Добрынин Андрей Владимирович
Вагон

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Размещен: 16/05/2010, изменен: 24/12/2019. 228k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
      
      
      
      
       * * *
      
      Нельзя, бойцы и командиры,
      До лет преклонных доживать,
      Когда на все соблазны мира,
      Как мне, вам будет наплевать.
      
      Мы жили жизнью настоящей.
      Когда буквально без порток
      Бежали из казармы спящей
      За водкой в ближний городок.
      
      Воздерживаться от соитья
      Мешала нам мужская честь,
      И мы к девчонкам в общежитье
      Стремились постоянно влезть.
      
      А там в течение гулянки
      Всё, что возможно, прокутить
      И в завершение на танке
      Девчат визжащих прокатить.
      
      А старость - это просто жопа,
      Я поздно это осознал,
      А то давно бы из окопа
      Я вылез под свинцовый шквал,
      
      И обманул бы все болезни,
      Все униженья нищеты,
      И широко шагнул бы в песни
      И на батальные холсты.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      У преуспевшей молодежи
      Спрошу я, испытатель душ:
      "Чего не сделаете все же
      Вы даже за хороший куш?
      
      Неужто остаются вещи,
      Которые несносны вам?"
      Но молодежь, взглянув зловеще,
      К своим воротится делам.
      
      Она ведь хочет поскорее
      В литературе преуспеть
      И для того ходить в ливрее
      Готова и пинки терпеть.
      
      Готова осквернять иконы
      И сочинять галиматью,
      Чтоб только в капище Мамоны
      Ее пустили как свою.
      
      И перед этим новым богом
      Высмеивает молодежь
      Всех тех, кто трудится над слогом
      И кто в блудилище не вхож.
      
      А я тружусь - мирскому блуду
      Я возразить могу лишь так
      И потому писать не буду,
      Подобно многим, кое-как.
      
      И потому мне знаться тошно
      С продвинутым молодняком, -
      Уж лучше умереть дотошным,
      Занудным, желчным стариком.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Не зря я томился в неволе,
      Не зря я в тюрьме изнывал,
      Не зря ежедневно до боли
      Перловую кашу жевал.
      
      От плохо проваренной каши
      Я начал духовно твердеть,
      Хотя и не мог на параше
      От выхлопа ровно сидеть.
      
      Теперь-то пацан я фартовый,
      Меня закалила тюрьма,
      Окреп я от каши перловой
      И телом, и в смысле ума.
      
      Я мудрость пацанскую нашу
      Теперь не смогу позабыть:
      Кто любит перловую кашу,
      Тот может и добреньким быть.
      
      Пусть жизнь ему каши положит,
      А нам пусть икорки подаст.
      Любой потерпевший заложит
      И всякий свидетель продаст.
      
      Как следует каши поевших,
      Люблю пацанов боевых:
      Свидетелей и потерпевших
      Они не оставят в живых.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я совершить намерен подвиг,
      Но трудно совершить его,
      Когда завистливых и подлых
      Среди людишек большинство.
      
      Мне угрожали мордобоем
      И отбирали самопал,
      Чтоб только я не стал героем,
      В программу "Вести" не попал.
      
      Я не шумел, не петушился,
      Скрывал во взгляде хитрецу,
      Но марганцовочкой разжился
      И магний перетер в пыльцу.
      
      Теперь посматриваю хитро -
      Пусть думают, что я дебил,
      Но аммиачную селитру
      На рынке я уже купил.
      
      Как хорошо тому, кто знает,
      Своей же хитростью томим,
      О том, что подвиг назревает,
      Что он уже неотвратим.
      
      А вот людишкам неизвестно
      Про груду взрывчатых мешков,
      И мне безумно интересно
      Смотреть на этих дурачков.
      
      Порой я делаю подскоки,
      Кричу: "Бу-бух!", кричу: "Пых-пых!" -
      Но трачу попусту намеки
      На граждан мрачных и тупых.
      
      Мне снится, что уже рвануло,
      Полдома рухнуло уже,
      И женщина, вопя, мелькнула
      В дыму на верхнем этаже.
      
      Я по-хорошему когда-то
      Склонял к сожительству ее,
      Да только зря... И вот расплата:
      Горит и рушится жилье.
      
      В числе других горит квартира,
      Где я когда-то проживал
      И дни спокойствия и мира
      Как жвачку пресную жевал.
      
      Соседи, беспричинно злобясь,
      Твердили мне, что я дебил...
      Выходит, я геройский хлопец,
      Коль я за это всех убил.
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я знаю, что мне впрок, а что не впрок,
      Но без разбору всё и пью, и ем,
      Я знаю, кто мне настоящий друг,
      А сам якшаюсь неизвестно с кем.
      
      Я знал, кого мне стоило любить,
      Однако сам любил отнюдь не тех,
      А значит, Бога нечего гневить -
      На неразумье жаловаться грех.
      
      И нечего раскаиваться мне,
      Ведь быть иначе просто не могло,
      Ведь разум робко жмется к стороне,
      Когда из тени к нам подходит Зло.
      
      
      
      
       * * *
      
      Я пение слышу в квартире,
      Оно мне уснуть не дает,
      И я понимаю, что в мире
      Всё сущее тайно поет.
      
      На улице темные зданья,
      Деревья нагие и лед,
      И, как бы прося состраданья,
      Всё то, что я вижу, поет.
      
      Поющим не помощи надо, -
      Да я и не в силах помочь, -
      А только ответного взгляда
      В окно, в неподвижную ночь.
      
      И всё потаённое пенье
      Вбирается этим окном,
      Ведь боги высокое мненье
      Имеют о слухе моем.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      
      Писаки держатся упёрто,
      На всё отечество трубя,
      Что человек, звучащий гордо,
      Есть микрокосм внутри себя.
      
      Струятся пустословья реки,
      Не умолкают болтуны,
      Но я не вижу в человеке
      Ни сложности, ни глубины.
      
      Но я-то знаю человека
      Не понаслышке, не из книг:
      Он - просто нравственный калека,
      Воришка, трус и клеветник.
      
      Поймав такого микрокосма
      Опять на мелком воровстве,
      Хватаю я его за космы
      И больно бью по голове.
      
      Конечно же, он всё обдумал,
      В его ублюдочном мозгу
      Светилась мысль: сейчас сопру, мол,
      И моментально убегу.
      
      Взгляни, правозащитник рьяный,
      По-детски верящий в добро,
      Как ловко эта обезьяна
      Вцепляется в твое добро.
      
      И делает в восторге ноги,
      Но убежать не сможет, нет:
      У негодяя на дороге
      Встает разгневанный поэт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      От злых критических вердиктов
      Немалый происходит вред.
      Был ошельмован Бенедиктов,
      Оплеван и осмеян Фет.
      
      Я, сочинитель вечных песен,
      Отверг буржуйский новояз
      И стал для критиканов пресен,
      И в неизвестности погряз.
      
      Грызут поэтов критиканы,
      Стараясь их искоренить,
      И, как деревья-великаны,
      Поэты начинают гнить.
      
      Нагой, прижившийся в борделе,
      Рыдает бывший маньерист:
      "О Боже, я и в самом деле
      Когда-то скромен был и чист".
      
      
      
       * * *
      
      Уезжайте скорее на Запад,
      Уезжайте скорее, прошу.
      Если надо, я сделаю вызов,
      Сам оттудова вас приглашу.
      
      Ведь понятно, что Запад не может
      Обходиться и дальше без вас,
      Что компьютеры Запада чахнут
      Без тепла ваших ласковых глаз.
      
      Нету в офисной ихней культуре
      Нашей русской любви и тепла.
      Уезжайте скорее на Запад,
      Научите их делать дела.
      
      Докажите, что место работы
      Вы умеете крепко любить,
      Что умеете вычислить сальдо
      И реальное бульдо подбить.
      
      Проявите свободу маневра,
      Уезжайте из мрачной Москвы,
      И большое количество денег
      Зарабатывать станете вы.
      
      И не слушайте, ежели кто-то
      Вам советует не уезжать.
      Заодно и на Родине будет
      Хоть немножко полегче дышать.
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я - обладатель ревматизма,
      Людские скорби мне смешны:
      Сквозь боль, сквозь эту чудо-призму,
      Без всех прикрас они видны.
      
      О чем тебе-то, в самом деле,
      Скорбеть, мой крепенький земляк,
      Коль утром ты встаешь с постели,
      А не сползаешь кое-как,
      
      Не разминаешь поясницу,
      Превозмогая колотье,
      Коль видишь из окна столицу
      Как достояние свое?
      
      Мой здоровенный современник,
      Ты счастлив, кажется, но вишь -
      На яхту не хватает денег,
      И ты поэтому скорбишь.
      
      Ты умножаешь капиталы -
      И паруса поют в душе,
      Но соли острые кристаллы
      В суставах копятся уже.
      
      И боль становится на вахту,
      Хватает жизненный штурвал,
      И выяснится, что на яхту
      С высокой мачты ты плевал.
      
      На все обводы, на расцветку,
      На такелаж, - теперь одна
      Снимающая боль таблетка
      Тебе действительно нужна.
      
      Тут не до яхты, не до жиру,
      Уж тут-то выстроить изволь
      Все ближних по тому ранжиру,
      Который предлагает боль.
      
      Стал крошечным предприниматель,
      Но великанами - медбрат
      И я, суровый предрекатель
      Прижизненного спуска в ад.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Из тысяч дискантов птичьих
      И ветра глухих басов
      Слагается зов весенний,
      Меня изводящий зов.
      
      Вибрирующие нервы
      Входят с ним в резонанс,
      И каждый миг провожаешь
      Как некий последний шанс.
      
      Тебе никуда не надо,
      Но все-таки рвешься в путь,
      И, чувствуя опозданье,
      Не можешь ночью уснуть.
      
      И повторять бесполезно,
      Что этот порыв нелеп.
      Спасает одно: что где-то
      Женщина делает хлеб.
      
      Касаются теста руки,
      Тысяча раз "хлоп-хлоп";
      Под лампой дневного света
      Сияет вспотевший лоб.
      
      Она, конечно же, любит
      Свой мир, где труд и семья.
      Прочувствовав это чувство,
      Спокойней делаюсь я.
      
      Всегда в знакомой лавчонке
      Имеется свежий хлеб,
      В котором - тепло и мудрость
      Обычных людских судеб.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Сладко быть сотворителем чуда
      В этот вешний сверкающий день.
      Вот бредет неизвестно откуда
      Пьяный хлопец - мозги набекрень.
      
      Без навязших в зубах поучений
      Я могу лишь рукой поводить -
      И от тягостных всех помрачений
      Мозг несчастного освободить.
      
      И отвиснет у малого челюсть -
      Он увидит, как будто впервой,
      Свежих листьев прозрачную прелесть
      Над бедовой своей головой.
      
      Помутившийся пьяницы разум,
      Небеса, где промышленный дым, -
      В мире всё проясняется разом,
      Повинуясь движеньям моим.
      
      Обладая умением высшим,
      Брату я разуменье вернул,
      И теперь уже оба мы слышим
      Обновления вешнего гул.
      
      Оба слышим, как пучится Припять,
      Днепр, и Волга, и тысячи рек,
      И обоим нам хочется выпить -
      Что поделать, таков человек.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Это прекрасно - когда разбивается автомобиль
      И под рыданья владельца списывается в утиль.
      Смердела и мне угрожала эта наглая жесть,
      Теперь же вот едет на свалку - возмездие все-таки есть.
      
      А если б и для двуногих имелись свалки - тогда
      Скорбящего автовладельца я бы отвез туда.
      Там тебе самое место, родное дитя тщеты,
      Ведь даже ребенку ясно, о чем помышляешь ты.
      
      "Нельзя без автомобиля - ведь следует быть как все,
      Надо занять свое место на асфальтовой полосе..."
      Хотя не мешало бы вспомнить, наглое ты существо,
      Что ты лишь гость в этом мире, где нет ничего твоего.
      
      Помнишь, как через дорогу с палкой я ковылял
      И как ты злобно сигналил и газу всё прибавлял?
      Заставив меня отпрянуть, пронесся конь жестяной,
      И ненависть обдала мне лицо горячей волной.
      
      Ну что ж, я отвечу тем же, и пусть я убог на вид,
      Но ненависть всех убогих незримо за мной стоит.
      Она навстречу движенью выставила ладонь -
      И об нее разбился проклятый железный конь.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Все дамы пристроены к месту,
      У каждой под боком дебил.
      К чему им теперь причитанья -
      Что ты, мол, их крепко любил.
      
      Ты странные делал поступки
      И странно всегда говорил,
      Но был предсказуем и ясен
      Порядочный, честный дебил.
      
      Страдал ты всегда и бесился
      И тягостно как-то любил,
      Дебил же наладил проводку,
      Торчавшие гвозди забил.
      
      Какую-то странную цацку
      Ты даме однажды купил,
      Но ей постоянно подарки
      Роскошные делал дебил.
      
      Так что же теперь удивляться,
      Что счастье тебе не дано?
      Ведь это та сказка, которой
      Быть новой всегда суждено.
      
      Вот только любимая дама
      Зубами скрипит по ночам,
      Но с этой пустячной хворобой
      Не хочет ходить по врачам.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Лицо потемнело, глаза закрыты устало,
      Уста не в силах ни слова произнести,
      И только рука всё бегает по одеялу,
      Словно пытается что-то еще спасти.
      
      Эта рука все взгляды к себе привлекает,
      Как бы осмысленно двигаясь взад-вперед,
      Но по моей руке безучастно перебегает,
      В ней ничего родного не узнает.
      
      Человека вчера товарищи где-то ждали,
      Но это было тысячу лет назад.
      Теперь он ушел нагим в немые темные дали,
      Человек, - еще накануне мой старший брат.
      
      По пути с него осыпались, как лохмотья,
      Связи с людьми и стали прахом темных равнин.
      Видеть сильных и гордых, но преданных собственной плотью,
      Мне приходилось много, но брат у меня один.
      
      Только рука, растерянна и одинока,
      Хозяину-человеку верна остается пока.
      Страшно подумать, из какого далёка
      Сюда дотянулась ослабшая эта рука.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Гуляю с безмятежным видом,
      Лоснясь, как яйца Фаберже,
      И никогда ничем не выдам
      Того, что копится в душе.
      
      Ведь если бы себя я выдал,
      Ведь если б душу разнуздал,
      Тогда б кроваворукий идол
      Смущенным гражданам предстал.
      
      Но я, апологет порядка,
      Конечно, с виду не таков.
      Пишу я благостно и сладко,
      Лишь вас жалея, дураков.
      
      Пишу о яблоньках в садочке,
      О целомудренной любви,
      А сам сижу на винной бочке,
      И руки у меня в крови.
      
      Прохаживаюсь возле дома,
      Вселенской злобою томим.
      Вам повезло - вы незнакомы
      С обличьем истинным моим.
      
      Я в человечьей оболочке
      Скрываю злое божество:
      Оно сидит на винной бочке,
      И кровь на пальцах у него.
      
      Мы с ним хотели бы разрушить
      Несовершенный, подлый свет,
      Но шепот вынуждены слушать:
      "Вот этот дяденька - поэт".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Уходят общежитья, и бараки,
      И вдовых теток полные дворы;
      Уходят героические драки -
      Пример для потрясенной детворы;
      
      Гитарные уходят перезвоны
      В дворовой тьме, в созвездье папирос,
      И песни те, что были до шансона,
      В которых привкус настоящих слез.
      
      Уходят присказки и поговорки
      И разъясненья - что и почему -
      Тех, кто развеял детские восторги,
      Кто повидал войну и Колыму.
      
      Я слышу парки бабье лепетанье
      И шум неутомимых веретен.
      Бледнеют и уходят все преданья
      Тех благородных, рыцарских времен.
      
      Как мыс речной, та жизнь осела долу
      И погрузилась в водный перекат,
      Но не по собственному произволу,
      А потому, что умер старший брат.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я усмехаюсь, ибо знаю,
      О чем ты думал, человек,
      Когда попал на перекрестке
      Под джип "фольксваген-туарег".
      
      У смерти много доезжачих:
      "Фольксваген", "мазда" и т.д.,
      И ей давно уже продались
      Сотрудники ГИБДД.
      
      Она дает им отступного
      И снова начинает лов,
      А ты с блуждающей улыбкой
      Трусил по стогнам городов.
      
      Ты ждал от жизни только блага,
      Но будничная круговерть
      Не вправе называться жизнью,
      Она есть медленная смерть.
      
      О, сколько разочарований,
      Утрат и мелочных обид
      Нам в суматохе наших будней
      Еще изведать предстоит!
      
      И если со всего размаха
      Лицом в асфальтовую твердь
      Тебя швырнет ударом тяжким
      Моторизованная смерть
      
      И встанет над кровавой лужей,
      Мотором сдавленно хрипя, -
      Мой бедный брат, за ротозейство
      Я не хочу судить тебя.
      
      Ты умер, думая о благе,
      И смерти не постиг умом...
      Уж лучше так, чем надорваться,
      Как вол, и сдохнуть под ярмом.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Жил человек своим домком,
      Не ощущал нужды ни в ком,
      Помимо тех, кого любил,
      А если так, то счастлив был.
      
      Лишь он один не знал забот
      Среди суетных москвичей,
      И окружал его народ
      Смышленых маленьких вещей.
      
      Микроволновка, телефон,
      Пузатый чайник со свистком...
      Однажды спал спокойно он -
      И смерть к нему пришла тайком.
      
      Часы остановили ход,
      Давно уж чайник не свистел.
      Смышленый маленький народ
      Без короля осиротел.
      
      И пусть отчаянье свое
      Невмоготу вещам излить,
      Но в опустевшее жилье
      Доселе тяжко заходить.
      
      Тоска покинутых вещей
      Стоит в квартирной тишине.
      Войду - и хочется скорей
      Оттуда прочь убраться мне.
      
      Убраться, чтоб не била дрожь,
      Бежать, оставив под замком
      Стол, на столе - консервный нож,
      Очки и чайник со свистком.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Когда я работал на органы,
      То с Путиным был я знаком
      И ласково Диму Медведева
      Тогда называл я сынком.
      
      Когда же я выбыл по возрасту
      Из этих суровых рядов,
      То встретился я с равнодушием,
      К которому не был готов.
      
      Теперь на свои совещания
      Чекисты меня не зовут -
      Они предлагают мне пенсию,
      Позорный мещанский уют.
      
      А я говорю - не получится,
      Чекист отступных не берет,
      Он если уходит из органов,
      То только ногами вперед.
      
      Ну что же - я младшим товарищам
      На черствость не буду пенять.
      Я оперативные навыки
      Могу и без них применять.
      
      Под видом обычного дедушки
      Я буду работать пока,
      И пусть дорогие сограждане
      Глядят на меня свысока.
      
      И я, дорогие сограждане,
      Поглядывать буду на вас.
      Чекистские славные методы
      Еще мне послужат не раз.
      
      Вы любите гадить по-тихому,
      Стараясь приличья блюсти,
      Но старого оперработника
      Не сможете вы провести.
      
      Я выясню, кто из вас пьяница,
      Кто жулик и кто пидорас,
      Чтоб снова мне сделалось весело,
      Сограждане, жить среди вас.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Есть упадка духовного признаки,
      И вернейший, пожалуй, такой:
      По ночам появляются призраки,
      Оккупируя парк городской.
      
      Корпуленция их колыхается
      Наподобье взошедшей квашни;
      Сразу видно: неплохо питаются,
      Не от голода пухнут они.
      
      Облекают легчайшею тучкою
      Человека какого-нибудь,
      Чтоб вобрать в свое тулово тучное
      Человечью духовную суть.
      
      И отваливаются с урчанием,
      Насосавшись духовности всласть,
      И с духовным людским обнищанием
      Тщетно бьется российская власть.
      
      Если ты меркантильности признаки
      Демонстрируешь, деньги копя,
      То появятся жирные призраки,
      Чтобы высосать дух из тебя.
      
      С мониторов светящихся падают
      И к тебе по паркету ползут,
      Ибо их в телезрителе радует
      Зародившейся алчности зуд.
      
      В полумраке они подбираются,
      Отвратительно, жирно светясь,
      И наладить упорно стараются
      С человеком вампирскую связь.
      
      И любовь со своим волхвованием
      Не нарушит твой жалкий покой -
      Ты лишь мрачно зевнешь с подвыванием,
      Раз души в тебе нет никакой.
      
      Человеку враждебные сущности
      Проплывают по нашим краям,
      Не стыдясь отвратительной тучности,
      Как медузы, светясь по краям.
      
      И всё время гнетет ощущение,
      Что души в современниках нет
      И что жирное это свечение
      Заменяет им божеский свет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мне за блестящие концерты
      Оплату привезли домой,
      И вновь заполонили деньги
      Уютный уголочек мой.
      
      Куда ни глянь - повсюду деньги,
      Валяются и там, и тут,
      По ним расхаживают куры,
      Однако денег не клюют.
      
      Да, деньги жутко утомляют
      И разрушают весь уют.
      Сперва-то куры их клевали,
      Теперь же больше не клюют.
      
      Но если я нарежусь водки
      И стану девок вызывать,
      Они вдруг начинают деньги
      С какой-то яростью клевать.
      
      Я безмятежно отдыхаю,
      Как крупный признанный поэт,
      А куры склевывают деньги:
      Купюра есть - купюры нет.
      
      Напился, с девками устроил
      Слиянье двух и больше лун,
      Встаешь с утра - а денег нету,
      Есть лишь чудовищный бодун.
      
      И получается, что надо
      Не развлекаться, не кирять,
      А снова творческой работой
      Себя нещадно изнурять.
      
      И надо вновь давать концерты,
      А ведь концерты - это стресс,
      И смерть уже неподалеку
      Стоит с косой наперевес.
      
      Слабею я и увядаю,
      Такой красивый, молодой...
      Ах, куры, куры, злые птицы,
      Ах, что ж вы сделали со мной?
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мой друг привык вставать из мертвых,
      Напьется вусмерть - и встает,
      И наподобье вурдалака
      Житья соседям не дает.
      
      Он их подстерегает ночью,
      В сортир спешащих налегке,
      И затевает разговоры
      На замогильном языке.
      
      Соседи вырваться стремятся,
      Да только совершенно зря.
      Готовы разорваться стенки
      Их мочевого пузыря.
      
      С безумным неподвижным взглядом,
      С бескровным каменным лицом
      Мой друг по коммуналке бродит
      Из гроба вставшим мертвецом.
      
      Он любит в комнаты чужие
      Зачем-то ночью заходить.
      Беременных ему случалось
      До выкидыша доводить.
      
      Другое дело сочинитель:
      Устав от жизненных обид,
      Порой и он напьется тоже,
      Но, как котенок, тихо спит.
      
      Он совершенно незаметен
      И неизвестно чем живет,
      Но никому не доставляет
      Ни беспокойства, ни хлопот.
      
      Да, вероятно, сочинитель -
      Не идеальный человек,
      Но он друзей не забывает
      И если любит, то навек.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Вот помпезное зданье. С балкона
      Глазки строит мне царская дочь,
      Ну а я лишь согнусь удрученно
      И пойду переулками прочь.
      
      Во дворце ведь привыкли к веселью,
      Кто-то пляшет, а кто-то поет,
      Ну а кто-то пьянящие зелья
      Для компании всей достает.
      
      Я же танцам не смог научиться,
      В смысле пения тоже я пас,
      И хоть знаю неплохо столицу,
      Но не знаю, где взять ганджубас.
      
      И пойду, удрученный незнаньем,
      Пропаду в городской толкотне.
      К полным радости царственным зданьям
      Приближаться бессмысленно мне.
      
      Если тихие слезы, набрякши,
      Заставляют глаза отереть,
      Я себе повторяю: "А как же,
      Там ведь надо таланты иметь".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я повис в беспредельности ночи,
      Где земля - я уже не пойму,
      Лишь огни, словно демонов очи,
      Населяют всемирную тьму.
      
      Ах, зачем колесо обозрения
      На пути оказалось моем?
      Я вскарабкался с дерзостью гения
      На него - и остался на нем.
      
      Лез я наверх с огромною скоростью -
      Поначалу-то сладко дерзать,
      Но по трубам, покрывшимся моросью,
      Очень страшно обратно слезать.
      
      Неприютно, уныло и холодно
      Наверху, на такой вышине,
      Да и мучает жажда, и голодно,
      И по-малому хочется мне.
      
      Разбежалась нетрезвая братия,
      В одиночестве бросив меня,
      И во тьму я швыряю проклятия,
      Ненадежность людскую кляня.
      
      На жену бесполезно надеяться,
      Потому что я в ссоре с женой,
      А у ней, между прочим, имеется
      Подходящий матрас надувной.
      
      Если б чаще я с жинкой возился бы
      И поменьше с друзьями бухал,
      То давно на матрас приземлился бы
      И теперь бы в тепле отдыхал.
      
      Относился к жене невнимательно -
      Вот за это и мучаюсь тут,
      А друзья продадут обязательно,
      Время выберут - и продадут.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Зачем канавы мы копаем?
      Нам очень вреден этот труд.
      Всё надо поручить бабаям,
      Бабаи нас не подведут.
      
      Прохаживаться перед строем
      И так бабаям говорить:
      "Отныне мы канав не роем,
      Отныне вы должны их рыть.
      
      Вы сами рассудите, братцы:
      Нам надо деньги добывать,
      Нельзя нам за лопату браться
      И пуп в канавах надрывать.
      
      А голодающим бабаям
      Давно уже потерян счет...
      Когда ж мы денег насшибаем -
      И вам харчей перепадет.
      
      Хоть на подобную ораву
      Непросто напастись жратвы,
      Но в Европейский Дом канаву,
      Мы знаем, проведете вы.
      
      И нас упреками не мучьте,
      Печальным выраженьем глаз.
      Мы знаем, что бабаи лучше,
      Душевнее и чище нас".
      
      Мы к ним относимся с любовью,
      Да их и есть за что любить.
      Не устаем за их здоровье
      Мы в Европейском Доме пить.
      
      Не любим мы его хозяев,
      Мы их считаем дурачьем,
      Но вспомним дорогих бабаев -
      И слезы катятся ручьем.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Когда б не только по названью
      Вы, люди, были бы людьми,
      То вы любовь свою на блюде
      Мне поднесли бы: "На, возьми -
      
      За то, что мы тебя читали
      И понимали пафос твой,
      И с наслаждением рыдали,
      Качая буйной головой.
      
      Воспринимали мы как чудо
      Твое проникновенье в нас,
      Ну так прими же это блюдо
      И насладись любовью масс".
      
      В мечтах я по уши вгрызался
      В любовь, как в сахарный арбуз,
      Но наяву не состоялся
      Поэта с массами союз.
      
      Я сочинял на самом деле
      Лишь о себе и для себя,
      А люди на меня глядели,
      Непонимающе сопя.
      
      Не зря стрелялся Маяковский,
      Не зря бродяжничал Басё:
      Вокруг меня не люди вовсе,
      А биокиборги, и всё.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Вновь до мая мы дожили в городе этом,
      Вновь листва молодая окутала дом.
      Листья теплятся как бы накопленным светом
      И деревья накопленным веют теплом.
      
      Предвечерние звуки раскатисто-гулки,
      Безмятежность опять затопила дворы,
      И мужские шаги раздаются в проулке,
      Прерывая на миг шум ребячьей игры.
      
      Бесконечная благость таких предвечерий
      Отрицает возможность скорбей и утрат.
      Вот мужские шаги затихают у двери:
      Позвонить собирается умерший брат.
      
      
      
      
       * * *
      
      Помню я руку брата с мозолями от весла,
      Точнее, даже не руку, а ощущенье тепла,
      От легкого прикосновенья рождавшееся в душе,
      Но этому ощущенью не повториться уже.
      
      Касание предварялось улыбкой и блеском глаз;
      Так, как у тысяч братьев, было все и у нас,
      Но бьют ночные куранты, чтоб спящий мозг расколоть,
      И в пламени похоронном сгорает родная плоть.
      
      Стоит мне вспомнить руку с мозолями от весла,
      Как тут же я вспоминаю: осталась только зола
      От теплого тела брата, от губ, от щек, от бровей,
      От наших бесед и шуток, от прежней жизни моей.
      
      Я ведь и сам не заметил, как новая жизнь пришла,
      В которой лишь я - защитник испепеленных дотла.
      Живущих в моем сознанье не тронет смертная тьма -
      Хотя бы поэтому, Боже, не дай мне сойти с ума.
      
      Смерти шаги грохочут, но только не по земле,
      А по просторам сознанья, где битва идет во мгле.
      Я вновь обращаю в бегство подкатывающий бред -
      И вижу, как брат смеется, и знаю, что смерти нет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Ненатурально улыбаясь,
      Артистка движется вперед.
      Подобострастно улыбаясь,
      Дивится на нее народ.
      
      В кинодворец идет артистка
      На крупный кинофестиваль.
      Она уже от входа близко,
      Однако внутрь войдет едва ль,
      
      Поскольку осветитель сцены
      Спустился экстренно с лесов
      И нож нащупал здоровенный
      В глубинах собственных трусов.
      
      Он этот нож воткнет в артистку,
      Потом воткнет его в себя,
      И публика подобье писка
      Издаст, ликуя и скорбя.
      
      Ладони прижимая к ране,
      В предсмертном корчится поту
      Артистка, но не на экране,
      А непосредственно в быту.
      
      И муж ее, Буржуй Иваныч,
      Такое варварство узрев,
      Со стоном хлопается навзничь,
      Буквально тут же померев.
      
      Вдобавок мертвый осветитель
      Вдруг поднимается, вопя:
      "Так гибнет русский кинозритель!" -
      И добивает сам себя.
      
      И публика навзрыд рыдает,
      Сходя от радости с ума:
      Нечасто случай выпадает
      Такое видеть задарма.
      
      Затем толпа начнет дробиться,
      Взахлеб толкуя на ходу,
      На что же намекал убийца
      И что же он имел в виду.
      
      И строит разные догадки,
      Но понимает лишь одно:
      В большом находится упадке
      Отечественное кино.
      
      А тут еще отменят праздник
      Без уважительных причин:
      Артисток - их ведь много разных,
      А фестиваль всего один.
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Предприниматель мягко стелет,
      В улыбке рот его растянут.
      Сидит он и такое мелет,
      Что у писаки уши вянут.
      
      О том, что гениев - десятки,
      А он питает это стадо;
      О том, что он - подобье матки,
      А мы - его слепые чада;
      
      О том, что без него давно бы
      Мы чохом канули в безвестность;
      О том, что в мире много злобы
      И тем ценней добро и честность.
      
      Он нас спасает от безделья,
      Он выдает нам гонорары,
      Хотя и ждет его Марбелья,
      Хотя и ждут его Канары.
      
      А я к курортам непривычен,
      Я - лишь скотина ломовая:
      Всё потому, что груб, циничен,
      Что не взрастил в себе добра я.
      
      Я много думаю о пище,
      Меня безденежье печалит,
      А вот буржуй - он лучше, чище,
      И Бог его за это хвалит.
      
      И Бог дает ему за это -
      Не так, как нам, не дулю с маком,
      А так, чтоб в ореоле света
      Буржуи виделись писакам.
      
      Жалею я теперь о многом,
      Юнцы шумят, а я скажу им:
      "И я, как вы, тягался с Богом,
      А надо было стать буржуем".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Слабеют чувства, остывает кровь
      И душу сковывает немота,
      И только настоящая любовь,
      Похоже, не остынет никогда.
      
      В заботы будничные погружен,
      Живешь себе - не добрый и не злой,
      И вянет слог, - но он опять силен,
      Как только вспомнишь о любви былой.
      
      Отчаяние вновь переживи,
      Надежды нарастание и крах,
      И саморастворение в любви,
      Как скрытый трепет, скажется в словах.
      
      Волненье собственное улови,
      Летящее к тебе издалека.
      Лишь как воспоминанье о любви
      Теперь всегда рождается строка.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Столичного балетомана
      Я повстречал в степи глухой.
      Шагал он как-то деревянно
      И такт подчеркивал рукой.
      
      Читался страх перед судьбиной
      На барственном лице его.
      Уж он-то знал, как в миг единый
      Богач лишается всего.
      
      Он вспоминал танцорок с грустью
      И грациозность их прыжков.
      Сослал в степное захолустье
      Его безжалостный Лужков.
      
      Всего лишь за любовь к балету,
      За утонченный склад души
      Жуир поехал в местность эту,
      Где и спивается в тиши.
      
      Благополучия картины
      Перебирал в сознанье он,
      А впереди была рутина:
      Изба, портянки, самогон,
      
      Любовь морщинистых доярок,
      Причем обычно с пьяных глаз...
      Такой вот дорогой подарок
      Диктатор для него припас.
      
      Но я сказал: "Довольно гнуться,
      Ты сам подумай головой:
      Давно уже пора схлестнуться
      С режимом в схватке роковой.
      
      Пойми: тиран готовил сети
      И силу исподволь набрал,
      Пока ты нежился в балете,
      В любовь с танцорками играл.
      
      Во всем случившемся с тобою
      Тебя же надо обвинять:
      Ты должен был стремиться к бою,
      А не танцорок соблазнять.
      
      И мы в политику не лезли,
      А вот теперь в нее спешим.
      Любое счастье хрупко, если
      Не свергнуть нынешний режим".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Когда выходят на охоту кошки
      И звон сверчков ложится пеленой,
      Я брел, хрустя каменьями дорожки,
      И оставлял всю сушу за спиной.
      
      Луна беззвучно пела в звездном хоре,
      Играл прожектор дымчатым лучом.
      Я выходил один на берег моря
      И горевал неведомо о чем.
      
      А море успокаивалось трудно
      И орошало валуны внахлёст,
      И фонари невидимого судна
      Легко бежали через чащу звезд.
      
      Наедине с безмерностью ночною
      Я горевал и не искал причин,
      И если б даже кто-то был со мною,
      Я бы остался все равно один.
      
      А камни отливали лунным светом,
      Светился на откосе известняк.
      Тьмы не было, и ощущался в этом
      Особо горестный какой-то знак.
      
      Как будто в жизни нет успокоенья
      И смутен дух, как этот свет ночной,
      И надо вечно одинокой тенью
      Скитаться над зовущей глубиной.
      
      Ее призывы непереводимы,
      Беззвучна песнь луны над головой,
      И, значит, вечно горе пилигрима,
      Бредущего к черте береговой.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
       Приплод породистой свиноматки должен составлять не менее восьми
       поросят.
       А.Добрынин, "Зоотехния"
      Быть улучшателем природы -
      Занятье славное, друзья.
      К примеру, смотрят свиноводы,
      Как там работает свинья.
      
      К примеру, свинка захотела
      Рожать поменьше поросят.
      "Ты что, паскуда, охуела?!" -
      Ей свиноводы возразят.
      
      "Жила себе на всем готовом,
      Жрала при этом за троих
      И не обмолвилась ни словом
      О подлых замыслах своих.
      
      Ты поживи в дубовой роще,
      Покушай мерзлых желудей!
      Но нет - тебе гораздо проще
      Сидеть на шее у людей.
      
      И до тебя уже бывали
      Такие хитрованки тут,
      Их всех давно позабивали,
      Дождешься - и тебя забьют.
      
      Чтоб возрастал в семье достаток
      У нас, артельных мужиков,
      Рожай как минимум десяток
      Здоровых, крепких сосунков.
      
      Ты поняла?" И закивает
      Порозовевшая свинья,
      Поскольку стыд обуревает
      В буквальном смысле всю ея.
      
      Улучшили ея природу
      Людские мудрые слова,
      И вот - кивает свиноводу
      Ея большая голова.
      
      Свинья из группы отстающих
      Рванется с возгласом: "Ура!" -
      И поросят недостающих
      С натугой выдаст на гора.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Грунтовые воды сочатся беззвучно в подполье -
      На это суставы тупой отзываются болью.
      
      Вода насыщает собой капилляры фундаментных плит -
      В крестце оттого просыпается радикулит.
      
      На досках узорная плесень белеет, как соль -
      И едкою солью в суставы въедается боль.
      
      От влаги коробится снимок под мутным стеклом,
      Темнеют обои - и старый болит перелом.
      
      В том доме набухшие рамы нельзя распахнуть -
      Недаром и я не могу полной грудью вздохнуть.
      
      В том доме разбухшая дверь приросла к косяку,
      Дом тленье в себе сохраняет, а сердце - тоску.
      
      Ах, кто бы тот гибнущий дом протопил, просушил,
      В котором мой брат, так безвременно умерший, жил!
      
      Ведь надо всего ничего - лишь печного тепла,
      Чтоб горькая затхлость сквозь щели наружу ушла.
      
      Но все мы в суетах забыли покинутый дом,
      И гниль не спеша размягчает бревно за бревном.
      
      Такая же гниль и в утробе моей завелась -
      Ведь хуже болезни порой сокровенная связь.
      
      Дом дрогнет - внезапно осядет прогнивший венец,
      И хилому младшему брату настанет конец.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Залог успеха - беспощадность
      К людскому вязкому сырью:
      Лишь так мы в позитивном смысле
      Изменим Родину свою.
      
      К примеру, хнычет подчиненный:
      Мол, я исправлюсь, пощади!
      Ты сухо отвечай: "Свободен,
      Кругом налево, выходи".
      
      Лишь самых лучших подчиненных
      Ты отберешь в конце концов
      И в результате объегоришь
      Всех конкурентов-подлецов.
      
      И ежели подруга хнычет:
      "Я гибну без твоей любви",
      Ты слабину давать не вздумай
      И беспощадность прояви.
      
      Пускай повесится - так надо,
      Чтоб наконец остался ты
      В кругу лишь самых лучших женщин,
      В кругу любви и красоты.
      
      С заступниками за убогих
      Не стоит ввязываться в спор -
      Через тебя ведь происходит
      В стране естественный отбор.
      
      А при отборе беспощадность
      Необходима позарез -
      Тем самым ты осуществляешь
      В стране общественный прогресс.
      
      А если он осуществится,
      Пойдет житуха хоть куда -
      Тогда тебе уже отказу
      Ни в чем не будет никогда.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мы знали всё о мастере наживы
      По сообщеньям сведущих газет:
      Какие он читает детективы,
      Где побывал, а где - покуда нет;
      
      Какие он предпочитает блюда,
      Какие вина или коньяки,
      Но вот спросить: "А денежки откуда?" -
      Писакам явно было не с руки.
      
      Однако все грехи отныне в прошлом,
      К чему теперь об этом говорить?
      Будь человеком сколь угодно дошлым,
      Кондрашка может и тебя хватить.
      
      Вполне обычный состоялся ужин,
      Над яхтой звезды плыли в облаках,
      А утром был остывшим обнаружен
      Яхтовладелец с книжкою в руках.
      
      И удивленье зреет в журналисте:
      Тот, кто вчера лишь всемогущим был,
      Не дочитал роман Агаты Кристи
      И не узнал, кто дяденьку убил.
      
      И журналисту хочется напиться,
      Пить много дней, очухаться с трудом,
      Надеть, скрипя зубами, власяницу
      И подпалить свой подмосковный дом.
      
      И, содрогаясь всем холеным тельцем,
      В мороз брести, куда стопы ведут;
      Обобранные тем яхтовладельцем
      И хлеба, и тепла ему дадут.
      
      А если он в пути замерзнет - что же,
      Мир позаботится о мертвеце,
      Которого найдут на снежном ложе
      С мечтательной улыбкой на лице.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      То одно заболит, то другое -
      Это явно старается Бог,
      Чтобы я не раздулся от чванства,
      Чтобы впасть в расслабленье не смог.
      
      Чванство сразу бежит без оглядки,
      Если спросишь себя: "А давно ль
      Из тебя, и такого героя,
      Тварь дрожащую делала боль?"
      
      Расслабление я отгоняю,
      Костылем суковатым грозя.
      Без труда не получишь таблеток,
      Стало быть, расслабляться нельзя.
      
      Но когда наконец передышку
      Мне страдание все же дает,
      То в весьма привлекательных красках
      Наша скудная жизнь предстает.
      
      С удовольствием смотришь на тучки
      В прояснившихся вдруг небесах,
      И картины разврата и пьянства
      Начинают тесниться в глазах.
      
      Чуть поверив, что боль отступила,
      Что она не вернется вовек,
      Сразу думает о нехорошем,
      О запретном подлец-человек.
      
      Он не думает, как на рассвете
      Будет он возвращаться домой,
      В три погибели согнут прострелом,
      От мучительной боли немой.
      
      Что ему домочадцев упреки?
      Сам себе он главнейший упрек,
      Если силы и средства растратил
      И здоровья опять не сберег.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Брел по тульской дороге убогий,
      Всё блажил: дескать, счастьица нет.
      Рядом шел молчаливый и строгий
      Испытатель эпохи - поэт.
      
      Шел он рядом какое-то время,
      Размышляя, качал головой,
      А потом горемыке на темя
      Опустил свой костыль путевой
      
      И, шагая по тульской дороге,
      Постепенно растаял вдали...
      Улыбался чему-то убогий,
      Кверху пузом валяясь в пыли.
      
      Полукругом стояли у тела
      Пара нищих и пара старух.
      От такого сурового дела
      Трепетал их ребяческий дух.
      
      А потом просветление в Боге
      Как-то исподволь их проняло,
      И уж дальше по тульской дороге
      Шли они, улыбаясь светло.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мы - обезьяны-мармозетки,
      По веткам скачущий народ,
      И сверху донизу все ветки
      Нам предлагают сладкий плод.
      
      Плоды прекраснейших расцветок,
      Свисающие до земли,
      Мы рвем лениво с этих веток,
      Беспечные, как короли.
      
      Мы не томим себя трудами,
      Во всем надеясь на авось.
      В нас легкомыслие с годами
      От изобилья развилось.
      
      Нам распорядок жизни ведом,
      Он отрицает все труды:
      Одни плоды сойдут, но следом
      Поспеют новые плоды.
      
      Коль до размера мармозетки
      Сумел бы сжаться человек,
      Чтоб все тропические ветки
      Его выдерживали бег,
      
      Коль с севера откочевал бы
      Туда, где обитаем мы,
      И на работе пуп не рвал бы,
      И впредь уже не знал зимы,
      
      Коль шаловливым, словно все мы,
      Прыгучим человек бы стал
      И на различные проблемы
      С деревьев весело дристал,
      
      То ум и жизненную сметку
      Мы в нем признали б наконец,
      Ведь превращенье в мармозетку
      Есть всякой мудрости венец.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Хотя, конечно, я страдаю
      Несчастной слабостью к вину,
      Но мне Россия молодая
      Не ставит этого в вину.
      
      Она ведь знает, что за бури
      Случалось мне переживать,
      Как идолов в литературе
      Я не боялся разбивать.
      
      А те не сразу упадали
      И отвечали бранью мне,
      И постоянно вынуждали
      Искать забвения в вине.
      
      Теперь, когда среди обломков
      Бесславно полегли они,
      Я часто слышу от потомков:
      "Устал? Измучился? Глотни!"
      
      Смотрю в глаза, слегка косые,
      Того, кто наливает мне,
      И мыслю: это ведь Россия,
      Особый вкус в ее вине.
      
      Я смог признания добиться,
      Однако это не конец:
      Ужасной смертью винопийцы
      Обязан умереть певец.
      
      Певец обязан быть мужчиной
      И в штопор уходить всерьез,
      Чтоб даже собственной кончиной
      Для мира составлять вопрос.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Хочешь сделаться выше, чем лес,
      В небо врезаться каждым листком,
      Сообщаться лишь с гулом небес,
      Из живых не нуждаться ни в ком?
      
      Знаю, хочешь, а силы-то нет,
      Чтоб врасти в поднебесный покой,
      Ибо свыше наложен запрет
      На владение силой такой.
      
      Всё оставь, ни о чем не грусти,
      Об одном только в жизни молись:
      Чтоб главой опьяненной врасти
      В кочевую и певчую высь.
      
      
      
       * * *
      
      Неисчислимы камни на дороге,
      Соцветья на некошеных лугах
      И души, обитающие в Боге,
      А стало быть - на этих берегах.
      
      Выходит ветер с озера на сушу,
      Врывается в ольховые леса,
      И шум таков, что ясно: эти души
      И живы, и имеют голоса.
      
      Что это им кивают все соцветья
      И камни звякают под их стопой,
      И те, что жили в прошлые столетья,
      Пытаются заговорить с тобой.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Если сдуру забрел в чернолесье
      И зачавкала топь под ногой,
      То расслабься, напрасно не бейся,
      Ибо нету дороги другой.
      
      Ты уже исходил все дороги,
      Всех дорог исчерпал ты запас,
      Ну и что получилось в итоге?
      Даже денег на гроб не запас.
      
      Все дороги уже исходил ты,
      Ну и что же теперь на кону?
      Дочь имеешь - безмозглую дылду,
      И лишенную смысла жену.
      
      Исходил ты все русские дали,
      Впечатления жадно копя,
      Но повсюду тебя угнетали,
      Заставляли работать тебя.
      
      А теперь вот пошел по чернику
      В незнакомый осташковский лес,
      И туда, где особенно дико,
      По велению рока залез.
      
      Пропадешь ты в трясине ольховой,
      Потому что иначе нельзя,
      Ведь не может такой бестолковой
      Быть людская земная стезя.
      
      Пусть аукают дочь и супруга ?-
      Наверху уже все решено:
      Лес живет, а отца и супруга
      Поглотила трясина давно.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я не гонюсь за популярностью,
      Мне популярность ни к чему.
      Когда ко мне читатель близится,
      Я наношу удар ему.
      
      По голове или по тулову,
      Чтоб только было побольней,
      И разражаюсь жутким хохотом,
      Как властелин последних дней.
      
      Мне обреченность человечества
      Давно уж сделалась ясна,
      Поэтому я бью читателя,
      Свирепо вскрикивая: "На!"
      
      Читатель со слезами думает:
      За что его избил поэт?
      Причем ведь бил и нагло хвастался,
      Что на него управы нет.
      
      Кричит поэт, тузя читателя,
      Добро безжалостно поправ:
      "Я - главный человек в отечестве!"
      И, к сожалению, он прав.
      
      
      
       * * *
      
      Для чего существует корова?
      Однозначно сказать нелегко.
      Да, она своему господину
      Регулярно дает молоко.
      
      А ко мне через дырку в заборе
      На участок заходит она,
      И в итоге на каждой дорожке
      Возвышаются кучи говна.
      
      Справедливости в мире не стало,
      Все заранее предрешено:
      Одному - молочко и сметана,
      А другому - сплошное говно.
      
      Друг заделывал дырки в заборе,
      А меня это дело страшит,
      Ибо друг-то теперь на погосте
      С дыркой в черепе мирно лежит.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Надо ставить скорее заборы,
      Потому что все люди - враги,
      Потому что их злобные взоры
      Проникают мне прямо в мозги.
      
      И в мозгах отмечаются сдвиги,
      Тараканьи шумы и возня.
      Хорошо, что я чую интриги
      И подкопы людей под меня.
      
      А отсюда возникли идеи:
      Чтобы как-то себя защитить,
      Надо ставить забор поскорее,
      А по верху колючку пустить.
      
      Объяснил я таджикам, которым
      Поручил воплощенье идей:
      Я желаю гигантским забором
      Защититься от мира людей.
      
      Ни калитки, ни даже оконца
      В нем не делайте - лишь перелаз.
      Не боюсь я ни неба, ни солнца,
      А боюсь человеческих глаз.
      
      По забору же - петли колючки,
      Всё - по опыту сталинских лет.
      Глянешь вверх - есть и птички, и тучки,
      А людей с их гляделками нет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мальки над мелью строем плыли,
      И каждый краснопёрый воин
      На чуть волнистом дне песчаном
      Был тенью собственной удвоен.
      
      Они паслись, комочки ила
      Ковшами ротовыми роя,
      И строй ломали по команде,
      И все же не ломали строя.
      
      Точнее, даже не команда -
      Казалось, только мысль мелькнула,
      И вот уж строй переменился,
      И вот уж их как ветром сдуло.
      
      Я одобрительно дивился
      На маленьких рыбешек, коим,
      Оказывается, приятно
      Всегда передвигаться строем.
      
      Вот так и вам бы, молодые,
      Амбициозность прочь отбросить
      И слушаться самцов матерых,
      Имеющих на ядрах проседь.
      
      Пускать их первыми копаться
      В комках питательного ила
      И не раззявливать на старших
      Свое ребяческое рыло.
      
      Я знал раззявливавших рыло,
      Строй не считавших за науку:
      Все в одиночку напоролись
      На окуня или на щуку.
      
      А настоящих краснопёрок
      Отнюдь не тянет стать героем.
      Им безразлично, кто придумал
      Благое плавание строем.
      
      И лишь поэтому их племя
      В озерных водах вечно живо...
      Так размышлял я на причале
      Под тростниковый шум залива.
      
      Такие мысли на припеке
      Мой мозг нагретый посетили,
      Покуда краснопёрки строем,
      Всё строем над песком ходили.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Воспеть все это невозможно,
      Но надо видеть и воспеть,
      Как волны прядают тревожно
      И блики образуют сеть.
      
      И кто-то дальний непрерывно
      Подтягивает весь улов
      К лесам, виднеющимся дымно,
      К древесным купам островов.
      
      И взгляд, который жил на свете
      Беспечен и неуловим,
      Вдруг попадает в эти сети -
      И ты, глядящий, вместе с ним.
      
      
       * * *
      По лугам прибрежным ходит инок,
      Свойства трав он смолоду постиг,
      А на плёсе золото кувшинок
      Полосою облегло тростник.
      
      Кланяются иноку все злаки,
      На поклон сбегаются цветы.
      На растениях благие знаки
      Видит он. Глаза его чисты.
      
      Он возьмет от каждого растенья
      Листья, стебель, корень или цвет.
      В деревнях окрестных - запустенье,
      И других здесь травознатцев нет.
      
      Одиноко этими местами
      Суждено бродить ему и впредь,
      И недаром под его перстами
      Все цветы мечтают умереть.
      
      Так и тот, кто нашу душу знает,
      Все ее сокрытые черты,
      Пусть ее с любовью пожинает,
      Как монашек - травы и цветы.
      
      Может, и моя душа потребна
      Сборщику, что вечно за спиной,
      Ведь она не меньше трав целебна
      И певуча, как тростник ночной.
      
      Похоронно шелестит листами
      Чернолесье, ибо я готов
      Умереть под нежными перстами
      Господина всех земных цветов.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Сегодня людям не до смеха,
      Поэтому они в кино
      На комедийные картины
      Не ходят уж давным-давно.
      
      Все шутки кажутся тупыми
      Тому, кто осознал, как я,
      Что мы подобны паровозу,
      А жизнь есть наша колея.
      
      И как она ни изгибайся,
      Для нас она всегда пряма -
      Поистине, от этой мысли
      Мне хочется сойти с ума
      
      И многотонную махину
      Внезапно бросить под откос,
      И вкось по насыпи промчаться,
      И угодить в озерный плес.
      
      И волны, лепеча, остудят
      Мне раскаленные бока;
      Я буду видеть только воды,
      И острова, и облака.
      
      Я буду слышать крики чаек,
      И потому во мне умрет
      Все то, что прежде побуждало
      Меня к движению вперед.
      
      Шипят над мертвым паровозом
      Разделочные резаки,
      Ему же слышится, как волны,
      Шумя, качают тростники.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Перенасыщена людьми столица,
      Порой толпа напоминает жмых;
      Повсюду озабоченные лица,
      Пространство обезумело от них.
      
      Объят почти религиозным пылом,
      Я эти лица взглядами ловлю,
      И каждое из них считаю милым,
      И - что скрывать? - я каждое люблю.
      
      Выкрикиваю мысленно: "Прошу вас,
      Помедлите, скажите что-нибудь!" -
      Но вслед за тем краснею, и тушуюсь,
      И вновь в толпе прокладываю путь.
      
      Пока в толпе мое скитанье длится,
      Толпа мне кажется родней, чем мать,
      Но вечером увиденные лица
      Надоедает вскоре вспоминать.
      
      Вновь одиночество струит в квартире
      Зловещие флюиды мертвеца;
      Избыток лиц клокочет где-то в мире,
      Но рядом - ни единого лица.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Морковь и свекла убывают,
      Редеют банки с каждым днем,
      И каптенармус подбивает
      Убытки в погребе своем.
      
      В трудах, как праведные массы,
      Я харч не в силах добывать -
      Я там, где скоплены запасы,
      Предпочитаю пребывать.
      
      Когда-то, будучи поэтом,
      Пришелся я не ко двору
      И распрощался с белым светом,
      В подполье прокопав дыру.
      
      Гляжу, а там всего навалом,
      Какой жратвы там только нет!
      Я стал подпольщиком бывалым
      За тридцать пять подземных лет.
      
      Я в землю вкапываюсь смело
      И прохожу за слоем слой.
      Во тьме белеющее тело
      Червями пахнет и землей.
      
      Я выкопал такие схроны,
      Куда и мыши не пролезть,
      Чтоб там во тьме уединенно
      И не спеша компоты есть.
      
      И пусть я обделен любовью
      И втиснут в темную дыру,
      Но вашей пользуюсь морковью
      И ваши маринады жру.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Вот идет одинокий мужчина,
      Ни любовник ничей, ни супруг;
      Ну и что? Разве это причина,
      Чтоб на выпивку тратить досуг?
      
      Чтоб на лавочке чахлого сквера
      Каждый день собираться к семи
      С бесполезными в смысле карьеры
      И лишенными хватки людьми?
      
      Чтобы, водки напившись, крикливо
      Толковать про какую-то чушь:
      Про царя, про Стамбул и проливы,
      И пивком догоняться к тому ж;
      
      Чтоб в каких-то штанах, непонятных
      В смысле цвета, на службу ходить
      И одеждой в прорехах и пятнах
      На сотрудниц тоску наводить?
      
      А о смраде немытого тела
      Я хочу вообще умолчать.
      Что ж, она и на мне тяготела,
      Одиночества злая печать.
      
      По привычке работал я где-то,
      А по сути был тот же босяк...
      Но в минувшее душное лето
      Перешел я на пиво "Толстяк".
      
      Постоянно реклама твердила,
      А ведь слово рекламы - закон:
      "Выпиваешь цистерну на рыло -
      Получаешь от нас миллион".
      
      Начались изменения в мире
      После пятой цистерны уже:
      По моей холостяцкой квартире
      Стали бабы сновать в неглиже.
      
      У меня появилась прислуга,
      Где-то строится мой особняк...
      Предадут и жена, и подруга,
      Не обманет лишь пиво "Толстяк".
      
      Одиночества как не бывало,
      Все хотят породниться со мной -
      Так я жизнь уберег от развала,
      Ибо верил рекламе пивной.
      
      И теперь даже малые дети
      Правоту понимают мою,
      Если слышат, как я на рассвете
      В палисадник с балкона блюю.
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Что хотела сказать эта милая девушка,
      Сочинив эти милые с виду стихи?
      Почитаешь - и кажется вроде волнительно,
      А вчитаешься - просто поток чепухи.
      
      Человек, как известно, способен к мышлению,
      Но мышлением тут и не пахнет, друзья:
      Продолженье с началом нисколько не связано,
      Не стихи, а какая-то галиматья.
      
      К сожалению, принято русскую лирику
      Безо всякого смысла теперь сочинять,
      Потому что считается: глупую публику
      Только полной бессмыслицей можно пронять.
      
      Потому что считается: глупая публика,
      Чтобы умной предстать в посторонних глазах,
      Станет эти стишки лицемерно расхваливать,
      Перед разоблачением чувствуя страх.
      
      Так писака иной, шантажируя публику,
      Покупать заставляет книжонку свою.
      В этом следует видеть состав преступления,
      Это все на серьезную тянет статью.
      
      Удивляют меня компетентные органы,
      Далеко ведь куда-то не надо ходить,
      Не скрываются даже поэты-преступники,
      Их немедленно надо хватать и судить.
      
      Поначалу они отпираться попробуют:
      Дескать, "творческий взгляд", "вдохновенье" и проч.,
      Но расколются живо, когда с пидорасами
      Проведут в спецзастенке бессонную ночь.
      
      Пусть на Север в столыпинских катят вагончиках,
      Пусть запомнят: общественность не проведешь,
      А на месте свободном раскроются Пушкины,
      Михалковы, Асадовы, - гении сплошь.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      От моего земного века
      Едва ль теперь осталась треть,
      Но не нашел я человека,
      С кем мог бы вместе умереть.
      
      С кем можно вместе выпить яду,
      Устав от повседневных зол,
      И по тускнеющему взгляду
      Понять, что друг почти ушел.
      
      И, не считая смерть ошибкой,
      Не сожалея, не скорбя,
      Друг с ободряющей улыбкой,
      Кончаясь, смотрит на тебя.
      
      Не о друзьях моих пороков,
      А о таких веду я речь,
      С кем можно было бы, не дрогнув,
      Рубеж последний пересечь.
      
      С кем можно совершить сэппуку,
      Не беспокоясь ни о чем,
      Имея твердую поруку,
      Что друг добьет тебя мечом.
      
      А после меч свой знаменитый
      К себе направит острием,
      Чтоб стать опорой и защитой
      На неземном пути твоем.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Взгляд не стремится ни к чему,
      Постыло все давным-давно.
      В некрополе больших домов
      Всё, чем я жил, погребено.
      
      Увидев многие из них,
      Я вздрагиваю неспроста:
      Ведь это всё места утрат,
      Частичной гибели места.
      
      Листва, устлавшая асфальт,
      Пускается под ветром в бег.
      Для этой скорченной листвы
      Благодеяньем будет снег.
      
      Все те, кто должен умереть,
      Пусть безболезненно умрут.
      Я лишь покоя жду теперь,
      Как эти листья снега ждут.
      
      
      
       * * *
      Тебя я оставляю навсегда
      И больше не скажу тебе ни слова,
      Но где-то есть иные города,
      Где наши жизни повторятся снова.
      
      Нам предстоит проделать тот же путь,
      Но полного не будет повторенья -
      Сместится ось вращения чуть-чуть,
      Из вечной цепи выкрошатся звенья.
      
      И в повторённом бытии своем
      Ты никогда не встретишься со мною,
      Но там, где проходили мы вдвоем,
      Ты вздрогнешь - будто тронули больное.
      
      Небывшее томит больней всего,
      Не вспоминается - и все же ранит.
      Лишившийся кого-то одного,
      Мир цельным никогда уже не станет.
      
      Он будет без любви моей уныл,
      Бескрасочен - без моего страданья.
      Как видно, я не просто частью был,
      А оправданием существованья.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      По небу движется ворона,
      Высматривая харч себе.
      Ее полет в каком-то смысле
      Уподобляется судьбе.
      
      И нам предписано судьбою
      Все время думать о жратве,
      И гаснут мысли о высоком
      Бесследно в нашей голове.
      
      Ведь зачастую мы не знаем,
      Где завтра будем брать еду -
      Порой от беспокойства даже
      Попукиваем на ходу.
      
      А как же нам не волноваться,
      Не суетиться, не спешить?
      Ведь это же общеизвестно,
      Что без еды нельзя прожить.
      
      И мы поэтому харчами
      Ни с кем делиться не хотим
      И лишь во тьме, глубокой ночью
      Сосредоточенно едим.
      
      Да, уж такая наша доля:
      Сегодня ты поел в ночи,
      А завтра вновь изволь крутиться,
      Где хочешь добывай харчи.
      
      И от таких тяжелых мыслей
      Покушать надо про запас,
      Во сне же к нам приходит Нечто,
      Ругается и душит нас.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Под хаотическою высью,
      Под ветром, что острей бича,
      Дубы рассеивают листья,
      Клубясь и сухо клокоча.
      
      И холод облегает крепко
      Обводы всех природных тел
      И обжигает листьев лепку,
      Как сумасшедший горшкодел.
      
      И станет всё отдельным вскоре,
      Просторным делается вид,
      Вот только на таком просторе
      Никто живых не приютит.
      
      Теперь ни зданья, ни растенья
      Не станут говорить со мной.
      Ответит на прикосновенья
      Теперь лишь холод нутряной.
      
      Отталкивает холод ночи,
      Отталкивает стужа дня -
      Как будто прежних одиночеств
      Недоставало для меня.
      
      Листва каленая скрежещет,
      Пересекая тротуар,
      И новые охапки мечет
      На ветер спятивший гончар.
      
      Глаза мне этот ветер режет,
      Как будто радуясь слезам,
      И тихий монотонный скрежет
      Я издаю повсюду сам.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Маститые языковеды
      Корежат мой родной язык.
      В итоге все писаться стало
      Не так, как с детства я привык.
      
      Былых времен языковеды
      Себя культурнее вели:
      Обдумывали всё подолгу,
      Язык привычный берегли.
      
      А нынешним не думать надо,
      А с переделками спешить,
      Иначе западных субсидий
      Их могут запросто лишить.
      
      Нам Запад гадит постоянно,
      И тут видна его рука.
      Я знаю: он давно задумал
      Оставить нас без языка.
      
      Всё пишется теперь иначе,
      Чем я привык с давнишних пор.
      Все словари устаревают,
      Сплошной расход, сплошной разор!
      
      Все ударенья изменились,
      Всё произносится не так,
      И я молчу, а то ведь скажут,
      Что я безграмотный дурак.
      
      В застолье передать бутылку
      Теперь я жестами прошу
      И письма лишь по-украински
      Теперь с хихиканьем пишу.
      
      Теперь никто мне не поставит
      Мою безграмотность на вид,
      Ведь мова гордая Тараса
      Вся из ошибок состоит.
      
      Теперь смеюсь я до упаду
      При чтенье новых словарей:
      Какая всё ж чудная мова
      У этих глупых москалей.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мое лицо от пьянства вздуто,
      Никем я в мире не любим,
      И лавочников строй как будто
      Вовеки непоколебим.
      
      Просплюсь - и снова, озираясь,
      Я побреду сквозь этот строй.
      Я незаметным быть стараюсь,
      Поскольку я ведь не герой.
      
      Почтительно согнул я выю,
      К могиле мелко семеня,
      А строй заданья трудовые
      Обрушивает на меня.
      
      Я передергиваю кожей
      И снова двигаюсь вперед,
      Хоть знаю: раньше или позже
      В могилу он меня вобьет.
      
      Я раз напуган был нуждою
      И с той поры упасть боюсь,
      Но над осеннею водою
      Невольно вдруг остановлюсь.
      
      И к сердцу холод парапета
      Через ладони потечет,
      И я пойму, что песня спета,
      Сведен баланс, оплачен счет.
      
      Трудясь под собственное пенье,
      Я оплатил давным-давно
      Великим подвигом терпенья
      Все то, что было мне дано.
      
      Да, плоть не раз еще попросит
      Пощады под ярмом труда,
      Но душу вдаль уже уносит,
      Качаясь, серая вода.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Гулеванил в Подмосковье
      Дедушка Федот,
      И буржуев, и буржуек
      Выводил в расход.
      
      Жег он дачи и машины,
      Катера топил,
      Ненасытного Чубайса
      Палицей убил.
      
      Пепелище, где Барвиха
      Страшная была,
      Солью дедушка посыпал -
      Щедро, добела.
      
      И теперь на этом месте
      Не растет трава,
      Лишь на дереве горелом
      Ухает сова.
      
      В результате Подмосковье
      Снова расцвело,
      Забурлил аграрный сектор
      Нечисти назло.
      
      Там, где раньше поднималась
      Только лебеда,
      На культурном травостое
      Множатся стада.
      
      Там, где раньше чернолесье
      Вырастало сплошь,
      Ходит тучными волнами
      Золотая рожь.
      
      И теперь по селам длится
      Праздник без конца -
      Деда там всегда накормят
      И нальют винца.
      
      Если же он хватит лишку -
      Вызовут такси,
      Потому что коммунистов
      Любят на Руси.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я сказал Немировичу-Данченко,
      Приглашенному мной на обед:
      "Мы должны подождать Станиславского,
      Почему его, собственно, нет?"
      
      Режиссер промолчал и нахохлился,
      На графин с вожделеньем косясь.
      Вдруг - звонок! Станиславский откуда-то
      Неожиданно вышел на связь.
      
      Он кричал: "Приезжайте немедленно,
      Я большую работу провел:
      На подходе Морозов с цыганками,
      Савва Мамонтов платит за стол.
      
      Заказал я актерок молоденьких,
      Книппер-Чехова их привезет.
      Наша римско-афинская оргия
      Обывателей всех потрясет".
      
      Я промямлил: "Всё так неожиданно,
      Может, с оргией чуть погодить?
      Мы ведь встретиться нынче условились,
      Чтобы пьесу мою обсудить".
      
      "Пьеса - вздор. Полежит, не испортится, -
      Беспощадно сказал режиссер. -
      Вот уже и актерки подъехали...
      Собирайтесь, я вышлю мотор".
      
      Вот такие сюрпризы случаются
      Иногда в театральной среде.
      Я кутил до потери сознания
      И очнулся неведомо где.
      
      Рядом спит незнакомая женщина
      С глуповатым актерским лицом.
      На столе - кулебяка с вязигою
      И бутыль со смирновским винцом.
      
      Сколько спал я - и это неведомо.
      Машинально я рюмку махнул,
      Вижу - ящик со странными кнопками.
      В эти кнопки я пальчиком ткнул
      
      И услышал: "С полетом Гагарина
      Смело в космос шагнул человек.
      Стало буднями воздухоплаванье,
      Впереди - космонавтики век".
      
      Заглянул я во внутренность ящика,
      Чтобы выяснить, кто говорит.
      Думал - карлик, но не было карлика,
      Ящик был проводами набит.
      
      Видно, новое изобретение -
      Я, по-моему, слышал о нем,
      Но, увы, всё давно перепуталось
      В проспиртованном мозге моем.
      
      Но какие занятные новости!
      Знаю, Уточкин дерзко летал,
      Но от увальня князя Гагарина
      Я такого геройства не ждал.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Перед зимою напоследок
      Нам посмотреть еще дадут,
      Как листья от простертых веток
      Отчаливают и плывут.
      
      Плывут куда-то, создавая
      Себе незримую волну,
      То опускаясь, то взмывая
      В искрящуюся вышину.
      
      Деревья светятся при этом,
      Легко перенося урон,
      Как будто не заемным светом,
      А собственным, из глуби крон.
      
      Но как бы солнце ни манило
      На улицу осенним днем,
      Дается праздник через силу
      В преклонном возрасте моем.
      
      Душа летит за все пределы,
      А телу хочется прилечь -
      Ну и к чему больное тело
      На праздник беспощадно влечь?
      
      А коль смиришься - боль минует:
      В знак этого через стекло
      Листом кленовым коронует
      Меня последнее тепло.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Услышав крик электровоза,
      Я чуть не закричал в ответ.
      Я понял, что во мраке жизни
      Напрасно я ищу просвет.
      
      Я всей усталой плотью понял,
      Что неизменен мой удел:
      Метро, толпа, вагоны, спешка
      И тирания пошлых дел.
      
      Решил я броситься под поезд,
      Чтоб счеты с этой жизнью свесть,
      Однако сквозь толпу густую
      Не смог я вовремя пролезть.
      
      Толкался я и суетился,
      Но ведь толпа и есть толпа -
      Всегда глуха к чужому горю,
      Эгоистична и тупа.
      
      Толпа в вагон меня впихнула,
      Забившись в угол, я обмяк
      И только шевелил усами,
      Как потревоженный хомяк.
      
      Меня сердили эти люди,
      Сопевшие вокруг меня,
      Встречавшие с покорным видом
      Начало трудового дня.
      
      Хотел я крикнуть: "Если б чаще
      Бросались мы под поезда,
      То поднялась бы над живыми
      Освобождения звезда.
      
      Чтоб сбросить иго капитала,
      Довольно одного прыжка,
      И пусть потом капиталисты
      Другого ищут дурака".
      
      Но монотонно отдавался
      В моем мозгу подземный гул,
      Меня размеренно качало,
      И я нечаянно вздремнул.
      
      И как-то я угомонился,
      Утихомирился во сне,
      И жизнь не то чтоб полюбилась,
      А безразлична стала мне.
      
      Проснулся я и вдруг подумал:
      "Да, глупо жизнью дорожить,
      Да, можно броситься под поезд,
      Но можно и еще пожить".
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Ели я и шутил над любовью,
      Так зато я и много любил.
      Если я и впадал в блудословье,
      Так за то меня Бог и убил.
      
      Ближе брата мне доблестно павший,
      Если пал он, безумно любя.
      Я смеюсь над иронией вашей,
      Вы, любившие только себя.
      
      Мы погибли, но жили хотя бы,
      Ну а вы над чужою судьбой
      Только квохчете злобно, как жабы,
      Увидавшие ширь и прибой.
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Брат обихаживал жизнь свою,
      Добрые вещи себе покупал,
      И вещи те сроднились в семью,
      Тихонько шептались, когда он спал.
      
      И смерть явилась во время сна -
      Пронзительно взвыл тишины смычок;
      Вещам та нота была слышна,
      А брат проснуться так и не смог.
      
      Какие-то вещи достались мне;
      Я так хотел бы счастье им дать
      И слушаю, слушаю в тишине,
      Но шепота их уже не слыхать.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Магическую скрипку брось, игрец,
      И не заглядывай в глаза чудовищ.
      К чему? Ведь судит музыку мудрец -
      Очередной Георгий Адамович.
      
      Смычок визжит и причиняет боль,
      А меломанам волноваться вредно,
      И слишком резко пахнет канифоль,
      И ты страдаешь чересчур конкретно.
      
      Но судьям эти страсти не указ,
      Страдальцев им высмеивать не внове,
      Не то у слушателей всякий раз
      Во рту бы оставался привкус крови.
      
      А если грянет плясовая вдруг,
      От омерзения скривятся судьи:
      Для них ведь безобразен всякий звук,
      Когда он полон плотской, смертной сутью.
      
      И если у кого-то из людей
      Эрекция случится на концерте,
      То это нестерпимо для судей,
      Как знак излишней плотскости и смерти.
      
      
      
       * * *
      На исходе советской эпохи
      Плыли мы вдоль арктических льдов,
      Слыша тяжкие, звонкие вздохи
      Плывших рядом горбатых китов.
      
      Приходили нам вести плохие,
      Заставлявшие люто страдать:
      Мол, за призрак наживы Россия
      Собирается братство продать.
      
      И уже не тянуло на отдых,
      Не хотелось нам в гавань скорей,
      Ибо мы побратались в походах
      И с людьми, и с жильцами морей.
      
      К дому правили мы, но молчали,
      И оттуда не слышался зов,
      Но зловещею бронзой звучали
      Похоронные вздохи китов.
      
      Волны черные нас колыхали,
      От зарниц небосвод пламенел,
      И киты сокрушенно вздыхали,
      Понимая наш горький удел.
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Гляжу на собственное фото
      И удивляюсь - до чего ж
      Я на очкового енота
      С годами сделался похож.
      
      Енот имеет свой прибыток
      Средь вылизанных речкой глыб,
      Где ловит раков и улиток
      И даже временами рыб.
      
      В ночи под звуки водопада
      Потявкивает на звезду,
      И ничего ему не надо
      Помимо самки раз в году.
      
      Так чтобы спать ложиться сытым
      И не иметь нужды ни в чем,
      Я стал таким же деловитым
      Енотовидным москвичом.
      
      Я изнурительную лямку
      Семьи и брака не тяну
      И только человекосамку
      Раз в год куплю - и прокляну.
      
      Я вечно добываю что-то,
      Угрозу голода гоня,
      И взгляд пронзительный енота
      Стал характерен для меня.
      
      Енотовой изящной дланью
      Ласкаю я компьютер свой
      И добываю пропитанье
      В его начинке цифровой.
      
      Цифирь я жадно поглощаю,
      Она - как рыбки и рачки,
      И, как енот, не замечаю
      Того, что я ношу очки.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я люто ненавидел женщин,
      Был с ними замкнут, тверд и сух,
      Им роздал тысячи затрещин,
      И тумаков, и оплеух.
      
      А нынче, вежливы и чутки,
      Уже оправясь от битья,
      Меня прощают проститутки
      За всё, в чем провинился я.
      
      Хотя вот-вот свои таланты
      Я окончательно пропью,
      Уже не сердятся сержанты
      На безответственность мою.
      
      И кажется - под бой курантов
      В моих глазах тускнеет свет.
      Без проституток и сержантов
      Ни творчества, ни жизни нет.
      
      И коль они меня простили
      И стали вежливы со мной,
      То, значит, я клонюсь к могиле
      И завершаю путь земной.
      
      Почувствовал их безразличье
      Я, рифмодел и стихороб,
      И понял, что грядет величье,
      Грядут толпа, венки и гроб.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Хозяева ушли куда-то,
      Не захватив с собою пса,
      И воет, воет он, проклятый,
      На все собачьи голоса.
      
      Не зря проклятый завыватель
      Вопит, как будто под ножом:
      Он чует, что большой писатель
      Все слышит выше этажом.
      
      И я духовно увядаю
      Под этот замогильный вой
      И, обессилев, упадаю
      В объятья скорби мировой.
      
      И созревает вывод четкий:
      "Довольно жить в таком аду",
      И я неровною походкой
      На кухню вешаться иду.
      
      "Зачем повесился писатель?" -
      Такой естественный вопрос
      Задаст суровый дознаватель,
      И что же ты ответишь, пес?
      
      Ты скажешь: лютую тоску, мол,
      Хотелось выплеснуть вовне,
      Но ты при этом не подумал,
      Как это скажется на мне.
      
      А коль подумал бы - возможно,
      Ты понял бы своей башкой,
      Что вся твоя тоска ничтожна
      В сравнении с моей тоской.
      
      Блюди же тишину в жилище,
      Чтоб этой бездны не будить,
      И подобрать изволь когтищи,
      И на подушечках ходить.
      
      Чтоб ничего я впредь не слышал
      Помимо тиканья часов,
      Чтоб мой роман скорее вышел
      Про чутких, деликатных псов.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      "Нет, не холодно, разве что снежно", -
      Отвечая на чей-то вопрос,
      Я сказал, расстегнулся поспешно,
      Отряхнулся и фыркнул, как пес.
      
      Эти люди, похоже, сидели
      В заведении теплом давно -
      До заката еще, до метели,
      И, похоже, в окно не глядели -
      Лишь болтали и пили вино.
      
      Чтоб освоился я поскорее,
      О погоде спросили меня;
      Сел я к ним, ибо так веселее,
      И потоками теплого клея
      Оплела меня их болтовня.
      
      Безразлична мне стала погода,
      Безразлична метель за стеклом.
      Полчаса или около года
      Миновало с минуты прихода -
      Безразлично за этим столом.
      
      То, что сдуру потеряно было,
      То, о чем твое сердце забыло
      С незапамятных, кажется, пор,
      В разговоре случайно мелькает -
      И жужжанье речей не смолкает,
      И нельзя завершить разговор.
      
      В сотый раз, грохоча, завывая,
      Светоносное тело трамвая
      Прорезает метельный заряд,
      А беседы по-прежнему длятся,
      И кабацкие окна слезятся
      И в ночи исступленно горят.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Гляжу на теток нерешительно,
      Не убирая с газа ногу:
      Так неуклюже, но стремительно
      Бегут они через дорогу.
      
      Толстухи по асфальту котятся
      И мне грозятся: "Стой, вражина!"
      Пора, пора бы поохотиться,
      Но надо поберечь машину.
      
      Возникнут на решетке трещины
      И бампер, видимо, погнется, -
      А джип мой, взрыкивая бешено,
      Вот-вот за тетками рванется.
      
      Коня железного не шпорю я,
      И он поэтому не в духе -
      Ведь через нашу территорию
      Бегут нахальные толстухи.
      
      Конечно, ощущенья острые
      Дают охотничьи забавы,
      И мы в лихие девяностые
      На них завоевали право.
      
      Но я в торговом заведении
      Сначала прикуплю запчасти,
      Чтоб не смутили повреждения
      Мое охотницкое счастье.
      
      Охотиться же лучше с вечера
      В потемках трудовых окраин -
      Пусть трудовое человечество
      Поймет, кто в городе хозяин.
      
      Стального друга я побалую -
      Из жалко семенящей тетки
      Одним ударом в жижу талую
      Он выбьет красные ошметки.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Я спал и грезил этой жизнью,
      И всё во сне происходило,
      И одиночество, как морок,
      Мой спящий дух отяготило.
      
      Я долго силился проснуться,
      Но тщетны были все потуги,
      И те, кто мне во сне встречался,
      С пути шарахались в испуге.
      
      Ведь я же бредил, и метался,
      И всхрапывал порою дико.
      Казалось, мир перевернется
      От назревающего крика.
      
      Я как извне свой крик услышал
      На твердом раскаленном ложе,
      Но мир и наяву всё тот же,
      И одиночество всё то же.
      
       * * *
      Где ноздри щекочет запах рассола
      И вдруг сменяется запахом хлеба,
      А тот сменяется запахом рыбы,
      В который вплетен аромат лимона;
      Где темноликие азиаты
      Глядят просяще, но и с угрозой,
      И настораживаешься, слыша
      Говор Худжанда, Герата, Балха, -
      Там я раскину между ларьками
      Коврик с веревочной загородкой,
      И, стоя на коврике том протертом,
      Громко сперва воззову к Аллаху.
      А после голосом странно высоким
      Начну читать я стихи великих:
      Стихи Аттара, что жил в пещере;
      Стихи смутьяна аль-Мутанабби;
      Стихи бродяги Имадеддина,
      С которого кожу содрали в Басре;
      Стихи покорителя стран - Бабура;
      Стихи пропойцы Абу Нуваса;
      Стихи величайшего из великих -
      Джалаладдина Руми из Коньи.
      И по моей горячей молитве
      Над суетливым базарным людом
      Раскинет Аллах шатер пониманья,
      Войдет просветленьем в каждую душу.
      И пропадет языков различье,
      И каждому будет понятно чтенье,
      И каждый себя ощутит скитальцем,
      Стремящимся к непостижимой цели.
      Я только чтец, я простой посредник,
      И я поэтому буду доволен,
      Ежели мне на протертый коврик
      Торговцы положат хлеба и сыра,
      А покупатели, бедные люди,
      К моим ногам набросают монеток
      И по делам своим разбредутся,
      Однако уже с просветленьем в сердце.
      
      
       * * *
      
      Что-то спонсоры нас обижают,
      Перед кризисом плохо снабжают,
      Не дают ни вина, ни харчей,
      Ни лекарств, ни носильных вещей.
      
      А зачем же тогда надрываться,
      В небеса вдохновенно взвиваться
      И оттуда стихи приносить, -
      Для чего, разрешите спросить?
      
      У богатых такое понятие,
      Будто это простое занятие,
      Так попробуйте сами туда
      Воспарить хоть разок, господа!
      
      Вы подскакиваете, как куры,
      Но нельзя пересилить натуры -
      Воспарять лишь поэтам дано,
      Ну а вы запасайте зерно,
      
      Чтоб могла тем зерном подкрепиться
      В небесах побывавшая птица
      И чтоб пела под вашим окном,
      Наполняя утробу зерном,
      
      Про учебу и летную практику,
      Про бескрайнюю нашу галактику,
      Где готова она открывать чудеса,
      Хорошенько наевшись овса.
      
      Эту птицу снабжайте по норме -
      Не пристало ей думать о корме,
      Думать надо совсем о другом
      Перед новым высотным рывком.
      
      Ну а если вам песен не надо -
      На чердак продуктового склада
      Эта птица забьется тогда
      И устроит подобье гнезда.
      
      Не спешите о нас беспокоиться -
      Все поэты прекрасно устроятся,
      Все отыщут лазейку на склад...
      Только будет ли этому рад
      
      Спонсор, нам отказавший в снабжении?
      Ибо дни в неуклонном движении,
      Словно омутов черных вода,
      Увлекают его в никуда:
      Невоспетых людей - в никуда.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      * * *
      Не высыпающимся ночью
      Не стоит проклинать судьбу,
      Они ведь рано или поздно
      Прекрасно выспятся в гробу.
      
      А ночью в истонченных нервах
      Дневной позванивает труд,
      И этот звон - такая пытка,
      Что люди с радостью умрут.
      
      Один из тех, кому трудиться
      Пришлось до истонченья жил,
      Не искупил свои грехи я,
      А тупо, сумрачно изжил.
      
      Изжил пустое любопытство,
      Но об одном бы я спросил:
      А как же тот, кто жил свободно,
      Кто в этой жизни всё вкусил,
      
      Тот, кто попользовался вдоволь
      Трудом размеренным моим?
      Воспринимая смерть как отдых,
      Я посмеюсь еще над ним.
      
      
       * * *
      Никто два раза не войдет в одну и ту же реку,
      Но страшно это сознавать простому человеку,
      И он звонит былым друзьям, звонит былым подругам,
      Чтоб на развалины людей потом глядеть с испугом.
      
      Мы на словах-то признаем, что не вернуть былого,
      Однако страх куда сильней рассудочного слова,
      Мы лихорадочно звоним и назначаем встречи,
      А после смотрим на друзей, лишившись дара речи.
      
      Друзей я помню хорошо - все были молодцами!
      Да разве стал бы я дружить с живыми мертвецами?
      А эти старые сморчки покою только рады,
      И безразличия бельмо заволокло их взгляды.
      
      Я счастья от былых подруг не получил ни крохи,
      Теперь же издают они сочувственные вздохи,
      Твердя, что я, мол, одинок, что в жизни не устроен,
      Хоть вроде я не жалуюсь, хоть вроде я спокоен.
      
      Заткните глотки наконец, проклятые старухи!
      На вас полюбовался я - и то уже не в духе,
      А вас послушаю - и вновь та юность мне забрезжит,
      Где были вы, а значит - боль, тоска, зубовный скрежет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Когда-то сладко пахли розы
      На всю приморскую округу.
      Хотел бы я такие розы
      Добыть на похороны другу.
      
      Те розы так благоухали,
      Что, кажется, почти звучали.
      Пусть на волнах благоуханья
      Они бы друга укачали.
      
      Пускай бы нежно и беспечно
      Над ним цикады задудели,
      Чтоб нас разлука не страшила, -
      Не навсегда же, в самом деле.
      
      Пускай бы море облекалось
      В струящиеся с неба ризы
      И молча о невыразимом
      Напоминали кипарисы.
      
      Земля была бы колыбелью,
      Колышущейся мерно зыбкой -
      Быть может, мы тогда разлуку
      Воспринимали бы с улыбкой.
      
      Но смерть в подземном переходе,
      Приют на массовом погосте...
      И даже розы гробовые
      Без запаха достались Косте.
      
      
       * * *
      
      Помер ловкач-модельер, деньги тянувший с богатых -
      Оповестили о том всю безответную Русь.
      Русский поэт в тот же день прямо на улице умер -
      Бедностью был он убит и непосильным трудом,
      Но промолчали о том телеканалы и пресса -
      Мелкой фигурой для них был неимущий поэт.
      Много отпели они за год киношных паяцев,
      Политиканов-пройдох и бизнесменов-воров,
      Только вот русский поэт в ихний формат не вписался.
      "Что ж, так устроена жизнь", - слышу я вздохи вокруг.
      Да, так устроена жизнь, - но ведь устроена кем-то,
      Кто-то портных и шутов выше поэтов вознес,
      И потому я твержу: "Боже, да прокляты будут
      Те, кто безумье свое сделал законом для всех,
      Те, кто сквозь бельма свои только суетное видел,
      Те, кто считал за ничто кротких любимцев твоих".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Сказал мне отец Агафангел,
      Грозя искривленным перстом:
      "Я знаю - нечасто, паскудник,
      Ты лоб осеняешь крестом.
      
      Не ведаешь вкуса причастья,
      Святой избегаешь воды,
      Не хочешь давать духовенству
      Издревле положенной мзды".
      
      Я крикнул: "Похоже, что кто-то
      Воздвиг на меня клевету!
      Коль вижу я купол церковный -
      Ломаю колпак за версту.
      
      А Богу молюсь я часами,
      Прошу и о том, и о сем -
      О жизни хорошей, к примеру,
      О том, чтоб фартило во всем.
      
      Молюсь я упорно и даже
      Пытаюсь себя истязать,
      И Бог воздает мне за это,
      Не может он мне отказать,
      
      И если я где ошибился -
      Не может меня не простить.
      Недаром я средства имею
      Хороших людей угостить.
      
      Пройдемте, отец Агафангел,
      Пивной здесь имеется зал..."
      И басом "Сие не запретно"
      Отец Агафангел сказал.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мне так хотелось одному побыть
      И, как соседский пес в пустой квартире,
      Всласть, до потери голоса повыть
      Над собственной заброшенностью в мире.
      
      Хозяева спасут беднягу пса,
      Заслышав ключ в замке, он встрепенется;
      В прихожей - снег, меха и колбаса,
      И смолкнет пес, и шумно облизнется.
      
      А я молчу, хотя и я забыт,
      И мне нужны хозяин или стая,
      И сотни звуков тишина плодит,
      В мой бедный мозг сквозь уши прорастая.
      
      Да, я молчу, я овладел собой
      И, окружающих не беспокоя,
      Всем существом я испускаю вой -
      Навряд ли псы способны на такое.
      
      Я плач ребенка слышу за стеной
      И шорох крови в собственных аортах,
      И радость вдруг овладевает мной -
      Ведь наконец я чую отклик мертвых,
      
      Слегка колеблющий мое жилье,
      Пульсирующий в унисон с часами...
      Для этого я и обрел чутье,
      Давным-давно утраченное псами.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я повторяю как во сне,
      С тупым упорством гну свое:
      "Надоедает боль не мне,
      И сердце тоже не мое".
      
      Лежу, размеренно бубня,
      Невнятно, как глухонемой:
      "Друг умер, но не у меня,
      Брат чей-то умер, но не мой".
      
      Земная скорбная юдоль
      Забыта где-то в стороне.
      Я знаю: существуют боль
      И страх, - но только не во мне.
      
      Я окончательно решил,
      Что больше не могу страдать
      И всё, чем я доселе жил,
      Пора забвению предать.
      
      Всегда во мне, всегда со мной
      Забвенья укрепленный град,
      Забвенья призрачной стеной
      Я отделен от всех утрат.
      
      Не будет шляться по врачам
      Тот, кто от боли отделен,
      И всем житейским мелочам
      Умеет радоваться он.
      
      К примеру, воробьи кричат
      Весною в лужах голубых,
      И громко так, что друг и брат,
      Должно быть, тоже слышат их.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Порой случается такое горе,
      Которого нам пережить невмочь,
      И безнадежность ширится, как море,
      И заволакивает всё, как ночь.
      
      И образы когда-то цельной жизни,
      Рассыпавшись, просверкивают в ней,
      И от вина на похоронной тризне
      Как будто делается лишь темней.
      
      И в этой тьме по жизненному склону
      Сползти необходимо одному,
      И, сжавшись наподобье эмбриона,
      Я в страхе прячусь в собственную тьму.
      
      Но вспоминается иное море,
      Где, стоя на обрывистом мысу,
      Я плыл на этом каменном линкоре,
      И волны гулко ухали внизу.
      
      И я соразмерял свое дыханье
      С дыханием бесчисленных цикад,
      И радовало - тверди колыханье,
      Плывущей прямо в дымчатый закат.
      
      Хочу туда перенестись, где встарь я
      Стоял один, молчание храня,
      И никакая тьма дрожащей тварью
      Тогда уже не сделает меня.
      
      Волокна тьмы сплетутся на просторе,
      Чтоб тайной все живое заволочь,
      Но я вплыву как равный в это море,
      Но я войду как равный в эту ночь.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я вконец обессилел душою,
      В равнодушное глядя окно.
      Кто-то пел мне про солнце чужое,
      Но и здесь не роднее оно.
      
      Как бельмо это солнце восходит,
      Из-за мутной таращась плевы,
      Потому и никак не находит
      Брата Сашу на стогнах Москвы.
      
      Студенистое солнце слепое
      В грязно-белой ползет пелене
      И, взойдя над московской толпою,
      Друга Костю не высмотрит мне.
      
      Это солнце коль даже и выйдет
      В ярко-синюю вдруг полынью,
      То внизу никого не увидит,
      Кто утешил бы душу мою.
      
      И домов окружающих стадо
      Смотрит окнами тусклыми в мир.
      Ничего нам от солнца не надо,
      Обитателям темных квартир.
      
      В каждом доме привыкли к потерям,
      Одинаково всем тяжело,
      Потому мы и солнцу не верим,
      Ведь оно никого не спасло.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Все говорят мне: "Надо жить",
      А для чего мне это надо?
      Чтоб новые стихи сложить
      И вновь развлечь людское стадо?
      
      Таков единственный ответ,
      Иного я найти не в силах.
      Признания людского свет
      Поэтов греет в их могилах.
      
      Поэт лежит - ему тепло
      И даже где-то припекает:
      К нему признание пришло,
      Его скульптуру высекают,
      
      За томом издается том,
      Чтоб как-то сгладилась утрата,
      Провозглашен музеем дом,
      Где голодал поэт когда-то.
      
      И в новосозданный музей
      Гульнуть на поминальной тризне
      Приходит множество друзей -
      Все, кто поэта знал при жизни.
      
      Все те, кто знал - и не помог,
      На дело будучи нескорым.
      Поэт, всеведущий, как бог,
      Смеется ихним разговорам,
      
      Когда с нешуточным задором
      Поэта восхваляют хором
      Все те, кто знал - и не помог,
      По-детски будучи жесток.
      
      Они толкуют о поэте
      И ссорятся из-за него -
      Ведь собственное божество
      Хотят иметь большие дети.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я жестко экономлю деньги,
      Почти без денег жить могу,
      Хотя, конечно, этой жизни
      Не пожелаешь и врагу.
      
      Частенько вкусненький кусочек
      Охота скушать, но нельзя,
      И обливаюсь я слезами,
      Краюшку черствую грызя.
      
      Частенько удалой плешивец
      В моих штанах встает торчком,
      Но так как денег нет на бабу,
      Я пробавляюсь кулачком.
      
      При этом я опять же плачу,
      Мне жаль мучительно себя,
      Но надо экономить деньги,
      Иначе жизнь сомнет тебя.
      
      Все люди рано или поздно
      Потребуют им денег дать -
      От одиночества я должен
      Всю жизнь поэтому страдать.
      
      Добро - когда имеешь деньги,
      А нету денег - это зло;
      Добро - когда в лиловой книжке
      Растет заветное число.
      
      Добро - когда ты осторожен
      И тщательно себя блюдешь,
      Когда ты экономишь деньги
      И никому их не даешь.
      
      Необходима осторожность
      И потому, что голь хитра
      И любит разводить на бабки
      Того, кто понял суть добра.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Когда я пью, к примеру, шерри,
      Смакуя вкус и аромат,
      То облегчается мой череп,
      Но явно тяжелеет зад.
      
      Наполняясь спиртуозным паром,
      Мне череп говорит: "Не бзди,
      Я становлюсь воздушным шаром,
      Чтоб в лучший край тебя нести".
      
      Бормочет жопа: "Дурачина,
      Как можно слушать этот вздор?
      Ведь череп - чокнутый детина,
      Авантюрист и прожектер.
      
      Коль на таком аэростате
      Ты поплывешь на зов мечты,
      То в вытрезвительной палате
      Иль в КПЗ очнешься ты".
      
      А череп - мне: "Не слушай жопу,
      На то и жопа, чтобы бздеть.
      Мы покорять должны Европу,
      А не на жопе здесь сидеть".
      
      Но мудрость чувствуется в жопе,
      Когда она твердит: "Сиди,
      Куда ты полетишь? В Европе
      Своих пьянчужек пруд пруди".
      
      И жопе я невольно верю,
      И черепу нельзя не внять.
      То мчусь я опрометью к двери,
      То в кресло плюхаюсь опять.
      
      И надо просто залпом - опа! -
      Махнуть стакан, а то и два,
      Чтоб прекратили спорить жопа
      И череп, то есть голова.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Женщина, нежная, как снежинка,
      Лежит беззвучно рядом со мной,
      И я цепенею невольно рядом
      С этой таинственной белизной.
      
      В ней тысячи красок можно увидеть,
      И все-таки нет ничего белей,
      И кто-то шепчет: "Не прикасайся,
      А только взглядом ее лелей.
      
      Ее и дыханьем можно разрушить,
      И темная капля скатится в снег.
      Ты можешь только смотреть и слушать,
      Но опасайся жить, человек".
      
      
      
      
       * * *
      
      Мое повторяя слово,
      Мне скажут: "Ты просто Бог",
      И зря - ведь я же такого
      Придумать никак не мог.
      
      Но то, что Бог существует,
      Мне ясно как дважды два,
      Ведь именно он диктует
      С небес такие слова.
      
      Живется дивно поэту,
      Ведь он всегда удивлен -
      О Боге истину эту
      Всю жизнь открывает он.
      
      Вот некто с дурацким видом
      Дивится на Божий свет,
      И вряд ли я тайну выдам,
      Сказав, что идет поэт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Микроб - работник и трудяга,
      Он не микроб, а микророб.
      Он на общественное благо
      Работает всегда взахлеб.
      
      Он взращивает урожаи,
      Он удобряет зеленя.
      Жену и деток обожая,
      Он к ним спешит на склоне дня.
      
      Мы, люди, нетерпимы крайне,
      Чуть что мы морщимся: "Уй, бля...",
      А это просто на комбайне
      Микроб отправился в поля.
      
      Мы причитаем: "Воспаленье,
      Неправильный обмен веществ...".
      А это в нас растут селенья,
      Культура маленьких существ.
      
      Культура эта процветает,
      Берет недюжинный разбег,
      Но пачку "колдрекса" хватает
      С трусливым стоном человек.
      
      Спасает собственную шкуру
      Самовлюбленный этот сноб,
      Губя таблетками культуру,
      Которую воздвиг микроб.
      
      Да, человек сверхосторожен,
      Он изобрел пенициллин,
      Но кругозор его ничтожен,
      А хуже всех - мой гадкий сын.
      
      Опять какие-то микстуры
      Глотает этот долбоёб,
      Но с точки зрения культуры
      Он мельче, нежели микроб.
      
      Гляжу на своего сынулю,
      Разочарованный отец,
      И говорю: "Схватив пилюлю,
      Сперва задумайся, подлец".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Упорный, почти бесконечный,
      Три дня меня приступ ломал.
      А раньше под болью сердечной
      Я сдуру любовь понимал.
      
      Любил я и вправду немало,
      Но женщин каких-то не тех,
      И ежели больно бывало,
      Вино помогало и смех.
      
      Копейку на пьяное зелье
      Всегда я умел сколотить.
      Теперь за былое веселье
      Приходится болью платить.
      
      Теперь я от боли скривился,
      И замер, и еле дышу.
      "Да так ли уж я веселился?" -
      Судьбу я с досадой спрошу.
      
      И пил я, и ел до отвала,
      Считался за весельчака,
      Но рядом все время стояла
      И в рот мне смотрела тоска.
      
      И все-таки высшая сила
      Должок не желает простить:
      Вот сердце с разгону застыло -
      И вновь продолжает частить.
      
      Недолго уже до расчета
      За горечь былых кутежей,
      И в сердце скребущее что-то
      Сидит, как обломки ножей.
      
      Недолго уже до расплаты,
      Хотя и не брал я взаймы, -
      Но в годы любви глуповаты
      И лучшие даже умы.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      До тесного, как стадо, небосклона
      Тритон шутя доплескивал волной.
      Всей тушей на покатости бетона
      Распластывался вал очередной.
      
      И всё вибрировало потрясенно
      Готовой лопнуть скрытою струной,
      И в отдаленье на морское лоно
      Стекало солнце, желтое, как гной.
      
      И где вода над сушею нависла,
      Чтоб в миллионный раз схватиться с молом,
      Восторгом пронизал мне душу он -
      Сверкнувший в хаосе иголкой смысла,
      В бесстрастном, сокрушительно-тяжелом
      Ударе вала прозвучавший звон.
      
      
      
       * * *
      
      Валы шатают берег под ногами
      И порождают дребезжащий звон,
      И брызги колющими облаками
      Летят, пятная выщербленный склон.
      
      Несчетными подвижными мазками
      Картину покрывает Посейдон;
      Работая в лилово-серой гамме,
      Ритмично кистью взмахивает он.
      
      И, как бы ниоткуда воплощаясь,
      Идут, подрагивая и качаясь,
      Валы к земле - и множатся мазки,
      Теряясь в перспективе бесконечной,
      И рвется из-под божьей кисти вечный
      Могучий дух скитальческой тоски.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Вконец разболевшись к весне,
      Я думаю: скажем, придется
      Отъехать на кладбище мне,
      А с кем же народ остается?
      
      Он бегает взад и вперед
      В усиленных поисках денег.
      Заметит ли он, что помрет
      Талантливый русский письменник?
      
      Но если душа заболит,
      Захочет духовного млека,
      Навряд ее утолит
      Киркоров, духовный калека.
      
      Совсем ослабел я, увы,
      Во всех сочленениях - боли,
      Но с кем же останетесь вы,
      Несчастные? С Путиным, что ли?
      
      Давно уж себя по весне
      Таким я не чувствовал слабым.
      Уйду - опостылело мне
      Соперничать с "Комеди Клабом".
      
      Но если до срока уйду,
      Не будет мне доступа к раю.
      Я в древнюю дую дуду
      Как прежде - и не умираю.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      То что-то бормоча невнятно,
      То в панике ревя, как мул -
      Так некрасиво, неопрятно
      Один поэт в пруду тонул.
      
      Он голосил: "Мне ногу сводит,
      Ведь я же не купаюсь тут!" -
      И наблюдал, как все проходят
      В стоящий рядом институт.
      
      Он голосил: "Спасите, братья,
      Вмешайтесь, милые, пора!"
      Но проходили на занятья
      Студенты и профессора.
      
      Один спешил исправить двойку,
      Другой на лекцию спешил.
      Поэт сперва держался стойко,
      Как, собственно, всегда и жил.
      
      Но подвело поэта тело -
      Сперва оцепенев, оно
      В воде немного повисело
      И медленно ушло на дно.
      
      И как-то тихо, и пустынно,
      И зябко сделалось везде,
      И ледяную паутину
      Мороз раскинул по воде.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Как-то вечером, крепко подвыпив,
      В темноте уже, под фонарями
      Через двор я шагал по дорожке,
      Направляясь к своему подъезду.
      Вдруг заметил я черное что-то -
      Кот огромный вышел на дорожку
      И застыл, и словно ждет чего-то,
      Сразу видно - нечистая сила.
      Не спеша пересек он дорожку,
      Вижу - вновь остановился и смотрит,
      Застилая змеиные гляделки,
      Как бельмом, отраженьем фонарным.
      Видно, думало адское отродье,
      Что в обход я пущусь или задом
      Наперед заковыляю к дому,
      А оно порадоваться сможет.
      Я же шел как ни в чем не бывало,
      И котище попятился в страхе -
      Стало ясно, что не с тем он связался,
      Что не с тем шутить он вздумал шутки.
      
      Да и правда - чего мне бояться?
      Я вот женщину любил когда-то,
      Думал - жить без нее невозможно,
      Тем не менее прекрасно живу я.
      Я живу, хоть лучший друг мой умер,
      Да и прочие друзья меня забыли, -
      Видишь, дьявол: никакой утрате
      Не пробить мое стальное сердце.
      Ты другого напугал бы хворобой,
      Но со мной ты и тут промахнешься,
      Потому что я с болью сроднился
      Как с женой, а со смертью - как с тещей.
      Боль ко мне ежедневно приходит,
      Кто-то выл бы и лез бы на стенку,
      Ну а я не вою и не лезу,
      Потому как привык, притерпелся.
      
      И услышало адское отродье
      То, о чем я с улыбкой подумал,
      И усатую хищную харю
      Искривила лютая досада.
      Повернулся и большими прыжками
      Кот помчался в сторону помойки,
      Чтобы там шуршать в ночи бумагой,
      Чтоб звенеть во тьме стеклопосудой,
      И чтоб дома, коньячок попивая,
      Я хихикал, слыша эти звуки.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      Да, мое дарованье огромно,
      Ну и что? Это Божье добро.
      Я держусь исключительно скромно,
      Как собачка в вагоне метро.
      
      Дал Господь - и Господь же отнимет,
      Значит, следует быть поскромней.
      Ведь и жучка хвоста не поднимет
      В окруженье огромных людей.
      
      
      
       * * *
      
      Нынче любо подошвам тяжелым
      Посеревшие наледи грызть.
      Тучки лепит на небе веселом
      Водянистая фризская кисть.
      
      Липы старые как бы присели;
      Сучья их над моей головой
      Почернели и отяжелели,
      Напитавшись водой снеговой.
      
      Всё, что видимо, вся безграничность
      Вкось ползет на большом леднике,
      И Создателя цельная личность
      Так и светится в каждом мазке.
      
      В это утро Создатель природы
      По комплекции чуть водянист
      И влюблен в эти тучки и воды,
      Как безвестный голландский артист.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Вновь раковина у меня в работе.
      Моллюску вряд ли нужен дом такой,
      Но я в тройном спиральном обороте
      Свил известняк уверенной рукой.
      
      Вы смысла раковины не поймете,
      Носители премудрости людской:
      В наружном хлорофилловом налете
      Живет рассказ о древности морской.
      
      В раструбе, в многоцветном нежном лоске
      Таится вечное напоминанье
      О розоватой утренней волне,
      А в глубине - прибоя отголоски...
      Мне безразлично ваше пониманье,
      Само изделие - награда мне.
      
      
      
      
       * * *
      
      Облепленный коробочками лоджий,
      Похож на улей этот старый дом.
      Летают пчелки под житейской ношей
      Туда-сюда с нешуточным трудом.
      
      И я, на пчелку скромную похожий,
      Лечу, хотя и тяжек на подъем;
      Но выдастся однажды день погожий,
      Проглянет солнце на небе седом.
      
      На старый дом, гнездо моих печалей,
      На сочетанье зодческих деталей
      Внезапно я по-новому взгляну,
      И врезавшийся в небо угол дома
      Напомнит то, что каждому знакомо -
      Флоренцию и вечную весну.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Малолетняя кошка играет,
      Но она только с виду проста,
      Ведь подскоки ее привлекают
      Пожилого кривого кота.
      
      Приближается кот косолапо,
      К размноженью он явно готов;
      Вообще-то для кошки он папа,
      Но инцест не смущает котов.
      
      Ничего их уже не смущает,
      Их подход к размножению прост,
      И с годами древесно крепчает
      Пожилого развратника хвост.
      
      Было дело однажды в подвале:
      Чтобы кошек он ихних не пас,
      На кота конкуренты напали
      И из черепа вырвали глаз.
      
      Надо вырвать бы что-то другое,
      Ну хотя бы, к примеру, кадык,
      А иначе не будет покоя
      По весне от кота ни на миг.
      
      Каждый вечер он басом заводит
      Песнь любви на своем языке,
      И опять к нему кошки подходят,
      Не смущаясь провалом в башке.
      
      А точнее, они подбегают
      И готовы на всё неспроста:
      Розоватый провал привлекает,
      Словно лаз в подсознанье кота.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Я много написал о сексе,
      Но совершенно не со зла:
      Глядишь, одна явилась строчка,
      Глядишь, еще одна пришла.
      
      И почему-то эти строчки
      Все время клонятся к тому,
      Чтоб твердью мужеской проникнуть
      В сырую женственную тьму.
      
      Я трудностей такого дела
      От юношества не скрывал,
      Но все же только по согласью
      Его любиться призывал.
      
      Насилие осталось в прошлом,
      В каком-то темном тупике.
      Сегодня ты трусишь за дамой,
      Как мопс на крепком поводке.
      
      И выполняешь все команды:
      "Умри" - лежишь, "служи" - встаешь...
      В былое время эту даму
      Ты раздавил бы, словно вошь.
      
      А ныне я кричу: "Не вздумай,
      Рычать - рычи, а так - ни-ни..."
      За то меня и любят дамы,
      За то и спят со мной они.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Если старшие есть в помещении,
      Ты, пожалуйста, будь поскромней;
      Если там же находится девушка,
      Не пытайся подладиться к ней.
      
      Потому что без девушки старшие
      Обезуметь готовы давно,
      Потому что в них бродит желание,
      Распирает их всюду оно.
      
      Но при этом от возраста старшие
      Как бы мохом везде поросли,
      Как бы вылезли с жутким усилием
      Из холодной могильной земли.
      
      Не случайно поэтому девушку
      Как-то больше влечет молодежь,
      Не желает любиться со старшими
      Эта дрянь за здорово живешь.
      
      Вот Добрынин, поэт выдающийся -
      Выпьет водки и носом клюет,
      Но сосватай Добрынину девушку -
      И он тут же весь мир воспоет.
      
      Покажи на Добрынина девушке
      И скажи ей, к примеру: "Нинусь,
      Этот папик - поэт выдающийся,
      И девчонкам башляет, клянусь".
      
      А поскольку ты хлопец порядочный,
      То смотри, чтоб не вышел обман,
      И тихонько купюру заморскую
      Сунь поэту в бездонный карман.
      
      И Добрынин, почувствовав денежки,
      Возликует, как жаба весной,
      И уже не смущается девушка
      Ни морщинами, ни сединой.
      
      Да, не часто мы видим подобное -
      Чтоб поэт на глазах молодел!
      Так пойми, что почтение к старости
      Из реальных слагается дел.
      
      Все слова о почтении к старости
      Нечувствительны для старика,
      А чувствительна бойкая девушка,
      В крайнем случае - кружка пивка.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Полевые цветочки в канаве
      Так изящны, скромны и чисты,
      Что желательно лечь мне в канаве,
      Разметаться среди красоты.
      
      Гладить толстыми пальцами стебли,
      Удивляться устройству жучков
      И понять, что прекраснее ебли
      Отдых мой среди малых цветков.
      
      У канавы любимая топчется
      В сарафанчике, на каблучках,
      Мне же хочется сосредоточиться
      На соцветьях, листочках, жучках.
      
      Не желаю я совокуплений,
      Одинаковых, как близнецы -
      Я хочу в окруженье растений
      Обонять благовонье пыльцы.
      
      Я желаю сполна насладиться
      Перезвонами маленьких крыл,
      А потом в эту землю зарыться
      Торопливо, как крот-звездорыл.
      
      Пусть глазеет подруга-развратница,
      Морща узкий бессмысленный лоб,
      Как проворная толстая задница
      Убирается в свежий раскоп.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      В этом мире, суровом и грубом,
      Только спящий не знает тоски.
      Целый день я валяюсь под дубом
      В окультуренном парке "Дубки".
      
      Рядом возятся пухлые детки,
      Но меня не смущает возня.
      Их мамаши суют мне объедки,
      А собачки - те метят меня.
      
      В толще грунта я чую коренья
      Безошибочно, словно свинья,
      Но в себе культивирую лень я,
      Недоеденный коржик жуя.
      
      Не хочу я в подзоле копаться
      В долгих поисках этих корней -
      Подаянием лучше питаться,
      И уж точно намного вкусней.
      
      Не хочу я прослыть алкоголиком,
      Но нельзя и совсем без питья,
      И тогда я киваю дошкольникам,
      Обещаю им зрелище я.
      
      И они, отказавшись от сладкого,
      Принесут мне бутылку пивца,
      Чтоб шершавого, наглого, гадкого
      Увидать моего молодца.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Вы за любовь мне посулили
      Материальные блага, -
      Конечно, я не ждал такого
      И потому воскликнул: "Ха!"
      
      Теперь вы так заговорили,
      Залебезили, - а давно ль
      Вы хохотали, как гиена,
      Мою высмеивая боль?
      
      Мне горько вспоминать былое,
      Когда тепло я излучал
      И на призыв перепихнуться
      Согласьем сразу отвечал.
      
      Я дружелюбием светился,
      Сияла искренность в глазах,
      И мощь высокая гнездилась
      В моих сатиновых трусах.
      
      И вот такого человека
      Буквально растоптали вы.
      Каким-то образом я выжил,
      Но я озлобился, увы.
      
      Вы изменили мой характер,
      Теперь я злобен и упрям,
      И я о вашем предложенье
      С ухмылкой говорю друзьям:
      
      "Она желает по дешевке
      Иметь хорошую елду.
      Увидите, как я на бабки
      Ее конкретно разведу".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Всё дела, всё делишки какие-то,
      А на деле - одна суета,
      И в мозгу повседневностью выета
      Ужасающая пустота.
      
      А ведь были же раньше восторги и
      Даже слезы при чтенье поэз,
      И поэзоконцерты, и оргии,
      Оглашавшие стонами лес.
      
      Свысока мы взираем на прошлое,
      В нем чудачества видим одни,
      И текут в никуда наши пошлые,
      Суетой омраченные дни.
      
      Мы трясемся над тем, что украдено,
      Что отхапано нами у масс,
      Только голос поэта по радио
      Заставляет одуматься нас.
      
      На развилке эфирной черемухи
      Он воркует, как мудрый удод,
      Заставляя понять наши промахи
      И вернуться в пленительный тот
      
      Мир, где строки звучат стихотворные,
      Где от сделки любовь далека,
      Где в почете не "бумеры" черные,
      А реальная мощь мужика.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Как безобразно опустилась,
      Как пала дочка лесника!
      Ее в лесу уестествляли
      Четыре пьяных мужика.
      
      На эту сцену я наткнулся,
      Ища по лесу мумиё.
      Услышал возгласы и стоны -
      Вот так и вышел на нее.
      
      Девица, как и эти хамы,
      Была заметно нетрезва.
      Так вот, выходит, ты какая,
      Так вот ты, значит, какова.
      
      А сколько было разговоров
      Про то, как ты себя блюдешь!
      Кивая, с безнадежным видом
      Я тупо слушал эту ложь.
      
      Я помню: дочка тракториста
      Не раз давала мне намек,
      Чтоб я не слишком доверялся
      Речам подобным недотрог.
      
      Я возражал: "Она святая,
      Ее чернят клеветники",
      А эту самую святую
      Имели все лесовики.
      
      Отныне дочку тракториста
      Я собираюсь полюбить.
      Она слегка подслеповата -
      Ну что же, так тому и быть.
      
      Вдобавок после менингита
      Она и ходит кое-как,
      Зато и в лес уже не ходит,
      Где много ласковых бродяг.
      
      Конечно, в молодости сдуру
      Я мог бы пренебречь такой,
      Но с возрастом все больше ценишь
      В любви надежность и покой.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Порнография - это для черни,
      Чтобы выпустить пар из нее.
      Там сплетаются люди, как черви,
      И рычат, как лесное зверье.
      
      Там людей заставляет сношаться
      Режиссера резиновый бич,
      И смущенно они копошатся,
      Торопясь облегченья достичь.
      
      Но оргазм - это сложная штука,
      По любви достигается он,
      Для актеров поэтому мука
      Этот видео-секс-марафон.
      
      И поэтому очень непросто
      Пробивается к славе актер.
      Роговые большие наросты
      Он давно на залупе натер.
      
      И теперь земляные работы
      Может фаллосом он проводить,
      А на женщин глядит без охоты,
      Без желания с ними блудить.
      
      И на все предложения блуда
      Раздраженно он дернет плечом
      И не спросит, кого и откуда,
      А цинически спросит: почём?
      
      Мне былые смешны разговоры:
      "Порно делают - вот молодцы!"
      Нет, спиваются порноактеры,
      Опускаются порнодельцы.
      
      И поскольку они в своем деле
      Поощряют обжорство и лень,
      То они глубоко отупели,
      И мозги у них сплошь набекрень.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Всякий раз возвращаюсь в Москву с нетерпеньем,
      А особенно - в дни наступленья весны,
      В дни, когда с горловым заклинательным пеньем
      На помойках шаманят коты-певуны.
      
      Неприкаянность слышится в звуках утробных,
      Одиночество и перед вечностью страх.
      Нет, нигде не слыхал я напевов подобных -
      Только в этих журчащих капелью дворах.
      
      Под напевы такие задремлешь, бывало,
      И покажется, будто бы из темноты
      Вперевалку бредут, спотыкаясь устало,
      И при этом поют городские коты.
      
      Каждый тощ и отмечен подвальной хворобой;
      "Не жильцы", - это скажет любой котовед,
      Но поют экспрессивно и даже со злобой,
      Чтоб услышали кошки их горький привет,
      
      Чтобы вылезли к ним из подвального люка
      И исполнили женское дело свое,
      И пусть кот не увидит ни сына, ни внука,
      Но он знает: продлится его бытие
      
      В безобразном и крайне горластом потомке,
      Чтобы с песнями гасли апрельские дни,
      И, как встарь, будут песни достаточно громки,
      Чтоб тревожили спящих поэтов они.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Ты на меня глядела нежно
      С полуулыбкой на устах,
      Напротив сидя безмятежно,
      Как ласточка на проводах.
      
      Официант, предельно ловкий,
      С подносом пробирался к нам.
      Как ласточка, вертя головкой,
      Глядела ты по сторонам.
      
      Тебя не привлекали пиво
      И прилагавшаяся снедь.
      Все то, что в этом мире живо,
      Ты торопилась рассмотреть.
      
      А там и лапкою потрогать,
      И повозить туда-сюда.
      Мужчину твой изящный коготь,
      Царапнув, метит навсегда.
      
      Гордясь удачною обновкой,
      Своя средь здешней суеты,
      Как птичка, круглою головкой
      Вертела беззаботно ты.
      
      Да, жизнь для многих беспощадна,
      Как с лютым шулером игра,
      А для тебя она занятна
      И, кажется, полна добра.
      
      Твой взгляд находит моментально
      Фигуры странные в толпе.
      Они здесь ходят специально -
      Чтоб стало весело тебе.
      
      Лишь твоего комфорта ради
      В Москве подул приморский бриз -
      Чтоб ты чирикала в прохладе
      Под колыханием маркиз.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Под багровеющей осиной
      С листвою, лепетавшей нежно,
      Я даму с талией осиной
      Склонял к сожительству успешно.
      
      Мы друг о друга терлись лбами,
      Носами мы соприкасались
      И воспаленными губами
      Друг в друга наконец всосались.
      
      Случаются такие вещи
      Порой в походе за грибами.
      Отставший муж вопил зловеще
      И лязгал яростно зубами.
      
      Но смачно чавкало болото,
      Ревнивца в глубину вбирая,
      Ведь он же, заподозрив что-то,
      Бежал, пути не разбирая.
      
      Ну вот и угодил в трясину,
      Вбирающую все живое...
      Под багровеющей осиной
      К нему прислушивались двое.
      
      И скоро бульканьем прервались
      Призывы мужа на подмогу.
      Пусть мы злодеями казались
      Еврейскому больному богу,
      
      Однако в синеве великой
      Над нами паутинки плыли,
      И перед Эросом-владыкой,
      Я знаю, мы безгрешны были.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      В ночь любви я с красавицей ел фейхоа,
      Вдруг она заявляет: я замуж хочу.
      Я в ответ возражаю: ну нет, ни хуа,
      Я недавно сдавал на анализ мочу,
      
      И согласно анализу этому я
      Не могу отвечать за поступки свои.
      Получается, я - это как бы не я
      И, конечно, создать не способен семьи.
      
      А потом разразился я воплем: "Уа!",
      Забубнил и загукал: "Бла-бла" и "Агу".
      Стало ясно, что есть я могу фейхоа,
      Но жениться, конечно, никак не могу.
      
      
      
       * * *
      
      Если слышишь ты шорохи, душечка,
      Не пугайся, ведь я же с тобой.
      Это попросту лезет лягушечка
      Под нападавшей за ночь листвой.
      
      Я ведь тоже похож на лягушечку:
      Каждый день пробираюсь в толпе,
      Чтобы к вечеру сладкую мушечку
      Приготовить в подарок тебе.
      
      Существо я ужасно полезное,
      Но не легче от этого мне,
      Ибо часто в какую-то бездну я
      Упадаю в ночной тишине.
      
      В ту, где хищно мигают созвездия,
      Где совята на елках пищат...
      Но пускай роковые предвестия
      Лишь мое бытие омрачат.
      
      Пусть не трогают милую душечку,
      Пусть она к завершению дня
      Ждет себе свою сладкую мушечку
      И за мушечку любит меня.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Безобразные женские вопли
      Над озерною гладью звучат.
      "Хоть бы все вы, паскуды, потопли", -
      Бормочу я, косясь на девчат.
      
      Что сказать вы имеете миру?
      Для чего этот яростный гам?
      Я мечтаю, чтоб сомик кандиру
      Заскочил во влагалище к вам.
      
      Уважительный повод горланить
      В результате у вас бы возник.
      Этот сомик заплыл в мою память
      Со страниц приключенческих книг.
      
      Услыхав на реке перекличку
      Или попросту громкую речь,
      Малый сомик, живая затычка,
      Приплывает, чтоб это пресечь.
      
      Проскользнув во влагалище храбро -
      В это гиблое место, братки! -
      Раскрывает он там свои жабры,
      Расправляет свои плавники.
      
      Всё влагалище он запирает,
      И никак уж его не извлечь -
      Так он женские вопли карает
      Или попросту громкую речь.
      
      Перейду постепенно к итогам:
      Иногда и жестокость нужна.
      В мире, созданном праведным Богом,
      Изначально была тишина.
      
      Глупый шум, угрожающий миру -
      Это очень серьезное зло.
      Потому-то я к рыбке кандиру
      С малых лет относился тепло.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      С любимой, разъяренной не на шутку,
      Я говорю спокойно, как врачи:
      Ты - существо, лишенное рассудка,
      Поэтому, пожалуйста, молчи.
      
      Мои слова - как золото: не хуже
      Их сочный блеск, весомость и объем,
      Твои же - как побулькиванье в луже,
      Коль пукнуть в лужу теплым летним днем.
      
      Грозишься ты сгноить меня в тюряге,
      Но не добьешься, чтобы я молчал,
      Ведь я же Институт карманной тяги
      На улице Воровского кончал.
      
      Кончал я и другие заведенья,
      Стажировался в Сочи и в Керчи,
      А ты жила как пошлое растенье,
      Поэтому, пожалуйста, молчи.
      
      Опять меня до вспышки ты доводишь,
      Чтоб стал искать я режущий предмет,
      Но не мечтай: меня ты не посодишь,
      Такой тюрьмы еще на свете нет.
      
      Подобно перепуганному зверю,
      Угомонись и больше не рычи,
      Не то узнаешь на своем примере,
      Как баб метелят в Сочи и в Керчи.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Пойми: коль вечно про влагалище
      В своих стихах твердит поэт,
      То ты напрасно возмущаешься -
      Он не развратник, вовсе нет.
      
      Он больше тяготе т к отдыху,
      Трудами переутомлен.
      В кино при сцене эротической
      Зевает заунывно он.
      
      Однако он набрался опыта,
      Он хват, он крученый шуруп,
      Нащупал он подход к читателю,
      Который, как известно, глуп.
      
      Свиреп читатель, он же слушатель,
      Он жаждет секса на крови,
      Встречая с мрачным равнодушием
      Стихи об истинной любви.
      
      Зато, услышав про влагалище,
      В восторге рукоплещет зал.
      Григорьев Константин Андреевич
      Давно на это указал.
      
      Григорьев часто мне советовал:
      "Скорей с приличьями порви
      И прекрати читать на публике
      Стихи об истинной любви.
      
      Читай про секс и про влагалище,
      Тебя за это не побьют -
      Наоборот, завалят баксами,
      Обнимут и винца нальют".
      
      И, настрочив похабных опусов,
      Опять, стареющий бабай,
      Топчусь я нервно за кулисами
      И говорю себе: "Ступай,
      
      Читай про секс и про влагалище,
      Душой чувствительной криви,
      В которой ты скрываешь трепетно
      Стихи об истинной любви".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Он был сутул и неопрятен,
      Имел под глазом жировик
      И был в общенье неприятен -
      Точь-в-точь киношный меньшевик.
      
      Однако я слушок нескромный
      Повсюду распускал о нем:
      Что он имеет болт огромный,
      При этом легкий на подъем.
      
      И женщины в него влюблялись,
      Предвидя яростный интим,
      И беспредельно унижались,
      И трепетали перед ним.
      
      Его уродливая внешность,
      Его ухватки подлеца
      Не отвращение, а нежность
      Вливали в женские сердца.
      
      Смущая женщин гадким слухом,
      Я утверждался в мысли той,
      Что мы, мужчины, любим духом,
      Тогда как женщины - пиздой.
      
      Хороший вкус, приличья, разум -
      Забыто все из-за кивка
      Самца с жировиком под глазом
      И с внешностью меньшевика.
      
      Причем ведь он кивал с намеком
      Той женщине, что я любил.
      Я пил, мешая водку с соком,
      Не ощущая вкуса пил.
      
      Шутить не надо с женским полом,
      К разврату указуя путь:
      Такие шутки фактом голым
      Стремятся самки обернуть.
      
      Ты сам будил змею разврата,
      Так полюбуйся же, шутник,
      Как женщину твою куда-то
      Уводит грязный меньшевик.
      
      Нас, ленинцев, теперь все меньше,
      Нам размножаться не с руки,
      Ведь совращают наших женщин
      Эсеры и меньшевики.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Смотрю на юную скрипачку,
      Которая желанна мне,
      Презервативов свежих пачку
      Ощупывая в кармане.
      
      Смотрю - и собственную низость
      В душе смакую, как вино.
      Меж нами скоро будет близость,
      Так мною твердо решено.
      
      Никто из молодых талантов
      Мне не посмеет отказать -
      Ведь я же спонсор музыкантов,
      Я их кормилец, так сказать.
      
      А если форс бабенка давит
      И мне упорно не дает,
      То дирижер ее направит
      Играть в подземный переход.
      
      Порой, шофера отпуская,
      Я в тот спускаюсь переход,
      Где дамочка одна такая
      Играет, пляшет и поет.
      
      Я на неё гляжу с упреком:
      Могла бы, дура, всё иметь,
      Но поддалась своим заскокам
      И вот теперь сшибает медь.
      
      И вот с надеждой на прохожих
      Из-под бровей глядит она,
      Хотя на их опухших рожах
      Лишь похоть мерзкая видна.
      
      И вновь смычок она хватает,
      И струны скрипки вновь поют,
      И за сердце меня хватает
      Бессмертный Дворжака этюд.
      
      Да! Чтобы толщу нашей кожи
      Сумела музыка пробить,
      Играющему лучше все же
      Голодным и несчастным быть.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Прибегал я к услугам гадалок,
      Ясновидящих и ворожей,
      Чтоб сознанье мужьям заморочить,
      Чтоб зомбировать злобных мужей.
      
      И ко мне те мужья приходили,
      Потирая взволнованно плешь:
      "Что-то жинка совсем заскучала,
      Ты ее поскорее утешь".
      
      Начинал я, конечно, ломаться -
      Дескать, очередь на год вперед,
      И к тому же энергии много
      У меня утешенье берет.
      
      Тут котлету толстенную баксов
      Доставал обезумевший муж
      И платил по двойному тарифу,
      И давал на питанье к тому ж.
      
      Заявлял я, что в ходе сеанса
      В доме быть не должно никого,
      Чтоб вонзалась энергия только
      В утешаемое существо.
      
      И свирепое шло утешенье
      В тишине опустевших квартир,
      Дорогие трещали кровати
      В стиле Гамбса и в стиле ампир.
      
      И теперь я обильно питаюсь,
      Ибо трачу энергии тьму;
      Я опрятную нанял узбечку,
      Чтобы стряпала мне на дому.
      
      И поэтому стал я дородным
      И ленивым, подобно моржу,
      И на женщин помимо работы
      С отвращеньем и злобой гляжу.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Говорят мне, что я выпиваю.
      Я скажу: "Разумеется, да.
      И при этом не претерпеваю
      Никакого, представьте, стыда".
      
      Я ведь к женщинам робко тянулся
      И почти дотянулся уже,
      Но со страхом затем отшатнулся,
      Увидав, что у них на душе.
      
      Все стремятся достичь превосходства,
      В исключительность верят свою.
      Посмотрел я на эти уродства
      В их душе - и поэтому пью.
      
      Выпью мяконькой, вкрадчивой водки,
      С огурцом завалюсь на кровать,
      И все женщины, эти уродки,
      Перестанут меня волновать.
      
      На балкончике парочку стопок
      Осушу - почему бы и нет? -
      Отмечая, как трепетно-легок
      Листопадного времени свет.
      
      И хоть мне лишь полгода до пенсии,
      Улыбаюсь я, как молодой.
      Возмутительны женщин претензии
      По сравненью с такой красотой.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Не понимает лошадь главного:
      Она нужна лишь для езды,
      И все ее переживания
      Кавалеристу до пизды.
      
      Она к нему губами тянется
      И хочет ласково обнять,
      А он нагайкой отбивается:
      "Проваливай, ебена мать!"
      
      Во время брачного безумия,
      Объемлющего все зверье,
      Он вместо жеребца любимого
      Случает с ишаком ее.
      
      Она мечтает беспрепятственно
      Резвиться в заливных лугах,
      А он с ужасными проклятьями
      Ей вяжет путы на ногах,
      
      Чтоб самому, напившись вдребезги,
      В палатке беспробудно спать...
      Он, собственно, и с человечицей
      Привык не лучше поступать.
      
      Кавалерист наивно думает,
      Что он в бою неуязвим,
      И вот, крича, махая шашками,
      Махновцы гонятся за ним.
      
      Он ретируется стремительно,
      Но тут его бросает в пот,
      Поскольку лошадь ухмыляется
      И резко замедляет ход.
      
      И молвит человечьим голосом:
      "О чем задумался, орел?
      Наверно, вспоминаешь, гадина,
      Как ты на днях меня порол?
      
      Как помешал соединению
      Двух конских любящих сердец?
      Ура! Да здравствует анархия!
      Тебе же, гадина, пиздец".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мне скоро будут ставить статуи,
      Начнут кадить и славословить,
      И самые шальные траты я
      Тогда смогу себе позволить.
      
      Но жизнь пересекают трещины,
      Выплескивающие лаву,
      И глупо до любимой женщины
      Мостить из денег переправу.
      
      Материальным изобилием
      Разломов жизни я не скрою,
      К тому же творческим бессилием
      Оно оплачено порою.
      
      И социуму тоже муторно -
      Прогресс явил свою природу:
      Хоть всё уже насквозь компьютерно,
      А жить сквернее год от году.
      
      Мне намекают на депрессию,
      Советуют лечиться бромом,
      Но мне милее мракобесие
      И подстрекательство к погромам.
      
      Пусть люди с лицами жестокими
      Идут за мной, держа двустволки,
      И пусть из офисов потоками
      Текут на улицу осколки.
      
      Я зарабатывал бы рублики
      Тогда не стихотворной чушью,
      А вышибая их из публики
      С использованием оружья.
      
      Тогда я не внимал бы голосу
      Так называемого бога,
      Тогда любимую за волосы
      Тащил бы я к себе в берлогу.
      
      Тащил бы поперек движения,
      Она бы сдавленно кряхтела,
      А люди не без уважения
      Взирали бы на это дело.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Знал я когда-то, друзья, девицу с большими ступнями -
      На удивление прочно стояла она на земле.
      Видимо, из-за ступней повалить ее было непросто,
      Волей-неволей пришлось денежку ей посулить.
      Тут оживилась она, тут она пасть согласилась,
      Я рассмеялся: "Да брось, это я просто шутил.
      Глядя на эти ступни, думаю я с содроганьем
      О большеногих богах диких индейских племен.
      Думаю не о любви - только о сале и крови,
      О человеческих жертвах, о злобных жрецах.
      Думаю также о том, как неустойчива стала
      Нынешняя молодежь, как расшаталась мораль,
      Если уж даже девицы с такими ступнями
      Только услышат про деньги - и пасть норовят.
      Им позволяли ступни выстоять, но вот поди ж ты:
      Площадь опор велика, а равновесия нет.
      Вновь они ночью не спят, и шевелят большими ступнями,
      И размышляют, сопя, как бы повыгодней пасть.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Коль выплывают женщин лица
      Из жесткой снежной пелены,
      Я не хочу остановиться -
      Мне эти самки не нужны.
      
      В былые годы я мгновенно
      Включал в восторге тормоза,
      Чтоб заглянуть проникновенно
      Прохожей дамочке в глаза.
      
      А нынче я признаюсь честно
      Тем самым дамам как бы вслед:
      Как плоть вы были интересны,
      Как люди - совершенно нет.
      
      Да, с вами искренен я не был,
      И это, несомненно, грех,
      Но ведь тогда струило небо
      Флюиды чувств на нас на всех.
      
      Да, я расцвечивал словами
      Довольно неглубокий пыл,
      Да, не любил общенья с вами,
      Но вас самих тогда любил.
      
      Читал стихи я, завывая,
      Кутил, теряя счет деньгам
      И временами забывая
      О чисто плотской сути дам.
      
      А нынче небо потускнело
      И я давно уже не тот;
      Не стоит никакое тело
      В моих глазах былых хлопот.
      
      Теперь я горькою слюною
      Плююсь, коль вижу вдалеке,
      Как тело то или иное
      Идет на крепком костяке.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Мне снились женщины, которым
      Я подчинил свой гордый стих.
      Перед житейским монитором
      Сидел я и смотрел на них.
      
      Они вели себя как бляди,
      Гримасничали так и сяк,
      Однако я, на это глядя,
      Все больше их любил, слизняк.
      
      Шайтан коварный разукрасил
      Их образы в моей башке,
      Но я себя обезопасил,
      Сжав мышь компьютера в руке.
      
      Я знал: в компьютерной игрушке
      С названием суровым "Жизнь"
      Я должен их держать на мушке
      И убивать со звуком "дрызнь".
      
      Я знал: им не впервой поэта
      Терзать и со свету сживать.
      Да, наяву возможно это,
      Во сне ж такому не бывать.
      
      Я щелкал - и они пластались
      Крест-накрест в кучу, как снопы,
      Хотя в реальности остались,
      Как прежде, живы и глупы.
      
      Я победил их, женщин глупых,
      Которых некогда любил,
      И танцевал во сне на трупах,
      И воду огненную пил.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      С любимой девушкой сутулой
      Я важно шел к себе домой
      И поздоровался небрежно
      С нетрезвым дворником Кузьмой.
      
      Кузьма внезапно возмутился:
      "Ты что, Владимирыч, сдурел?
      Ты хоть очки надел бы, что ли,
      На эту цацу посмотрел.
      
      В голодный год - и то, наверно,
      Таких кикимор не ебут.
      А на тебя ведь смотрят дети,
      Они с тебя пример берут".
      
      "Кузьма! - я рявкнул. - Ты болтаешь
      О том, чего не знаешь сам.
      Ты обнаглел, и я на водку
      Тебе поэтому не дам.
      
      Ну да, она слегка горбата,
      Но потому в ней скромность есть,
      Она внимание мужчины
      Считает для себя за честь.
      
      Она стремится отличиться,
      Стремится проявить себя,
      И я ей помогаю в этом,
      И так, и сяк ее любя.
      
      А слишком стройные девицы -
      Зазнайки, маму их ети,
      И никому мужского счастья
      Они не могут принести".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Знаю я: эта славная девушка
      С кем-нибудь обязательно спит.
      Рядом с телом счастливца какого-то
      Видит сны, временами храпит.
      Значит, здесь мне надеяться не на что,
      Кроме новых смертельных обид,
      Потому что красивая девушка
      С кем-нибудь обязательно спит.
      
      Значит, надо найти некрасивую,
      Неприглядную надо найти,
      Для которой мужское внимание -
      Словно клад на житейском пути.
      Надо выглядеть очень таинственно,
      Надо всякого ей наплести
      И в жилище свое холостяцкое
      Ближе к ночи ее привести.
      
      Пусть решить некрасивая девушка,
      Что сейчас ее будут любить,
      Ты же выпей маленько для храбрости
      И начни эту девушку бить.
      Рот заткни ей подручными тряпками,
      Чтоб она не могла завопить.
      Все обиды пора тебе выплеснуть -
      Сколько можно их в сердце копить?
      
      А потом некрасивую девушку
      Расцелуй от макушки до пят
      И шепни ей в ушное отверстие:
      "Извини, это нервы шалят.
      Да и как не сорваться, задумавшись
      Про обиды рабочих ребят
      И про то, что красивые девушки
      С кем-нибудь обязательно спят".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       * * *
      
      Сидя голым в кресле у бассейна,
      Слушая призывный женский визг,
      Подзываю банщика Хусейна -
      Надо вправить позвоночный диск.
      
      "Девки, девки, что ж вы так визжите?" -
      Бормочу с кривящимся лицом.
      При запущенном радикулите
      Человек не может быть самцом.
      
      Я сейчас могу позвать любую,
      Но боюсь за свой радикулит.
      Да, конечно, девушек ебу я -
      Если поясница не болит.
      
      А теперь я с дрожью ощущаю
      Что-то подозрительное в ней...
      Я тебя заранее прощаю,
      Друг Хусейн, - массируй побольней.
      
      Жми покрепче, не ленись, мошенник,
      Водки с хреном не забудь втереть,
      А иначе даже с кучей денег
      Невозможно бабу пропереть.
      
      Не дружки, которым наше дело
      Под себя охота подгрести, -
      Нас подводит собственное тело,
      Поясница, мать ее ети.
      
      В нашем теле кроется засада,
      И охрана бесполезна здесь,
      И опять звонить Хусейну надо
      И на помощь звать, отбросив спесь.
      
      Ну, давай, мест меня, как тесто,
      Пальцами мозолистыми... Чу!
      Щелкнул диск и снова встал на место,
      И в бассейн я с хохотом лечу.
       * * * Море, серое, словно печаль, Дождь висит над горою Шахан. В устье Пшады кораблик причаль И на гальку сойди, капитан. Ветерок налетает сырой, А вокруг - ни единой души; Этот берег запомни, герой, И потом это всё опиши. Засвидетельствуй то, что я был Этой местности верен всегда, Ибо здесь я когда-то любил - И об этом лепечет вода, И над руслом речным тополя Продолжают об этом шуметь. Возвращайся на борт корабля, Капитан, чтоб до шторма успеть. Теплоходик на запад гоня, Уплывай, сожаленья отбрось, Ибо все покидают меня - С той любви уже так повелось.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Добрынин Андрей Владимирович (and8804@yandex.ru)
  • Обновлено: 24/12/2019. 228k. Статистика.
  • Сборник стихов: Поэзия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.