Вправе ли мужчина жить на деньги своей любовницы? Этот вопрос уже много столетий мучит философов, писателей и просто людей, стесненных в средствах. Однозначного решения здесь, видимо, не имеется - все зависит от конкретной ситуации. Вот и рассмотрим такую ситуацию: а что, если небогатый мужчина является в то же время еще и человеком творческой профессии? Тогда, на мой взгляд, интересующий нас вопрос приобретает уже однозначное решение: художник не только вправе, но даже обязан требовать у любовницы средств на свое содержание. В противном случае нищета не позволит ему создать те прекрасные произведения, которые являются смыслом и оправданием его жизни и создание которых является его нравственным долгом перед обществом. Кроме того, живя на средства любовницы, художник наделяет смыслом также и существование этой женщины. Она ведь могла бы тратить деньги неизвестно на что и в самой дурной компании, а так ее деньги становятся важным подспорьем в деле создания нетленных шедевров, приносящих радость многим поколениям. Поэтому величайшим лицемерием кажется мне стремление многих моих собратьев по поэтическому цеху найти себе хорошо оплачиваемую, но совершенно не творческую работу, удушающую их вдохновение, в то время как вокруг столько богатых женщин. И такое, не побоюсь этого слова, преступление совершается лишь из боязни прослыть альфонсом! А ведь само слово "альфонс" совершенно бессодержательно, поскольку тут в одну кучу сваливаются как ушлые молодчики, стремящиеся просто пожить в сытости и неге за счет женской слабости и собственной мужской привлекательности, так и подлинные творцы, для которых жизнь на средства любовниц - своего
2
рода нравственная необходимость, дабы суметь выполнить нешуточные моральные обязательства перед обществом и перед Высшей Силой, наделяющей художника талантом.
Все эти неоспоримые мысли пронеслись в моем мозгу однажды утром, когда я, еще не открывая глаз, лежал в постели и пытался определить уровень собственной материальной обеспеченности. Результаты моих подсчетов и прикидок оказались, увы, неутешительными - приходилось признать, что очень скоро передо мной во весь рост встанет проблема примитивного физического выживания. А ведь для того, чтобы творить, художнику далеко не достаточно поддерживать в себе искру жизни в биологическом смысле этого слова. Обратитесь, например, к любому зоотехнику, и он вам скажет, что корм, потребляемый сельскохозяйственным животным, делится на две части - "поддерживающий" и "продуктивный". Если поддерживающий корм - это то, что требуется животному, дабы оно не околело, то молоко и привес скот будет давать лишь при том условии, если сверх поддерживающего корма ему дадут еще что-нибудь. А ведь смысл физической жизни скота придают именно надои и привесы - они, если хотите, представляют собой его нехитрое творчество. Отсюда следует, что художнику для творчества помимо простого физического выживания необходимы отвлечение от житейских забот, яркие впечатления, сменяющиеся, словно в калейдоскопе, комфорт, пища для ума и фантазии, веселье и разнообразные наслаждения. Только тогда из-под его пера (или кисти) польются творения, способные всколыхнуть ума и души современников. А на злопыхательство завистников, выдающих себя за блюстителей морали, не следует обращать внимания. Ныне уже никого не интересует, на какие средства жили Буше, Грез и Фрагонар, имели они богатых любовниц или нет. Какое значение имеют подобные сведения по сравнению с их потрясающими полотнами? Итак, неспешно проанализировав свое материальное положение, я пришел к выводу, что если я не сумею в ближайшее время радикально увеличить свои доходы, то моему творчеству
3
грозит неизбежное угасание. И если даже я найду работу, то это скорее всего не станет решением проблемы, ибо тогда физические и духовные силы все равно будут расходоваться не на творчество, а на добывание хлеба насущного. Следовательно, оставались два выхода - либо присосаться к какому-нибудь фонду, созданному властями для поощрения своих многочисленных лизоблюдов из числа творческой интеллигенции, либо найти богатую любовницу. Первый путь для меня по
моральным соображениям был неприемлем, тогда как второй являлся достойным, простым и многократно ранее испробованным. Требовалось соблюсти лишь одно условие: будущей любовнице следовало обладать действительно значительным состоянием, поскольку честь не позволила бы мне создавать спутнице жизни материальные неудобства. А для владелицы крупного состояния содержание одного мужчины со скромными потребностями обычно не составляет трудностей, если только она не склонна к мотовству. Впрочем, от мотовства тоже существует лекарство: когда одна американская миллиардерша принялась делать мне от раза к разу все более дорогие подарки, желая, видимо, покрепче привязать меня к себе, я в ответ стал продавать все то, что она мне дарила, а на вырученные деньги преподносил подарки ей. Сам же я оставался при этом таким же бедным и независимым, как и в начале нашей связи. В результате через некоторое время любимая поняла всю бессмысленность попыток удивить русского поэта безумной щедростью. Такую же тактику я использовал позднее в своих отношениях с вдовой одного греческого судовладельца, и мне вновь сопутствовал успех. Мне могут возразить:"Легко сказать - найти богатую любовницу. Где же ее найдешь? Богатых уже окружают любовники и вздыхатели, да плюс еще охрана и прочая челядь. Кроме того, они обычно молоды и красивы, поскольку в мир богатства женщины в большинстве случаев входят через замужество, охмуряя падких на красоту бизнесменов. Наконец, они имеют и досуг, и средства на то, чтобы всячески поддерживать и подчеркивать свою красоту. Избалованные мужским вниманием и поклонением, на
4
обычного человека такие женщины и не посмотрят". На это я отвечу:"Что ж, если вам угодно считать себя заурядным человеком, то вольному воля. Разумеется, тому, кто обладает подобной самооценкой, заказан путь в мир богатства и бурных страстей. А тем, кто посмелее и посмышленее, я готов рассказать о том, какая беспросветная скука, какой духовный голод живут порой в апартаментах богатых женщин и насколько освежается эта застойная атмосфера, когда в ней водворяется творческая личность! Я могу рассказать, ничего не выдумывая, исключительно на основе собственного опыта, как отравляет жизнь богатым, красивым и знаменитым женщинам то обманчивое впечатление недоступности, которое они производят. Красивая женщина знает себе цену, знает о своей красоте - именно поэтому она всегда готова к новой любви, ибо красота и любовь неразделимы. Однако любви сплошь и рядом препятствует порождаемая богатством недоступность - я говорю вовсе не об одноименной черте характера, а о несметном числе всевозможных прихлебателей, мешающих общению с достойными мужчинами, и о других неудобствах. А каково постоянно иметь дело с богатыми мужчинами? Уж мне-то не надо объяснять, что это за субъекты,- я слава Богу, их навидался достаточно, но для тебя, дорогой читатель, приведу меткие слова Петрюса Бореля:"Я не верю, что можно разбогатеть, не будучи жестокосердным: человек добросердечный никогда не сколотит состояния". И еще:"Чтобы наживаться, надо подчинить себя целиком одной мысли, одной твердой непоколебимой цели - желанию накопить огромную кучу золота, а чтобы эта груда росла и росла, надо сделаться ростовщиком, мошенником, бездушным вымогателем и убийцей". Так можно ли требовать от женщины - в особенности от тонко чувствующей женщины! - чтобы ее устраивали интимные друзья, набранные из числа подобных отталкивающих существ? Какие духовные горизонты сможет распахнуть перед ней богач, всецело сосредоточенный лишь на материальных проблемах, да и то лишь количественного характера? Разве сможет столь убогая личность стать изобретательным любовником? Я уже не говорю о
5
том, что большинство издерганных звериной конкуренцией богатеев имеет серьезнейшие проблемы с потенцией. Одна из неприглядных сторон богатства состоит в том, что оно заставляет женщину волей-неволей вращаться в обществе таких, с позволения сказать, людей. И благородную миссию художника следует видеть в его готовности переложить, хотя бы отчасти, постылый груз богатства с хрупких женских плеч на свои собственные. Могу заверить: стоит художнику в его движении к избранной им подруге преодолеть некоторые первичные препятствия чисто технического характера, и можно считать, что дело сделано - ему обрадуются, как струе
чистого воздуха, как носителю свободы, как дарителю острых и необычных, а не стертых и приевшихся наслаждений. Именно поэтому, пролистав свежие газеты и сделав ряд необходимых звонков, я решил остановить свой выбор на известнейшей латиноамериканской актрисе, приехавшей в Москву для осмотра достопримечательностей и для встреч с полюбившей актрису и ее сериалы русской публикой. Богатство актрисы не вызывало у меня никаких сомнений, привлекательность ее также была неоспоримой. Кроме того, в пользу данной кандидатуры говорили еще и следующие соображения: во-первых, крайне плотный график съемок, не оставляющий времени на личную жизнь и потому вынуждающий пылкую латиноамериканку хвататься хотя бы на отдыхе за любую возможность завести любовную интригу. Во-вторых, женщина, постоянно живущая в мире сериалов, неизбежно должна отличаться романтичным и экзальтированным характером. Пожалуй, она должна даже слегка спятить - со мной согласится всякий, кто смотрел хотя бы одну серию из этого нескончаемого потока. Все это, несомненно, благоприятствовало моему замыслу. Наконец, хотя я и сам был настроен весьма решительно, у меня вдобавок имелся еще и надежный друг и наставник, с которым я мог не опасаться никаких препон. Когда-нибудь в своем месте я сообщу о том, при каких обстоятельствах я познакомился с этим прекрасным человеком. Пока же сообщу только, что зовут его Евгений Грацианов и что для него не существует закрытых дверей. Должен еще добавить, что, к счастью, 6 испанский относится к числу тех европейских языков, которыми я владею свободно - пришлось разве что подучить некоторые латиноамериканские диалектизмы. Этим словечкам предстояло особенно тронуть сердце истосковавшейся по далекому дому иностранки. Однако главные надежды, как и всегда в отношениях с красивыми женщинами, я возлагал на решительность и напор. В ночь перед знакомством я также написал в честь моей избранницы несколько сонетов по-испански. Потребовавшиеся мне для этого детали сюжетов ряда сериалов мне подсказал знающий все на свете Евгений Грацианов. Он же сообщил мне, через какую дверь и в котором часу мне следует войти в здание концертного зала, где должна была состояться встреча актрисы с почитателями ее таланта. Побеседовав с Евгением, я потом еще несколько часов оттачивал на всякий случай свой навык владения венесуэльской гитарой-куатро. Затем я спокойно лег спать и спал сном праведника до следующего полудня (лег-то я как-никак поздно). В полдень мне позвонил Евгений, осведомился, все ли у меня в порядке, но никаких новых деталей предстоявшей акции мне не сообщил. "На месте все узнаете",- лаконически отвечал он на мои вопросы, и я, привыкнув доверять ему во всем, оставил его в покое. Вечером я подъехал к концертному залу, нашел табличку с надписью "Служебный вход" и нажал на кнопку звонка. Дверь мне открыл Евгений. "Милости просим",- произнес он приветливо. "Мучас грасиас",- машинально отозвался я. В маленькой прихожей сидели на стульях и ошалело таращились на нас два связанных охранника. Рты у них были заткнуты кукурузными початками. Еще несколько то ли мертвых, то ли основательно обездвиженных охранников лежали в коридорах и на лестницах по пути к гримерной, где, по словам Евгения, уже готовилась к выходу великая актриса. У двери гримерной Евгений вручил мне невесть откуда взявшийся роскошный букет настурций, деликатно постучал в дверь и исчез. "Си, кам ин!"- донеслось из-за двери, и я вошел. "Боже! Мои любимые цветы!"- вскричала актриса, увидев букет. Затем она перевела взгляд на меня, и
7
воцарилось молчание. Я тоже пожирал ее взглядом. Короткое и очень открытое белое платье не скрывало ни округлых плеч, ни точеных рук, ни длинных стройных ног в белых туфельках на высоком каблуке. Белизна одежд подчеркивала прелестный золотистый загар, благодаря которому кожа казалась особенно гладкой и шелковистой (хотя этих свойств ей и без загара было не занимать). Страсть мгновенно охватила все мое существо. Я почувствовал, как твердеет и напрягается мой мужской скипетр. Актриса, по-видимому, испытывала сходные чувства. Ноздри ее раздувались, как у породистой кобылицы, почуявшей жеребца. Я шагнул к ней, и через мгновение ее пленительное тело уже трепетало в моих железных объятиях.Задрав ее платье, я одним движением сорвал с нее кружевные трусики и притиснул ее к гримерному столу. Гримерша, сидевшая за столом и с удивлением наблюдавшая все происходящее, со скрипом отъехала в сторону вместе со стулом. Однако мне уже было не до нее. Я опустился на колени и припал устами к увлажнившейся от страсти пещерке наслаждений. Мои действия исторгли из бурно вздымавшейся груди актрисы сладострастный стон. Он прозвучал в моих ушах сладчайшей музыкой и сделал желание неудержимым. Поднявшись, я расстегнул молнию на брюках, а в следующую секунду изящные пальчики обхватили мою булаву и направили ее приятнейшей в мире дорогой. Я принялся за работу, а бедра актрисы двигались в такт моим неистовым рывкам. Казалось, все ее существо стремится навстречу мне и моей тверди. Актриса издавала стоны и крики, в которых явственно слышалось изумление: как потом она сама мне призналась, при всем ее богатейшем любовном опыте ей прежде никогда не приходилось испытывать ничего подобного. В углу сладко постанывала гримерша, которая мастурбировала, глядя на наше счастье. Я глухо рычал, давая выход переполнявшим меня чувствам. Все эти звуки, как сообщил мне позднее Грацианов, были прекрасно слышны в зрительном зале, поскольку гримерная соединялась с залом внутренней связью. Подразумевалось, что великая актриса начнет общаться с залом, еще только готовясь к
8
выходу. В результате публику охватило неодолимое возбуждение, и в зале все начали бурно совокупляться: юнцы со старухами, убеленные сединами пенсионеры - с юными восторженными киноманками, ну и так далее. На экране в это время показывали наиболее драматическую часть одного из сериалов. Наконец актриса опустилась, в свою очередь, передо мной на колени, обхватила своими полными, красиво очерченными губками мой разгоряченный щуп, и через мгновение я извергся в нее в таком упоительном спазме, для описания которого слишком бедна человеческая речь. Тут же из угла послышался стон, свидетельствовавший о том, что и гримерша также достигла пика наслаждения. А в зале прочувствованные возгласы героев экрана не могли заглушить ритмического поскрипывания стульев и стонов
любителей кино, азартно ублажавших друг друга. Я сжимал любимую в объятиях, а она шептала мне, что пора все-таки начинать концерт и что вечером она будет ждать меня в гостинице. Тут и Грацианов постучался в дверь и мягко произнес:"Время, время! Тьемпо!" Только мысль о грядущем свидании смогла заставить меня оторваться от дорогого существа. И свидание ничуть не обмануло моих ожиданий.
Эти строки я пишу на Лазурном берегу, в поместье великой актрисы. Я окружен услужливой челядью, выполняющей любые мои желания. Сама актриса сейчас на съемках, но к вечеру я жду ее обратно, и тогда... Впрочем, это уже к делу не относится. Все вышеизложенное свидетельствует об одном: не стоит ныть и жаловаться на отсутствие благополучия в вашей жизни. Носительницы благополучия - женщины, а женщин надо брать быстро, смело и без всяких размышлений. Они чрезвычайно любят такой подход.
Глава 2
В тот день я хмуро брел в тени сосен по тихой улочке на окраин Геленджика и жадно вдыхал запахи стряпни, доносившиеся из-за оград скромных частных домиков. Новомодные особняки не смогли заполонить этот район, и здесь все осталось точно таким же, как в те времена, когда воздвигнуть уродливый трехэтажный дворец в современном стиле означало привлечь к себе пристальное внимание карательных органов. Потому-то даже подпольные миллионеры, способные по реальным размерам своего богатства заткнуть за пояс любого западного буржуя, строились тогда скромно и если и не со вкусом, то, во всяком случае, без той кричащей безвкусицы, которая характерна для целых районов нынешней частной застройки, где каждый домовладелец стремится самоутвердиться, хоть в чем-то перещеголяв соседа. Разумный человек вроде меня понимает, конечно, что все подобные попытки абсолютно бесплодны, поскольку соревнование протекает в чисто материальной сфере, никак не отражающей подлинных масштабов человеческой личности. Над себе подобными индивидуума могут возвысить только духовные достижения, однако втолковывать это современным хозяевам жизни - дело безнадежное. Они, разумеется, ответят избитыми рассуждениями о том, что, дескать, их большие капиталы свидетельствуют о предприимчивости, изобретательности и, в конечном счете,- о недюжинном уме, дающем его обладателю неоспоримое право возвыситься над толпой, в том числе и путем возведения нелепых, но очень дорогих замков, хором и теремов. Однако сам вид этих строений любому человеку со вкусом указывает на отсутствие у их владельца и обитателя не только ума, но и тонкости натуры, и чувства изящного, и даже обычного здравого смысла. Подобные впечатления не обманывают - в их справедливости убеждаешься после самого поверхностного общения с обитателями так называемых "элитных поселков". Тому же, кто попытается выяснить, какими способами нажили эти люди свои состояния, откроется целая палитра бесценных в пору первоначального накопления человеческих качеств,-
2
таких, как наглость, изворотливость, угодливость, лживость, алчность и прочие, общим душевным фоном для которых являются крайний эгоизм и полная бессовестность. Все эти замечательные свойства натуры с бешеной энергией употребляются в одном направлении - чтобы в союзе с родственными по духу чиновниками как можно больше украсть у обессилевшего от потрясений общества. Родственные по духу народные избранники при этом призваны обеспечить с помощью неустанной законотворческой деятельности полную законность происходящего воровства, а работники юстиции и силовых ведомств стоят на страже его результатов. Так что претензии нынешних богатеев на ум, предприимчивость, изобретательность и другие похвальные личные качества при ближайшем рассмотрении сплошь и рядом оказываются несостоятельными.
В тысячный раз придя к такому выводу, я ощутил некоторое облегчение. Продолжая вяло брести по выложенному плиткой тротуару, я поднял голову и с удовольствием втянул в себя целебный горьковатый аромат нагретой солнцем сосновой хвои. Однако облегчение оказалось кратковременным - со следующего двора на меня нахлынула такая густая волна шашлычного благоухания, что от желудочного спазма я согнулся и застонал, тупо глядя на свои грязные босые ноги и на усыпанные сухой хвоей плитки тротуара. Мои некогда роскошные штиблеты давно развалились и я их выбросил, решив лучше походить на чудаковатого философа, странствующего босиком, чем на обычного забулдыгу. Мое нынешнее положение являлось, как то часто случается с одаренными людьми, следствием независимости характера. Став любовником всемирно знаменитой латиноамериканской актрисы, о чем рассказано в предыдущей новелле, я погрузился в море роскоши и дорогостоящих удовольствий, что и неудивительно: теледива, блиставшая в десятках чувствительных сериалов, обладала не только огромным собственным состоянием - еще больше она вытянула из своих многочисленных мужей и не стеснялась хвастаться этим как проявлением житейской мудрости, смекалки и, более
3
того, тяги к справедливости, поскольку все мужья в ее изображении выглядели отпетыми мерзавцами и долгом порядочной женщины было дочиста их обобрать. Первое время я помалкивал, слушая такие высказывания, поскольку полагал, что со стороны моей подруги это косвенная форма лести,- дескать, они мерзавцы, а я с тобой именно потому, что ты выше их,- и раскаяния: дескать, прости меня за увлечения и ошибки, они были возможны лишь потому, что я еще не встретила тебя. Однако затем самодовольные нотки, постоянно звучавшие в голосе теледивы, убедили меня в ином - она просто-напросто искренне считала себя вправе как угодно использовать всех окружающих, а мужей и подавно, поскольку они всегда находились под рукой и никак не могли от нее защититься. В результате такого прозрения во мне одновременно взбунтовались и чувство справедливости, и оскорбленная мужская солидарность. К тому же я осознал, что моя безоблачная жизнь всецело зависит от прихоти самовлюбленной самки и что при ее взглядах на жизнь и людей мое положение никогда не станет прочным - стоит мне доставить ей малейшее огорчение, как она и во мне примется выискивать всевозможные недостатки, дабы обрести повод дать мне коленом под зад. Не желая оттягивать этот неизбежный финал, я, услышав в очередной раз старую песенку о мужьях-мерзавцах, прямо заявил своей подруге, что она набитая дура, поскольку только дура способна связывать свою жизнь исключительно с мерзавцами. Если даже допустить, что все ее спутники жизни и впрямь были моральными уродами, то чем же она лучше их,- она, завязывавшая роман с одним мужчиной, при этом сожительствуя с другим, и высасывавшая затем из опостылевшего сожителя деньги, на которые по совести не имела ни малейшего права. Однако это еще полбеды - таково традиционное бабское поведение, и моя актрисочка, существо недалекое, могла просто не понимать, что поступает подло (я имею в виду, конечно, не ее романы - черт с ними, это лишь вопрос темперамента, а ее бракоразводный рэкет). Куда ужаснее тот вред, который она причиняла беззащитным душам простых людей, оглупляя их своими
4
нелепыми телесериалами, приучая к духовным суррогатам и тем самым лишая самых высоких и чистых человеческих радостей. Все ценности, все жизненные установки тех посредственностей, которые создавали эти сериалы, все миросозерцание бездарности, все манеры и ухватки заурядных людей - все это моя подруга с лицемерной экспрессией подавала с экрана как единственно возможную модель человеческой личности. Ее сериалы не допускали даже мысли о том, что где-то могут существовать иные ценности, иные стремления, иные люди, звучать иные речи. Добро в них выглядело таким невыносимо слащавым и пошлым, что поневоле хотелось стать злодеем. Все это я высказал прямо в лицо той, которая, по-видимому, считала себя моей благодетельницей и потому никак не ожидала от меня такой прыти. Свою речь я щедро уснащал примерами, воспроизводя в лицах наиболее идиотские сцены из любимых народом телесериалов. Актриса то краснела, то бледнела, то закусывала губку, однако я неумолимо продолжал свою речь, не слушая доносившегося откуда-то из глубины души робкого голоса жалости. Телезвезду, конечно, стоило пожалеть - наверняка ей даже в начале ее карьеры никто не говорил ничего подобного, ведь она еще совсем юной умудрилась выскочить замуж за председателя совета директоров крупной телекомпании. Увы, мировая философия давным-давно пришла к выводу, что правда, даже горькая, выше жалости, а может быть (это уж мои соображения) является своеобразной формой последней. Своему голосу я придал такой металлический тембр, что подруга ни разу не сумела меня перебить и тем самым превратить возвышенную сатиру моего монолога в дешевую перебранку. Высказавшись до конца, я умолк, откинулся на спинку кресла и закурил сигару. Я надеялся на нестандартный ответ - как-никак моя актриса являлась творческим человеком, хотя, безусловно, и низшего разбора. Однако мои надежды не оправдались - видимо, пошлости, которыми она занималась, окончательно убили в ней творческую жилку. Раздались рыдания, всхлипы, прерывистые вздохи, посыпались упреки, колкости, жалобы и наконец произошло то, чего я
5
подспудно ожидал: любимая попрекнула меня своими благодеяниями, словно я добился их от нее путем какого-то обмана. Я пружинисто поднялся с кресла, щелчком послал в кристально чистую воду бассейна окурок сигары и заметил с усмешкой:"Я так и знал, что вы заговорите об этом, сударыня. Смешно было бы ожидать великодушия от человека вашей профессии". Я зашел в дом за паспортом, но денег не взял, хотя, думается, имел на это некоторое моральное право. Затем, легко сбежав по ступеням крыльца, я зашагал к воротам усадьбы. "Кретино! Эль монстро руссо!"- неслось мне вслед. Уже на подходе к воротам я услышал топот за спиной - это охранники, здоровенные громилы, догоняли меня, дабы, по наущению своей мстительной хозяйки, вышвырнуть за пределы усадьбы и тем самым смазать впечатление от моего гордого ухода. Я резко повернулся и показал этим недоумкам одну из тех гримас, корчить которые учатся монахи в горных китайских монастырях и которые должны повергать противника в смертельный ужас, тем самым делая схватку излишней. Такое искусство, почти неизвестное в Европе, называется (в дословном переводе) "Мощь царя обезьян". Увидев мое лицо, один из охранников схватился за сердце и молча рухнул навзничь, а второй затрясся как осиновый лист и с дикими воплями пустился наутек. Проводив его взглядом, я зашагал своей дорогой, покинул поместье и направился пешком в ближайший порт. Как я сказал выше, у меня не было ни гроша - требовать у любимой выходное пособие я счел ниже своего достоинства и потому удалился налегке.
Впрочем, для возвращения на Родину мне не пришлось преодолевать никаких особых трудностей - в порту я довольно быстро заработал на разгрузке теплоходов достаточно денег, чтобы купить билет на круизный лайнер, ходивший по маршруту Мадрид - Геленджик. Разумеется, перед посадкой на это судно, возившее богатую публику, мне пришлось не только выправить в консульстве необходимые бумаги, но и слегка приодеться - в моих портовых лохмотьях, в которых я не только работал, но и спал, в целях экономии, под открытым небом, меня просто
6
не пустили бы на борт. В результате я влился в число пассажиров, не имея после покупки одежды ни гроша в кармане, и был вынужден ограничить свои потребности той едой, что подавалась в судовой столовой и входила в стоимость круиза. Я не мот,- просто любая несвобода, в том числе и в расходах, для меня нестерпима. К счастью, на борту оказалась компания состоятельных молодых людей из Краснодара - пылких поклонников моего таланта. Эти благородные юноши узнали меня и обрадовались случаю спустить прихваченные с собою в круиз деньги не в компании глуповатых девиц из корабельного бара, а в обществе крупного поэта и мыслителя. Что до меня, то годы славы так и не научили меня отталкивать дружески протянутую руку и чураться людей, уважающих истинное дарование и стремящихся хоть как-то расцветить жизнь художника. Одним словом, кутеж на борту "Анатолия Чубайса" (так в честь незадолго перед тем скончавшегося государственного деятеля назывался лайнер) продолжался до самого Новороссийска и втянул в свою орбиту почти всех отдыхающих и большую часть команды. Запасы спиртного на судне не были рассчитаны на такое гомерическое веселье, и потому их приходилось пополнять во всех портах и даже делать с той же целью внеплановые остановки. В мою задачу не входит детальное описание всего происходившего в те дни на борту "Анатолия Чубайса", тем более что журналисты, оказавшиеся в числе пассажиров, и без меня все описали по горячим следам в сенсационных публикациях, многое, по своему обыкновению, переврав (одни заголовки чего стоят - к примеру, "Свальный грех под средиземноморскими звездами" или ""Анатолий Чубайс" - носитель всех пороков"). Нашелся даже такой писака, который накатал о пережитом в круизе целую книгу - подозреваю, что более ярких событий в его прежней жизни не было и потому запас новых впечатлений в газетной статье ему выплеснуть не удалось. Большинство пассажиров, в том числе и молодые ценители изящного, выступившие спонсорами моих развлечений, сошли в Новороссийске, поразив своим забубенным видом публику, толпившуюся на
7
морвокзале. Высадка путешествеников разительно напоминала знаменитый эпизод из фильма "Оптимистическая трагедия" - прибытие парохода с анархистами, тем более что сопровождалась она песнями того же свойства. Тепло простившись с достойными юношами, поддержавшими в моей душе веру в российское молодое поколение, я ушел в свою каюту и забылся сном. Сквозь сон я неоднократно слышал стук в дверь - это стучались те многочисленные любовницы, которыми я обзавелся во время круиза и имена которых к тому моменту уже стерлись из моей памяти. Бедные женщины в предвидении конца путешествия стремились напоследок насладиться близостью с большим художником, однако я не оправдал их надежд - не из-за высокомерия, всегда мне чуждого, а из-за банального недостатка сил. Чтобы не встречаться с ними, в Геленджике я по договоренности с капитаном оттягивал до последнего свою высадку на причал, и дамы в итоге потеряли терпение и разошлись. Пожав на прощание загорелую лапищу капитана, этого старого морского волка, просоленного ветрами всех морей, я спустился по трапу и вышел в незнакомый город.
Денег у меня за время круиза не прибавилось, если не считать завалявшейся в кармане брюк мятой сторублевки, неизвестно откуда взявшейся. Мои краснодарские друзья, выходя в Новороссийске, не догадались снабдить меня небольшой суммой на первое время - впрочем, они наверняка и представить себе не могли, до какой степени я беден. Впрочем, я привык к бедности и она никогда меня не смущала. Ноги сами вывели меня к городскому рынку, где я съел пару вкуснейших чебуреков, приготовленных на моих глазах усатыми гречанками, и выпил в крошечной распивочной пару стаканов вина. Последнее мое действие было вызвано не пошлой тягой к алкоголю, а необходимостью проникнуться беззаботностью и отстраненностью от мира, тем самым приведя свое душевное состояние в соответствие со своим реальным социальным статусом нищего. Подкрепившись, я пошел бродить по городским улицам, скверам и пляжам. Мне было весело, а множество хорошеньких курортниц,
8
которых я одобрительно оглядывал, еще больше поднимали мой дух. И в самом деле, стоило ли унывать? Блокнот и ручка, как всегда, были при мне, кругом имелось множество санаториев и пансионатов, при кухнях которых человек с хорошими манерами всегда может прокормиться, до зимы оставалась еще бездна времени, когда ночлег готов под любым кустом,- да в этих местах и зимой-то не холодно. В поисках пищи духовной я отыскал среди кварталов многоквартирных домов типовое школьное здание и там на помойке нашел, как и ожидал, кучу потрепанных, но вполне пригодных для чтения книг - преимущественно русских классиков. Всех этих авторов я давно собирался перечитать, но рутинные дела, заботы о хлебе насущном, а затем - великосветские развлечения (которые, как отмечал еще Бодлер, куда скучнее труда) не оставляли мне времени на чтение. Теперь же времени у меня было с избытком, и я благословил за это нищету.
Дни мои потекли неспешно. Мне казалось, будто меня подхватило и ласково несет медленное, но мощное течение, некая дружественная стихия. У этого течения, как мне казалось, нет ни цели, ни конца, где оно рассеивалось бы в пространстве, и его содержанием и смыслом является только его собственное движение. Я медленно плыл во времени, часами просиживая на гальке у моря, в тысячный раз обходя город, заглядывая на кухни то одного, то другого дома отдыха и внимательно обследуя помойки. Ночевал я в сосновой роще за городской больницей. В больничной кухне мне порой наваливали в плошку пресной слизистой каши (плошку я, разумеется, аккуратно возвращал). После обеда я обыкновенно спал где-нибудь в городе в тени шелковиц и акаций, стараясь располагаться поближе к заведениям общепита, чтобы запахи южной стряпни и во сне ласкали мое обоняние. Брезгливые взгляды посетителей меня ничуть не смущали. Беспокоили только мухи, которых на юге много возле всякого котлопункта: стоило мне во сне приоткрыть рот, как они непременно норовили туда залететь. Тогда я рефлекторно захлопывал челюсти, по-собачьи лязгнув зубами,
9
выплевывал разжеванную муху и от этого движения зачастую просыпался. Побывал я и на городской свалке, но это посещение стало последним, поскольку свалка в это время горела, и вдыхать среди южных благоуханий едкий дым тлеющих отбросов мне показалось нелепым. Ночью свалка, расположенная на горе выше города, светилась нутряным багровым пламенем, словно врата ада, и наводила страх на впечатлительных людей, к которым я отношу и себя. Несмотря на неудачу со свалкой, я не прекратил обходить окрестности города, с каждым разом забираясь все дальше и дальше и поражаясь контрасту между переполненным людьми побережьем и знойной тишиной горных местностей, где слышались только звон цикад, потрескивание скручивающихся от жары сосновых иголок и шорох камешков, время от времени скатывающихся по склонам. Особенно любил я бродить по прибрежным горам, где между сосновых стволов дымно голубеет и пускает блики море с размытыми силуэтами кораблей на горизонте.
Однако голод, как говорится, не тетка, до конца к нему не притерпеться, и потому порой я впадал в простительный грех уныния, как то уже описано в первых строках настоящей новеллы. Впрочем, природная любознательность и на сей раз быстро взяла верх над временным упадком духа. Пройдя тихое предместье Геленджика, я вновь отправился бродить по прибрежным горам. В тот день я зашел особенно далеко и неожиданно увидел с вышины дорогу, проложенную по ложбине между горами и петлявшую вместе с ней. Я заинтересовался тем, куда ведет эта дорога, ведь согласно карте города и его окрестностей, которая висела в холле регулярно посещаемого мной санатория для слепых и которую я внимательно изучил, в этих местах не имелось никаких населенных пунктов - пустынные горы, поросшие лесом, тянулись вдоль моря на несколько десятков километров. Хрустя камешками, я скатился на дорогу, поражавшую гладкостью своего покрытия и вообще неимоверно прилизанным видом. В российские населенные пункты такие дороги обычно не ведут, в воинские части - тоже. Я догадался, что
10
впереди должно находиться обиталище какого-то чрезвычайно важного лица, но вот какого? Президент, как известно, отдыхает в Сочи, к нему жмутся и прочие высокопоставленные особы. Там у них имеется свой круг общения, что для них очень важно, поскольку представители власти - люди, как правило, ограниченные, а люди ограниченные всегда по натуре своей коллективисты в том смысле, что им всегда требуется общество себе подобных с раз навсегда установленным привычным стилем жизни. Кто же из наших высоких персон обладает столь независимым нравом, чтобы уединиться в этих безлюдных местах? Размышляя об этом, я шел по обочине дороги в направлении моря. Сзади раздался шум, и мимо меня пронесся новенький "мерседес" с тонированными стеклами. Машина со свистом скрылась за поворотом, а мне пришла в голову запоздалая мысль: какого черта я плетусь туда, где наверняка полно охраны и мне предстоит в лучшем случае потоптаться перед воротами и убраться несолоно хлебавши. В худшем же случае меня могут ожидать крупные неприятности. Я вытащил из-за пазухи найденный мною как-то на пляже бинокль, посмотрел вперед и заметил на поросшем соснами склоне перемещающиеся фигуры в камуфляжной форме и с оружием за спиной. Видимо, охрана патрулировала даже дальние подступы к поместью. Тут меня охватил азарт - мне страшно захотелось выяснить, кто же поселился в этих горах, и более того - если и не познакомиться с ним, то, по крайней мере, понаблюдать вблизи жизнь обитателей таинственной супердачи. Я скользнул с дороги в кусты и, прячась от патрулей за валунами, за кустами, в расщелинах, стал лесом продвигаться туда, где, по моим расчетам, находилась усадьба. Пару раз я слышал шорох хвои и треск сухих сучьев под ногами патрульных. Это были молодые пограничники - они, конечно, вряд ли могли выследить такого хитрого и осторожного человека, как я, вдобавок взявшего в своей жизни немало ценных уроков у охотников и следопытов во всех частях света. Тем не менее осторожность не мешала, к тому же ближе к периметру поместья возрастала опасность наткнуться на охранников-профессионалов. Вскоре
11
я вышел к каменной ограде, аккуратно оштукатуренной и побеленной. В поросших соснами холмах, среди белых известняковых осыпей и откосов эта ограда не казалась чем-то чужеродным, а тянувшаяся по ее верху колючая проволока вполне соответствовала изобилию всевозможных колючих растений, присущему этим местам. Ограда не была снабжена вышками, прожекторами и прочими устрашающими приспособлениями,- видимо, дабы не вызывать мрачных ассоциаций у обитателей поместья. Однако мирный вид ограды меня не обманывал: я понимал, что пулеметы на вышках с успехом заменяются замаскированными телекамерами и совершенной системой сигнализации. Присев на пенек, я погрузился в раздумье, изредка почесываясь от укусов муравьев, лихорадочную деятельность которых не могло подавить даже одуряющее благоухание разогретой солнцем хвои. Я придумывал способ преодолеть ограду незамеченным, однако ничего верного мне в голову не приходило. Задрав голову, я выбрал среди прочих сосен такое дерево, с которого просматривалась бы территория усадьбы, и с ловкостью, выработанной годами скитаний, вскарабкался на самую верхушку, согнав оттуда двух остервенело любившихся белок (видимо, верно сообщение Плиния о том, что по похотливости белки уступают только кроликам). За лениво колыхавшимся пологом хвои могучей дымчато-синей стеной вздымалось море, по которому ближе к черте берегового обрыва перебегали солнечные блики. Заметив вдали разноцветный парус яхты, я подумал, что, возможно, то вышли на прогулку мои друзья-яхтсмены из Новороссийска. Однако затем я вспомнил, что смотреть мне надо в другую сторону. Кое-как вытерев о штаны перепачканные сосновой смолой руки, я вытащил из-за пазухи бинокль и навел его на территорию за оградой. Моим глазам предстали изящный дом в испанском стиле, обширный бассейн и на краю бассейна - прелестная девушка в шезлонге, почти обнаженная, если не считать темных очков и белого лепестка материи на том месте, которое мой друг, известный поэт-песенник Виктор Пеленягрэ деликатно именует "узким вместилищем удовольствия".
12
Охранников не было видно, но они наверняка пялились из своих укрытий на пышный бюст совершенной формы, упругий даже на вид, на длинные стройные ноги, которые девушка положила на другой шезлонг, на роскошные черные волосы - девушка время от времени встряхивала их сильной точеной рукой, чтобы они поскорее высохли. В другой руке незнакомка держала большого формата книгу в подозрительно знакомом переплете. Подрегулировав резкость бинокля и напрягая зрение, я прочел название "Каторжник любострастья" и удовлетворенно улыбнулся - то было знаменитое подарочное издание моей поэмы, иллюстрированное блестящими, хотя и крайне неприличными гравюрами художника Александра Курбакентова. В следующую секунду я не поверил своим глазам: изящная ручка девушки скользнула в межножье, пальчики проникли под белый лепесток и размеренно задвигались под ним. Девушка поудобнее расположилась в шезлонге и закинула одну ногу на его ручку, не прекращая при этом вглядываться в книгу и ласкать себя. Ее пухлые, красиво очерченные губы в блестящей помаде набрякли и слегка приоткрылись, по телу порой пробегала дрожь. Захваченный этим зрелищем, я едва не свалился с ветки и произнес про себя:"Ну и ну! Она делает это, прекрасно зная о том, что на нее смотрят многочисленные охранники! Просто какой-то Рим периода упадка!" Однако тут же я сам возразил себе:"Полно, не следует так стандартно мыслить. Разве об упадке свидетельствует это прекрасное тело, заключающее в себе, я уверен, не менее прекрасную душу,- ведь духовно убогие люди не читают подобных книг и даже не знают об их существовании. Нет, то, что делает прелестная незнакомка, говорит лишь о внутренней свободе, причем в той ее степени, которой мы, художники, еще только мечтаем достичь". Я почувствовал, что в моем сердце зарождается любовь к загорелой красавице, и сам не помню, как скатился с дерева. В таком восторженном состоянии я был способен на любые необдуманные поступки и вполне мог предпринять лобовой штурм ограды, что, разумеется, не сулило мне ничего хорошего. Однако от беды, которой грозила мне
13
внезапно вспыхнувшая страсть, меня спасли молчаливые обитатели прибрежных лесов. Животные и прежде не раз спасали меня от разнообразных бед, тем самым как бы откликаясь на ту нежную любовь, которую я с малолетства к ним питал. На сей раз посланником благосклонных судеб выступил матерый дикобраз из числа тех, что в изобилии водятся в горах, окружающих Геленджик. Дикобразы, эти искусные копатели, крайне ревниво относятся к захвату своей территории, поэтому неудивительно, что с первого дня возведения в их лесах любых заборов и оград они принимаются делать под них подкопы. Отстреливать их
в таких случаях непросто: допустим, охранник замечает на телемониторе, что зверь принялся за подкоп, и вызывает стрелков, но к моменту их прибытия на место преступления дикобраз уже сидит глубоко под землей. Никакая норная собака такого зверя не возьмет - она может забраться в подкоп и сколько угодно там лаять, но при попытке укусить нарушителя она тут же получит порцию иголок в нос. Охране остается лишь топтаться у норы и злобно проклинать свою холуйскую участь. Вот и теперь я заметил матерого дикобраза, который с шумом вылез из кустов, переваливаясь, приблизился к ограде и, сердито сопя, принялся с невероятной быстротой закапываться в землю. Облаком поднялась пыль, зашуршала земля, далеко отбрасываемая мощными лапами, защелкали камешки. Вскоре послышались топот и тяжелое дыхание охранников, но дикобраз к этому моменту уже исчез в норе. Тут я убедился в том, что охотничья техника не стоит на месте - верзилы в камуфляже притащили с собой баллон с краником, напоминавший огнетушитель,
и сноровисто пустили в зиявшее под оградой отверстие струю какого-то газа. Видимо, вещество было составлено так, чтобы вызывать у дикобразов максимальное отвращение - зверь не стал заканчивать подкоп и с возмущенным фырканьем задом вылез из норы. На поверхности он тут же пустил в одного из обидчиков струю зловонной жидкости, вызвав у того неудержимую рвоту, а в другого выстрелил пучком иголок, одна из
14
которых угодила в промежность, являющуюся излюбленной мишенью дикобразов. Эти уколы крайне болезненны, но кроме того обычно вызывают воспаление, и в большинстве случаев пораженный фаллос приходится удалять. Охранник дико заорал, выхватил пистолет и открыл ураганный огонь (невзирая на то, что, как я позже узнал, охране было категорически запрещено убивать забавных зверей). Однако дикобраз уже нырнул в кусты и помчался прочь с необычайной скоростью, только кое-где мотались верхушки кустов, обозначая зигзаги движения животного. В результате разъяренный охранник только впустую расстрелял весь магазин. Мысленно я рукоплескал свободолюбивому зверю и потешался над его незадачливыми притеснителями. Постанывая и охая, охранники кое-как забросали нору землей, щедро окурили разрытое место своим зловонным газом и удалились, изрыгая проклятия. Однако дикобраз не зря славится своим упорным характером,- стоило его неприятелям скрыться из виду, как вновь послышались топот его лап и воинственное бренчание иголок. Зверь мгновенно внедрился в рыхлую землю, хотя и отчаянно чихал от запаха газа. Когда он, по моим расчетам, уже должен был вылезти на той стороне, я ползком устремился к подкопу и без колебаний юркнул в нору. Чихая, как и дикобраз, от пыли (земля была каменистой и совершенно сухой) и острого запаха газа, я мгновенно миновал проделанный зверем тоннель и очутился на территории поместья. К счастью, представшее моим глазам пространство в разных направлениях пересекали аккуратно подстриженные куртины вечнозеленых кустарников. Передвигающийся ползком или на четвереньках человек без труда мог укрыться за ними. Мысленно определив местонахождение бассейна, я на четвереньках затрусил в избранном направлении. Затем я обогнул бассейн и, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не потревожить любимую раньше времени, вскоре оказался в нескольких шагах от нее, причем меня по-прежнему скрывали кусты барбариса. Красавица продолжала ласкать себя, при этом не забывая время от времени переворачивать страницы книги. По движению ее чувственных губ я угадал, что она
15
повторяет про себя мои стихи, и даже понял, какие именно. Ее шумное дыхание, непроизвольные отрывистые стоны и дрожь, порой пробегавшая по божественному телу, указывали на то, что она приближается к пику наслаждения. После наступившего вскоре прилива сладострастных содроганий я выждал несколько минут, чтобы дать девушке отдышаться, а затем торжественно поднялся над кустами, словно античный бог, выходящий из чащи к облюбованной им пастушке. Девушка заметила меня не сразу - она томно распростерлась в шезлонге, и ее глаза под темными очками, видимо, были закрыты. Однако когда на нее упала моя тень, она почувствовала чужое присутствие. Другая на ее месте вскочила бы, взвизгнула, позвала бы на помощь или просто свалилась бы с перепугу в бассейн вместе с шезлонгом - такие случаи в моей жизни бывали. Но эта девушка только чуть подобралась в шезлонге, подчеркнуто неторопливо сняла очки и взглянула на меня в упор прекрасными синими очами, представлявшими восхитительный контраст с глубокой чернотой ее пушистых волос. "Что-то я раньше вас здесь не видела,- произнесла она грудным бархатистым голосом, который мне так нравится в женщинах. - Можно узнать, кто вы такой?" Одновременно с этой фразой девушка чуть приподнялась и сделала кому-то запрещающий жест. Я посмотрел в ту сторону и увидел, как несколько верзил-охранников, направившихся было ко мне, послушно отступили обратно в густую тень ливанского кедра. Бесспорно, смелость моей красавицы сделала бы честь многим мужчинам. "Литератор, сударыня,- с поклоном отрекомендовался я. - Существо вполне безвредное. Между прочим, автор той книги, которую вы с таким увлечением читаете". Слово "увлечение" я произнес с некоторым нажимом, и моя собеседница слегка изменилась в лице, поняв, что я видел ее одинокие забавы. "Очень приятно, ведь в этой глуши не встретишь других мужчин, кроме болванов-охранников",- сказала она, как бы объясняя, почему предпочитает развлекаться в одиночестве. Одновременно в этих словах прозвучало и завуалированное обещание. "Честно говоря, я уже не в первый раз читаю эту книгу,-
16
призналась девушка. -Она созвучна тому, что я чувствую. Но ведь она вышла несколько лет назад, а вы с тех пор наверняка написали что-то новое. Про вас говорят, что вы невероятно работоспособны, хотя сейчас,- красавица окинула меня критическим взглядом,- сейчас в это поверить трудно. Когда я видела вас по телевизору, вы выглядели как денди, а сейчас вы похожи на лаццарони". "Внешность одновременно и правдива, и обманчива,- улыбнулся я. - Сейчас я и впрямь живу как лаццарони, но делаю это совершенно добровольно. В здешних краях найдется много людей, которые, если я к ним обращусь, мгновенно вытащат меня из бедности. Но такая жизнь позволяет моим творческим замыслам свободно созревать, и я не спешу с ней покончить. Зачем? Ведь если говорить о женщинах, то те из них, которые действительно достойны любви, не оттолкнут поэта, даже если он придет к ним в нищенском образе".
Произнеся эту галантную фразу, я начал читать стихи, не избегая и самых рискованных. Одновременно с чтением я положил руку на упругое бедро моей красавицы и начал медленно поглаживать его шелковистую поверхность. Порой красавица сдерживала мою ладонь своими холеными пальчиками, но делала это мягко и уступчиво, так что через минуту я уже вновь принимался за свое. Постепенно мои прикосновения делались все смелее и смелее. Дерзкая ладонь блуждала уже по всему роскошному телу. Анна - так, судя по всему, звали девушку - прикрыла веки и расслабилась, вытянувшись в шезлонге. Порой она хватала меня за руку и нежно вонзала в нее свои жемчужные ноготки. На ее губах дрожала мечтательная улыбка. Наконец я прекратил чтение и припал устами к шелковистой коже любимой, целуя и лаская ее совершенной формы груди (в особенности соски), и шею за ушком, и живот, и бедра, и тайная тайных. Любовь переполняла меня, но любовь истинная и полнокровная, а не бледная немочь, описанная педерастом Платоном. В результате я начисто забыл о том, что наши ласки протекают под горящими взорами охранников. Наконец Анна с полувздохом-полустоном, напоминающим
17
мурлыканье влюбленной тигрицы, привлекла меня в свои объятия, что-то сделала с шезлонгом (он оказался особой конструкции), и мы оказались вдвоем на удобном ложе, мгновенно опустившемся и раздавшемся вширь. Пальчики Анны умело направили мой любовный скипетр в ее увлажнившееся лоно, и когда я грубо вошел в нее, она обхватила меня ногами и с хриплым криком стиснула в неистовом объятии. Первая схватка настолько увлекла нас обоих, что мы даже не прибегли к тем маленьким утонченностям, которые придают любовным играм особую пряность. Анна бешено билась подо мной - все ее существо рвалось навстречу мне и моей беспощадной тверди. Неистовые поцелуи, стоны, вскрики, яростные объятия, сокращения мышц в стремлении к еще большему восторгу - все промелькнуло как один миг и завершилось таким взрывом сладчайших судорог, подобного которому я не испытывал дотоле никогда. Что ж, с человеком когда-нибудь все происходит впервые, а затем ему хочется чего-то нового, неизведанного... Так и мы с Анной, едва переведя дух, вновь принялись ласкать друг друга, но при этом каждый из нас уже старался продемонстрировать любимому существу все плоды своего прежнего любовного опыта. Полагаю, что ни одно из ухищрений, изобретенных человечеством на его пути от торопливых совокуплений первобытных людей в лесных чащах до римских оргий и обществ свободной любви в России серебряного века,- ничто, говорю я, из приобретенного на этом пути не осталось неопробованным нами с Анной.
Один раз, когда мы отдыхали после очередных восторгов, я нежно назвал свою любимую по имени. Она отстранилась и с удивлением посмотрела на меня. "Откуда ты знаешь, как меня зовут? - спросила она требовательно. - Я ведь тебе не говорила, я точно помню". "А я и не спрашивал,- пожал я плечами,- мне это не обязательно. Мне достаточно посмотреть на человека, чтобы узнать, как его зовут, да и вообще всю его подноготную". "Если бы я не читала твоих стихов, я бы тебе не поверила,- произнесла Анна задумчиво. - Но все же есть нечто такое, чего ты никогда не смог бы узнать обо мне со всей твоей
18
проницательностью. Ты наверняка понял, что я дочь какого-то очень большого человека, но даже тебе не узнать, насколько большого. Так вот, не хочу ничего от тебя скрывать: я - дочь сверхпрезидента". "Путина, что ли?"- хмыкнул я недоверчиво. "Нет, Путин - просто обычный президент,- терпеливо объяснила Анна. - А мой отец - сверхпрезидент". "Что же он за птица? - спросил я с удивлением. - Чем занимается? Никогда не слыхал о такой должности". "И не услышишь,- пообещала Анна. - Это сверхсекретная должность, о ее существовании знают очень немногие люди даже из числа тех, кто работает непосредственно с отцом. Понимаешь, в каждом обществе должен быть человек, олицетворяющий все это общество, все господствующие в нем отношения, не просто властвующий, но несущий в себе саму идею власти. Когда-то такими людьми, видимо, были короли. Гитлер и Сталин были публичными сверхпрезидентами, но публичность и такая должность несовместимы. Люди не любят власть и погубят все, что сделано сверхпрезидентом, если знают о его существовании. В буржуазных обществах, особенно в тех, где, как у нас, происходит первоначальное накопление, сверхпрезидент совершенно необходим, иначе все развалится. Папы сейчас нет, он уехал метить территорию..." "Странный какой-то термин,- не удержался я от усмешки. - Словно из зоологии". "Сходство действительно есть,- серьезно кивнула Анна. - Он объезжает заводы, шахты, города и метит специальной пахучей жидкостью все то, что должно быть приватизировано, то есть должно достаться капиталу. Потом уже люди на местах начинают приватизировать это имущество. Многие из них искренне полагают, будто они сами это затеяли, но на самом деле на них так действует запах, оставленный папой. Они буквально дуреют от этого запаха и не могут успокоиться до тех пор, пока не присвоят ту вещь, от которой он исходит". "А какая твоему отцу в итоге корысть? - спросил я. - Он ведь только метит, а присваивает кто-то другой". "Ну, во-первых, эти другие обязательно попадают в зависимость к папе. А во-вторых, я же тебе говорила: папа
19
- это живое воплощение власти буржуа, представитель класса в целом и каждого отдельного капиталиста. Он просто не может действовать иначе". "Какая ты мудрая",- восхищенно прошептал я и поочередно поцеловал ее чудесные синие глаза, опушенные длинными ресницами. Затем я начал нежно ласкать ее, уже успев подметить, какие прикосновения и ласки нравятся ей больше, чтобы приготовить к очередному внедрению моего мужского щупа. Она блаженно вздохнула, когда я вкрадчиво и вместе с тем мощно овладел ею, однако тут же напряглась и прошептала:"Господи, папа должен вот-вот нагрянуть! Он такой пунктуальный!" "Не нагрянет",- тупо возразил я, сам не понимая, что говорю.
"Он уже нагрянул",- произнес прямо надо мной жизнерадостный мужской голос. "Ой, папа",- хихикнула Анна. "Так точно, а это кто?"- поинтересовался голос. Стоять перед сверхпрезидентом в чем мать родила было, конечно, глуповато, но лежать перед ним в том же виде на его дочери, да еще и слившись с нею - еще глупее. Поэтому я встал, прикрывая срам, и оказался лицом к лицу с плотным светловолосым мужчиной среднего роста, взиравшим на меня с явной симпатией маленькими голубыми глазками. Его веснушчатое лицо с задорно вздернутым носом и растянутым в постоянной усмешке ртом совершенно не подходило исполнителю такой серьезной общественной миссии, каковой, если вдуматься, является миссия сверхпрезидента. "Ничеего-ничего, не стесняйтесь, ваше дело молодое",- добродушно обратился к нам хозяин поместья. Я был поражен тем, насколько непохожа Анна на своего отца, с виду напоминавшего не маститого руководителя, а какого-то веселого персонажа русских сказок вроде Емели или солдата, варившего щи из топора. Вдобавок от сверхпрезидента явственно попахивало спиртным. Анна же, напротив, обладала скорее трагической внешностью. Впрочем, и история, и мой личный опыт свидетельствуют о том, что самые великие (и порой жестокие) деяния в России частенько совершаются большими весельчаками и со скоморошьими ужимками. Сверхпрезидент и впрямь
20
оказался веселым человеком и вскоре очаровал меня своим чувством юмора и умением наслаждаться жизнью. Первым делом он властным движением руки заставил исчезнуть своих клевретов, топтавшихся поодаль, затем велел мне одеться и пригласил в дом. Анна сама изъявила желание присоединиться к нам - похоже, отец давно отвык разговаривать с ней в повелительном наклонении. "Позвольте узнать, как вы сюда проникли? - обратился ко мне сверхпрезидент. - А главное, зачем?" "Я небогат, сударь, и хотел попросить еды в вашей усадьбе,- ответил я с достоинством. - Однако усадьба хорошо охраняется, и я мог бы отказаться от этой затеи, если бы не увидел в бинокль вашу дочь у бассейна. Вы верите в любовь с первого взгляда?" "А что я?- пожал плечами сверхпрезидент. - Это ваше дело молодое, а у меня других забот полон рот. Лишь бы моя дочь в нее верила. Честно говоря, в последнее время меня стало беспокоить ее будущее. Не может же молодой девушке совсем никто не нравиться! С какими только людьми я ее не знакомил - и молоды, и при власти, и с огромными деньгами, и знамениты..." "Папа, это просто смешно,- встряла в разговор державшаяся сзади Анна. - Все эти люди - полные ничтожества, по-настоящему их интересуют исключительно деньги". "Не стоит преуменьшать значение денег, дорогая,- обернулся к ней сверхпрезидент. - Впрочем, что теперь об этом говорить... Лишь бы ты была счастлива". "Я очень счастлива, папа",- с жаром заявила Анна. "Ну что ж, тогда совет вам да любовь",- вздохнул сверхпрезидент. После этого он быстро вошел в роль доброго папаши и хлебосольного хозяина. На веранде дома был сервирован роскошный стол, которому позавидовал бы и сам Гаргантюа. У меня, не евшего уже двое суток, да еще после бурных любовных утех, тут же потекли слюнки. Ел я, разумеется, так, что за ушами трещало, а наполнив желудок, воздал должное и горячительным напиткам, разнообразие которых было невероятным. Однако до сверхпрезидента и его приближенных мне было далеко: я отродясь не видел, чтобы люди так ели и пили. С ними не
21
смогли бы потягаться ни Объедало и Опивало из русских сказок, ни веселые великаны Рабле - жаренный целиком баран на моих глазах за несколько минут превращался в жалкий скелет, а перед новым тостом каждому пьющему наливали в огромный хрустальный кубок по нескольку бутылок благородного вина из Абрау-Дюрсо. "Порой так устаешь от всех этих поездок, командировок,- заметив мое удивление, пояснил сверхпрезидент. - Поневоле хочется расслабиться". Через некоторое время участники застолья уже начали поглаживать и похлопывать хорошеньких официанток; правда, в присутствии дочери хозяина делалось это только украдкой. Чувствовалось, что и самого сверхпрезидента стесняет наше присутствие - я случайно заметил, как он красноречиво перемигнулся с пригожей румяной поварихой, на миг как бы случайно возникшей в дверном проеме. После еще нескольких тостов (не отличавшихся, честно сказать, оригинальностью) наш хозяин подозвал к себе одного из клевретов, отдал ему какое-то распоряжение, тот вышел в смежную комнату, и было слышно, как он там говорит по мобильному телефону. Затем этот человек вернулся к сверхпрезиденту и что-то шепнул ему на ухо. Тот одобрительно кивнул и повернулся ко мне со словами:"Вам надо бы пойти переодеться. Сейчас подадут вертолет, он отвезет вас с Анной на военный аэродром, а оттуда вылетите в Москву - все уже согласовано, задержек не будет". "А зачем нам в Москву?"-ошарашенно спросил я. "Ну как же, должны же вы где-то жить с Анной? Вам выделили квартиру в Москве - никакой лишней помпы, семь комнат в тихом переулке на Остоженке,- так надо ее посмотреть. Но думаю, что все будет нормально и вам понравится".
Эти строки я пишу сейчас в той самой квартире. Против ожиданий, осмотром нашего жилища я в свое время остался доволен и не высказал отцу Анны никаких претензий, хотя и не привык миндальничать с буржуями-меценатами. Более того, некоторые предметы восточной старины, являвшиеся частью обстановки, доставили и продолжают доставлять мне истинную радость. Видимо, в буржуазное окружение
22
сверхпрезидента, пусть даже в качестве обслуги, все же проникают образованные люди с тонким вкусом. Это вселяет надежды на общее улучшение обстановки в стране.
Глава 3 1
Не успели мы с Анной как следует обосноваться в нашей семикомнатной квартире, как сверхпрезидент вернулся в столицу, и жизнь для нас тут же превратилась в сплошной поток развлечений и празднеств. Видимо, заботливый папаша хотел, чтобы я возблагодарил судьбу за союз с его дочерью и оформил этот союз честь по чести, ибо официально мы с Анной были не женаты. Впрочем, принимая во внимание безграничный либерализм моего фактического тестя, я не могу приписать его действиям столь мещанскую мотивацию. Несомненно было одно - что сверхпрезидент стремился произвести на меня впечатление и временами достигал этой цели, поскольку в разгуле он не признавал половинчатости и всякий раз впадал в подлинный гомеризм. Если он устраивал пир, то на этом пиру съедалось и выпивалось больше, чем съедает и выпивает за неделю вся Москва вместе с пригородами; на охоте сверхпрезидент со свитой дочиста истребляли всю живность на территориях, равных по площади иным европейским странам; рыбу они ловили с помощью гигантских сетей, артелей бурлаков и динамита; походы в баню оборачивались вакханалиями с участием сотен проституток, платить которым было не принято - не от недостатка денег, а из чистого гусарства; даже невинная прогулка на речном трамвайчике, предпринятая как-то раз, завершилась потешной водной баталией и геройской гибелью капитана. Круг общения сверхпрезидента явно подбирался по двум критериям: во-первых, по значимости данного лица (гостя) в структуре новорусского государства - это если говорить о товарищах тестя по его нелегкой работе, составлявших более молчаливую, но вместе с тем и более самоуверенную часть общества; другую часть присутствовавших на празднествах составляли люди, часто появлявшиеся на экране телевизора. Частота этих появлений, как я вскоре понял, и являлась критерием для их приглашения. Собственно, других критериев у сверхпрезидента, отличавшегося глубоким
2
невежеством и, соответственно, суеверным почтением к телевидению, и быть не могло. Пишу об этом без всякого осуждения, так как невежество
необходимо присуще личности любого нынешнего бизнесмена и политика и, будучи обнаружено мною у моего тестя, являвшегося одновременно и бизнесменом, и политиком, ничуть меня не удивило. Основу идеологии сверхпрезидента составляли забавные суждения, почерпнутые из газет и телепередач рептильно-либерального толка, а также носящиеся в воздухе ходячие представления, формируемые теми же масс-медиа. Однако собственное идеологическое убожество моего тестя ничуть не беспокоило. Да и что ему было беспокоиться? Если с подобными взглядами на жизнь и мироздание он достиг максимального, по понятиям его среды, жизненного успеха, то отсюда, по тем же понятиям, следовал неопровержимый вывод об истинности указанных взглядов. Поэтому сверхпрезидент продолжал веселиться вовсю, в перерывах, однако, не забывая и о работе, то есть давая различные указания своим соратникам и разъезжая по стране, чтобы там и сям метить территорию. Как я подсмотрел однажды в бане, специальные железы для выработки пахучего секрета, служившего меткой, располагались у сверхпрезидента и его соратников между гениталиями и задним проходом, в месте, называемом "просак", и представляли собой как бы вторую пару яичек. Естественно, у сверхпрезидента размер этих желез был самым большим.
Таким образом, публика, принимавшая участие в развлечениях сверхпрезидента, вряд ли могла меня заинтересовать - соответственно и сами развлечения довольно быстро начали мне приедаться, так как в людских сборищах меня издавна привлекало в первую голову содержательное общение, а уж затем зрелища, игры и все тому подобное. Как правило, большую часть дня я ходил полусонный от выпитого и съеденного накануне, да и лечь спать мне частенько удавалось только утром, а такой режим никак не способствует бодрости духа. Дух мой дремал, ни творить, ни общаться ему не хотелось, а при отсутствии духовного общения даже самая любимая женщина вскоре начинает
3
восприниматься как некий докучный предмет домашней обстановки - особенно докучный потому, что, в отличие от обстановки, любимая не стоит на месте, на нее постоянно натыкаешься то там, то здесь, а наткнувшись, не знаешь, что ей сказать. Понятно, что творчество мое пребывало в застое - едва я садился за письменный стол, как волны полудремы уносили мою вялую мысль куда угодно, но только не в направлении развития творческого замысла. Первое время мастерство и самодисциплина выручали меня, и я еще умудрялся что-то сочинять, но с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Все чаще я презрительно кривился, перечитывая написанное, и начал испытывать форменный ужас перед чистым листом бумаги. Да, все мои желания исполнялись, стоило мне только открыть рот для того, чтобы их высказать, однако по злой иронии судьбы блага, сыпавшиеся на меня градом и составлявшие предмет мечтаний миллионов современников, были мне не очень-то нужны. Я не испытывал преклонения перед своим тестем, для которого не существовало на Земле ничего невозможного, и хотя его, казалось, постоянно заботило то, как бы еще украсить нашу с Анной жизнь, чувство благодарности спало в моей груди. Напротив, частенько я со злобой косился на тестя, ведь именно навязанный им образ жизни губил в моей душе творческое начало и сделался угрозой для нашей с Анной любви. Вдобавок меня почему-то ужасно злило то, что, несмотря на пьянство, обжорство и неистовый промискуитет, мой тесть остается бодрым, живыи и веселым, а его маленькие голубые глазки излучают все тот же животный оптимизм, что и при нашей первой встрече. Порой мне нестерпимо хотелось обрушить сверхпрезиденту на голову антикварную китайскую вазу (между прочим, его подарок), чтобы заставить его хоть на минуту задуматься над земным преназначением человека, однако затем внутренний голос убеждал меня в бесполезности такой спонтанной акции. Во-первых, мой благодетель все равно ничего не понял бы, а во-вторых, мне бы после этого скорее всего не поздоровилось: по некоторым признакам - обрывкам фраз, не
4
предназначавшихся для моих ушей, выражению лица в иные минуты,- я понял, что сверхпрезидент, как и многие подобные ему богатые бодрячки, умеет, когда потребуется, быть беспощадным.
Итак, в одно туманное осеннее утро я вновь проснулся с тяжелой головой, неприятным вкусом во рту и ощущением застарелого недосыпания. Я знал, что Анна лежит на другом краю огромной кровати, но даже не посмотрел в ее сторону. В последнее время я стал замечать, что в минуты подобных пробуждений меня ужасно раздражают тишина и неподвижность, царящие в комнате. Видимо, яд разгула медленно, но верно проникал в мою кровь, делая меня ненавистником всякого спокойствия. Внезапно мне в голову пришла зловещая мысль: возможно, сверхпрезидент не так прост, как хочет казаться. Уж не вознамерился ли он посредством увеселений, вошедших в привычку, расшатать мою творческую волю? Ведь если даже он сам и не читал моих сочинений, его клевреты вполне могли донести ему о том, как немилостиво я отзываюсь о буржуях и о сомнительных буржуазных ценностях. Неспокойная совесть подсказывала мне, что если у моего тестя имелись такие коварные планы, то он изрядно преуспел в их осуществлении. Действительно, в последнее время я всеми способами ублажал свою презренную плоть, ничем не отличаясь в этом смысле от окружавших меня нуворишей. Могло ли их ничтожество служить для меня оправданием? Вряд ли - ведь я не делал ничего такого, что возвысило бы меня над ними, не делал ничего для вечности. Я сел на постели и надолго замер, тупо разглядывая рисунок ковра, а совесть тем временем высказывала мне все новые и новые упреки, которые ввинчивались, словно бурав, в мои мозги, отупевшие от разгула.
Так я сидел около двух часов, погруженный в неутешительные мысли. Анна и не думала просыпаться - к счастью, она обладала отменным здоровьем и могла долгим дневным сном вознаграждать себя за бессонные ночи. Когда она наконец зашевелилась, внезапно раздался звонок в дверь. Я поплелся открывать, и вскоре прихожая огласилась моим
5
радостным криком: на пороге стоял мой друг Евгений Грацианов, явившийся, как и подобает другу, в нелегкую минуту моей жизни. Когда мы обнялись, я едва не задохнулся в окутывавшем Евгения густом облаке алкогольных паров. Отстранившись, я увидел, что мой друг вдребезги пьян. Как всегда, он был гладко причесан, чисто выбрит и аккуратно одет, однако мешки под глазами, общая припухлость черт и мутно-розовый цвет лица красноречиво говорили о бурно проведенной ночи, а возможно, и о нескольких подобных ночах. "Не смотрите на меня с таким состраданием,- поморщился Евгений. - У меня-то как раз все в порядке, меня не стоит жалеть. Но я думаю о вас и пью. Да-да, я пью, чтобы забыться!"- повысил голос Евгений, и Анна в соседней комнате беспокойно заворочалась. "А что стряслось?"- прохрипел я, почесываясь. "Э - э -э...- Евгений с заговорщицкой улыбкой поводил перед моим носом указательным пальцем. - Не надо притворяться, вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Не могу поверить, чтобы вы, художник с большой буквы, были довольны своей нынешней жизнью".
Евгений, как всегда, попал в точку, однако мальчишеская стыдливость мешала мне говорить откровенно. "А что такое?"- спросил я, глупо ухмыляясь. Вместо ответа Евгений огорченно свесил голову на грудь и надолго умолк. В прихожей слышалось только наше шумное дыхание. "Можно мне соточку?- спросил Евгений изменившимся голосом. - Чтобы собраться с мыслями". Я кивнул и провел его на кухню.
"Каждый автор помимо своих книг пишет и еще одно большое произведение - собственную жизнь,- заявил мой друг, опрокинув стопку коньяка и закусив ломтиком манго. - До недавнего времени ваша жизнь была прекрасным произведением, ее можно было читать и перечитывать, что я, к слову сказать, и делал. А сейчас я ощущаю беспокойство и скорбь". Евгений покачал головой и налил себе еще коньяку. Говорил он вполне связно, однако речь его утратила фонетическую четкость и понять ее порой стоило немалого труда - так, слова "беспокойство и скорбь" он произнес как "бссво и скрпь". Чувствовалось, что он
6
действительно страдает - об этом свидетельствовали горестное выражение его лица и подернутые влагой остекленевшие глаза. "Так вот,- продолжал Евгений,- если жизнь можно рассматривать как литературное произведение, то, следовательно, у жизни может и даже должен быть редактор. Нынешняя ваша жизнь нуждается в самом серьезном редактировании. Меня беспокоят вовсе не те увеселения, которым вы с таким рвением предаетесь,- видит Бог, порой художнику без этого никак нельзя. Вопрос в другом: с кем и во имя чего вы им предаетесь? С жалкими людишками, цель жизни которых - нажива? Что может родиться из общения с ними? И чему могут послужить развлечения, цель которых заключается лишь в них самих? Только растрате вашего бесценного времени и столь же бесценного
здоровья. Мне кажется, окружающие вас ничтожества замыслили вас погубить. Однако и вы сами тоже хороши - ведь вы могли бы одним движением смести их со своего пути, а вместо этого вы идете у них на поводу. Извините за резкость, но тем самым вы совершаете двойное преступление: во-первых, вы обкрадываете самого себя, лишаясь ради грубого и бессодержательного разгула тех высших, утонченнейших наслаждений, которые человек получает только от творчества. А во-вторых, вы обкрадываете нас, ваших поклонников, истинных ценителей вашего творчества - ведь сердце разрывается, как подумаешь, сколько шедевров вы могли бы создать за то время, которое растранжирили в кругу разных ослов".
Тут Евгений неожиданно уронил голову на руки и разрыдался. Чтобы его успокоить, мне пришлось налить ему большой фужер коньяка. Выпив, он заявил:"И ваши друзья тоже внушают мне беспокойство". "Ну, это понятно. Еще бы!"- охотно согласился я, надеясь отвести от себя огонь критики, однако мой гость не поддался на эту уловку. Он лишь заметил, что поэт Степанцов и поэт Григорьев тоже погрязли, с одной стороны, в бессмысленных празднествах, а с другой - в самой пошлой житейской рутине. Оспорить этого утверждения я не смог в силу его очевидной
7
бесспорности. Затем, покачивая пальцем у меня перед носом, Евгений произнес:"Жить надо не так, как все вокруг. Надо жить не в обычных, а в исключительных обстоятельствах, и если их нет, надо их создавать. Надо лепить действительность". Пока я размышлял над этими словами, в которых мне явственно слышалось нечто родственное моей натуре, Евгений продолжал:"Нельзя транжирить только одно - время. Деньги - тьфу! - Евгений смачно плюнул на пол. - Более того, время надо наращивать, как капитал, надо его удлинять. Как? Да очень просто. Ведь оно измеряется событиями, вот и надо втискивать в него как можно больше событий. Но только не внешних, ложных, вроде попоек и пьяных драк - я говорю о событиях, имеющих творческую подоплеку. Вы меня понимаете?"
Да, я понимал Евгения, хотя это давалось мне нелегко - сказывались и мое недосыпание, и его измененное алкоголем произношение, превращавшее слова "творческая подоплека" в "трчск пёка". Но визит Евгения таинственным образом совпал с направлением моей собственной внутренней работы. "Так что же мне делать?- спросил я. - Затвориться дома и с головой уйти в сочинительство? Но, во-первых, это как-то пошловато, а во-вторых, покоя мне все равно не дадут. Уезжать куда-то бесполезно - мой тестюшка меня везде найдет. Да, наконец, порой хочется и увеселений, пусть даже грубых..." "Сёбруннсия",- успокоительным жестом выставив вперед ладонь, ответил Евгений. Это означало:"Я все беру на себя". Мой друг продолжал:"Вам нужен редактор жизни, и я готов им стать. Доверьтесь мне - и вы, и ваши друзья,- и все пойдет отлично. Для начала предлагаю поездку в город N. Я буду вашим директором. Уже есть договоренность о концерте. Билеты на поезд, гостиница - я все устрою. У вас не будет никаких забот - только выступить так, как вы умеете, и всех потрясти. Пора выходить к народу, хватит вращаться среди тупых буржуев".- "Это, конечно, хорошо,- заметил я,- но нам не впервой ездить на гастроли. В чем же тут состоит редактирование жизни?" - "Ну, во-первых, 8 вспомните, когда
вы последний раз были на гастролях?- хитро прищурился Евгений. - Да что там гастроли,- вспомните, когда вы последний раз вообще выступали на публике? Что, давненько? То-то. А насчет редактирования не беспокойтесь - все будет происходить ненавязчиво. Точнее, вы сами будете все делать так, как вам это присуще. Я буду вас только слегка направлять. Сохранить авторский стиль - разве не в этом мастерство редактора?" Я с удивлением посмотрел на своего друга. На протяжении его монологов мне не раз казалось, будто он только притворяется пьяным. Сейчас он был, разумеется, прав, в его словах чувствовалось знание дела, но ведь он никогда не работал редактором. Это я многие годы тянул в разных издательствах редакторскую лямку и, скажу не хвалясь, в конце концов неплохо изучил секреты работы над чужими текстами. Впрочем, я не сделал попытки как-то развеять свое недоумение - к некоторой загадочности слов, поступков и всего образа жизни своего друга я уже успел привыкнуть.
Мы, три поэта и Евгений, встретились дождливым вечером на вокзале за полчаса до отбытия поезда, который уже стоял у перрона, обдавал пассажиров и провожающих горьковатым дымком из вагонных печек и время от времени угрожающе шипел. Бросив прощальный взгляд на игольчатое сияние утопавших в измороси вокзальных фонарей, мы засеменили к своему вагону, сгибаясь под тяжестью сумок с яствами, напитками и книгами. Впрочем, в переноске нам на добровольных началах помогали несколько наших поклонников. У входа в вагон мы в видах поощрения распили с ними пару бутылок водки, сидя среди багажа, словно в укрепленном лагере. Проходивший наряд милиции попытался было скомкать процедуру проводов, но Грацианов показал альгвазилам какой-то таинственный документ, и они, часто оглядываясь, пошли прочь. Мимо нас, бойко щебеча и хихикая, проследовали в вагон четыре девушки. С одной из них я встретился взглядом и невольно вздрогнул - таким странно внимательным показался мне ее ответный взгляд. Я успел 9 заметить тонкие черты лица, чувственный рот, тронутый едва заметной
усмешкой, распущенные темно-рыжие, словно у женщин Мунка, волосы... Девушки скрылись в вагоне под басовитый хохот усатой толстухи, которая, видимо, являлась у них коноводом. "Мне кажется, они поедут в соседнем купе",- спокойно, как о чем-то предрешенном, сказал Грацианов. Распрощавшись наконец с провожающими, мы вошли в вагон, отыскали свое купе, долго размещали в нем багаж, толкаясь и мешая друг другу, затем переоделись в свободную, но приличную домашнюю одежду и принялись за сервировку стола, дабы достойно отметить начало путешествия. Когда я выставил на стол четыре стакана, Евгений попросил:"Достаньте еще четыре". Я вопросительно посмотрел на него. В ответ он красноречиво кивнул на соседнее купе, из которого доносилось девичье хихиканье. "Но ведь мы безобразно трезвы,- забеспокоился Григорьев. - Можно мы до прихода гостей немножко выпьем?" - "Конечно, почему бы и нет,- пожал плечами Евгений. - Да и мне не забудьте налить". Забулькал разливаемый по стаканам благородный мускат из Абрау-Дюрсо, щекоча нам ноздри дивным ароматом, поезд дернулся и поехал, а я, переждав момент сильной качки, произнес тост:
Бог создал мир и нас, людей, и все ему подчинено,
Но смысл деяний Божества дерзает искажать вино.
Возьмется Бог меня карать - а я смеюсь, поскольку выпил,
Начнет дарить - а на дары взирать мне, пьяному, смешно.
"Глубоко",- с уважением произнес Степанцов, осушив бокал. "Это чье?"- полюбопытствовал Григорьев. "Али Мансур Неджефи, средневековый перс,- ответил я. - Он, как и Омар Хайям, тоже написал свой рубайят. Перевод, естественно, мой". Григорьев вынул из сумки копченую курицу, с хрустом растерзал ее и протянул каждому из нас по куску, однако Евгений от своего куска отказался. "Пойду куртизировать дам",- шепотом пояснил он и вышел в коридор. "Ну что, так и будете делать вид, что нас не замечаете?"- донесся оттуда его голос. "Разве можно не заметить таких шикарных мужчин!"- весело хохотнула в ответ 10 толстуха, возглавлявшая стайку девушек, ехавшую в соседнем купе.
Оттуда послышался девичий писк:"Ой, а вы поможете нам поднять сумки наверх?" - "Только если вы поможете мне поднять настроение моих друзей, которые явно к вам неравнодушны",- галантно ответил Евгений. "А кто ваши друзья?"- взвизгнули от любопытства девицы. "Вообще-то это секрет, но вам скажу,- солидно произнес Евгений. - Они артисты: поэты, прозаики, певцы, музыканты, шоумены..." - "А кто певец, а кто артист?" -
"Нет, вы не поняли - каждый из них одновременно и то, и другое, и третье... Позвольте я вас поддержу, вы так упадете... Так вот, каждый из них умеет делать все. Знаете куртуазных маньеристов? Это они и есть. Да вы что, телевизор не смотрите? Как же вы их не узнали?" - "Что-то слышала",- пробасила толстуха смущенно. "То есть как - "что-то"?"- обиделся Евгений. Он слегка понизил голос, и некоторое время до нас из-за стенки доносилось только "бу-бу-бу, бу-бу-бу". Сквозь это бормотание изредка прорывались слова "бессмертие", "аншлаг", "гениально", "овации" и "капуста". Видимо, Евгений рассказывал девушкам о нас, стремясь представить своих друзей в наилучшем свете. Я задумался было над тем, честно ли по отношению к Анне начинать путешествие с дорожного флирта, однако затем решил, что такое развитие событий соответствует, с точки зрения Евгения, программе редактирования жизни, и счел возможным довериться своему другу и его нравственному чутью. К тому же в последнее время я, к своему ужасу, стал замечать, что Анне нравится вкушать удовольствия в кругу пошлых людей, что она не понимает моих душевных мук и, более того, склонна даже смеяться над ними. Оттого мой моральный долг по отношению к любимой, хоть мне и стыдно в этом признаваться, утратил для меня свою прежнюю непререкаемость. Овладевшие мной горькие размышления внезапно прервал Григорьев, потянувшийся ко мне с полным стаканом. Я с удивлением обнаружил, что и мой стакан уже снова полон. "Выпьем за наше отбытие навстречу радостям жизни! - с воодушевлением 11 провозгласил Григорьев. - Да, в этом году нам бывало нелегко, позади
осталось много трудностей, бед и невзгод, но теперь благодаря нашему другу Евгению, этому прекрасному человеку, который в соседнем купе очаровывает прелестниц, мы наконец двинулись туда, где нас ждут веселье, любовь и богатые меценаты!" Я машинально откликнулся:
Начинается год - и кончается год,
За собой оставляя заметы невзгод.
Если хочешь, чтоб время бедой не грозило,
То в безвременье свой торопи переход.
"Али Мансур, рубайят",- пояснил я. "Нет, мы не хотим в безвременье, Андрей,- запротестовал Степанцов. - Мы еще молоды, нам туда рано. Сперва узнаем, о чем договорился с девушками наш друг Евгений".
Евгений оказался легок на помине, неожиданно возникнув в дверном проеме. "Готовьтесь,- прошипел он,- приберитесь на столе, достаньте новую бутылку. Девушки сейчас будут". Мы мгновенно открыли вино, икру, покрасивее расположили на столе прочие закуски и приосанились, ожидая гостей. Первой в дверях появилась толстуха, и при виде царившего на столе изобилия ее пухлая физиономия расплылась в улыбке. "Здравствуйте, мальчики!"- пропела толстуха. Дальнейших ее слов я не слушал, поскольку они были столь же предсказуемы. Вслед за ней в купе протиснулась худенькая крашеная блондинка, непрерывно хихикавшая,- вероятно, от смущения. Я даже не разглядел, хороша ли она собой, потому что неотрывно смотрел на стоявшую за ее спиной девушку с распущенными темно-рыжими волосами. Наконец я поймал взгляд ее прозрачно-голубых глаз, и этот взгляд вновь был так странно внимателен, что я не выдержал и смущенно потупился. Однако я продолжал предусмотрительно удерживать рядом с собой у окна свободное место, девушке с распущенными волосами волей-неволей пришлось протиснуться туда, и я отделил ее своим телом от всей остальной компании. Как выяснилось, девушку звали Изольда - услышав об этом, я пришел было в преувеличенный восторг, но быстро утих под странно 12 пристальным взглядом ее ледяных глаз. Помолчав, я прошептал:"То, что
я сижу рядом с вами - высшая удача поездки". Меня вознаградила едва заметная улыбка, тронувшая чувственные губы Изольды. Я передал ей стакан, принятый мною у разливавшего вино Евгения, и был удивлен тем, что она медленно, но не отрываясь выпила все вино до дна, не сводя с меня при этом своих необычайных глаз. Рядом с нами раздавались шутки, смех, тосты, Евгений о чем-то увлеченно рассказывал, но я почти ничего не слышал, потому что неотрывно смотрел на свою соседку и порой шепотом сообщал ей, какое впечатление производит на меня та или иная черта ее внешности. Думается, что сторонний наблюдатель вполне мог принять меня за тихопомешанного. Однако Изольда, судя по всему, считала мое поведение вполне естественным, и в ее улыбках все заметнее стало сквозить сладострастие. "Так выпьем же за моих друзей! - вскричал вдруг Евгений и так треснул толстуху ладонью по спине, что я в испуге вздрогнул, хотя сама толстуха не проявила никакого неудовольствия. - Выпьем за то, чтобы справедливое воздаяние находило поэтов не за гробом, а уже в этой жизни! Пусть удача постоянно сопутствует им в творчестве, во всех делах и в любви! К счастью, пока так и выходит:они известны на всю страну, денег у них сколько угодно, женщины от них без ума, начальство ни в чем не может им отказать, меценаты их балуют..." Девушки завороженно притихли, переводя горящие глаза с одного поэта на другого. Однако я устыдился столь откровенной рекламы и вдобавок заметил в глазах моей соседки ироническую усмешку, а потому хладнокровно произнес:"Кто может быть уверен в расположении судьбы? К тому же людских судеб множество и все они сталкиваются между собой. Послушайте, что писал об этом Али Мансур - в моем, конечно, переводе:
Благополучие свое мы строим на песке,
Мы - лишь фигурки у судеб на шахматной доске.
Одну фигурку мы побьем, а нас побьет другая,
И ждем решенья игрока мы в страхе и тоске".
13
"Н-да,- пригорюнился Евгений,- тут вы правы. Можно вспомнить и другие стихи Али Мансура, тоже в вашем переводе,- вот это, например:
Мы шлем суда в страну Офир, любовью к золоту горя,
А в нашей гавани беда становится на якоря.
Безоблачного счастья нет, как нет беспримесного злата,
Зато беспримесного зла под небом - целые моря".
"Что-то не о том мы заговорили, Евгений,- поморщился я. - Какое зло? Нас почтили своим присутствием прекрасные дамы, у нас есть хлеб и вино, нас не допекают никакие заботы. В минуты счастья о зле понапрасну вспоминать не стоит..." - "Оно на вокзале осталось",- брякнул Григорьев и оглушительно захохотал, восхищенный собственным остроумием. В купе вновь разгорелся прерванный тостом спор о преимуществах различных видов секса, а я посмотрел на свою соседку - теперь в ее прозрачно-голубых, словно талые воды, глазах явственно читался призыв. Не колеблясь ни секунды, словно притягиваемый некой таинственной силой, я наклонился к этим глазам, и наши уста слились в поцелуе. Рыжеволосая молчунья, как я и предполагал, оказалась необычайно чувственной - прикосновение ее губ к моим было сладостным почти до болезненности и приводило на память поцелуи тургеневских призраков. Сладость этого прикосновения прокатилась по моим напряженным нервам и заставила мгновенно восстать мою мужскую булаву. "Идем к вам",- шепнул я в крошечное розовое ушко тоном приказа. Еще несколько минут назад мне и в голову не пришло бы командовать моей иронически улыбавшейся соседкой, но сейчас я чувствовал себя могучим грубым самцом, в дремучих лесах берущим по праву сильного любую самку и не терпящим никаких возражений. Да, я был уверен, что никаких возражений не последует, и оказался прав. Мы поднялись и, отдавливая ноги недоуменно притихшим собутыльникам, молча и поспешно двинулись к выходу. Не прозвучало ни шуточек, ни смешков - видимо, все поняли, что между нами вот-вот произойдет нечто чрезвычайное. Мы оказались в темноте пустого соседнего купе, щелкнул замок, и я схватил свою
14
подругу в объятия. Я готов был впиться в ее губы, как вампир, но она умело приостановила мое неистовство, придав нашим ласкам неторопливость и бесстыдную утонченность. Одежды соскользнули с наших тел, и в свете проплывавших мимо окна фонарей, которые, казалось, то раздуваются, то опадают, жемчужным сиянием засветилась шелковистая кожа моей возлюбленной. Чуткими пальцами слепца я ласкал восхитительные округлости подруги. Добравшись до упругих завитков ее потайного руна, я услышал протестующий, но на самом деле бесконечно призывный стон и в следующий момент уже осязал увлажненный страстью нежный вход в заповедную пещерку. Прелестница издала странное урчанье, словно влюбленная пантера, и присела передо мной, одной рукой держась за столик, чтобы сохранять равновесие при движении поезда, а другой осторожно, но в то же время властно обхватив мой напряженный ствол. Ее острый язычок, словно рой маленьких эльфов, принялся порхать вокруг моего распаленного бойца, и каждое касание крылышек пронизывало несказанным блаженством все мое естество. Я зажмурился от наслаждения, но тут же услышал отданный шепотом приказ:"Не закрывай глаза! Смотри на меня..." Я повиновался и в призрачном свете то ли фонарей, то ли полной луны ("Полнолуние - вот откуда волшебство этой ночи!"- мелькнуло у меня в голове) увидел зрелище, милое сердцу всякого мужчины - как чувственные губы возлюбленной нежно охватывают мой грозный скипетр, вбирают его в себя и начинают скользить по нему вверх-вниз. Не знаю, как долго это продолжалось, поскольку утратил ощущение времени, однако в какой-то момент голова моя от несказанного наслаждения закружилась и я чуть не упал. Видимо, любимая ощутила это, потому что неожиданно поднялась, повернулась ко мне спиной, опираясь на столик, и уверенно направила мой таран в свои увлажненные недра. Кто сказал, что соитие греховно? Мне кажется, что за всю мою жизнь я не проделывал ничего более нравственного, нежели те вкрадчивые ласки, то молчаливое - ибо от страсти я не в силах был говорить - обладание в темном купе. Вскоре я
15
заметил, что подергивания и толчки поезда, если подчинить им свое тело, вполне заменяют любовное раскачивание. Я полностью вверился стихии движения, и она не подвела меня, бросая мое тело вперед и оттаскивая его обратно в ритме, продиктованном наслаждением. Казалось, будто само бескрайнее русское пространство руководит нашей любовью, заставляя пересекающий его поезд покачиваться и подергиваться в нужный момент. Я вглядывался в волнообразно проплывавшие за окном заснеженные степи, скупо освещенные полной луной, в щетинистые перелески, в волочившиеся меж звезд лиловые облачка и понимал, что, безвольно колеблясь в лад колебаниям мчащегося поезда, я совокупляюсь не только с возлюбленной, но также в ее лице и с самим пространством. Я ощущал малейшие содрогания поезда - все они доставляли мне наслаждение. Я представлялся сам себе пауком в центре металлической рельсовой паутины, охватившей весь мир. Наслаждение нарастало, вместе с ним стал стремительно нарастать и свет за окном, свидетельствуя о приближении большого города, и в самый миг высшего восторга в лицо мне ударили прожектора, установленные на фронтоне огромного здания вокзала. Еще какое-то время мы не могли оторваться друг от друга, расслабленно прислушиваясь к топоту в коридоре, к выкрикам торговок на перроне, к разносившемуся над путями хрипу репродуктора, а затем я осторожно вышел из любимой, повернул ее лицом к себе и нежно поцеловал. "После такого нужно выпить",- прошептала она со смущенной усмешкой. Я кое-как оделся, шмыгнул в соседнее купе (стыдливость не позволяет мне описывать картину, которую я там застал), сгреб со столика пару бутылок вина и вернулся обратно. Поезд уже тронулся, и мимо окон вновь повлеклось пространство с его огнями, перелесками, дорогами и тускло освещенными заснеженными полями, но теперь я чувствовал свое единение и с поездом, и с пространством, и оттого в моей груди поднималась великая радость. Я чокнулся с подругой, улыбнулся ей и вполголоса прочел стихи Али Мансура:
16
Я нынче пью, и опьянеть не помешал мне Сатана,
Сегодня заодно со мной и вся Земля пьяным-пьяна.
Раскачиваются моря и кружатся хмельные горы,
Затем что одного со мной они отведали вина.
Я неторопливо осушил стакан до дна, и пока я пил, мне вспомнились другие строки того же автора:
Кто изготовил то вино, которым я упился днесь?
Мир кружится вокруг меня, и я в круженье влился весь.
О несравненный винодел, молю - прости гордыню трезвых,
Налей им своего вина - и вмиг они утратят спесь.
Глава 4 1
Я проснулся, когда уже полностью рассвело и при беспощадном свете зимнего дня можно было во всех подробностях рассмотреть помятые лица поэтов, беспокойно похрапывавших на соседних полках. Некоторое время я лежал неподвижно, но затем мне внезапно вспомнилось все происшедшее ночью, и я вскочил с ложа, молниеносно оделся и выскользнул в коридор, по которому плелись, возвращаясь из туалета, две растрепанные толстые женщины в линялых халатах. Подождав, пока они скроются в своем купе, я осторожно приоткрыл соседнюю дверь, и в нос мне тут же ударил густой запах немытого тела, совсем не похожий на то благоухание, которое я вкушал здесь ночью, принюхиваясь к волосам и коже моей возлюбленной. Теперь же в купе ехала цыганская семья численностью не менее восьми человек, разместившаяся в целях экономии по двое и по трое на одной полке. Наши подруги, видимо сошли под утро, не попрощавшись, и в душе я поблагодарил их за это. Не следовало произносить лишних слов, не стоило давать невыполнимых обещаний и никчемной церемонией прощания подводить черту под прекрасным, полным поэзии, почти фантастическим событием, которое теперь осталось как бы незавершенным и, следовательно, не уходило в печальную область прошлого. Недаром я и доселе так живо помню темно-рыжие волосы, тронутый чуть заметной усмешкой чувственный рот и странно внимательные глаза цвета льда или талых вод, журчащих в снегу...
Впрочем, не буду отвлекаться - посмотрев на свои часы и дойдя до висевшего возле вагонной печки расписания, я установил, что мы вскоре прибудем в город N. О том же возвестила и проводница, примчавшаяся в наше купе с требованием сдавать белье. Григорьев, сладко потягиваясь, промурлыкал в ответ:
Евгений, даже будучи внезапно разбужен, поднялся по-военному быстро и даже успел принести чаю. Кое-как собрались и поэты. Рассевшись вокруг столика и осторожно прихлебывая горячий чай, мои друзья начали обсуждать ночные события. Я слушал их вполуха, погрузившись в воспоминания и мечтательно улыбаясь. Когда ко мне пристали с требованиями рассказать, как все было, я лишь загадочно покачал головой, не переставая улыбаться. "Но откройте хотя бы - были вы счастливы? Не томите!.."- воскликнул Степанцов. "Я скажу по-другому, а вы уж понимайте это как знаете,- заявил я. - В минувшую ночь я ощутил себя огромным пауком, охватившим своими тенетами весь мир, Сверхпауком, Мировым Пауком, и в моих объятиях трепетала, словно муха, сама Мировая Женственность. Вот и все, а теперь можете пытать меня, жечь огнем - я все равно больше ничего не скажу". Мои товарищи озадаченно переглянулись, а затем внимательно посмотрели на меня, словно пытаясь определить, не спятил ли я за ночь. "Н-да... Сказано уже немало",- заметил Григорьев. "Умному достаточно",- согласился с ним Степанцов. Евгений взглянул в окно и деловито скомандовал:"Пора, господа, пора,- на выход!"
Вскоре вслед за Евгением мы уже семенили через привокзальную площадь города N, направляясь к гостинице, где принимающая сторона забронировала для нас номера. Стараясь забыть о тяжести сумок, оттягивавших руки, я с удовольствием отметил благородство старинной провинциальной архитектуры - этим свойством отличались несколько высившихся поблизости церквей и большинство составлявших главную улицу светских зданий - за исключением нескольких строений в стиле "сталинский ампир", столь же помпезных, сколь и безвкусных. "Не отставайте, тут все неподалеку",- подбадривал нас Евгений,
3
понимая, что после бурной ночи нам не под силу перетаскивать тяжести на дальние расстояния. Внезапно он остановился. Мы последовали его примеру, поставив сумки на тротуар и вынуждая многочисленных прохожих с ворчанием огибать нашу группу. Евгений стоял перед старушками, сидевшими со своим нехитрым товаром на ящиках в нише стены, и обводил строгими очамии сальце, капустку, петрушечку, соленые огурчики и самих старушек. Под его пронизывающим взором старушки съежились и глубже ушли в свои шали и потертые пальто. Видимо, они заподозрили в нашем друге переодетого милиционера и решили, что сейчас у них будут вымогать деньги. "Так, сколько стоит?..- сурово спросил Евгений, указывая на сало. - Так, а это?.. А э
то?.. Петрушка с радиацией?.. Точно нет? Я проверю... Сало с чесноком? Как нет? Почему? А чеснок отдельно есть? Давайте... Пакет есть? Хорошо, беру все". Через несколько секунд ошарашенные торговки остались без товара: Евгений разом скупил у них все подчистую. Старушки принялись пересчитывать дневную выручку, честно уплаченную странным покупателем. Евгений пояснил:"Не годится заставлять старых женщин целый день торчать на морозе. Следует изыскать средства с тем, чтобы избавить их от такой необходимости. Верно? Вижу, что вы со мной согласны. Но тогда возникает другой вопрос: где взять доброй водки и где устроить маленький той, совместив его с осмотром города? Впрочем, для начала предлагаю дойти до гостиницы и оставить там вещи".
Заезд в гостиницу под ностальгическим названием "Советская" прошел без приключений, если не считать того, что девушка, оформлявшая документы в вестибюле за стойкой, узнала Степанцова и вперила в него обожающий взор густо накрашенных глаз. "Вот она, слава,- сказал в лифте заметивший это Григорьев. - Все же приятно, Вадим, а?" - "Возможно,- ответил за Вадима Евгений,- но я полагаю, что эта особа относится к числу цивилизованных дикарей, обожествляющих телевизор. А вот если бы Степанцов продолжал писать нетленные стихи, но не
4
появлялся при этом на телеэкране, эта цаца не дала бы ему и корочки хлебца". Степанцов со вздохом признал правоту нашего друга.
Евгений забронировал номер люкс, который должен был служить местом наших собраний. На каждого из поэтов приходилось, кроме того, по одноместному номеру. Обстановка всех номеров отличалась удручающей казенностью, однако повсюду царила чистота, и это подкупало. Приняв душ и переодевшись, мы встретились у Евгения в люксе. "Черт побери, у меня сливной бачок в нужнике не работает,- пожаловался наш вожатый. - Как только я это обнаружил, так сразу позвонил и вызвал сантехника, но с тех пор прошел уже час, а его все нет. Мне сказали, что он, видите ли, куда-то ушел". - "Ужасная расхлябанность!"- горячо воскликнул я. Мне была невыносима самая мысль о том, что наш руководитель может в поездке с нами испытывать унизительные бытовые неудобства. "Патриархальные нравы",- примирительным тоном заметил Степанцов. "Я знаю, что такое сломанный бачок,- заявил Евгений. - Очень скоро тут будет не продохнуть. Ладно, давайте пройдемся по городу, нагуляем аппетит, а к нашему возвращению, надеюсь, все уже исправят". Когда мы, спустившись, проходили через вестибюль, Евгений осведомился у девушки за стойкой, не сводившей коровьих глаз со Степанцова:"Ну что, не всплыл ваш водяной?" - "Что?" - "Сантехник, говорю, не появлялся?" - "Нет еще". - "Но когда он придет, вы ему скажете про нашу беду?" - "Скажу",- тупо ответила девушка. Евгений что-то злобно проворчал себе под нос, и мы вышли на главную улицу города N. Выяснилось, что неподалеку находится картинная галерея, куда мы сразу же и направились. Не буду рассказывать о том, что мы там увидели, дабы не делать эту новеллу похожей на путеводитель,- скажу только, что картинные галереи русской провинции неизменно поражают меня высоким художественным уровнем своих собраний. Мы провели в музее неожиданно много времени - впрочем, спешить нам было некуда, ведь выступать предстояло лишь вечером следующего дня.
5
Общение с прекрасным произвело на меня свое обычное действие в виде некоего сладкого беспокойства, переполняющего все мое существо и претворяющегося по выходе из храма искусства в желание выпить и закусить (впрочем, нам и без всяких возвышенных впечатлений давно следовало подкрепиться с дороги). Мы зашли в магазин и нагрузились различными припасами, в числе которых особо выделю фигурную бутыль водки "N-ская", выполненную в виде веселого карлика (впоследствии выяснилось, что это местный губернатор). Не успели мы, вернувшись, вступить в вестибюль гостиницы, как Евгений грозно обратился к девице за стойкой:"Ну что, приходил сантехник?" - "Нет",- вяло ответила та, устремляя на Степанцова покорный взгляд жертвенного животного. "А как вы вообще его вызываете?- поинтересовался Евгений. - У вас ведь наверняка есть такая тетрадочка для заявок, в которой вы пишете, где какая поломка случилась. Вот вы, к примеру, отошли чайку попить, а тут пришел сантехник, открыл тетрадочку и видит, что ему надо у нас бачок починить..." - "Есть тетрадочка?!"- гаркнул внезапно Степанцов с доброй улыбкой, характерной для тиранов и серийных убийц. "Да",- пролепетала девушка. Я перехватил ее косой взгляд и увидел общую тетрадь, на обложке которой было написано "Заявки сантехникам". Перегнувшись через стойку, я схватил тетрадь и сообщил девице:"Мы сейчас сами ему заявочку напишем".
Три поэта расселись в креслах у стоявшего в вестибюле журнального столика, затененного разросшимися фикусами и араукариями. От стойки доносилось бормотание Евгения:"Это же вам не плебеи какие-нибудь,- это артисты! Разве можно заставлять их жить среди миазмов? У них и так жизнь нелегкая, они за нас за всех душой болеют,- и за вас, между прочим, милая девушка, и за сантехника вашего! На износ живут, горят, можно сказать, с двух концов..." Тем временем я пролистал тетрадь до конца записей и подумал:"Вот дрянь, так ничего и не написала про нашу поломку. Ну ничего, мы это дело исправим". Я вывел крупными
6
буквами на чистом листе:"Жалоба на сантехника" и, задумавшись на минуту, принялся затем бойко строчить. Друзья следили за тем, что я пишу:
Уж лучше б я ребенком помер,
Чем жить в убожестве таком!
Какая пытка, если номер
Снабжен поломанным бачком!
Какой, скажите, это отдых,
Коль надо вроде дурачка
Плескаться в туалетных водах,
Взяв на себя труды бачка?!
Следующее четверостишие продиктовал мне Григорьев: