишет,

И на него, конечно, самого.

Но кисть его - ведь это боль его!

И вера. Он ведь верит, если ищет

Всё то, что вы украли у него!".

О, хитрый обольститель! О, лиса!

Он говорил, к ее склоняясь уху!

Ты дососать, паук, задумал муху?!

Гляжу на Натали - в слезах глаза!

О женщинах - дрожащим голоском!

А о мужчинах - с ноткой всепрощенья!

Ватто - страдалец! Нет огна ни в ком!

Я - погубитель душ людских! Зачем я

Сидел, весь вечер строил из себя

Любителя беседы философской?!

Декарт такого наградил бы соской,

Болванов за актерство не любя!

А он - он был со мной и прям, и прост!

На мой тупой, поскольку злой, вопрос,

Не гадко ли в миру ходить двуликим,

Нося, как маску, добродетель в нем,

Он мне ответил: "Лишь солгав в одном,

В другом ты станешь честным и великим.

Апостол Павел стал необорим,

Когда направил силу не на Рим,

Хоть Рим в язычестве погряз враждебном,

А, обойдя последнюю из луж,

Пошел на приступ не ворот, а душ,

И души наши с ним, а Рим ваш - где он?".

Сегодня лис - матёрое ворьё! -

Увез ее в Булонь послушать птичек...

Чтобы вернуться в лоно католичек,

Она, как пить дать, в лоно даст своё

Вонзить меч веры. А неверье ей

Понравилось - в Булони же, напором...

Я, впрочем, зря назвал аббата вором,

Коль жизненная роль его гнусней.

Ведь это мне была присуща страсть

Ниспровергать известное во имя

Новейшего, а им, точнее - ими

Извечно страсть владела выиграть власть!

И больше ничего! Власть над умами,

Над душами, над нашими телами,

Над женщиной - над лучшею из тех

Земных, но не изгаженных утех,

Которые господь нам дал в подарок!

Ты проиграл, подросток-перестарок!

Ты вместе с дамой проиграл свой век!

Болван! Болван! Теленочек влюбленный!

Власть хапнут, кто не вхож в твои салоны,

И кто в постели видит лишь постель -

Низы и лисы бога. Меж собою

Поделят с ненавистью и любовью

Всё то, чем только ты владел досель.

Всё потерять - такое же суметь

Ведь надо... Боже, жизнь страшна, как смерть...

И поражение закономерно.

Спор знанья с верой - спор воды с огнём.

Огонь хоть греет... в знаньи всё неверно,

Не то, что в вере. Всё невечно в нём.

А вера выживет. Ведь мы умрём.

И раньше, чем умрем, умрем, наверное...

Ну, хорошо... съедят нас поедом,

На праздник наших душ и тел позарясь...

Подохнут соловьи в дыму пожарищ.

Но что потом?! А? право, что потом?

Неужто люди будут до конца

Идти туда, к тому, к чему сбежала

Ты, лисонька моя, на зов самца,

В котором разобраться б не мешало -

Кто мягко стелит, с тем так жестко спать...

Да, ну зачем же я о них опять?

Сбежала? Умыкнул? Не покраснею.

Другое, да, другое мне важнее!

Что будет род людской через века?

Что он теперь? Что я в нем с пьяной жаждой

Загадке бытия, любой и каждой,

Предаться, не жалея потроха

Своих телес и не щадя ума -

Будь это женщина, былое мира

Иль будущее? Что во мне за сила,

Которая, губя себя сама,

Рискуя тем, что гибельный полет

Её направлен в бездну, а не к свету,

Влечет меня, как зов земли комету,

Влечет, куда - не знаю, но вперед?

Я, как комета, горе приношу...

Я, как она, в ночи земной погасну...

Сгущающейся, кстати, ежечасно,

Суля карт-бланш интриге и ножу...

Но эта сила, чем ни окажись,

Во мне, видать, на равных спорит с горем!

И оборачивается... покоем!

И мыслью о подобных мне, по коим

Учился жизни... Эта сила - жизнь?!

К самому себе, 1983, текст проверен по рукописи Ириной Парусниковой

Скули, скули под дальнюю пластинку

Бог весть по ком или Бог весть о чем,

И, повинуясь верному инстинкту,

Свернись опять в зародыш - калачом,

А песня докричится - будет спета,

И на держатель отлетит игла,

И ты прозреешь, уяснив, что это -

Механика, но вечные дела...

Почти за месяц до ноябрьских дат

Неистовствует солнце, холодея,

На всем заметен как бы чей-то взгляд,

Осмысленность какая-то, идея...

А вдруг когда-то это же окно

Покажет жизнь иную? Нет... Едва ли...

А жаль, что и бессмертья не дано

Плюс ко всему, что у меня украли...

Куда, куда, куда ж вас удалили,

Былые дни, златой весенний сон,

Когда себя Далилы мне дарили,

Как будто я единственный Самсон!

Я шел на приступ - перед заголен, -

Как тот матрос на женский батальон!..

"Куда, куда..." Не твой романс - не вой...

А вас, телят, Макар - сюда. Впервой...

Да я почти привык, что я никто,

А дар, что перепал - хитер, как кукиш:

Предмет ли он? Идея? И не то,

И не другое - не продашь, не купишь,

Но и получишь даром и отдашь,

Лишь был бы, худо-бедно, карандаш,

Да клок бумаги - я и кесарь снова!..

И чуть не Бог: вначале ж было - слово...

Вначале было слово - но о чем?..

Потом - роман. А вот грехопаденью

Пора не вышла. Я не огорчен.

Почти привык по щучьему хотенью

С рожденья жить, а не по своему -

Лишь горе достается по уму,

Где шапки шьют и для Сенек на Сенек

(Такой покрыли в армии. Без денег.)

Давным-давно от жизни ничего

Не жду, опричь нужды, вражды да глада,

А от людей не нужно ничьего

Суда, защиты, слова или взгляда:

Все было - а ни толку, ни следов

От тех защит, и взглядов и судов,

И слов чужих. Мне ничего не надо -

Мой рай со мной средь моего же ада.

Да, ты не бог, не царь и не герой,

И начат был зачатием порочным,

С чего проколы с духом есть порой,

Но тело, боле-мене, вышло прочным.

Так береги последнее - свернись,

К животику прижавши руки-ноги,

Словно не начато паденье в жизнь,

И снятся незачатые пороки...

А в золотом холодном околотке

Далекий Пресли шпарит старый рок...

Божественней, наивней, чище глотки

На свете не имел еще порок!

Ах, как хорош, чертяка! А ведь он уж

Давненько достояние червей...

Издох самец - царит его детеныш!

Певец в земле - а нет его живей...

Вот-вот придут дожди, и гололед

Меня по-римски на себе распнет

За нежеланье и за неуменье

По-ихнему и жить, и размовлять,

Хоть я любил и вина разбавлять,

И местною латынью красить пенье...

Да пусть! Взгляну в зародышево око -

Былого нет, грядущее далеко...

10.

"Мне дела нет до Солнца и Луны,

И до красот Земли вовек прекрасной!

Страдания людей передо мной -

Лишь ими сердце полно, болен разум..." -

Как много лет считал я, что умны

Четыре эти строчки мощи страстной,

И вот - несовременность злит в одной,

Апломб - в другой, и стиль в двух прочих - разом!

11.

Как грабит ветви ветер - и какой

Покой среди древесного народца!..

Учи с благоговеньем, не с тоской:

"Не мной дано - не мной и отберется."

Ведь поздно оставаться в дураках!

Ты счастья ждал - от герлс? Искал в строках?

Конечно, то - красиво, се - не лживо,

Но мукой рождено и мукой живо!

12.

Врачебно шепчет лиственный багрец...

Давно ли зелен был и вольнодумен?

Кто в юности не бунтовал - подлец,

Кто в зрелости не усмиряет - дурень.

Вяжи мне рот, антоновка, вяжи!

Умрут слова - глядишь, слеза родится,

Прощание в прощенье обратится,

И тело домолчится до души...

ночь с 17 на 18 октября 1983 года

Мертвая голова, 1990, из книги "Мифы и легенды"

Аlеа jacta est

Жребий брошен (лат.)

Часть первая

Земной сосуд давно ополовинив,

Я коротал в спортзале вечера:

Трехчлен "Алехин -- Жtрдев -- Ельчанинов" --

Дружбаны, дзюдоисты-тренера,

Наперсники поры моей давнишней,

Взяв верхние в дзюдо и "до" и "ре",

Предпочитали с дальней эконишей

Играть в футбол -- с орлами кабаре.

И мы вечор сшибались па татами

И мягкими и твердыми местами,

У тех и тех ворот ложась костьми:

Блестящий Степапцов, Филатов страстный,

Зубастый Алексеев и масластый

"Карузо" Селиванов, so and me.

Зачем спортсменам рвать пупки с богемой --

Их дело. Мы же вечно пред проблемой:

Как и парить, и встать, чтоб не снесли?

Вот и вожу собратьев на татами,

Чтоб нас спецы, как яйца, покатали

По матушке под именем Земли.

А наломавшись этим спецфутболом,

Мы в сауне все вместе в виде голом,

Электросамовар включивши в сеть,

Начнем, бывало, литполитучебу --

Мыть кости Горбачеву, Лигачеву,

Стихи свои читать и песни петь.

В тех праздниках Спортсмена и Поэта

За нас подчас играл герой сюжета,

Какому эти отданы листы.

Закон сюжета требует портрета --

Ну что ж: пригож, черты лица просты,

Чуть женственны, к тому же длинный волос

И детский, пионерски чистый голос

Церковной иль греховной высоты.

Но -- нрав бычка: внутрь схватки -- прыг с

разбегом!

"Глаз тлеет головешкой, шрам над веком

Белеет и вздувается бугром --

То метка дембельского эшелона

С Афгана, межусобного в нем шмона

По чемоданам с хапнутым добром.

Когда герой вошел в футбол наш спецкий,

Его простецкий имидж полудетский

Нас ввел в соблазн сказать заране "гоп",

Но мой герой всех обломил сноровкой

И, кстати, изумил татуировкой --

Над лбом, да по-немецки: "Тotenkopf"

Была видна суровая прострочка

В материи и духе ангелочка

Не только у ворот и тех, и тех,

И голосочком девственного агнца .

Крутой и ядовитый сленг "афганца"

Жег слух в парилке после тех потех.

Его рассказы, множась друг из друга,

Являли вид спирали, а не круга,

Буравили назад и вглубь года --

•Он гнал их, словно пот от чая с мятой,

И сей методой незамысловатой

С души его смывалась маята.

А я дрессурой нажитым манером

Строчил за этим квазипионером

В книжонку записную то да се --

М, наконец, замету сбив к замете,

Я запер точкой все ходы в сюжете

И немо крикнул: "Все!" Так вот вам все.

..Не поддавали? Здесь под сто? Едва ли.

Не зря меня в Афгане обзывали:

"Живуч, как клоп!" А не сыграл я в гроб

{Хотя меня, как москвича, совали

Туда, где ждали пули и медали),

Благодаря кликухе "Тотенкопф"!

-- А кем ты прозван "Мертвой головою"?

-- Двором родимым, матушкой Москвою,

Еще когда был лысоват лобком.

...И под чифирь (да с градусом парилки!)

Нас, в простыни обернутых по-римски,

Пленил он милым городским лубком!

Страна. Москва. Заря афганской бойни.

Квартира. Кухня. Чад. В духовке -- бройлер.

На кухне, в ванной, в нужнике -- темно.

В Кремле -- малоземельский проходимец.

По телеку -- страны любимец Штирлиц.

Повидло превращается в говно.

Дочь партизанки Зои и Тарзана,

Мать распустила косу, как Сусанна

Из неподъемной книги "Эрмитаж".

Спит мамин дядя Ваня на диване --

По пьяни весь в грязи приполз из бани,

Три раза спутав корпус и этаж.

И посредине ада, чада, смрада,

Как долгожданный праздник, как награда,.

Как люди-боги из страны чудес,

Где танго, танки "тигры" и органы,

Где не блюют в диваны уркаганы, --

С телеэкрана входят в дом "СС":

И пахнут крепким кофе, мягкой кожей,

Одеколон (да не тройной -- хороший!)

Снимает наши комплексы и стресс,

Холодная горошина в гортани

Рокочет нам об удаленьи дряни

Из бытия и быта: "Хайль СС!"

И в упоеньи юном и игривом

От маленьких сосисок с пенным пивом

Под звуки "Айне кляйне штадт ам мер"

Марика Рок танцует на экране,

Не слыша дяди Вани на диване,

Но я-то слышу: "Шибздик! Ком цу мир!"

Гляди, какие буфера и ляжки...

Я доводил в войну их до кондрашки:

Покажешь пистолет, едрена вошь,

И отдерешь в аванс за "похоронку",

Потом в дыру ей затолкнешь "лимонку" --

Чеку ее же пальцами зажмешь..."

Взметнется мать, поволочет на кухню:

"Спи тут, сынок, -- прилепит шепот к уху, --

Ведь серию и утром повторят..."

Гут! У меня назавтра "дойч" не пройден --

"Ихь вайсе нихт, мол, вас золь ее бедойтен!" --

Начну и мысленно сменю наряд:

И я войду в ту комнату, где телек,

И пьяного жлоба возьму за тельник,

И стеком нагуляюсь по спине,

Потом его тупую образину

Размажу об каблук и об лосину

За тех, кого он мучил на войне!

Мундир мой черный, льдистый отблеск глянца.

Взгляд черепа с предплечья на засранца

Подействуют, как ток: удар, и -- шок!

Я ж по ступеням твердо и степенно

Сойду во двор и в мир и постепенно

Предстану всем, кого представить смог!

Притом, видать, с подкоренной подсказки

Я вижу сам себя в немецкой каске,

Да с острыми проростками рогов,

Как фриц на кукрыниксовском плакате,

Да с молнией, двоящейся на скате,

Где готикой впечатка: "Totenkopf"

А утром встык моим бредовым бденьям --

Даешь повтор "Семнадцати мгновеньям"!

И, от экрана подзаряжен вновь,

Схожу к ассорам, к "черным", в "дом Чикаго" --

Из "шмайсера" прикончу всю шарагу,

За свистюли нам выпущу им кровь...

Затем, как Штирлиц, в "опель-адмирале"

Примчусь к уроку -- к "немке" Коммунаре,

Страшенной и блажной, как шимпанзе:

За Равенсбрюк, где угнанной девчонкой

Давала кровь для вермахта бессчетно,

Вручу ей тыщу марок -- жри на все!

Потом на том же "опель-адмирале"

От Коммунары я поеду к Алле --

Презентовав салями и ко<ньяк,

Меж коньяком трофейным и салями

Я Алле лихо коячу меж грудями,

Под что идет салями только так. .

От Аллы я на "опель-капитане"

Слегка усталым зататарюсь к Тане --

В машину положить мне пистолет! --

Под пистолетом Таня, как Сусанна,

Распустит косу, тут нальется ванна,

Мне Таня в ванне сделает минет.

И я от Тани в "опель-лейтенанте" --

В машину положить союзный "Кьянти"! --

Примчусь в гестапо, к Мюллеру явлюсь,

Сознаюсь, что на Тане отпечатки

Мои, что перед трахом снять перчатки

Не зажурюсь -- со мной святая Русь!

...Здесь жахнул хохот в десять ртов по бане,

Как будто въехал в "опель-капитане"

Герой в бассейн с холодною водой,

И все мы как-то разом загалдели,

Поскольку оказалось в самом деле,

Что всем геноссе Штирлиц как родной!

Рек Селиванов: "Врубитесь едва ли --

Мы всей деревней в Штирлица играли!

И область подхватила наш почин!

Стал участковый Мюллером, бедняга,

А хрыч, что спирт из пасты гнал, тот Шлага

И "пастора" прозванье получил!"

Сенсей Алехин, одержимый сшибкой,

Назвал смертельной гоеполитошибкой

Показ подобных фильмов в наши дни --

С Калугина, мол, посрывали цацки,

А тут с поправкой, мол, на колер "штатский>

Смотри, за что вручались, мол, они!

Но Алексеев поразил как громом:

"Калугин болен штирлицким синдромом:

Урой контору, чей носил мундир!"

Посапывая незажженной "Явой",

Грустил Филатов, Степанцов же здравый

Был сдержан, как булгаковский мессир.

Треп Ельчанинов свел в итог весомый:

Что всем нам Штирлиц в гены-хромосомы

Пролез -- и подсерает с тыла нас!

Тут Жердев отослал в бассейн сынишку --

Мол, вы, братва, развыражались лишку --

И наш герой продолжил свой рассказ:

-- Так день за днем, в неделю из недели.

Я жил, помешан на единой цели

С прицелом на друзей и на врагов:

Пробьет мой час, чтоб явью сделать сказку --

И я найду эсесовскую каску!

И с молнией двойной, и с "Totenkopf"!

Чего глядите с гаденькой улыбкой?!

Кто встреч не жаждал с золотою рыбкой?!

Кто не мечтал о дружбе с НЛО?!

Весь этот строй -- он что-то сделал с нами:

Раз явь не жизнь, мы выживаем снами,

Мечтой возвысив дикое мурло!

И я предвидел миг своей находки

Так явственно, что крик сжимался в глотке

В комочек соли, боли и огня:

Вот я иду из школы, дождь и слякоть,

И вдруг я начинаю петь и плакать --

Из лужи каска смотрит на меня!!

И знаю, где -- задворки, где для тары

Построили навесик "Продтовары" --

С него стекая, копится вода

На тверди из стекла, песка и камня.

Убогость эта стала так близка мне!

Так в кайф дожди -- как солнце в холода!

Чуть моросит, а то и капнет только -

И я уж там, как тут, и -- вновь без толка,

Но снова, как зенитчик у Кремля

Или охотник до тушеных уток,

Я пялюсь вверх в любое время суток

И жду осадков -- не забавы для!

С тех пор мне высь -- что секс или искусство.

Без неба не могу. Я видел Руста,

'Я видел пять тарелок, шесть комет,

А горних миражей такую стаю,

Что пыткой за грехи свои считаю

Земной пейзаж, тем более -- портрет...

....И время шло не валко и не шатко --

Генсеком, что пожаловал на жатву:

Все уберется, денется -- куда?

Действительность зияла, как зевота,

Кто ничего не ждал, кто ждал чего-то,

Я ждал дождей -- не солнца в холода.

А дождички лились и моросили,

И четверги зависли над Россией,

В концы недель бессильно волочась,

Друг друга догоняя, обгоняя,

На мыло шило в жопе не меняя,

Пока однажды мой не грянул час!

...Раз, два ...Меркурий во втором подъезде...

Луна ушла... Три -- ярость и возмездье...

Четыре -- вечер, горечь -- пять и шесть...

Кларнет у Карла, а у Клары карма...

Презерватив с усами командарма...

Дождь. Бег из школы. Вижу. В луже.

Есть. Она. Лежит. Вокруг нее проколы

Зерцала (блев сознанья после школы),

И случка расходящихся кругов...

Не шевелиться! Вдруг да испарится...

Да нет же, хвать скорей! И -- шрифт двоится

Сквозь линзы жгучей влаги: "Тоtenkopf"!!!

В броне, залившей мне глаза и уши,

Я стал не я, а мир -- темней и глуше...

Качалась шея стеблем на ветру... -

С пути, крестясь, шарахнулась старуха.

Во мне вдруг прозвучало жестко, сухо:

"Я стану новым. Или я умру".

III

В оконце лифта возносился рядом

Убийца -- губы в нить и с тяжким взглядом.

В прихожей мимо стула села мать.

Таращась и порыгивая пьяно,

Ивана труп живой упал с дивана,

Прополз к дверям квартиры и -- бежать.

На хлам и скарб дешевого уюта,

На ход вещей в ничто из ниоткуда

Легла моя нордическая тень --

Расставив ноги, стоя руки в боки,

Я видел как впервой свой быт убогий

И прозревал: не здесь кончать мне день!

Не здесь, где слизью в материнском лоне

Я вскормлен был на лаже и обломе,

Где пуще жизни берегут фарфор,

Где подпевают праздничным кантатам,

Предавшись пьяным половым контактам --

О нет, не здесь! Марш, марш! Вперед -- во двор!

Во двор, который над и под, и мимо,

И вне чернильно-бронзового мира,

Несущегося в рай на тормозах!

Во двор -- страну разлива и разбива,

И Афродит, рожденных в пене пива,

И воинства, зачатого в слезах...

Там правда в кулаке, закон в кастете,

Любовь меж ног, а "Труд" -- гы, гы! -- в клозете,

Там истин полны детские уста,

В ответ на крик: "А ну, домой, паршивец!" --

Глаголящие: "Нихт домой -- я Штирлиц!" --

О, не забавы для, о, неспроста!

Там на скамье под полудохлым вязом

Меня узрев, притихла кодла разом,

Раздвинулась, дав место посреди,

Авансов-реверансов надавала,

Пивком наугощала до отвала,

А Алла прошептала: "Приходи!"

...Тут стало всем в предбаннике, как в церкви,

Светло и сладко -- дальний шепот целки

Тугим лучом в любую грудь проник,

И каждого продрал мороз по коже,

И взгляды стали влажны и похожи --

Всяк ощутил: герой -- его двойник!

Я, летописец, сам в былое выбыл --

Там тоже во дворе свершила выбор

Моя соседка Люська, во -- герла!

И в тот же вечер мне вручила тело,

И к нам от горизонта долетело:

"А каску снять мне Алла не дала!.."

Я и она -- на грани узкой, шаткой

Меж до и после. Я -- как перед схваткой,

Как на татами до свистка судьи...

Спустя года написано об этом

(Стал вскоре не спортсменом, а поэтом.

В быту -- точняк, а вдруг -- ив бытии...):

"Давным-давно, до передачи "Время",

Не то, что нынче, было, братцы, время,

И первая любовь моя, братва,

Сараями и лестницами пахла,

И солнышко садилось в область паха,

И было просто все, как дважды два:

И девочка моя дышала в ухо,

И ухали в подъезде двери глухо,

И мы на самом пятом этаже

Вдоль пополам с испугом разрывались,,

А если рядом двери открывались...

Но это я не выдержу уже!.."

Себе самоцитацию позволил

И потому, что так поменьше боли

Хлебнет с лихвой хлебнувшая душа,

Вселившись в главный праздник в славном месте;

И потому еще, что в давнем тексте

Не вся картина, хоть и хороша...

...Щека сжигает, как горчичник, щеку,

Бьет жидкий пламень в огненную щелку,

И близкий глаз -- у глаз, счастливый страх,

Мгновенье растворенья без предела,

И -- задает секрет иного тела

Урок тоскищи об иных мирах...

Но -- расстыковка: мигом разбежались!

Ударная волна -- презренье, жалость,

Неутоленность первого родства, --

Отбросила меня за двор на стройку,

А там у плит Валюха ловит: "Стой-ка!"

И -- юбку вверх, и с ног трусы -- раз-два!'

Смешлива, как мамаша-почтальонша,

Меня в себя воткнула: "Ближе, Леша!

Бетон холодный, так что обнимай..."

И, канув в ароматы арматуры,

Расслышал я, творец живой скульптуры,

В каких-то далях: "Каску не снимай!.."

...Потом и до того, во всем, что кроме,

Ни мне, ни ей не жить, а быть на стреме.

В одном продлится раздеватель-май,

И в том одном что, где и как -- не важно.

А важно, что и дружно, и отважно,

Что лишь из дней грядущих: "...Не снимай!" --

И хохот хоровой, и мой средь прочих,

Дополнить сказ о каске так охочих,

Что позабыта сауна и чай!

Съединив нас, рассказ позвал из были

Тех, в ком первопроходцами мы были,

Кто нас из детства вынул: "Не кончай...",

Кто в нас вошел, в себя введя вначале --

Для памяти, для судеб, для печали, --

Кто превратил нас из шпаны в мужчин...

И каске вновь хвала была пропета

На празднике Спортсмена и Поэта.

А память свой продолжила почин:

От Вальки вскачь домой, но у квартиры

Меня за локоть Сонька прихватила --

'Я ж на своем заякорился дне:

Мать у героя смылась за пьянчугой,

А у меня пошла в кино с подругой --

Зеркально: каске -- Танька, Сонька -- мне.

Заходим, села рядом у экрана

И распустила косу, как Сусанна,

Но с "опель-адмирала" в "капитан",

Тем паче в "лейтенант" я в части страсти

Не пересел -- не ведал сей напасти

Впервые раскрутившийся кардан!

.Пред тем, как он опять был пущен в дело,

Как те, и эта пара онемела,

Но кто не ищет -- не находит слов:

Кому по счастью есть чем заниматься,

.До слов -- как до постов, реанимаций,

Борьбы за мир и крепежа основ.

Ах, мальчик мой, далекий-предалекий!

Вы посидите молча пред дорогой -

Тебе по ней до слова ать-два-ать,

А Соньке -- в блядство, а вождям болтливым

Под Ялтой в шорты не запхнуть крапивы,

Концом в Кремле брусчатки не вспахать...

...Принявшие в себя, как в двери дома!

Вы мир, Творцом построенный для Ното

И отнятный людьми, вернули мне!

Вход в ваше тело -- Элла, "Ночь в Тунисе",

Коррида средь Мадрида, бриз в Бриндизи,

Башка под лавром, жопа на коне!

Не в Соньку въехал -- в целое полпредство:

В мир запахов семейного еврейства,

В дух культа стирки, глажки, трав, приправ,

Прогретого и терпкого уюта

И в яростную нежность, из-под спуда

Исторгшуюся, страстью честь поправ!

Но я не разумел, за что мне это --

В дороге от спортсмена до поэта

Я был ни тут ни там, ни се ни то,

В грядущем -- "икс", а нынче ноль без каски!

А мне, щепку, от телок столько ласки! --

От стольких -- сразу! -- разом! -- блин, за что?!

Вздохнув на весь мемориум-предбанник,

Картинно подперев рукой хлебальник,

Любой из наших, вспомнив о своем,

Искал в соседях братского участья,

И тайны жизни, женщины и счастья

Воскресли в каждом сердце и в моем.

Герой же продолжал свой дивный зпос --

Про то, как трахал в шлеме. Бред! Нелепость?

В тяжелой каске, шею надломив,

Гремя застежкой, обливаясь потом...

Но ...вглубь копнуть... Вояка мил народам...

Страх мир сберег... А нимфу манит миф...

"Но кейфанул -- плати! -- вздохнул рассказчик, --

Я заглянуть решил в почтовый ящик --

"Известия" приносят к девяти.

"Сниму, пожалуй!" -- брюки надевая,

По каске щелкнул. Таня на диване

Привстала: "И не вздумай. Так иди". '

Спускаюсь вниз, в подъезд, неспешным шагом,

Как Штирлиц, сговорившийся со Шлагом,

Уверенный, как в Тихонове Плятт.

В подъезде оказался перед строем --

Бухой дядь Ваня, с ним бухие трое,

Еще за ними шестеро стоят.

Ногой мне в яйца -- я качусь под ноги,

И неоткуда, чую, ждать подмоги.

Свернулся инстинктивно в шар ежом,

И загудела колоколом бойня --

Ботинки в каску -- сильно, да не больно,

И мысль-молитва: "Только б не ножом!.."

...Да, что угодно, только б не "заточка"

Или "перо"! -- я думал так же точно,

Как наш герой, под градом каблуков,

Когда, идя к подъезду с тренировки,

Я в лоб словил бутыль от поллитровки

И пал снопом под ноги мужиков.

А через год, когда зажили меты,

Я из спортсмена выбрался в поэты,

На что прошел простой и вечный тест:

Я встретился с одним из тех, с ублюдком --

Он пьяный в луже спал в углу безлюдном.

Я вытащил. Alea jacta est...

...А наш герой -- горят глаза и уши! --

Итожит случай свой: "Выходит, в луже

Бессмертие мое попалось мне!

В ту ночь ложусь -- а каску не снимаю,

Сна нет, и шею ломит..." Понимаю,

Я сам в ту ночь не спал -- душа в огне...

Тут резюме свое внесли спортсмены:

Подобные встречая в детстве сцены.

Столкнувшись, по Шекспиру, с морем зла,

Они искали и нашли методу,

Что их вела по броду через воду,

А Родине медали принесла.

Вот так мы и служили ей годами --

Кто рифмой, кто победой на татами,

Пока -- тьфу, тьфу! -- не срок вершить итог,.

Но нынче мы,и те и эти, вместе --

Начинкой врозь, да на едином тесте:

Откуда пот, там и у слез исток...

И лишь один из мыслящих над чаем

Иной -- его исток необычаен,

Немыслим спурт сквозь бойню из телков!

В то утро встав живым, иглой и краской

На случай (где живем!) разлуки с каской

Он выколол под чубом: "Totenkopf"

Часть вторая

...Бежал рассказ, и я внимал герою

С тоскою неотвязною, не скрою,

По невозвратной юности своей:

Во время оно вышло племя оно --

До видео дошло от патефона,

От жиганов до личных "жигулей" --

У тренеров, по крайней мере, "тачки"

Уже давно, и доллар есть в заначке,

И в кабаре не сушат сухари,

Мы все -- уклон в банлон на поролоне,

Но что-то в нас такое есть и кроме --

Одной мы крови, что ни говори!

А как еще назвать мне общность эту?

Не так ли, как от первого минету

Пылающие губки отводя,

Прозвала Сонька, мне шепнув о сраме,

Глазами показав -- над нами в раме

Висели "Два вождя после дождя".

Не так ли, как на крик наш детский: "Фрицы!"

Вслед пленным обновителям столицы

Моя больная бабка хлеб несла

И это называла "хлеб не сало",

И корки, и горбушки в строй бросала --

И помня зло, и не желая зла.

Да, средь народа мы одна порода,

Хоть и у нас в семье не без урода,

Но кто до нас и те, кто после нас

Соски у мамки-Родины кусали,

Не с нами -- ни в парилке, ни в спортзале,.

Картина "Сталин и Ворошилов у Кремля".

И четко против нас, когда "атас".

Ни те, ни эти в том не виноваты,

Что мир -- музей, в нем люди -- экспонаты.

Расставленные в залах по годам,

По полкам, по шкафам -- и, Бога ради,

В чужом шкафу мы не хотим ни пяди,

Но и в своем вершка вам не отдам!

А что в быту в ходу германофильство --

Так ведь познанья древо не ветвисто

На факультетах жизни, во дворах,

Просты и нрав, и эпос у народа:

Что сдал в полгода -- брал четыре года,

И жнет любовь, где был посеян страх.

Вот и "дерет" то норов, то манеры --

Не тот же ль "гитлерюгенд" пионеры?

С огнем шалим, а про других шумим...

Но тут герой, не прерывавший речи,

Меня встряхнул: упомянул о встрече --

Ушам не верю! -- с Гитлером самим!

--"Ты что, -- взвились мы, -- накурился дури?!"

Герой в ответ: "Ага. Ее. В натуре".

Мы поудобней сели: "Расскажи!" .

И снова на экранах стен досчатых,

Как тень от слов, как речи отпечаток,

Как витражи, разверзлись миражи...

Сержант Чапай исторг из хриплой глотки:

-- До ночи "духи" будут бить по "взлетке",

А в роте, вроде, выкурен весь чарз*.

Ну, кто со мной в Кабул? Вот -- есть граната,

--Хотя одной, конечно, маловато. Земеля?

-- Пас.

-- Ефрейтор?

-- Не сейчас.

Чапай в кармане член чесал руками --

В него под кожу "вшил" недавно камни --

До дембеля, до девок -- пять деньков.

'Он зыкнул строже: "Что сховали рожи?!

С кем принесем, тому по полной -- кто же?"

Встает герой наш.

-- Тоже, Тотенкопф!

Выходят. Вал разрывов вряд ли шире

Шагов полета. А дальше тихо в мире --

Стреляют кучно, деньги берегут.

Чапай, присев, скомандовал: "По коням!"

И ходу через ад, как от погони,

Через забор один, другой, и -- гут!

По свалке, где сгнивают самолеты,

Куда свозили лом и хлам из роты,

Они неслись все дальше от казарм,

Но местная шпана, что рылась в прахе,

Взяла в кольцо их -- дерг за знаки-бляхиЕ

Чапай взревел: "Дай чарз--бери базар!"

И тут, как по велению устава,

Рой нищенят раздался влево-вправо,

И замер на мгновенье перед той,

Какую выбрал президентшей банка:

К нам шла нагая юная афганка,

На ней была ушанка со звездой.

Лет десяти, а то, поди, и меньше,

Банкирша наша, а точней, обменша,

Сверкнув лиловым шрамом у виска,

Нам шапку развязала, показала

Под ушком чарз и пальцем указала.

Сержанту на медаль и "ВСК"-

Он побурел от гневного накала:

"А хер не мясо?!" Та не уступала.

Он прошипел: "Я эту блядь убью!",

На что девчуха фыркнула усмешкой,

А наш герой пошел по полю пешкой:

"Вернемся -- я{ отдам тебе свою!"

Чапай все снял и ей вложил в ладошки --

И тут взмелькнули пятки голой крошки,

И чиркнула по нервам щель меж ног,

Их ослепив, как будто фотовспышкой!

Назад взглянули -- к ним рулил с одышкой:

Патрульного "газона" передок!

"По коням!" -- сорвался Чапай со старта,,

И смесь из жути, злобы и азарта

За ребрами под сердцем взорвалась,

Вскипела кровь от резких поворотов

Под мумиями старых самолетов,

Потом у люка крик Чапая: "Влазь!"

Меж ребер мертвой птицы из дюраля

Сгрызал им нервы вой и скрежет ралли

Лишенного добычи патруля.

Наружу языки, дрожат как шавки.

Вдруг в люке -- сверк звезды солдатской шапки".

И -- впрыгнула голышка: "Вот и я!"

Ползком, бочком, и развязала уши,

И скрутки подает -- бери, мол, ну же!

Чапай загреб их без обиняков,

Сам закурил одну, герой другую,

Девчонке протянули -- ни в какую,

Чапай прилег: "Задолбим, Тотенкопф!"

Их час настал. Чуть злили взрывы, глухи --

По взлетной полосе пуляли "духи", --

В утробе "Туполева" ныл сквозняк,

Напуган, как щенок, патрульным воем,

Подпел им и Чапай: "Расслабься, воин!

Огнем они гори, медаль и знак!"

III

И дым от тел поплыл, как звук погони,

Как дух судьбы, пришившей им погоны

И вбросившей в прицел, под нож резни--

И зацвели мозги, благоухая, И --

ножки врозь афганочка нагая,

А персонаж ей в щелку: "Не дразни!"

"Тут лепестки отверзлись, зев открыли,

И хоботком герой, сложивши крылья,

Влез в жаркий мед меж потаенных губ,

Соцветие сомкнулось, как ладони,

Тьма встала сзади, но зато бездонней

Стал путь вперед до зха вздоха: "Гут!"

Шажок в поток медового разлива --

И взмыл костром закат, и в нем ворчливо

Собака Баскервилей грызла кость,

Вдали тонул "Варяг" меж канонерок,

И бабочки с глазами пионерок

Порхали над плечами: "Вы наш гость!"

А справа фюрер, сгорбленный, усталый,

Ждал персонажа на дорожке алой

У ярко-красной двери в кабинет.

Его ладонь, дрожащая от тика,

Прикрыла гостю лоб, и Гитлер тихо

Сказал: "Ты крестник мой, сомненья нет".

Он дверь открыл и пропустил героя.

Стол. Стул. Шинелью скромного покроя

Покрыт диван (Смешок: "Вот так я сплю!")

Бинокль, плащ и каска, как на фронте,

И рядом поводок овчарки Блонди

На висельную смахивал петлю.

Была картина, полная бравады,

Озвучена посредством канонады.

"Едва ль нам много времени дадут, --

Кивнул он в адрес аккомпанемента, --

Над бункером немалый слой цемента,

Но взят Тиргартен, скоро будут тут...

Да и тебе вот-вот назад, на "взлетку"!"--

Он гостя потрепал по подбородку:

"Смерть ждет везде, закон войны таков!

Но ты неуязвим, пока в атаке --

На лбу твоем магические знаки,

Ты уцелеешь в драке, То1епкор1! . .

Дебилы правят бал! -- он взвился шустро, -

Там пир не ваш, где вскормлен Заратустра!

Гранит и лед не по зубам скотам!"

Но в этот миг раскат, нещадно долог,

Тряхнул нору и сбросил карты с полок,

Тут фюрер взвыл: "Я сам хочу быть там!

Там, на Востоке, кровь крепка в арийцах,

Она в звериных жестах, в жестких лицах,

В сухих телах видна сама собой!

Я наберу там личную охрану,

Она мне для борьбы подарит прану

И за меня пойдет в победный бой!

А вам, -- он хохотнул, -- без нас ни шагу:

Из вас славнейший нашу принял шпагу,

Умнейший ваш лелеял Кульмский крест,

Лысейший ваш на прусскую дорогу

Пытался силой вам поставить ногу,

На пей порядок видя и прогресс!"

"Но наш сапог -- на ваш порог, а ваш-то?"

Он хмыкнул: "Что не вечно, то не важно.

Где ад земной, там будет рай земной,

И вам придется вновь на нас молиться,

Но только тот получит от арийца,

Чей дух суровый мечен будет мной!"

Он указал рукою на полотна:

"Крах и удача вместе сшиты плотно,

И потому вся жизнь -- волшебный сон!

Вот -- сказочная быль у Кунерсдорфа:

Повержен Фридрих, но Фортуна вздорно

Притопнула -- и Фатерланд спасен

На благо и России и Европе! . .

Для вас победы -- плаванье в сиропе.

Притом в парадной форме, в орденах

Вы вечно тяжелы на поворотах,

Чем ненависть рождаете в народах,

Отсиживаясь в сточных временах!

Ваш стиль -- застой и бегство от реалий!

Мой стиль: борьба или цианий-калий.

А ты, я вижу, падок на гашиш?"

"Мой фюрер! -- персонаж вскочил, краснея,

В Афгане отдыхаю лишь во сне я,

Но не курнешь гашиша -- не поспишь . . ."

Вождь встал: "Пора идти, заждалась Ева."

Он посмотрел, вздохнув, на дверцу слева:

"Не страшен яд -- злит запах миндаля!

Но Еве обещал. Невмоготу ей,

Что будет труп обезображен пулей.

У женщины эстетика своя ... Так помни!

Ты -- глаза мои в грядущем!.."

И тут удар, страшней, чем предыдущий,

Потряс весь кабинет, и сей же час

Герой очнулся, словно после пьянки,

Прижат щекой к промежности афганки,

В углу из створа губ дымился чарз.

У люка с рожей мято-синеватой

Воинственно застыл Чапай с гранатой.

Спросил натужно: "Взрыв? А, может, залп?"

Потом: "Не вздумай малолетку трахнуть!"

Потом; "Задрых, а не успел бы ахнуть,

Как "духи" у обоих сняли б скальп! ..".

"На лбу моем магические знаки!" --

Сказал герой, со щек стирая влаги

Липучую горячую слюду

И ощущая со стыдом и дрожью,

Как мощно клонит голову к межножью

Зов юной жизни, сбросившей узду. Но тут

Чапай опять вкочил: "По коням!

Бежим, коли не хочешь быть покойным!

Наверное, у "духов" сбит прицел,

И вместо "взлетки" стали бить правее . .

Харе лизаться!! -- взвыл он, багровея, -

Выкатывайся в; люк, покуда цел!"

Герой, издавши стон, рванулся к люку,

Но девочка ему вцепилась в руку --

Он вниз ее швырнул перед собой,

А шлепнувшись на землю, заморгали:

Над ними, как сеанс фата-морганы,

Расцветил душный свод воздушный бой:

С; окрестных круч душманские ракеты,

Как рыжие голодные кометы,

Срывались на шумы из звездной тьмы,.

"Вертушки" же, роняя фальшзаряды,

Свинцом и пеплом лицевали гряды

Закатных гор, укутанных в дымы.

Слепящий сюр из молний лучезарных!

Подлунная соната для ударных!

Подбитый вертолет горел костром --

Тот самый, что паденьем разбудил их,

И, заблудясь в губительных светилах,

Все трое смертных прозевали стрем:

Вдруг сбоку по глазам пальнули фары _

Взревел "газон", рожденный для сафари

Средь стай двуногих и коварных лис

И загустел у глоток встречный ветер,

Но вкруг теней был воздух грозно светел

И в стену их впечатал, как на лист.

Кидались вправо, влево -- фары следом,

Слепя своим тупым, бесцветным светом,

Как бы веля: "Попался --: подчинись!"

Чапай на четвереньки пал без слова,

Герой -- на спину, девку -- вверх, готово!

Он подтянулся, сел -- и руку вниз:

Но не ладонь поймал, как было б надо,

А в пальцы вдруг легла ему граната,

А сам Чапай метнулся из луча,

И вслед ему "патрулыцик" поколесил.

Герой -- кольцо долой, взмахнул и -- бросил

Туда, куда свернул "газон", урча!

И с высоты -- во мрак, и сзади -- грохот,

А у лица -- девичий странный хохот,

И мысль в мозгу: "Тюрьма. Точнее -- гроб".

А в небе за "вертушкой", как за зайцем, --

Ракеты лисий нос, и девка пальцем --

По лбу, где видно надпись: "То^епIгор|".

Он сгреб ее, холодную, как жаба,

Понес к казарме, прибавляя шага,

Она ему слезу стирала с глаз, А там --

о, Боже неисповедимый! --

Чапай стоял у двери невредимый

И злой; "Замерз, пока дождался вас!" ...

Герой вздохнул, и шевельнулись еле

При этом пальцы, как на нежном теле,

Как в локонах, и выдохнул затем:

"Она у нас жила в разбитом ЗИЛе,

Мы ей туда жратву и чарз носили,

Я получал натурой без проблем . . .

А для чего я так о ней подробно --

Живя у нас, она секла, как злобно

Относимся друг к другу мы, совгос,

И если "дед" салаге въехал в ухо,

К ней лучше не ходить -- как в танке, глухо:

Рыдала сутки до кровавых слез!

Ну, чарз ей поднесешь: "Кури, курилка!"

Она в ответ с апломбом: "Я -- арийка!"

И как пойдет честить за беспредел!

Они друг друга тоже убивали,

Но унижать земелю -- нет, едва ли.

Итог -- какой заквас, такой удел...

Меня же прямо с самого начала

Она от наших прочих отличала:

Бывало, ляжем, выгнется дугой,

Нависнет надо лбом и пальцем водит --

По "дойчу" что-то петрила, выходит?

"Ты шурави, -- шептала, -- но другой!"

Конечно, нам засрали бы малину,

Но коллектив обоих взял за спину--

Не позабыл, как мы добыли чарз ...

Потом до нас дошли глухие слухи,

Что наш патруль с гор обстреляли "духи",

Но обошлось без жертв на этот раз ...

... Влажнеющим кустарником от ветра

Зашелестел предбанник наш ответно,

Поскольку всяк и каждый впал в свое.

Ну, дзюдоисты, цвет ВВшной* знати --

О женских лагерях с их дружным: "Нате!",

А мы -- в типично-срочное былье:

О, женская скаженная промежность!

Ты -- адская солдатская кромешность!

Ты --' всей Советской Армии хана!

Зри в норы хоздвора, во мглу котельных,

В траншеи стрельбищ, в жуть складов смертельных,.

В чулан кладовки -- на! везде она!

Из дока для ремонта суперлодок

Змеится первогодок до молодок

И с вышки ловит смерть на полосе,

Но курсом к общежитию ВЧисток**

Ползет второй -- его снимают чисто,

Но третий -- вслед, пока не лягут все!

А сказ про то, как пьяные путанки

На спор на штаб наехали на танке--

Курсанты их споили от тоски!

А донесенья натовских пилотов,

Что их из наших дальних турболетов

Над Мальтой дразнят девичьи соски! --

Шумит предбанник вроде мокрой рощи,

Опавшая листва армейской мощи,

Тебя аукнув, давняя весна!

О, дщерь, меня согревшая в фаворе!

О, щель в том заколоченном заборе!

Везде была она -- так где ж она?!

Но в шуме новеллического ливня

Принадлежащий к Внутренним Войскам (ВВ).

Одна деталь мигнула мне призывно:

Чапай, свалив, остался за стеной,

Какую одолеют только двое --

Но он потом у части ждет героя!

Чушь! Бред! Но -- так ведь было и со мной ...

Опять нас, видно, в сласть фортуне сплавить,

Опять былому в пасть швыряет память:

Чик-трак -- и я, сержант, сижу в купе,

Я еду в отпуск (лучше бы не надо!..) --

Давно не пишет воину отрада,

С чего маленько воин не в себе.

Он поднимает стопку с водкой выше --

При этом он не слышит, что я слышу:

-- Валя с Афгана, я учил ее: В кино про

Штирлица дано не слабо

Устами немки, служащей в гестапо:

"Любовь есть гигиена тел -- и все!" ...

А мой глухарь уже стопарик поднял:

-- Братва! Любовь есть хлеб души. -- я понял!

-- Бери, занюхай корочку, раз так! --

Мигнув артиллеристу-дембеляге

И, подливая вновь сержанту влаги,

Сказал с дисбата ехавший моряк.

Так троица пирует по дороге,

Сквозь время, благо, волокут не ноги,

Ведь за окном -- мороз до тридцати,

Лишь то и дело в тельниках салаги

Их спрашивают про источник влаги:

В каком вагоне ресторан найти.

-- У новобранцев до фига валюты!

-- Да нет же, мы -- для мичмана Малюты! --

Ответил парень длинный и рябой.

-- А ты, видать, без смены на загрузке!

-- У нас один Кавказ, не знают русский,

А у Малюты с Мурманска запой.

-- На, заодно закинь и нам бутылку.

И снова пир в "Кубани" топит кильку,

А до Москвы -- всего-то ночь пути

Под споры, анекдоты, песни, вирши --

И вдруг рябой влетает весь в кровище:

-- Малюту режут! Надо ... там ... спасти!

-- А что? За что?

-- А он сказал Баграму,

Там, одному, что он имел их маму,

Баграм ему: "Жить хочешь -- извинись!" --

А мичман снова, теми же словами ...

Мы кинулись отбить -- нам насовали,

А проводник сбежал -- не дозвались ...

Усы у маремана встали дыбом,

Зажегся глаз, запахло серным дымом,

Он цапнул нож и батл со стола.

Артиллерист, ремень смотав до пряжки

На пятерню, взяв бритву из фуражки,

Изрек: "С кем наша Маша не спала!"

И троица помчалась по вагонам

Меж сонных лиц, дремавших с храпом, стоном,

Спросонок мужики хватали нас:

"Пожар, чи шо?!" -- И всех сметали с койки

Стальные и шальные, как осколки,

Три слова: "Режет русского Кавказ!!"

Лавиной каблуков нетрезвый табор

С троими во главе вбурился в тамбур,

Где русаки в тельняшках, все в крови,

Все лысые, как дети в карантине,

Плевались в фейс кондуктору-детине:

"Жми, караул по рации зови!!"

И, тот стал продираться сквозь пришедших,

Крича нам: "Не дразните сумасшедших!"

И предъявляя на руке порез.

Тут наш моряк рвет дверь вагона: "Люди!--

И покрывает вой морозной жути: --

Берите сволочь в лоб, я в тыл полез!"

Я не успел моргнуть -- он подтянулся,

За что-то ухватившись ,матюгнулся

Уже оттуда, сверху, как с небес,

Еще секунду у меня пред носом

Ботинок дергался, но за матросом

Втянулся вверх, и -- мареман исчез.

За дверью1 только тьма, пролет мороза

Стеной, как ураган, -- и нет матроса,

А там, на льдистой крыше под луной,

Где вихрь курьерский все серпом сбривает --

Он есть?! Чудес на свете не бывает!

И в ужасе я крикнул: "Все за мной!!"

Окрашенные руки отдирая,

Дав петуха на выкрике: "Ура!", я

Ринулся из тамбура в вагон.

А там, в проходе стоя, с нар свисая,

Косая, змеевидная, босая

Стена клинков и ртов, орущих: "Вон!"

И острия у глаз -- одно, другое,

А горлом что-то жаркое, тугое --

И; я кричу: "Душа есть хлеб любви!"

На что из них, как из булыжной стенки,.

Орущий шар ко мне притиснул зенки, .

И я услышал: "На, гяур, лови!"

Мне на мгновенье стало мерзко, гадко

Дышать и видеть жизнь, притом догадка!

Пронзила мозг: "Прошьет меня, как воск!.."

Я понимал, что нужно отклониться,

Но -- омертвел. Нож клюнул грудь, как птица,

33 нагрудный знак "Отличник Погранвойск".

В тот самый, редкий, необыкновенный,

Поскольку почему-то довоенный .

Мне перепал за так от старшины,

Которого на пенсию турнули,

А жаль, он мне ночами в карауле

'Читал свою историю войны --

И миражи сражений, окружений,

И горечь, и услада постижений .

Витали в карауле до утра,

А в ночь свою последнюю на службе

Юн снял мой знак, повесил свой:

"По дружбе! Не в гроб же брать, передавать пора ..."

И вот он изуродован ударом --

Знак, выпавший за так, да ведь не даром:

Я за него лудился котелком!

Я -- прыг впритык с шестиклинковым Шивой,

Но кто-то сзади -- дерг! "Остынь, служивый,

Дымишься, как облитый кипятком!"

Крутнул башкой, гляжу -- пушкарь-дембеля: --

Мы, погранец, как видно, не успели --

Тот мичман на шашлык пошел уже!

Не этот знак --( и ты уж был бы трупом ...

А нам еще б узнать, что с нашим другом --

На рельсах? Жив? У "черных" на ноже? ...

Он вел меня сквозь лица, обнимая,

Во всех глазах была печаль немая,

Бессильное признание вины

И кроткое прощение себе же --

И гнев в виски стучал все реже, реже,

И -- стихло под подарком старшины.

А дальше время кончилось -- и тут же

На подмосковных домиках от стужи

Торчком взвились пушистые хвосты,

Багровый диск меж телеграфной снасти

Просунул луч и тронул лоб в участьи,

стал я до Москвы считать мосты.

А шум ночной, пропажа маремана

Казались наважденьями дурмана.

Я представлял, как мчится на вокзал

Моя любовь -- такси взяла, наверно.

А то, пораньше встав, чтоб -- равномерно,

(Спешит к метро, как я бы подсказал ...

Хлядь, за стеклом уже асфальт платформы,

И сразу в пол-окна матросской формы

Ласкок, усы над пастью:" Эй, братва!" --

И наш моряк уже бежит с вагоном,

И у дверей гребет меня -- я стоном

Приветствую тебя, моя Москва! ..

Мы с пушкарем вдвоем трясем бугая:

-- Да как ты здесь?!

-- История такая ...

-- Да как ты жив?!

-- Как видишь, не убит!

А мимо, полусогнутый от груза,

В носилках караул проносит пузо

В порезах -- и оно всех материт ...

Уж я кручу головушку совою,

Лечась морозной раннею Москвою --

Да где ж любовь-то?! Где ты?! Нет ее!

И -- не простясь с братвой, побрел к метро я,

А вслед мне повторил фальцет героя:

"Любовь есть гигиена тел -- и все!" . ..

Очнулся я -- герой с его афганкой

Стал новой для собрания приманкой,

Но тут взорвался Жердев -- Мистер Пар:

"На кой сыскались эвкалипт и мята?!"

И все за ним, решив, что дело свято,

Пошли, не прекращая растабар.

И вот что странно: на каленых полках,

В жару, в поту, при всяких разных толках

Я все никак не мог вернуться в явь--

В мозгу трещал мороз, и бедный Йорик,

Сжимая череп, шел в московский дворик,

Рыдал, курил, шинель и шапку сняв,

Опять стучал литыми каблуками

Своими же годичными кругами:

На Красную, потом до Ногина,

И лучше бы его носили ноги

Все десять дней за вычетом дороги --

Она и так, без счета, суждена.

Но иногда, -- сказал себе я строго, --

Достелется до сауны дорога,

Душой и телом голые друзья

Усядутся вокруг не ради жара,

И чтоб твоя беда им не мешала,

Упрячь ее -- с бедой сюда нельзя!

Да ты счастливей йогов и браминов!

Смотри: Алехин! Жердев! Ельчанинов!

Всегда с тобой и за тебя горой

Блестящий Степанцов, Филатов страстный,

Зубастый Алексеев и масластый

Карузо Селиванов, и -- герой!

Любовь тебя надула -- эко лихо!

Поддай-ка с мятой, капни эвкалипта,

Свой аппарат из кости, мышц и жил

На досках разложи -- пускай посохнет,

Попреет, да ослепнет, да оглохнет,

Забудется -- и встанет, как не жил!

Ты расщепишь запекшиеся губы,

Ты ощутишь по телу перегуды --

То бродит, возвратившись, радость БЫТЬ,

И ищет, что б в тебе еще заполнить!

Твой крест -- все помнить? Чтобы долго помнить.

Умей хоть ненадолго все забыть!

И вышел я на улицу с друзьями

Опять живым, с прозревшими глазами,

И снова жизнь была нова, юна,

Простились поцелуем, как паролем.

Нам было по пути с моим героем --

На Красную, потом до Ногина.

Я шел и наслаждался вслух везеньем

Шататься в милом городе осеннем,

Герой мне подмастил, что город -- гут,

Но скоро будет лучше -- явен вектор:

Жизнь с нашим строем сплавит частный сектор --

И будет безобразиям капут.

Он говорил легко, холодновато,

Что немцы это сделали когда-то,

Пх достиженья были всем ясны,

При этом отсылал меня к началу

Недавней саги -- к телесериалу,

К "Семнадцати мгновениям весны": --

Не клал бы фрицев Штирлиц на лопатки.

Не будь у них все точно, все в порядке!

Порядок есть -- в задаче есть ответ,

Нашел ответ -- найдешь и контрмеры,

А нет порядка -- мозг плодит химеры:

Порядок смертен, а химеры -- нет! ..

... И сразу записал координаты

Сенсеев-дзюдоистов: "Это -- надо!"

Притом слегка обжег меня окрас

Кремлевских огнедышащих рубинов

На дальнем дне, в осмысленных глубинах

Его спокойных и знобящих глаз.

Я взгляд отвел -- урода Мавзолея

Спала тревожным сном. Стена.

Аллея Из бюстов натворивших здесь делов.

Штыков холодный пламень. Лысый камень,

И крик ворон с зубцов1 похож на "амен"

Над сбором мертвых и живых голов ...

Мы молча шли до места "досвиданью",

Подошвами шурша по увяданью

Еще одной нам посланной поры.

Простились с шуткой, сплетней и со смехом,

И всяк наш путь отслеживали эхом

Дремотные московские дворы...

Июль--август--сентябрь 1990 г.

Москва--Серебряный бор--Белгород

Песнь об осыпающейся елке, 1983, рукопись из архива А.С. Кокиной

Посвящается Тане Зуйковой

"Вот и все, что нам в жизни дано"

(Тимур Запоев. "Метафизика секса")

Спать пора - а не тянет нисколько.

Чай, четыре, а то и все шесть.

В темноте осыпается ёлка

После всех новогодних торжеств...

Ах ты, господи, все повторим,

И тем сладостней, чем ты старей -

Запах детских ночей: мандарина,

Ёлки, холода и батарей!

Словно жизни со мной не случалось,

Да такой, что поверить невмочь,

Только ночь и бессонная жалость -

Ель в углу, как за что-то, всю ночь...

В ней сквозняк беззастенчивый шарит -

План побега, что ль, хочет найти,

И какой-то вертящийся шарик

Тускло, искоса просит спасти...

Впрочем, это уже твои штучки,

Твой насиженный, паря, шесток -

Видеть нечто, заламывать ручки,

Мол, вот-вот заалеет восток!

Все-то, господи, невозвратимо -

Даже ель у судьбы в поводу...

Осыпается - знамо, вестимо:

Месяц выстоять в этом году!

Рябь мельчайших игольчатых звуков,

Суховатая тихая дробь

Между залпами "ахов" и "ухов",

Вызывающих в стеклах озноб...

Пир безвременья - это надолго.

Холод-д-дождь, снегопад и дрисня,

В темноте осыпается ёлка,

Многоточьем звучащим дразня.

Воплощенье земного покоя.

Увядание, стоя в струну.

Плоть родного настроя и кроя -

Сохни, сдохни, но стой, как в строю!

Эту ёлку за палку мне тёлка

Притаранила на Рождество.

В темноте осыпается ёлка,

Слышу близкое мне существо.

Я же сам был, как ёлка, колючий

И зеленый от этой зимы.

Как на редкий клинический случай

На меня любовались все вы,

И чтоб я был один, а вас - столько,

Оторвали от корня росток.

В темноте осыпается ёлка.

И вот-вот заалеет восток.

И вы хлынете вновь в панораму

Этих незабываемых дней -

Неимущие даже и сраму

И ограбленных вами бедней!

Но любой, кто к изъятью потомка

Приложил хоть молчавший свой рот,

По великому счету подонка

Разочтется, чем бог не берет.

Вы, как фрицы, ребенка отняли -

Это значит, не мир, а война.

Осыпается ель - но одна ли?

Отсыпается в бездну страна.

Где живые об аде не помнят,

Лишь мертвец отпускается в рай.

Долг и выплачен будет и понят

В миг до вашего шага за край.

А пока что понятие долга

Не страшит вас: "Займем - отдадим".

В темноте осыпается ёлка...

Пусть у хвойных неисповедим...

Ведь умора, но кем, как не вами,

Был я загнан в леса-словеса?

В темноте осыпаюсь словами,

И течет - и застыла слеза,

Капли гласных янтарной капелью

Каменеют в оправах тугих,

Коммунальную келью, да с елью,

Внутрь вобравши навечно, как миг!

Ах ты, господи - есть ты, аль нету?

Что - творца, я не ведал отца! -

Было слово, начальное свету -

Дай такое ж во тьме для конца!

Ибо что аутотренинг и йога

Перед горлом рожденным лучом!

В темноте осыпается ёлка -

Понимаешь ли ты, я о чем?!

Понимаешь ли ты, что такое -

В капле речи навроде жука

Зафиксировать позу покоя -

Наотлет с авторучкой рука?

Словно этим занятием добрым

Не венчался хичкоковский быт,

И не били ногами по ребрам

Вместо медных над Родей копыт.

Словно кровные русские вирши

Не лежали, кряхтя, под скотом

Вроде граций, которых любивши,

Провожал я в миньетши потом,

В бляди, в пьяницы, в пленницы волка

В модной шкуре из каракульчи...

В темноте осыпается ёлка...

Сыпь, сопя. От дерьма. До мочи.

А спустивши безумную воду,

Поглазей через кухню в окно

На безумную эту погоду,

От которой, как в прорве, темно:

Рассеваются осыпи снега

Из-под ламп, от фонарных столбов,

Осыпается время и небо

И надежда на веру в любовь,

Только нрав каменеет, как смолка,

Что сочится, пока не умру...

В темноте осыпается ёлка...

Я услышу, шагнувши в нору.

Но застигнет меня у порога:

Лифт провыл и прогрохал зарю,

Червь, как пить дать, не вырос до бога,

Раб не сделался ближе к царю,

Всё, спасибо, осталось на месте -

Той же чести и ждите, бока!

Право мести, обязанность лести -

Не твои. Как раньше. Пока.

Так укладывай левый и правый,

С головой накрывайся "от вы",

Камень в почке с железной оправой

Современных конструкций Москвы!

Ментовская крикливая "Волга"

День включила со слова "Нельзя!" -

И застыла, немотствуя, ёлка:

Ночь погасла и свет начался.

Встану - выкину... что с нее толку -

Нынче вовсе осыплется вся.

22 января 1983 года, Столешников

Часть вторая

ВТОРОЕ СОШЕСТВИЕ

ПРОЛОГ,

Или

ПОЖЕЛТЕВШАЯ ПЕСНЯ

В пустых проулках ласкового лета

Плетеными дорожками теней

Ты на манер привычного браслета

Мою ладонь носила на своей,

И многовечным взглядом малолетка

Умно не говорила ничего,

Но смех звенел, как новая монетка

В подвальной жути счастья моего.

Москва тонула в музыке и лени,

Твой самолет был только по утру,

И на твоих коленях светотени

Со мной играли в страшную игру,

И я узнал тогда и вызнал вскоре,

Когда все вышло, как заведено,

Что есть и радость, стоящая горя,

И горе, без которого темно...

ВТОРОЕ СОШЕСТВИЕ,

Или

Мелодия для свиста

в зале ожидания аэровокзала

и потом в такси

"Я свой черный чемодан

кому хочу, тому и дам!"

(из послевоенной похабной песни)

Когда ты первый раз в Москве была

И все еще играла с полом в прятки,

И так врубались в платьице лопатки,

Как будто прорастали два крыла,

Я, весь горя огнем, но с виду - лед,

Степенно провожал на самолет

Тебя, восьмижды классное дитя -

И вот два годя (жизнь летит!) спустя,

Как говорится, вновь я постели

Тот уголок земли, где небо рядом,

Но - с делом супротивным. Лимонадом

Заливши угли, вспомнил, как следил

За девочкой, несущей свой оскал

Через вокзал - до слез он был улыбкой.

Ладонь разила золотою рыбкой.

Я в омут жизни рыбку выпускал.

И думал: всяк наш город не Гель-Гью,

Твой, как и мой, не спутать с Зурбаганом -

И ты вот-вот достанешься жлобью,

Под "панк" подбритым юным уркаганам,

Которым имя "наша молодежь",

А почему куда ж от них уйдешь:

Ваш мир - ваш возраст, оный вездесущ

И вечен, и средь этого народца

Ты не захочешь роли инородца,

Так с богом - в гущу чащ из райских кущ,

Так боком - по крутым ступеням в ад,

Где лоб для проб, а губы для помад,

А вкус у всех ужасен, нравы грубы,

Дурны дорожки до не тех утех,

Больницы - филиалы дискотек,

А проще - мордовни под вой рок-группы -

Так я прощался мысленно тогда

С той, что ушла в родное никуда -

Под пресс судьбы - ровесниковы чресла,

И почему-то - к слову, что ль, пришлось? -

Я Коркия цитировал под нос:

"На ги-не-ко-ло-ги-чес-кое кресло!"...

...На этом я очнулся, вздрогнул весь:

"Окончился, - сказало небо, - рейс..." -

И кодла повалила как-то разом,

И, маленького ангела взамен,

Карманная клейменная Кармен

Меня искала взглядом мокроглазым!

И я забыл про время, что прошло,

Про все, что вид прожженный ей прожгло,

И только повторял себе: "О, боже!

Сошла, слетела, спрыгнула - с чего? -

Не все ль равно, когда одно и то же!"

Я подкатился: "Дай мне чемодан..."

Глаза сказали: "Ну, конечно, дам..."

ДУЭТ ПРИ ЛУНЕ

...Увидел без всего во всей красе -

Глазищи загорелись, как у волка.

Прибегнул к маскеровке:

- Ты надолго?

- На школьные каникулы. На все!

- А дома знают, где ты?

- Нет. Жамэ!

Сказала, что лечу к подруге в Пензу.

- Что ты не в Пензе, ясно и младенцу.

- Младенцам невдомек, что я в Москве,

Ведь ты два года не писал...

- Не мог!

- ...А за два года им досталось много...

- Ого! Со мной была ты недотрога!

- А ты не трогал.

- Я тебя берег!

- Ага. А был по виду заводной,

Ждала - вот-вот начнешь, вот-вот случится!..

- Я лягу на пол.

- Будем мелочиться?

Нет, вы, товарищ, ляжете со мной!

- Тогда - валетом.

- Думаешь, поможет?

- Меня посадят.

- А меня уложат,

В таких вопросах уступают дамам.

- Уже и это знаешь...

- Не блажи,

Ага? Гаси-ка, дядя, ведь не даром...

Ох, как не даром!.. просто свет туши!..

...Легко, как воскрешенье к мертвецу,

Ладонь слетела к моему лицу,

И понял я: хоть что-то есть на свете,

За что мы перед богом не в ответе.

ГИМН БОЙЦУ ЖЕНСКОГО ЛЕГИОНА

Мост над волной дыханья твоего -

Под звездный зуд ночного самолета.

Ты спишь. Я созерцаю. Ничего,

Не слабо поработала природа.

Но род людской пришел не на мысках

К живой скульптуре "Девочка на шаре":

Шрам на щеке, по шраму на руках.

Вниманием тебя не обижали.

Спустился воин к писчему рабу,

Который что ни есть - в стишочки прячет,

Покуда дева борется и плачет,

Покуда я без плача не ебу!..

А ты, видать, словами не бросалась,

Не хоронила ни добра, ни зла -

Ты их с собой на небо вознесла,

А, сев и легши, спишь - рабу на зависть!

Прекрасен вид беспечного во сне

Бойца бессчетных женских легионов,

Что на гражданской бытовой войне

Смотался в самоволку с бастионов!

Спи, героиня, спи, пехота, спи!

А я спою тихонько " !"

Хоть ночью отдохни от драм и дум,

Ведь утром - шум и ЦУМ, и гам и ГУМ...

И все же - чей же глас летит с небес?

Аэроангел? Бес из ВВС?..

ТРИ ПЕСНИ СРЕДЫ

ПЕСНЯ НАЧАЛА

Твой вздох и там, за рамою окна -

Ночной метели вечная венчальность...

Как остро счастье жить, и как страшна

Причина этой остроты - случайность...

Случаен твой прилет. Случаен срок

На небо отпустить тебя - в субботу

(На воскресенье взять билет не смог...).

Случайность заменила нам свободу...

"Я так устал не жить, как я хочу..." -

Мысль бородата, но молодцевата...

"Не полетишь, быть может?.." "Полечу..."

Хоть с горем, слава богу, все как надо...

Мой бог, как жаль, что я не из пройдох,

Что купят небеса и воскресенье!..

Но в среду есть от пятницы спасенье:

От нежности до страсти - только вздох!..

ПЕСНЯ ПРОДОЛЖЕНИЯ

Срединный день недели торжества

Сплошного естества в любви (что ново),

Пир плоти по прилете божества,

Из перепавших - самого земного:

Вид - усредненный, среднего ума,

В постели сразу - "хлоп" на середину.

По всем делам и страстям - жизнь сама,

Пусть в тинную срединную годину

Меж мировой недавней эрой драк

И скорой общей свалкой, самой жаркой,

Куда мне черносотенный кулак

Вскользяку указал: "Да будешь шкваркой!"

Итак, в огне пока не огнь, а снег,

Средневековье на излете мира...

"Ну, ты чего, в натуре!" - слышу смех

И захожу бомбить - но мимо, мимо,

Но - зад кажу всем эрам и мирам:

Мой центр и стержень браво посягает

На рану, что извечно рассекает

Срединный треугольник пополам!

ПЕСНЯ КОНЦА

Шипит: "Он снова не в своей тарелке!

Ну, заяц!.." - рот зажму на "погоди":

На дюжине совокупились стрелки.

Вот-вот четверг. И дождичка не жди.

Мы - так же, на минуточку. Не так ли?..

Я не ропщу. Нам крупно повезло.

Но все, чего достигли, что постигли,

Как в щель, в одно уложится число.

Ни час, ни год, ни век, ни день недели

Продлить не в силах - и сойти невмочь

С дрейфующей через метель постели,

Слегка, пардон, подтаявшей за ночь...

Но грянет срок - и это разом сгинет:

Твой взгляд живой мои глаза покинет,

Как жизнь, отпрянут губы от щеки,

И перст сниму с соска - долой с чеки...

2 февраля 1983 г., Столешников переулок

Часть третья

МЕМОРИАЛ

Алексей Дидуров - далекой NN

ЦИКЛ ИЗ ОДИННАДЦАТИ РОМАНСОВ

О ЛЮБВИ И РАЗЛУКЕ

С ФИНАЛЬНЫМ РЕЧИТАТИВОМ

(маленькая поэма)

РОМАНС ПЕРВЫЙ - СИРОТЛИВЫЙ

Еще нора твой дух не растеряла...

Еще тобою пахнет одеяло,

И на подушках трещины волос

Нашел еще... немного и не мало -

Уже неделя, как разорвалось

Сплетенье наших обалделых тел...

Вернее, душ... точнее, кто их знает,

Чего разрыв - по чьим законам сна нет,

Но только то и то меня тиранит

За то, что так и так осиротел...

РОМАНС ВТОРОЙ - УРАВНОВЕШАННЫЙ

Нет, как же несвободна жизнь моя!

Решило время - мне тебя пришило,

Перерешило - снова отрешило

Нас - друг от друга, каждого - от "я",

И, поместив на разные края

Державы, нам устроило качели:

Две пустоты (пустоты Торричелли) -

Над третьей (два дыханья затая),

И кто придет в себя быстрей другого,

Тот перевесит и падет с высот

В ту, третью пустоту, и тем спасет

Другого - вознесет до Всеблагого...

Механика проста и безотказна,

Хотя, за что нам это все - не ясно...

РОМАНС ТРЕТИЙ - ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ

Чего хочу? Чтоб ты была со мной?

Женой? Привычной коркою ржаной,

А не запретным яблочком из сада,

Залезть в который будет стоить ада,

С чего в него и рвешься, как чумной?

Чего хочу? Крестить с тобой детей,

Чтобы мадонне предпочесть блядей

За то лишь только, что они - другие,

Хоть вы похожи все, когда нагие,

Что праведник раздень вас, что - злодей?

Чего хочу? Того ли, чтоб губя

Свою природу, внутренне кипя,

Я в дом входил, как узник в свой застенок,

И - вон, спросонок не продравши зенок?

Того ли я хочу?! Да нет... Тебя...

РОМАНС ЧЕТВЕРТЫЙ - КЛАССИЧЕСКИЙ

Когда тебя со мной опять не стало,

Я стал как тот безногий инвалид,

Что ноги в темноте клянет устало -

Чего не стало, это и болит...

А ты была - на что я время тратил?

И где была дурная голова?

А там же, где и ноги - у тетради!..

Что в ней, милорд? Слова, слова, слова...

РОМАНС ПЯТЫЙ - САМОБИЧУЮЩИЙ

Любви не сладко: люди, время, боги

Лояльны к сочиненьям - к чувствам строги.

А вроде, быть должно б наоборот...

Но нет - бессмертье тем, а этим - сроки.

Код: Пушкин - декабристы. Да. Так вот,

Любовь уходит. Остаются строки.

Строк - изобилье. В чувствах недород.

И я туда же - не остановить,

Пою любовь! А надо просто выть...

РОМАНС ШЕСТОЙ - ЛАПИДАРНЫЙ

Пою любовь! Как птичка, мать твою!

Миг с мигом быстрой строчкою сшиваю!

Девиз модели: "Жив, пока пою!"

Сшиваю. Заживаю. Доживаю.

РОМАНС СЕДЬМОЙ - ОТРЕЗВЛЯЮЩЕ-МУДРЫЙ

Во всем сначала - полная разруха.

Потом сказал себе: "Не спорь с судьей!" -

Раз в жизни предназначена разлука

С любимой - ты с собой побудь собой.

Жизнь режет грубо, отмеряет скупо,

Зато разлука вышла - первый сорт!

Навечно ли - бог весть, но вдруг, милорд,

До славной фразы: "Что ему Гекуба?"

РОМАНС ВОСЬМОЙ - ГОРЕСТНО-ПРОВИДЧЕСКИЙ

Ты свой прилет задумала хитро,

Мой ангел, но прознает о проступке

Твоя маманя - мой Полоний в юбке:

Вернешься - обдерет с тебя перо!

Что он - она, нормальное кино:

Мужчины стали бабами давно,

Опять же - что толочь водичку в ступе -

От зла никак не упасти добро,

Они как матерь с дочерью - одно:

Две упаковки для одной покупки...

РОМАНС ДЕВЯТЫЙ - МОРАЛИСТИЧЕСКИЙ

Дружок! В своем далеком далеке

Ты жить привыкла юрко, налегке,

Играючи, как будто понарошку -

Сужу по дням, здесь прожитым с тобой:

Подставишь ножку, выпьешь литр - и в лежку,

А то с прилавка ловко свистнешь брошку,

Замеченную в зоркости слепой,

Бесившей твоего зануду-Лешку -

Подскочишь: "Лёш! И ты живешь, греша!

А тоже мне - бумажная душа!.."

РОМАНС ДЕСЯТЫЙ - ПСЕВДОНАТУРАЛИСТИЧЕСКИЙ

Однажды ночью ты меня спросила:

"Зачем ты пишешь? Что в стихах есть?". "Сила".

"Тогда пиши другим своим концом!" -

Ты хохотнула над моим лицом.

"Они - концы одной и той же палки..." -

Ответил я тебе у самых губ,

А у других - как в рот звезды, и баста...

Прости, мой образ палки вышел глуп -

Не тем ее концом (не с той же пастой...)

Я тщусь тебя понять - в гробу припарки!..

РОМАНС ОДИННАДЦАТЫЙ - ПЕССИМИСТИЧЕСКИЙ

Я думал, что спасение в любви

От прочей этой жучьей "се ля ви",

Но ведь любовь же тоже не вельможа,

А здесь живет - на все тут и похожа,

И потому тебя ужучит днесь,

А я давным-давно изжучен весь...

Ну, не любить научат нас, положим,

Но это ж - быть опять на все похожим!

ФИНАЛЬНЫЙ РЕЧЕТАТИВ

Офелия! Я знаю - ты на дне

Теченья жизни - мрак, медвежий угол,

Окраина, заводы, где в огне

Куют железо и коксуют уголь...

Удерживал - ты буркнула: "Да ну!",

И между туч нырнула в прорубь в "Яке",

Нас с ней оставив вместе "антр ну" -

Я не один в ней, рядом тоже бяки, -

И спрашиваешь в письмах: "Ты в порядке?"

Я - в полном! Не горю! Я не тону...

Я на плаву, как должно быть...

24 января 1983 г.

БЕССВЯЗНОЕ НАПОСЛЕДОК

Что это было?.. Кругом голова...

Конечно, то да се, ни к черту нервы,

Любви непрогоревшие дрова,

Медовая промежность юной стервы,

И зимних дней смурная канитель

С немым советом отпустить поводья,

И долго осыпавшаяся ель -

Недолгая подруга новогодья,

Но есть и то, чему названья нет,

И алфавит, и дальний пистолет,

И птица Феникс - ранняя Москва,

Бессменный тополь в подворотне старой,

Из-под асфальта тихие слова,

Усталые составы за заставой,

И век забвенья, жлоб и живоглот,

Ведомый вместо зренья телеснами,

И всепогодный ревностный пилот,

Что третьим главным - с нами и над нами,

И ярость, и тоскища по родству

В людской осатанелой круговерти,

И блажь и дичь - живому существу

Сложить и положить к ногам бессмертье...

2 февраля 1983 г.

Подворотня ("Во двор ли, со двора -- во тьме и днем..."), 1995, из книги "Мифы и ленегды Древнего Совка"

Во двор ли, со двора -- во тьме и днем, --

Что в оттепель, что в дождь -- как метроном --

Звонит капель -- в регистре ксилофона --

От подворотни чуть правей -- с балкона --

По трубочкам неона -- "Га Стро Ном", --

И эта музыкальная строка,

Ритмичней пиццикато в танго Строка,

Слышна и манит аж издалека,

Когда окрест пройдешься одиноко,

Мотая в ночь бессонницы срока,

И в подворотню -- нырь, где дразнит око

Зыбь сумрака и стереоморока --

Рука навзлете, влажная щека...

Как будто ты... В той куртке -- с лейблом "Маде

Ин Поланд", шик в правленье стариков,

Когда, при отчем выборе оков,

Ты на военных льготах и зарплате,

А также ради праздничных пайков

Сидела клерком в райвоенкомате,

До коего отсюда -- сто шагов.

А я -- я квасил, в трубку голосил,

В рабочий день зовя тебя к алькову,

Распятый на пяти концах светил,

Шестым своим концом упершись в кому,

А ты мне в трубку -- чтобы не грустил,

И, чтоб минут на двадцать снять оковы,

Ты отдавалась, чтобы отпустил,

Дежурному майору Хохрякову,

И выбегала, и бежала сквозь --

До подворотни, где в дыму от "Шипки"

Тебя встречал я каменней, чем Гость,

Но много мягче собственной же пипки,

Которой нарывался, как на гвоздь,

На грусть твоей приветственной улыбки,

На то, что губы и мокры, и липки,

И взрыты -- там, откуда ноги врозь...

Мрачнело во дворе, темнел фасад --

Шла туча на первопрестольный град,

На нас двоих, побитых этим градом.

Закапало -- к досаде из досад!

Ливнуло -- ни вперед и ни назад!

Ни в забытье -- ни передом, ни задом!

Я помню, мы стояли обнявшись

Во мраке подворотни, как в ловушке,

Где нас с обоих выходов на мушке

Держали верх империи и низ,

Невидимо нас метя "блядь" и "шиз",

А с Пушки каждой букве по макушке

Стучал дождец -- в три слова: "Жизнь Есть Жизнь..."

Он достучался -- ты сгнила в психушке.

С тех пор на стенах проходной дыры,

Все более на дух невыносимой,

Из города сквозящей во дворы,

Вялотекущей местной Хиросимой

Истерта стенограмма той поры,

Где действие сложенья "Коли" с "Симой"

Под графикой, в словах невыразимой,

Из жизни вычтя "Новые миры",

Лосины сплюсовало с лососиной

За отразившей столькое витриной --

Иной, когда ты вышла из игры,

Навек меня оставив половиной...

...А может, и не ты во мраке том

Зовешь из подворотни жестом нервным,

А дочь моя, найдя меня с трудом

В час комендантский в девяносто первом,

Когда старлей ей крикнул: "Глохни, стерва!" --

И пушку танка развернул на дом,

А я про честь и совесть верещал,

С чего старлей и мне пообещал:

"Ты приключений хочешь? Так схлопочешь --

Ща "акээм" возьму да как въебу!

Получишь вентиляцию во лбу --

Ущучишь, на кого шнурок свой дрочишь!"

Во тьме удар -- мы убегаем прочь.

Строчит по буквам дождь. И плачет дочь.

Нас бьет ознобом, тиком -- словно током...

Но нет же! Дочь в постели в эту ночь,

Не слышит стукоты по водостокам

С на землю павших городских небес,

Где Бог, подобно пьяненькому боссу,

Творит со всеми нами -- что? -- Сам весть:

Придумал предложение без спросу --

И тюкает по буквам: "Будь Как Есть..."

И в подворотню день вползает косо...

Звонит капель... По ком?.. Тут нет вопроса.

15 февраля 1995 г.

Постфактум, 1995, по книге "Мифы и легенды"

"Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой"

А. С. Пушкин,

"Медный всадник"

Часть первая

Привет, my dear Роб Ковальчик,

Американский дедомальчик,

Смурной и мудрый, как змея!

Мерси, дружок, за твой журнальчик,

Где вышла в свет статья моя --

Ее прочли уже друзья,

И местный пипл поднял пальчик,

Мне, шалуну, как мать, грозя,

И мне и больно, и смешно,

А объясненье -- вот оно:

Они кричат "мы бьем за дело",

Решив, что чересчур раздела

Себя в статье моя душа,

И се не стыдно, а жестоко --

Раскрыть для Запада с Востока

Все то, что раньше чуть дыша

Приоткрывали еле-еле,

Как восьмиклассница в постели--

О, тайна куклы-голыша,

Сиречь -- секрет Полишинеля.

Еще мне шьют с сердитым видом,

Что свой народ сравнил со СПИДом

(Идея, кстати, не нова),

Что манией преследования я болен (инвалидом

Сам назовусь при счете "два"

С эпохи обысков на "раз"

И фраз в затылок: "Можно вас?..").

Ловя на умысле нескромном,

Они гвоздят: "Почто не в кровном,

Не в здешнем хоть-нибудь в каком--

Неужто бы не тиснул кто-то?!"

А мне вот нравится "КYОТО" --

Он выпускается дружком

И не на русском: отчего-то

Как на родном -- так в горле ком,

А треп мой записали сходу

И шлеп -- с кассеты целиком!

Сия метода входит в моду

И, вроде, делает погоду

В миру, пошедшем кувырком

И подкатившемся, как мячик --

Я пас твой принял, Роб Ковальчик,

А там -- к вратам, да прямиком!

Журнал твой душу спас от смури --

С меня, Ковальчик, магарыч!

Хоть я и трезв, и безналич.,

А все ж скажу тебе в натуре,

Дешевых шуточек опричь:

В своей, а не тигровой шкуре

Ты встал across угроз культуре

Как Леонид (но не Ильич!),

В редакторстве ж не Петр, но Павел,

Ты честных, дядя Сэм, не правил,

Готовя к выпуску мой спич,

И вел тебя, видать, сам Бог --

И лучше выдумать не мог.

Хотя и спорил ты со мной,

И укорял меня виной,

И жег до лба тебя румянец,

И стыл мой чайник заварной,

Пока перед тобою глянец

Сдирал я со страны родной

И байками сводил с родней,

И дочь склонял на стих и танец,

Но за стряпней и трепатней

Не скрыл, что чую я ступней,

Как некий древний помпеянец.

Но -- ты отмел прогноз мой прочь,

Хоть напечатать был не прочь,

Не глядя на его изъяны,

Когда ж мы сдвинули стаканы.

Спросил: "С чего так смотрит дочь--

На все прищурясь, как сквозь ночь,

И исподлобья, как из ямы?"

И я ответил: "У нее

В крови подпольное житье

И навык из фамильной драмы --

Хотя десятый год уже

Живет на пятом этаже,

Но гены деда, бабки, мамы,

Мои -- властительно упрямы."

Тут пальцы -- "щелк!", тут выкрик: "О!",

Внедрилась в диктофон кассета,

И ты вскричал: "Давай про это!"

Но я унял: "Сладка беседа,

Да жизнь тут скроена хитро --

Не от обеда до обеда

И не с заката до рассвета,

А от метро и до метро,

И у совкового соседа

На чужака чутье остро,

А стены тоньше, чем газета --

Нас можно слушать из клозета,

Как из лубянского бистро

Или кремлевского буфета,

Но -- тема лезет на перо,

Запрос получен, жди ответа,

Жди, Роб Ковальчик, сказ поэта!"

Вот -- срок настал. Чернил -- ведро.

Со мной Ростан, Распе, Перро,

И дух судебного обета,

Не допускающего бреда,

Туфты, обмана и навета,

А средство -- стих, -- как мир старо,

И поровну и тьмы, и света

Что в мире, что в строке куплета,

Засим даю стиху "добро" --

И подбородок лижет Лета,

И ямб влечет анахорета,

И -- словно Китеж из воды, --

Замоскворечье. Вечер. Лето.

Как позолотою багета

Дома облиты и мосты,

Цепочки лампочек густы,

Везде обсев тираж портрета,

Цифири и стандарт привета

Восьмисотлетию Москвы;

Неведомый до срока мне,

Спешит по набережной парень,

Жарой и похотью распарен,

Домой торопится, к жене,

Косясь на профиль в вышине,

Что дирижаблем зататарен

К сбледнувшей молодой Луне --

Отличник срочных юрискурсов,

Он -- молодой судья в суде

Взамен распятых на звезде

Седых жидов, вонючих скунсов,--

Его на службе кличут "Фурцев",

Поскольку секретарь МК

В нем углядела маяка,

И в "Правде" есть о нем строка--

Что он, мол, спец без всяких ВУЗов,

Что был на фронте храбрецом,

А после сварщиком-спецом.

И он -- топ-топ, красив и молод,

Тараня сквознячок лицом,

Спешит быть мужем, стать отцом,

Влюблен в страну, в эпоху, в город,

В усатый профиль над торцом,

Фасадом, аркой и венцом,

За это все -- нашелся повод,--

Огнем поджарен, бит свинцом,

Татуировками исколот --

"Я помню Гагры", серп и молот --

А с рынка тянет огурцом --

Аж холодок бежит за ворот!

Ах, юность, мир, любовь и голод!

И день, что так хорош концом!

А, впрочем, сколько б не склонять

Ума холодных наблюдений,

При том, что средь всеночных бдений

Воображенья не унять --

А не дано чужих мгновений

Прожить, пройти чужих ступеней

Или занять чужую пядь,

И только опытом падений,

Попыток встать, суметь летать

Мы можем тайны разгадать

И чувств чужих, и побуждений,

А также чья-нибудь тетрадь

Талантливых произведений

Поможет многое понять,

Как мне сейчас -- тот самый гений,

Что был любитель без стеснений

Глагол с глаголом рифмовать --

Я у него героя взять

Решил для неких приключений

(Не взять, точнее, а занять,

Притом, секу, кому пенять,

Что через столько поколений --

Не шесть, так точно через пять,--

Героя вновь зовут Евгений!

Врубитесь, граждане, -- опять!).

Мой опыт, например, не скрою,

Понять позволил до глубин

Всю гамму чувств, когда к герою

Подходит некий гражданин

И приглашает в лимузин,

В котором поджидают трое --

Но ни Америку, ни Трою

Я не открыл и не отрою,

Сие познал не я один,

Ведь кто не ощущал порою,

Что пахнет жизнь, как керосин?

Но я, пока летит под шины

Дорога -- всех дорог крутей,

Замечу: сходу постижимы

Обломы, всех других лютей,

Лишь потому, что без затей

Набором бед роднят людей

Тоталитарные режимы --

Кто ныл: "За что?", кто выл: "Виват!",

Тот мне товарищ, друг и брат,

Евгению, конечно, тоже --

Здесь каждый счастлив невпопад,

Зато в несчастья все похожи,

О чем писал еще Толстой

В миру, накрывшемся звездой,

На почве, близкой нам до дрожи.

Родной синдром гусиной кожи

Продрал Евгения волной --

Будь он отягощен виной,

Смятенье, ужас и обида

Не жгли б за клеткою грудной,

Во фразе совместясь блажной:

"Пиздец всему, вся жизнь разбита!"

Но внешне он не подал вида,

Держать удар учен войной;

Молчала деловито свита,

Их основной и коренной

Глядел в окно -- в него сердито

Косился профиль, под Луной

Зарей подсвечен предночной

Вроде застывшего болида

Над мерно гаснущей страной --

От сей картины сволочной,

Чтоб не стучали сильно зубы,

Евгений применил свой грубый,

Но верный способ -- тайный блев

Всей сластью прожитых годов,

Тем, что особо было любо --

Так он на фронте до боев

Гнал, жизнь из тела в виде снов,

Чтоб лучше к смерти был готов:

Он чуял тяжесть детской шубы,

Считал над крышами дворов

С утра дымящиеся трубы,

Лизал пораненные губы

О хрупкий семечек покров,

Хлебал на спор одеколон,

Гулял по атласу Испании,

Глазел в окошко женской бани,

Залезши в очередь на клен,

Затачивал на скос кастет

Из вентиля от батареи,

Бежал, от ярости дурея,

В военкомат -- прибавить лет,

И за комодом в Новый год

Лез пьяным девкам под живот

С налитыми до лба глазами,

И принимал татарский взвод

После училища в Казани,

А кончились война и власть

Баском: "Приехали! Вылазь!"

И тут узрел Евгений наш,

Что вкруг машины не пейзаж

Лефортова, или Лубянки,

Или Матросской Тишины,

И -- ни Бутырки, ни Таганки

Крутые стены не видны,

А под светильником Луны --

На вид веселенькая дача

Легко заметной новизны,

И конвоиры, явно пряча

Улыбки, вовсе не страшны,

Под локотки героя взяли

И повели за уголок,

Где в фешенебельном подвале

(В таком едва ли вы бывали:

Тес -- стены, пол и потолок!)

Гулял настоенный парок --

В нем березняк, и "Цинандали",

И спец. трава со спец, же скал --

Ее спец. доктор отыскал!

Герой, глотнув такого духа,

Тотчас расслабился слегка,

Тут сбоку мягонько, без звука

Открылась дверь невелика,

И залпом -- зной, и в нем из бани

В простынке влажной и тюрбане,

Свежерумяна, как заря,

Вошла немыслимая фря

С такими голыми ногами --

Головка враз пошла кругами

(Меж ног, по правде говоря) --

Короче, повело героя

Рассудком, телом и душой.

Фря чуть кивнула -- вышли трое.

Кивнула вновь -- исчез старшой.

Потом конфету надкусила,

Вина из рюмки отпила,

"Не узнаешь, судья?" -- спросила,

Тут он сгорел почти дотла,

В нее вглядевшись: "Божья сила!

Да это ж Фурцева! Дела .. ."

Ну, да! Она ему вручала

В горкоме грамоту свою

За лучшего в Москве судью --

А он-то не признал сначала,

Ее красою поражен!

Но вот зачем он ей нужон?..

Она смотрела, изучала,

Конфету ела и молчала,

И он не лез к ней на рожон,

Но все же -- на хрена здесь он?

Пора бы делу проясняться...

И тут качнулся дивный стан:

"Вот лук, вот хлеб, вот -- на, -- стакан,

Давай, налью. Да брось стесняться --

Ты не пижон, а я не цаца.

Пока что твой аванс -- сто грамм,

Но ждет тебя и чистоган.

Короче, надо постараться --

Подправить конный истукан." --

И без виляний, без елея,

А в лоб и не ища слова,

И от поддачи не хмелея,

Обрисовала: "Вся Москва

На утро к стенам Мавзолея

Придет на праздник юбилея,

А так часочка через два

У Моссовета состоится

Открытье статуи того,

Кто место указал столице,

С коня не слезши своего,

И москвичи, поднявши лица,

Допрежь всего, как говорится,

В разгаре праздничного дня

Узрят шары мудей коня --

И грянет мировой облом!

Зачтут нам- эти яйца с хреном!

Так вот я бью тебе челом:

Чтоб не ударничать в тайге нам,

Коню, на коем князь верхом,

Ты ночью срежешь под чехлом

И хрен, и яйца автогеном!

Долг платежом хорош, милок --

Ты мной поставлен на судейство,

А награжден не сдуру: весь твой

Путь жизни знаю на зубок:

Что варишь-режешь ты как бог,

Что воевал ... Короче, действуй!

А на язык повесь замок . ..

Пойми, что у тебя лишь ночь --

Дерзай, твори и чародействуй!

Идешь один, но должен смочь

Стране и партии помочь!"

Евгений вплел по простоте:

"А дали б мне для пользы действий

Того, кто те отлил муде!"

"Дала б. Да он уже нигде.

Поскольку уличен в злодействе,

Аморализме и те-де . . . Ступай!

А то -- под зад коленом!"

Евгений -- задний полный ход,

А уж рядочком у ворот--

Один баллон с ацетиленом,

В другом, как видно, кислород,

Горелка, шланги -- все в отменном

Рабочем виде. "Взвод! Вперед!" --

Вскричал Евгений, как скаженный

И аварийка, взвыв сиреной,

В ночной отправилась поход --

А ну,с пути, честной народ!

Спецгосработ невпроворот!

И, покидая небосвод,

Звезда помчалась по Вселенной --

Ее прищуром проводил,

Как будто дав благую визу,

Подсвеченный любовно снизу

Всего прогресса командир,

Что в битве века победил,

Монатки вражьи свез в Отчизну,

Где отменив дороговизну,

Повел полмира к коммунизму

Сквозь целый мир других светил --

Зря ль мир к нам в гости зачастил'

Не к самому ль себе на тризну?

Но это -- тема для ученых

И дипломатов утонченных,

Для слуг идеи, Клио слуг,

А нам с героем не досуг:

Нам надо Родину спасать,

Зад с низом спрятать за фасад...

А в центр влетели -- и сошла

С души Евгения опаска:

Героя сразу обняла

Московской летней ночи сказка,

И тут же сгор явила мгла:

То ль звон дошел от близкой Спасской,

То ль бронзовые удила

Прозвякали из-под чехла

У постамента, где без лязга

Сгрузили все свои дела,

Где лоб лизнул мазок тепла --

Бульваров ветренная ласка,

Она лишь но утра смела,

Покуда пьяно спит метла,

А с нею пыль -- у них завязка,

А бдящий нюх ваш клеит вязко

Седого тополя смола,

Цветка июньской липы смазка --

В ней хоботок топить пчела

Обручен зоб речей а,

Как только утренняя краска

Чуть высветлит стекло и жесть...

"Но до того часа три есть" --

Смекнул герой, услышал: "Ясно."

"Очки! Горелка! Спички! Каска!" -

Хирургом лаял членорез,

Старшой конвоя отдал честь

Вслед поднимающейся люльке --

И приложил Евгений руки,

И оказался тяжек крест,

И опыт не уменьшил муки --

Холст лез под хвост, гранит дрожал,

А конь вдруг ожил -- он заржал!

Евгений не рехнулся, благо

Старшой спустил быстрее флага,

Из теплой фляги коньяка

Дал сделать два больших глотка,

Сказал, смеясь: "Держи корягу!",

Потом забрал из рук трофей,

Шутя про нетерпенье фей,

Когда в подарок ждут такое,

В кабину сев, махнул рукою

И бросил флягу: "На, допей!"

Евгений сел у постамента.

Коньяк был слабже, чем вода...

И тут -- и этого момента

Он не забудет никогда, --

Его обдал могильный холод,

По мостовой прошел озноб,

И бас взгремел: "Убью, холоп!" --

И над Евгением как молот

Нависла бронзовая длань,

И конский храп ударил в рань!

Чуть не отдавши душу в рай,

Герой вскочил, собрав отвагу,

И дал, как говорится, тягу

С мольбою: "Боже, помогай!

Спаси и пронеси меня!"

Так некогда он дул к Рейхстагу

Сквозь вал безумного огня,

А в детстве обгонял ватагу,

Что встала на его пути,

Решив вогнать ему финягу --

Так и сейчас, прижавши флягу

К ходящей ходуном груди,

В которой сердце вторит шагу

Коня, летящего в атаку,

И крику вслед: "Ну, погоди!",

Герой несется без оглядки

Сквозь галочий по скверам грай,

За ним, как бы кусая пятки, --

Громовый лай: "Отдай!! Отдай!!",

Ответно булькают остатки

Во фляжке -- те, что, знамо, сладки,

Прибавит князь -- наддаст герой!

Русь любит салки или прятки!

И наблюдал за их игрой

Ее певец, на игры падкий --

Сняв шляпу и прижав к крылатке,

Стоял с поникшей головой

В меланхолическом припадке,

И говорил его настрой

И лба трагические складки:

Все то ж на русской столбовой --

И взятки с верховых все гладки,

И мрак, и неба содроганья,

И сон, и ропот грозовой --

То есть, то схлынут, как прибой

В забвение из осознанья,

Одно здесь вечно, как сиянье

Зарниц июньских над Москвой--

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

Часть вторая

Треть часа гонки истекло --

Они вгоняли в дрожь стекло

И камень, сон отняв у плотской

Людской породы -- ей в нутро

Их топот бил! Евгений пот свой

Утер лишь на Новослободской

У запертых дверей метро --

В них два деда возили тряпки,

Вход отмывая кое-как--

Герой, увидев их, обмяк:

Наелся салок, надо -- в прятки,

Но зная здешние порядки,

Открыть замок им, сделал знак,

Тряхнувши флягой для наглядки

И прокричав им, что маньяк

Бежит за ним -- отнять коньяк!

"Спасибо, бати! Флягу -- нате!

Пустите вниз от этой тати --

Чем ниже, кстати, тем верней:

Чутье на выпивку у ней!"

Переглянулись кратко деды,

Перемигнулись жизневеды,

Ключом -- чик-трак, хвать молодца,

И -- вглубь пролета до конца,

А наверху метался ор:

"Найду, холуй -- размажу, вор!",

И страшный мат, и дикий посвист!

Деды струхнули: "Спер--отдай!"

"Не, я сколымил! Налетай!

Во сколько будет первый поезд?

Жена, поди, красна от слез ..."

"Не бэ, доставим без колес!

Пей, ни о чем не беспокоясь --

Там атом стен бы не разнес,

А фраер -- это ж разве атом?

Ты где живешь? Так это рядом!"

Тот дед, что это произнес

В ключе немного нагловатом,

Сверкал уже гульливым взглядом,

А дед второй закрыл вопрос:

"Известно, милстисдарь, давно-с:

Кто может все -- не может матом!"

Нос кверху -- и пенсне на нос,

Хоть тоже ж явно не тверез,

Да гонор -- он видней в поддатом,

Особо ежели в усатом,

Как старофлотский альбатрос.

Деды доклюкали до дна.

"Халява платою красна!"--

Рек дед гульливый. -- "Марш по шпалам!"

И было видно, что ясна

Тьма вымерших тоннелей старым,

Как двум кротам, зело бывалым,

С чего герой пошел на лесть:

"Сечете, как живете здесь!"

Сверкнув стальным вставным оскалом,

Гульливый выдал: "Так и есть.

Ты оказался зорким малым!" --

Герой в ответ: "Да не бог весть ...

Сам просто с детства -- по подвалам."

Дед, что в пенснэ, срезонил: "Честь --

По бытию, а не по быту!"

"По чести той и быти биту!

И сколь ты бит бывал--не счесть!"--

Философа прищучил кореш

И подытожил: "Стоп. Пришли.

Ну, малый, тут дойти легко уж,

Сейчас супругу успокоишь:

Вот лестница наверх -- вали!"

Ввысь, перекладин не считая,

Полез Евгений в узкий ствол,

И крышка поддалась литая,

И руки он уже развел,

Чтоб упереться в кромку края,

Но тут услышал грохот: "Вор!!",

И конский топ на фоне хая

К нему помчал во весь опор!

И, крышку в страхе задвигая,

И вниз в подземный коридор

По краю лестницы слетая,

Как в зев подлодки военмор,

Герой просек: удар-упор,

И блеск пенснэ, и смех: "Егор!

Смотри, кто на помине скор!"

А тот второй прижал: "Однако,

Опять зальешь нам про маньяка?

Тебя мы спрячем, не дрожи,

Но ты нам правду расскажи!"

(Евгений, к слову, чуть не плакал.).

"Поможем ближнему, князь Глеб?"

И тот сказал: "Раз тут такое,

Давай, тащи его в наш склеп!"

И в темноте ведя героя

По всем изыскам Метростроя,

Два старика на этот раз

Про все услышали рассказ.

Тот, кто Егор, изрек в итоге:

"Чего ж про яйца-то скрывал?

Ведь мог остаться без подмоги!"

"Я слово Фурцевой давал!

Скульптура ж! Ну-к, представь, что он

Собачьим нюхом наделен!"

Дед хмыкнул: "Проще нет расклада --

Все чует не седок, а конь,

Ведь от тебя же дым и вонь

Прут как. из цеха или ада!

Тебя скорее вымыть надо.

Да мы пришли уже почти."

Деды без просьбы по пути

В коротких маленьких новеллах

Герою всяк на свой манер

Представились: князь Глеб

у белых Служил -- был флотский офицер,

А дед Егор в годах младых --

Тот был налетчик из крутых.

Евгений в шоке был от пары,

Не веря слуху и глазам --

Его, партийца, в свой Сезам

Ведут такие экземпляры,

А он дал волю словесам!

"Что, жгутся наши растабары?

Но ты ж гостайну выдал сам,

Тебя ль теперь бояться нам,

Когда чуть что -- тебе на нары,

А нас не тронут по летам,

Да и бывали оба там,

Где нет телят, но есть "Макары"

На радость ВОХРе и ментам."

Взопил усталый ум: "Ну, вот!

Из судей вон -- и на завод!

И партразбор всей этой свары!" -

Герой, набравши мрака в рот,

Глазищи вылупив, как фары,

Стоял -- ни взад и ни вперед,

В уме крутя себе кашмары,

Но вдруг, взглянувши над и под,

Узрел: над ним стал ниже свод,

А под ногой пропали шпалы,

Со стен как смыло провода,

А вместо них дышала сырость . . .

"Деды, мы где?" "Смотри сюда!

Тебе такое и не снилось:

Там впереди наш тайный мир --

Подземный позабытый город,

В нем обитаем только мы,

А ты случаен, чужд и молод,

Но мы и спрячем, и спасем --

С одним условием: о всем,

Что вдалбливали наверху,

Здесь, под землею -- ни гу-гу,

А здешний мир, уйдя наверх,

В себе схоронишь ты навек!"

Что оставалось? Лишь кивнуть.

По "петухам" -- и снова в путь.

Да с лекционом по дороге --

С него Евгений сам не свой, --

Как Грозный Ваня рыть чертоги

Велел под лагерь под Москвой--

Понятно, не для пионеров,

А для подследственных бояр,

А так как зодчих-инженеров

Йок на Руси после татар,

Изведших каменных умельцев,

Чтоб всякий город брал огонь,

Пришлось Ивану вызвать немцев,

А те сложили свой канон:

Как сто карманов в их одежде,

А в каждом щелка для монет --

На случай, если денег нет,

Чтоб шарить все-таки в надежде,

Так и в отрытых ими сводах --

Тьма неожиданных отводов,

Где, даже если все битком,

Найдут, где спрятать под замком,

Хотя потом и не отыщут,

Недаром по словам дедов

Они нашли тут чуть не тыщу

Скелетов -- кстати, всех ростов,

И все прикованы надежно,

Чтоб ждали Страшного Суда!

"Их и сейчас хватает?" "Да."

"А как попали вы сюда?"

"И. это знать желаешь? Можно . .."

Князь Глеб за кисть героя взял

И дернул в сторону куда-то,

И, проведя сквозь казематы,

Ввел неофита в низкий зал,

Где повздыхал и рассказал,

Как он служил на Черном море,

Как Петрограду отказал

Топить линкор с названьем "Воля"

Со всей эскадрой вместе, вскоре

Его "преступный ротозей"

Назвал в депеше некто Ленин,

И князь был схвачен и расстрелян,

Но не преставился на сей,

Лежал в одной из богоделен,

Потом -- в Москву, собрал друзей

Вот в этом зале, в сыри-стыни --

Решать: как жить, чем жить отныне

Им -- офицерской касте всей,

Но тут заахал пистолет,

Подав им всем команду: "Вольно!",

И -- бег, и -- путь, и -- кровь, и -- бред,

И лагерь, и нахрап анкет,

И "белакуновская бойня",

И генуэзской шахты штольня,

Откуда в крымский лез рассвет

Седым, как лунь, во цвете лет --

Так изрешечен, что не больно,

А продувает сквозь скелет

И дыры видно на просвет,

И взгляд нездешен, прячь не прячь, --

Таким князь Глеб в Москву вернулся,

И -- в подземелье, где наткнулся

В закуте засранном на плач --

Здесь князь вздохнул: "Егор в ту пору ..."

И тема перешла к Егору:

Он жил с Хитровки -- брал за двух

С менял, торговцев и марух,

Входя для дела в банду -- в свору

Таких же мастеров по сбору:

Как на подбор мальчонки -- ух,

Как с фраеров щипали пух!

И у него была зазноба,

Маруха, близкие дела,

И четко только в рог брала,

Но без проглота и до "стопа" --

Они в подвале жили оба

В режиме "общего котла",

Имея мысль скопить на дом,

Купить недорогой в предместье

И дальше жить, как люди, вместе,

Людским каким-нибудь трудом,

И цель была уже близка,

Но вдруг на банду -- скок "чека",

И в перестрелке был он ранен,

Дружки решили, что убит,

И ей сказали: сдох твой парень,

А он, как вредный индивид,

Когда был вылечен в больнице,

Разжился сроком по суду

И отдался, как говорится,

Полезному принудтруду,

А годы все же пролетели --

И он сорвал печать с дверей

В подвал любви, две-три недели

Округу спрашивал о ней,

Но ничего о ней с тех дней

Никто не слыхивал доселе.

Он месяцок погоревал,

С годок мытарил на заводе,

Но вкус к святой блатной свободе

Вернуться в банду подмывал --

И он вернулся, и в налете

Взяв куш, припер его в подвал,

И, как до срока, в лаз в комоде

В подземный город поволок --

Там был укромный уголок,

В который прятали с невестой

Добычу в те еще лета,

Как весь блатной народ окрестный

Вот этот угол, это место,

Сундук и горка свертков -- та,

Но что за запах нестерпимый?

И кто подвесил здесь мешок?

Егор вцепился в ткань, и-- шок:

Висел под сводом труп любимой!

Верней, останки, кости, тлен . . .

Егор осел и разрыдался,

И там, возможно бы, скончался,

Не подними его с колен

Седой какой-то джентльмен,

Которому Егор и сдался,

Но тот промолвил: "Рад служить!" --

Они пошли и стали жить

В режиме "общего котла"

Двух судеб, выжженных дотла.

А как метро пошло в столице --

Кой-где и в царские ходы, --

Они в нем нанялись -- кормиться,

Чем сказ и кончили деды,

Добавив, что едят и пьют

В столовке метрополитена,

Кой-что с собой дают за труд,

На этом и закрыта тема:

Как сами оказались тут.

Газет они не получают,

Им радио не ко двору,

Рабсила им за чашкой чаю

Поведает, что там в миру,

Полночный мент язык расслабит,

Пригонят зэков на плывун --

Кого кто хает или славит,

Подслушают -- и хватит двум.

"И что -- не ходите наружу?

Не тянет к солнышку, к луне?"

"Корябать содранную душу?"

"И все бессменно в сей стране..."

Герой вскричал: "Вы не страдальцы!

Вы -- мученики, старики!"

А те крестом на губы пальцы:

Вдали возникли лай, шаги

И заслепили огоньки!

"Никак чекисты ищут яйцы!" --

Евгений обхватил виски,

И сердце сжалось от тоски,

Невыносимой человеку --

Тоски с того, что не спастись...

"Вверху хана, внизу не жисть,

И где конец и тьме и бегу?!.."

Но старый вор пресек: "Держись!" --

И в тон усатому стратегу

Провидел: "Ищут. Но, кажись,

Не яйца, а библиотеку!"

"Чего, чего?!" -- Евгений аж

Ушами сам, как пес, запрядал,

А дед учителя сосватал:

"Князь Глеб, втолкуй ему, уважь!",

И тот дал полный инструктаж:

Что, мол, имел царь Грозный блажь

Послов слал чуть не на экватор,

И те везде вели зондаж

И скупку книг, и сей багаж

Везли царю -- тот книги спрятал

И тайным словом опечатал,

И ни один вседержец наш

С тех пор до нынешнего веку

Не рыскал ту библиотеку,

А вот совдепы впали в раж --

Как стали править, так и шарят,

Что не свое -- им не укор,

Их манит, что цена большая --

Всяк том дороже, чем линкор!

Линкор на книгу обменяв,

Получишь в мире больше прав --

У них же думы все о мире!

Но царский колдовской устав

Ни лязг ломов, ни песий гав,

Ни писк мембран -- не отменили.

"Все казематы перерыли,

А все неймется большакам!" --

Вздохнул, прислушавшись к шагам,

Хитровец; князь, косясь на гам,

Ворчал: "Им не откажешь в страсти!

Дружок, не по твоей ли части

Экипирован их кагал?

Смотри: баллоны, шланги, снасти!

Видать, нарвались на металл --

Вросла решетка камер в камень. . .

А все без толку, невпопад. . ."

"А вдруг! Кто знает?" "Знаем, брат .

Коли достоин -- царский клад

Берется голыми руками!..

Чего играешь желваками?" --

Князь подмигнул, эффекту рад,

А между тем сверкнуло пламя --

Под гулкий лай собак отряд

Взялся за резанье преград,

И искры брызнули снопами,

А после грохот, гвалт и мат:

Мол, маху дал очкастый гад,

Прибить профессорскую суку,

А лучше шлепнуть всю науку --

Всех без разбору, наугад, --

Потом приказ подняться к люку,

А после лязг о ржавый трап,

Топ сапогов, и цокот лап --

Но тут к стихающему звуку

Вдруг примешался крик с испугу,

Безумный хохот, конский храп

И пистолетная стрельба,

А к ней и рык и посвист рубки --

Лбы захрустели, как скорлупки --

О, ужас встреч клинка и лба!

О, вечноримская арена!

Князь Глеб шептал: "Судьба! Судьба!

От них шел запах автогена!

Да тут со страху и пальба,

А в ярости рука слепа,

И вот цена -- страшней не надо! --

Бесценного царева клада,

А он вблизи и без замка,

Неймет лишь ада от разлада!.."

Герой, ожив от столбняка,

Горящим, как гриппозным, взглядом

Уперся в профиль старика:

"Дед, поддавал ты час назад,

А до сих пор -- ни в склад, ни в лад:

Плетешь, что клад как-будто рядом?!"

Тут взялись за руки деды,

И дед Егор сказал: "Лады!

Поскольку стал ты в доску нашим

Ценой всей этой маяты,

Мы клад царев тебе покажем!"

И снова своды и ходы,

Дух ледяной гнилой воды

И камня, мытого соплями . . .

Вдруг ветошь, витую в жгуты,

Вручил князь Глеб: "Держи и ты!"

Сверкнула спичка, взмыло пламя

И вырвало из темноты

Канат, болтавшийся не к месту,

Какие-то мешки, тюки...

"Здесь и повесилась невеста ..." --

Исторгнул бывший вор, и крестно

Враз осенились старики

В дерьме мышей по каблуки,

А в двух шагах, что несовместно,

Распад стены -- и мрак, и бездна,

Но яркокрасно вспыхнул жгут --

И яхонты взблеснули звездно

На инкунабулах безвестных --

Из них иная весом в пуд! --

И свернутые, как улитки,

Торец к торцу прижались свитки,

Папирус мягкой желтизны

Стоял стопами, как блины!

Все это вдаль на нет сходило,

Ныряло в стороны во мгле ...

Дух у героя прихватило!

"Ты, парень, третий на земле,

Кто видит это все богатство,

И мы теперь с тобою -- братство!

Пошли, отпразднуем, браток --

В заначке есть1 и твой глоток!

Да и помывка не грешна,

Чтоб не видать тебе рожна,

Когда наверх уйдешь от нас .. ." --

И сбоку оказался лаз,

Евгений полз недолго, вроде,

И оказался вдруг в комоде,

Где сходу дверца поддалась --

И вот уж все в норе подвала:

Деды привычно и бывало

Установили таз на газ,

Про Мойдодыр твердя текстовку,

Потом взялись за сервировку,

А гостю выдали спецовку:

"Она тебе--как аусвайс!"

И приказали: "Раздевайсь!"

Разоблачась совсем, Евгений

Локтем проверить захотел

Нагрев воды, но загудел

Ззстенный грунт, и треск ступеней

Вонзился в слух, и тех мгновений

Хватило -- парень поседел!

Дверь распахнулась, из проема

Раздался разъяренный бас:

"Я говорю в последний раз:

Верни, что ты украл, разъеба!"

Герой решил -- то голос гроба,

И в миг остыл, оглох, ослеп,

А к выходу шагнул князь Глеб

С такими твердыми словами:

"Князь Юрий! Что случилось с Вами?

Небесной волей и земной

Мой гость оберегаем мной!

Как князю князь хочу сказать:

Возьмите всю хулу назад!"

Опешил бронзовый: "Князь Глеб!

Как угодил ты в сей вертеп?!

Почто уму не учишь быдло?

Как дал себя под землю вбить --

Из под нее тебя не видно!"

Имел ответчик бледный вид:

"Прозрей душой -- ив недра видь!

Подполен быт? Да то ль обидно?

Срубили лес -- и нива сгибла,

Где выжгли честь -- уму не быть.

И не разделишь мед и деготь,

И всем в позорище попасть!

Но парня этого -- не трогать:

Он делал, что велела власть,

И что он взял -- ушло ей в пасть!

Промедлишь -- может и пропасть!"

"Сто лет мне эта власть еблась!

Клянусь, я сотворю ей шмась!

Дай вшивца -- он знаком с дорогой!

Да не одень -- мой коник стро-о-гай!

И памятлив на запах -- страсть!!" --

Он подал плеть герою: "Влазь!"

Князь Глеб перекрестил их: "Трогай!.."

Конь тяжко взял -- секрет был прост:

Пер воплощенный русский ГОСТ:

Все БЛИЗОрукие на деле,

Князья привычно проглядели.

Как тайно сел коню на хвост

Наш старый вор (и днесь прохвост)!

Вперед, орлы! И -- полетели:

Загрохотали по панели,

Как бронетанковый форпост

Или пустых бидонов воз

Колхозно-рыночной артели...

Часть третья

Скача на бронзе голым задом,

Мгновенно ставшим синяком,

Стреляя злобно по фасадам

Саднящим с непросыпу взглядом,

Евгений слушал то меж матом,

Что ослепляло ум, как блиц:

"Слышь, подколодный сын мокриц,

Близнец подземной сонной жабы!

Коли вы сами без яиц,

Уж если сами пали ниц

Пред властью, что бабее бабы --

Чужих мудей не тронь хотя бы!

Так нет же, точите тесак,

Чтоб стал, как вы, бесплоден всяк --

Не только свой, но и чужак,

Не только телом, но и духом!

Я по тебе сужу, босяк:

Мужья -- а служите блядухам,

Не день -- а бродишь по округам,

Не еб -- а силами иссяк!

Да как же, мужики, смогли вы

Забраться заживо в могилы,

Пасть ниже, чем с подковы грязь,

И перед сукою склонясь,

На средоточье мужьей силы

Ручонку подлую поднять!"

Ах, как бы было здесь красиво

"Умом Россию не понять!" --

В ответ произнести герою,

Но, что он глух к стихам, не скрою,

АН свой имея аргумент,

Он голос кажет в сей момент:

"Те, кто себя под землю прячет,

Душой не ниже, чем наш верх!

И многих наверху богаче,

И очень может быть, что всех!"

А время -- "тик", князь Юрий: "Так!",

Тык -- в пах Евгению нагайка:

"Так где, холоп, твоя хозяйка?"

"В Измайлове -- там лесопарк . .."

Разбойно свистнул верховой,

Взял удила покрепче в руки,

И бронетанковые звуки

Пошли предутренней Москвой --

Прибоем в стены, множа муки

Того, кто бредит сном с женой

Почти уж в суточной разлуке,

Как и того, кто чуть живой

От тряски в части хвостовой!

Сквозь липово-гвоздичный газ,

Басовым выхрипом: "Атас!"

Котов с дороги прогоняя,

Летит команда удалая

В проулки по булыжным лбам,

Через дворы, где рдеет мальва,

Где в довоенный бодрый гям

На горе местным жиганам

Входила в примы моя мама,

Куда отец, не зная сам,

Какие ждут здесь страсть и драма,

Понахлебавшись по фронтам,

Вернулся отдохнуть от драм

И встретил мать мою, но нам

Об этом знать, читатель, рано,

Поскольку по родным местам

Разносит эхо топот скачки,

И свист, и выкрики, но вот

Домчалась гонка до ворот

Описанной в начале дачки,

И бронзовый мордоворот,

Шлем приподняв, разверзнул рот:

"Эй, если не хотите драчки,

Ответствуйте: хозяйка где

И где мово коня муде?!

Или ведите и несите,

Или пощады не просите! . ."

Еще носило эхо те

Угрозы, злы и громогласны,

А тропкой, где свежа роса,

Уже шла та, кому гроза

Предназначалась не напрасно:

О, как она была прекрасна

Пред тем, кто множил безобразно

Свои бесстыжи словеса!

То зябко поводя плечами,

То улыбаясь лишь чуть-чуть,

Вздымая вызревшую грудь,

Неизъяснимыми очами

Смотрела царственно, но просто,

Неспешно поправляя простынь

На торсе совершенном столь ... --

Воображение! Уволь! . .

Она к воротам подошла,

Бутыль зеленого стекла

Одной рукой держа у талии, --

Герой прочухал: "Цинандали", --

Другой замочек отперла,

Потом хлебнула из горла,

Но явно не для куражу,

И повела рукой: "Прошу!"

... Воображенье! Снова -- к торсу?!

Ага, на этот раз к ногам . . .

А надо, между прочим, -- к голосу:

А голос чуть не по слогам:

"Князь! Ты ведешь себя, как хам!"

При этом, тоже не для форсу,

А прям по песням и стихам

Перебирали пальцы косу

Как бы ответом на угрозу,

И вдруг с ней князь -- по "петухам",

Сменил и мимику, и позу --

Гляди, сейчас сорвет ей розу,

Затеяв светский разговор,

И -- тронулся верхом во двор

(Герой ладонями прикрылся),

И не просек никто, как скрылся

Хитровский вор -- лихой Егор

За плотной зеленью куста,

Себе же буркнув: "От хвоста!"

Князь повернулся: "Слезь и жди!"

Евгений льдышкой был почти --

Она ожгла его усмешкой:

"Сядь в аварийку, заведи --

И грейся! Техника, поди,

Знакома? Ну, так лезь, не мешкай!"

И с благодарностью в груди,

Что не пожертвовали пешкой,

Околевающий герой

Залез в машину чуть живой

И, подставляясь в струи жара

Щекой, другой, рукой, ногой,

Смотрел, как спорит эта пара:

Он воздух ПЛРТЬЮ сек: "Разбой!",

Она мотала головой,

То пятилась, то наступала,

Тянула время, не сдавала

Позиций, чуя за собой

Права и власть хозяйки бала,

Какой она Москве давала,

К тому приставлена судьбой,

На что и в споре упирала,

Сбивая этим спесь с нахала,

Который ею же самой

Заказан, как она сказала,

Был на лошадке боевой,

А тот, кто ей всучил коня,

Мол, не увидит света дня,

И трезво понимая это,

На месте князю быть пора

Без этих свар, постыдных где-то

Для воина, вождя, атлета,

Уже ведь близко до рассвета,

А там чуть-чуть и до "ура" --

Его подхватит вся планета,

Все силы света и добра,

И не бывало громче хора,

Чем тот, что грянет в этот час!

Но грянуло на этот раз:

"Евгений! Слушай мой приказ:

Автомобиль без разговора

Снять с тормозов и -- полный газ!"

Герой узрел в окне Егора --

Под мышкой сверток, смех из глаз!

Дед -- прыг в кабину! "Вас ист дас?"

"Атас! Понятно дураку:

Князь по уши в ее соку,

Она и гнет его в дугу,

Чему научена не слабо!

Мужик поможет мужику:

Гони в ворота -- и ку-ку!

Клиента сдернем на арапа --

Хитровский трюк, как крюк простой!

Пусть убедятся власть и баба --

Не всяк накрылся их пиздой!

... Эй, князь! Гляди-ка, вот он я! --

Дед сверток развернул для пары

И показал аксессуары:

-- Пришьем муде! Веди коня!

А нет -- ищи-свищи меня!" --

И на казенной, скоростной,

Они рванули, как чумные!

К ним донеслось дуэтом: "Стой!!",

И княжьи выкрики срамные!

По кузову баллон пустой

Катался, бился в остальные,

В ушах мешались топот, вой --

Конь бронзовый, за ним стальные

Несли погоню за спиной

Сквозь время оно и доныне

По спящей городской пустыне,

По потрясенной мостовой

До цоколя, что стыл пустой

В луче, крадущемся Москвой

Пророком средь чужой твердыни --

А здесь герой от слез ослеп:

А здесь уже стоял князь Глеб

С забытой впопыхах спецовкой

И -- для лечения, -- с перцовкой!

К ней прилагался черный хлеб!

Со свежей луковой головкой!

Обворожен такой шамовкой,

Евгений слов не произнес,

А старику влепил засос!

"Пора к жене с такой сноровкой!"

Смутился старый альбатрос,

Но только водочку поднес

Ко рту герой мой изможденный,

Как тут же в уши ворвалось:

Визг тормозов, рык заведенный:

"Опять крадете, холуи,

Чужие яйца и хуи!!!"

Из лимузина убежденный

Поддакнул крик: "С поста судьи

Ты мной уже освобожденный!

Поставлю на бюро вопрос --

Сдашь партбилет, молокосос!"

Узнав о каре неминучей,

Евгений чуть не пал в падучей,

Но старый вор его встряхнул

И вдул смурнеющему тучей

Наезднику: "Спеца не мучай,

Он предостаточно струхнул!

А чокнется -- упустишь случай!

Ты лучше встань на пьедестал,

А он пришьет, что я достал --

Прячь, баба, да не от меня!" --

показал муде коня.

Седок отбросил разговоры --

Горячий конь вошел в прыжок,

Ярило сам лучом зажег

Святое пламя, наш дружок

Основу Фауны и Флоры

На место приварил, как смог,

Под крики дамы: "Шлепну, воры!!

А ты покойник, голубок!

Семью оставлю без порток!"

И всадник длань простер вперед,

В последний раз открыв свой рот:

"Беги от власти сей -- ужалит!"

Тут к партии причалил флот --

Не этот флот, а еще тот,

Сиречь наш бывший мореход:

"Мадам, не сокол я, а крот,

Для вас и "анти" я, и "под",

Но вам напомнить не мешает:

Все, что сейчас вас раздражает,

И есть идейный ваш оплот!

Забыли, как звучит? А вот:

"Историю народ свершает

И все в итоге сам решает!"

А кто тут действовал? Народ.

Он, кстати, с солнышком встает,

А значит, будет здесь вот-вот!

А вы как были в неглиже,

Так и примчались с голой "жэ"!"

А Фурцева: "Кто возражает?"

И статуе: "Какой урод!"

И в бок -- шоферу: "Пшел вперед!"

Машина быстро отъезжает.

Деды водоканальный люк

Открыв, Евгения обняли --

Напутствия, пожатье рук,

"Не забывай! До встречи, друг!" --

Перцовки дали -- и слиняли,

В миру прибавилось разлук,

Когда шагов растаял звук

Снаружи и в "Водоканале",

В стране, где вряд ли вы бывали,

И где Евгений сделал круг

По всем страстям, единой кроме,

А та в его подвальном доме

Уже сейчас и не ждала,

А ждать умаявшись -- спала.

Ее он быстро добудился

И от нее всего добился,

Прибавив к ней и стон, и бред,

С которых взвился всяк сосед,

А вскоре там и я родился,

И прожи-Л' с ними много лет,

Где ад с Эдемом совместился,

Взирая снизу вверх на свет

В окно, в котором неба нет...

Что мне постфактум здесь прибавить?

То, что я лучшим всем в себе

Обязан книгам и судьбе?

Возможно, но судьба слепа ведь --

Не по подземному пути

Могла отца в ту ночь вести,

Не зрил бы он царева клада,

Не полетел бы из судьи,

Не внял бы, что подальше надо

От верховой галиматьи,

От рая, что пожарче ада,

В который только попади --

Остаться живу вся награда,

А на закате вся отрада:

Что сыну будет для статьи

Фактуры -- ею пруд пруди,

Так что из знаков препинанья

Не точка самый ходовой,

А знаки вечного познанья --

Тире и точка с запятой;

Ну, не в прямую он той ранью

В меня вложил бы опыт свой

Под скрип кроватно-половой --

Меня достало бы с лихвой --

По столбовой ли, по кривой, --

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

1993 г. Москва -- Серебряный бор

Посрамление лимита, 1982, по книге "Вариации"

поэма стансов

Посвящается Л.К.

Вот вам и "милости просим", и поздняя осень.

Боже ты мой, в самом деле грачи улетели!

В семь ты исчезнешь -- поставь мне будильник на восемь,

Чтоб я хоть часик побыл властелином постели!

В сем типовом общежитьи для братьи лимитной

Нашей старухой эпохой, фригидной ехидной

Лишь односпальные выданы девам кровати.

Дабы медово не жити, не озоровати.

Поздняя осень, одна лишь она виновата

В том. что вела ты на окна меня воровато,

В том. что достала вконец нас летучая вата --

Вата, в которой и правда блуждать хреновато.

В ад свой веселый, бухая лимитчица Леда --

Лида. прости. -- провела ты либидо-поэта.

Кстати, учти: среди монстров, глазевших на Данта

Ни одного нет, кто б выдержал взгляд коменданта...

Помню, марьяжный мандраж я унял еле-еле.

Помню, кричал на весь парк. что грачи улетели.

Привкусы "Плиски", тоски и соски за вискозой --

Фирменный ерш от смешенья поэзии с прозой.

Нет, не напрасно я пережил все, что я прожил:

Все, что не сжег самолично -- снежок запорошил,

И сапожок из сельповских -- он легонек в шаге! -

Путаный след пересек мой и вывел к общаге.

"Милости просим!" -- спросила ты милости бодро.

Дверь распахнула, поверив несвежим преданьям.

Я, положивши по глазу на грудь и на бедра,

Смело качнулся навстречу твоим испытаньям.

Произнесла: "Познакомьтесь с известным поэтом!"

Цербер ваш приговорил меня с первого взгляда.

В виде залога рискнув комсомольским билетом,

Яда злорадного взгляда хлебнула наяда.

Сдернув косынку со стрижки под Лайзу Минелли,

Чай разлила и варенья плеснула в розетки.

А у стола Зульфия с Фатимой каменели --

Две азиатки, соседки, не девки а детки.

Ветер эпохи угнал их из отчего стана,

Сунул ишачить на стройках Москвы неустанно.

Встали, оделись, сказали, что нужно на смену,

Чуя. что будет, что видеть не должно нацмену.

Цвета вороньего косы, тугие как плетки,

Я проводил с огорченьем: "Грачи улетели!"

Ты же, смеясь: "Ну и бабник!", стелясь на постели,

С долгих лучей своих томно счехляла колготки.

Рыцарь и бард всех и всяческих дефлораций,

Ярый сторонник ночного слияния наций,

Я не для вида взгрустнул по тебе, "дольче вита",

Сам, как лимитчик, устав от диктата лимита...

Щелк -- и темно. И ушла куда надо бравада.

Оба ума испарились как минус на минус.

В том, что я темным теплом привалюсь и надвинусь,

Поздняя осень, промозглая ночь виновата...

Жар и озноб -- и апломб сексуального сноба

Фьють -- как от "фомки" задвижка и пломба со склада!

В том, что смолчу я об этом -- не ты виновата.

Поздняя осень моя виновата до гроба...

Вот уже длится и длится, что длится и длится...

Только из впадин Пацифика, спрыгнув с Памира,

Все-таки слышу -~ сшибаются слета два мира

У кольцевой, где сошлась со страною столица!

В парке окраинном, в барском пруду обмелевшем

Лед родился -- ощущаю я в собственном теле...

Трахаться надо тебе, моя ласточка, с лешим.

Если он жив. А грачи мои все улетели...

Милости я не просил -- я оказывал милость!

Видишь -- из жара жерла изливаюсь на стужу.

Так же и в жизни -- сколь взглядов на мне совместилось:

Смотрят: когда же я сдамся, сломаюсь, не сдюжу.

Нет, я могу еще счастье менять на несчастье!

И ни к чему эти стоны и слезы участья --

Нет ощущений острей под небесною сенью,

Чем закрывать для себя все дороги к спасенью!..

Дрожь и весенние всхлипы, кошачье урчанье.

Лед остывающей челки на лбу еще юном.

Как ты еще не прогрета такими ночами

В холоде жизни, сегодня для нас обоюдном...

Фортку закрою, а ты оставайся раздета!

В разных с тобой мы сезонах единой порою.

Пахнем -- странней и богаче не знаю букета --

Снегом, друг другом, асфальтом, дождем и корою...

1982

Снайпер (повесть в стихах) или одна история из эпохи Среднезастоя, 1989 г., из книги "Вариации"

"Я, КАК КОМЕТА, ГОРЕ ПРИНОШУ!"

А. Дидуров

"Из записок Казановы"

Соне Крайновой

ПРОЛОГ

Мне нечего ответить Вам словами.

Подсвечен августовской сединой,

Реке кивает берег деревами

На всхлипы за посудиной речной,

Рок-музыкой ручной, за мной и Вами.

Мне нечего ответить Вам словами,

А говорить улыбкой и слезами

Испорченное сердце не велит --

Оно без Вас болит, моя Лилит,

А с Вами -- можете представить сами...

Мне нечего ответить Вам словами:

Не наделила жизнь меня правами

Счастливой сделать Вас или сберечь

Ото всего, что здесь нам даровали,

Чему не в склад, не в лад любовь и речь.

Мне нечего ответить Вам словами --

Во мне деталь какую-то сломали:

Нема во мне ни света, ни тепла.

Жить отраженным? Вас дожечь до тла?

Да, вариант, но соглашусь едва ли.

Мне нечего ответить Вам словами.

Ведь неспроста бежим того, что с нами --

Как мы на корабле (жаль, не пустом),

Родные виды слиты с временами,

Чужими нам, как тот высотный дом..

Мне нечего ответить Вам словами,

Хотя они сейчас бы не солгали,

Поскольку мыслей нет, а грусть проста,

Она земней, чем в медленном накале

Стеклянная багровая звезда...

Мне нечего ответить Вам словами...

* * *

"Любимая, ты помнишь?.." -- прелесть связка,

Интимный оборот, святая краска,

Дисперсия сентябрьской рыжизны

Щемящих вечеров, когда ясны

И даль и близь во мне, во вне, снаружи,

Когда сошли на берег наши души,

Как и тела, сращеньем смущены --

Невольным совмещеньем двух ладоней.

Чтоб не сгореть им, я спросил о доме,

Что каменной лавиной небо рвал:

"Любимая, ты знаешь?.." -- Ты не знала,

В чем ни вины твоей, ни криминала,

Мои познанья -- вот был криминал:

Дом типа "Дом на набережной" вырос,

Где Яуза с Москвой соединилась --

Две пролетарских, нашенских реки, --

И в нем -- "С Победой!" - хазы получили

Те, кто в войну Европу поучили --

Вельможи и орлы-отставники:

Столпы эпохи застолбились в доме,

Дубы скрипели за любым окном

В британском брючном шепчущем бостоне

И в хроме черноблещущем штабном.

Фарфор-саксонец, венские трельяжи,

Трофейные пластинки и пейзажи

Рассыпались по прорве этажей,

Где сквозняки чем выше, тем свежей.

Но прорядил дубраву хорошенько

Колун десятилетий: дом пустел,

Вселялись нувориши -- Евтушенко,

И тот, пострел, поспел до здешних стен,

И прочие подобные, но все же

Был контингент (и, кстати, жил все плоше),

Какой не "этим" слыл, а еще "тем".

"Откуда ты все знаешь?" -- ты спросила,

И память что есть сил заголосила

На весь душевный тайный мой Эдем:

"Молчи! Не говори! Золу не трогай!

Герой с герлой, вали своей дорогой!

Ее виски в тиски своей тоски

Не суй! Пасуй ей нежность -- не кромешность!

Иди, будируй девочке промежность!

Бди! -- не мозги буди ей, а соски!"

Увы, каким я был, таким остался:

Герла взалкала прошлого -- я сдался,

Она желала правды -- уступил,

При том, что мой роман с высотным домом

Был начат с тех же просьб и тем же тоном,

Но голоском, что я т о г д а любил.

Т о г д а с меня и правды и былого

Потребовали опосля улова

И пуска в дело моего белка --

И я пропел -- лицом в родных коленах, --

Об аде детских лет послевоенных,

И про свои армейские срока,

Про годы журналистские на склоне

Крутой, витой и скользкой эры Лёни,

Устроившей обвал мне и завал,

Да плюс урок, какое семя в теме --

Пока один мой плод носила в теле,

Другой в головке тела созревал,

И вот, натуре с временем согласно,

Головка тела впела, что опасно

Источнику смурных биополей

Всечасно находиться близко к плоду:

Урод, не дай сварганиться уроду,

Сгинь в ширь своих полей -- и поскорей!..

***

Я сгинул. С той поры меня видали

И проститутки, что этаж снимали,

Обслуживая иноконтингент

(А местным и пощупать не давали),

И лесбиянки на "Речном вокзале"

У грека в платоническом серале,

Фотомодели в тестовском* подвале,

Что на углу Хитровки, коей пет,

И на хребте Ленгор дворец минета --

Читай, общага Университета, --

Дома друзей и жен их, мне врагинь,

Руины, склепы, чердаки, вокзалы,

Где ментовня ловила и вязала --

Да всюду, где царует слово "сгинь".

В последний раз до встречи с небоскребом

Я жил в семействе, так сказать, особом, --

Мать с дочкой, что пустили на постой,

Читая Кафку под "Напареули",

Сидели дома -- были в карауле

У тайника с начинкой залотой.

Кормила бабка -- лейтенантша СМЕРШа

В войну, а в данный срок миллионерша --

Директорша валютного кафе --

Безжалостна, спортивна, моложава,

*Подвал в бывшем трактире Тестова

Мальчишку-мужа за рулем держала,

Дочь -- под подошвой, внучку -- "под шафе".

Но про тайник прознали мафиози,

И бабка под плетьми почила в бозе,

Дочь в Кащенко махнула с похорон,

Сыграла внучка лезвием но венам,

А я смотался петь хвалу Каменам,

А проще -- по Москве считать ворон.

Я насчитал штук сто на Швивой горке,

Пока январь втыкал свои иголки

В мое давно не евшее лицо,

И вот в высотном доме, в магазине

Услышал, как мужчина в габардине

Трепался с продавцом, беря мясцо.

С чего бы мне торчать в мясном отделе?

И вы б его обнюхать захотели,

Коль вас семья изъяла, как Главлит,

Как раз тогда, когда вас из журнала

Прогнал Дементьев, вставши у штурвала,

За то, что Горбачев потом велит --

И будет гнать главред левее "Взгляда",

Но до того вам как-то выжить надо,

А не на что, и негде, и никак.

Вот почему на три кило свинины

В ладонях габардинного мужчины,

Как я, качнетесь, чуя страх в ногах.

Как я, качнетесь -- и, как я, очнетесь,

Услышав то, что просто чистый нонсенс

Для слуха сквозь урчание кишок:

"Зима-то нынче -- и котам не в шутку!"

"Ох, балуете Вы их!" -- "Знай Анчутку!" --

"Привет котам!" Распад сознанья... Шок...

А дальше бред: "Жаль, всех не отоваришь..." --

"А сколько ж Вы их держите, товарищ?" --

"Они там сами, я их не держу --

Есть в доме этажи, где нет народу..." --

"Как?!" -- "Там насосы -- вверх гоняют воду,

Коты и прут к такому этажу!

Людское место пусто -- зверя густо:

Ловить -- нет рук, травить -- не хватит дуста,

И разве одолеешь разом всех?

Зимой там рай, ведь от насосов жарко".

"И я смотрю, Вы часто..." -- "Мне их жалко...

А в детстве -- вешал... Искупаю грех!"

Слыхали?! А теперь смекайте, панство:

Средь января есть жаркое пространство,

Куда вам носят мясо для еды --

Вон ту свинину! В ней калорий -- бездна!

Сырую? Сыроедение полезно.

Что? Там коты? Но ведь не львы -- коты...

Предвижу: взором праведным блистая,

Какой-нибудь "совок", душа простая,

Смешавши жалость, ярость, смех и стыд,

Взопит: "Кончай мне вешать макароны!

Свинины хочешь -- разгружай вагоны

И спи в общаге, как полсвета спит!"

Спаси тебя Создатель, комиссар мой!

Я сыт тобой, вагонами, казармой,

И буду по помойкам жрать гнилье,

Сластя его родившимся сонетом

И запивая, так сказать, минетом --

Лишь бы с тобой не рядом, ё моё!

Я знаю, как звучишь ты, чем ты пахнешь,

Как выглядишь, когда ты в пах мне ахнешь

Или когда ты глохнешь подо мной --

С тобой не взять пера и жить бескрыло,

И ползать между ног свиного рыла,

Да не обижу этим род свиной!

И ты мне мелешь в гегемонском раже,

Что Слово -- это что-то вроде блажи,

Стихи -- забава хилых сопляков?

Где ж знать тебе про суры Магомета,

Бросавшие на танки четверть света

Безо всего, но с пением стихов!

А ты во власти мессианской прыти

Еще и указуешь, кем мне быти --

Ты, хуже дрессированных макак

Артелью льющий пот или опричной --

Мне, могущему то, что единично,

Быть смердом -- даришь, бардом же -- никак?!

Ты ж сам стихом живешь с того начала,

Когда под колыбельную качала

Тебя, щенка, бабаня или мать.

Так -- цыц! А я продолжу ловлю слова,

Авось, и твой щенок с мово улова

Чуть больше папы будет понимать...

Вот и лечу во след тебе, свинина

В руках у гражданина-габардина!

Назад -- не сметь, хоть там и ждут, боюсь,

Что страх во мне разбудит время оно --

И я, как очередь "Иллюзиона",

Ведомый строем, благ дождусь -- о, грусть!..

Ан, нет! Пройдя сквозь строй за свертком мяса,

Вхожу в подъезд, не ведая "атаса",

Но отсчитав десяток, так и быть,

Чтоб он дождался, скрылся за дверями -

И свет побег по планке с номерами

До цифры той, которой не забыть...

***

Спешить -- ни-ни: пусть он доедет первым.

Вступаю в лифт, взведен напрягом нервным --

В чем дело? И ловлю себя на том,

Что, вспомнив прожитое в одночасье,

Вдруг осознал, что приношу несчастье,

В какой бы ни вступил я круг и дом!

Лишь я родился -- предки разбежались.

Попал в команду самбо -- облажались.

Пришел в казарму -- трех пришил еврей

За то, что издевались без предела.

Завел семью -- был отлучен от тела

И чада, послан вдаль -- и поскорей.

Был взят в отряд валютных проституток

На роль объекта иностранных шуток,

Анекдотистом на досужий час --

В момент клиент -- лиловый сенегалец --

Поставил участковому фингалец,

И тот, отвергнув ренту, выгнал нас

С флэта. Мерси, одна из тех путанок

Ввела меня в коммуну лесбиянок,

Которую держал кавказский грек,

Кровавыми легендами овеян:

Средь русских Эвридик я сел Орфеем --

И грек "сгорел" как на голову снег!

И надо ль говорить, что на Лубянке

Незримо зрили, как мы гнем баранки,

Гюго, Семенов, Андерсен и Свифт --

Так что Ленгоры с их трихомонозом

Ваще не в щет, но жег не зря серьезом

Прогноз, когда входил я в этот лифт...

...Тот -- на восьмом. Я вжал в девятый кнопку.

Врозь -- двери, выхожу немного робко

На лестничную клетку над восьмым

И, свесившись с перил, застал картину:

Присевши, дядя потчует котину,

Держась за дверь, распахнутую им.

Он без пальто уже. Седоголовый.

Кряхтит, сипит: "Заждался, звездолобый!"

И кот с пятном коричневым на лбу,

Свернув башку, вгрызается в кусище,

А дед встает: "Дня два вы все без пищи!" --

И -- вниз, и я благодарю судьбу!

Но прежде чем лететь, кончать говенье,

Его лицо узрел я на мгновенье,

Без шапки и без шарфа, целиком:

Узки глаза, а скулы тяжки, жестки,

По меди щек зарубками бороздки

И уши по-мальчишечьи торчком.

Признаться, я давно имею слабость --

Разглядываю тутошнюю старость:

Ведь это те, кто явью сделал бред --

Свил рабье ханство, срам земного шара,

И в подтвержденье этого кошмара

Я должен у кота отнять обед!

О лица, от каких сбежал бы Гойя!

Трусливость, злоба, алчность, паранойя --

Тот авангард, что изменил сей мир,

Чтоб жрать полвека тюрю и баланду,

Чтоб раком дать вождю и оккупанту,

Чтоб собирать бутылки на кефир...

Средь них есть исключенья -- единицы:

Лбы восходящи, джоттовы глазницы,

Младенческая взглядов чистота

И мужество любви сквозь муки ада!

Редчайший праздник -- миг такого взгляда

Среди иных, каких кругом стада...

Но этот из каких -- не мог просечь я:

Восток -- он спецпорода человечья:

Всегда с трудночитаемым лицом --

С таким когда-то отодрал Европу,

Залез конем троянским Штатам в жопу

И матушке России стал отцом --

Мир не прочухал гением народным,

Куда уж мне тут, да еще голодным... --

Так в такт его шагам, спешащим вниз,

Я думал и ступал, вперившись в мякоть

И так ликуя, что хотелось плакать,

И вскрикивал: "Кис-кис!" или "Брысь-брысь!"

Но звездолобый даже не отпрыгнул

От жорева, а как-то микрорыкнул

И мой ботинок встретил "пасть -- на пасть"!

Я навострил ему пенальти в бошку --

Тут сзади что-то шикнуло немножко

И звон разлился -- Боже, твоя власть!

Я обернулся. В глубине квартиры

Звучало нечто из иного мира:

Громадные напольные часы --

Дом для времен ли, гроб ли для былого --

Смотрели белолице и сурово,

Даря удары слуху, как призы --

Хрустальны, гулки, искристы, весомы

Ко мне чредой летели звуки-зовы,

Манящие к себе, в себя и -- за.

Туда, где есть покой, любовь и воля!..

Провидя их, я сморщился от боли

И жидкой солью обожгло глаза --

Но чуя энным чувством обстановку,

Я протрезвел -- и тут узрел винтовку,

Висящую поодаль от часов,

И вспомнил о ружье и первом акте,

Да, кстати, о буфете и антракте --

И мой живот издал не звук, но зов --

Я ринулся на взятие кусочка,

Красневшего весьма свежо и сочно

Под лапой оборзевшего кота,

А зверь мне -- прыг на горло превентивно!

Спиной, за дверь цепляясь инстинктивно,

Лечу в квартиру -- хлоп! Дверь заперта!

Вскочить! Открыть замок! Скорей наружу --

Не тут-то было: меховую тушу

С лица и горла не сдеру никак,

А тут еще сквозь драчку-дрочку-дрючку

Слыхать: шаги к дверям и -- дерг за ручку!

И снова -- дерг! И голос: "Ну, сквозняк!.."

***

Вот шарканье уперлось в дверь напротив:

"Да я, Анчуткин! Ты помочь не против?"

Ответ баском: "Опять?! Ставь бутылец!"

Мы друг на друга, я и звездолобый,

Взглянули -- он с издевкой, я со злобой,

И он мне подмигнул: "Тебе пиздец!"

Я кинулся к окну -- на дне провала

Очередища ноги обивала,

Чтоб взять в "Иллюзион" абонемент --

С боков окна ни труб, ни лестниц, дабы...

А были бы -- не стоило труда бы:

Вдоль очереди важно ходит мент.

"Пиздец!" -- мне повторили выраженье

И в зеркале мое изображенье,

И балерина в раме в полный рост,

Дразня улыбкой и прозрачной юбкой,

И на другом портрете Сталин с трубкой,

Знакомый мне до боли и до слез,

До ужаса бессилья и бесправья,

До вскрытья нанесенной из зарамья

Обиды-раны, первой от него

И не последней, не смертельной будто, --

Но не зажившей, если, влипнув круто,

"Я через тридцать лет чуть-чуть того:

Из яви не вперед бегу, не выход

Ищу, а (у кота глаза навыкат!)

Спешу назад -- ко входу в детский сад,

Где в день ухода хана с сего света

Стоит вокруг вот этого портрета

Нас человек до сотни поросят.

В порядке оказанья некой чести

К нам даже прислан фотокорр "Известий",

Чтоб нашу скорбь и плачь предать векам.

Узрел меня: "Фотогеничный мальчик!

Жаль, что не плачет". "Он сейчас заплачет!" --

Отвесила мне нянька по щекам.

И я заплакал -- случай крайне редкий

Со мной до некой будущей отметки

С небезызвестной цифрой тридцать три,

Когда из дома выгнан и с работы,

Рыдал я, как в немом кино банкроты,

Как я и сам в "Известиях" в те дни.

До дыр истерли с этой фоткой номер!

Так я родился, ибо Сталин помер --

Для общества, для мира -- на века,--

Для близких и далеких, для планеты.

Тираны мрут -- рождаются поэты,

И отродясь у них горит щека...

Как, например, сейчас -- а эти слезы

Спиши на ностальгические грезы,

А хоть и не на них -- и грех, да свят,

Ведь за дверьми залязгали железки!

Сначала я рванул за занавески,

Но тут же -- под рояль в чехле до пят.

"Скажи спасибо, -- раздалось в прихожей, --

Что стаж и пилотаж имел хороший!

Война плодила вдов и нас, воров.

Я был карманник, а братан -- домушник.

Я брал за помощь трюльник или двушник --

И на аккордеон скопил улов..."

Я глянул в мандраже из-под рояля --

Перед роялем в комнате стояли:

Восточный дед и звездолобый кот,

Жлоб средних лет в кроссовках от "Данлопа"

И некто явно западнее Чопа:

Галл? Англосакс? Варяг? Германец? Гот?

Кроссмен взревел: "Склероз стал просто жутким!

Прошу: месье Ляком, месье Анчуткин!

Месье Ляком, взгляните: стиль "террор".

"Как стиль "террор"?!" -- воскликнул галл с

акцентом.

"А так: ля ви финита -- и моментом

В продажу шли костюмы и декор!"

"Как это -- здесь?!" -- Раздался писк француза.

"А он -- Герой Советского Союза!

Был снайпером. И охранял вождя!

Таким, как он, обязана Победа."

"В охране по раненью", -- голос деда

И галлово "чин-чин" чуть погодя,

И снова дед: "А вы зачем в России?"

Ответно в титаническом усильи

Галл излагал на русском чуть ни час,

Что он обойщик, с шелком или ситцем

Работает, по миру колбасится --

Туда, откуда получил заказ.

Весь прошлый год он ангаже к Совдепам --

И обивает ситцем (чаще крепом

И реже шелком) -- здесь вошел в престиж,

Учебник языка освоил бойко,

Особенно слова "плевать", "попойка",

Девиз "Красиво жить не запретишь!"

И в этот раз заказ был из Союза --

Мсье композитор и, как видно, муза

Шелк выбрали с мотивом "Ма шери"

Из тюильрийских спальных интерьеров.

На что хозяин хмыкнул: "Купчик херов..."

Кроссмен отбрил спокойно: "Есть -- бери".

И снова дух закуски с водкой жалит,

И кот звездой во лбу по верху шарит,

Косеет тройка -- я от страха пьян,

В ней вдруг провидя сходство с "чрезвычайной".

"Мсье композитор, ты чего печальный?

Плати за водку -- марш за фортепьян!"

Ко мне пришли данлоповы кроссовки --

Скрип, вдох, и над миазмами тусовки

Всплыл образ дальней, давней высоты:

Над степью ночь, свистя, прошили пули,

И ветры, в проводах гудя, задули,

И вздрогнула у колыбели ты...

Рояль скорбел о нас, о разнолетках,

И на портрете женщина в балетках

В ознобе вечном повела плечом...

"За что?!" -- из-под чехла я слал укоры,

"За что?!" -- дед всхлипнул из-под Терпсихоры,

И выдохнул кроссмен о ней: "Почем?.."

Он вдруг икнул: "Продай мне бабу эту!" --

И встал к портрету. Не моча ли деду

Ударила в восточный котелок:

Дед хвать винтарь! Кроссмен отнял винтовку,

И перешла тусовка в потасовку --

О, я помог бы деду, если б мог!

Но я не мог... Куснуть -- и то опасно:

Жить подноготно, скрытно и безгласно,

И втоптанно до ихних каблуков

Приговоренный присно, как и ныне,

Средь их гордынь служу иной твердыне

Меж тайных слез и сдавленных смешков!...

Да, под роялем став карикатурным,

Хоть этим посрамил я страсть к котурнам,

Всеобщую средь согнутых в дугу!

Я мог бы встать в той драке рядом с дедом,

Но с быдлом, потерявшим счет победам,

Гарцуя на коленях -- не могу...

Прервал сраженье мастер по обоям --

Он в плоской фляге предложил обоим

"Корвуазье", какой всегда с собой,

А сам, достав патрон из магазина,

На гильзе, гравированной красиво,

Прочел девиз: "Возьми в последний бой!"

Уловка не пленяла глубиною --

Галл двух советских повязал войною,

Поскольку знал: здесь все стоят на том:

Как, мол, Героя получил хозяин?

Хозяин начал -- всяк свой рот раззявил,

Лишь Сталин слушал речь с закрытым ртом.

***

О нет, Анчуткин не был Цицероном,

Но правда правит способом коронным --

Власть простоты желанна всем сердцам.

Жизнь -- иероглиф. Чтобы тронуть души,

Не нужно много красок, хватит туши:

Так, так и так, а остальное -- сам:

Итак, июль, и по сыпучим, узким

Проселочным дорогам белорусским

Под визг шрапнели, зрячей и густой,

Гонимая тенями "мессершмитов",

Прет на восток река дивизий битых,

Разит бедой и выглядит ордой.

И в той кипящей каше человечьей

Бредет пацан с ранением в предплечье --

Оно гниет под коркою бинтов,

И бойкая солдатка в деревеньке

Берет солдата: "Будэ здоровенький!"

Плюс харч ему -- и на свои пять ртов.

Слизнуло наших. Появились фрицы.

Солдата -- вниз, в чулан, под половицы,

Но новой власти нужно ж подмахнуть,

И кто-то немцам настучал в подарок.

У них под носом -- благо, без овчарок! --

Она его успела в лес шугнуть.

Но ни портянок, ни кровавой ваты

Уже не вышло выкинуть из хаты --

Вот для людей при людях и радей! --

Ей объяснили: пусть вернет солдата,

А нет -- на эту хату вот граната,

И расстреляем всех твоих детей.

Я этот весь расклад провидел с дрожью:

Анчутка мчит сквозь лес по бездорожью,

Летит под ноги юные трава,

А там у хаты потные парнищи,

Раздражены страной, чужой и нищей,

Пять ребятишек, баба чуть жива.

Как -- навсегда останется загадкой,

Но в глубине чащоб, во мгле закатной

Она его настигла, пса верней,

По-белорусски слезно верещала --

Он ничего не понимал сначала,

Но скоро понял и пошел за ней.

С утра его поставили к ограде:

Наряд, наетый, свежий, при параде

Взял изготовку, пастор осенил,

Заныли дети -- вспышечки блеснули --

Мир лопнул -- а в глаза и рот плеснули

Солоноватых тепленьких чернил,

И -- бездна. Время встало, сбившись с шага.

Всем весом навалился жернов мрака,

А через век заполз под веки свет --

Рассвет, удушье, запах плоти жженой,

Пять детских трупов и большой, тяжелый...

Он понял - всех убили. Сразу. Вслед.

...Здесь, засопев, очнулся Высший Разум --

Ударили часы набатным басом,

Разглядывая "репрессивный стиль"

Квартирной обстановки, басурманин

Балдел, ладонью пот стирал хозяин.

Кроссмен спросил: "А дальше?" -- "Дальше?

Мстил".

Я выслушать собрался мемуары,

Но нервное мяуканье котяры

С ним вместе заползает под рояль.

На "кыш--брысь--вон!" он не ведет и ухом.

За столиком кроссмен собрался с духом,

Пошел к роялю: "Кот меня донял!

Чего ты их к себе домой пускаешь?"

"Он сам уйдет, не тронь его, пускай уж..."

"Нет, он хотя б уймется наконец!" --

Кроссовки приближаться продолжали,

Мы под чехлом рояля задрожали

И взглядами сказали: "Нам пиздец!"

Но, видно, оба родились в рубашке:

"Как говорит народ ваш -- по рюмашке!"

Нашелся иноземный гуманист

И мягко тормознул погибель нашу,

А дед добавил: "Я их сам не глажу,

Но перед ними виноват..." -- "Винись!"

...И я провидел непонятным взором,

Что было для хозяина позором --

Таежная деревня Артышта,

В ней чуваши в соседстве с кулаками --

Все выселены с родин, где веками

Хозяйничали для души и рта.

Их дети не ужились просто сразу,

Покорные негласному наказу,

Где братья-близнецы раздел и власть,

Как партия и Ленин на уроке,

А после драки и большие сроки --

Но спохватились: этак всем пропасть.

Тогда-то и пошло у них по кругу:

Котов и красть и вешать друг у друга.

И закачались эти существа

В сараях, под навесом на крылечке,

И участковый дал попу на свечки,

Чтоб не пришла статья для баловства.

Но это у детей -- не то у взрослых:

Там после стычек горестных и грозных

За каждый на деревню данный га

Нашли, чей корень глубже рыл на воле,

И русским отошло горбатить в поле,

А чувашам охота -- вся тайга.

Ухватчивый Анчутка Богом данным

Талантом добывал вдвоем с "берданом"

Что лис, что белок -- и отцу слабо,

Но это русской девочке Анютке

Не знамо -- ей все подвиги Анчутки

До ильичевой лампочки в сельпо,

У ней, поди, другая есть отрада:

Кот -- может, краше есть, а нам не надо:

Серебряная искра по хвосту,

Воздушная походка, хоть и в теле,

На ласку скуп, но прыток в ловчем деле

И среди лба судьба дала звезду!

Пацан для девки белок не жалеет --

Она их за забор. Кота лелеет.

А из папаши, как из горла кость:

"Чтобы не лез Анчутка до дочурки!

А то по черепушке въеду, чурки!"

В ответ: "Авось, не гвоздь -- соси, не бойсь!"

Коса на камень, кровь горит, как пламень,

Кота он подстерег за лопухами --

В мешок -- и лётом на другой конец!

В овраге на кота "бердан" наставил,

А кот в усмешке рожицу осклабил:

"Щас мне пиздец -- потом тебе пиздец!"

Узнав судьбу на нецензурном сленге,

Вообразив Анюткины коленки,

Сглотнув горячий ком, прищурив глаз,

Опять представив на ветру Анютку,

Руками прижимающую юбку,

Нажал курок - и кончил в первый раз!

И крик новорожденного мужчины,

И выстрел, и -- вразлет клока пушнины,

И под вечер Анюткин вой блажной,

Побег на Сахалин, отстрел тюленя,

И всякий раз, как выстрел, брызжет семя, --

Все это накрывается войной,

Расстрелом, партизанским лазаретом,

Полетом, белым выданным билетом,

Побитьем изумленных докторов,

Письмом генералиссимусу с криком

"Хочу стрелять в агрессоров!" -- и мигом

Определеньем в школу снайперов.

Он кончил фрицев сто на бойком месте,

И сразу прибыл фотокорр "Известий",

Отснял в засаде в профиль и анфас,

А вскоре выслал номер с крупным фото,

И репортаж кончался не без понта:

"Он ждет мишень, как ждут свиданья час!.."

В том тексте говорилось, как обычно,

Что посвящалась кормчему добыча.

Сам ли Верховный "дакнул" -- но с верхов

Луч золотой призвал в Волшебный город,

И, пальцами калининскими вколот,

Врозь разбросал пять желтых коготков!

***

...Ударили часы, отвесив меру.

Кроссмен привстал: "Так выпьем за карьеру!

Я у тебя весь стиль "террор" скуплю!

"Какие времена!" Шла во французе

Борьба -- он произнес в большом конфузе:

"Хозяин любит Сталина?" -- "Люблю!"

"И я!" -- икнул кроссмен и композитор.

Француз взопил: "Но он же инквизитор!"

"Что -- я! -- с улыбкой обнял гостя дед, --

Тот фотокорр, что снял меня в засаде,

Как Сталин умер -- снял мальца в детсаде:

Вот кто рыдал! А нет и пяти лет!

Как э т о вам? Вот э т о -- что, ответьте!"

"Вы черная дыра на белом свете!"

"Твоим умом Россию не понять,

А вот насчет тирана и садиста --

Тут многое неясно и нечисто:

Людей он чуял, я скажу, "на пять"!"

"О да, Вы в курсе! А в его охране --

Наверное, благодаря награде?"

"Нет, меня Рузвельт рекомендовал --

Во встречной речи шутку вплел такую:

Таких, как я, им сотенку-другую --

Германию бы в год завоевал!"

"Кто рекомендовал Вас, Вы сказали?!"

"Да Рузвельт. Есть и снимок в пятом зале

Музея Красной Армии, где мы

В обнимку на приеме в Белом доме.

О нашей встрече есть и в первом томе

Очищенной истории войны --

А то ее засрали с кукурузы..."

...И вновь провидел я под дланью Музы

Блистающий Георгиевский зал,

Анчутку в душных зарослях букета,

А после в многоцветии банкета --

Вождя, который первый тост сказал --

"О небывалом мужестве народа,

Которое -- загадка для кого-то,

Кто медлит, сомневается, юлит

В вопросах срочной помощи героям,

Шагающим к победе крепким строем,

Как им родная партия велит --

И тем недальновидным маловерам

Любой сидящий здесь встает примером

Решимости народа победить,

И если -- на минуточку представим, --

Любого к ним пошлет товарищ Сталин,

Он сможет маловеров убедить:

И сокол наш, разящий немца в небе,

И комбайнер, радеющий о хлебе,

И снайпер, насмерть жалящий врага,

Танцовщица из фронтовой бригады,

Хирург, художник, пишущий плакаты,

Поэт во всеоружии стиха --

Любой из тех, кому мы были рады

Сейчас вручать высокие награды..."

Анчутка от шампанского обмяк,

Да шпроты, торт -- икота, струи пота,

Да тут еще в очечках странных кто-то:

"Иди-ка, познакомлю: девка -- смак!"

"Куда спешить, покуда кормят-поят?"

Очкастый шепчет: "С Берия не спорят!

Я если говорю, то есть резон!

Какую мысль нам подал мудрый Сталин!

А мы ее проводниками станем -

Короче, едешь с девкой за кордон".

Подвел деваху, улыбнулся сладко:

"Марина! Балерина! Лауреатка!" --

И шлепнул, как отец и как юнец, --

В нем это как-то странно сочеталось,

Как в балерине шалость и усталость.

Анчутка понял: "Ей и мне пиздец!"

Очкарь сказал ей: "В Штаты ехать надо.

Считайте, вы -- десант. Агитбригада.

Американцев надо уломать.

Он им про смертный бой, а ты танцуешь:

Портрет народа -- ваша пара, чуешь?

Они сентиментальны, так их мать!

Тут явственные видятся мне связи:

Земля и небеса, цветы из грязи,

Бойцы и музы, стойкость и полет.

У них там на мази воображенье.

А вы вдвоем -- метафора сближенья

Двух противоположностей. Вперед!

Такая разработка, Все вам ясно?

Прекрасно. Ну-ка, взрыв энтузиазма!

Щас доложу вождю и приглашу!"

Он без труда увел вождя в сторонку.

Поговорил с ним и позвал их громко;

И парочка пошла, как по ножу.

Бог изо рта неспешно вынул трубку

И за спину убрал поспешно руку.

Прошелестел, морщинками лучась:

"Тут мне товарищ Берия наметил

Идею. Вам сейчас попутный ветер!

Как говорит народ наш: "В добрый час!"

Он покивал с улыбкой и сместился.

Анчутка как-то вдруг раскрепостился --

Приятно ж баб и звезды получать, --

А Берия, смеясь, раздал бокалы:

"Как говорит народ наш: "Пьем -- все мало!"

И вслед Анчутке: "Музы не молчат!.."

***

...И я провидел отсвет океана,

Вкусил нераскусимость чуингама

И "Вэлкам, рашенз!" в "Вашингтон ньюсдей",

И коммодора вид молодцеватый --

Ему был вверен Б-29-й,

Отец воздушных "штатских" крепостей, --

Газетчиков рои, громады залов,

Монтаж аэропортов и вокзалов,

Калейдоскоп военных, штатских лиц,

Фанфары, барабаны, ножки девок,

Крик лозунгов: "Их дело -- наше дело!"

"Кровь для России!" "Поддержи ленд-лиз!"

Но за день до приема президентом

Был сшиблен с ног Анчутка инцидентом:

На ихнем языке -- офкорc! -- не чтец,

В отеле пузыречки и бутыли

Он выпил все, какие в ванной были --

Дезодоро-шампунно-блиц-пиздец!

Так вляпаться за сутки до событья,

Что может стать залогом для побитья,

Как стало ясно, общего врага!

Но краткий курс прошла с ним в ночь Марина -

Разбита в прах пуховая перина! --

К утру Анчутка был свежей цветка!

Да репортеры, гады, осрамили:

Об оргии и сексотерапии

В деталях из газет узнать он мог.

"Бессмертный человек из-за Урала!"

"Так лечат хмель в России!" Что спасало --

"Он говорит, что Сталин -- мудрый бог!"

Но инцидент имел, известно, место...

"Шарман Марина -- снайперу невеста!

Делано Рузвельт дарит жениху

Рояль известной фирмы "Вестингауз",

Сказав: "Узнавши вас, не удивляюсь

Событиям на волжском берегу!" --

Объявлено, оформлено, замято...

Открыто, сколько есть в Марине мата.

И лишь в каковском звании жена,

Не понял лейтенант -- кончайте шутки:

Он капитан -- уже майор Анчуткин:

На благодарность не скупа страна

Тому, кто из-за моря, кроме женки,

Скелету Ленинграда -- на тушенки,

Покрышкину -- броню "Аэрокобр",

Живучий танк "Матильда" -- Сталинграду,

И Солнечной долины серенаду,

Где мир есть мир -- он солнечен и добр!

И на букет победного салюта

Распахивает окна не кому-то

Б кремлевском кабинете "хер майор"

(Как окрестил его Лаврентий Палыч,

А он его в уме -- Лаврентии Палкыч!) --

Он личный снайпер Сталина с тех пор,

Как в Штатах президент, увы, покойный

Обмолвился, что мог бы быть спокойным

Среди кишащей абвером толпы,

Когда бы у него, в его охране

Служили те, кто помнит не о ране,

А лишь о долге, что сильней судьбы --

Как доказал нам жизнью сэр Анчуткин!

А Сталин мненье сильных слушал чутко

Ушами всех полезных в мире стен,

И с борта -- в Кремль, несясь, как от погони,

В машине -- на полковничьи погоны,

И на Лубянке -- "пушки" всех систем.

Отныне рядом Гений и полковник:

Идет Политбюро -- на подоконник

Садится узкоглазый офицер,

И неспроста соратники потели...

В Большом из ложи "спец" в момент дуэли

И Ленский и Онегин -- на прицел.

В театре Красной Армии -- там проще:

Заранее пристреляна вся площадь

Буфета, сцены, зала и фойе,

И все же большей не было отрады,

Чем солнечные майские парады,

Они же в пик прохлады в ноябре!

На высшей той ступени Мавзолея

Стоял он за спиной хозяйской, млея -

Лаврентий: "Будь готов!" -- "Всегда готов!"

По бабам, пионерам, геррам-сэрам

Он бегал окуляром и прицелом,

А по ночам в Кремле стрелял котов,

Тем самым славной дате салютуя,

И зло смеясь, когда жена, лютуя,

В постели выла: "С кем ты ебся, гад?!

С буфетчицей?! С радисткой?! С машинисткой?!"

И порошок свой (стала морфинисткой)

Запихивала в ноздри невпопад.

Впервые задышала этой дрянью,

Когда ее назначили к избранью

На должность вожака партийных масс

В ее театре, где жиды и Запад

Уже при входе чуялись на запах.

Лаврентий позвонил: "Убрать как класс!"

И закайлил под плясовую нашу

Данила в малахитовую чашу,

И заползла Марина в чешуе

В эфир, во все газеты и журналы,

Где от космополитства застонала,

Как в койке в мае или в ноябре.

Потом пошли ее тахикардии.

Осталась на собраньях роль витии,

С такого веча в дом и привезли...

Большой, и Станиславского, и Конса

"Мы вытравим сорняк низкопоклонства!" -

За гробом транспарантище несли...

***

Часы взыграли колокольно, жутко...

В плечо французу зарыдал Анчутка...

Кот выпростал свой коготь, как стилет,

И сонной мордой улыбнулся слабо...

Кроссмен вскочил: "Продай мне эту бабу!

Таких уж больше нет!.." -- и снял портрет.

За хрипом: "Вешай, гад, назад картину!!"

Все повторили прежнюю картину --

Сюжет, и композицию, и тон:

"Убью!" -- "Пять тыщ за с бабой и с усатым!"

"Эх, попадись ты мне в пятидесятом!.."

Спасибо, снова галл изъял патрон -

"Мессье Анчуткин! Будьте милосердны!

Вот у меня есть тема для беседы:

Вы близко знали Сталина, так вот --

Чем развлекался он в часы досуга?"

"Он петь велел, когда случалась скука".

"Что петь?" -- "А то, что создал мой народ!

А ну-ка, композитор, марш к роялю!

Верни патрон, француз, и я схуярю.

Вот так. Его задача быть в стволе".

И тут Анчутка с помощью двух ложек

И клавиш спел, что пел, стреляя в кошек,

В Кремле на майские и в ноябре:

- Артышта уня лай уй лям!

Артышта уня лай уй лям!.. -

Из мига в миг перетекала песня,

Дика, горька, свободна и прелестна,

Как на изломе осени тайга!

Кроссмен расцвел: "Куплю! Продай! Для даты!

Встрочу в финал а ля пейзан-кантаты

Для фестиваля на ВДНХ!" --

"Народ не продают с его богатством!" --

Отрезал дед, разливши со злорадством

Последний остававшийся коньяк, --

"Эх, был бы ЧЕЛОВЕК -- споем и спляшем!" --

И вмазал композитору с куражем:

"Любовь не блядство -- забирай за так!"

Л хитрован-француз, нащупав жилу,

Опять: "А кроме власти -- чем же жил он?"

"Ходил в парную, -- дед хмелел, -- и пир

Любил собрать: ночь-заполночь -- не важно...

И... кое-что еще... Аж вспомнить страшно..."

Кроссмен с французом: "Что еще?" -- "А тир!"

Тут из часов родились звоны-зовы --

Тяжелые! "Как -- тир? Какой?" -- "Особый..." --

Портрету подмигнул старик хитро:

"Когда мне первый раз товарищ Сталин

Коньяк поставил и мишень поставил --

Я ахнул: это ж все Политбюро!!!

"Товарищ Сталин, как-то мне неловко..."

"А для чего тебе дана винтовка?

Чтобы разить без промаха врагов!

Ты тьму врагов убил -- а нету света!

Когда-нибудь поймет Страна Советов,

Что нет врагов страшнее дураков!

Народ живет безропотно и стойко,

Но зреет коренная перестройка!

Вот я умру -- и этот круг тихонь

Народ на суд поставит за бездарность!

Да я и сам за ними не останусь

Тем, кем сейчас кажусь тебе... Огонь!!!"

Винтовка эта -- зверь: сверхскорострельна,

А глаз -- атас, коньяк и чача -- сдельно,

Число насквозь пробитых лбов росло,

Уже через неделю -- по Совмину!

Конечно, фотки. Ставит мне Марину --

Прошил. И тут патрона занесло...

Мишень меняет -- мне как ток в колени:

Смотрю в прицел -- в глаза мне смотрит Ленин!

"Ильич! Прости!" -- кричу и -- брык с копыт!

Очнулся (в рот мне чачу ливанули) --

У Ленина во лбу дыра от пули.

А Сталин хмур, сопит: "Смотри -- убит!"

Тут сам Анчутка помрачнел заметно -

Пустил туда, видать, где сверхсекретно,

О чем гневливо грохнули часы --

И, как прибоем, галла и кроссмена

Снесло, что смыло -- лишь осталась пена,

Шипя: "Пять тыщ за бабу и усы!"

Он от дверей дошаркал до Марины,

Встал на колени около картины,

Стоящей близ винтовки у стены,

И, ждавшего его котяру гладя,

Другой рукой, в себя куда-то глядя,

Водил по сомкнутым губам жены:

- Артышта уня лай уй лям!..

Артышта уня лай уй лям! -

Потом он расстегнул, дрожа, ширинку,

Приставил член к холсту: "Соси, Маринка!

Соси, сексотка! Губы открывай!" --

И член заскреб, шурша, по корке краски,

И засиял краплак от этой ласки

У дамы на щеках: "Соси, давай!"

Затем, хихикнув с ноткою задора,

Он взял винтовку, мягкий лязг затвора

Напряг мне уши и сдавил гортань,

Я видел, как в кота уперлось дуло,

Но тут кота как будто ветром сдуло,

И ствол в портрет уперся: "Кончу, дрянь!"

Я сунул пальцы в уши под роялем,

Но ствол в другой портрет уперся -- Сталин!

"Нет, не она, а ты всему виной!

Тебя навылет выебу, усатый!" --

Срывался старый голос хрипловатый,

Взведен последней еблей и войной:

"Ты думаешь -- не выстрелю?! Не смею?!"

Я, наблюдая эту ахинею,

Как лист дрожал, а в тайне чуть ни ржал.

Но смех пропал, а дрожь свела ознобом,

Когда старик, покрыв портреты ебом,

Ствол сунул в рот и меж зубов зажал.

Был тапок сброшен. И в носке из шерсти

Ступня добралась до курка в отверстьи

Его щитка. Я мертвым стал, как лед.

Ударил гром -- но как-то скупо, кратко...

Ожив, я из квартиры без оглядки

Бегом и лётом в лестничный пролет,

Ботинки -- в Яузу: "Ищите, гады!" --

И в мастерскую Конышевой Натты,

Что от "Иллюзиона" в двух шагах,

Белее снега и немой от бега,

И не напоминавший человека,

Я запорхнул на крыльях и в носках.

У Натты, как всегда, фанаты с чаем:

Там всяк необычаен, чрезвычаен --

Не до расспросов. Я не скрыл нужды,

И Натта раскрутила: "Для Алеши,

Большого барда!" Мне нашли галоши

Какого-то кубиста из Инты.

Я месяц куковал на этой хазе.

У Наттки взяли холст, и в этом разе

Она решила сделать дринк и жор.

Пока варила ягоды к крюшону,

Меня послали в "шоп" к "Иллюзиону":

"Возьми какой колбаски". -- "Хорошо".

Есть день зимы, когда запахнет влагой,

Еще далекой, но уже не слабой,

И плоть с душой задышат, обнявшись,

Блажным попутным ветром или встречным,

И ум, став здравым (если был увечным),

Смекнет вдруг: "Неплохая штука -- жизнь!" -

И улыбаясь этому пресладко,

Я вдруг услышал в "шопе" у прилавка

Тисками сжавший сердце разговор:

"Вы что, теперь их кормите за деда?"

"Он мне помог одно закончить дело --

Кантату. Я должник его с тех пор.

Да мне не трудно: кошки тоже люди".

"Тут о самоубийстве разно судят,

Вы были в дружбе -- что за прок был в том?"-

"Он застрелился -- БЫ! Француз не промах,

Что из патрона тайно выбил порох,

Так что боек взорвал один пистон!"

"Но что ж тогда причиной смерти было?!"

"А страсть к котам его и погубила:

Он -- в обморок, а звездолобый кот

Глаза сожрал и выдрал нос и брови,

И дед скончался от потери крови".

"А кот?!" -- "Ну... Кто ж его теперь найдет..."

И мне тогда не до колбаски стало,

И возвращаться к Натте не пристало:

Ведь знал я -- мастерская не отель,

И нервный взрослый пишущий -- не Муза,

А пишущему нервному обуза,

И, значит, пробил срок мотать оттель --

Провидел я, и дальние куранты

Отметили явленье доминанты

В моем познавшем истину мозгу.

Я повторил знакомый путь январский,

Но вылез на седьмом и съел колбаски,

И не в последний раз, сказать могу:

До майских ливней, мерянных в галошах,

Я жил между насосов среди кошек,

И уж не кот с налобною звездой

Был победителем кошачьей массы

В соревнованьях за кусманец мяса,

А я! "А год шел семьдесят шестой..." --

Так я закончил у "Иллюзиона"

Свое сопровожденье моциона,

Единственного нашего вдвоем.

"Ты описать не пробовал?" -- "Без мазы, --

Как рвотное, влекут мои рассказы

И с неких пор гниют во мне самом.

Какая-то в судьбе моей проказа,

И все от одного ее показа

Отводят взгляд и прячут телеса.

Будь проклята -- и славна будь, житуха,

Родивши сына без отца и духа!

...Любимая, не отводи глаза!!"

Ты помахала мне у остановки,

И мягко лязгнув, как затвор винтовки,

Сомкнулась дверь -- и разделились мы

В таком часу, когда в зенит столицы

Летят и клин разучивают птицы,

Заслышав первый вздох и крик зимы.

25 июля -- 5 августа 1989 года,

Москва -- Серебряный бор

Роман о голой восьмикласснице. Часть 1 "Отрочество Марии", Москва, 1983

"...Как поцелуй голой восьмиклассницы!"

авторская поговорка

"И девы-розы пьем дыханье,

Быть может... Полное чумы!..."

Глава I. Знакомство

/ОТРОЧЕСТВО МАРИИ/

Заснуть, не попытавшись сирым словом -

Манером, обаятельно не новым, -

На лист, наружу выманить тоску,

И памятью хотя б тебя увидеть,

Увидев - описать (а вдруг да выйдет?)

Тебя, сентябрь, полночь, дождь, Москву,

Себя - и осознать на этом месте,

Что никогда уже не будем вместе,

И дни и ночи, по стеклу скользя,

От нас с тобой всё дальше и всё ниже

Меня снесут и смоют, и они же

Потом сотрут помин о нас - нельзя...

В окно сквозит, знобя и морося...

Нельзя, чтобы забылось это лето,

С рожденья - тридцать третье, дух сонета,

Вселившийся в меня в тот самый час,

Когда твоя святая злая скука

С тоской моей порочной (взвыла, сука!)

Соединясь, соединили нас.

Не мудрено - на пляже было дело,

Где тело не вопит при виде тела:

"Милиция!", "Нахальство!" и тэ пэ,

И можно было тайно выбрать глазу

Себе и сердцу лучшую заразу -

Остановилось сердце на тебе.

Крик в горле комом, слезы и тэ дэ.

О, пляжный мир, нагие элементы -

Фарца, квартиростадтчики, скубенты,

Чернявые "никто" из ВПШ, -

Пока лимит лабает изобилье,

До комаров кейфует камарилья,

Весь белый день от счастья чуть дыша!

И я там был, и пиво пил, икалось -

Шесть похорон за год, развод и гадость

Бездомного в Отчизне бытия -

Чтоб в нем не стать на голову увечным,

Мне способ дан один - соседство с вечным

(Кто так подстроил? Может быть, и я...):

Плеск, синева, полунагая тля...

"Растительная жизнь без счета порций!" -

Изрек мне док, насмешливый пропойца, -

"Банальный пляж - разоблачись и ляжь!"

И что в итоге этого совета?

Тьма за спиной - и сразу вспышка света,

И светит низкопробный охмуряж!

И, вроде, с виду, все идет как надо -

Беглец Аида, дивная наяда!

Харон, четыре сбоку, ваших нет!

Грудь с кулачки, мальчишеские бедра

Еще пигментом не облило ведро,

И всё - неместный бестелесный свет!

Проголодался, живоглот-поэт?..

О, это был не модный примитив,

Не маска под девизом "лик малютки",

Что создается пудрой из валютки,

Для вдохновенья вдев аппиритив,

То не был и имперский стиль, не мел

С кроваво-черной мертвой разрисовкой,

Небрежно драпированной джинсовкой,

Не гамма, с коей в юности немел!

То был расцветший розовый репей,

Цветок фабрично-заводских окраин,

Цвет Авелев, какой в себе я, Каин,

Бил - не убил, хоть сам себя убей!

Меня зачав, репей сдирал плебей!

...Кремневый дух отходит от песка.

Зной. Белизна слепящего оскала...

И на свету сего молодняка

Свое начало память отыскала.

Условно малой доли бытия,

Мгновения, но мне хватило как-то

Вспять прокрутить всё то, что прожил я

С тех пор, как с кромки берега покатой

Меня буквально за уши тянул

Противный крик к окраинным баракам,

Насмешливым и злым, как фига с маком,

Которой мир ребенка обманул,

Речной волной сбив плач единым махом!

И память мне настойчиво твердит,

Что мальчик перенес без слез обманы,

И фигу принял, бешенный от манны,

Послевоенный детский аппетит -

Я накопил там ярости и сил,

Смекалки, боли, злого любопытства,

И, уходя оттуда прочь, не быт свой,

А равнодушье к быту уносил:

Никто там не смотрел, кто он - бедняк

Или богач, и дух не ссорил с телом,

А вкалывал, как старый товарняк,

Чем-чем уж обделенный, но не делом...

Мне лес репья недолго был пределом...

О, Родина! Простая лепка лиц,

Огни в тени глазниц невыносимы!

И далеки окраины столиц,

И далеки столицы от России...

Ничейный край рожденья моего,

Где в шалость люд перегонял усталость,

Где в женщинах не видно ничего,

Чего им от рожденья не досталось,

Поэтому у всех Тамар и Лиз

Один по стенам лебедь плавал вяло,

А то, что все в сережках родились -

Так это никого не удивляло!..

И этой в уши два репья впились!..

Так ты попала в тёртый глаз сатира

(Он тер его, в толпе тебя найдя),

В купальничке из бедного сатина

Полубогиня и полудитя,

С чего в моей груди, как говорится,

На нежность покатила бочку страсть,

Под дух ударил эллин византийца,

Тот - сдачу, этот - две, и - понеслась,

А внешне было: ты сидишь с подругой,

В годах, когда вступают в комсомол,

А некто на тебя со слезной мукой

Глядит, как на Людмилу - Черномор...

Как любит брать Венера на измор!

Слезливость порождает деспотизм:

Руссо зачал слезою Робеспьера.

Тот розы стриг, сей - головы (трюизм

Менье Альбера, жуткий, как и эра),

Все жрали всех, ссылаясь на Руссо,

Глашатая любви и равноправья,

Так и любовь - лютует, миром правя,

Как минимум, всем равно мнет лицо.

Рифмуется - "любить" и "погубить".

Я, разлучен законами Отчизны

С любимой - плачу (далее - трюизмы:

"Любить" - "Губить" - себя? - ее? - как быть? -

Напиться, что ли?.. - Пить или не пить?).

Как похоть в тридцать три сладкоречива,

Взалкавши пива, переевши чтива,

И на последнем - пляжном берегу!

Как логика ее диалогична,

Диалектична, перед тем, как лично

Побег привычно схавать на бегу,

Ведь как урвал все то, что кличут "нега",

Щас и в побег до нового побега,

Как опыт по секрету говорит,

И что известно каждому на пляже,

С чего весь мир людской, как в луже, в лаже,

Считая с первоженщины Лилит!

Се "страсть к познанью" - можно так, Главлит?

Так думал молодой повеса, стая

(А впрочем, не такой уж молодой),

За пивом (или все же за водой?

Изжога - бич мой), и не в силах с тою,

Кого увидел, ум поссорить свой,

И на нее уставясь от буфета,

Он не заметил, как под грустный вой

Один остался: "Пива больше нету!" -

Услышал слева продавщицы крик,

И смех той недоскво раздался справа.

Он показал язык ей - и лукаво

В ответ предъявлен также был язык.

...Как много общего у всех нас, право!

Мгновенье - подойти? Не подойти? -

Сомкнутся звенья? Оттолкнуться звенья? -

Да подходи же, мать твою, мгновенье!..

Нет, стой, мгновенье, мать твою ети!..

Оно прошло - никто и не заметил,

Был мелким шаг, как будто краток путь,

Чуть вечер потемнел, качнулся ветер,

И кругом голова - но всё чуть-чуть:

Промозгло просто - "пляжное знакомство", -

Звездюк-писатель размывает сплин...

О, наконец исторгло горло ком свой,

Остротой ляпнув, масляной, как блин...

И прыск, и страх в глазах, и клином клин!

Какая мелочь - речка Рубикон,

Акрольский мост, жену кадрит мальчишка,

Рябой Коба из бурсы - в зад пинком,

Ефрейтор на этюдах - мелочишка,

Пустяк давал в конце девятый вал,

Вздымал на жизнь и насмерть накрывал -

Треща, прошила очередь висок,

И я сказал: "И мал язык, да чудо,

Но как я остальной набор забуду?

Я без него уже на волосок

От шизни!" (На глазах двух юных самок

Я языком возвел воздушный замок:

Фундамент - пляжный мусорный песок).

Кто делал этот мир, был равнодушен

К закону, справедливости, любви,

Ему был цикл воспроизводства нужен:

Захавал - начиняй! - опять лови!

В болото нег, где кочки - вверх сосочком,

Меня он в пионерские года

Столкнул - и понеслась душа по кочкам,

С чего в душе я - пионер всегда!

Река с истоков имя получает.

Когда душа влюбляется подчас,

Она в иных годах себя не чает,

Чем те, когда любила в первый раз,

Хоть ей закон всю жизнь шептал: "Атас!"

"Нет правила вернее исключенья!" -

Заглавил я начало приключенья

И чувствовал себя, как Катилина

Перед восстанием. "Как величать

Прикажете?" - Молчания печать

Со рта подруги сбив: "Екатерина..."

"Мария". - Чуть присев, как балерина,

Зарделась - хоть сегодня в Голливуд.

"Меня, - сказал я, - Автором зовут".

Немая, как у Гоголя, картина

Продлится свыше десяти минут,

Покуда герлс к троллейбусу идут.

Он с Тибра доползет до Палантина.

Глава II

БРАК ЦИРКУМЦЕЛЛИОНА*

Что было дальше?.. Дальше все и было...

Стропила выше, плотники, стропила!..

Сняв даму (что за сленговый блочок,

В каком не петрит, кстати, ни бельмеса

Его поклонник, с Горького повеса,

Сверчок джинсовый, юный старичок,

А жаль - блочек премного заодно

Нам снимет с дамы - пенку, пленку, птицу

С насеста и на вертел, а вино -

Кому к чему дано, как говорится,

Ну, в смысле: что кому к вину дано!..).

Так вот, сняв даму, каждый женоман

Блиц-ритуал над жертвой исполняет,

Раскрыв ей свой набор: кто - ресторан

(Имея то, чего, брат, у меня нет...),

Кто - в Третьяковке редкую пастель,

А кто программу "Время" - и в постель,

А я...

Я - нищий недруг общепита,

Рассадника желтухи и гастрита,

А в очаги культуры не ездец

С феминой: там их больно понабито -

Уж как кипел, а съездил - холодец:

Начала - продолжениям конец,

Финита, бля, комедиа, финита!..

Но... площадь есть? Жилая? Да. Жилая.

Но тут я объясненье дать желаю,

Чтоб не гадал никто с трудом о том,

С чего бы сразу с дамой, да не в дом?

Здесь ясность быть должна. А то, боюсь,

За импотента примут! Между прочим,

Слушок такой идет. Страшит не очень,

Ему обратный - тоже! Их союз

Возможен, ведь служитель резвых муз

Столь платоничен, сколь же и порочен -

Весь в грезах, бреюсь на ночь, как француз...

Итак, мой дом - он, выразиться кратко,

Для всех странней, чем в тексте буква "ять"...

Нет... Лучше - по порядку: без порядка

Ни объяснить ни черта, ни понять...

Я вот с чего начну: я был женат.

Чтоб сжиться - сшиться на единой полке,

Я - прыг "из-под", она упала "над".

Вколол. Да нить бела была в иголке,

И более всего белей - для клана

Несчастных честолюбцев-прилипал

Вокруг главы, папаши-моремана,

Который жил отдельно - сыто-пьяно,

И только телефонная мембрана

Вносила в клан, как с корабля на бла,

Бас адмирала: "В рот я вас клепал!" -

По складу домочадцам не угодник,

Он им за их домашний чад и мстил,

И, будучи большой мирской охотник,

Вдали от дома время бороздил.

Меня он привечал (семье на муку),

Сам выросший на жизненных задах,

Он наливал по полной мне, как другу,

И аистов грузить пророчил внуку

Не на перинах - на скверу в кустах!

(Чем дочери внушал и грех, и страх).

Бывало, вмиг сварганит: "Це - лимоны,

Це - вальдшнепы, це - гарный, брат, коньяк!

Ну, будь! Живот - вари, Творец - твори!" -

И осушит шампанского бокал.

А там блеснет: "Мы - циркумцеллионы!

Наш дом - весь мир, наш враг - очаг и брак,

А храмы - постоялые дворы!

К примеру, я во - в рот я всех клепал!"

Он человек не слова был, а дела,

И присказка его про рот имела

Резон погуще, чем банальный секс -

Она ему звезду и чин добыла,

Да так, что хрен поверишь, только - было!

Но лишь в одном, но лишь в едином экз.

И он любил, уславши дочку с внуком,

Припомнить, как нашел на фьорде вдруг он

Немецкий порт - его искали год! -

Как разнесла его подлодка базу,

Как доставали цель торпеды сразу,

Но сетью перекрыли немцы вход -

И началась за лодочкой охота,

И мельники пошли на Дон Кихота,

А он залег на дно, - и ни мур-мур;

А ночью всплыл, и в заполярном свете

Увидел, где разводят немцы сети,

Чтоб выпустить своих... А дальше - сюр!

Он отстучал: "Клепал я всех вас в рот!" -

И немцы, обалдев, проход отпёрли:

Они решили - это новый код!

Когда ж до смысла фразочки доперли,

Подлодки фаллос покидал проход,

Оставив немцам стыд и горечь в горле,

А лодка - нырь, "Привет", и - полный ход!

Итак, он наливал мне коньяки,

А камарилья в гневе обмирала,

Гундя: "Авось, допьетесь, свояки!" -

И наболтали злые языки -

Отпился дед, не стало адмирала...

Как хоронили, что во мне рвалось -

Что даст помин? Что - счет седых волос?

Уже мне в том хватало инфернала,

Что все, чего боялся он - сбылось:

Его родня и раньше ногти грызла,

Что на отца похожа лишь с лица,

Что нет как нет резона для снобизма,

При том, что нет тщеславию конца,

А тут вся боль, вся горечь от потери

И страх привыкших греться за спиной,

И ревность к тем, что вниз не полетели,

Раз не взлетели - все вдруг стало мной,

А будучи людьми не слов, а дел...

Да бог со всеми ими - им не сладко,

Но ты, любовь, прости - недоглядел,

Да и предвидеть это было б гадко,

Что чашу с ядом выпью без остатка

И схизну загибаться в свой предел...

"Но чтобы прикусить зубами стоны,

Анализируй жизни закидоны!" -

Мой принцип. "Пораскинь, - решил я, - впрок:

Во что ты влип, за что хлебнул дерьма,

В кого, милок, вливал ты свой белок,

По ком ты, старина, сходил с ума,

Чьи собирался исполнять законы,

С кем собирался ты крестить детей,

С кем сына произвел, вступивши в связь,

Кто оказался острием когтей,

В которых мы, мой сыне, отродясь

Пред зенками отеческой Горгоны,

Какая дама била вас, валет,

Кто сделал вам козла, едрена вошь,

Из-за кого, поэт, во цвете лет,

Прости, как в жопу раненый, живешь,

И кто же был, притом, навродь иконы?

Ответь: "Кому? Зачем? Почем?"

- Любил.

Не пожалели плотники стропил.

Бывают же у жизни закидоны.

Но если выше крыши, морда в кровь -

В России бой такой зовут "любовь",

И тут лишь прикусить зубами стоны!

Да, встретил я такую в первый раз -

Заслуженный оргазм усталых глаз:

"Прекрасный экземпляр мечты поэта!" -

Как Коркия сказал, увидев нас

И сталинским прищуром чиркнув это

Созданье с антикварною косой,

Которая рифмуется с красой

Не только исходя из этикета

Российской вирши, но и оттого,

Что объективность требует того...

Но, правда, выше на три головы

(При встрече вырвалось: "Иду на вы"),

Но, правда, я - со дна, она - из "Волги",

Как быть - не знаем: сразу против мать,

Нанес визит - родня глядит, как волки...

Волков бояться - деву в лес не звать! -

Так вот я звал. Пока хватало пыла...

О, плотники! На вас бы те стропила!

Вот сучий случай! Нет бы ей струхнуть,

Нет маме бы салазки ей загнуть,

В срок соблюдя семейные законы,

Тогда бы кулачок ей сжать: "Семья!" -

Уж я бы прикусил зубами стоны,

Ученый с детства вверх плевать не зря,

Как и жалеть патроны для матроны,

А вышел, монолог не говоря,

Давя просыпанные макароны!

Вотще!..

Весна, конечно, лед взломала -

Девчонка понимала мало-мало,

Что твердо здесь, а я и не вилял.

Заметим: бабе нужно либо-либо:

Запомним: либо мясо, либо рыба,

А я был чем-то, я собой являл

Типаж: высокое стремленье дум,

Пустой карман и в дырочку костюм -

Была со школы дева хорошисткой,

За русский романтизм имела "пять",

Что не мешало спать и зубочисткой

Могла, меня читая, ковырять.

Вот почему бы драм не ожидалось

На почве честолюбия при мне,

Когда бы по наследству ей досталось

Все то, что доставал отец в огне

И перед чем стихи у нас тут - малость:

В день флота пионеров бы гурьбу

Вокруг, и адмиральский "краб" во лбу!

Ан нет! Не навещает "Будь готов!"

Игрою счастия обманутых родов,

И тут же прикусил зубами стоны -

Но как тут спать и как тут есть - бог весть!

Не лесть, не месть - что нет тебя, что есть,

На стенку лезть, а то - зубами скресть,

Давя просыпанные макароны!..

Такие вот у жизни закидоны...

А тут плебей рифмует без конца

Глаголы - тьфу! - да ими жжет сердца!

Тут и голубка клюнет соловья,

Царица маханет из-под короны!

Нас учат за собой весь мир вести,

А после - вот ведь жизни закидоны! -

Считай за праздник дрыхнуть до дести -

Да можно ли тут спать? Да можно ль есть?

А встать? А сесть? А лежа перенесть?

Как вспомнить, что мечталось - зубы скрипнут,

А злющая жена для молодца -

Что пущая жена для холодца:

Ведь холодцы-то на жаре-то гибнут!

Здесь вам не лесть, не месть, а здесь - что есть:

Голубушка соловушку долбила.

Как помер тесть - и зятю знать бы честь...

Полундра, плотники! Спустить стропила!

Так повелели правила игры -

Они стары, жестоки и мудры,

И кто родился в циркумцеллионах,

Пусть, не тревожа келий церемонных,

Блюет на постоялые дворы!..

Двором была с рожденья коммуналка -

Ловушка, душегубка, криминалка,

И - чу! - сестричка слову "коммунизм"!

Но - сползшего слезой из высшей сферы,

Из адмиральской райской фатеры,

Меня не принял мой родимый низ!

Вот было дело! Что трехчлен квадратный!

Узрел - и сразу разум на попятный!

Хоть случай - обидняк для мест родных:

Жила маманя у шестого мужа,

И там был сын, и с ними пил к тому же,

Мать и вселила к нам его - от них.

Не все поймут? Э, где таких найти мне!

Где трое пили - двое пьют: интимней!

Маманин муж с войны пришел без ног

И заслужил покой его сынок,

Медаль недаром приколов при гимне:

В стране, где не телят гонял Макар,

А мы прогресс в обиду не давали,

В ночи нарвался наш военный кар

На каменный завал на перевале,

А сын у борта в кузове сидел -

Чтоб пыль глотал салага в старой шапке,

Сняв "старичку" свою - тот захотел...

Зато салага быстро поседел,

Когда от дембелька и прочих тел

До медсанбрата пер кишки в охапке...

Кто не поймет, что вспоротый бортом

Имеет все права иметь свой дом?

Аль шантропа, моя душа слепа?

Я ль не обсалютовывал гроба,

И слезы не размазывал по роже?..

Но если вас поставят на попа,

Мир выглядит, ребята, непохоже

На то, как должен! И мороз по коже -

Какое отколол я дальше "па"...

Я проклял всех и собственную маму -

И жизнь вселилась в траурную раму

Из полусонных маятных ночей -

Ночевок у друзей, у баб с налету,

В шаманах, где таких же - как народу,

В пустых подвалах, при тепле свечей,

И в то неописуемое время

Я понял то, что знать. Ребята, вредно

И для себя, и для страны родной,

По полной пив и радости и боли,

И ужас тряс, как ветер в чистом поле,

Что на листочках строчек - ни одной!

И так - зима, а холодно зимою,

И лето - я в фонтанах ноги мою -

Про это точных слов не произнесть,

Не произнесть, хоть помню все, как есть:

Как слезы слизывал, роняя стоны,

Когда ни спать, ни есть, ни встать, ни сесть -

Что нет, что есть ты, да и ты ль - бог весть...

Бывают же у жизни закидоны...

А между тем у мамки был расчет -

Подсуетится всяк, как припечет,

Чтоб не кормить червей в земле собою:

Не купит хату - встанет на учет,

А под лежачий камень не течет!

Мудры, ребята, матери с упою!..

Ведь выиграла: я в злобе на мир

Возьми да заявление - в ОВИР:

Мол, негде жить, не нужен никому,

Хоть соблюдал себя и все законы -

Бывают же у жизни закидоны! -

Прошу пустить - но не на Колыму

Давить просыпанные макароны.

Я тотчас вызван был на "ни гу-гу",

При мне красивым жестом трубку сняли,

Потом: "Идите в жилотдел". Бегу.

А там: "Простите, если бы мы знали!"

И - про жилищный кризис пару слов,

Но кое-что, мол, есть... "Хоть что - мне к спеху!" -

Смеюсь. "А ну, как будет не до смеху?.."

"Ключи! Прописку!.. Есть? И вся любовь!" -

И вот мечта сбылась: вот двор, оконце

Эпохи достоевщины, фасад

С лепниной - о, наяды светлый зад,

Вбирающий поленовское солнце!

О, полумрак подъезда: хлад и гул,

И эхо, как в пещере или гроте,

Змеиный блеск перил на повороте,

Грез кино-поэтических разгул!

Как я летел - я был быстрее лифта,

Щедрей, мудрей багдадского калифа,

Я каблуком стучал открытый текст:

"Не надо слез, проклятий, междометий -

Все замкнуты внутри своих трагедий,

Что с нами есть - есть всюду и окрест:

На всех поставлен крест и взвален крест!.."

И дверь в квартиру поддалась ключу,

И - шепот в коммунальных кулуарах,

И - плачь не плачь, и смейся - не хочу,

И я сквозь слезы: "Что здесь?!" - хохочу,

В каких не был уж норах и хибарах,

А мне: "Сортир здесь женский был при барах". -

Пере до мною кафель, мел. Бидэ.

Душ. Раковина. Ванна и тэ дэ.

Подобного не снилось и в кошмарах.

И тут хоть встать, хоть сесть: как спать? Как есть?!

Как ДАМУ - если снял! - СЮДА привесть?!!..

Я еле прикусил зубами стоны...

Бывают же у жизни закидоны!..

Глава III

ПРОГУЛКА

Так влип поэт! Пан встретился с Селеной,

Но сленговый блочок завыл сиреной:

Снял даму - не играйся со всевышним

Благорасположением светил,

Ищи, где проявить, взглянуть, как вышли,

Да закрепи, пока не засветил!

Под крышу - не свою-с, так под любую-с! -

Тащи трофей хотя бы на пока!..

Да... крыша есть... Течет, но - высока!

И вечна - на нее всю жизнь любуюсь:

Вон облака свисают с потолка...

И там, душа моя, мой вечный город,

Где старые дома идут на слом,

Где черный ворон или белый голубь

Летают над проржавленным окном,

Где их цвета, и свист ночной, и шепот,

И смех, и слезы из иной поры

Доныне умереть во мне не могут,

Зовут меня из мира во дворы,

Где за углом кончается планета,

Где семечки имеют адский спрос,

Где ждет и ждет какого-то ответа

Дворовый клен, сутулый как вопрос,

Куда легко придти, да не остаться,

Где и в бетонной тверди жид сверчок,

Где год от года зеленей грохочут танцы

С того, что все теснее "пятачок",

Где женщина стирает - ветер сушит,

Где ежегодно листьев круговерть

Дает мне жизнь мою до снега слушать -

Рожденье, лепет, ропот, шепот, смерть, -

Где в сентябрях под ярым листопадом,

Бродя по переулкам вкривь и вкось,

С тобой, душа моя, мы были рядом,

Да вот узнать друг друга не пришлось, -

Там юность, так похожая на детство,

Там бедности богатое наследство,

Там целый мир меж двух полярных вех:

Меж кругом первым - кругом автострады,

И домом мертвых, где театр Эстрады,

Откуда до Кутузовского - век...

Там пыль и зелень, Хиль и "Блюю Гаваи",

Там в рамках окон корчатся трамваи

И жрет пломбиры полдень-альбинос,

Там то, что Пушкин сердцем называет,

От юной боли тихо поднывает

И кос от слез мой глаз, как не тверёз,

Там я возрос до звезд почти на метр,

Там в так поведал, что и как отведал

Литературоедам и шпане,

Там это "там" шагреневою кожей

Так тает средь застройки однорожей -

Шаг до "нигде" от "негде", как и мне,

Там в этом "там" и я еще встречаюсь,

И не забыл сосед: "Извольте чаю-с...",

Там - кап! - еще Москва моя - Москвой,

Там - снова "кап"! - экскьюз ми, я прощаюсь...

Слезливость - мой порок... (Ан не слащавость!

Посколь упился горкою тоской...),

Там, там и только там я значу что-то,

И лишь туда веди меня, суббота,

Представиться любви, каков я есть -

Меня поди, пойми, а там - в два счета,

К тому же там и сам - свое ж, не чье-то! -

Я честь имею знать, где встать, где сесть!

Там честь имею быть, а, может статься,

Что чести удостоюсь и остаться,

Когда и плоть и имя пропадут,

А все ж минутки на две, да воскресну,

Когда юнцы в подъезде пропоют

Хотя бы о Столешниковом песню,

Как это было, говорят, на Пресне,

Где брат-пиит берет в "Березке" "брют",

А значит, пусть неймет мя коленкор,

Коль допустил к себе московский двор!

А, значит, там, лишь там, да, там, и только,

Мой долг и толк - до морга и без торга,

И потому туда и лишь туда

Несу тебя, любовь, с живым довеском

Подруги - по законам женским веским

В любви мужчине прибавлять труда, -

Ату, любовь, ищи в четыре глаза

В трех соснах клена, тополя и вяза

Моей Москвы изменчивую суть,

Ведь мне-то сразу вдула в лоб, зараза,

Патрон слезоточивейшего газа -

И я убавлю шаг, не обессудь!

Тебе же я даю ориентиры:

Квартира, где арап читал сатиры,

И пруд, в какой Герасим нес Му-Му,

И дом, где начал "Хорошо!", а кончил

Поэт себя, а следущий проскочим -

В нем из подвалов видно Колыму,

А крыша, как я слышал, - для прогулок,

"Но для прогулок - лучше в переулок!" -

Проохал под двоими Боливар,

И мимо стен "феода", "капа", "соца"

Несемся мы, багровые от солнца,

Как на пожар - с Дзержинки на бульвар!

И вот тебе, любовь, ворота ада -

Не нынешнего, бывшего когда-то, -

Иван боярам рыл, а Петр стрельцам, -

Где были муки ада, мухи склада

Сегодня - что какой эпохе надо,

Но вонь от нашей - где там мертвецам!..

Внемли, любовь, в подземном лабиринте

И виждь: куда погуще, чем на Крите

Харчуют Минотавром на Москве:

Там девок им - а ну-ка, завали-ка,

Здесь - в кандалы от мала до велика:

Блохе ковали - что там мелюзге!

И здесь же до сих пор мы ищем рьяно

Библиотеку Грозного Ивана -

Он ей велел открыться в тот лишь миг,

Когда в убийствах будем не горазды -

Виждь и внемли московские контрасты:

Во тьме в тюрьме не стань на кожу книг!

И - чу! - скользни за угол осторожней,

Не сбив каблук бутылкою порожней -

Выкатывают хором "Жигулек"

Пять москвичей - один другого ражей, -

Из гаража, что был застенком раньше,

Но явно из чужого - сбит замок!

О, милый эпизод, о, цель, о, средства:

Книг, власти, воровства в тюрьме соседство

С моей любовью - знак! Завет! Залог!

Но вот зачем, отдавшись вновь бульвару,

Спугнули смехом мы еще и пару,

Табачный обчищавшую ларек?!

Ох, вспоминаю я себя, беднягу -

Кровь в мужике, как фраза в котелке:

"Чтоб не в дерьмо - тут не шагнешь ни шагу!

Тем более, когда рука в руке..."

Он, жрец и спец по сексуальной фене,

Двуногий и живой нарост на члене,

Знаток пальпации филея нимф,

Мэтр по стыдам их, "намбер уан" в их формах -

Ловил ее дыханье, джинсов шорох

Меж ног, ждал взгляд, как над сонетом - рифм!

Поплыл мужик!.. На если бы да кабыть...

Но кроме как туда - куда ж нам плыть?

Какие кто получше даст нам курсы?

Из школьной бурсы - в вузовские бурсы?

Из общих ям - на ледяной бугор?

От резвой, трезвой, ненасытной Музы -

К семейному "Анкор, еще анкор!"?

К достатку с брюхом? Аль к успеху с язвой?

К маразму растекаться протоплазмой

По бессловесной матушке-Земле,

Чтобы в конце недолгой перспективы

С броней спеклись в золе презервативы?

Нет, лучше пусть сонет найдут в золе!

А почему - да здравствует объект мой,

В предмет свой погруженный с рожей бледной

Наполовину, чтоб не пить, а плыть -

Низ тянет вектор вниз, но верхний ярус,

Мозг отключив, работает как парус -

Влюбленному к лицу слепая прыть!

Мы знаем: кайф глубин и верхних "до"

Царят, друг друга не перешибая,

Но с девой не сравняется ничто -

Она же, черт бы вас побрал, живая!!

Вперед, герой! Такое наше время!

Пока еще родит мурашки темя,

Пока сердца срываются с цепей,

Назад ни шагу - там дерьмо, - на приступ!

Вовеки - кап! - отныне -кап! - и присно -

Вперед!! Чего б ни вышло - не робей!

И пусть тебя твой опыт не тревожит:

Мир - враг любви, но без нее не может быть,

Иначе бы ему пиздец давно!

Ты вызнал сам и вновь откроешь вскоре,

Что есть и радость, стоящая горя,

И горе, без которого темно!..

И как свеча худая до рассвета,

Минет вприкус до неопасных дней

И записная книжка для сонета,

Стихи в его уме взошли о ней:

"В пустых прогулках ласкового лета,

Где кружит пух на лад кардебалета

Плетеными дорожками теней,

Ты на манер привычного браслета

Свою ладонь носила над моей,

И многовечным взглядом малолетка

Прокалывала кратко, сладко, метко,

Умно не говорила ничего,

Но смех звенел, как новая монетка,

В подвальной жути счастья моего...

Москва тонула в музыке и лени,

Нам говорил дешевый сноп сирени:

Твои вернутся с дачи поутру,

И на твоих коленках светотени

Со мной играли в страшную игру...

Как други на пиру и братья в споре,

Подмигивал умно неон "кино",

"Павлиный глаз" закрылся на заборе,

Скривился полумесяц на соборе,

И вставил голос внутренний: "Смешно,

Но есть и радость, стоящая горя,

И горе, без которого темно...""

А внутренний моторчик стихотворный

Врубился, тать, видать, на самый полный -

Пока свернули девы в туалет,

Он в трех шагах от них дошел до ручки

И оной записал такие штучки,

Такие дрючки: что ни строчка - бред!

А на аллее заприметив горстку

Подростков трудных, он дал рубль подростку,

И только дам вернул кирпичный грот,

Как тут же в лад сердечному катару

Ну, да, наш персонаж берет гитару,

Ну, да, и тихим голосом поет,

А ангелы, архангелы и духи

Участвовали в этой показухе

И, выжимая из подростков слезы

И заставляя их крутить мозгой,

Взлетел хорал, рассыпались стихозы

Над слабо вечереющей Москвой:

"Прошу тебя - не словом и не взглядом,

А тем, что я выгребываюсь рядом,

Молю тебя, но скрытно, как умею:

Представь себя хотя б на миг моею!

Не станешь ты моей - и слава богу,

Что выхожу один я на дорогу,

Что уберег господь нас друг от друга,

Но лишь подумай: "Да..." - а вслух ни звука!

Ты не спасенье, ты мне - наказанье,

Объятье - казнь, спасение - касанье,

Коснись меня как будто вдруг, невольно!

Раз не смертельно - так не так и больно...

I ask you: "Are you ready? Are you Lady?"*

Чтоб я зачем-то жил на этом свете,

Чтоб что-то было мне дано такое,

Чего б не удушило все другое!

Прошу тебя мне дать такую малость,

Причем, подумай сразу: "Показалось..."

Одной звезды достаточно для мрака -

Чтоб пригодилась путнику отвага...

Прошу тебя - не словом и не взглядом,

А тем, что я выгребываюсь рядом...

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о Лолите и Поэте!.." -

Певец допел, умолк - и сей момент

Нечаянно сорвав аплодисмент,

В бок поволок подруг. Не тут-то было!

Народ подъял своей любви стропила,

Пойдя за ним (на вечный свой манер,

А за народом - милиционер...).

Герой - он что, не прочь? Нет, нет, он - прочь:

Не в кайф, как влип в слащавую киношку,

О двадцати башках сороконожку

С подругою (с подругою) волочь,

Кумиром, видно, став не понарошку,

С чем примириться вовсе уж невмочь,

Как собственные яйца дать в окрошку!..

... О, да, мы все - "среда" кумирам нашим...

Семь пятниц отчего у них - не скажем,

Зато за ними - кучей и горой!

Жаль только, что тонка струна кумира,

"Где тонко..." - таковы законы мира,

Не с них ли сник среди среды герой?..

Вдруг сразу стало тесно и противно...

Вдруг, как тиски, сомкнулась перспектива...

Вдруг со стеной содвинулась стена...

Тянуло на свободу... вот те на -

"Российский птах" стал нетверёзый с розой!

Хотя, конечно, тяга не странна,

А вечна, братцы-кролики, умна!

Хлебнув любви - поэзией и прозой, -

Я так скажу: испанскою стервозой

Обманута поднесь моя страна,

Что, мол, любовь свободой рождена!

Скажи, Бизе, без "бэ": дитя она?!

Дитю ли быть заразой и угрозой?!

Любовь! Ты - не дитя! Ты - мать свободы!

А чье дитя - я с детства знал: природы.

Как мать и дочь, ты сдохнешь в мире сем,

А ведь лишь с ними вместе, в их оправе

Царишь и в полном праве и во славе -

"Так мы тебя - смекнул он, - к ним свезем!"

Из бледнокаменной, зачатой в страхе,

Приникшей головою пьяной к плахе,

Решил устроить он своей девахе

Субботний романтический побег:

"Бард! Покажи такую ей обитель,

Где может чистых нег любой любитель -

Зажатый в житии, забитый в быте ль, -

Вкусить себе свободно чистых нег!

А проще нету - ты, не сняв кроссовок,

Покрыл с безмолвным матом верст под сорок,

И меры - все! Лови нас, се ля ви!

Найди-к в местах не злачных и не дачных -

Густы кусты для действий однозначных,

В каких свои и мы и соловьи!" -

Так он прозрел, как повернуть искусно

Поток событий в собственное русло:

Чтоб ил не засосал у дня на дне,

"Let's go!" - в муравы, к небу и волне,

чтоб было: что во мне, то и вовне!

Тогда и в страсть - не в пасть, и пасть не страшно!

Быстрей, мой ангел, удочки мотай:

Здесь крылья сгрызли с рыком: "Не летай!" -

Подводные хотя бы обретай,

Но не живи бескрыло, вот что важно!..

Подводные? Так это сразу - в Химки!

Знал без запинки - действуй без заминки

И выйдешь в дамки: из метро - и в порт,

Три карты(чки) 0 билета, трап - и борт:

"Пр-р-рошу вперед, согласно этикету..."

Коль нет карет - "Ракету" мне, "Ракету"! -

Как некий росс возьми, да и скажи,

Не закавычив слов, но в том же духе,

Когда в недавней, в общем, заварухе

Услышал, что иранские ножи

Звенят как в левом, так и в правом ухе,

А палаши у персов хороши!..

... О, Персия!.. Как много в этом звуке

Для сердца русского... да не дрожи!

А вспомни "перси" - просто свет туши!..

А "персик"? О, мужские наши муки!

Организованный оргазм души!..

...Но хороши и наши палаши...

Ах, вот уже отчаливает судно,

Какое, глянешь с носа - сущий змей,

Буфет торгует яблоками, смутно

Напоминая притчу с ним и с ней:

Он плод сует ей - "Нет - в ответ, - пока..."

Не слишком ли он гнет издалека?

Не слаще ли для девы, чем ранет,

Рейд пятерни на талию? О, нет!

Главнейший из заглавных в сложной гамме

Нюансов гона - "не сучи ногами!":

Жми в ногу, не части, умно гони -

Гони, а птичку с рога не спугни!..

Откуда у героя знанья эти?

Откуда и у прочих, но заметьте:

Средь биоуловителей сердец

Он опытный - и очень! - образец!

Глава IV

ПОПЛЫЛ

Динамик на волну блевал концертом

И, невпопад подхлопывая тентом,

По палубе хмельно гулял сквозняк,

Взметая юбки дамам, как маньяк,

Что было в жилу моему герою,

Как шприц - "наркому"*, скрюченному в рог,

И Автор наш без сил косил порою

На все, что было на вершине ног

Затянуто вискозой голубою,

Что, как запретный плод, поспело в срок

И не терпело невниманья боле -

О чем смекнув, он аж присел от боли

В дыре нутра, где ровно жизнь тому

Назад жила душа его в дому...

Да о душе ли там, где про трусы?

А что? Они ж на пару все призы

Берут у масс и нас за их значенье,

И увлеченье больше, чем влеченье,

И правил нет вернее исключенья,

И не важней весы нас, чем часы:

Вон Автор - он и к тем, им к тем на "Вы",

Вот и сидит, кляня и те, и эти,

На свете видя все в своем подсвете -

Цумбайшпиль: жук, побывший на обеде

У чайки, ласточки или совы,

Без низа живота и головы

Валяется у ножек юной леди

Под "Реквием" издерганного Верди -

Такое углядит не всяк (увы!).

Мой бог! Да Автор сек такие драмы,

Под тот же, кстати, радионадсад,

Еще когда по мановенью мамы

Так месячишков на десять подряд

Был в детстве высылаем в летдетсад,

В ребячий лепрозорий, где когда-то,

Спасен от домостроевского ада,

Запущен был в альтернативный ад,

И где пернатый насекомояд

(С тех пор и до сих пор герой - юннат!),

Пусть бессловесно, но зато крылато

Уроки жизни дал дитю - что надо,

Беря сквозь прутья клетки за погляд

(За жизнь обычно жизнью и оплата)

Всю живность, что впускала в сад ограда -

На ней висел портрет над створом врат,

Усат, носат и с трубкой, как пират,

И рос динамик - "груша" с прорвой ватт,

Особо громковат во дни парада...

О, высочайшая из всех оград!

В железе воплощенная кантата!

Герой лишь раз прошел за мрачный ряд

Ржавелых пик, когда - святая дата! -

Однажды был до срока мамой взят,

Тогда совсем девчонкой, как он помнил,

С послевоенным нравом стрекозы:

Был ранний вечер, близкий дух грозы

Витал, незрим, и юбку девке поднял!

Той - смех, герой же все на свете понял,

Когда узрел - не те де, что сегодня ль? -

Девчоночьи небесные трусы...

Он взглядом от нее сбежал стыдливым

Туда, где симфоническим отливом

Само смывалось чуждое жилье...

Потом в родном, но не ахти счастливом

Шла жизнь его, потом прошла ее,

Но память о подростке хохотливом

И басе из-за туч брала свое,

Отцовским чувством став неутолимым,

Морокой, бытием на букву "ё"...

К тому же мать, хоть после и пила,

А все такой осталась, как была,

И он так и не стал в себе ей сыном,

Затем его лишили в нем отца,

И в голоде родства невыносимом,

В дороге без начала и конца

Герой дошел, как видно, до отключки,

Коли без сил у девьих сел колен

И жаждой влезть на ручки к юной сучке,

Притом, как дочке соску, дав ей член,

Так оглушен - как басом из-за тучки.

Ему деваха с хохотом: "Ку-ку" -

А он лишь рот открыл - и ни гу-гу...

Хоть понял все. В который раз подряд!

Да и не зря же с берега, с откоса

Ему и ей, как ровно жизнь назад,

Многоголосо и одноголосо

Кричит во след и машет лесдетсад!

Мир продолжает свой "кончерто-гроссо"...

Вон с носа на корму с веселым ржаньем,

Друг друга крепче, злей, модней, хамей -

Герлы их жрут глазами с обожаньем! -

Бегут тибальды, баловни семей,

У них в руках - из рук! - бумажный змей!

"Я сбегаю, взгляну! Пойдешь со мной?" -

Кричит подруга Маше (не герою!),

И сваливает. Та осталась рядом,

И чтобы не мутилась голова,

Дает ему - и, видимо, права,

Ведь закипает мэн, как дважды два, -

Громадный леденец беседы с ядом -

Не яд ли разве выдали слова:

"Не удивляйся, знаю я ее!

Везде и всюду Маня гнет свое!" -

И дальше он услышал "крейзи стори",

Какой была выёбой Маня в школе -

И праведной во всём, и всем судья,

Облом тусовок, драчек и питься

И каждой бочке первая затычка,

Зубрила все, как есть, от "а", до "я",

И пела на собраниях, как птичка!

Но жизнь ее маленько поучила,

И после речи пламенной одной

Она от всех по шее получила

И извинялась перед всей кодлой...

...Он слушал мемуар соплячки-жлобки,

А сам, то негодуя, то скорбя,

И ощущая, как сгорают пробки,

В "Страстях по Мане" узнавал себя!

Да, да! Недавно, дней пять-шесть тому,

Он сам собрату своему по делу,

Запоеву Тимуру, ту же тему

Раскрыл в письме! Пройдемся по письму:

"Тимур, я жить старался не во зло

Ни людям, ни природе, ни глаголу,

И все ж меня по судьбам пронесло

Огнем, подобно книжному монголу -

Мать из-за всех моих веселых дел

Спилась, отец давно безумным кличет,

Дружинка смылась, сын осиротел,

И пресса чуть не в грудь мне пальцем тычет:

Мол, что ж это такое?! Как же так?!

Какую, братцы, гидру просмотрели?!

Двуногий, братцы, шухер и бардак!

Из ясных, братцы, глаз капель в апреле!

А всё, мой друг, с того, что с неких пор

Я заболел одним синдромом местным:

Тщеславия, Тимур, имперский мор

Усим ландшафтом властвовал окрестным,

И, помню, отчим, важный, как генсек,

Глаголил мне, подрагивая веком:

"Старайся! Будешь первым среди всех -

Вождем, как Сталин, станешь и генсеком!"

Был отчим мелкий вор, алкаш, пиздрон,

Но обожал уздить, кося налево:

"Уж если воровать - так миллион,

А коль ебать - то только королеву!"

И в этот раз мой слух не пощадил,

Ведя меня к настенному портрету,

Где наш с ним общий отчим взор щелил,

Его всучая мне, как эстафету.

И с ним в груди я, бедный ученик,

Лез до небес от школьной обезлички,

Платя живой душой за ранг и шик

Любой "нашивки, выпушки, петлички" -

Вот был бы Каю Юлию урок,

Как и семейке Медичи отрада,

Когда б они узнали, как я смог

Забраться в должность предсоветотряда,

И чьи, и чем сердца сумел достать,

И сколько меда им скормил и яда,

Чтоб только рапорт перед строем сдать,

Чтоб только топать впереди парада,

Чтоб только влезть, скакнув из ряда вон,

Под фартук гордой завучевой дочки,

А чтоб еще притом и на амвон,

Я как-то срифмовал две первых строчки!

Пером чирикнул ревностный птенец,

А пионерский сборник взял да тиснул -

Вот где, Тимур, начало и конец,

Когда, дружок, на горке рак присвистнул...

Но - как же: "Схавал школу - схавай двор!"

И я в дуалистическом азарте,

Запомнив, что пророчил пьяный вор,

Купил себе гитару в раннем марте -

Ничуть не покраснев, пигмалион

По фене с матом рьяно загитарил:

"Уж ежели ебать - то миллион!" -

И местных девок тьму перетатарил...

Не за охоту в слишком ранний срок,

Мой друг, так пусто днесь, где было густо -

Тогда я Евин цимес не просек,

Зато до дна изведал власть искусства!

И - петушок взорлил! Чин чинарем

Уже сидит в газете - слава, ксива,

А вот уже сержантский френч на нем -

Да, тесноват, зато сидит красиво!

Но только Данте смог бы воссоздать,

Каким я шел начальствующим адом,

Чтоб только рапорт перед строем сдать,

Чтоб только топотать перед парадом...

И сверху - враг, и снизу тоже - враг,

А ты меж дном и небом - как дурак...

Так длится с незапамятных годов:

Когда живешь меж церковью и миром,

К жилищной плате с пенни будь готов:

Обделят: эти миром, те помином..."

Ну, все, хорош из писем воровать,

Чтоб доказать простое: персонажам

Досталось и чуток поцаровать,

И заплатить за все по ценам нашим...

А мелких разниц, что ж, - не миновать:

Рукой по шее - не кастетом, скажем,

Или солдатской пряжкой ременной,

Когда во сне ты ловишь кайф срамной!

Да и самой господней разнарядки

Во исполненье, всяк в своем порядке

Кричит: "Я - бог!", "Я - червь!", "Я - раб!", "Я - царь!" -

Одна лишь сумма та же, что и встарь...

Да, результаты равны по итогам

Тех состязаний, по каким родня

Между собою все, кто из огня

Ушел сухим, тайком, ползком и боком,

Побыв царем рабов - червивым богом...

Одно заметим - в пику многим перлам

Цитированного сейчас письма,

Их автор жаждет быть у Маши первым!

Что, впрочем, так понятно... Да! Весьма!

Но именно таким геройским целям

Грозит фиаско - можно не достичь:

Вон юная зверюшка с юным зверем

Мурлычет! Автор гневен и потерян:

"Что он поймет в ней?! Скунс! Плебеец! Дичь!

Зачем она ему?! Что, нет блядей?!"

И мыслям в лад, хотя по духу чуждый,

Но, дьявол, не без знания людей,

Романс "Не искушай меня без нужды!"

С двух "груш" сорвался, коршуна лютей!

Реакция на это персонажа

Вдруг оказалась много выше ража -

Куда там бесноватый хунвэйбин

Или пожар из нефтяных глубин:

Ажиотажем Катю будоража,

Он взвыл, перекрывая рев турбин:

"Любовь больна! Ушли Надежду с Верой!

Но мы земного рая атмосферой

Ушами дышим - а какого фига?!

От этого в башке сплошной "атас":

По семьям пили под сонаты Грига,

Под "Болеро" Равеля сделав нас,

Лупили под старинный венский вальс!

Ну, вот мы и страшны, как стракулисты,

Зато специалисты: эти листы,

Скарлатти эти - огород козе!

Мадмуазель Жизель! Хозе Бизе!

Эстеты! Декаденты! Меломаны!

И все при том - окот ебеной мамы

От века - алканавта - пошляка,

В котором мало что от мужика,

Но загоняет рыло шило в мыло

Средь раскладных софических ночей,

И с тем же Бахом, но - в лучах свечей,

По Вознесенскому, не то, что было!

По радио опять же насквозило

Рецептик центрового рифмачей!"

"Да ты - чего?! О чем?!" - кричит Катюша,

А он уже в другую степь орет:

"Смотри, он Машку за руку берет!

Ну, нет! Он у меня получит в ухо!" -

И на корму понесся, как чумной,

Где в яблоки вгрызались полудети,

Их в корабельном закупив буфете,

И плыл над ними в бездне неземной

Воздушный змей, смеясь над всем на свете,

И даже над погибельной волной,

Куда его пытался свергнуть ветер,

С каким же точно ледяным оскалом,

Что змею намалеван - в пол-лица,

Летит наш Автор наградить фингалом

Пускающегося змея наглеца -

При этом он размазал до конца

Жука-калеку, что валялся там,

Где Маша у перил стояла прежде,

И сквознячком шалил в ее одежде,

И где пришел конец его мечтам -

Ведь и жуки привержены надежде...

Глава V

ТЛЯ И МУРАВЬИНЫЙ ЦАРЬ

На что, на что надеется герой,

Спеша туда, где в резком свете вёдра

Стоит большой нахал, а рядом - кодла?!

Она же встанет за него горой!..

Ну скажем так: не в первый раз курочить

Себя пойдет герой на абордаж.

Жизнь учит, неудачами пророчит,

А глупостью не блещет Автор наш -

По своему уделу и пределу

Пыля не зря, он с детства видеть мог

Великолепных резчиков по телу

И бомбардиров, бьющих между ног,

С чего и выбрал быстро и легко

Из всех забав борцовское трико -

Классическую выбрал! Вид борьбы,

Что людям дали боги (если бы!..) -

Привлек упор на дух, мускулатуру,

Что нет захватов ног (залог судьбы),

За что не любят "классику" жлобы,

В упор не видя в спорте физкультуру,

Как и иную всякую - нигде,

Что, впрочем, мысль в марксистской бороде,

Что ж, классика - помощник бестолковый

Во всех аспектах, в смысле драчки - то ж:

С фигурой Спартака ты гнешь подковы,

А сам, глядишь, спиной летишь на нож,

И Автор наш влипал в такие сцены,

Но - жив остался, руки-ноги целы,

Кровя пускали - сдал, да постирал,

Что дорого платил - такие цены,

Мужская жизнь, увы, не пастораль,

А на коленях все ж не постоял!

Один бросок он делал "на ура" -

Стара Природа-матушка, мудра,

Все наилучше в нас расположила,

И центр обрела мужская сила,

Что характерно, в области бедра -

Его "бедро" так многих возносило!

А приземлялись не на пух ковра...

К тому же тренер хилякам-малькам,

Играя каждой мышцей и бровями,

Вбивал в головки русскими словами,

Произнося их чуть не по слогам:

"Какого бы противник ни был ранга -

Борись! И проиграй, но не дрожа!

Борьбе вас учат не для мандража,

А для команды гибельна "баранка"!"

Эй, тренер! Вездесущ твой мощный дух,

Раз помнит ученик - и не забудет! -

Тебя! Смотри - "невыхода" не будет!

А будет и сейчас одно из двух,

И как с питомцем было столько раз

В различных видах личного зачета,

Что помогай с небес питомцу кто-то -

Устали бы уста верстать "Атас"!

Вот вновь "атас" - и как сладка приманка!

И хоть глядит и пышет вроде танка,

Но страх почуял смертный органон!..

Джульетта в окруженье псевдопанка!

Но только ль сущему грозит полон?

Как уцелеют с двух его сторон

Былое и грядущее, пардон?

Для всей команды гибельна "баранка"!

И - с кличем (то ль "Дочурка!", то ль "Маманька!")

Кидается на строй тибальдов он,

Блюдя при этом уличный закон,

Гласящий: на шалман стреми разгон

К тому, кто центровой и основной -

Того он и схватил рукой стальной

И, словно муж, пришедший спозаранку

Со смены истомительной ночной

И ебаря застукавший с женой,

Мерзавцу крутит кожу наизнанку,

А то - коль вспомнишь клич его блажной, -

Как злой грузин за маму, в перебранку

Помянутую в речи, всем родной

Под солнцем нашенским - не под Луной,

Не мы сыграли с ней в "американку",

Но, говорят, война тому виной,

Как и всему - нам эту лихоманку

Нигде, ни в чем не минуть стороной,

Найдем и здесь - ведь автор вспомнил мамку,

Вот драка и аукнулась с войной,

Вскормившей созревавшую пацанку

Бесстрашия священной беленой,

Да так, что ныне сыне шепчет панку:

"Пусть я умру, но ты умрешь со мной!.."

Как лозунг? Сколь всего былого в нем!..

Пока пыхтят противники и преют,

Покуда драка вовсе не созреет,

Чуть-чуть генезис лозунга копнем:

В последний год войны, давным-давно,

Три восьмиклассницы, нажравшись маршей,

Да закусивши сладеньким кино

(Одной из них придется стать мамашей

Героя - он же Автор, все равно, -

Необозримой опупеи нашей),

Так вот, чтоб не считать в тылу ворон,

Когда в берлоге добивают зверя,

В успех святого дела свято веря,

На фронт сбежали девки - в эшелон

Военный влезли, поздно или рано

Трех кралей обнаружила охрана

И порешила доблестная рать

По очереди телок отодрать,

А это с карабином и штыком,

Да при громовом рыке о расстреле

За шпионаж - оно на самом деле

Простого проще, даже не силком,

Вот первую распялили в углу

Вагона - две стоят, глядят во мглу

Зрачонка боевому карабину,

Рыдая и кляня свою судьбину,

А после и глаза закрыв рукой,

Когда в момент пролета над рекой

Ту, что пластали первой по череду,

С моста - в раскачку, и - косички в воду,

А к следующей тянутся, смеясь:

"В России девок хватит и без вас!"

вдруг та, что побойчей, заголосила:

"Давай обеих сразу - ждать нет силы!"

Рать - хохотать: "Берись-ка, старшина,

Один - навродь она тебе жена!"

И девка к старшине вьюнком прижалась,

Да к ящикам, стоявшим в глубине,

Его влечет, как будто застеснялась

Других, как и положено жене -

А там, как скрылись с глаз, из ножен штык

Рванула от ремня, и в шею - тык:

"Сопи, защитник, будто ты с женой!

Иначе - я умру, но ты - со мной!"

А дальше все уж просто и понятно:

Как только тормознул состав слегка,

Девчушка - нож у горла мужика, -

Пошла к дверям (солдаты на попятный),

Прыжок - и ходу! Не слыхать пальбы -

Ну, знать, осталась совесть у судьбы...

В неделю добралась домой дуреха

Товарняком, нагруженным углем

И свеклой кормовой - и то неплохо

С ее-то продфинансовым нулем!

Что кормовая - тут не повезло:

Рвало, но ела, ела, но - рвало...

Все, слава богу, кончилось лишь тем,

Что сын ее всю жизнь от винегрета

Отказывался: "Свеклы я не ем" -

Но не раскрыла мать ему секрета,

Беседуя по всем счетам с войной:

"Пусть я умру, но ты умрешь со мной!" -

В чем ошибалась, но простим ей это,

Тем более, что нам пора опять

Вернуться к человеческой корриде.

Там все, как прежде, во всевечном виде:

Один Ромео, а тибальдов - пять

(Шекспир! Зачем так было обеднять

Людской расклад? Но - люди не в обиде...)

А пропустили мы, видать, немного -

Враги опорную сменили ногу,

Успели краски на лице сгустить,

Да чуть словесной пены испустить.

Но вот что стоит уточнить, пожалуй:

Что ихний коренной, немалый малый,

Одет, как назло, в джинсы и жилет

Заметные - у них свекольный цвет...

О, силы без конца и без начал!

О, ставшие так скоро явью сказки

Генетики - кокотки-буржуазки,

Как встарь ее Лысенко величал!..

Но - чу! Уж наш герой вопит "Держись!",

В пах юноше бедро к броску вминая,

А юноша ему: "Постой! Кажись,

Тебя я знаю!.. Ну, конечно, знаю!" -

И, оторвав карающую длань,

Сказал кому-то: "Ну-ка, маг достань!"

Мгновение - и крутится кассета,

И нашего героя голосок

Поет, смахнуть стараясь на басок:

"Ярится над Столешниковым лето..." -

И сразу, словно бог велел: "Пора!"

Вся хевря подхватила песню эту:

"Дерется и тоскует детвора,

Звезда июня, словно глаз валета,

Скользит пасьянсом окон до утра,

А утром просыпается пластинка,

Вторгается в нескромные мечты!

Я внемлю Энгельберту Хампердинку

И крикам коммунальной сволоты..." -

Тут в авторском глазу зажглась слезинка,

И он своей не вынес немоты:

"Мой старый город, я согнусь, а ты не старишься!

Мой старый город, я загнусь, а ты останешься!

На этих улочках кривых,

На этих вечных мостовых

Когда-нибудь прервутся швы шагов моих!..

Я жил, о счастье некоем тоскуя", -

Он продолжал, нескромным быть рискуя, -

"Я матом покрывал судьбу свою...

Я жил, не замечая, что живу я

В московском старом каменном раю..." -

"где все меня видали на хую... -

Подумалось, - Живу, когда пою,

Меж песнями бездарно существуя..."

"...А между тем с огромным чувством такта

Москва меня сманила красотой

От зла гигиенических контактов

К бряцанию на лире золотой" -

И мысленно: "А если б - катаракта?

Поэзия накрылась бы пиздой?" -

"Мой старый город, я согнусь, а ты не старишься,

Мой старый город, я загнусь, а ты останешься!

На этих улочках кривых,

На этих вечных мостовых

Когда-нибудь прервутся швы шагов моих!

И если киска с ликом полудетским

Почти всадила в сердце мне любовь,

Я отражусь в витринах на Кузнецком..." -

Сталь зазвенела в хоре молодецком, -

"Смекну, что просто малость нездоров!" -

Хихикнул, заливаясь меж миров,

К седьмому небу воспарив от слов:

"А лапушке, не ведавшей расклада,

Кивну на антикварный особняк:

О, бэби! Мы с фасада с ним, - что надо,

Да вот внутри - глухой неудобняк!.."

Припева отзвучавшая рулада

Была - салют всех душ и туш парада

Собратьев белокаменного града,

Столицы мира! "Песенка - ништяк!" -

Сказал о "райской песне" ангел ада,

Кому наш Автор дать хотел в пятак,

А вот сейчас любил уже как брата.

И - слово за слово, и - "Как делишки?

Давай, мол, с нами!" "Нет, уже сходить!"

"Тогда возьми-ка яблок - для Маришки,

А это - ей: держи-ка, Маш, за нить!"

И та цветет, на Автора смотря,

Как муравью навстречу смотрит тля -

Такими обалденными глазами,

Какими все хоть раз смотрели сами,

Себя кому-то словно приз даря -

Так муравью навстречу смотрит тля!

Но при прощаньи нашему герою

Подростки хитро вставили фитиль -

Знай наших, "Райфл" с заштопанной дырою! -

Вручив ему шампанского бутыль

(К нам в русский монастырь грузинский стиль

Уже ввезен, как конь дощатый в Трою,

Пока поскольку выглядит игрою,

Как вырожденье крабов наших в киль...).

Дарящему в ответ, смущен и рад,

Он заплатил не худшей из тирад:

"Мой брат! Жизнь изреченная есть мат,

За исключеньем дружбы! Ей - виват!"

Но вот уже на пристань пали сходни,

И он на берег свел своих девах,

А хор родных до гроба на сегодня

С нимбической зарей на головах

Поет из фильма "Розыгрыш" вальсок,

Что Автору когда-то дал кусок...

Ведь надо же! Клянем официозы,

Гоняемся везде за "Бони М",

А смотришь, и сподхватим, пряча слезы,

Мотивчик ихний, гнусный не совсем:

"Когда уйдем со школьного двора..." -

Видать, опять господь сказал: "Пора" -

"Под звуки нестареющего вальса!" -

"Ты покраснеешь здесь, как ни старайся -

Под вальс танцуют нынче "мусора"!" -

"Учитель нас проводит до угла,

И вновь назад, и вновь ему с утра -

Встречай, учи, и снова расставайся..." -

И дальше, со слезой, как говорится, -

"Ну, как забыть звончей звонка капель

И девочку, которой нем портфель?..

Пускай потом ничто не повторится...

Прощаться с ней не надо торопиться..."

Как на заказ - такая мухабель!

Отваливает, фыркает "Ракета",

Мария волокет вдоль парапета

Ухмылку, вдоль огромного конверта

Распятую, держа ребром на бриз,

Светясь и согревая, словно лето,

Поэта! К пущей радости поэта

В ответ с небес раздавшемуся: "Плиз" -

"Ракета" испускает: "Брамс. Каприз" -

И в продолженье первой нотной строчки,

В черед за змеем, резво взмывшим ввысь,

Ввысь поднялись и верх его, и низ,

И там слились в одно, взорвавшись в точке

Зенита, цвета - как порточки дочки

Под женский материнский вокализ -

Слова названия не донеслись...

Так наш герой и трахнул, полюбя,

Но не ее, а ею - сам себя,

Что все еще - но и уже! - цветочки!..

Глава VI

БЕРЕГА

Проселком вверх, к слиянию канала

С водохранилищем, на "стрелку" их

Вся троица пешочком поканала,

Змей взмыл над ней на плоскостях своих,

А им под ноги с гонором вассала

Посыпал лист из этих - "золотых",

Как третий лист зовет российский стих,

Что Автора и раньше занимало -

Откуда образ сей у нищих сих? -

А тут - еще июль, а этот псих

Уже родня презренного металла,

Что Автора другим концом достало,

Да так, что он опять достал устало -

В который раз за этот долгий день! -

На все разы подругу запасную -

Потрепанную книжку записную,

Где рифмовал свое "чирк" с "тень-тень", -

И начал, ход привычный тормозя,

Как нынче и в романсах-то нельзя:

"Сколь быстро в наших северных широтах

Все отцветает - древо, человек...

Как короток и скор у лета век,

Как рано позолота в поворотах

Дороги поджигается лучом

Закатным, и дымится над плечом,

И первый пар означил вздох - о чем? -

А грусть до боли стала нестерпимой,

Лишь остудила злато тень любимой,

Пред тем, как проскользнуть в могильный мрак

За ветви, оградившие овраг...

А если на недальней МТС

Какой-нибудь чумазый здешний бес

Кувалдою о втулку душу тешит,

Так, черт, и вашу душу выбьет вон -

Ну, чем вам, сударь, не вечерний звон?

"Он..." - скажет сударь и глаза зачешет -

Глядишь, уж и проселок окропил

Слезой нежданной, непривычной, тайной,

Что рождена догадкою летальной:

"Я жил... Я русским был... И я любил..."" -

Тут стих прервал он, хоть хватало пыла,

Но дальше было чувств невпроворот -

Он отрубил: "Последний поворот!" -

В ответ на клич: "Сусанина - на мыло!" -

"Сюда наш класс ходил всегда в поход,

Когда мне сколько вам годочков было." -

Он показал им на зерцало вод

По сторонам угла (в вершине - ДОТ

Громадный), на бескрайний небосвод -

Из вен его струя заката била

По облаку, похожему на торс

Венеры - торс изрек: "Здесь очень мило!"

"О, да! - кивнул он, - жор и дринк - "на товсь"!"

Начав по-холостяцки сервировку

И проявив сержантскую сноровку,

Он в рощу Кэт послал - за сушняком,

А Маню на канал - за щавельком,

Жирующим над волнами по склону -

Для натюрморту и для закусону,

А сам, к березке привязавши змея,

Ножом стал тонко яблоки рубить,

Да загонять в строку глагол "любить",

Поврозь два дела делать не умея,

За что он из газеты полетел,

Не терпящей слиянья разных дел,

Чтоб осознать, летя и из журнала:

Земная жизнь - иная с Ювенала,

Лишь небо то же - ложе тех же тел:

Венера там Аполло обминала -

Да у любимцев их не нов резон

Царапать рифмой уши бегемоту

И дуться, на любви сгорев, на воду,

Как тот Овидий, что еще - Назон,

И был на чуждый берег занесен

Властительным прозаикам в угоду,

Большим ученым в сфере языка,

Что вырван не у Зевса - у быка,

И превращен в шеф-поварскую оду...

Но вот уде второй трещит вязанкой

Катрин, петляя с нею по кустам,

А что случилось с той, с другой пацанкой,

Отправленной по щавельным местам?

Ведь как-никак, уже считай, что вечер,

Уже твердеет загустевший ветер,

А скоро станет быстро остывать,

И зуб забьет чечетку по другому -

Тогда на кайф плевать, скорей - в кровать,

А перед этим - долгий спурт до дому!

Герой велел уже уставшей Кате:

"Ты разжигай, а я найду Мари!"

...Он отыскал легко ее - на скате

К воде. Подумал: "Что ни говори,

А зверь, как по заказу - на ловца:

Довольно простоты на мудреца -

Один секрет обычного лица

Каков! А стати юная античность!

Притом - волос великоросс-пшеничность!

А материал купальничка - будь-будь,

Как проявляет сквозь цветочки грудь!"

"...Ну-с, как у нас дела со щавельком?" -

Он со смешком нагнулся к сарафану,

Что был набит и связан узелком,

А нимфа, обернувшись резко к Пану,

Враз завелася, с места сорвалася,

"Прощай, мой Вася!" - спела на мотив,

И в низ к воде на попочке скатив,

Русалкой пушкинской от ловеласа

Пошла легонько чем-то вроде брасса

На берег тот, другой, что супротив -

Вот этим "против" и разбередив

Герою то, что именуют "рана"

В журнале "Юность" и с телеэкрана,

(Хотя причин тех ран ни слух, ни глаз

Не сыщут потребителю прикрас:

В журнале - поздно, ждать с экрана - рано),

А вспомнив, как его любовь "на раз"

И встала супротив него, и рьяно

Озлясь, его скрутила в рог барана,

Наш Автор сел и прошептал: "Атас!

Еще не сыт? Уже забыл дела,

Что натворила дьявольская сила?

Все, что смогла, сумела - отняла,

А что осталось - без нее постыло...

Переболей! Приди! Переживи!

Перемоги из сил своих последних

Назонову хану - болезнь любви,

Бич вечером, еще покуда летних,

Тот кнут, каким с младенческих времен

Жизнь по душе и телу ловко лупит

За то, что ты за то в нее влюблен,

За что она как раз тебя не любит -

За ту же вспышку красок и тепла,

За тот же краткий ливень слез и молний

Среди всего, что холод, скука, мгла

И дальше - смена воя и безмолвий

В стенах людских жилищ, в глуши полей,

В тисках теснины стрита-ветрогона...

Переживи... Пройди... Переболей...

Но если плюнешь - переплюнь Назона!.."

Так Автор завершил свою тираду,

И мы должны признать ему в награду:

Не хуже, чем Назон века назад,

Он расщеплял в себе обиды яд,

Смотря, как нимфа сходит за наяду -

А та уже выходит из наяд,

Скакнув из вод и прыгая по скату.

А вот на нем уселся голышок,

И обнял как-то горестно колени...

Сатир усек, что холод нимфу жег

До белого холодного каленья,

И, поменяв обиду на вину -

Виною вверх перевернув обиду:

Быть стрижену - оно ж не то, что бриту! -

Пан прыгнул в остеклевшую волну -

Он как в иную жизнь себя впустил:

Теченье самовластных вечных сил

Его легко и мягко подхватило,

Кричали чайки горькое о нем

И было под водой светло, как днем,

Как будто где-то там, на дне - светило...

Он плыл и вспоминал, как в детский год,

Еще не зная тайны этих вод,

Купаться на канал ходить зарекся,

Хотя обычай - деспот средь детей,

Но вот вам парадокс, а у людей

Закона нет сильнее парадокса...

Ему тогда не нравилась вода -

Темна и тяжка, как теченье льда,

По берегам смущали дух строенья -

Безликие, с холодной мглой глазниц,

Их часовые с рачьей маской лиц,

И всюду - мету щучьего веленья...

В чем было дело? В нем? Во всем миру?

Во времени, что все едино меря,

Всех устрашив, пугало детвору

Не диким зверем в сказочном бору,

А бритвенным словечком "заберу",

Какого все боялись пуще зверя?

Сходи, найди ответ... Пойди, пойми...

Тем более, что этим жили как-то,

Служили, как-никак, фактурой факта...

А он - оне-с блажили-с, черт возьми...

Что ж, исключенье - деспот меж людьми:

Не боги же куранты сбили с такта -

С "Шести вечор после войны" к "Восьми",

Что "с половиной" - люди сбили, так-то!

Он это в детстве видел сам, глазами!..

...И плыл, и думал он, как вышла жизнь -

То счастье огрызалось: "Отвяжись",

То между ним и счастьем было что-то:

То армия с хребтом в три года,

То вот - вода, то смирный храп народа,

Мешающий свои увидеть сны,

То нынче опоздание весны -

Пролог безвременной кончины лета...

Нет на планете жизни для поэта,

А в том, что есть, для барда счастья нет

На самой близкой к барду из планет!..

Так в такт гребкам пульсировали мысли,

Кричали чайки, что над ним зависли,

Вот камни замаячили на дне,

Как будто черепа на глубине -

"А вдруг лежат еще с прокладки русла?

Или войны?" - он усмехнулся грустно,

Припомнив, как в газетный давний год

Ему носили старички тетради,

Чтоб напечатал он их крик об аде

Укладки дна для этих самых вод,

Когда пролег здесь лагерный народ,

Или когда Гудериан и Гот

Столицу брали в танковые клещи

И те еще "воще" случались вещи -

От страха обезумевши, как скот,

Как стадо грешных в чрево Василискам,

Под танки ополченье шло гурьбой,

А в сводках бойня называлась "бой",

И так же выбито по обелискам!

Но вышедши из ада, люди эти

Желали рассказать о всем в газете!

А что для них он мог? Он что был - бог?

Вседь все, чем обладал юнец на свете,

Был в горле соли каменный комок,

Да страсть, со рта срывавшая замок,

Чтоб невпопад орать, как пьяный петел!

И все же он сказал себе: "Клянись,

Что каждая строка твоя отныне -

Их слух и глаз, их глас в людской пустыне!" -

Но петушок, взорлив, был сброшен вниз

Таким де, как все, людьми простыми,

Которые желают не блажить,

А жить себе, служить и не тужить,

Открытки к маю получать по почте,

Рожать детишек, петек потрошить,

А не копаться в сверхкостистой почве

Или раскачивать самим свой челн,

Стремясь на гребень надлетейских волн!

И вообще - богам оставь правеж,

А сам, гребя, плыви, пока плывешь! -

Таков был размышления венец:

Уж недалече нимфа зябко жалась -

Бездвижная, к сатиру приближалась

Быстрей, быстрей, хоть руки свел свинец,

Но к финишу летел не сам пловец,

А страсть его и яростная жалость,

Как будто к Эвридике плыл певец

По Стиксу, что теплей канала малость -

И вот Орфей предстал ей наконец,

Чтоб все тепло отдать ей, что осталось!

А та - "бултых" в волну! Такая шалость!

И попилила, на него смотря,

Как муравьев скликая, смотрит тля!

Он осознал, что с ним играют в салки,

Не видя, что он дышит, как варан,

Залезший на бархан по следу самки,

А след - к горам, да он-то не баран!

"Да, вы игривы, юные весталки,

Но старый ветеран устал от ран!" -

Надулся он, массируя хваталки,

Не обнявшие россиянки стан,

И в ярости ища в себе стоп-кран.

Свой белозубый расщепив капкан,

Она, как бы играя и резвяся,

Из волн его спросила: "Что ты, Вася?" -

Но, заглянув во мрак его лица,

Пловчиха подплыла к ногам пловца

И, хлябей не покинув из опаски,

При этом не шутя состроив глазки,

С тревогой изрекла на свой манер:

"Ну, ты чего, в натуре, засмурнел?"

О, боги! Из какой молочной каши

Слепили вы слепые души наши?

Где пластилин достали на сердца,

И детский - на сердечко гордеца?

Соплячке только стоило поближе

Подплыть, в глазенки впрыснуть чистой жижи,

И вот уже мы тонем и горим,

Спартаковец, прошедший Крым и Рим

По курсу: старт - в Артеке, гвалт в аптеке,

Ночь, улица, фонарь, финал во ВТЭКе -

Как говорится, многих славный путь,

Что предстоит и Автору, мобудь?..

Короче, наш герой растаял сразу,

Как разглядел ее слезу из глазу -

Так тает, прослезясь, свечи росток,

Как и сама среза, скатясь в поток...

Еще короче - в новом смысле слова,

Герой "поплыл" навстречу деве снова:

"Да не тревожься!" - подмигнул ей он

И рассказал, что вспомнил среди волн.

И как же та таращилась, внимая,

А под конец вскричала: "Бог ты мой!

Конечно я не все тут понимаю,

Но до чего же трудно быть тобой!" -

И на щеках румянцами зажглась,

Рассказом переполнена до глаз.

Пан, весь, как есть, во взор укутан дивный,

И поперхнулся, и сглотнул комок,

И нимфу захотел обнять у ног,

Но та, узрев его настрой активный,

Вдруг сделала от ноге его рывок

И погребла на берег супротивный,

Состроив снова мордочку свою,

Как тля навстречу смотрит муравью.

А он шагнул в затылок за плутовкой,

Душой привязан к ней, как пес веревкой:

И, право, много ль нужно кобелю,

Прошедшему все кобелячьи ВУЗы?

Скажи: "Жалею", - он поймет: "Люблю!",

И примется лизать смешные узы!..

Но, черт возьми, как ловко даром девки

Снимают сливки с жизни мужика,

Что птичьего послаще молока

Для каждой приобретшей форму детки,

Пустой без содержания, пока

В красивый фантик не вложить конфетки,

Сиречь - мужской судьбы, одной вовеки

И той же - горько-сладкой все века!..

А впрочем, не мужчине только мука

Любить, когда царует хозрасчет,

Обмен, товар, профит - сия наука

И пиковую женственность сечет:

Что, плохо ли смотрелась Эвридика

Наедине с певцом? А вот поди-ка -

Рулит на берег тот, где дым растет,

Цветет костра прибрежного гвоздика -

Знак человечества, какому в счет

Спешит она вернуться гладью вод

И возвратить проматерь всех свобод

Туда, где та всегда глядится дико...

Тут память нам шпаргалку откопала -

Что робость целомудрия сестра...

Ну, что ж... Тогда греби бойчее, пара!

Спеши на пламя своего костра!

Туши огонь души! Пиши "пропало",

Античной личной драмы мастера!

Но ты, кассандра, - цыц! Закрой хлебало!

Мы все сгорим - не все горит дотла...

Иначе бы, посланница от зла,

Бессмертия тебе б не перепало...

Глава VII

ИСТУКАН

Ну, хорошо, у Маши есть резоны

С мужчинами дистанцию блюсти:

Они не прочь - Назоны, не Назоны, -

Внедриться в инженю и травести,

Чтоб в амплуа субреток их ввести

На сцену жизни - бяки! Фармазоны!

Но наш герой-то - господи, прости,

Он что - по гроб идейный враг субреток?

Член спутал с языком и проглотил?

Какой любви мужской напор вредил?

И если б все миндальничали эдак,

Кто б дамки бедных девок выводил?

Нет, все, как есть, на месте у сатира,

Да вот в руках, увы, не флейта - лира,

А с лирой дев никто не раздевал,

А воспевал надмирный идеал,

Вот ученик фригидных муз российских

И ждет, что лед придет колоть весна,

А потому и нет ему рожна,

Что у плебеек лифчики на сиськах -

Грудь у богинь открытой быть должна!

Как раз вот для таких высоких лбов

У нас и варят сказочек отраву:

Талантливы зело? Пожалте - славу!

А это Вас - счастливая любовь!

Какое Вам и где возвесть жилье?

Вам нужен в кассе счет или не нужен?

Куда сложить фирмовое белье,

И что предпочитаете на ужин?

И эти впрямь от жизни ждут даров,

Поскольку ей задаром все раздали,

Но хорошо, что воли не видали,

А то, смотря не под ноги, а в дали,

Из древа жизни наломали б дров,

Как было уж (но будет вновь едва ли,

А днесь все клево в лучшем из миров -

Желаешь жить на уровне престижном?

Что ж, больше дела - меньше громких слов:

Попрыгай, послужи да повертись,

Да голос нам подай, вильни хвостишком -

Тогда, мод, и урвешь свой парадиз!

А нет - сопи в две дырки, но - не слишком!

И, кстати, осторожнее с умишком!

А чтобы с ним хлопот не напастись,

Всю veritas берешь из ТАСС, и - т-сс!..),

Но это - в скобках, в скобках, а за скобкой

Герой и героиня узской тропкой

К костру выходят - смотрят: Катя спит,

Обнявши бутылец - он заткнут пробкой

И где-то на две трети не допит.

Ну! Может хватит бегать на пуантах

В живой вечерней мгле средь лопухов?

Конечно при его больших талантах

Он может и до третьих петухов,

Но кадр уже промерз до потрохов

И скоро - ночь! Хотя бы при курантах

Попасть бы в город! И - хорош стихов

Во взгляде, жестах, мыслях! Нынче дик

Стиль "романтик" в картине "эротик",

Где инженю влезает в сарафан

С таким видком, исполненным упрека,

Что тут не покраснеет лишь профан,

А и краснеть - для смысла мало прока,

Когда уравновешивать весы

Приходится, надев на член джинсы.

Ты сдал канал. Не удержал костра.

Запас твой - час. Пока еще - игра!

Свой темп ей навяжи! Придумай ход!

От света, вызвав змея из бутылки,

Тащи во тьму - заставь забыть о тыле!

Веди свой пикировщик на заход!

Да стань же Дон Жуаном, Дон Кихот -

Вот-вот ведь все решится: или - или!

Вперед!!.. Нет, он завел в знакомом стиле:

"Когда я в это место шел в поход..."

Майн гот!! Ты, Вась, не князь, но - идиот!..

Мерси, что из бутылки хоть отпили!..

"В тот первый раз..." "Где разик - там и два!" -

Она слова - в бутыль, а он - на ветер:

"Мы были юны, но уже не дети..." -

Что он ей мелет, дурья голова,

Шагая сзади в пламенном подсвете,

В незримом белом венчике из роз -

Ему ль сейчас на пользу речи эти:

"Где ДОТ стоит, стоял тогда колосс -

Генералиссимус в гигантский рост,

Его гранитное изображенье

Так метриков за сорок - пятьдесят!

Он всем нам - классу в тридцать поросят, -

Размером поражал воображенье...

Тогда уже эпоха Возраженья

Всех маяла со дна до высших сфер

И сорвала весенним вихрем дверь

В приплюснутом лобастом пьедестале,

И я решился в то, что было "Сталин",

Забраться - и забрался, верь - не верь!

Я юркнул, распевая, как скворец,

В просторный цоколь, окружным народом,

Почуявшим, что строгостям конец,

Ободранный вналет и мимоходом -

Не сор в хозяйстве мрамора кусец:

Мостить дорожки, класть на огурец,

Да выложить террасу, наконец! -

И постамент предстал военным ДОТом,

На коем, чтоб не злить отца расходом,

И был гранитный возведен отец,

Но у времен привычней нет работы,

Чем мрамор и ошметки позолоты

С любого пьедестала соскрести,

А после и фигуру разнести

То яростью, то хитростью галоты...

Но истукан стоял в тот год, учти!

Внутри него, под каменною толщей,

Под лестницей железной винтовой

Я ха минуту - но, казалось, дольше... -

Залез в маяк, служившей головой,

И там, с высот, почти что полчаса

На майские вечерние зарницы,

В которых многим чудилась гроза,

Смотрел через гранитные глаза -

В бойницы, что пробили сквозь глазницы...

А ты теперь представь нескучный вид -

Согласно назначенью, в непогоду

Всем кораблям для убавленья ходу

Перед каналом не маяк, едрит,

А взор багровый сталинский горит!

Ну, как метода выхода к народу

Из-за кремлевских кирпичей и плит?" -

Ох... ну, кому, ну, что он говорит?!..

Что глупый котелок его варит?!..

Все перепутать - время, племя, моду,

И коль уже шампанское и воду,

Им пыль смывая с были, где болит,

То Еву, соответственно с Лилит -

Да, узнаю Адамову породу!..

Адам-то он Адам, да не продам,

Что он сейчас подумал, закручинясь:

Что в темный пьедестал по сим местам

С юннатской песней "у дороги чибис"

Шел не один, а с юною Лилит,

Чтоб в первый раз вне глаз родного класса

Узреть свой рай срамной, пушной Аид

Кромешного промежного "атаса" -

И, вспоминая тот далекий час,

Бубнит в уме: "Мне страшно встретить Вас...

Мне страшно встретить Вас, хоть не виню

Себя, что обманул Вам в Вашей вере...

Вы верили, что мир я изменю,

Иль потрясу его по крайней мере,

А как и чем - не мудрствовали Вы,

Как сквозь меня, в глаза мне глядя странно -

Да, было нам пятнадцать, но не стану

Здесь - о дефектах зренья при любви,

К тому ж девчачьей, сверх того - больной,

Поскольку тем же Вам не мог ответить,

Душой, не телом быв еще шпаной,

Но по другой причине я на свете

Опасней Вас не знаю ни одной -

Я мир по Вашим замыслам больным

Не изменил и не довел до дрожи,

Но, зрение исправив много позже,

Я содрогнулся сам, сам стал иным,

А по людским законам прописным

Для нас что мир, что мы - одно и то же,

И лишь в прошедшем он не изменим,

И Ваш далекий шепот: "Сделай это..." -

И мой столбняк, зачав тогда поэта,

Кентавром сделав юного коня,

Нас во мгновенье сделали врагами:

Я чуть не жизнь взбирался вверх кругами -

Так страшно Вы взглянули на меня!

Но и покинув жизнь мою, однако

Святое преступление мое

С собой не взяли Вы в небытие,

Его оставив мне, как знак из мрака,

За то, что я не смог сказать "люблю",

О праве вопросив и взвесив слово

В тот раз и навсегда - но я здесь снова,

И то, что я не сделал - искуплю!

Не Вы, увы, а та, с какой на "ты",

Скорей всего не Вашими словами,

Но примирит меня с судьбой и с Вами,

А темнота лекарством слепоты

Всем уравняет годы и черты...",

Так помощь отыскав в себе самом,

Он пересек обратно - не пешком, -

Ров памяти, заваленный телами

С нагими всеми женскими делами,

До Мани в сарафане под парами,

И, услыхав согласие глотком,

Привел Еваху к ДОТу прямиком -

Как и тогда, болталась дверь на раме,

Они вошли, но явно за горами

Была эпоха, пахшая цветком,

Овеянным весенними ветрами -

Изрядно телом пьян, но трезв умом,

Он закачался чертом в пентаграмме,

Настолько нынче ДОТ вонял дерьмом,

Он выпер вон ее: "К ебене маме!

Что, выкусил? Вкусил? И поделом!

А не ходи в развалины былого!

А не гуляй руинами любви!

И если не сказал вначале слово,

Не быть в конце и делу - се ля ви!" -

И столько было в нем, застывшем, грусти,

Что нимфа, фавну сделав тихий "чмок",

Почуяла исток медовый в устье

Канала на известной стрелке ног.

Он понял это, взял ее в замок,

Как на ковре не хуже прочих мог,

И что-то хрустнуло, и в этом хрусте

Погиб незримый блоковский венок,

Но не успел тушировать он девы

Уже с волшебным словом на устах -

Раздался новый хруст, уже в кустах,

И следом - Катин голос: "Черти, где вы?!"

Глава VIII

ШАМПАНСКОГО НЕ ПЕЙТЕ НА ПЛЕНЕРЕ!

Не то, что на Земле у нас - "на раз"

На небесах соитье состоялось:

Вселилась в облаках земная страсть:

Венера с Аполлошею слилась

И, натурально, растолстела малость -

Закрапал дождь и зашипел притом

На языке у каждой головешки -

Тут троица спустилась, что есть сил,

Забыв и то, и се на месте в спешке,

И - змея, что промок и распустил

Пурпуровые слюни из усмешки,

Но скалиться не кончил - не простил...

А беглецам автобус повстречался,

Как будто их искал - заснувши в нем,

Они в себе болтали больше часа

Крутой коктейль "шампанского с дождем":

Среди звонков желающих сойти -

Они сидели прямо у кабины, -

И говора, им лижущего спины,

И рева ребятенка позади,

А по прошествии минут дести

По плачу и по гвалту, как по фону,

Скользнул иной, знакомый мне звонок,

И - "Теляково!", или "К телефону!" -

Услышал я - бегом, не чуя ног,

Выскакиваю, трубку хвать: "Сынок!" -

Ору, услышав дальний голос сына,

Он что-то говорит, что - не пойму,

Но отвечаю кое-как ему,

А вкруг - на образине образина:

Соседи коммунального гнезда:

Вран-ветеран-алкан, пьянь-лимита,

Стохитрая старуха-стукариха,

Ханжа-хожанка-старая глиста,

Хлебнувшая и варящая лихо -

Все на меня слетелись, как всегда,

Как на кино о жизни, чуждой им -

Ну, что-то вроде драмы на Гаити, -

Еще бы не забавно! "Что стоите?!"

"А мы где захотим, там и стоим!" -

Смеются, грязномозгие, лучась,

Глазами лапают, воруют слухом,

Как столько лет и каждый день и час,

Но все-таки кричу, собравшись с духом,

Как столько лет и каждый день и час:

"Запомни, сын, что я скажу сейчас!

Тебе наврут, конечно, обо мне,

Когда ты спросишь, где теперь твой папа -

Ставь ко всему, что скажут, слово "нет":

Я не разведчик в дальней стороне,

Молчащий, как герой, во вражьих лапах,

Я - не молчу на вражьей пятерне,

Хотя зажат в ней. Так и думай: "Врете!

Не летчик! Не во льдах разбился в прах!"

Я надо льдом, сынок, не в самолете,

И жив пока, и, кстати, о полете -

Его превыше нет во всех мирах,

Хоть крыльев нет земней, что взял в народе

И с радостью пристроил их в стихах!

Я не..." - автобус грохнул на ухабе,

И ухнул в хлябь, и взмыл на твердь из хляби,

И я - проснулся, правда, не вполне,

Верней сказать - не сразу, не мгновенно,

И не в себе, а будто в стороне,

А в голове звучало сокровенно

И значимо: "Я не...", "Я - не...", "Я - Не!" -

И далее, уже в метро, в вагоне,

Когда мы провожали Кэт домой,

"Я - Не!", "Я - Не!" - в уме, как в телефоне,

Мне приговор прокручивался мой,

И, бел как мел, прохваченный до дрожи,

На Машины слова: "Зайдем ко мне?" -

Ответил механически: "Я - Не...".

О, нет, не лгут, что истина - в вине,

К сему я присоединяюсь тоже,

Но что же вы в "шампань" кладете дрожжи,

Сиятельные судари мои?!

Перекрывайте планы без обмана,

А не с душком сивушного дурмана

Из нашего советского "аи"!

Зачем же потребителю озноб,

Сонливость, заторможенность, икота

И жажда на врачующее что-то -

Погорячее да покрепче чтоб,

О чем и Маша шепчет чуваку,

По лестнице ступая осторожно:

"Раз дома никого - попьем чайку!"

"Я - Не" на этот раз ответил: "Можно..."

А вот за то, что ум не "на чеку" -

Настолько было муторно и тошно! -

С вас, виноделы липовые, спрос!

И дал бы в нос, да память шепчет: "Брось..."

Я тут же лег в квартире на тахту -

Сводило веки и гудели ноги, -

Но погрузил свой взгляд в комфорт убогий,

Жлобскую дорогую нищету:

Лоснящееся дерево, хрусталь,

Ковры, эстампы в рамках, статуэтки,

Под коими узорные салфетки

Подчеркивает "совьет пиплз стайль", -

Как и на полках Ян, Дюма, Стендаль -

Обменная на новь седая старь, -

И с гейшами японский календарь -

Еще с разрядки, с прошлой пятилетки,

И рыбки в замке, и на табурете -

Столетника игольчатые ветки,

А надо всем чеканка: ночь, фонарь

И фейс парижской писающей детки -

Жесть на подкраске, но во взоре - сталь...

Я, видимо, нешуточно устал...

Вздыхал сквозняк с открытого балкона...

Дождь лил - интимно, томно, монотонно...

Да нет, не дождь - фонтанчик из биде,

В котором рыбки плавали в шампанском,

И Маша в кимоно для кара-те

Была в моем жилье - в сортире барском...

Я сам лежал и, слушая фонтан,

Какой мне дан до смерти жилотделом,

Читал ей вслух булгаковский роман -

Со счетом аналогий между делом,

Вдруг Маша - плюх ко мне, прижалась телом,

Прикрыв мне рот на крике "Вар-равван!":

"Эй, хватит! С этим чтением раз пять я

Чай согревала! Не читай распяться...

Чего он дался в руки им, болван!..

Задал бы деру через Гевсиман,

А стражу задержали бы собраться!..

Вам - в чашку, или прямо на диван?"

Настало счастье чая - шепот, шорох,

Не жизнь, а житие - рядком, тишком...

Шуршит листва, нашитая на шторах

Невидным, тайным кратеньким стежком...

И слаще, чем в довженковском кино,

Течет и пьется ночь святая наша,

"Торчим" без лажи я и моя Маша,

А во дворе уже совсем темно!..

И заявляю Маше я за чаем:

"Друг в друге мы давно души не чаем,

Но до сих пор не познаны тела!".

И Маша отвечает: "Во дела!" -

И гасит свет - и тут мы замечаем,

Что полночь раскалилась до бела!

И адский блеск ее - необычаен!..

"Да, во дела!" - ударил чей-то визг,

И снова вспышка по глазам хлестнула -

Смотрю, стоит детина, пьяный вдрызг,

Мадам - в руках дубина в виде стула, -

И мокрый дядя. Рядом слышу писк -

То Машку от меня, как ветром, сдуло -

Она, видать, легла ко мне, заснула,

А тут как раз - родня! Какой пассаж!..

Я улыбнулся: "Познакомь нас, Маш..." -

Но мне в скулу мамаша стулом ткнула:

"Лежать, пока милиция прибудет!"

Вот тут бы деру мне - ан дрожжи мутят!!..

Я впал в столбняк, не мог пошевелиться!

В мозгу: "Аминь! Что будет, то и будет..."

И, кстати, - ба! Знакомые все лица!

Нет, сходство не портретное, отнюдь,

Но в жестком свете, как при вспышке блица,

Была видна, как говорится, суть -

Мыше-кошачья женская судьба

В меня смотрела злобно и с испугом,

И столько лет, и каждый век слепа

На все, что есть, но - за привычным кругом!

Всю жизнь я эти лица замечал,

И первое - в начале всех начал,

В рассветном детстве, в том лесдетсаду,

Где все, что есть в громадном взрослом мире,

Мы через поры впитывали, пили

В социализированном быту,

И главное, конечно же, - любовь!

А с нами вместе нянька проживала,

Мы все при ней на должности клопов,

Она нас ими так и прозывала,

А ночью спать ложилась посреди

Огромной залы игровой - за нею

Меня и ждали жены, пламенея,

А страсть и долг тащили к ним: "Иди!"

Я - шел: сквозь тьму, и страх, и храп бабищи,

За что в награду девки лаской жгли,

Не зная - как, но тот найдет, кто ищет,

И мы не все, но кое-что нашли,

И до утра вкушали, что могли,

Пока однажды ночью, как от блица,

Слепящее не взорвался нежный мрак -

Стояла нянька сонная в дверях!

Я впал в столбняк - не могу пошевелиться,

И как цена любви, как говорится,

В скулу мне влип неженственный кулак -

Он керосином пах: видать, до сна

Клопов гоняла где-нибудь она...

Еще запомнил взгляд - испуг и злость,

Как будто мы ей были - в горле кость

И что-то небывалое на свете!

Конечно - дети... Но в любви все - дети...

Что ж, снова дело пахнет керосином

И цены те же, раз болит скула...

Гляжу, маман переглянулась с сыном,

Со стулом опустясь на край стола,

Как Бабочкин в лихом кино старинном,

И дунул к телефону юный жлоб.

Чуть не сыграв от боли в сердце в гроб,

Я ей сказал в изысканной манере:

"мадам! Чтоб было все у Вас тип-топ,

Шампанского не пейте на пленере!"

Та усмехнулась: "Перепел запел!

Побереги-ка голосок для пенья

Перед дежурными из отделенья -

Им и споешь, что натворить успел!

Таким длинноволосым да моднючим

Легко котярить, но ужо проучим:

С несовершеннолетней - верный "срок"!

Спасибо, дождь полил, как из ведра,

А то бы мы и завтра день на даче,

И подыграли бы твоей удаче -

Глядишь, и вовсе сбег бы до утра!

Ну, а теперь все ясного ясней -

На месте и с поличным: рядом с ней!"

Вот тут я и прочухал, помню, разом,

Как у людей заходит ум за разум:

То слышу я Манюнин смех, то плачь,

То: "Пьянь", то: "Кабаниха!", то: "Палач!",

И вслух, когда сержант велел мне: "Встань!" -

Я объявил, что все кругом - отрава,

И долг жесток, когда любовь - не право,

И проклял тех, кто дрожжи клал в "шампань"! -

За что себе похлопал: "Браво!! Браво!!" -

За что сержант, всем козырнувши браво,

Императив усилил: "Не базлань!" -

И по дождю повел меня в управу,

Ругаясь, что погода стала - дрянь,

И удивляясь, как я влип - на славу!

Лето 1982 - лето 1983 годов, Москва, "стрелка" Москва-реки и канала им. Москвы в Серебряном Бору

Оставить комментарий

Обновлено: 17/02/2009. 861k. Статистика.

Стихотворение: Поэзия

Связаться с программистом сайта.

Дидуров Алексей Алексеевич Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих…")

Дидуров Алексей Алексеевич
Рассветный город ("По городу влюбленных и пропащих…")