(вступительное слово от имени авторов к книге "Песни сложных устройств")
Очень хочется, чтобы читатель, открывая нашу новую книгу, в очередной раз задумался над тем, в какой огромной степени человека украшает скромность. Приведу в пример себя: мне ведь и в голову не приходит считать, будто я имею некое неоспоримое право сочинять предисловия к стихам таких поэтических тяжеловесов, какими исстари являются куртуазные маньеристы. Разве менее внушительно написал бы Степанцов? Разве менее трогательно написал бы Григорьев? Разве спасовал бы перед такой задачей Скиба? Разве Вулых не вытянул бы этот воз? Тот факт, что именно мне довелось ввести читателя в новую храмину наших вдохновений, я расцениваю не как награду, а как знак высокого доверия, не до конца еще оправданного. А чем на мое необычайное смирение отвечают некоторые читатели? К сожалению, они позволяют себе донимать художников различными пожеланиями, критическими соображениями (в которых никто не нуждается) и даже упреками. Хочу сразу оговориться, что подобная бестактность характерна далеко не для всех наших читателей: подавляющее их большинство горячо сочувствует как нашим эстетическим устремлениям, так и тем нешуточным усилиям, которых требует деятельность крупных поэтов. Более того, эти прекрасные люди даже снабжают нас деньгами и продуктами. Однако в семье, как говорится, не без урода, и даже в самое тучное стадо может затесаться паршивая овца. Проницательный читатель, конечно, уже понял, что я говорю о журналистах. Представители означенного сословия, сознавая, видимо,
2
всю низость и ущербность своей профессии, стремятся, подобно моське из басни, возвыситься в глазах толпы, позволяя себе дерзкие наскоки на создателей неоспоримых духовных ценностей. А ведь куртуазные маньеристы в мире духа то же самое, что слон в мире масс и объемов. К сожалению, постичь данную истину в силах не всякий, а только тот, кто обладает достаточной интеллектуальной подготовкой и духовной утонченностью. С интеллектуальной подготовкой у журналистов явно слабовато - их невежество со времен допетровской Руси вошло в поговорку. Тем более не стоит ожидать от них духовной утонченности, которой судьба наделяет своих любимцев еще в колыбели - ведь щедро одаренный судьбой человек просто-напросто по доброй воле не пойдет в журналисты. Сознавая это, мы и не удивляемся тем идиотским выпадам, которые совершают в наш адрес представители второй древнейшей профессии. Увы, мы давно поняли, что такие выпады каждый талантливый человек должен воспринимать как неизбежность. Посему мы приняли за правило никогда на них не отвечать, и я, сочиняя эту статью, указанному правилу не изменяю, поскольку не имею в виду никаких конкретных персон. Вообще гораздо разумнее бороться не с персонами (которые зачастую просто того не стоят), а с бытующими заблуждениями. Я пока всего лишь напомнил, благодаря кому заблуждения внедряются в умы народа.
Итак, в различных средствах массовой информации порой приходится читать, что для творчества куртуазных маньеристов будто бы характерна пошлость, и это, мол, очень нехорошо. Мимоходом замечу: такая нелюбовь к пошлости со стороны журналистов сама по себе
3
удивительна, ибо уж им-то приходится быть пошляками, можно сказать, по должности. Ну а вменение пошлости в вину куртуазным маньеристам является, безусловно, результатом недоразумения: просто журналисты неважно знают родной язык и потому неправильно употребляют слово "пошлость". Слово это, по крайней мере применительно к литературе, правомерно употребляется в том случае, если художественное мышление рассматриваемого автора формируется на основе расхожих мнений, представлений, сведений, вкусов - того, что общепринято, прилично и бесспорно с точки зрения черни, того, что, так сказать, носится в воздухе. Разумеется, в глазах мудреца подобные ходячие мнения и представления вовсе не являются бесспорно истинными, но если даже мудрец и не оспорит их с точки зрения факта, то ему внушит отвращение их бесконечная повторяемость. Таким образом, если правильно понимать слово "пошлость" и не путать ее с грубостью и вульгарностью, то пошляком окажется высокоморальный Надсон, а не грубиян Барков. Имея в виду вышеприведенное определение пошлого, обратимся к творчеству куртуазных маньеристов и обнаружим, что последнее целиком построено на парадоксе и на эффекте неожиданности, а следовательно, его никак нельзя обвинить в пошлости, которая есть воплощенная предсказуемость и по сути своей противоположна всякому парадоксу. Журналисты приписывают нам чужой грех, хотя понятно, что на самом-то деле им не нравится грубость, порой нами проявляемая. Хочется подчеркнуть: упрек в грубости принципиально отличается от обвинения в пошлости хотя бы уже из-за того, что до известной степени мы готовы его принять. Мы, увы, всего
4
лишь люди и подчас не умеем, а подчас просто не хотим подыскивать благопристойные эвфемизмы для обозначения грубых явлений окружающей действительности. Удивительно, однако, то, что защитниками благопристойности вдруг начинают выступать те самые молодцы, которые в своих таблоидах прилагают столько усилий для искоренения в обществе всяких моральных начал. Впрочем, чему удивляться? Особенно высоко приличие ценится именно в борделе - на это указывал еще Аретино. Кроме того, привыкнув угождать вкусам толпы и ориентироваться в своей деятельности на невежд и скудоумцев, журналисты по закону контраста полагают, будто настоящее литературное произведение обязано быть как можно более темным и невразумительным. Свифт как-то сказал о подобном взгляде на литературу:"Я думаю, что по части глубины писатель - тот же колодец: человек с хорошим зрением увидит дно самого глубокого колодца, лишь бы там была вода; если же на дне нет ровно ничего, кроме сухой земли или грязи, то хотя бы колодец был всего в два аршина, его будут считать удивительно глубоким лишь на том основании, что он совершенно темный". Размышляя о нелепости литературных мод ХХ века, создаваемых по преимуществу журналистами, Олдингтон писал, что "быть стилистом - значит не писать ни о чем, что могло бы хоть немного заинтересовать простых смертных, и выражать свои мысли так, чтобы простой человек не мог даже заподозрить, что вы имеете в виду. Поток сознания должен течь, пока течет,- все равно куда и зачем. А главное, следует внушать читателю, что вы могли бы открыть ему тысячу истин, но считаете это ниже своего достоинства". Для
5
нас вовсе не секрет, зачем нужна невнятность авторам вышеописанного рода - ведь если бы они вздумали выражаться яснее, то их удручающая духовная скудость явилась бы читателю во всей красе. Но если литература выражается невнятно, то она, по сути дела, не выражается никак, поскольку не доносит ни до кого никакой информации. Соответственно и у читателя не возникает никакой мыслительной либо эмоциональной реакции на подобную литературу (если, конечно, не считать понятной досады из-за потерянного времени). Однако журналистов это не смущает: хотя сами они готовы развлекать чернь любыми способами, но необходимыми признаками высокой литературы считают невнятицу и ее естественное следствие - крайнее занудство. Зевота читателя над книгой является, по их мнению, верным свидетельством больших художественных достоинств указанной книги. Поэтому журналистов неизбежно настораживает такое творчество, которое вызывает у читателя мгновенный и мощный эмоциональный отклик, выражающийся, если говорить о творчестве куртуазных маньеристов, обычно в виде раскатистого самозабвенного смеха. За это журналисты объявляют нас шутами и клоунами, хотя смех в литературе вовсе не является признаком легковесности - достаточно
вспомнить Гашека и де Костера, Рабле и Филдинга, Булгакова и Свифта. Когда площадные писаки начинают навешивать на художников ярлыки, верить подобным судьям нельзя хотя бы в силу того, что по роду своих занятий они склонны к крайнему легкомыслию и вместо изучения предмета предпочитают распространять о нем непроверенные слухи, подхватывать плавающие на поверхности сведения,
6
использовать в качестве надежного источника ходячие мнения и просто сплетни. Нами уже давно замечено, что подавляющее большинство писавших о нас газетчиков даже и не подумали в полном объеме изучить творчество тех, о ком они писали, ограничиваясь в лучшем случае лишь посещением концерта (а в худшем - отзывами своих дружков, столь же тупых и невежественных, как и они сами). Как говорится, слышали звон... Тем легче им было налепить на нас ярлык вечно ухмыляющихся присяжных забавников. Не мешало бы им вспомнить Козьму Пруткова: как известно, духовные отцы этого и доселе популярнейшего поэта, Алексей Толстой и Александр Жемчужников, были тонкими лириками и отнюдь не ограничивались в своем творчестве созданием смешного (хотя их смешным стихам и пьесам тоже, кстати, не откажешь ни в серьезности, ни в глубине). Куртуазные маньеристы, и в их числе ваш покорный слуга, являют собой сходный пример широты творческого диапазона, однако для того, чтобы в этом убедиться, надо читать все их книги, а не только те, которые больше на слуху. К сожалению, на такие усилия у журналистов обычно не хватает времени (бездну его съедает тусовка), а в результате возникают статейки, крайне однобоко изображающие наше творчество и порождающие, в свою очередь, расхожие представления, очень далекие от истины. Не могу сказать, чтобы это сильно меня огорчало, поскольку я убежден, что подлинные заслуги неизбежно получат справедливую оценку и, как писал Теодор фон Адорно, "история разберется, кто чей современник". Однако и не высказаться по поводу журналистов и
7
"журнализма" в оценке литературных явлений тоже было бы неправильно, поскольку в тех случаях, когда есть что сказать, упорное молчание со временем начинает выглядеть малодушием. А высказавшись, можно вновь приступить к своим привычным трудам в сознании правильности избранного нами творческого пути и непреходящей серьезности всего создаваемого нами, какое бы веселье в публике ни вызывали эти скромные создания. В данной связи хочется напомнить напоследок слова Вилье де Лиль-Адана:"Не является ли смех самым совершенным и неотразимым оружием, которое никто не в силах у нас отнять? Что может быть полезнее и действительнее звучного, великолепного смеха, что может лучше служить военной хитростью с целью сбить врага с толку, обмануть его, повергнуть его в глубокую усталость, дабы он понял бесцельность своей разрушительной работы? что может быть лучше смеха, который вырывается из гущи народных толп, словно сноп молний среди ужасающего ненастья?" И еще:"Но смех, смех, это неотъемлемое достояние человека, все же жив среди всеобщей разрухи - ослепительный, непокоримый. В нем наше утешение и наша сила. Лишись мы этого мощного эликсира, который согревает нам кровь и придает силы мускулам, мы измельчали бы, выдохлись бы, угасли".