Дидуров Алексей Алексеевич
Вариации

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Дидуров Алексей Алексеевич (moniava@yandex.ru)
  • Размещен: 02/10/2006, изменен: 17/02/2009. 152k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первый сборник стихотворений А.Дидурова. Книга вышла в Москве в 1992 г. ("Эхо", "Палитра"), не переиздавалась.

    • Алексей Дидуров

    "Вариации"

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    "Эхо"

    "Палитра"

    Москва 1992

    Москва Алексея Дидурова

       В законной обиде Алексея Дидурова на общество, не желающее признавать его поэтических прав, есть нечто прямо-таки вийоновское. Правда, он не последовал за великим французом: обида не толкнула его на путь правонарушений. Скорее наоборот: всем своим свободным нищим бытом он противостоял державным правонарушителям, которые с гораздо большим правом, чем любой из нас, могли бы сказать: "Моя милиция меня бережет". Дидуров жил и живет как поэт в самом наивном и романтическом понимании этого слова: голодно и честно. При этом у него - как, может быть, ни у кого другого, - есть возможность выбирать между этой жизнью и другой, сытой по нашим, разумеется, меркам, но не представляющейся ему достойной человека, пишущего стихи. Когда ему было семнадцать лет, перед ним открывалась дорога преуспевающего журналиста "Комсомольской правды". Дорогу эту он отверг, потому что не видел в ней правды. Он, вероятно, легко мог бы сделать армейскую карьеру: по многим статьям - лидер, уверен в себе, спортивен, не прочь покомандовать. Но он ограничился тем, что поднял роту на борьбу с дедовщиной, процветавшей, вопреки распространенному мнению, уже тогда, в 60-70-х годах, и, как ни странно, победил, что вряд ли добавило ему любви со стороны начальства. Победил и ушел из армии, унося тяжелые впечатления, отраженные впоследствии в стихах... Он, наконец, мог, при его музыкальности, стать автором эстрадных шлягеров и жить себе мало что безбедно. Но, написав несколько песен для кино, - кстати, довольно популярных на радио и ТВ, - занялся сочинением рок-текстов, вызывавших у редакторов тогдашнего Гостелерадио сердечные приступы... Короче, он жил как поэт, удивляя и отталкивая людей своей нетерпимостью и презрением ко всем, кто, не будучи способным на такую свободную и нищую жизнь, продолжает тем не менее писать стихи.
       Москва убогих коммуналок, холодных лестниц и гулких подворотен, дворы старой центральной части столицы, коренная московская жизнь, таящая такую заштатность судеб и нравов, какая не снилась ни одной "глубинке" - вот что стоит за печальными или ядовитыми усмешками дидуровских монологов. Недостатки их: все тот же нравственный да и эстетический экстремизм - для невнимательного уха внятнее достоинств. Но достоинства есть и немалые. Не буду говорить о давно отмеченных мной для себя в надежде, что читатель обнаружит их и сам, а может быть найдет и другие, от меня ускользнувшие.
       Войти в стихи Дидурова трудно: ощущение, что пробираешься через цепкий кустарник какого-нибудь забытого московского Нескучного сада, не понимая, что надо от тебя этим нерасчетливо разросшимся колким ветвям. Но, продравшись сквозь них разок другой, вдруг удивленно понимаешь, что полюбил ходить именно этой дорогой.

    Юрий Ряшенцев

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Поэма Алексея Дидурова "Снайпер" - на мой взгляд, - изумительный опыт повести (как "Евгений Онегин" - роман) внутри поэтического способа записывать фантомные боли, которые остаются у литератора от ампутированной жизни. Может, я пристрастен, потому что он видит, слышит и думает очень похоже, а чувствует, как и положено стихотворцу, оглушительно - но то же, то же самое...

    Александр Кабаков

      
      
      
       Я безусловно поддерживаю идею издания поэмы Алексея Дидурова "Снайпер". Это - уникальное произведение исчезающего жанра. Городская баллада с отчетливо выраженной авторской "московской скороговоркой". Прекрасно придуманы и написаны персонажи. Полагаю, что издание будет иметь и читательский успех.

    Евгений Попов

      
      
      
       Алексей Дидуров - сильнейший современный русский поэт. Говорю это со всей ответственностью и серьезностью (да и не я одна говорю: см. отзывы о его творчестве самых авторитетных людей нашей литературы - Б.Окуджавы, А.Стреляного в "Литературке" и других). Он - пожалуй, пронзительнее всех иных представителей нашего задержанного цензурой поколения - в виртуозной и независимой форме стихотворных новелл и повестей выразил трагедию и обаяние темных 70-х - 80-х, сказал о противостоянии "маленького человека" (как правило, одинокого горожанина) смрадному напору тоталитарщины, поведал о том, что любовь и жизнетворчество не уничтожаемы никакой социальной отравой.
       Поэма А. Дидурова "Снайпер" - очень сильное, очень жесткое и очень доброе произведение. Лексика "Снайпера" не стерильна и не аскетична (а Пушкин? а Лермонтов? а эротика Цветаевой?), - в той же мере, что и наша с вами живая речь. Язык и тон поэмы художественно равны ее теме и материалу. Автор глубоко сострадает героям и проникает в глубинные слои нашего бытия. Поэма на новом самостоятельном витке продолжает традицию пушкинского "Евгения Онегина", пастернаковского "Спекторского", ахматовской "Поэмы без героя". "Снайпер" Алексея Дидурова нужен современному читателю, будет понят, принят и по достоинству оценен им. И вообще пора уж позволить поэту общаться с читателем без тупого и самоуверенного посредника, решающего почему-то, нужны ли они друг другу. Разберутся сами!

    Татьяна Бек

      
      
      
      
      
      
      
       Содержание
       I Снайпер (повесть в стихах)
       II Вариации (вне жанра)
       III Ретроспекции
       Ретроспекция III
       Ночь самурая
       Майское гуляние
       "Лист календарный, горсть монет..."
       Столешниковская скрижаль
       Кафе на Васильевском
       Романс
       Осень на Патриарших прудах
       Аграрный реквием
       Плач банного дня
       Лепесток интимный
       Лепестки усталости
       Лепестки Подмосковья
       Ретроспекция II
       Детские фотографии
       "Средь столичных утех..."
       Воскресение в райцентре
       "Топот, смрадное дыханье, трели мусоров..."
       Посрамление лимита
       Этюд
       Бумажные часы
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       I Снайпер (повесть в стихах)
       или одна история из эпохи Среднезастоя

    "Я, КАК КОМЕТА, ГОРЕ ПРИНОШУ!"

    А. Дидуров

    "Из записок Казановы"

      
      
      

    СОНЕ КРАЙНОВОЙ

      
       ПРОЛОГ
       Мне нечего ответить Вам словами.
       Подсвечен августовской сединой,
       Реке кивает берег деревами
       На всхлипы за посудиной речной,
       Рок-музыкой ручной, за мной и Вами.
      
       Мне нечего ответить Вам словами,
       А говорить улыбкой и слезами
       Испорченное сердце не велит --
       Оно без Вас болит, моя Лилит,
       А с Вами -- можете представить сами...
      
       Мне нечего ответить Вам словами:
       Не наделила жизнь меня правами
       Счастливой сделать Вас или сберечь
       Ото всего, что здесь нам даровали,
       Чему не в склад, не в лад любовь и речь.
      
       Мне нечего ответить Вам словами --
       Во мне деталь какую-то сломали:
       Нема во мне ни света, ни тепла.
       Жить отраженным? Вас дожечь до тла?
       Да, вариант, но соглашусь едва ли.
      
       Мне нечего ответить Вам словами.
       Ведь неспроста бежим того, что с нами --
       Как мы на корабле (жаль, не пустом),
       Родные виды слиты с временами,
       Чужими нам, как тот высотный дом..
       .
       Мне нечего ответить Вам словами,
       Хотя они сейчас бы не солгали,
       Поскольку мыслей нет, а грусть проста,
       Она земней, чем в медленном накале
       Стеклянная багровая звезда...
       Мне нечего ответить Вам словами...
      
       * * *
      
       "Любимая, ты помнишь?.." -- прелесть связка,
       Интимный оборот, святая краска,
       Дисперсия сентябрьской рыжизны
       Щемящих вечеров, когда ясны
       И даль и близь во мне, во вне, снаружи,
       Когда сошли на берег наши души,
       Как и тела, сращеньем смущены --
       Невольным совмещеньем двух ладоней.
       Чтоб не сгореть им, я спросил о доме,
       Что каменной лавиной небо рвал:
       "Любимая, ты знаешь?.." -- Ты не знала,
       В чем ни вины твоей, ни криминала,
       Мои познанья -- вот был криминал:
       Дом типа "Дом на набережной" вырос,
       Где Яуза с Москвой соединилась --
       Две пролетарских, нашенских реки, --
       И в нем -- "С Победой!" - хазы получили
       Те, кто в войну Европу поучили --
       Вельможи и орлы-отставники:
       Столпы эпохи застолбились в доме,
       Дубы скрипели за любым окном
       В британском брючном шепчущем бостоне
       И в хроме черноблещущем штабном.
       Фарфор-саксонец, венские трельяжи,
       Трофейные пластинки и пейзажи
       Рассыпались по прорве этажей,
       Где сквозняки чем выше, тем свежей.
       Но прорядил дубраву хорошенько
       Колун десятилетий: дом пустел,
       Вселялись нувориши -- Евтушенко,
       И тот, пострел, поспел до здешних стен,
       И прочие подобные, но все же
       Был контингент (и, кстати, жил все плоше),
       Какой не "этим" слыл, а еще "тем".
       "Откуда ты все знаешь?" -- ты спросила,
       И память что есть сил заголосила
       На весь душевный тайный мой Эдем:
       "Молчи! Не говори! Золу не трогай!
       Герой с герлой, вали своей дорогой!
       Ее виски в тиски своей тоски
       Не суй! Пасуй ей нежность -- не кромешность!
       Иди, будируй девочке промежность!
       Бди! -- не мозги буди ей, а соски!"
       Увы, каким я был, таким остался:
       Герла взалкала прошлого -- я сдался,
       Она желала правды -- уступил,
       При том, что мой роман с высотным домом
       Был начат с тех же просьб и тем же тоном,
       Но голоском, что я т о г д а любил.
       Т о г д а с меня и правды и былого
       Потребовали опосля улова
       И пуска в дело моего белка --
       И я пропел -- лицом в родных коленах, --
       Об аде детских лет послевоенных,
       И про свои армейские срока,
       Про годы журналистские на склоне
       Крутой, витой и скользкой эры Лёни,
       Устроившей обвал мне и завал,
       Да плюс урок, какое семя в теме --
       Пока один мой плод носила в теле,
       Другой в головке тела созревал,
       И вот, натуре с временем согласно,
       Головка тела впела, что опасно
       Источнику смурных биополей
       Всечасно находиться близко к плоду:
       Урод, не дай сварганиться уроду,
       Сгинь в ширь своих полей -- и поскорей!..
      
       ***
      
       Я сгинул. С той поры меня видали
       И проститутки, что этаж снимали,
       Обслуживая иноконтингент
       (А местным и пощупать не давали),
       И лесбиянки на "Речном вокзале"
       У грека в платоническом серале,
       Фотомодели в тестовском* подвале,
       Что на углу Хитровки, коей пет,
       И на хребте Ленгор дворец минета --
       Читай, общага Университета, --
       Дома друзей и жен их, мне врагинь,
       Руины, склепы, чердаки, вокзалы,
       Где ментовня ловила и вязала --
       Да всюду, где царует слово "сгинь".
       В последний раз до встречи с небоскребом
       Я жил в семействе, так сказать, особом, --
       Мать с дочкой, что пустили на постой,
       Читая Кафку под "Напареули",
       Сидели дома -- были в карауле
       У тайника с начинкой залотой.
       Кормила бабка -- лейтенантша СМЕРШа
       В войну, а в данный срок миллионерша --
       Директорша валютного кафе --
       Безжалостна, спортивна, моложава,
      

    *Подвал в бывшем трактире Тестова

       Мальчишку-мужа за рулем держала,
       Дочь -- под подошвой, внучку -- "под шафе".
       Но про тайник прознали мафиози,
       И бабка под плетьми почила в бозе,
       Дочь в Кащенко махнула с похорон,
       Сыграла внучка лезвием но венам,
       А я смотался петь хвалу Каменам,
       А проще -- по Москве считать ворон.
       Я насчитал штук сто на Швивой горке,
       Пока январь втыкал свои иголки
       В мое давно не евшее лицо,
       И вот в высотном доме, в магазине
       Услышал, как мужчина в габардине
       Трепался с продавцом, беря мясцо.
       С чего бы мне торчать в мясном отделе?
       И вы б его обнюхать захотели,
       Коль вас семья изъяла, как Главлит,
       Как раз тогда, когда вас из журнала
       Прогнал Дементьев, вставши у штурвала,
       За то, что Горбачев потом велит --
       И будет гнать главред левее "Взгляда",
       Но до того вам как-то выжить надо,
       А не на что, и негде, и никак.
       Вот почему на три кило свинины
       В ладонях габардинного мужчины,
       Как я, качнетесь, чуя страх в ногах.
       Как я, качнетесь -- и, как я, очнетесь,
       Услышав то, что просто чистый нонсенс
       Для слуха сквозь урчание кишок:
       "Зима-то нынче -- и котам не в шутку!"
       "Ох, балуете Вы их!" -- "Знай Анчутку!" --
       "Привет котам!" Распад сознанья... Шок...
       А дальше бред: "Жаль, всех не отоваришь..." --
       "А сколько ж Вы их держите, товарищ?" --
       "Они там сами, я их не держу --
       Есть в доме этажи, где нет народу..." --
       "Как?!" -- "Там насосы -- вверх гоняют воду,
       Коты и прут к такому этажу!
       Людское место пусто -- зверя густо:
       Ловить -- нет рук, травить -- не хватит дуста,
       И разве одолеешь разом всех?
       Зимой там рай, ведь от насосов жарко".
       "И я смотрю, Вы часто..." -- "Мне их жалко...
       А в детстве -- вешал... Искупаю грех!"
       Слыхали?! А теперь смекайте, панство:
       Средь января есть жаркое пространство,
       Куда вам носят мясо для еды --
       Вон ту свинину! В ней калорий -- бездна!
       Сырую? Сыроедение полезно.
       Что? Там коты? Но ведь не львы -- коты...
       Предвижу: взором праведным блистая,
       Какой-нибудь "совок", душа простая,
       Смешавши жалость, ярость, смех и стыд,
       Взопит: "Кончай мне вешать макароны!
       Свинины хочешь -- разгружай вагоны
       И спи в общаге, как полсвета спит!"
       Спаси тебя Создатель, комиссар мой!
       Я сыт тобой, вагонами, казармой,
       И буду по помойкам жрать гнилье,
       Сластя его родившимся сонетом
       И запивая, так сказать, минетом --
       Лишь бы с тобой не рядом, ё моё!
       Я знаю, как звучишь ты, чем ты пахнешь,
       Как выглядишь, когда ты в пах мне ахнешь
       Или когда ты глохнешь подо мной --
       С тобой не взять пера и жить бескрыло,
       И ползать между ног свиного рыла,
       Да не обижу этим род свиной!
       И ты мне мелешь в гегемонском раже,
       Что Слово -- это что-то вроде блажи,
       Стихи -- забава хилых сопляков?
       Где ж знать тебе про суры Магомета,
       Бросавшие на танки четверть света
       Безо всего, но с пением стихов!
       А ты во власти мессианской прыти
       Еще и указуешь, кем мне быти --
       Ты, хуже дрессированных макак
       Артелью льющий пот или опричной --
       Мне, могущему то, что единично,
       Быть смердом -- даришь, бардом же -- никак?!
       Ты ж сам стихом живешь с того начала,
       Когда под колыбельную качала
       Тебя, щенка, бабаня или мать.
       Так -- цыц! А я продолжу ловлю слова,
       Авось, и твой щенок с мово улова
       Чуть больше папы будет понимать...
       Вот и лечу во след тебе, свинина
       В руках у гражданина-габардина!
       Назад -- не сметь, хоть там и ждут, боюсь,
       Что страх во мне разбудит время оно --
       И я, как очередь "Иллюзиона",
       Ведомый строем, благ дождусь -- о, грусть!..
       Ан, нет! Пройдя сквозь строй за свертком мяса,
       Вхожу в подъезд, не ведая "атаса",
       Но отсчитав десяток, так и быть,
       Чтоб он дождался, скрылся за дверями -
       И свет побег по планке с номерами
       До цифры той, которой не забыть...
      
       ***
      
       Спешить -- ни-ни: пусть он доедет первым.
       Вступаю в лифт, взведен напрягом нервным --
       В чем дело? И ловлю себя на том,
       Что, вспомнив прожитое в одночасье,
       Вдруг осознал, что приношу несчастье,
       В какой бы ни вступил я круг и дом!
       Лишь я родился -- предки разбежались.
       Попал в команду самбо -- облажались.
       Пришел в казарму -- трех пришил еврей
       За то, что издевались без предела.
       Завел семью -- был отлучен от тела
       И чада, послан вдаль -- и поскорей.
       Был взят в отряд валютных проституток
       На роль объекта иностранных шуток,
       Анекдотистом на досужий час --
       В момент клиент -- лиловый сенегалец --
       Поставил участковому фингалец,
       И тот, отвергнув ренту, выгнал нас
       С флэта. Мерси, одна из тех путанок
       Ввела меня в коммуну лесбиянок,
       Которую держал кавказский грек,
       Кровавыми легендами овеян:
       Средь русских Эвридик я сел Орфеем --
       И грек "сгорел" как на голову снег!
       И надо ль говорить, что на Лубянке
       Незримо зрили, как мы гнем баранки,
       Гюго, Семенов, Андерсен и Свифт --
       Так что Ленгоры с их трихомонозом
       Ваще не в щет, но жег не зря серьезом
       Прогноз, когда входил я в этот лифт...
       ...Тот -- на восьмом. Я вжал в девятый кнопку.
       Врозь -- двери, выхожу немного робко
       На лестничную клетку над восьмым
       И, свесившись с перил, застал картину:
       Присевши, дядя потчует котину,
       Держась за дверь, распахнутую им.
       Он без пальто уже. Седоголовый.
       Кряхтит, сипит: "Заждался, звездолобый!"
       И кот с пятном коричневым на лбу,
       Свернув башку, вгрызается в кусище,
       А дед встает: "Дня два вы все без пищи!" --
       И -- вниз, и я благодарю судьбу!
       Но прежде чем лететь, кончать говенье,
       Его лицо узрел я на мгновенье,
       Без шапки и без шарфа, целиком:
       Узки глаза, а скулы тяжки, жестки,
       По меди щек зарубками бороздки
       И уши по-мальчишечьи торчком.
       Признаться, я давно имею слабость --
       Разглядываю тутошнюю старость:
       Ведь это те, кто явью сделал бред --
       Свил рабье ханство, срам земного шара,
       И в подтвержденье этого кошмара
       Я должен у кота отнять обед!
       О лица, от каких сбежал бы Гойя!
       Трусливость, злоба, алчность, паранойя --
       Тот авангард, что изменил сей мир,
       Чтоб жрать полвека тюрю и баланду,
       Чтоб раком дать вождю и оккупанту,
       Чтоб собирать бутылки на кефир...
       Средь них есть исключенья -- единицы:
       Лбы восходящи, джоттовы глазницы,
       Младенческая взглядов чистота
       И мужество любви сквозь муки ада!
       Редчайший праздник -- миг такого взгляда
       Среди иных, каких кругом стада...
       Но этот из каких -- не мог просечь я:
       Восток -- он спецпорода человечья:
       Всегда с трудночитаемым лицом --
       С таким когда-то отодрал Европу,
       Залез конем троянским Штатам в жопу
       И матушке России стал отцом --
       Мир не прочухал гением народным,
       Куда уж мне тут, да еще голодным... --
       Так в такт его шагам, спешащим вниз,
       Я думал и ступал, вперившись в мякоть
       И так ликуя, что хотелось плакать,
       И вскрикивал: "Кис-кис!" или "Брысь-брысь!"
       Но звездолобый даже не отпрыгнул
       От жорева, а как-то микрорыкнул
       И мой ботинок встретил "пасть -- на пасть"!
       Я навострил ему пенальти в бошку --
       Тут сзади что-то шикнуло немножко
       И звон разлился -- Боже, твоя власть!
       Я обернулся. В глубине квартиры
       Звучало нечто из иного мира:
       Громадные напольные часы --
       Дом для времен ли, гроб ли для былого --
       Смотрели белолице и сурово,
       Даря удары слуху, как призы --
       Хрустальны, гулки, искристы, весомы
       Ко мне чредой летели звуки-зовы,
       Манящие к себе, в себя и -- за.
       Туда, где есть покой, любовь и воля!..
       Провидя их, я сморщился от боли
       И жидкой солью обожгло глаза --
       Но чуя энным чувством обстановку,
       Я протрезвел -- и тут узрел винтовку,
       Висящую поодаль от часов,
       И вспомнил о ружье и первом акте,
       Да, кстати, о буфете и антракте --
       И мой живот издал не звук, но зов --
       Я ринулся на взятие кусочка,
       Красневшего весьма свежо и сочно
       Под лапой оборзевшего кота,
       А зверь мне -- прыг на горло превентивно!
       Спиной, за дверь цепляясь инстинктивно,
       Лечу в квартиру -- хлоп! Дверь заперта!
       Вскочить! Открыть замок! Скорей наружу --
       Не тут-то было: меховую тушу
       С лица и горла не сдеру никак,
       А тут еще сквозь драчку-дрочку-дрючку
       Слыхать: шаги к дверям и -- дерг за ручку!
       И снова -- дерг! И голос: "Ну, сквозняк!.."
      
       ***
      
       Вот шарканье уперлось в дверь напротив:
       "Да я, Анчуткин! Ты помочь не против?"
       Ответ баском: "Опять?! Ставь бутылец!"
       Мы друг на друга, я и звездолобый,
       Взглянули -- он с издевкой, я со злобой,
       И он мне подмигнул: "Тебе пиздец!"
       Я кинулся к окну -- на дне провала
       Очередища ноги обивала,
       Чтоб взять в "Иллюзион" абонемент --
       С боков окна ни труб, ни лестниц, дабы...
       А были бы -- не стоило труда бы:
       Вдоль очереди важно ходит мент.
       "Пиздец!" -- мне повторили выраженье
       И в зеркале мое изображенье,
       И балерина в раме в полный рост,
       Дразня улыбкой и прозрачной юбкой,
       И на другом портрете Сталин с трубкой,
       Знакомый мне до боли и до слез,
       До ужаса бессилья и бесправья,
       До вскрытья нанесенной из зарамья
       Обиды-раны, первой от него
       И не последней, не смертельной будто, --
       Но не зажившей, если, влипнув круто,
       "Я через тридцать лет чуть-чуть того:
       Из яви не вперед бегу, не выход
       Ищу, а (у кота глаза навыкат!)
       Спешу назад -- ко входу в детский сад,
       Где в день ухода хана с сего света
       Стоит вокруг вот этого портрета
       Нас человек до сотни поросят.
       В порядке оказанья некой чести
       К нам даже прислан фотокорр "Известий",
       Чтоб нашу скорбь и плачь предать векам.
       Узрел меня: "Фотогеничный мальчик!
       Жаль, что не плачет". "Он сейчас заплачет!" --
       Отвесила мне нянька по щекам.
       И я заплакал -- случай крайне редкий
       Со мной до некой будущей отметки
       С небезызвестной цифрой тридцать три,
       Когда из дома выгнан и с работы,
       Рыдал я, как в немом кино банкроты,
       Как я и сам в "Известиях" в те дни.
       До дыр истерли с этой фоткой номер!
       Так я родился, ибо Сталин помер --
       Для общества, для мира -- на века,--
       Для близких и далеких, для планеты.
       Тираны мрут -- рождаются поэты,
       И отродясь у них горит щека...
       Как, например, сейчас -- а эти слезы
       Спиши на ностальгические грезы,
       А хоть и не на них -- и грех, да свят,
       Ведь за дверьми залязгали железки!
       Сначала я рванул за занавески,
       Но тут же -- под рояль в чехле до пят.
       "Скажи спасибо, -- раздалось в прихожей, --
       Что стаж и пилотаж имел хороший!
       Война плодила вдов и нас, воров.
       Я был карманник, а братан -- домушник.
       Я брал за помощь трюльник или двушник --
       И на аккордеон скопил улов..."
       Я глянул в мандраже из-под рояля --
       Перед роялем в комнате стояли:
       Восточный дед и звездолобый кот,
       Жлоб средних лет в кроссовках от "Данлопа"
       И некто явно западнее Чопа:
       Галл? Англосакс? Варяг? Германец? Гот?
       Кроссмен взревел: "Склероз стал просто жутким!
       Прошу: месье Ляком, месье Анчуткин!
       Месье Ляком, взгляните: стиль "террор".
       "Как стиль "террор"?!" -- воскликнул галл с
       акцентом.
       "А так: ля ви финита -- и моментом
       В продажу шли костюмы и декор!"
       "Как это -- здесь?!" -- Раздался писк француза.
       "А он -- Герой Советского Союза!
       Был снайпером. И охранял вождя!
       Таким, как он, обязана Победа."
       "В охране по раненью", -- голос деда
       И галлово "чин-чин" чуть погодя,
       И снова дед: "А вы зачем в России?"
       Ответно в титаническом усильи
       Галл излагал на русском чуть ни час,
       Что он обойщик, с шелком или ситцем
       Работает, по миру колбасится --
       Туда, откуда получил заказ.
       Весь прошлый год он ангаже к Совдепам --
       И обивает ситцем (чаще крепом
       И реже шелком) -- здесь вошел в престиж,
       Учебник языка освоил бойко,
       Особенно слова "плевать", "попойка",
       Девиз "Красиво жить не запретишь!"
       И в этот раз заказ был из Союза --
       Мсье композитор и, как видно, муза
       Шелк выбрали с мотивом "Ма шери"
       Из тюильрийских спальных интерьеров.
       На что хозяин хмыкнул: "Купчик херов..."
       Кроссмен отбрил спокойно: "Есть -- бери".
       И снова дух закуски с водкой жалит,
       И кот звездой во лбу по верху шарит,
       Косеет тройка -- я от страха пьян,
       В ней вдруг провидя сходство с "чрезвычайной".
       "Мсье композитор, ты чего печальный?
       Плати за водку -- марш за фортепьян!"
       Ко мне пришли данлоповы кроссовки --
       Скрип, вдох, и над миазмами тусовки
       Всплыл образ дальней, давней высоты:
       Над степью ночь, свистя, прошили пули,
       И ветры, в проводах гудя, задули,
       И вздрогнула у колыбели ты...
       Рояль скорбел о нас, о разнолетках,
       И на портрете женщина в балетках
       В ознобе вечном повела плечом...
       "За что?!" -- из-под чехла я слал укоры,
       "За что?!" -- дед всхлипнул из-под Терпсихоры,
       И выдохнул кроссмен о ней: "Почем?.."
       Он вдруг икнул: "Продай мне бабу эту!" --
       И встал к портрету. Не моча ли деду
       Ударила в восточный котелок:
       Дед хвать винтарь! Кроссмен отнял винтовку,
       И перешла тусовка в потасовку --
       О, я помог бы деду, если б мог!
       Но я не мог... Куснуть -- и то опасно:
       Жить подноготно, скрытно и безгласно,
       И втоптанно до ихних каблуков
       Приговоренный присно, как и ныне,
       Средь их гордынь служу иной твердыне
       Меж тайных слез и сдавленных смешков!...
       Да, под роялем став карикатурным,
       Хоть этим посрамил я страсть к котурнам,
       Всеобщую средь согнутых в дугу!
       Я мог бы встать в той драке рядом с дедом,
       Но с быдлом, потерявшим счет победам,
       Гарцуя на коленях -- не могу...
       Прервал сраженье мастер по обоям --
       Он в плоской фляге предложил обоим
       "Корвуазье", какой всегда с собой,
       А сам, достав патрон из магазина,
       На гильзе, гравированной красиво,
       Прочел девиз: "Возьми в последний бой!"
       Уловка не пленяла глубиною --
       Галл двух советских повязал войною,
       Поскольку знал: здесь все стоят на том:
       Как, мол, Героя получил хозяин?
       Хозяин начал -- всяк свой рот раззявил,
       Лишь Сталин слушал речь с закрытым ртом.
      
       ***
       О нет, Анчуткин не был Цицероном,
       Но правда правит способом коронным --
       Власть простоты желанна всем сердцам.
       Жизнь -- иероглиф. Чтобы тронуть души,
       Не нужно много красок, хватит туши:
       Так, так и так, а остальное -- сам:
       Итак, июль, и по сыпучим, узким
       Проселочным дорогам белорусским
       Под визг шрапнели, зрячей и густой,
       Гонимая тенями "мессершмитов",
       Прет на восток река дивизий битых,
       Разит бедой и выглядит ордой.
       И в той кипящей каше человечьей
       Бредет пацан с ранением в предплечье --
       Оно гниет под коркою бинтов,
       И бойкая солдатка в деревеньке
       Берет солдата: "Будэ здоровенький!"
       Плюс харч ему -- и на свои пять ртов.
       Слизнуло наших. Появились фрицы.
       Солдата -- вниз, в чулан, под половицы,
       Но новой власти нужно ж подмахнуть,
       И кто-то немцам настучал в подарок.
       У них под носом -- благо, без овчарок! --
       Она его успела в лес шугнуть.
       Но ни портянок, ни кровавой ваты
       Уже не вышло выкинуть из хаты --
       Вот для людей при людях и радей! --
       Ей объяснили: пусть вернет солдата,
       А нет -- на эту хату вот граната,
       И расстреляем всех твоих детей.
       Я этот весь расклад провидел с дрожью:
       Анчутка мчит сквозь лес по бездорожью,
       Летит под ноги юные трава,
       А там у хаты потные парнищи,
       Раздражены страной, чужой и нищей,
       Пять ребятишек, баба чуть жива.
       Как -- навсегда останется загадкой,
       Но в глубине чащоб, во мгле закатной
       Она его настигла, пса верней,
       По-белорусски слезно верещала --
       Он ничего не понимал сначала,
       Но скоро понял и пошел за ней.
       С утра его поставили к ограде:
       Наряд, наетый, свежий, при параде
       Взял изготовку, пастор осенил,
       Заныли дети -- вспышечки блеснули --
       Мир лопнул -- а в глаза и рот плеснули
       Солоноватых тепленьких чернил,
       И -- бездна. Время встало, сбившись с шага.
       Всем весом навалился жернов мрака,
       А через век заполз под веки свет --
       Рассвет, удушье, запах плоти жженой,
       Пять детских трупов и большой, тяжелый...
       Он понял - всех убили. Сразу. Вслед.
       ...Здесь, засопев, очнулся Высший Разум --
       Ударили часы набатным басом,
       Разглядывая "репрессивный стиль"
       Квартирной обстановки, басурманин
       Балдел, ладонью пот стирал хозяин.
       Кроссмен спросил: "А дальше?" -- "Дальше?
       Мстил".
       Я выслушать собрался мемуары,
       Но нервное мяуканье котяры
       С ним вместе заползает под рояль.
       На "кыш--брысь--вон!" он не ведет и ухом.
       За столиком кроссмен собрался с духом,
       Пошел к роялю: "Кот меня донял!
       Чего ты их к себе домой пускаешь?"
       "Он сам уйдет, не тронь его, пускай уж..."
       "Нет, он хотя б уймется наконец!" --
       Кроссовки приближаться продолжали,
       Мы под чехлом рояля задрожали
       И взглядами сказали: "Нам пиздец!"
       Но, видно, оба родились в рубашке:
       "Как говорит народ ваш -- по рюмашке!"
       Нашелся иноземный гуманист
       И мягко тормознул погибель нашу,
       А дед добавил: "Я их сам не глажу,
       Но перед ними виноват..." -- "Винись!"
       ...И я провидел непонятным взором,
       Что было для хозяина позором --
       Таежная деревня Артышта,
       В ней чуваши в соседстве с кулаками --
       Все выселены с родин, где веками
       Хозяйничали для души и рта.
       Их дети не ужились просто сразу,
       Покорные негласному наказу,
       Где братья-близнецы раздел и власть,
       Как партия и Ленин на уроке,
       А после драки и большие сроки --
       Но спохватились: этак всем пропасть.
       Тогда-то и пошло у них по кругу:
       Котов и красть и вешать друг у друга.
       И закачались эти существа
       В сараях, под навесом на крылечке,
       И участковый дал попу на свечки,
       Чтоб не пришла статья для баловства.
       Но это у детей -- не то у взрослых:
       Там после стычек горестных и грозных
       За каждый на деревню данный га
       Нашли, чей корень глубже рыл на воле,
       И русским отошло горбатить в поле,
       А чувашам охота -- вся тайга.
       Ухватчивый Анчутка Богом данным
       Талантом добывал вдвоем с "берданом"
       Что лис, что белок -- и отцу слабо,
       Но это русской девочке Анютке
       Не знамо -- ей все подвиги Анчутки
       До ильичевой лампочки в сельпо,
       У ней, поди, другая есть отрада:
       Кот -- может, краше есть, а нам не надо:
       Серебряная искра по хвосту,
       Воздушная походка, хоть и в теле,
       На ласку скуп, но прыток в ловчем деле
       И среди лба судьба дала звезду!
       Пацан для девки белок не жалеет --
       Она их за забор. Кота лелеет.
       А из папаши, как из горла кость:
       "Чтобы не лез Анчутка до дочурки!
       А то по черепушке въеду, чурки!"
       В ответ: "Авось, не гвоздь -- соси, не бойсь!"
       Коса на камень, кровь горит, как пламень,
       Кота он подстерег за лопухами --
       В мешок -- и лётом на другой конец!
       В овраге на кота "бердан" наставил,
       А кот в усмешке рожицу осклабил:
       "Щас мне пиздец -- потом тебе пиздец!"
       Узнав судьбу на нецензурном сленге,
       Вообразив Анюткины коленки,
       Сглотнув горячий ком, прищурив глаз,
       Опять представив на ветру Анютку,
       Руками прижимающую юбку,
       Нажал курок - и кончил в первый раз!
       И крик новорожденного мужчины,
       И выстрел, и -- вразлет клока пушнины,
       И под вечер Анюткин вой блажной,
       Побег на Сахалин, отстрел тюленя,
       И всякий раз, как выстрел, брызжет семя, --
       Все это накрывается войной,
       Расстрелом, партизанским лазаретом,
       Полетом, белым выданным билетом,
       Побитьем изумленных докторов,
       Письмом генералиссимусу с криком
       "Хочу стрелять в агрессоров!" -- и мигом
       Определеньем в школу снайперов.
       Он кончил фрицев сто на бойком месте,
       И сразу прибыл фотокорр "Известий",
       Отснял в засаде в профиль и анфас,
       А вскоре выслал номер с крупным фото,
       И репортаж кончался не без понта:
       "Он ждет мишень, как ждут свиданья час!.."
       В том тексте говорилось, как обычно,
       Что посвящалась кормчему добыча.
       Сам ли Верховный "дакнул" -- но с верхов
       Луч золотой призвал в Волшебный город,
       И, пальцами калининскими вколот,
       Врозь разбросал пять желтых коготков!
      
       ***
      
       ...Ударили часы, отвесив меру.
       Кроссмен привстал: "Так выпьем за карьеру!
       Я у тебя весь стиль "террор" скуплю!
       "Какие времена!" Шла во французе
       Борьба -- он произнес в большом конфузе:
       "Хозяин любит Сталина?" -- "Люблю!"
       "И я!" -- икнул кроссмен и композитор.
       Француз взопил: "Но он же инквизитор!"
       "Что -- я! -- с улыбкой обнял гостя дед, --
       Тот фотокорр, что снял меня в засаде,
       Как Сталин умер -- снял мальца в детсаде:
       Вот кто рыдал! А нет и пяти лет!
       Как э т о вам? Вот э т о -- что, ответьте!"
       "Вы черная дыра на белом свете!"
       "Твоим умом Россию не понять,
       А вот насчет тирана и садиста --
       Тут многое неясно и нечисто:
       Людей он чуял, я скажу, "на пять"!"
       "О да, Вы в курсе! А в его охране --
       Наверное, благодаря награде?"
       "Нет, меня Рузвельт рекомендовал --
       Во встречной речи шутку вплел такую:
       Таких, как я, им сотенку-другую --
       Германию бы в год завоевал!"
       "Кто рекомендовал Вас, Вы сказали?!"
       "Да Рузвельт. Есть и снимок в пятом зале
       Музея Красной Армии, где мы
       В обнимку на приеме в Белом доме.
       О нашей встрече есть и в первом томе
       Очищенной истории войны --
       А то ее засрали с кукурузы..."
       ...И вновь провидел я под дланью Музы
       Блистающий Георгиевский зал,
       Анчутку в душных зарослях букета,
       А после в многоцветии банкета --
       Вождя, который первый тост сказал --
       "О небывалом мужестве народа,
       Которое -- загадка для кого-то,
       Кто медлит, сомневается, юлит
       В вопросах срочной помощи героям,
       Шагающим к победе крепким строем,
       Как им родная партия велит --
       И тем недальновидным маловерам
       Любой сидящий здесь встает примером
       Решимости народа победить,
       И если -- на минуточку представим, --
       Любого к ним пошлет товарищ Сталин,
       Он сможет маловеров убедить:
       И сокол наш, разящий немца в небе,
       И комбайнер, радеющий о хлебе,
       И снайпер, насмерть жалящий врага,
       Танцовщица из фронтовой бригады,
       Хирург, художник, пишущий плакаты,
       Поэт во всеоружии стиха --
       Любой из тех, кому мы были рады
       Сейчас вручать высокие награды..."
       Анчутка от шампанского обмяк,
       Да шпроты, торт -- икота, струи пота,
       Да тут еще в очечках странных кто-то:
       "Иди-ка, познакомлю: девка -- смак!"
       "Куда спешить, покуда кормят-поят?"
       Очкастый шепчет: "С Берия не спорят!
       Я если говорю, то есть резон!
       Какую мысль нам подал мудрый Сталин!
       А мы ее проводниками станем -
       Короче, едешь с девкой за кордон".
       Подвел деваху, улыбнулся сладко:
       "Марина! Балерина! Лауреатка!" --
       И шлепнул, как отец и как юнец, --
       В нем это как-то странно сочеталось,
       Как в балерине шалость и усталость.
       Анчутка понял: "Ей и мне пиздец!"
       Очкарь сказал ей: "В Штаты ехать надо.
       Считайте, вы -- десант. Агитбригада.
       Американцев надо уломать.
       Он им про смертный бой, а ты танцуешь:
       Портрет народа -- ваша пара, чуешь?
       Они сентиментальны, так их мать!
       Тут явственные видятся мне связи:
       Земля и небеса, цветы из грязи,
       Бойцы и музы, стойкость и полет.
       У них там на мази воображенье.
       А вы вдвоем -- метафора сближенья
       Двух противоположностей. Вперед!
       Такая разработка, Все вам ясно?
       Прекрасно. Ну-ка, взрыв энтузиазма!
       Щас доложу вождю и приглашу!"
       Он без труда увел вождя в сторонку.
       Поговорил с ним и позвал их громко;
       И парочка пошла, как по ножу.
       Бог изо рта неспешно вынул трубку
       И за спину убрал поспешно руку.
       Прошелестел, морщинками лучась:
       "Тут мне товарищ Берия наметил
       Идею. Вам сейчас попутный ветер!
       Как говорит народ наш: "В добрый час!"
       Он покивал с улыбкой и сместился.
       Анчутка как-то вдруг раскрепостился --
       Приятно ж баб и звезды получать, --
       А Берия, смеясь, раздал бокалы:
       "Как говорит народ наш: "Пьем -- все мало!"
       И вслед Анчутке: "Музы не молчат!.."
      
       ***
      
       ...И я провидел отсвет океана,
       Вкусил нераскусимость чуингама
       И "Вэлкам, рашенз!" в "Вашингтон ньюсдей",
       И коммодора вид молодцеватый --
       Ему был вверен Б-29-й,
       Отец воздушных "штатских" крепостей, --
       Газетчиков рои, громады залов,
       Монтаж аэропортов и вокзалов,
       Калейдоскоп военных, штатских лиц,
       Фанфары, барабаны, ножки девок,
       Крик лозунгов: "Их дело -- наше дело!"
       "Кровь для России!" "Поддержи ленд-лиз!"
       Но за день до приема президентом
       Был сшиблен с ног Анчутка инцидентом:
       На ихнем языке -- офкорc! -- не чтец,
       В отеле пузыречки и бутыли
       Он выпил все, какие в ванной были --
       Дезодоро-шампунно-блиц-пиздец!
       Так вляпаться за сутки до событья,
       Что может стать залогом для побитья,
       Как стало ясно, общего врага!
       Но краткий курс прошла с ним в ночь Марина -
       Разбита в прах пуховая перина! --
       К утру Анчутка был свежей цветка!
       Да репортеры, гады, осрамили:
       Об оргии и сексотерапии
       В деталях из газет узнать он мог.
       "Бессмертный человек из-за Урала!"
       "Так лечат хмель в России!" Что спасало --
       "Он говорит, что Сталин -- мудрый бог!"
       Но инцидент имел, известно, место...
       "Шарман Марина -- снайперу невеста!
       Делано Рузвельт дарит жениху
       Рояль известной фирмы "Вестингауз",
       Сказав: "Узнавши вас, не удивляюсь
       Событиям на волжском берегу!" --
       Объявлено, оформлено, замято...
       Открыто, сколько есть в Марине мата.
       И лишь в каковском звании жена,
       Не понял лейтенант -- кончайте шутки:
       Он капитан -- уже майор Анчуткин:
       На благодарность не скупа страна
       Тому, кто из-за моря, кроме женки,
       Скелету Ленинграда -- на тушенки,
       Покрышкину -- броню "Аэрокобр",
       Живучий танк "Матильда" -- Сталинграду,
       И Солнечной долины серенаду,
       Где мир есть мир -- он солнечен и добр!
       И на букет победного салюта
       Распахивает окна не кому-то
       Б кремлевском кабинете "хер майор"
       (Как окрестил его Лаврентий Палыч,
       А он его в уме -- Лаврентии Палкыч!) --
       Он личный снайпер Сталина с тех пор,
       Как в Штатах президент, увы, покойный
       Обмолвился, что мог бы быть спокойным
       Среди кишащей абвером толпы,
       Когда бы у него, в его охране
       Служили те, кто помнит не о ране,
       А лишь о долге, что сильней судьбы --
       Как доказал нам жизнью сэр Анчуткин!
       А Сталин мненье сильных слушал чутко
       Ушами всех полезных в мире стен,
       И с борта -- в Кремль, несясь, как от погони,
       В машине -- на полковничьи погоны,
       И на Лубянке -- "пушки" всех систем.
       Отныне рядом Гений и полковник:
       Идет Политбюро -- на подоконник
       Садится узкоглазый офицер,
       И неспроста соратники потели...
       В Большом из ложи "спец" в момент дуэли
       И Ленский и Онегин -- на прицел.
       В театре Красной Армии -- там проще:
       Заранее пристреляна вся площадь
       Буфета, сцены, зала и фойе,
       И все же большей не было отрады,
       Чем солнечные майские парады,
       Они же в пик прохлады в ноябре!
       На высшей той ступени Мавзолея
       Стоял он за спиной хозяйской, млея -
       Лаврентий: "Будь готов!" -- "Всегда готов!"
       По бабам, пионерам, геррам-сэрам
       Он бегал окуляром и прицелом,
       А по ночам в Кремле стрелял котов,
       Тем самым славной дате салютуя,
       И зло смеясь, когда жена, лютуя,
       В постели выла: "С кем ты ебся, гад?!
       С буфетчицей?! С радисткой?! С машинисткой?!"
       И порошок свой (стала морфинисткой)
       Запихивала в ноздри невпопад.
       Впервые задышала этой дрянью,
       Когда ее назначили к избранью
       На должность вожака партийных масс
       В ее театре, где жиды и Запад
       Уже при входе чуялись на запах.
       Лаврентий позвонил: "Убрать как класс!"
       И закайлил под плясовую нашу
       Данила в малахитовую чашу,
       И заползла Марина в чешуе
       В эфир, во все газеты и журналы,
       Где от космополитства застонала,
       Как в койке в мае или в ноябре.
       Потом пошли ее тахикардии.
       Осталась на собраньях роль витии,
       С такого веча в дом и привезли...
       Большой, и Станиславского, и Конса
       "Мы вытравим сорняк низкопоклонства!" -
       За гробом транспарантище несли...
      
       ***
      
       Часы взыграли колокольно, жутко...
       В плечо французу зарыдал Анчутка...
       Кот выпростал свой коготь, как стилет,
       И сонной мордой улыбнулся слабо...
       Кроссмен вскочил: "Продай мне эту бабу!
       Таких уж больше нет!.." -- и снял портрет.
       За хрипом: "Вешай, гад, назад картину!!"
       Все повторили прежнюю картину --
       Сюжет, и композицию, и тон:
       "Убью!" -- "Пять тыщ за с бабой и с усатым!"
       "Эх, попадись ты мне в пятидесятом!.."
       Спасибо, снова галл изъял патрон -
       "Мессье Анчуткин! Будьте милосердны!
       Вот у меня есть тема для беседы:
       Вы близко знали Сталина, так вот --
       Чем развлекался он в часы досуга?"
       "Он петь велел, когда случалась скука".
       "Что петь?" -- "А то, что создал мой народ!
       А ну-ка, композитор, марш к роялю!
       Верни патрон, француз, и я схуярю.
       Вот так. Его задача быть в стволе".
       И тут Анчутка с помощью двух ложек
       И клавиш спел, что пел, стреляя в кошек,
       В Кремле на майские и в ноябре:
       - Артышта уня лай уй лям!
       Артышта уня лай уй лям!.. -
       Из мига в миг перетекала песня,
       Дика, горька, свободна и прелестна,
       Как на изломе осени тайга!
       Кроссмен расцвел: "Куплю! Продай! Для даты!
       Встрочу в финал а ля пейзан-кантаты
       Для фестиваля на ВДНХ!" --
       "Народ не продают с его богатством!" --
       Отрезал дед, разливши со злорадством
       Последний остававшийся коньяк, --
       "Эх, был бы ЧЕЛОВЕК -- споем и спляшем!" --
       И вмазал композитору с куражем:
       "Любовь не блядство -- забирай за так!"
       Л хитрован-француз, нащупав жилу,
       Опять: "А кроме власти -- чем же жил он?"
       "Ходил в парную, -- дед хмелел, -- и пир
       Любил собрать: ночь-заполночь -- не важно...
       И... кое-что еще... Аж вспомнить страшно..."
       Кроссмен с французом: "Что еще?" -- "А тир!"
       Тут из часов родились звоны-зовы --
       Тяжелые! "Как -- тир? Какой?" -- "Особый..." --
       Портрету подмигнул старик хитро:
       "Когда мне первый раз товарищ Сталин
       Коньяк поставил и мишень поставил --
       Я ахнул: это ж все Политбюро!!!
       "Товарищ Сталин, как-то мне неловко..."
       "А для чего тебе дана винтовка?
       Чтобы разить без промаха врагов!
       Ты тьму врагов убил -- а нету света!
       Когда-нибудь поймет Страна Советов,
       Что нет врагов страшнее дураков!
       Народ живет безропотно и стойко,
       Но зреет коренная перестройка!
       Вот я умру -- и этот круг тихонь
       Народ на суд поставит за бездарность!
       Да я и сам за ними не останусь
       Тем, кем сейчас кажусь тебе... Огонь!!!"
       Винтовка эта -- зверь: сверхскорострельна,
       А глаз -- атас, коньяк и чача -- сдельно,
       Число насквозь пробитых лбов росло,
       Уже через неделю -- по Совмину!
       Конечно, фотки. Ставит мне Марину --
       Прошил. И тут патрона занесло...
       Мишень меняет -- мне как ток в колени:
       Смотрю в прицел -- в глаза мне смотрит Ленин!
       "Ильич! Прости!" -- кричу и -- брык с копыт!
       Очнулся (в рот мне чачу ливанули) --
       У Ленина во лбу дыра от пули.
       А Сталин хмур, сопит: "Смотри -- убит!"
       Тут сам Анчутка помрачнел заметно -
       Пустил туда, видать, где сверхсекретно,
       О чем гневливо грохнули часы --
       И, как прибоем, галла и кроссмена
       Снесло, что смыло -- лишь осталась пена,
       Шипя: "Пять тыщ за бабу и усы!"
       Он от дверей дошаркал до Марины,
       Встал на колени около картины,
       Стоящей близ винтовки у стены,
       И, ждавшего его котяру гладя,
       Другой рукой, в себя куда-то глядя,
       Водил по сомкнутым губам жены:
       - Артышта уня лай уй лям!..
       Артышта уня лай уй лям! -
       Потом он расстегнул, дрожа, ширинку,
       Приставил член к холсту: "Соси, Маринка!
       Соси, сексотка! Губы открывай!" --
       И член заскреб, шурша, по корке краски,
       И засиял краплак от этой ласки
       У дамы на щеках: "Соси, давай!"
       Затем, хихикнув с ноткою задора,
       Он взял винтовку, мягкий лязг затвора
       Напряг мне уши и сдавил гортань,
       Я видел, как в кота уперлось дуло,
       Но тут кота как будто ветром сдуло,
       И ствол в портрет уперся: "Кончу, дрянь!"
       Я сунул пальцы в уши под роялем,
       Но ствол в другой портрет уперся -- Сталин!
       "Нет, не она, а ты всему виной!
       Тебя навылет выебу, усатый!" --
       Срывался старый голос хрипловатый,
       Взведен последней еблей и войной:
       "Ты думаешь -- не выстрелю?! Не смею?!"
       Я, наблюдая эту ахинею,
       Как лист дрожал, а в тайне чуть ни ржал.
       Но смех пропал, а дрожь свела ознобом,
       Когда старик, покрыв портреты ебом,
       Ствол сунул в рот и меж зубов зажал.
       Был тапок сброшен. И в носке из шерсти
       Ступня добралась до курка в отверстьи
       Его щитка. Я мертвым стал, как лед.
       Ударил гром -- но как-то скупо, кратко...
       Ожив, я из квартиры без оглядки
       Бегом и лётом в лестничный пролет,
       Ботинки -- в Яузу: "Ищите, гады!" --
       И в мастерскую Конышевой Натты,
       Что от "Иллюзиона" в двух шагах,
       Белее снега и немой от бега,
       И не напоминавший человека,
       Я запорхнул на крыльях и в носках.
       У Натты, как всегда, фанаты с чаем:
       Там всяк необычаен, чрезвычаен --
       Не до расспросов. Я не скрыл нужды,
       И Натта раскрутила: "Для Алеши,
       Большого барда!" Мне нашли галоши
       Какого-то кубиста из Инты.
       Я месяц куковал на этой хазе.
       У Наттки взяли холст, и в этом разе
       Она решила сделать дринк и жор.
       Пока варила ягоды к крюшону,
       Меня послали в "шоп" к "Иллюзиону":
       "Возьми какой колбаски". -- "Хорошо".
       Есть день зимы, когда запахнет влагой,
       Еще далекой, но уже не слабой,
       И плоть с душой задышат, обнявшись,
       Блажным попутным ветром или встречным,
       И ум, став здравым (если был увечным),
       Смекнет вдруг: "Неплохая штука -- жизнь!" -
       И улыбаясь этому пресладко,
       Я вдруг услышал в "шопе" у прилавка
       Тисками сжавший сердце разговор:
       "Вы что, теперь их кормите за деда?"
       "Он мне помог одно закончить дело --
       Кантату. Я должник его с тех пор.
       Да мне не трудно: кошки тоже люди".
       "Тут о самоубийстве разно судят,
       Вы были в дружбе -- что за прок был в том?"-
       "Он застрелился -- БЫ! Француз не промах,
       Что из патрона тайно выбил порох,
       Так что боек взорвал один пистон!"
       "Но что ж тогда причиной смерти было?!"
       "А страсть к котам его и погубила:
       Он -- в обморок, а звездолобый кот
       Глаза сожрал и выдрал нос и брови,
       И дед скончался от потери крови".
       "А кот?!" -- "Ну... Кто ж его теперь найдет..."
       И мне тогда не до колбаски стало,
       И возвращаться к Натте не пристало:
       Ведь знал я -- мастерская не отель,
       И нервный взрослый пишущий -- не Муза,
       А пишущему нервному обуза,
       И, значит, пробил срок мотать оттель --
       Провидел я, и дальние куранты
       Отметили явленье доминанты
       В моем познавшем истину мозгу.
       Я повторил знакомый путь январский,
       Но вылез на седьмом и съел колбаски,
       И не в последний раз, сказать могу:
       До майских ливней, мерянных в галошах,
       Я жил между насосов среди кошек,
       И уж не кот с налобною звездой
       Был победителем кошачьей массы
       В соревнованьях за кусманец мяса,
       А я! "А год шел семьдесят шестой..." --
       Так я закончил у "Иллюзиона"
       Свое сопровожденье моциона,
       Единственного нашего вдвоем.
       "Ты описать не пробовал?" -- "Без мазы, --
       Как рвотное, влекут мои рассказы
       И с неких пор гниют во мне самом.
       Какая-то в судьбе моей проказа,
       И все от одного ее показа
       Отводят взгляд и прячут телеса.
       Будь проклята -- и славна будь, житуха,
       Родивши сына без отца и духа!
       ...Любимая, не отводи глаза!!"
       Ты помахала мне у остановки,
       И мягко лязгнув, как затвор винтовки,
       Сомкнулась дверь -- и разделились мы
       В таком часу, когда в зенит столицы
       Летят и клин разучивают птицы,
       Заслышав первый вздох и крик зимы.
      
       25 июля -- 5 августа 1989 года,
       Москва -- Серебряный бор
      
       II Вариации (вне жанра)
       или энциклопедия русской жизни,
       издание второе, дополненное
      
       За окном, в каковое косил иногда,
       Конденсатов летучих редела гряда,
       Вызывая привычные мысли,
       Что природа, как мода, всегда молода,
       А вот он отцветает, не давши плода,
       Корни скисли и ветви обвисли...
       Он смекнул: путь сравнений не тот - не туда.
       Впрочем, дело не в средствах, а в смысле...
      
       А она, наливая ему "Совиньон",
       Размышляла о нем - будто ниже на тон
       В нем звучала сегодня натура:
       Был остер, как Парни - нынче зол, как Вийон.
       Ну а все-таки он - это все-таки он,
       Значит, прежняя клавиатура.
       "Чай? Лимон?" Пульс уже усмирен. Се си бон.
       А вчера чуть не сдуло со стула...
      
       Здесь он вспомнил налет свой вчерашний на снедь
       В тот момент, как висок ее начал седеть,
       Словно отблеск замкнувшихся взоров,
       И в одном был привет, а в другом крик: "Сидеть!"
       Взгляды - врозь, но смятение некуда деть,
       Кроме как в вернисаж разносолов!
       Но упала на зрящих незримая сеть
       (Или плеть, как сказал бы Невзоров).
      
       Тут к нему прислонился ее генерал,
       И она обмерла, ибо муж перебрал,
       Как бывало с ним часто с Афгана:
       "Друг Евгений! Слыхал я, что ты аморал,
       И что верхним бабцам реноме обмарал!
       Впрочем, я бы их сам - из нагана,
       Поздно вняв, для кого я Восток усмирял!..."
       "Генерал, лучше поздно, чем рано".
      
       "Да... Но вместо ума получил я жену,
       Да какую - я ею одной живу,
       Остальное, - прозрел я, - помои,
       Ведь познав лишь семейную тишину,
       Понимаешь, что гиблую эту страну
       Не снести, не найдя в ней покоя...
       Хоть беги за кордон, хоть лети на Луну,
       Все ты здесь - место, что ли такое..."
      
       "Что ж, спасение - дар..." "Жаль, что мне одному,
       А не детям - их нет..." "Только Вам? Почему?"
       "Потому, что по яйцам попали..." -
       И, бутылку прижав, как Герасим Му-Му,
       Генерал отшатнулся, супруга - к нему.
       "Боже, что же нашла в генерале?
       Или горе и впрямь раздают по уму? -
       Он помыслил им вслед. - Нет. Едва ли.
      
       Разве много понадобилось ума
       Наглотаться дерьма, и ведь не задарма:
       Орденков три-четыре, медали...
       А на ней - не кашмирская ли бахрома
       Льется с плеч?.. Впрочем, что - бахрома, а сама -
       По нему ли награда? Едва ли." -
       И за мыслями злыми привычная тьма
       И в груди, и в мозгу - как в провале.
      
       А она оглянулась, лишь он заморгал,
       Словно школьник, которого завуч ругал
       Ни за что, ни про что, по ошибке, -
       И вернулась - забрать, вроде, мужнин бокал. -
       И он явственно номер ее услыхал
       И назначенный час из улыбки.
       И тотчас ее пьяный какой-то нахал
       Утащил под попсовые скрипки.
      
       ...И теперь он смотрел у нее за окно,
       Видел путь свой сюда, словно планы в кино,
       Сам себя, как закадровый голос,
       Слушал со стороны, попивая вино,
       Что сейчас ощутил и что понял давно -
       Проживал (удивляла синхронность),
       И закон упадания домино
       На годах демонстрировал Хронос.
      
       Вспомнил восьмидесятый, коттедж на реке,
       Как кассетник привез (Цой, Свинья и Б.Г.)
       К дню рождения Лариной Тане -
       Он с отцом ее был на короткой ноге:
       У него защитил по идеям "чучхе"
       Стостраничную клюкву в сметане,
       Тот вместил предисловие и налегке
       Труд издал - шуткой "штука" в кармане.
      
       Как от питерских панков зарделась она!
       Ты сильна, как весна, крутизна-новизна,
       Ты семь раз отрезаешь, не меря!
       Для смурной хорошистки вольна и странна,
       Ты ей рубишь окно в то, что жизнь и страна,
       И деваха вступает, немея,
       В эту раму, туда, где беда и вина
       Мелют судьбы - куда там Емеля!
      
       Падре Ларин подкалывал: "Парни - наждак!
       Нам уже, брат Евгений, не выстрелить так.
       Правда, мы в них вложили немало:
       Чай, в доступнейшей форме - цена-то пятак! -
       Молодь съела брошюру мою, как ни как -
       "Дух Китая, Тибета, Непала".
       А Евгения дернуло: "Старый мудак!
       Я пахал, а тебе перепало..."
      
       Таня муку прочла у него на лице
       И, чудачка, не зная, что дело в отце -
       О, прелестнейшее из мгновений! -
       Подбежав, повлекла и уже на крыльце
       Прокричала (откуда столь страсти в птенце?):
       "Вы, Евгений, непризнанный гений!"
       И у гения клей загустел на конце
       Для полов и иных поколений.
      
       Он прижал ее тесно к себе без труда,
       И она ему взглядом ответила: "Да!",
       Не пытаясь от рук защититься,
       И ладонь поползла мудрым змием туда,
       И улыбка, что вдоль, обожгла, как звезда,
       Ослепили соски, как жар-птица,
       Но ударило в тыл: "Но тогда никогда
       У отца снова не защититься!"
      
       О, он знал беспощадную силу молвы,
       И как зорко следят за моралью волхвы...
       А ведь тема - не мед: "Нет, вы гляньте! -
       Ларин, тему познав, перешел аж на "Вы", -
       Младоумствие выбросьте из головы -
       "Государство в воззрениях Ганди!"
       "Что ж такого?" "Оставишь себя без жратвы -
       Ганди твой не в строку пропаганде!"
      
       Но, устав клекотать, старый сокол-сапсан
       Обратился к зареберным тайным весам,
       И заветным залобным компасам,
       И с мальства заведенным в печенке часам,
       И изрек: "Напишу предисловие сам.
       Надо в кофе нассать пидарасам".
       И - одобрил! Но тяга к девичьим трусам
       Обречет кандидатскую разом!
      
       А дрожала-то! Как исполнительный лист!
       Но он вынул ладонь: "Я пред Вами не чист. -
       Прохрипел, как Армстронг пред ОМОНом, -
       Не прощая, поймите: я - глист, карьерист,
       Записной постоялец бесчисленных пизд,
       В них нырявший не с чая с лимоном...
       Я бы выбрал слова покруглей, я речист,
       Но не пьют "Совиньон" пред амвоном..."
      
       Он лицо ее взял - были щеки в огне.
       Да, она подловила его на вине,
       Пусть все то, что сказал ей - не лажа.
       Таня плакала: "Ложь! Вы клевещете мне!
       Я же чувствую Вас, Вашу душу вполне,
       Так при чем здесь карьера, папаша,
       Ваши дамы, что лечат Вас наедине?
       Моя женская жизнь начнется с "не" -
       Я не Ваша любовь. Но Я - ВАША.
      
       Я на курс Ваш ходила - тайком, как змея,
       Презирайте меня, низвергайте, браня,
       Обзывайте прилюдно и матом,
       Но поймите: давно уже не было дня,
       Чтобы Вами душа не болела моя,
       Чтобы Вас не искала я взглядом,
       И вся жизнь моя - рай: в ней есть Вы, в ней есть я,
       А без Вас мне и рай был бы адом..."
      
       Дверь - шарах! - и возник в ней курсант-выпускник,
       (Он припомнил, что кличка его "Пятерик"
       Потому, что учился, как робот).
       А за ним папа Ларин, во пьянстве велик:
       "Дщерь! Банкет не закончен - уж ты на пикник!" -
       И взревел, имитируя хохот,
       Но прохладен был взором хитрющий старик,
       Но курсант злил в кармане свой хобот...
      
       Дальше что-то с курсантом у них не сошлось -
       И того ела злоба, и этого - злость,
       И портреты друг другу помяли,
       Партразбор, диссертация в горле, как кость,
       Плюнул - вышибли: "Сэр! Вы на кафедре - гость,
       И при этом желанный едва ли!"
       И тогда повело. И всего довелось -
       Факультет оккультизма в подвале...
      
       Что потом - все во фразе: "Шли годы гуськом".
       Только что мир не глянул тюремным глазком,
       Остального - избыток избытка:
       Он прослыл по Москве хиппарем с ветерком,
       Модным гуру, играющим с молодняком,
       Толкователем истин со свитка,
       Да предсказывать стал, ограничась кружком -
       Кому - петь, кому - путь, кому - пытка.
      
       Он ловил зовы будущих пагуб и ран,
       И пошел к нему люд из страны и из стран,
       Но когда зачастили из прессы,
       Комитет настучал: "Он смутьян Сутрапьян!"
       Он им всем - про Спитак и про Ленинакан,
       А ему: "Как снимаются стрессы?"
       Но в предсказанный срок трясонуло армян,
       И совпали сторон интересы.
      
       У него моментально прибавилось дел -
       Похищенья, угоны и поиски тел,
       Предсказанья резни и волнений,
       Но от тайной усмешки седел и худел,
       Вот тогда ее голос к нему долетел:
       "Вас, Евгений, наш признанный гений,
       В честь того, что войне положили предел,
       Просим быть на банкет без стеснений".
      
       "Дожил! Мне - на банкет", - он подумал с тоской,
       Ибо тешились этой забавой мирской
       Управители правящим классом
       И вертели страной меж игрой и икрой,
       Ей мастыря по собственной стати покрой
       Налитыми руками и глазом.
       И давно уже проклял бессильный изгой
       И труды их и праздники - разом.
      
       "Просим быть. Я и муж". Он зажал в глотке крик.
       "Может, помните: дача, курсант Пятерик,
       Вы тогда с ним подрались..." "Был повод..."
       "Там он, зная язык, к моджа хедам проник...
       Получил генерала... Теперь отставник..."
       "Воевал, как учился - как робот?"
       "Вы такой же, как прежде - недобрый шутник...
       Просим быть..." - повторил уже шепот.
      
       И пришел он на пир. Пир был крашен под бал,
       Ибо всяк под коньяк танцевал и жевал,
       Помидор покидая для тура.
       И, блюдя ритуал, он пред очи предстал -
       Взгляд, скользнувши с нее, перешел на "Фристайл",
       А ее чуть не сдуло со стула.
       Он и сам бы упал, если б не генерал,
       Пьяный глаз наводивший, как дуло.
      
       Этот черный зрачок, уместивший всю тьму
       Замогильного космоса, мнился ему
       Все последние годы повсюду -
       Вряд ли местного горя хлебнув по уму
       (Здесь не имут пророка в стране и в дому),
       Он к иному стремился сосуду,
       И припал бы, отдай раньше дань одному
       Своему потаенному зуду -
      
       Он ушел бы из жизни, иную зачав:
       Лишь тогда бы уход был красив, величав,
       Доказуем, оправдан, победен,
       Став по сути приходом, собою начав
       Выход из безысходности, в коей он чах
       Средь решеток эпохи медведем -
       По метафоре тезки, что сам в сволочах
       Заблудился и сказками бредил.
      
       Кабы, если б, да бабу... "Не вредно хотеть", -
       Как говаривал сам в свою первую треть,
       В срок, покуда не став еще чем-то,
       Как белок между ног - чтоб чуток побалдеть.
       А сегодня приспело: в кого его деть
       И какого замеса плацента.
       Но процента везения - ноль, чтоб иметь
       Ту, что доллар рожает от цента.
      
       Потому что таких, что светлы и ловки,
       Умели в Соловки да прожгли в поддавки
       Близнецу своему братцу-фрицу,
       Благо схоже в гестапо и в стенах "Чеки"
       Фрям кровей голубых мы палили лобки,
       Обрекая историю "блицу",
       А у тех, кто прошел сквозь штыки и совки,
       Курс на пиццу-мацу в заграницу!
      
       И на всю его жизнь, как сосенка на степь,
       - И чтоб это узреть, он не глуп и не слеп, -
       Лишь Татьяна душе и досталась -
       Столько помнить о нем, как ни груб, ни нелеп,
       И сквозь все шаг за шагом - к нему step by step,
       Соглашаясь на самую малость,
       Да и он дотянул, как на сосенку стерх,
       Не скрывая усталость под старость.
      
       Но - сошлись, и - ко сроку, и к месту, и в лад:
       На год раньше - и сам был бы встрече не рад,
       В "дипломате" нося все пожитки,
       А для женщин погибелен этот расклад -
       Им себя не спасти сквозь обыденный ад
       Без жемчужин на шее в три нитки,
       И пришлось мимо них многолетний парад
       Отшагать - сутки за год! - без скидки.
      
       Размышляя о том, он, хмелея слегка,
       Оглядел ее стать - попка кругло-крепка,
       Как бутон, лепестки не разжавший,
       Грудь еще высока и походка легка,
       Щелка в рай непременно узка и сладка,
       Как у школьницы нерожавшей.
       Было слышно, как терлись о ногу нога,
       Эрос бдил в их верховьях под замшей.
      
       Чтоб гормон не взорлил, он изрядно отпил
       И сквозь шепот шальных купидоновых крыл
       Разобрал, что она лепетала:
       "Папа был государственник, Вас не любил,
       Но считал Вас полезным, вернее - Ваш пыл,
       И играл при Икаре Дедала..."
       "Чуть Икар отлетел - генерал Вас добыл!"
       "Год назад дали нам генерала".
      
       Он пластинку сменил, как бы каясь в вине:
       "Почему не родили?" "Вся жизнь моя - с "не"
       После памятной бучи на даче...
       Не влетала. Проверюсь - здорова вполне...
       Гэдээровцы, чехи свихнулись на мне,
       А родные супруга - тем паче...
       Мне советовали донора на стороне,
       Но... Воспитана, видно, иначе..."
      
       Просчиталось - причиной болезни был он:
       Наконечник упрятал в гондон Купидон,
       Ставя эксперимент с однолюбкой,
       А что Марс Купидону поставил пистон -
       То для местной истории не моветон,
       Здесь воюют врага и под юбкой,
       Но догадка, что он - повиновней времен,
       Жгла Евгению сердце зарубкой.
      
       И провидел он: мудрой природой дано,
       А судьбой им оставлено средство ОДНО -
       Пробил час и представился случай,
       И разлито, и выпито ими вино,
       И повтора не будет уже все равно,
       И лафы кобелиной и сучьей -
       Или днесь у обоих все сбыться должно,
       Иль мечтой себя больше не мучай!
      
       Он шагнул к ней - и сразу же встала она:
       "Я Вам мужа хочу показать ордена!
       Или редкие фото сражений!"
       "Да о чем Вы, Татьяна?!" "О том: я - жена".
       "А любовь?" "Для меня еще длится война
       И диктует предел отношений.
       Я супругу дана и останусь верна.
       Я люблю Вас. Но - поздно, Евгений".
      
       И - к дверям, причитая: "Проклятая тушь!"
       Дальше - всхлипы из ванной. Врубается душ.
       Он смекнул: "Ничего себе фишки:
       Эта - в ванной, я - рядом, является муж -
       Мож и слаб он промеж, но снаружи-то дюж,
       Есть нетраченной силы излишки,
       И докажь, что под душ - от слияния душ!
       Да к тому ж там и дверь без задвижки!.."
      
       Он представил ее в струях вод в неглиже -
       И рванулся, сдержаться не в силах уже
       И мелодию истины слыша
       В шуме душа, в щемящем своем мандраже!
       Под мычание "м" в мираже ее "ж"
       Член взбухал, как душевная грыжа!
       В кураже на бегу он придумал клише:
       "Извините, но съехала крыша!.."
      
       Но на деле не съехала - крыши-то нет,
       Есть Вселенная, неостывающий свет,
       И в его возжиганьи - взаимность,
       И другого у женщины выхода нет,
       Как исполнить свой жизнерожденья обет,
       Всякий раз предавая невинность,
       Для чего и под душ умотала в момент,
       Он же - нет и одет! О, наивность!
      
       И - ворвался за дверь, как в свой ад Сатана!
       Там на бортике ванны рыдала она,
       Ничего с нее не было снято,
       Душ шуршал, словно дождь, по поверхности дна,
       Чтоб симфония плача была неслышна.
       Он присел: "Провели супостата!"
       "Ах, обмануты все мы... Как наша страна...
       В ней ничто, мой Евгений, не свято..."
      
       "Может, в ванной о святости мы помолчим?
       Вы о ней - на диване..." "Не вижу причин.
       Я не зря ордена показала.
       Это все, что осталось от наших мужчин.
       Тех, кто "духов", как жить, по-советски учил,
       И кого там судьба наказала.
       Вот за кару супругу и бросили чин -
       Я про плен Вам его не сказала".
      
       "Может, все же не здесь?" "Почему бы не здесь?
       Только тут я спокойствие в силах обресть...
       В общем, мужа пленили в Афгане.
       Кожу с члена содрали - обычай там есть:
       Чтоб враги не зачали способных на месть.
       Он отбит был его мужиками -
       Разведчасти их дали прозвание "Честь".
       Но с тех пор он по брови в стакане..."
      
      
       ... Спицы влаги сплетали за спинами их
       Сеть ли, плеть ли - ответь... Или век, или миг -
       Утекало им данное время.
       И Великий Учитель писал им в дневник
       "Два", и роспись поставил свою Пятерик,
       В скалах сеявший русское семя,
       И поехала под неродившийся крик
       Та, Всеточая крыша над всеми...
      
       "Что нам делать, Татьяна?.." "Допить "Совиньон"!
       В нем утопим сей звон - и забудем, где он!"
       "Что я - жертва Афганской неволи?"
       "Есть союз пострадавших в плену, как и он.
       Их закон - резать насмерть предательниц-жен.
       Я рискую - чего же Вам боле?.."
       "У меня ощущенье, что сам я пленен,
       И в паху небывалые боли..."
      
       "Все пройдет..." "Но за болью - и жизнь по пятам!
       Я Вас больше уже никому не отдам!
       Затянулась безбожная кара!"
       В этот миг донеслось из прихожей: "Трам-трам!"
       "Так! За этот визит я признательна Вам. -
       И уже из глубин Зазеркала:
       - Это муж! Я открою! Достаньте во там!
       Не бокал! Он не пьет из бокала!.."
      
       ...Через четверть часа, наполняя стакан,
       Брызжа в щеки воссевшему, как истукан,
       Зашипело шампанское, пенясь,
       И потек разговор про недавний Афган,
       И хозяин зачистил для гостя банан -
       Гость в кармане поглаживал пенис,
       Как хозяин - и там же, - взведенный наган,
       Взявшись точку поставить. Не целясь.
      

    5 июля - 10 августа 1991 года

    Москва

    Столешников - Козицкий переулок

      
      
      
      
       III Ретроспекции
      
      
       Ретроспекция III
       Нас было мало в той стране,
       Распятых на звезде,
       На пир смотревших в стороне,
       Как пленники в Орде.
       Мы шлялись врозь, гонцы конца,
       Чужие для родных,
       И миной тикали сердца
       Для тех, кто слышал их.
       Но свой зареберный простор
       Мы видели как дар
       Из диких коммунальных нор,
       Откуда шаг до нар,
       С листа текста слетали в свет,
       Гнездились на устах,
       И все сходило нам на нет
       За совесть и за страх -
       И жены жаждали крупы
       И ели по гостям,
       И пахли падалью гробы
       Собратьев по страстям,
       И были високосны дни,
       И ночь глазницы жгла,
       И смерти жизнь была сродни -
       Рубину из стекла.
       По тем недавним временам,
       О чем известно всем,
       Махали ручками не нам -
       Нас не было совсем, -
       Но, чуя нас наверняка,
       Включали нас в игру
       Собаки, кошки, облака,
       Деревья на скверу!
       Мордован взглядами в толпе,
       Заплеван из зеркал,
       Я телом не прирос к себе,
       А душу истаскал,
       Вот почему неясен след
       И скуп автопортрет:
       Гнев и надежда на ничто,
       И польское пальто.
      
      
      
       Ночь самурая
      
       Мы с нею в коммуналку поднялись.
       Весь лифт, вознесший нас, заблеван был -
       Октябрьские праздники кончались,
       Кончалась ночь девятого числа.
      
       "Ты извини, но мне пока нельзя", -
       Она сказала. Села. Закурила,
       Разглядывая комнату мою.
       "А дома-то не хватятся тебя?" -
       "Муж пьян и дрыхнет. И ребенок спит..." -
       "Понятно. Раздевайся и ложись". -
       "Давно один живешь?" - "Один - давно". -
       "Соседей много? - "Да. И все мои.
       Так ты ложишься?" - "Я предупредила". -
       "Ложись, я помню". - "Ладно. Отвернись".
       Я встал к окну и лоб упер в стекло.
       Не для того, чтоб остудить его -
       Я был спокоен.
       Просто так был ближе
       Безмолвный город, спящий тихим сном
       В дешевых бусах лампочек, в порезах
       Каких-то лозунгов и транспарантов,
       В дожде, во влажной бледности снегов,
       Покрывшей крыши, крыши, крыши, крыши -
       И все, что между ними и под ними
       Со мною было.
       Было и прошло...
      
       А в комнате остался от меня
       Мой слух, впивавший шорохи белья,
       И вверх и вниз ползущего по телу,
       Дрожащее дыхание ее
       И скрип паркета, и шажки босые,
       И краткий выдох старенькой тахты -
      
       Тогда разделся быстренько и я,
       Не оборачиваясь почему-то.
       Вжал кнопку в основанье ночника
       И влез в постель. Не глядя на нее.
       "Я закурю, не возражаешь?" - "Нет". -
       Сказал, давясь и зажигая спичку,
       Ругнулся про себя от серной вони
       И на мгновенье замер, вдруг увидев
       Глаза, в которых пламя, стыд и слезы.
       Утюжа взглядом серый потолок,
       Я попытался погасить мандраж,
       Она же, как я понял, отвернулась,
       И лишь потрескиванье табака
       Да жаркие багровые зарницы,
       Мне показалось, мрак и тишину
       Немного чаще стали нарушать,
       Но вот она отправила окурок
       На дно пустой бутылки из-под пива,
       Какую вместо пепельницы дал,
       Привстала и сказала с хрипотцой:
       "Мне надо выйти. Дай мне свой халат".
      
       Халатов отродясь я не имел.
      
       И дал ей кимоно для карате.
      
       Потом я услыхал, как вслед за ней
       Зашлепала одна из старых фурий,
       Чужую угадавшая в норе,
       И я с усмешкой пленного орла,
       Которого я видел в зоопарке,
       Дежурный мат к скандалу приготовил
       И стал его, прислушиваясь, ждать, -
      
       Прикидывая спешно между тем,
       Куда мотать наутро или сразу,
       Как выпрут и из этого жилья,
       А выпрут обязательно, ведь я
       Им шороху задам через секунду!.. -
       Но услыхал в пещере коридора
       Испуганный, почти мышиный визг,
       Пожарный топот шлепанцев, и сразу -
       Хлопок захлопнутой с усердьем двери
       И мягкие, спокойные шаги.
      
       Вошла.
       Прикрыла дверь.
       И прошептала:
       "Нет, мне еще нельзя. Не обижайся..."
       Привстав на локте, я расхохотался
       В насупленной квартирной немоте:
       Передо мной стоял мальчишка-воин!
      
       Ночь сделала четырнадцатилетним
       Ее тысячелетнее лицо.
      
      
      
       Майское гуляние
      
       Эту бестию в светло-зеленом,
    Муку города, приму дворов
    Я счастливым встречаю поклоном,
    Выгребая под утро из снов.
    Я дышу смоляными духами,
    Ослепленно сережки топчу,
    Предавая себя с потрохами
    За триоли теней по плечу.
    Нелюбимый, как Гришка Отрепьев,
    Хоть иные расклады знавал,
    Как о "третьем" мечтает отребье,
    Я по ней целый год изнывал.
    И на столькое плюнув слюною,
    И такое отпевши молчком,
    Я запойно играюсь весною,
    Как ребенок в руинах - волчком:
    Синий, красный и лиственно-желтый,
    Громы, гаммы и гам-полигам,
    И сержанты косятся на шорты -
    И мурашки бегут по ногам!
    Обожженный следами своими,
    По асфальтовой глади лечу
    И старинное женское имя
    Повторяю, как будто учу.
    От восхода кручу до заката,
    Где по кругу везло - не везло,
    Где сломали нам время когда-то -
    Вновь пошло, да мое-то ушло...
    Здравствуй, майская песня изгоя,
    Телесказочная заря,
    Сила боли, энергия горя,
    И лжецарствие фразы: "Не зря!"
      
      
      
       "Лист календарный, горсть монет..."
      
       Лист календарный, горсть монет,
       Сонет - мой быт стал проще, строже.
       А что на свете счастья нет -
       Так и покоя с волей тоже.
       Но от нехваток лечит Блок,
       Да за стеной неблочной, прочной,
       Да непорочный кипяток
       Под шепоток дождя проточный,
       Что все пройдет, а снег придет,
       Как в дом, под свод двора родного...
       О Господи, который год
       Я буду полон этим снова,
       Смотря, как вьюжит между стен,
       Гоня к весне воображенье.
       Нет в нашей жизни перемен,
       Но в мире есть преображенье,
       И я ему сподвижник вновь:
       Все меньше свет в душе, как в сутках,
       И осторожная любовь,
       Что вся в уме, а не в поступках,
       Но потому и стоит жить -
       С округой составляя братство:
       Тужа, блажить, спеша, кружить,
       Преображаясь, повторяться...
      
      
      
       Столешниковская скрижаль

    Инне Кабыш

      
       Замки старинных заводов над вязкой рекой.
       В шрамах и оспинах кладка урчащих вершин.
       Серая зелень в железах оград и машин.
       Древо отеческих стен, прокаленных тоской.
      
       Космос московской окраины. Родины дым.
       Дождь над Рогожской заставой. В Кожухово гром.
       Там мое детство. Там спрятался я молодым.
       Там остужаю горячку трамвайным стеклом.
      
       Маршем отбухало. Бейбутовым отожгло.
       Вместе с примкнувшим Шепиловым скрылось вдали.
       Что же влюбленное сердце-то не отошло?
       Как же его три эпохи унять не смогли?
      
       Ужас, и стыд, и усмешка при виде времен.
       Как ни учили, а все, как пацан, изумлен.
       Так же живу, захожусь в маяте-немоте.
       Словно с невыдернутым финарем в животе.
      
       Спящего центра зудящий наскальный неон.
       Маятники дубинок. Курантов хрусталь.
       Ветром судеб унесенный с окраины вон,
       К пристани "Крымский мост" я душой не пристал.
      
       Здесь несменяемы консулы братья Люмьер.
       Здесь, как и прежде, в кровавых кожанках шпана.
       Ванька-дурак, одолев социальный барьер,
       Вводит Топтыгина в чин генерал-топтуна.
      
       Трепетный Зайцев извелся на тришкин кафтан.
       Запах от стен и брусчатки шибает в пятак:
       Топкие кремни Синая, гранитный Афган,
       "Власть рок-н-роллу", "За Ельцина!", "Мясо - "Спартак".
      
       Вал, и пружины, и нотная струйкопись гирь.
       Танец двуножия стрелок, державный Бежар.
       Лед телезренья - в зрачках у джинсовых Багир
       Бунты, трясенья, прозрачный холодный пожар.
      
       Смотрит из глаз моих мертвый зародыш добра.
       Шарик планеты не близок и пуст, как Луна.
       В Марьину рощу с Арбата бегут любера.
       В Сивцевом вражке - Матросская тишина.
      
       Брызнул физический свет на храпящий тупик.
       Жизнь щекотнула соавтора острым концом.
       В брезжущем зеркале высвечен мальчик-старик -
       Боком к окну и бездверью и к слову лицом.
      
      
      
       Кафе на Васильевском
      

    Fare thee well and if for ever,

    Still for ever, fare thee well...

    George Gordon Noel Byron

       1
       Здесь дерутся в кровь на помойках чайки,
       От дворцов разит коммунальным супом,
       И овсяный кофе я пью из чашки,
       Что дрожит в ознобе а ля Юсупов.
       Здесь ржавеет мрамор и бронза плачет,
       И само бессмертье настигла старость.
       Этот город Вас от меня так прячет,
       Словно Вы - последнее, что осталось...
       Здесь душа и жидкость одно по сути,
       Потому, что холод, пройдя в грудь горлом,
       Содержимое ужимает в сосуде,
       И его не растопить глаголом,
       Ибо нет ничего бессильнее мата
       И любви, не востребованной снаружи
       (И уютней будочки автомата
       Посреди ленинградской июньской стужи).
       И фасадам старым, к центру бредущим,
       И молчащему номеру в новостройке
       Ни к чему я в прошлом и в ныне сущем -
       Даже тут, в безлюдном кафе у стойки,
       Где седая мэм, не долив сиропу
       До единой меры (из двух по заказу,
       Не жалея, правда, воды и газу),
       Отрешенно смотрит в окно в Европу...
      
       2
       По кафешке - дрожь метрополитена:
       Подо мной сбеглись поезда, каная
       От поляны Пушкина и Геккерена
       До дворца, где Кирова убил Николаев.
       В данной точке города и общепита,
       Где напротив мост лейтенанта Шмидта,
       Медный Всадник слева, а в порт - направо,
       Я бывал когда-то солдатом бравым,
       Гастролером, пьянью, затем аскетом,
       Дважды - женихом, троекратно - мужем,
       Был не зван и зван, но всегда при этом
       Никому серьезно тут не был нужен.
       Потому хожу чуть бочком, вприпрыжку
       Среди здешней жизни - живой и мертвой,
       Тщась понять, какая же держит вышку?
       Я - ни то, ни это. Я фрукт несортный...
      
       3
       Крюк для люстры. Лепка. Как видно, раньше
       Это был премиленький ресторанчик...
       "Бург" и "град" - не в склад, газвода - не "тоник".
       Достаю - и в сумку бросаю томик.
       Ни читать, ни жрать. Ни чертям, ни Богу.
       Не святая нежность, не зверья злоба.
       Охерев, хирею, подобно Блоку -
       Вновь не вздрогнут родина и зазноба!..
       Тоскота с пломбиром - обед для шиза
       Там, где до Потапа решались разом
       Тайны гроба, страсти, любви и жизни
       В сроки меж салатом и ананасом.
       Петербург мне кажет языки фазаньи.
       Забежав, панк-панночка просит "двушку".
       Неживая жизнь моя. Внесуществованье.
       Полдень вхолостую надрывает пушку.
      
       4
       Я прошел полстраны и познал полмира,
       Кой-чего хлебнул и погрыз гранита.
       Вновь я тута, Северная Пальмира!
       Без грааля в кармане, но не без профита:
       Я забыл все уроки семьи и школы,
       Но одно угадал и поставил на это:
       Никого нет красивей любимой одетой,
       Значит, вряд ли есть кто-то умнее голой!
       И поэтому я, бомбардир Перестройки,
       Суток на двое выполз из жуткого боя,
       Дабы, встретясь, пропеть Вам новые строки
       И закончить: "Поехали! Я - за тобою!"
       Но в глазах ленинградки я глуп, как младенец,
       И не мне мягко стелено в колыбели,
       И кричат мне из ада фон Лееб и Денниц,
       Что не зря фиаско здесь потерпели!
      
       5
       В Этотград влетел ты с горящим взором
       И на котелке с боевым узором,
       И на той стороне, где должна дохнуть роза
       Или положено рдеть наградам,
       Под значком с Крыловым ныл приступ невроза
       В подтвержденье бзикам твоим и раскладам.
       Номер первый из них у тебя "Перестройка" -
       Это то, что в мечтах получается стройно,
       А слабо переделать законы мира,
       По которым под счастьем тикает мина,
       По которым обычно родные души
       Обретаются каждая в собственной луже,
       И за право фрондировать на Пегасе
       И погладить музе лобок и сиськи
       Ты свою любовь оставляешь в кассе
       И покой - как свой, так и самых близких,
       Ибо недреманный наш Вездесущий,
       В честь тебя не спугивая кайф зевоты,
       Мог тебе устроить несчастный случай
       Или вдаль послать - отогреть мерзлоты.
       Так что небу низкому благодарствуй,
       Пожирая яростно свет и тени -
       Что не отдал запросто жизнь или дар свой
       Тем, кто и в Африке остается теми.
       Откуси поболее от казинака.
       О любимой выстрой из "ля-ля" фигуру.
       Ибо Этажизнь - ломовая "нцака"
       Потому, что червь еще не прогрыз твою шкуру...
      
       6
       На рогатку вешаю трубку, помешкав.
       Возвращаюсь к стойке со скоростью вздоха.
       "Нет орешков?" Конечно же, нет орешков.
       "Не завоз", - животом говорит тетеха,
       Нарисованный рот сохранивши целым -
       От нее, как из трубки, не ждите ответа.
       Как же жить и выжить по нашим ценам?
       Но спросить мне некого - Бога здесь нету.
       Фея равнодушия прикрыла вежды.
       Слабо вечереет. Людоход по скверу.
       Отвергаю милостыню надежды,
       А любовь не прочь обменять на веру.
      
       7
       Я всегда считал, что имею навык
       Понимать и помнить, что жизнь спонтанна,
       Взятки с нее гладки, а нынче - на вот:
       Восемь...
       Девять...
       Десять...
       Гудки...
       Где Анна?..
       Город стал нещадно велик, бескрайне...
       Год - как век с того моего приезда...
       Командор намылился к донне Анне,
       Всплыл из бездны - глядь, а тут тоже бездна!..
       Путь любви, как путь конкисты - не сытен,
       Но - плевать ей в хляби, пинать ей тверди!
       Этим и чужда, как ее носитель,
       Счастью и несчастью, жизни и смерти.
       Испей же непруху вторым стаканом,
       Досмотри короткий мираж об Анне,
       Заплати буфетчице чистоганом,
       А последнюю "двушку" вручи панк-панне!..
      
       8
       Ждать пришествия Вашего - фикс-идея:
       Искусством не явишь - не Галатея.
       Красота сама в себе воплотима.
       Fare thee well! Невстреча необратима.
       Тот, кто с неба смотрит, подставив щеку,
       И стоп-кадром случая всех в пары сбивает,
       Не засек полет наш за черту, не "щелкнул"
       (Не с людями только - и вон с кем бывает!)...
       Нагазуй в стакан еще - выдохлась вода в нем,
       Помяни ее черты, от которых пьян ты:
       Страсть ко сну, тревожный нрав и мечты о давнем -
       Невозможный нынче характер инфанты.
       Буфетчица не хочет сидеть с тобой до ночи.
       Дню соседства с нею уже не будет равных -
       В познаньи дальше некуда и больше нету мочи:
       Учился на ошибках - сдаю на ранах.
       Жить так персонажно неприлично, вроде,
       Как всерьез завязывать отношенья
       В зоне радиации или на фронте
       В ситуации полного окруженья.
       Да и как с сокровищем обращаться
       В сфере наших нищенских форм богатства...
       Пора, мой друг, пора уже не бояться
       Возраста не встретиться, но прощаться.
       А что жизнь таких, как она и я, не холит -
       Был бы хлеб, и ладно, не до расстегаев.
       Все проходит, ибо жизнь сама проходит.
       Жизнь - не мед, однако и не жить - не в кайф...
      
       9
       На Москву так много ночных экспрессов,
       Что и в этом видишь подобье знака:
       Проигравших здесь, - чтобы без эксцессов, -
       Отправляют в центр под покровом мрака.
       В череде исторических аналогий
       Скоро и мне на Невский - тузом к закату.
       Жители - герои, звери, духи, боги, -
       На фасады высыпят - подтвердить "нон-грата".
       Чувствуя их взгляды тяжкие лепные,
       Под значком с Крыловым дух взблажит истошно.
       Я люблю, как любят цветы слепые -
       Разделить такую любовь невозможно.
       А спроси по коду, кто за все в ответе -
       Длинными гудками в сердце боли ноют...
       По восьмерке Мебиуса от Маман к дядь Пете
       Сидячая плацкарта надолго за мною,
       Чтоб исход горя заменять плотским,
       Чтобы бунт сознанья к мату гнать шахом
       И от Бологого читать Рейна с Бродским,
       По листу бродя ленинградским шагом.
      

    2-4 июля 1987 года

    Ленинград - Москва

      
      
      
       Романс
      
       ..А будь тот свет, который не для нас,
       И суд, что не пускает на поруки,
       Меня бы присудили к высшей муке:
       К разлуке, к вящей скуке Ваших глаз -
       Я бы по-новой выдержать не смог,
       И боль любви меня бы доконала,
       Дабы признал я Бога в миг финала -
       За то, что от меня Вас уберег,
       Как и за то, что этот мир без Вас
       Не стоил бы и меньшего мученья,
       Чем новое от Бога отреченье -
       За то, что уберег меня от Вас...
      
      
      
       Осень на Патриарших прудах
      
       Господи, вымокших крон
       Осмысленный шёпот,
       В сквер заезжает фургон,
       Чтоб лужи расшлёпать.
       Не "душегубка", не склеп
       "Раковой шейки" -
       Что ты, приятель, ослеп?
       Протри свои зенки.
       Хватит, уймись, отрешись
       И, не отрешая,
       Пробуй любить свою жизнь
       За то, что чужая.
       Есть - и не будет другой,
       Расклад неизменен,
       И не приснится покой,
       И век твой измерен,
       Вот почему оцени
       Субботу над бездной,
       Гулкие, долгие дни
       И душ поднебесный.
       Вот почему не перечь,
       Не мучайся, тише -
       Слышишь: дыханье и речь
       Не сверху, а свыше.
      
      
      
       Аграрный реквием
       (ретроспекция I)
       С детства слышу жужжание мерное словопрений,
       Речевую испарину медных затылков и лбов -
       Мол, внесение в грунт органических удобрений
       Повышает везде и всегда урожайность хлебов.
      
       Так чего ж мы везём превеликие тонны пшеницы
       Из далёких, не ведавших лиха, объевшихся стран,
       Если нет на планете бодрей и ухватистей жницы,
       Чем российская смерть от измота, измора и ран?
      
       Горы плоти живой, реки крови горячей вносились
       В високосную, косную, густо костлявую твердь -
       И давно бы у нас по-канадски поля колосились,
       Если б так же мы сеяли хлеб, как мы сеяли смерть.
      
      
      
       Плач банного дня
      
       Кто-то замыслил меня не брюнетом,
       Дал мне родню не в династии Ци,
       Гриппом меня заражает в трамвае,
       Взяв предо мною счастливый билет.
       Кто-то коварно меняет погоду,
       Сборы на дачу мои подглядев,
       И отключает горячую воду,
       И охлаждает сердца юных дев!
       Он мне - как пастырь, то явный, то мнимый,
       Но непреклонный, себе на уме -
       Кто-то магический, кто-то незримый,
       Кто-то влекущий, как песня во тьме!
       Кто-то уводит "my love" из-под носа
       И отдает, извините, козлу,
       И обучает меня сочиненью
       Нервных романсов о смерти любви,
       Этот же кто-то, не ведая сраму,
       Все расторопнее день ото дня
       Старит мою сильно пьющую маму
       Где-то в далекой дали от меня!
       Чем не палач мне, сам неуязвимый,
       Ходит моей, как своею страной -
       Кто-то магический, кто-то незримый,
       Кто-то влекущий, как плач за стеной!
       Где же найти мне, сограждане, силы,
       Где же найти мне, миряне, слова,
       Чтобы меня этот кто-то услышал,
       Понял, приблизил, узрел, оценил?
       Как же и чем доказать мне кому-то,
       Что ежедневно в юдоли земной
       Я не вкушаю тепла ни минуты,
       Кроме как в бане, в хорошей парной,
       Но этот кто-то неисповедимый
       Сдал Селезневские бани на слом -
       Кто-то магический, кто-то незримый,
       Кто-то влекущий, как смех за углом.
      
      
      
       Лепесток интимный
      
       Я ваш воспитанник и раб
       Давно и навсегда,
       Невы шлифованная рябь,
       Тяжелая вода.
       Я раб, подавшийся в бега,
       Да только зря дурил,
       Поскольку ваши берега
       Дотянут до Курил.
       И у сереневой волны,
       Что от босфорских врат,
       Коснулся ты моей струны,
       Санкт-Питер-Ленин град:
       Соседка громких мертвецов
       Влила мне взглядом смесь
       Зеленой меди, мглы дворцов,
       Сгорающих небес,
       И наплывает маета
       От яда на года,
       И снова плещется у рта
       Тяжелая вода...
      
      
      
       Лепестки усталости
      
       А я и не знаю, что это такое -
       Чего, отчего я усталый такой...
       Но ты подари мне укольчик покоя,
       Сентябрь, предзимний приемный покой,
       Спиши и сотри мой невроз на "АКАI",
       Хотя бы частотку убавь - высока,
       А то, без повестки и не постригая,
       Возьми в милицейские веловойска:
       Я прямо поеду по городу прямо,
       Припомню цветные далекие сны -
       Как мама меня отучала упрямо
       От детской болезни ручной левизны.
       Я вычту тебя, о, моя Хиросима,
       Поставив рассудку и памяти "пять" -
       Как в детстве отца отнимали у сына,
       Чтоб после и сына у сына отнять.
       А то, что останется в сердце в остатке,
       И станет оставшейся жизнью моей,
       А прочее все обратится в осадки
       С горчинкой соленою за семь морей...
      
      
      
       Лепестки Подмосковья
      
       Пыльная, сломанная малина.
       Шарк на платформе. Запах пути.
       Эспэтэушница дева Марина
       Спит под кустами с отверткой в груди.
       Ткани "орбита" приспущены брюки,
       Жижица заледенела в глазах,
       Жуки-могильщики, мощные мухи
       Кровью и спермой пируют в трусах.
       След реактивного самолета
       Тянет на ниточке слабенький зуд.
       Пипл от станции мчит на работу.
       Сонные дети ранеты грызут.
       Кассы расписаны матом нелепым,
       Смотрят разбитым единым окном,
       Как до щелей меж землею и небом
       Поле засеяно битым стеклом.
       Рой стройотряда орет Окуджаву,
       Спицею парки взблеснула струна.
       Постмонголоидная держава.
       Татуированная страна.
       Жду электрички, как метаморфозы.
       Девку шпаненок пришил на пари.
       Боже, верни же мне ярость и слезы!
       Разум объевшийся мой забери!
       Нет мне покоя. И нет мне порога.
       Бога мне тоже нигде не достать.
       Небо пустое. Стальная дорога.
       Шпалой пропитанной хочется стать.
      
      
      
       Ретроспекция II
      
       Все он всплывает и снова, и снова,
       Все он забыть о себе не дает,
       Майский рассвет пятьдесят второго,
       Вкладка из книжищи "Круглый год" -
       Раненько утречком с папочкой встанем,
       Спурт сквозь кордоны - вдарят часы,
       На мавзолее маленький Сталин
       Лыбится в дворницкие усы!
       Солнце литаврами в город упало!
       Небо весны - по сатину ватин.
       Мне через год еще вмажут в хлебало,
       Чтоб я слезами вождя проводил.
       Там еще юность и зрелость застоя -
       Сон не для ночи и явь не для дня...
       Что ты мне смотришь в глаза, отжитое?
       Что тебе надо еще от меня?
       Я ль не бреду за твоей колесницей -
       Сколько уж лет предо мною и вслед
       Праздничный мамин синяк над глазницей,
       Давних салютов шрапнельный расцвет...
      
      
      
       Детские фотографии
      
       Какое счастье в детстве умереть -
       Заснуть под слезы мамы, как бывало,
       Уже обжитую смягчая твердь
       Под завыванья отчего подвала.
       И не принять иных земных даров,
       Полученных помимо, вечных кроме,
       Как-то: конфет от сводней и воров,
       Да жидкой манны, да битья до крови
       В луче, что небесами спущен мне,
       Да на дверях дыры, где жил-был Гешка, -
       "Орла" на пластилиновом пятне...
       Не так всем, впрочем, важного, как "решка"...
      
       Я в преисподней жил. Я видел ад,
       Я в нем ловил мокриц, и в их извивах
       Прочел я жажду жизни - жизнь назад
       В родимых недрах, темных и червивых.
       Я видел быль и прах добра и зла
       На срезе грунта перед самой рамой.
       От газа греясь, резались в "козла"
       На кухне черт-те кто с моею мамой.
       Мать вышла замуж. Выхрип: "Лучше спи!"
       Поспишь тут - в темноте толчется семя...
       Родился спутник. Делает "пи-пи".
       Вода в подвале. Время каплет в темя.
      
       Загадка жизни... Да в конце ль ответ?
       И детская считалка про мочало
       Спроста ль кончалась: "Начинай сначала"?
       Уста младенца выдали завет,
       Который не идет из головы
       С расцветкой первопахнущего лета,
       С парижским ветерком на дне Москвы:
       "Из крепдешина шьешь?" - "Из крепжоржета".
       Прошаркали над мальчиком года
       Компашкой фестивальною хмельною.
       Я снизу вверх смотрел на них. За мною
       Сюда им не спуститься никогда.
      
       Пустырь на месте детства. Щебень, гниль.
       Здесь жизнь была, бельишко колыхалось.
       Могила первой из моих могил,
       В каких душа дышала, задыхалась,
       Ни Богу и ни черту не нужна,
       Посколь обоим до зачатья мамы
       Отвесили свинцового рожна
       В кожанках тертых Евы и Адамы,
       А смертным и совсем не до души -
       Десятка лет с войны не пролетело,
       И наш Мансур безногий тешит тело
       В горячке белой: "Ой, якши... Якши..."
      
       Линялый фотоснимок - двор, скамья,
       Пикала, Клепа, Чекануха-Рая...
       Вот я, вот боль грядущая моя -
       Насупленная пигалица с краю...
       Она потом сломает сердце мне,
       И я, как инвалид любви, пребуду
       Не на коне и все же на коне,
       И сей феномен уподоблю чуду...
       А кто-то осквернит ее подъезд
       И матом на стене про нас расскажет
       Святое... Нет стены. Нет дома. Есть
       Крест от оконной рамы - руки мажет...
      
       Давным-давно, до передачи "Время",
       Не то, что нынче, было, братцы, время!
       И первая любовь моя, братва,
       Сараями и лестницами пахла,
       И солнышко садилось в область паха,
       И было просто все, как дважды два...
       И девочка моя дышала в ухо...
       И ухали в подъездах двери глухо,
       И мы на самом пятом этаже
       Вдоль пополам с испугом разрывались,
       А если рядом двери открывались...
       Но это я не выдержу уже...
      
       Земли так много было во дворах,
       Что мне асфальт на улице казался
       Другой планеты твердью: я касался
       Его - и возникал неясный страх
       Или тревога... В этих двух мирах
       И проходило детство, и прошло.
       Когда ушла ты. Ни к кому. Без ссоры.
       А просто. В мир и город повлекло.
       Туда, где сталь, асфальт, бетон, стекло...
       И то, что мне глаза заволокло,
       В пол земляной двора ушло, как в поры
       Самой Земли... Но разве что взошло?..
      
       У Клепы нос немного набекрень...
       Сейчас он - тучный бармен в "Эрмитаже".
       Пикало мертв. Я помню этот день -
       Он забежал к Авдеевой Наташе,
       Которая женой жила с отцом,
       А тот был не в духах, они сцепились,
       Хрыч трость метнул отточенным концом...
       Мы на поминках с Клепой в смерть упились...
       Он мне писал туда, где я - "ать-два":
       Наташа съехала из страха мести...
       Вернулся на пустырь. Мы однова
       Руины мирные смочили вместе.
      
       Я пионер. Юннат. Хитрец. Спортсмен.
       На рукаве нашивки предотряда.
       Уста педагогических сирен
       Моим примером утомляют стадо.
       Я прихожу из школы - галстук прочь,
       В карман кастет и между пальцев - бритву,
       Вернусь домой, когда вернется ночь -
       Крутить на потолке подвала битву.
       "Опять курил?" - спросонок в темноту
       Уронит мать. Вздохну и не отвечу.
       Засну и побреду себе навстречу.
       Как поздно я проснусь - и не дойду...
      
       А Чекануха-Рая нам была
       Родней родных с прогулок без мамаши -
       Умом слаба, как мы малым-мала
       (А с ней играли в детстве мамки наши!),
       Она весь день пылила средь ребят:
       Гипофиз, что ли, - не росла, не зрела...
       Однажды отчим драл меня за мат -
       Она его большой доской огрела!..
       Мне бабка рассказала, отчего
       Осталась Рая умственно отсталой:
       У Господа, мол, детства своего
       Не забирать просила - тот воздал ей...
      
       О, как уютно было быть своим
       В любом дворе, проулке и трущобе -
       Во встречных взглядах тот же сизый дым,
       Сталь в говорке и мягкотелость в злобе.
       Спрессованная каша в котелке -
       Где бы ни жил любой и каждый, ибо
       Тут и на самом высшем чердаке -
       Небес российских ледяная глыба...
       А встреть я не таких тогда - на них
       Смотрел бы с мукой зависти недоброй
       И рогом, сообразно с местной догмой,
       На них попер... Но не видать иных.
      
       Пер через двор многоголосый ор
       Динамиков - Билл Хейли, рок-детина,
       Затеивал громоподобный спор
       С девчачьим голосочком Робертино.
       Меж лагерями наводя мосты,
       Премьер в ООН ботинком бил в трибуну,
       Как негритос в там-там. Я жег хвосты
       Пуховым вьюгам, вторя Пэту Буну,
       А мать под "Хаз Булата" дома пьет -
       Нас отчим обокрал до крох - и ходу
       В просторы, где Гагарину поет
       Трансляция неумолчную оду...
      
       Спасибо, детство, азбуке твоей,
       Ускоренному методу прозренья!
       Нет зрения зрелее и верней,
       Чем зренье отрезвленья и презренья!
       И отчимщины перегар густой,
       И глыба кулака, что пышет жаром -
       Все гнало в ночь - подмигивать Стожарам
       И пить всей грудью липовый настой!
       Я куковал один в дыре двора
       И видел: "завтра" льется из "вчера",
       И слушал стук насосика грудного,
       С тех самых пор действительно родного...
      
       Прости мне, детство, злость и худобу,
       Плешь авитаминозную под кепкой,
       Тоску по пионерской дружбе крепкой,
       Зуд знамя подхватить, вопить в трубу,
       Обиду на судьбу, открытый рот
       Над книжкой "Девяносто третий год",
       Со склада спертой на Новослободской
       (Обложка и рисунки - Савва Бродский)-
       Там в барабан бил маленький валлон,
       И под его растреск рождалась эра...
       Зато я на Кольце смотрел Насера
       Меж стерегущих двух мотоколонн!
      
       ...Вот школьный фотоснимок - Томка Д.
       Обнявшись на уроках, мы балдели.
       Она ушла с восьмого в Дом моделей -
       Моделью. "Слушай, малчик, быть бедэ!" -
       Я слышу год спустя в ее дворе
       Кавказский бас. Их двое. Все в джинсовом.
       И третий в "Волге". Видно по игре,
       Мне лучше делать ноги. Сделал, словом.
       Я знал, как бить, но я не знал, как быть -
       Я испугался их богатства, мощи.
       С тех пор я ненавижу это. Проще -
       Я не могу Тамару Д. забыть...
      
       Остаток улицы. Фрагмент любви.
       Вот здесь ступали классные твои.
       Вон там висело: "Покупайте джем!"
       Я бы остался, но зачем? зачем?
       Песчаный ветер взялся завывать.
       Как я забыл уменье забывать?
       И рай, и ад - все бренно на земле.
       Стою на пустыре. Навеселе.
       День ослепителен. В глазах темно.
       Пью теплое крепленое вино.
       Сдержаться - молод. Плакать - староват.
       Пошли, пошли. Никто не виноват.
      
      
      
       "Средь столичных утех..."

    Вадиму Степанцову

       Средь столичных утех,
       Провинцьяльных отчасти,
       Я счастливее тех,
       Кто купается в счастье -
       В коммунальном аду,
       Но в отдельном застенке
       Убываю еду
       На добытые деньги,
       Не покинув кровать,
       Не отринув гитары,
       Обожаю плевать
       На соседские свары
       Или диву даюсь,
       Видя в памяти виды,
       И неясная грусть
       Хуже ясной обиды,
       Но подснимут "на раз"
       С се ля ви охренелой
       Роттердамский Эразм
       И Бабеф с Кампанеллой,
       И попросят на "бис"
       Объясниться с ля муром
       Два Володи, Денис,
       Два Вадима с Тимуром,
       И в раю моего
       Беспросветного ада
       По ночам - никого,
       Днем - и даром не надо,
       И - ни шагу вперед,
       Раз за этим порогом
       Святость тут же умрет
       И воскреснет пороком,
       А иначе никак,
       Не дадут по-иному -
       Только денежный знак
       И указ "Гастроному",
       Только денежный звук
       Или звучная даже
       Сходят мастеру с рук,
       Как стрельба из муляжа.
       Так закройся, Сезам -
       Был я твой, да весь выбыл!
       Я мышам по душам
       Объяснил этот выбор.
      
      
      
       Воскресение в райцентре
      
       На берегу, как говорится, волн,
       Стоял он - дум ли полон?.. - телом полн.
       Глядел: пред ним куда как нешироко
       Река неслася, и моторный челн
       По ней стремился, нос задрав высоко.
      
       Стоящего кремпленовый костюм
       Был утеплен с испода пуловером,
       С чего стоящий мог поспорить с ветром,
       А тот ему в порыве безответном
       В прическе произвел шурум-бурум.
      
       Туманилась майолика небес.
       Налево от стоящего собес,
       По воздуху похлопывая флагом,
       Надменно окна пялил над оврагом,
       Где жил ручей, вертлявый, аки бес.
      
       Направо от стоящего был храм -
       Наш патриарх российских панорам,
       С недавних пор набитый экскурсантом,
       А до того дурнеющий фасадом
       В незряшном ожиданьи кар и драм.
      
       На противоположном берегу
       Собаки лаяли на проходящий "газик",
       Бросал в них камни маленький проказник,
       Чтоб разогнать недетскую тоску.
      
       На берегу же этом, у волны,
       Воскресною одеждой глаз лаская,
       Молодожены сели, полоская
       Свои манатки, в частности - штаны.
      
       По городку шатался выходной.
       Его дружина, выпив по одной -
       В виду имея здесь бутыль, не рюмку, -
       Озвучивала пением квартал.
       Стоящий и за ней понаблюдал.
       Стоящий и о ней подумал думку.
      
       Когда он обернулся, мгла зрачков,
       Подсвеченная стеклами очков,
       Нутро мое мгновенно просквозила,
       И тут меня немножко потрясла
       Во взгляде нищета добра и зла,
       И вместо них - хозяйственность и сила.
      
       Прочел он сразу на моем лице
       Все о моем начале и конце,
       Зевнул, на миг открыв свои глубины,
       И отвернулся, и глаза вперил,
       Как в торжество афинское - Перикл,
       В рай, в оный центр, им сдержанно любимый.
      
       И я поник смятенною главой,
       И комплексов своих услышал вой,
       И разум захлебнулся в ахинее,
       Но я сказал себе (как бы ему),
       Что посторонен я, но потому
       Со стороны мне кое-что виднее!
      
       О, да, я не любимец этих мест.
       Как и не этих, кстати, и окрест,
       И позабывалось, вроде, чувство дома,
       Но и душа не так еще влекома,
       Блином очистив горлышко от кома,
       Принять настойки - да и на насест...
      
       И пусть не я с поникшей головой,
       А он - и тут, и там, и бабам - свой,
       По нраву, по фигуре, по натуре,
       Зато таким нужды и знака нет
       Поэму написать или сонет,
       Но - писать в школе на "литературе"!
      
       Да, из сонета шубы не пошить,
       Но в шубе после смерти не пожить,
       В сонетах же живьем себя схоронишь,
       Но Лазаря попев - и воскресишь,
       И перед ямкой собственной не ссышь,
       Коли Пегаску стронешь на Воронеж!
      
       К тому ж ему ж, стоящему, как дуб,
       Я не понятен ни ногой, ни в зуб,
       А он не близок мне, но прост и ясен:
       Все индюки, - настолько он прекрасен, -
       Не думая, к нему попали в суп!
      
       И хорошо, что он такой стоит -
       Не взгляд, а сталь! Не нрав, а текстолит!
       Какие там какие-то периклы!
       Могуче семя, коим он грешит,
       И племя, что умеет жать и жить,
       И время, что к руке его приникло!
      
       Идет волна, а по волне - челнок,
       По челноку - почтенный ничевок,
       Сеть на шесте дрожит, готова в дело,
       Дрожит эфир над стадом за рекой,
       И я пишу дрожащею рукой -
       Дрожьмя дрожит, плутая в духе, тело...
      
       Всегда бы так под колпаком небес:
       Кто по дрова, кто просто - в темный лес
       Восьмеркой меж трех сосен и в цезурах,
       А пастырь (вон он - кнут наперевес)
       Скот бессловесный гонит без словес -
       Не вовсе, как же-с можно-с!.. - без цензурных!..
      
      
      
       "Топот, смрадное дыханье, трели мусоров..."
      
       Топот, смрадное дыханье, трели мусоров,
       По подъездам затиханье нецензурных слов,
       Еле слышно - речь Хрущева. Брезжит телесвет.
       Мы содвинулись. Еще бы! Нам пятнадцать лет.
       Как я счастлив был в ту зиму, как я царовал!
       Растянул тебе резину теплых шаровар.
       В этом городе отпетом, в каменной стране,
       Кроме памяти об этом, все изменит мне.
       Но прошью я с дикой силой лед холодных лет,
       Телом троечницы хилой мощно разогрет.
       С той зимы не вмерз во время и иду на спор -
       Воздержанье очень вредно с самых ранних пор.
       И пока еще живу я и плачу за свет,
       Всюду буду петь жену я из страны Джульетт.
       Там трамваев громыханье, там в глуши дворов -
       Топот, смрадное дыханье, трели мусоров.
      
      
      
      
       Посрамление лимита
       поэма стансов
      
       Посвящается Л.К.
       Вот вам и "милости просим", и поздняя осень.
       Боже ты мой, в самом деле грачи улетели!
       В семь ты исчезнешь -- поставь мне будильник на восемь,
       Чтоб я хоть часик побыл властелином постели!
      
       В сем типовом общежитьи для братьи лимитной
       Нашей старухой эпохой, фригидной ехидной
       Лишь односпальные выданы девам кровати,
       Дабы медово не жити, не озоровати.
      
       Поздняя осень, одна лишь она виновата
       В том, что вела ты на окна меня воровато,
       В том, что достала вконец нас летучая вата --
       Вата, в которой и правда блуждать хреновато.
      
       В ад свой веселый, бухая лимитчица Леда --
       Лида, прости, -- провела ты либидо-поэта.
       Кстати, учти: среди монстров, глазевших на Данта
       Ни одного нет, кто б выдержал взгляд коменданта...
      
       Помню, марьяжный мандраж я унял еле-еле.
       Помню, кричал на весь парк, что грачи улетели.
       Привкусы "Плиски", тоски и соски за вискозой --
       Фирменный ерш от смешенья поэзии с прозой.
      
       Нет, не напрасно я пережил все, что я прожил:
       Все, что не сжег самолично -- снежок запорошил,
       И сапожок из сельповских -- он легонек в шаге! -
       Путаный след пересек мой и вывел к общаге.
      
       "Милости просим!" -- спросила ты милости бодро.
       Дверь распахнула, поверив несвежим преданьям.
       Я, положивши по глазу на грудь и на бедра,
       Смело качнулся навстречу твоим испытаньям.
      
       Произнесла: "Познакомьтесь с известным поэтом!"
       Цербер ваш приговорил меня с первого взгляда.
       В виде залога рискнув комсомольским билетом,
       Яда злорадного взгляда хлебнула наяда.
      
       Сдернув косынку со стрижки под Лайзу Минелли,
       Чай разлила и варенья плеснула в розетки.
       А у стола Зульфия с Фатимой каменели --
       Две азиатки, соседки, не девки а детки.
      
       Ветер эпохи угнал их из отчего стана,
       Сунул ишачить на стройках Москвы неустанно.
       Встали, оделись, сказали, что нужно на смену,
       Чуя, что будет, что видеть не должно нацмену.
      
       Цвета вороньего косы, тугие как плетки,
       Я проводил с огорченьем: "Грачи улетели!"
       Ты же, смеясь: "Ну и бабник!", стелясь на постели,
       С долгих лучей своих томно счехляла колготки.
      
       Рыцарь и бард всех и всяческих дефлораций,
       Ярый сторонник ночного слияния наций,
       Я не для вида взгрустнул по тебе, "дольче вита",
       Сам, как лимитчик, устав от диктата лимита...
      
       Щелк -- и темно. И ушла куда надо бравада.
       Оба ума испарились как минус на минус.
       В том, что я темным теплом привалюсь и надвинусь,
       Поздняя осень, промозглая ночь виновата...
      
       Жар и озноб -- и апломб сексуального сноба
       Фьють -- как от "фомки" задвижка и пломба со склада!
       В том, что смолчу я об этом -- не ты виновата.
       Поздняя осень моя виновата до гроба...
      
       Вот уже длится и длится, что длится и длится...
       Только из впадин Пацифика, спрыгнув с Памира,
       Все-таки слышу - сшибаются слета два мира
       У кольцевой, где сошлась со страною столица!
      
       В парке окраинном, в барском пруду обмелевшем
       Лед родился -- ощущаю я в собственном теле...
       Трахаться надо тебе, моя ласточка, с лешим.
       Если он жив. А грачи мои все улетели...
      
       Милости я не просил -- я оказывал милость!
       Видишь -- из жара жерла изливаюсь на стужу.
       Так же и в жизни -- сколь взглядов на мне совместилось:
       Смотрят: когда же я сдамся, сломаюсь, не сдюжу.
      
       Нет, я могу еще счастье менять на несчастье!
       И ни к чему эти стоны и слезы участья --
       Нет ощущений острей под небесною сенью,
       Чем закрывать для себя все дороги к спасенью!..
      
       Дрожь и весенние всхлипы, кошачье урчанье.
       Лед остывающей челки на лбу еще юном.
       Как ты еще не прогрета такими ночами
       В холоде жизни, сегодня для нас обоюдном...
      
       Фортку закрою, а ты оставайся раздета!
       В разных с тобой мы сезонах единой порою.
       Пахнем -- странней и богаче не знаю букета --
       Снегом, друг другом, асфальтом, дождем и корою...
       1982
      
      
      
       Этюд
      
       Погасишь лампу, к раме подойдешь
       И не поймаешь сначала: "Что там... это?.."
       А это просто ночь, и снег, и дождь -
       Не слезы и не пепел с того света.
      
       И просто у тебя такой настрой,
       А вовсе, мой дружок, не катастрофа,
       И снег густой на этот свет пустой
       Идет, как первый опыт Саваофа...
      
       ..Но этот свет уже на все горазд, -
       Я думаю, подставив лоб под стужу, -
       Мать украдет и дочери не даст,
       Да и в тебе самом задушит душу.
      
       Но посреди финтов и эскапад
       Случается, как быть от века должно -
       Вдруг женщина ответит невпопад,
       Посмотрит нежно и неосторожно.
      
       Но отвернется и на "раз-два-три"
       Уйдет, уедет, только уезжая,
       И обернется - Боже мой, смотри! -
       И мать, и дочь мне, и жена чужая.
      
      
      
       Бумажные часы

    Посвящается Джеки (О.Т.)

      
       Предвечернее восьмистрочие (первое)
      
       Нет, срок мой не грознее, а грузней:
       С ума сползешь, как с корабля для бала:
       Тучнеют недра гибелью друзей,
       У прилепал куда мощней хлебала,
       Растут долги и пухнет с водки мать,
       Все шире коммунальные трюизмы...
       Срок все терять - вкус, место, время жизни.
       Срок необъятность эту обнимать...
      
      
       Предвечернее восьмистрочие (второе)
      
       О, родина моя - оранж из окон:
       Все рядом: бар, аптека, сквер и проч.
       Сподобишься куда - так недалеко
       Отдаленные крылышки волочь.
       Хорош! Пусть непокой нам только снится!
       Дань отдана геройству, баловству -
       Сполна, до дна и до мокриц в глазницах,
       И поделом, и слава божеству!
      
      
       Ранневечернее восьмистрочие
      
       Не избегнув ни катанья, ни бития,
       Нагулявшись по минным полям бытия,
       Я пока что не нажил бесспорных идей,
       Кроме той, что не скучно средь добрых людей.
       Люди, как вы умны и красивы на вид!
       Это вам не дурак, не урод говорит,
       Это славит вас бренная лира моя,
       Не избегнув ни катанья, ни бития...
      
      
       Вечернее восьмистрочие
      
       В строеньях - от барачных до барочных
       (Обратно их строительству в стране), -
       Меж этажами в сотах крупноблочных,
       В траве, в сугробе, и в морской волне,
       В пустых вагонах поздних электричек
       На свой сучок насаживал я птичек...
       Я на сучок их, вроде, насадил -
       Как разум надсадил? Нутро ссадил?..
      
      
       Поздневечернее восьмистрочие
      
       Куда б от вас подальше деться,
       (Хоть вы куда как хороши!),
       Огнетушительницы сердца,
       Душительницы для души...
       Мой драп - в обход, а чаще - через,
       Девиз - пророковы слова,
       Что пчелам нужен львиным череп
       Под соты, а не голова...
      
      
       Предночное восьмистрочие (первое)
      
       Как жаль, что слово - только звук,
       И быть ничем другим не в силе;
       Не враг, не друг, не врач для мук,
       Не яви знак - надгробье были,
       А то бы я промолвил: "Ты" -
       И ты ба двери отворила,
       Жизнь от нежизни отделила
       И слово "ты" от немоты...
      
      
       Предночное восьмистрочие (второе)
      
       С того ли я так ставлю на любовь,
       Что дева в сем пустейшем из миров -
       Дурна ли, хороша ли, пьет, не пьет, -
       Неповторима (норов, голос, вход),
       С чего гарем мой и немал, и - мал!
       Я необъятность часто обнимал,
       И всякий раз чужого тела дрожь
       Подсказывала мне: "Еще живешь!.."
      
      
       Ночное восьмистрочие (первое)
      
       Дождь, как Демон, низвергнулся свыше
       И по стеклам крылом лупцевал,
       Что-то мерно долбило по крыше,
       Будто там гарцевал Буцефал,
       Я, в постели от света моргая,
       Клял сафари на резвых клопов
       И весну без конца и без края,
       Без конца и без края любовь!
      
      
       Ночное восьмистрочие (второе)
      
       Друг за другом скользит по пятам
       Сонм теней по храпящим домам -
       Поэтапно проводится шмон
       Делегатами разных времен:
       Там промчался шуршащий атлас,
       Здесь раздался фиксатный "атас",
       Тут, овеяв мой давний ожог,
       В грудь мне выстрелил юный смешок...
      
      
       Ночное восьмистрочие (третье)
      
       Звонила мама, ставшая старухой
       С того, что ныне и всегда "под мухой",
       И треснувшим от времени фальцетом
       (А время - не листва с календаря),
       Пропела: "Утро красит нежным светом..." -
       В час ночи! - ".... Стены древнего Кремля!.."
       Суд коммунальный мне зачтет звонок,
       И Страшный суд. Но Страшный - не жесток...
      
      
       Ночное восьмистрочие (четвертое)
      
       Тут форму жизни ищешь без конца -
       Явь превзошла все сны, а сны так тяжки:
       Пришлют ребенка в виде госбумажки,
       Деньгами сыну выдадут отца,
       Ответчиком заставят быть истца,
       А летописца - папой Чебурашки...
       Ведро винца тут всем милей венца -
       Горячкой белой лечим от кандрашки!
      
      
       Ночное восьмистрочие (пятое)
      
       О, тихие жильцы державы,
       Людская зыбь, жлобская твердь!
       Лишили дома, мира, славы -
       Не стыдно с завистью смотреть!
       Лишили сына, духа, Бога -
       А все не лень стопы обуть
       И бдить, прибдевши у порога -
       Имею ли кого-нибудь?..
      
      
       Ночное восьмистрочие (шестое)
      
       У лифта пьяненький бродяга
       Пластмассу пробки рвет клыком.
       Я поступить решил двояко:
       На кухню - вскачь, назад - бегом:
       "Сэр, вот вам нож, а вы за это
       Отдайте мне сосуд пустой -
       Он станет хлебом для поэта.
       А хлеб - Поэзией святой!"
      
      
       Предутреннее восьмистрочие
      
       Не так уж мне и не везло на свете,
       В себе ли был, напротив ли был - вне,
       Когда чужой жены чужие дети
       В себе несли ее любовь ко мне,
       Когда невозратимость в обратимость
       Я превращал на площади листа!
       Не так уж мне и плохо приходилось,
       Кода не ведал иногда - когда...
      
      
       Полдневное восьмистрочие
      
       Да, я заглядывал туда
       Невольно - жизнь гнала до края,
       Где начиналась чернота,
       Существованье пересекая.
       Печенкой ощутив обрыв,
       Я вдруг хватался почему-то
       За нитку слов ли, за мотив -
       Пустяк, ничто, а жив покуда...
      
      
       Предвечернее восьмистрочие (новое)
      
       Помаши мне худою рукою
       Из немыслимо ясных годов -
       Там и впрямь: ну, на что бы другое -
       На любовь я всегда был готов!..
       Посмотри на пожившего фавна,
       Загляни в темноту его глаз -
       Вдруг тебя я по-детски бесправно
       Как любил, так люблю и сейчас?..
      
      
       Предвечернее восьмистрочие (последнее)
      
       Несчитанные счеты чистоплюя -
       Столбцом на лист и - в стол: скопляйся, пыль,
       На описаньи тех, кого люблю я,
       О ком я и о чем я не забыл!
       Не зря я на парнасской фене ботал -
       Чернилами "сухую" "размочил"
       И одного - и главного! - не отдал,
       Чтоб ничего от вас не получил!

    май 1982 года

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Дидуров Алексей Алексеевич (moniava@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 152k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.