ГЛАВА ПЕРВАЯ, рассказывающая о том, как к торговцу Сумарину явился художник Шадрин, которого уже не должно быть.
На Тверской улице, ранее отличавшейся мрачноватой, почти в одну краску, имперской самодостаточностью, а теперь нетерпеливо изукрашенной рекламной мишурой, есть одна витрина, способная своим слишком уж незатейливым видом озадачить любого самого опытного дизайнера. На её широком подиуме, накрытом сереньким, словно бы наспех брошенным льняным полотном, укромно ютятся очень ветхий, весь в усохших остатках краски, этюдник и небольшая старинная рама, позади которой установлен кувшин с кистями, тоже бывшими в употреблении. А в верхней части витрины сияет молочно-белая вывеска, на которой строгим школьным курсивом начертано: "Художественный салон на Тверской. Выставка-продажа".
Впервые эту витрину я увидел года два назад, когда выпала мне надобность вместе с одним приятелем, весьма склонным к изобретению разного рода риторических фигур, прогуливаться от Пушкинской площади в сторону Белорусского вокзала. "Вот, обрати внимание, - не преминул заметить он, указывая на вдруг обнаруженную нами в самом центре столичного торгового царства столь очевидную аллегорию простодушия, - ежели торгуешь ты предметами, адресованными самой вечности, то тебе и не важно, как выглядит твоя витрина". Признав такое суждение почти остроумным, я, тем не менее, владельца худсалона представил себе не в виде самонадеянного негоцианта, а эдаким бородачом-художником, привыкшим работать сутками, выставляющим нечаянным своим гостям водку, колбасу и хлеб непременно на газету, чтобы остатки устроенного на скорую руку пира затем в этой же газете выбросить в мусоропровод.
Впрочем, Дмитрий Иванович Шадрин - единственный художник, многолетним знакомством с которым я дорожу до сих пор - ни в лучшие свои годы, когда только его имя было на устах у наиболее жадной к искусству столичной публики, ни в период своего "классического изгойства" ("А у меня, если хочешь знать, начался период классического изгойства!" - сообщил он мне однажды по телефону с невеселой храбростью) отращивать бороду и закусывать с газеты не научился. Причина тому, однако, проста: его мастерская располагается в том же подъезде по улице Дорогомиловской, где и квартира; так что всегда, незримо и зримо, присутствует рядом с ним его тихенькая жена Даша, к которой он за четверть века их совместной жизни не утратил своей то беспомощной, то покровительственной привязанности.
Но, я более чем уверен, что Дмитрий Иванович, однажды обнаружив на Тверской улице вышеозначенную витрину, в её хозяине предположил, как и я, скорее родного брата-художника, чем коммерческого небожителя. Потому в один из самых щепетильных моментов свой судьбы (это значит, что от долгов у него уже кружилась голова!) он посмел заявиться именно сюда.
Разумеется, Дмитрий Иванович вошел в салон той особо уверенной походкой, которая сразу же выдала в нем человека, пребывающего в крайнем отчаянии. А чтобы получить возможность заново сгруппироваться и следующие этапы этого своего столь, оказывается, мучительного предприятия выполнить более хладнокровно, стал он делать вид, что изучает живопись, густо, до самого потолка, вывешенную по стенам небольшого, ярко освещенного зальца. Но все картины оказались одинаково декоративными, так что Дмитрию Ивановичу выпало лишь вращать головою, ни на одном из живописных творений своего даже нарочитого внимания не задерживая.
Поскольку других посетителей в салоне не оказалось, слишком быстро (куда быстрее, чем он успел собраться с духом) появилась перед Дмитрием Ивановичем юная и тоже декоративная особа.
- Вам в чем-то помочь? - спросила она с тем чисто служебным энтузиазмом, который ни к чему не обязывает лишь людей, вполне собою довольных.
- Вот, работу хочу предложить на реализацию... - поспешил сообщить Дмитрий Иванович. И тут же принялся возиться с узлом на шпагате, опоясывающем его закутанную в картон картину. Барышня, едва взглянув на антикварный шпагат (проще же было скотчем воспользоваться!), сразу поскучнела. Но - дожидалась она терпеливо. Хотя - эта её терпеливость тоже была весьма кукольной; так что Дмитрий Иванович, у которого узел никак не спешил распутываться, почувствовал себя полным ничтожеством.
И лишь когда картина была и распечатана, и водружена на маленький столик в углу зальца, невольная мучительница художника преобразилась. То есть, глаза ее, и без того огромные, широко распахнулись, маленький, плотно закрашенный ротик тоже, словно в беззвучном вскрике, округлился.
- Какое чудо! - наконец-то вымолвила она. И тут же торопливо добавила: - Вам надо к директору зайти!
Директор - вовсе не бородач, а молодой человек лет тридцати, с болезненно гладким и мягким, но, в то же время, весьма энергичным лицом, одетый в просторный серый костюм без галстука - располагался за узкой, едва различимой меж картин дверью.
- Тут вам, Виктор Петрович, самому придется решать.., - едва заглянув в директорский кабинет, доложила барышня почти шепотом.
Дмитрий Иванович, умудрившийся из чрезмерной своей деликатности на директора даже не взглянуть, место для картины нашел в промежутке между породистым сейфом и таким же, с солидной осанкой, шкафом. А барышня, едва убедившись, что и на директора работа художника произвела отнюдь не рядовое впечатление, ничего не стала добавлять к своим предварительным словам, тут же исчезла.
Очень долго всматривался директор в берег речки с горьковато очерченными стеблями осоки, с кривыми стволами ракит, сплошь покрытыми фиолетовыми искрами влаги, в чуточку взрыхленное ветром речное зеркало...
- Так мог писать только Шадрин! - Вот первое, что затем он вымолвил. - Вы, может быть, слышали о таком художнике? Мастер он был, я вам скажу, ренессансной величины! Даже лирика у него, если можно так выразиться, имела еще и явное эпическое свойство! Глянешь, и сразу чувствуешь себя человеком, а не..., не.., - директор, сходу не сумев сформулировать мысль, досадливо огляделся, кивнул на агрегат, расположенный на крошечном компьютерном столике: - ...не вот этим, так сказать, сканером себя чувствуешь...
Дмитрий Иванович, слушая директора, едва сдерживал свое волнение.
- Но я вас должен огорчить! - то ли кривовато, то ли действительно виновато вдруг усмехнулся директор. - Мы тут, я извиняюсь, бижутерией торгуем, а вы нам принесли, так сказать, редкую работу!
Далее хозяин салона еще и в более замысловатых выражениях продолжил называть Дмитрию Ивановичу причины, по которым картину оставить в салоне - невозможно.
Наконец художник, собравшись с духом, ткнул пальцем в нижний правый угол живописного полотна, где можно было различить авторскую подпись, и неуверенно подсказал:
- Все дело в том, что я и есть Шадрин...
Директор сначала стал тереть кулаком свое широкое и мягкое переносье, затем, спохватившись, протянул художнику руку и скороговоркой назвал свое имя, отчество и фамилию, затем усадил гостя в мягчайшее кожаное кресло возле небольшого чайного столика.
- Ах, была бы у вас минутка! - Тающим, как дым, голосом воскликнул он. - Есть ли у вас хоть одна минута, а?
- Да времени-то у меня достаточно...
- Я ради такого случая все свои дела могу отменить!
И после этих слов директор решительнейшим образом уселся напротив художника и спросил:
- А все же, я извиняюсь, вы случайно в наш салон пришли или вам кто-то подсказал? Мне, так сказать, хотелось бы знать...
- Деньги мне нужны.., - сказал Дмитрий Иванович и нервно зевнул.
- Да, да.., - вымолвил директор.
Но когда Дмитрий Иванович, все-таки справившись с нервной зевотой, вдруг принялся рассказывать о наиболее тягостных обстоятельствах своей жизни, то стало ему казаться, что хозяин худсалона в слова его уже особо не вникает. Тем не менее, остановиться Дмитрий Иванович не мог. Уныло поведал он Виктору Петровичу Сумарину (так звали директора) и о том, что все его более чем достаточные финансовые запасы пятнадцать лет назад превратились в пыль, и о своей жене, искусствоведческие статьи которой теперь публикуют лишь те издания, которые гонораров не платят, и о сыне Иване, который семьей обзавелся, но зарабатывает копейки, и о давно проданном автомобиле, и о ценах на краски, ставших запредельными, и даже о новых порядках на Миусском телефонном узле, при которых, чуть помешкав с оплатой, сразу же остаешься с отключенным телефоном. А Виктор Петрович Сумарин нетерпеливо ерзал на своем просторном диване и можно было подумать, что бывшую знаменитость он не прерывает лишь ради приличия. Так что Дмитрий Иванович немало душевных сил потратил еще и на то, чтобы вся его и без того чистая правда выглядела как можно правдоподобнее.
- Честное слово, - заметно дрожащим голосом сказал под конец он, - я действительно с этой картиной влип... Вроде бы и писал же я ее специально, чтоб кто-то купил... Не каждую же картину можно повесить на стену... А одних только эскизов к ней я написал больше десятка... Я ведь без подготовки, не подумавши, даже табуретку не стану писать!
- А может быть, вы согласитесь выпить по капелюшечке? - Дождавшись возможности вставить свое слово, спросил директор; и впервые более или менее внятно взглянул Дмитрию Ивановичу в глаза. Но тут же с предложения выпить вдруг переключился на иное: - Должен вам признаться, пока вы говорили, я слушал вас и думал: ну, почему, почему мне раньше никогда в голову не пришло, что вы еще, я извиняюсь, живы и что вам, наверняка, не больше..., ну-у, может быть, пятидесяти лет!
- Пятьдесят один год исполнился, - скорбно уточнил художник.
- Да у меня же дома хранится и ваш альбом знаменитейший! И вас я теперь узнал по "Автопортрету" из этого альбома! Но, - тут Сумарин развел руками, - по какой-то дьявольской логике..., по невероятнейшей, так сказать, логике я полагал, что вы остались в прошлой, в прошедшей, так сказать, жизни, что в нынешней жизни, скажем так, вы самым законным образом отсутствуете... Прямо-таки затмение на меня нашло! Да если б сам Саврасов вот так же ко мне пришел, то точно также я не поверил бы!
Дмитрий Иванович, услышав о Саврасове, опять зевнул, а Сумарин шагнул ко встроенному в осанистый шкаф холодильнику и, не успел Дмитрий Иванович из чувства собственного достоинства от угощения отказаться, извлек оттуда весьма солидного вида бутыли с коньяком да водкой.
- Вы что будете пить? Впрочем, тут в холодильнике, будто специально к вашему приходу, имеется у нас и сёмушка, и ветчинка. Может быть, водочки мы выпьем под такую закуску?
Сразу же аппетитно пахнуло давно забытым сладковатым запахом свежесоленой семги. Шадрин (буду я, для краткости, называть своих героев по фамилиям), стараясь не замечать ни сёмгу, ни сочную, матово розовеющую на безукоризненно белом фарфоре ветчину, все-таки не устоял и соблазнился старомодно добротным кизлярским коньяком. Но желание, не мешкая, взять еще и кусочек приманчивой сёмги да и положить в рот, было настолько острым, что, выпив коньку, он позволил себе отщипнуть лишь хлеба.
- У вас тут можно курить? - спросил затем Шадрин и еще более засмущался, потому как показалось ему, что голос его прозвучал обиженно.
- Конечно, курите! - воскликнул Сумарин и придвинул к нему поближе массивную пепельницу, которая, оказывается, стояла посреди столика. - Но для начала давайте еще по рюмочке, а то вы пока к закуске даже не притронулись. А, между прочим, отличнейшая сёмга! И ветчина - харьковская! Ручная, так сказать, работа!
Мягко и беззвучно, как маслом, наполнились крошечные водочные рюмки золотистою, солидно пахнущей кизлярскою влагою. Но Шадрин сначала все-таки закурил.
- За знакомство и за здоровье! - предложил Сумарин. И опять не преминул подчеркнуть, сколь великим для него событием явилась вот эта встреча с самим Шадриным: - А ваш альбом мой отец, между прочим, купил у фарцовщика на Кузнецком мосту аж за сто советских рублей! Я это запомнил, потому что мать устроила ему настоящую, так сказать, выволочку. Он, наверно, ни одну вашу выставку не пропустил! Хотя работал по строительной части. Вот так-то!
- Теперь у меня только в Союзе художников несколько работ висят... Потому что открыть персональную выставку на Крымском валу или, например, еще где-то.., тут надо денег много иметь, - сообщил Шадрин.
- Но я все-таки хочу, чтобы мы с вами также и за наше сотрудничество выпили!
- То есть..? - Шадрин замер.
Сумарин вздохнул и тоже закурил.
- Видите ли, я отцу своему расскажу, что вы заходили сегодня, он и не поверит, - сказал затем Самарин. - Кстати, у нас дома даже одна картина ваша висит... Отцу, как самому верному вашему поклоннику, строительное министерство на юбилей эту картину подарило... Там опушка леса такая приятная, а на переднем плане - роскошнейший иван-чай! Да я и сам, можно сказать, по отцовской линии к живописи пристрастился. Хотя, вы же знаете, чем теперь торгуют наши картинопродавцы.., - последнее слово он вымолвил с ударением, почти как "христопродавцы".
- Да.., - кратко согласился Шадрин.
- И вот у меня есть к вам предложеньице... - Мягкие глазки Сумарина вдруг торжественно помрачнели. Он еще раз наполнил рюмки коньяком, поднялся с дивана и медленно, словно на ходу продолжая обдумывать свой внезапный замысел, сказал: - Я, входя в ваше, так сказать, более чем трудное финансовое положение, могу, в конце концов, купить у вас за пару тысяч долларов какие-либо не самые дорогие вещицы. Для себя. А если среди них окажутся более или менее узнаваемые наброски к тем картинам, которые в вашем некогда знаменитом альбоме опубликованы, то старик мой будет на седьмом небе от счастья. Но и вы мне позвольте включить вашу фамилию в список нашего экспертного совета. Это мое ноу-хау! Я организовываю выставки-продажи в офисах даже самых именитых фирм. А все начинается у меня с письма и буклетика. Мол, лауреаты государственных и международных премий, и все такое прочее, предлагают организовать у вас выставку-продажу картин современных художников. Просим, так сказать, поддержать наших талантливейших живописцев. А эти, я извиняюсь, олигархи любят, чтобы у них все было только по самому высшему разряду!
- Но если мое имя что-то будет значить для них в письме, то почему же именно мою работу они не могут приобрести для себя в вашем салоне или на ваших выставках? - Шадрин наконец-то нашел повод для того, чтобы вернуться к разговору об отвергнутой директором картине.
Сумарин смутился. То есть, лицо директора на миг приобрело такой же простодушный, как и у витрины его салона, вид. Это Шадрину лишь прибавило смелости, и он повторил свой вопрос еще настойчивее:
- Объясните же мне, наконец, почему вы так уверены, что картины мои никто не купит?
- Видите ли... Ни вашего, ни какого либо иного стоящего имени уже никто не помнит. Ну, любители, подобные моему отцу, конечно, помнят, но - не такого сорта люди теперь при деньгах! А те, у кого деньги есть, не могут себе позволить единственного: жить на свой вкус. Им телевизор внушил, что если на картине дерево похоже на дерево, то это значит, что художник, так сказать, не дерзает, они и верят в это. Да и откуда вкусу взяться у этих, я прошу прощения, нуворишей? В лучшем случае пластинка "битлов" им напомнит о взлетах их советской юности. Вы только, так сказать, не обижайтесь на меня за эту прямоту...
- Да не бойтесь вы меня обидеть! Я уже такой обиженный, что дальше некуда... Но, допустим, моими лауреатскими званиями можно не только письмо подписать, а и картину! Мне, в конце концов, плевать, что у меня купят: звания или работу! - Шадрин, дав волю голосу (так на него кизлярский коньяк подействовал), теперь уже и в кресле помещался не скукожившись, а, как когда-то на выставкомах "Росизопропаганды", монументально - с согнутыми под внятным углом коленями, с лицом, развернутым к собеседнику всем фронтом...
Впрочем, Сумарина эта перемена в Шадрине лишь взбодрила. Решив для себя, что твердым обещанием выручить столь редкого, но теперь обнищавшего художника аж двумя тысячами долларов он получил право и на удовольствие от продолжительной беседы с ним, Сумарин стал энергично морщить свой крупный и мягкий лоб, щурить глаза, а когда столь заметного умственного усилия хватило ему, чтобы сформулировать свою мысль уже более или менее внятно, он сказал:
- Вот, послушайте... Я, так сказать, теперь изложу вам все прямо! То есть, в расчете на то, что вы и сами все прекрасно понимаете! Вот, было же когда-то принято беспредметную живопись не замечать, делать ставку, так сказать, на изобразительные возможности художника... То есть, вам тоже Репинскую и Государственную премии дали за эту вашу, скажу так, изобразительную мощь в самые, можно сказать, невероятно юные ваши годы! А теперь установка появилась, чтобы, значит, реалистический портрет или пейзаж сменился каким-нибудь кичем, чтобы мастерство и талант заменила примитивная стилизация... Вместо содержания теперь, так сказать, нарочитая пустота. Да, пустота! - Сумарину очень понравилась эта мысль и далее он стал изъясняться побойчее: - То есть, у нас теперь - все с обратным смыслом! Все, что для культурного человека было запретным, стало нормой, а то, что для культуры всегда было основой, стало запретным! Такая теперь, так сказать, идеология у нашего государства! Если обласканный властью мастер слова, то - сквернослов, если крупный чиновник, то, непременно, вор, если образцовая семья, то - у трансвеститов или у геев, если совесть нации, то - иностранный агент влияния и тому подобное... Вы должны были заметить, что теперь у всего появились значения, строго противоположные прежним, культурным, так сказать, значениям! Такая, то есть, теперь политическая установка. Культурной революцией это называется. Мы, можно сказать, живем теперь в посткультурном времени. Вот и вы, я извиняюсь, являетесь теперь художником запретным лишь потому, что художник вы настоящий!
- Да никто сегодня никаких установок не дает! - не согласился Шадрин. - Это вы, торговцы, сами же и превращаете своих покупателей в круглых идиотов!
Но и услышав о себе столь нелицеприятное мнение, Сумарин не утратил вкуса к беседе с былой знаменитостью.
- Вы правы! - азартно воскликнул он. - Но только в том, что никто мне прямых указаний не дает! Но я ведь уже сам знаю, что если выставлю у себя ваши, так сказать, не посткультурные и, к тому же, извиняюсь, русофильские работы, то не бульдозеры приедут меня закрывать, а придет ко мне пожарник или, что еще хуже, налоговый инспектор! А я бизнесмен самодеятельный, не номенклатурный! Меня закрыть - раз плюнуть!
- Да с чего вы взяли, что работа у меня русофильская? - искренне возмутился Шадрин. - Обыкновенный же пейзаж!
- Заметьте, русский пейзаж! А я, прежде чем салон этот купить, три года поставлял энергопроизводителям от энергопотребителей, вместо их долгов, электрооборудование. Бартером это называется. Затем мне удалось деньжат заработать, поставляя в столицу под видом лекарства питьевой бальзам с Алтая. Отличнейший, без всяких подделок, бальзам! Затем меня братва чуть не искалечила, когда я за немалую взятку аж три бензозаправочные точки попробовал открыть. Я, можно сказать, только-только получил возможность жить более или менее без страха. И нарушать правила безопасности я уже не стану. Да мало ли о чем я мечтаю! Но даже при всем моем особом отношении к вам - выше собственной головы я не прыгну. Вам это понятно?
- Пожарнику, как и бандиту, до картин дела нет, он приходит, что б вы отстегнули ему сколько-то тысяч рублей, а не из политических соображений, - опять сникнув, сказал Шадрин. - Мы сами демонизируем своих пожарников!
- Любой чиновник теперь, когда у вас все в порядке, всего лишь рэкетир, а когда выбиваешься из общего ряда, когда лезешь в политику, он тебя давит уже из соображений карьерных. Вот, например, приятель пригласил меня на телеканал "Культура"... И я там, сколько хотел, разглагольствовал про современную нашу живопись, а как только вспомнил о вас, мол, был когда-то такой великий мастер пейзажа да портрета, меня сразу приятель этот остановил, говорит, это уже не об искусстве ты рассуждаешь, это уже политика, а искусство у нас вне политики, не тоталитарная мы страна. И, заметьте, вырезал из передачи весь тот кусок, где я, только чтобы приятное своему старику сделать, решился о вас, о нашем, так сказать, национальном достоянии, вспомнить... Потому что, если есть культурная революция, то есть у революционеров и список запретных имен! И, как сам я уже убедился, ваше имя - самое может быть, запретное! Потому и на канал "Культура" меня уже не приглашают!
И не успел Шадрин сморгнуть Сумарину свою благодарность, тот с ликующим ощущением правоты, пояснил:
- Но ведь и лет двадцать назад, когда почти все журналы были заполнены репродукциями с ваших картин, если б кто-то посмел "Черный квадрат" Малевича опубликовать не в критическом смысле, сразу бы ему политику пришили!
- "Черный квадрат", это действительно был контркультурный манифест. А с чьими-то страхами перед русским пейзажем вы явно преувеличиваете. На ежегодных выставках Союза художников России почти все пейзажи - написаны с натуры! И никто их не закрывает!
- Выставки эта ваши, я извиняюсь, как резервация! Не отправлять же вас, последних могикан, в Воркуту или в газовые камеры! Вот и дают вам раз в год по две-три картины вывесить. А я, чтобы не расстраиваться, ни разу и не побывал в этой вашей резервации.
- Есть вещи, которые не запретишь. Потому что, сколько ни рисуй яблоко квадратным, от этого оно круглым не перестанет быть...
- А я это знаю! И я даже.., - Сумарин заоглядывался, словно собрался выдать свою самую большую тайну, - я даже могу вам сознаться в одной истории, через которую, можно сказать, до сих пор мне не удалось перешагнуть... То есть, когда у нас тут все с ног на голову перекувыркнулось, стал мой отец с испугу в церковь похаживать. Говорит: если уже сатана нагрянул и с телеэкрана нам подмигивает, то почему же мы в Бога не веруем? А я только что с "девятки" на иномарку пересел. Думаю, дай-ка сам получу удовольствие и старика своего с ветерком прокачу. И на иномарке допер его аж до Оптиной пустыни. Поскольку - вы смеяться будете! - все мои тогдашние понятия о возможных радостях для верующего человека были почерпнуты лишь из "Братьев Карамазовых"! Ну, отец в храме постоял, глаза у него, как слеза, блестят, дождик начался, а он внимания не обращает. Увидел, как женщины зонтами своими окружили одного монаха, сразу к ним присоединился, собственным ухом в этого монаха прицелился. А поскольку тогда народ еще только ринулся в монастыри да церкви, женщины у монаха о чем только ни спрашивают: можно ли, так сказать, телевизор смотреть? можно ли в пост селедку кушать? что делать, если муж пьет? - ну и всякое прочее. Я же, чтобы мой старик, так сказать, удовольствие получил полное, решил повернуть разговор на его любимую тему, эдак важно спросил у монаха: "А как относиться к нецерковной живописи?". И монах, без запинки, как будто ему приходилось каждый день про живопись рассуждать, сразу же ответил: "Если художник только свои фантазии показывает, только себя самого стремится выражать, если человека или облако, которых Господь сотворил такими, какие они есть, художник переиначивает на свой лад, то это значит, что он, как падший ангел, бросает вызов Богу, пытается сотворить собственное мироздание. И это тяжкий грех. А если художник в красоте человека и во всем, что Господь сотворил, признает красоту высшую, единственную, то такой художник Богу угоден. И картины его для человеческой души имеют целебную силу". Тут уже и мне стало интересно. Я говорю: "Да неужели, если я беспредметную живопись буду любить, то согрешу тем самым точно так же, как какой-нибудь вор или убийца?" И монах на меня так посмотрел, что женщины перед ним даже расступились. "Вы, - говорит он, - спрашивайте только о том, что в душе своей уже готовы исполнить. Лучше уж по неведению грешите, а не после того, как кто-то вам разъяснит, что является грехом, а что грехом не является". У меня спина похолодела, не стал я судьбу испытывать, отошел в сторонку. Но краем уха услышал, как он принялся свою мысль дополнять: "Если художник даже из живого человеческого образа, как из глины, лепит нечто свое, то, значит, не творческий порыв движет им, а только презрение к человеку. И, значит, творения его такие же ядовитые, как речи какого-нибудь Гитлера, который естество человеческое - богоподобное! - тоже не уважал, хотел переделать на свой лад. Но даже гитлеровское жестокосердие не такое страшное, как художник, желающий модернизировать Божьи творения. Потому что Гитлер груб, прямолинеен, а художник мягок да вкрадчив. И, значит, не всякая жертва художника понимает, что она уже стала жертвой. И, значит, не всякий человек такому художнику-убийце станет сопротивляться. Так что в будущем если фашизм и возродится, то в виде фашизма холодного, который без войн, только с одною ласкою, как ветерок, будет среди вас веять, а вы, проворонив ему свою душу живую, пропадете с лица земли, как слюна, сами того не заметив". Вот так и припечатал! Ну, я, конечно, не клерикал, я, так сказать, вполне современный человек, но, например, когда салон вот этот у меня появился, то своего набожного старика я побоялся сюда привезти. Думаю, вдруг он посмотрит на мой товар и, так сказать, монаха этого вспомнит? А иногда такие мысли в голове появляются, что салону своему хочется предпочесть обыкновенную бакалейную лавку. То есть, если за бензоколонки бандиты меня чуть не убили, то салон этот меня, как червь, изнутри, так сказать, подтачивает... Поэтому я, так сказать, и попытался вам, именно вам, объяснить, почему не приличными картинами торгую, а контркультурной продукцией... Но - пока спасаюсь, так сказать, простою мыслью: не я революции устраиваю, не я эту жизнь поворачиваю в разные стороны, не мне и ломать голову, куда жизнь моя поворачивается. Теперь уже подвиг совершишь, если никого не убьешь, ни у кого не уворуешь, но при этом - выживешь! А, вообще, это вы вот так внезапно появились, разбередили меня своим, так сказать, воскрешением из мертвых, вот я вам все и выложил... Хотя уже и не думал, что будет кому все это высказать... Да.
Шадрин, на которого все услышанное произвело, видимо, весьма сильное впечатление, сказал первое, что пришло ему в голову:
- Никто и никогда не запретит человеку оставаться именно человеком...
Но и эти случайные слова художника лишь навели разговорчивого Сумарина на новую, весьма, на его взгляд, важную мысль:
- Да ведь на этом запрете и строится вся современная политика! В этом запрете - самое её остриё! Ну, как же вы, именно вы, этого не понимаете! - Затем Сумарин, после некоторой многозначительной паузы добавил: - Но, например, никто мне не запретит купить у вас эскизиков. Тут, как говорится, я сам себе хозяин! И эту вашу картину я в своем кабинете подержу-у-у... Пригляжусь к ней немножечко, да и, может быть, прикуплю себе уже, так сказать, за настоящую её цену... - На последней фразе голос Сумарина столь жертвенно дрогнул, что Шадрин, которому уже давно наивысшим счастьем казались две-три сотни долларов, даже не решился поднять на директора своих глаз.
Тем не менее, следующую рюмку выпили они уже стоя. Стоя и закусили. А затем Сумарин положил на край столика пока еще не заполненный бланк и Шадрин поставил свою подпись в его нижней части.
- Не сочтите, что я вас, как Фауста, соблазнил.., - пошутил было Сумарин, но тут же опасливо посерьезнел. - Одним словом, ничего плохого нет в том, что, так сказать, два приличных человека будут помогать друг другу. И поскольку я кое-какую мелочишку вам буду с продаж подбрасывать, то впишите сюда также и паспортные данные... Можно сказать, что отныне вы у меня членом экспертного совета числитесь! И знайте, я всегда буду рад, если иной раз просто так зайдете ко мне. Иногда хочется выговориться! Теперь ведь ни с кем не поговоришь, все, так сказать, как сдувшиеся шары... А мы с вами вполне приятно побеседовали...
Далее они бутылку коньяка допили. Хотя Сумарин, ссылаясь на необходимость "одного вечернего присутствия в, так сказать, важном месте", свою рюмку трогал уже лишь для формы.
А когда стали прощаться, Сумарин весьма жестко, словно от этого зависело все дальнейшее, спросил:
- Дмитрий Иванович, а скажите честно, правда ли, что ваши работы Громыко дарил чуть ли не королевским особам? Отец мне говорил, будто ходили легенды, что вам, как и Глазунову да Шилову, даже портреты заказывались всякими важными персонами...
- Да, - у Шадрина, непривычно нагруженного коньяком, нервный зевок получился похожим на ухмылку, - покупались у меня работы на сувениры для иностранных деятелей. А иногда меня приглашали и за рубеж портреты писать. Сначала к Фиделю Кастро пригласили, затем и другие приглашения появились...
- В таком случае, я вами из-под полы, как наркотиком, буду торговать! - торжественно поклялся Сумарин. - А что! За одним только Фиделем вслед все эти нувориши в нитку будут тянуться!
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой торговец Сумарин выручает художника Шадрина, но тревожится за собственную судьбу.
То ли от близкой удачи (Сумарин пообещал с покупкой эскизов не задерживаться!), то ли потому, что уже отвык от хорошего коньяка, но ушел наш художник из худсалона, себя не помня. Со стороны, конечно, могло показаться, что он почти в норме, и даже выражение лица у него временами было вроде бы вполне рассудительным, но на самом деле, пока Шадрин своим равномерным, как у тяжело нагруженной лошади, шагом пробирался к метро, мысли в голове его проносились наподобие вихрей. Так что если он даже пытался сосредоточиться на одной из них, то от неимоверного напряжения возникал в ушах шум, а перед глазами начинали плавать сверкающие круги.
- Ладно, что будет, то и будет! - чуть ли не скрежетом зубовным сдерживая работу разгоряченного мозга, воскликнул он, явно пытаясь при этом все же рассудить о значении заключенного договора с Сумариным. Но получилось, что восклицание это имело отношение уже не к договору, а к милиционеру, вдруг появившемуся на тротуаре из невнятной глубины фиолетовых сумерек и сразу обратившему внимание на тяжело шагающего художника.
- А выворачивай мне карманы! Мне на все наплевать! - Как бы из последних сил и даже не без определенной доли мужества, но абсолютно беззвучно крикнул милиционеру Шадрин. А потом добавил уже действительно вслух и с хрипом, словно кто-то его душил: - Н-н-нет, меня вы за хвост не подергаете..., не поде-е-ергаете! Потому что в карманах у меня - нуль!
Служебная строгость на лице милиционера сменилась на обыкновенную усмешку. Он, видимо, рассудил, что угрозы общественному порядку сей столь упрямо сохраняющий равновесие гражданин не представляет. Да и шадринская экипировка выдавала в нем человека действительно заурядного - серая кофта, черные потертые джинсы, старенькие, спортивного типа, туфли... Такого сколько ни тряси, не откупится он даже сотенной.
- А все же не тронул ты, брат, Шадрина..., - с сарказмом заключил художник, когда милиционер определенно оставил его без внимания. - Но только монах бы тебе объяснил, что и ты, ментяра, такой же, как все, человек!
Далее Шадрин сумел удержаться на мысли о никому не ведомом монахе, заронившем зерно самоедства даже в обитателя торгового рая на главной улице столицы.
- Ах, встретить бы этого Божьего человека, да и с ним надраться до первой слезы! - Заключил Шадрин, уже чуть не плача. И стало ему хорошо от своего одиночества. Так хорошо, что и в метро он повел себя вполне нормально - в частности, перестал скрипеть зубами и бормотать невнятицу, а затем даже попробовал уступить место толстенной, вооруженной многими целлофановыми сумками, женщине; когда же та, сочувствуя его нетвердому положению, сесть отказалась, он не стал ей досаждать. Кротко отвернулся и затих.
Супруга открыла ему дверь молча. И даже не поинтересовалась, с какой это стати он так надрался. Так что Шадрину осталось лишь сообщить ей следующее:
- С картиной пока непонятно, но пару тысяч долларов за мелочевку мне дадут. Нашелся-таки один вполне приличный картиноторговец... Сумарин его фамилия... Н-н-да... А имя-отчество его я сейчас вспомн-н-я...
Далее он рухнул на диван и вроде как провалился в сон. Затем вдруг вымолвил вполне отчетливо:
- Но один монах, между прочим, сказал, что надо нам с тобою потерпе-е-еть... Да!
И захрапел уже по-настоящему.
А Сумарин привез обещанные две тысячи долларов через пару дней. Долго отбирал эскизы из заранее приготовленной Шадриным папки. Жмурил глаза, восхищенно причмокивал, сожалел, что приехал без своего отца. Взял с Шадрина слово, что тот покажет старику все свои сокровища.
- Да в любой день приезжайте! - радостно согласился Шадрин. - Звоните и приезжайте! И подберите себе еще эскизиков. А то маловато у вас получилось аж на две тысячи! А они тут так и пролежат без толку... Вот, вспомнил я, где у меня иван-чай! - Он ловко вытащил с одной из полок самые нижние, уже слипшиеся от долгого лежания картоны, отделил один из них. - Не такой ли иван-чай на картине у вас дома?
- Один к одному!!!
- Это вам мой подарок! Могу даже подписать.
- Не мне, а отцу подпишите! Я вас умоляю! Петром Викторовичем его величают!
Шадрин размашисто подписал.
А Сумарин расчувствовался.
- Все, больше не добавляйте мне ничего! - заявил он. - Вы даже не знаете, какие бы я деньги за один только иван-чай выложил, если б увидел нечаянно этот эскизик на какой-нибудь выставке!
Затем он вдруг поскучнел и сообщил:
- Делишки-то мои повернулись не в самую приятную сторону...
- ...?
- Впрочем, меня уже не первый раз вот так сажают на задницу, - сказал он со вздохом. - Вот и теперь один явно номенклатурный бандит хочет вместо моего салона что-то свое открыть... Но если выкручусь, то куплю у вас за настоящую цену ту работу, которую вы у меня оставили. Очень запал я на нее...
Долго, с мрачным восторгом, разглядывал затем Сумарин шадринские картины, которыми увешана была вся мастерская. И Шадрин с такой же мрачностью наслаждался его восторгом...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которойхудожник Шастюк пытается научить художника Шадрина выживать в посткультурном пространстве.
Но две тысячи долларов впитались в семейный бюджет Шадрина, как в сухой песок.
- А что ты хочешь, у нас только по коммунальным платежам долги были за четыре месяца, да Зине я вернула то, что поназанимать у нее успела. И стиральную машину мы наконец-то подремонтировали, - сказала Даша, когда увесистая пачка стодолларовых купюр дотаяла. - А мне все-таки надо хоть на какую-нибудь работу устраиваться. Сколько можно ждать неизвестно чего?
Как это часто у женщин бывает, все за Дашу решила ее более бойкая подруга Зина, которая, оказывается, уже давно плюнула на свой, такой же, как и у Даши, искусствоведческий диплом и устроилась торговать сувенирными изделиями на крытом рынке у Киевского вокзала.
- Это, Дашенька, во-первых, рядом с твоим домом! - начала Зина выкладывать ей свои аргументы. - А во-вторых, деньги тебе там всегда заплатят! Да и не кирпичи же таскать пойдешь!
- Вот я и соглашусь, - отважно заявила Даша.
Шадрин запротестовал. Но Зина возражения его прервала вполне размашисто:
- Вы, мужики, сначала копейку в дом принесите, а потом решайте, где и кем вашим женам работать!
И почему-то Шадрина больше всего задели не слова Зины, а ее простой, как карандашное острие, взгляд, ее некрасиво сжатые губы. Даже ее нос, всегда вроде бы обыкновенный, теперь показался Шадрину вызывающе маленьким и неприятным.
- С голоду у нас пока никто не опух! - сказал он и ушел курить на кухню.
Даша, тем не менее, проводив Зину, принялась объяснять Шадрину, что сам он ни в чем не виноват, что жизнь надо уметь принимать такою, какая она есть на самом деле, что, в конце концов, к работе на рынке можно отнестись как к приключению.
Шадрин от этих ее утешений еще более приуныл. Но - он еще и обнаружил, что ему уже все равно.
Однако, с этого дня он не мог оставаться в квартире или в мастерской, нужно было дать волю вот этой своей, оказывается, столь поскучневшей обиде то ли на жену с ее подругой, то ли вообще на весь белый свет. И все чаще он стал уходить из дома с какими-то своими одинаково бесполезными и упрямыми замыслами. Хотя, обычно эти его замыслы заключались лишь в том, чтобы заходить и заходить к приятелям в мастерские, - заходить якобы случайно, лишь потому, что шел мимо и не мог не поздороваться, и - заводить разговоры. Потому что - чем чёрт не шутит! - вдруг в разговоре кто-то, как это всегда бывает, нечаянно вспомнит: "А вот, кстати, мне говорили, что можно заказик один получить...". Но - одно дело на что-то укромно надеяться, и совсем другое дело - идти со своею сиротливою мечтою на люди. Так что, едва Шадрин выходил на улицу, сразу родной город начинал казаться ему враждебным, как неприятельский стан. Шадрин, исподлобья поглядывая на припаркованные к тротуарам иномарки, каждой из которых, если б ее продать, наверняка хватило бы ему на многие годы жизни, смотрел на витрины богатых и абсолютно безлюдных магазинов и быстро терял уверенность в том, что хоть одной живой душе он в этом городе нужен. Сил хватало лишь, чтобы, не чуя ног, машинально плестись от Дорогомиловской к Арбату, а через Арбат - к бульварному кольцу. Или же давно знакомым маршрутом сворачивал он со середины Арбата в сторону Пречистенки...
А звонить Сумарину он не решался из суеверного страха. Потому что, если и столь щедро отнесшийся к нему картиноторговец больше его не выручит, то это будет обозначать полную катастрофу.
Между тем, была самая чудная пора осени. Над городом, словно над широким да чистым полем, стремительно, чуть ли не со свистом, летели необыкновенно нарядные, сине-белые облака; и клены на бульварах, как и положено им в это время года, вдруг запылали и ожили, так что любому человеку, находящемуся в нормальном состоянии, теперь уже, наверно, нельзя было не заметить чуть ли не каждый их пронзительно-яркий, действительно очень похожий на раскрытую ладонь, лист. Но, несчастный и одинокий, посторонний себе и всем, Шадрин присаживался где-нибудь на край холодной, припорошенной листвою скамьи, дабы выкурить очередную сигарету, и даже не удивлялся он тому, что осень уже не вызывает в нем знакомого, торжественно-грустного ответного чувства. В другой раз он непременно решил бы, что превратился в усохшее дерево. И в груди у него стало бы так же горячо, как и от любой иной хоть и излишне красивой, но щиплющей за самое сердце мысли. А теперь ему было просто плохо. И на облака, и на вызолоченные клены смотрел он, как и на все прочее, лишь с застарелой своей неприязнью.
Весьма неприветливо взглянул Шадрин и на двух типов, вдруг примостившихся рядом с ним на свободный край скамьи и выжидательно уставившихся на него.
- И о чем это мы тут мечтаем? - Ехидно спросил один из них. Шадрин очень запоздало, только по кривой, весьма характерной улыбке узнал в нем своего бывшего однокурсника Сергея Шастюка. А из-за шастюковского плеча на Шадрина выглядывала до комичности унылая физиономия писателя Владимира Тимченко, с которым Шадрин вроде бы как был немножко знаком.
- А мне сказали, что ты теперь в Штатах живешь.., - растерянно вымолвил Шадрин Шастюку.
- Ты говоришь так, словно мы с тобою только вчера пиво пили! - Тут же вскричал Шастюк. - Да я сегодня утром прилетел в Москву и тебе первому позвонил! А ты, подлец, в это время здесь сидишь и не радуешься своему старому другу!
Шастюк принялся трясти Шадрина за плечо, затем вдруг извлек из кармана своей куртки чудовищно толстую пачку долларов и предложил:
- Хочешь, прямо сейчас вискаря раздавим?
- Но мы на выставку с тобою шли! - испуганно напомнил Тимченко Шастюку. - Давай на выставку сходим, а потом вы оттянетесь уже на полную катушку...
- Я гуляю или не гуляю?! Да у меня же рашен-уикенд! А знаете, старички, зачем у меня в кармане столько баксов? Это я на себя такое массированное психотерапевтическое воздействие оказываю! Надо привыкать к большим башлям! А на выставку ты, Володя, после рюмки-другой сходишь! А что! Сначала посиди-и-им где-нибудь часочек...
- Нет, я не могу, мне надо в журнал три тысячи знаков про эту выставку уже сегодня по электронке сбросить... - Лицо Тимченко стало еще более унылым.
А Шадрин не удержался и вдруг попросил Шастюка:
- Ты не займешь мне на пару месяцев хотя бы одну сотню из твоих долларов?
- Да с огромнейшим удовольствием! И не одну, а сколько хочешь! И вернешь лишь тогда, когда, у тебя такая же пачка в кармане будет лежать!
- Нет, мне и одну бы суметь вернуть...
Шастюк принялся совать Шадрину три зеленые купюры. Но Шадрин, аж раскрасневшись от смущения, сумел-таки взять всего лишь одну. Затем, опамятовавшись, он спросил у Тимченко:
- А что за выставка?
Но за унылого писателя ответил завидно довольный собой Шестюк:
- Да выставка обыкновенная, придурошная! Швыдкой там, наверняка, всю свою шпану собрал! Если б бедному Володе не надо было отписываться для журнала, я бы сроду не стал на этих номенклатурных уродов глядеть!
- Между прочим, мне этот журнал платит пять тысяч рублей всего лишь за четыре тысячи знаков, - обиженно сказал Тимченко. - Так что вы, если хотите, тут оставайтесь, а я пошагаю к метро...
Но вдруг Тимченко вроде бы как ожил; быстро взглянул он на Шадрина, затем, поразмыслив, предложил:
- А, кстати, если тебе, Дмитрий Иванович, так деньги нужны, то ты можешь эти мои пять тысяч легко себе заработать... Уговори Сережу сходить с тобой, посмотрите, ты мне принесешь странички четыре хотя бы даже и от руки написанных... А Сережа тебе подскажет несколько понтовых заморочек про трансцендентное сознание, про какое-нибудь вибрационно-компенсорное восприятие действительности..., про кванторное состояние цвета и локальность пространства..., ну и свой юморок у тебя вроде бы когда-то был... А я под все это концепт свой придумаю, быстренько перепишу, и весь свой гонорар тебе вручу! А то у меня тут одна большая работа уже давно зависла... И вообще, то ничего нет, то вдруг со всех щелей халтура прет, я не успеваю одно сделать, а уже другое подваливает... Выручи, а? А я бы сейчас вернулся к себе на галеру и добил то, что еще неделю назад мне надо было с себя свалить...
- Не удивлюсь, если узнаю, что и "Капитал" за Маркса сочинил вот такой же Тимченко! - воскликнул Шастюк восхищенно. - Ты, Володя, расскажи, как Аристотеля впаривал своему генералу!
Глаза у Тимченко хоть и печальненько, но заблестели, и он охотно принялся рассказывать:
- Да понял я, что уже не успеваю книгу генеральскую дописать к сроку, ну и генералу позвонил, говорю, мол, тут такое дело, никак не могу найти одну цитату у Аристотеля. А цитата эта, говорю, такая, что ею можно всю мировую политику перевернуть. И пересказал известное аристотелевское утверждение о том, что равенство и справедливость возможны только при тирании, что только тирания защищала греческую демократию от олигархов. И вот, говорю, осталось мне эту цитату найти. А генерал врубился, кричит: "Ищи срочно!" Да у Аристотеля, говорю, столько всего написано! У меня тут уже весь стол завален его томами! И генерал мне, чуть не плача от радости, кричит в трубку: "Даю тебе месяц сроку, чтобы перечитал ты всего Аристотеля, но цитату нашел!"
Шастюк захохотал. А Шадрин, слушавший Тимченко в пол уха (он все еще не мог поверить в вот эту возможность столь просто заработать пять тысяч рублей!) лишь сделал вид, что ему тоже рассказ о генерале и Аристотеле показался смешным.
- Вот и скинь ты с себя эту выставку! - предложил Шастюк, отсмеявшись. - И мы втроем, под огурчики, выпьем у меня в мастерской водочки за греческую демократию!
- А откажусь, журнал другого пахаря найдет, и буду я в следующий раз сопли жевать... Тебе же, Дмитрий Иванович, деньги нужны!
- Я напишу про все, что увижу, а про вибрации ты сам вставишь, - поторопился Шадрин успокоить писателя. - И не надо мне всего твоего гонорара. Тысчонку подбросишь, и я буду счастлив. Ты не переживай...
- Ну, ребятки, с вами не напьешься! - Шастюк решительно поднялся со скамейки. - Но я готов принести себя в жертву вашему личностному дефолту! Пойдем ловить тачку!
Они распрощались с Тимченко, который, конечно же, куда охотней не домой бы умчался, а погулял с немыслимо разбогатевшим приятелем. Затем ехали в машине и Шастюк, не умолкая, рассказывал о своих американских приключениях:
- Я поехал туда всего лишь ресторанчик галушечный расписать. Ну, предложил им хатки беленькие, казачку, которая лозынякою казака пьяного домой гонит, вербы кудрявые, лебедей в прудах и прочее... Всего лишь по двести долларов за квадратный метр... А приятели вывели меня на одного америкашку сдвинутого. Я и предложил ему окно в стеклянном пятидесятиэтажном склепе заменить на вечно ясное небо. Чтобы, значит, в любую погоду он из своего офиса на сплошную синеву глядел. Ну, ты же знаешь, как мое небо всех гипнотизирует! Он слайды увидел и сразу прибалдел. Сразу со слайда же и сканировал. И потребовал, чтобы я ему еще и оригинал выслал. Чтобы владеть небом моим на полную катушку! А еще был у него в доме, где он жил, здоровенный, как приличный спортивный зал, холл. А кабинет его располагался наверху, на третьем этаже. Но из кабинета этого можно было выйти на антресольку и увидеть сверху весь холл. И вот, значит, я так задумчиво глянул вниз, спросил: "Если кто к тебе сюда поднимается, то идет он к лифту через этот холл?" Он зубы оскаливает и кивает, мол, так оно и есть. А я ему говорю: "Мне тут идея одна пришла в голову. Могу на весь пол вашего холла скопировать "Ночной дозор" Рембранта. Поверх живописи толстые стеклянные плиты уложишь, они свет будут отражать и никто не будет знать, что шагает по глазу или по кончику меча ночного стражника. А ты сверху будешь глядеть, как Саваоф, и кайф ловить..." Ну, америкашка мой и поплыл. Согласился оплатить пометражно, как и за небо в окне. Только, как человек набожный, вместо "Ночного дозора" попросил скопировать "Страшный суд" Микеланджело. А в холле этом метраж такой оказался, что для гонорара карманов мне не хватило! Понадобилась специальная тара! И вообще я этих америкашек научился раскручивать! Жадные, но любые деньги выложат, лишь бы прибалдеть от своей исключительности!
Шадрин слушал приятеля не без зависти. Хотя и знал, что Шастюку приврать ничего не стоит.
--
А я на любую малярку уже соглашаюсь, - со вздохом сказал он.
--
А ты мою идею с "Ночным дозором" или со "Страшным судом" предложи тут какому-нибудь новому русскому! Он губы и раскатает!
--
Я этих новых вижу только по телевизору...
- Старичок, не переживай, я тут освоюсь после отлучки своей и тебе что-нибудь сброшу! Уверен, что и здесь будет у меня везуха! А Тимченко, кстати, уже ничего, кроме халтуры, не пишет! А ведь книжечку его первую мы с тобою когда-то читали и думали, что у нас новый Гоголь появился! Говорит, что издатели за приличную прозу теперь не платят.
--
А ты тоже только халтуру делаешь?
--
Да я же тебе еще до Штатов, год назад, растолковывал, что теперь все решает продюсер, а не твоя амбиция! Продюсер в тебя вкладывает деньги, раскручивает, и любой твой плюх будет продан! А я сам себе и продюсер, и художник. Ты помнишь Виталика Судакова, который не мог даже карандаш в руках держать и косил сначала под примитивиста, а потом под супрематиста? Так вот, он теперь быстренько все просёк и расслабился. Выставляет свое дерьмо в полулитровых баночках. И в последний раз одну вот такую баночку с дерьмом у него купили в Штаты аж за пятнадцать тысяч зеленых!
--
И какую же сигнализацию этот покупатель дома на баночку поставил?
--
Ну, как ты не поймешь, что это обыкновенная игра! Выбросил покупатель баночку, ты за него не переживай! А пятнадцать кусков он отвалил за то, что стал участником перфоманса!
--
Это они так опускают нас. А ты радуешься.
--
Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу! - нарочито противно пропел Шастюк. - Будь, Митёк, проще! И народ к тебе потянется! Это же, как и с моим "Страшным судом"! Богатенький америкашка хотел небом в окне всех удивить меньше чем за тысячу баксов, а я его раскрутил! А ты помнишь Пашу Сикозова? У него уже за неуплату и подвал отбирали, который он под свой молодежный театр арендовал. И попросил он меня, чтобы я ему в долг для спектакля в Вологде задник намалевал. И я согласился. Но с условием, что отморочит он чего-нибудь в этой Вологде. Ну, например, посоветовал я ему, чтобы у него в спектакле Петра Первого сыграла девица без грима и полуголая. И он врубился! Но поступил еще круче. Он спектакль начал с того, что его Петр вышел на край сцены, ширинку расстегнул и в зал пописал. Представляешь, чем-то мочегонным они актера так накачали перед спектаклем, что тот остановиться не мог, поливал и поливал со сцены. И сразу же Министерство культуры сикозовский театр на свой кошт поставило, сразу он со мной расплатился за задник и из подвала в приличное помещение переехал. А ты если будешь оставаться таким надутым, то, в лучшем случае, тебе поручат лишь матрешку на коробке конфет изобразить! Я ж говорю, стань проще, и деньги к тебе потекут сами! И с текстом для Тимченко ты не будешь мучаться! Я лучше тебя знаю, как писать про это биеннале! Мы с тобою поржем там немного, а Тимченко я по мобильнику продиктую все сходу, когда в мастерскую ко мне мы с тобою будем ехать пить водяру. Согласен? Отметим мой приезд, а заодно и пять тысяч твоего будущего писательского гонорара обмоем!
--
Ты врешь про Сикозова..., - только и сказал Шадрин. Он явно был подавлен шастюковскими рассказами.
--
Старик, клянусь чем угодно! Ты, оказывается, даже газет уже не читаешь! О Сикозове теперь и телевидение трубит, и в Франкфурте сикозовский Петр самым натуральным немецким пивком помочился на зрителей. Такого здоровенного амбала Сикозов подобрал на роль Петра, что немцы, когда он полез в ширинку, аж завизжали от восторга!
--
Что ж они, эти немцы, идиоты?
- А в Вологде кто? Ты, старичок, запомни, что сегодня признаком высокого интеллекта принято считать одно свойство: ничему не удивляться!
Но дню этому суждено было завершиться вовсе не так, как спланировал Шастюк.
То есть, едва приятели оказались в первом зальце выставочного павильона, сплошь - закатанном в безукоризненно белую краску, из-за белого же щита к ним навстречу вдруг вышла абсолютно голая плоскозадая девица в очках, хорошо увеличивающих ее холодно сощуренные глаза, и с двумя туго заплетенными косичками. В руках у нее был поводок. Вслед за ней, подчиняясь этому туго натянутому поводку, выполз на четвереньках из-за щита такой же голый мужик с розовой спиной, неприятно диссонирующей с белым залом. Мужик этот сначала начал свирепо рычать на Шадрина, но девица сердито пнула его ногой в бок. И мужик завилял голым задом столь искусно, что сразу стало понятно: это виляет он отсутствующим у него хвостом. Затем он принялся обнюхивать ногу Шастюка.
--
Я все эти ваши примочки знаю! Если еще и на штаны мне твой кобель побрызгает, я его кастрирую тут же! - сказал Шастюк девице. Та презрительно, но словно бы и не видя его, оглядела Шастюка с ног до головы и потащила своего мужика за щит.
--
Ну, чувствую, что ребятки нас развлекут сегодня! - воскликнул Шастюк, но тут же и обнаружил, что Шадрина рядом нет. Свирепо воскликнув: "Вот же кто и в могилке будет лежать нетленным!", - он бросился искать приятеля.
Догнал Шадрина уже на улице. Лицо у того было серым. И при этом злым, как ост-рющий нож. Увидев Шастюка, он остановился, закурил, переморщился от дыма, закашлялся, отвернулся.
--
Ты как ребенок, - сказал Шастюк. - Как будто нельзя немножко поколбаситься нам в этом швыдковском гадюшнике... Давай вернемся, а? А то ведь и Тимченко нам никогда не простит, и денег ты не заработаешь. Ты же сам взялся за это дело! А теперь поссоришь быв шего писателя с журналом, который ему хорошо платит...
--
Мог бы он и предупредить... И вообще, я лучше с голоду подохну...
--
А то ты не знаешь, какие теперь выставки бывают! Ну что ты сам же себя себя загоняешь в угол! А?
--
Ты как хочешь, а я пойду домой...
--
А хряпнуть мы собирались...?
--
Ладно, иди сам туда, если не хочешь Тимченко подвести...
--
А ты меня подождешь? Я мигом все пробегу, потом мы тачку поймаем и уже через полчаса будем у меня сидеть! Лады?
--
Только из-за бедолаги Тимченко тебя буду ждать...
--
Да надо было нам в мастерскую ко мне сразу отправиться, а он пусть бы тут репор- тажничал, сколько ему влезет! - сказал повеселевший Шастюк и убежал.
Оставшись один, Шадрин затравленно огляделся по сторонам. Но люди шли мимо него по тротуару, как ни в чем ни бывало. И этот обыкновенный их вид вызвал вдруг у художника такую нежную жалость, что он, обронив сигарету, прислонился к фонарному столбу, закрыл глаза и затих.
- Вам плохо? - спросила у Шадрина какая-то женщина.
Он очнулся, увидел ее встревоженное лицо; и с неожиданно жаркою ласковостью, так что она даже вздрогнула, прошептал:
- Вы не беспокойтесь, у меня все в порядке...
- А то у меня валидольчик есть.., - сказала женщина.
- Не беспокойтесь... - Он попробовал улыбнуться. Но и улыбка у него получилась столь беззащитной, столь нежной, что женщина и сама вдруг преобразилась, с необыкновенной благодарностью ему улыбнулась. И вот так, с улыбкою на своем кругленьком лице, пошла дальше.
А к Шестюку Шадрин не поехал. Тот вернулся с выставки не один, а со своим, неизвестным Шадрину, приятелем. И так им весело было, так они были чем-то возбуждены, что Шестюк даже не стал особо расстраиваться, когда Шадрин попросил его:
- А может быть я домой пойду? А то буду вам своею кислою рожей настроение портить... Что-то мне и пить сегодня не хочется...
- Мы с тобою созвонимся! - сказал Шестюк и, не теряя времени, кинулся останавливать проезжающую мимо машину.
Дома Шадрин провалялся на диване до прихода жены. И о биеннале не стал ей рассказывать. Только сообщил, что Шестюк уже объявился в Москве при больших деньгах.
- Он всегда умел вертеться, - сказала Даша. И на этом ее интерес к шадринской новости исчерпался.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,рассказывающая, как униженная нищетой жена художника Шадрина испугалась своей внезапной ненависти ко всем людям.
На следующий день Шадрин зашел в сбербанк, обменял там на рубли шастюковскую стодолларовую купюру и отправился на вещевой рынок. Там, позволив себе пару минут то ли поволноваться, то ли посомневаться, он за две с половиной тысячи купил жене дубленку из искусственного меха. Ту, на которую она с растерянным восторгом взглянула, когда зашли они сюда, чтобы прикупить с остатков сумаринского гонорара каких-нибудь мелочей ("А то, Митечка, я тебе уже даже одну пару носков не могу подобрать не штопанных", - сказала Даша).
Дома, спрятав покупку в шкаф, он ощутил себя таким счастливым, что тут же вознамерился проведать еще и Шастюка в его мастерской у Гоголевского бульвара. Но в последний момент все-таки передумал предупреждать Шастюка по телефону, чтобы, если вдруг расхочется к нему заходить, то просто прогуляться немножко да и вернуться домой.
Впрочем, так оно и вышло. Дойдя всего лишь до Смоленской площади, он понял, что Шастюк опять раздавит его своим энтузиазмом. И почему-то повернул в сторону Нового Арбата. А когда оказался на виду у серых высоток, то и совсем приуныл. Затем, стараясь не глядеть в сторону Белого дома, теперь уже окруженного металлическими копьями ограды, он дошагал до Кутузовского проспекта, свернул на Украинский бульвар и там присел на первую же скамью, чтобы перекурить. И, глядя на чью-то таксу, обстоятельно обнюхивающую на газоне ветхий кустик акации и при этом еще и поглядывающую на него внимательными, по-женски очерченными глазками, он вдруг понял, что дубленку купил всего лишь потому, что вдоволь назавидовался вчера шастюковскому куражу, что Даша его собственного куража, стоимостью аж в две с половиной тысячи рублей, не поймет... И теперь нужно срочно возвращаться домой и звонить Левыкину, который клятвенно обещал дать дорогущий заказ на иллюстрации для детской книжки. Чтобы, когда жена вернется с рынка, сначала сообщить ей о полученном заказе, а потом и шубу вытащить со шкафа...
Дома Шадрин сначала принял теплый душ (на холодный или горячий у него бы уже не хватило нервов), затем обессилено рухнул на диван. И слушал, как хоть и потихонечку, но необычайно упрямо шелестит маятник "Юнганса" (что ли эти часы продать?), как шумит за окном, словно бы готовясь вскоре вскипеть уже по-настоящему, Дорогомиловская улица. И, наверно, уже сквозь сон он услышал тихенький звон ключей вернувшейся домой жены. А окончательно очнулся Шадрин лишь тогда, когда вместо ожидаемых ее шагов по коридору услышал непривычно сгустившуюся тишину. Тем не менее, отнесся Шадрин к своей подсознательной тревоге вполне скупо. Поднялся, не спеша нашел босыми ногами тапочки, выглянул в коридор... И увидел Дашу, застывшую в прихожей наподобие соляного столба.
- А-а, это все-таки ты.., - промолвил он. - Раздевайся, я тебя чаем напою.
Даша, однако, не шелохнулась.
- Что, деньги хозяйские потеряла? - попробовал было он пошутить. Хотя в последнее время от этих натужных его острот Даша только раздражалась.
- Ладно, - махнул он рукой, - я ставлю чайник.
И, чтобы не томиться, ушел на кухню.
Даша появилась на кухне минут через пять. Смотрела она в одну точку. Когда Шадрин придвинул к ней чашку, уставилась она и на чашку.
- Ну что ты молчишь! - не стерпел Шадрин. А потом спохватился и с жалостью скорее к себе, чем к Даше, вымолвил: - Скажи, что случилось?
- Я на работу больше не пойду, - сказала она.
- Вот и хорошо.
- Если я на работу и выйду, то только с автоматом, чтобы всех их там перестрелять...
- Все-таки, что случилось? - сердце у Шадрина заныло так, что он отвернулся.
- Они не люди, я это поняла, - сказала Даша.
- Кто?!
- Все эти кавказцы и, вообще, все торгаши!
- Даша! Неужели ты думаешь, что я в состоянии вот так из тебя выковыривать по единому слову?! Что случилось?
- Ничего со мной не случилось. Просто я для них не человек. Если завишу от них, значит, не человек. И если Зине на это плевать, то я... я... Ты хоть представляешь, что я стала настоящей расисткой, а?
- Что и требовалось доказать! - Воскликнул Шадрин не без облегчения. Потому что жена-расистка - это все-таки не самая страшная новость. Вскочил, начал ходить туда-сюда по кухне. - Ты просто домашний ребенок! Ты жизни еще не знаешь, как следует! Иначе бы понимала, куда идешь работать! Что, мы пропали бы без твоей работы? Я продам, в конце концов, своего "Юнгенса"! Плевать мне на эту готику, если за нее сейчас можно выручить не меньше ста тысяч рублей! И, в конце концов, найду же я себе хоть какой-то заказ! Вот, роспись стены трансформаторной будки на Хорошевке управа вроде бы как хочет заказать именно мне... Мой телефон в управе, оказывается, уже кто-то оставил... Да и осенняя выставка Союза художников, может быть, откроется. Я договорился, что недорогие работы вывешу, кто-то купит хотя бы одну тысяч за пять рублей...
- Ты понимаешь, что значит стать расисткой? - Даша словно бы очнулась и пристально взглянула Шадрину в глаза.
Он, чтобы не расхохотаться над столь, оказывается, неважной Дашиной проблемой, обнял ее голову, а затем и действительно дал волю своей жалости уже не к себе, а к ней:
- Могло бы, Дашечка, случиться с тобою там что угодно! Рынок, это не заведение для таких, как ты, мечтательниц, это, прежде всего, зона повышенного риска! И ты радуйся, что все у тебя позади. Ты помнишь, чем для меня кончилось, когда я надумал картины свои продавать в подземном переходе? По крайней мере, ты даже не представляешь, как я рад, что твое наваждение закончилось именно так... И вообще, ты у меня молодец!
Она заплакала. Вернее, завыла в полный голос, словно запела.
- Ты не понима-а-аешь...! - Высоким и ровным голосом выла она. - Ты ничего не понима-а-аешь! Тебе всегда плевать на то, что я тебе говорю-у-у!
- А что ты мне такого сказала?! - начал кричать и Шадрин. - Ты сообрази, что ты тут мне особенного сказала!
- Да я же всех, вообще всех ненави-и-ижу! Всех я уже боюсь! И тебя скоро возненавижу! Потому что ты не понимаешь, что вокруг происхо-о-одит! Мне страшно жить! Страшно! - Даша закрыла лицо ладонями и разрыдалась еще безутешнее. Вернее, с ней случилась настоящая истерика.
- Ладно, успокойся! - испуганно стал уговаривать ее Шадрин. - Давай я тебя отнесу на диванчик, и ты волокардинчика выпьешь, и уснешь... Давай отнесу тебя...
Он уже было приноровился взять ее на руки, но она перестала плакать и, уставив на него свои ослепшие от слез глаза, твердо произнесла:
- Оставь меня.
Шадрин даже вздрогнул - таким чужим и неприятным стал ее голос.
- Мне бы твои проблемы... Дура! - резюмировал он, когда остался на кухне в одиночестве.
ГЛАВА ПЯТАЯ, показывающая, что если человеку деваться неуда, он непременно уходит в астрал.
Дмитрий Иванович Шадрин был человеком обыкновенным. Вот и свою Дашу он сначала любил весьма и весьма пылко. Но за многие годы пылкость эта прошла, он стал относиться к Даше вполне спокойно, как, может быть, и ко всему прочему в своей жизни. Да... Но это вовсе не значит, что Шадрин уже не испытывал некоего спонтанного восторга или даже настоящей нежности к жене. Просто он постепенно привык ко всем своим чувствам и стал наблюдать за ними как бы со стороны, спокойно и, наверно, по-своему мудро. И очень часто он, вот так наблюдая, впадал в размышления вполне посторонние, уже к Даше вроде бы не относящиеся. В размышления, скажем, о жизни вообще.
А Даша была человеком необыкновенным. И поначалу от обыкновенных свойств своего мужа она с ума сходила. Потому что сама привыкать к своему счастью боялась. И если вечером она с таинственным видом вдруг затевала ужин при свечах и под пластинку Моцарта ("А от Чайковского и от Шопена твоего любимого всегда мне плакать хочется!" - признавалась она), то это обозначало, что день у нее прошел "без настроения".
Одним словом, Даше стало иногда казаться, что муж ее уже не любит. И поскольку женщины, особенно те из них, которые подвержены такому предрассудку, как вера в идеальное, вечно сияющее, вечно покалывающее в сердце счастье, бывают, как правило, непредсказуемыми и в поступках, и, тем более, в мыслях, то и поступки, и мысли у нее были самыми разными. В лучшем случае, в очередной раз заподозрив, что муж ее все-таки не так к ней "относится", и уже почти скопивши все необходимые подтверждения справедливости этого своего подозрения, Даша вдруг нервно, как успокоительные капли, начинала искать какой-либо повод для выводов совершенно противоположных, утешительных. И, словно назло мужу (или и на самом деле назло ему?), действительно успокаивалась.
- А может быть, тебе стала нравиться другая женщина? - затем вдруг спохватывалась она в самое, как правило, неподходящее для разговоров на подобную тему время.
- У меня есть ты, - говорил он совершенно спокойно или же раздраженно, но уже (Даше даже страшно подумать об этом!) ничуть не удивляясь такому ее вопросу.
- Почему же я этого не замечаю? - язвила она. А затем осторожненько продолжала допытываться: - Я тебе надоела?
- Милая моя, не виноват же я, что мы с тобою не Кукрыниксы какие-нибудь, что работать я могу только в одиночестве.
Даша пыталась различить насмешку в его словах, но - не различала и суеверно обрывала разговор. И - не удержавшись, затем ядовито просила:
- Не называй меня "милая моя", если тебе уже все равно, как меня называть.
А однажды она все-таки поделилась своими сомнениями именно с Зиной, которая со свойственной ей размашистостью могла нагородить чего угодно. Но тут, слава Богу, пришло в голову Зине лишь следующее:
- Все мужики одинаковые. Они если и не в пьянку, то, все равно, куда-нибудь от жизни прячутся! Вот и пусть твой Митя сидит в своей мастерской. Другой бы от малевания такого беспрерывного в психушку попал или, как мой, стал бы искать пятый угол... И потом, если ты доковыряешься до чего-нибудь действительно страшного, тебе что, легче будет?
На том Даша и успокоилась. То есть, не успокоилась бы она никогда, если б при всей своей импульсивности она не была все же достаточно разумной, чтобы остановиться, не "доковырять" свое, никак не желающее стать идеальным, счастье. И наверно она решила так: ну, в самом деле, не станет же ей легче, если уверует она в самые худшие свои предчувствия очень твердо? Да и если бы Шадрин ("Ужас, Зиночка, какой же это ужас! Мне даже говорить об этом не хочется!") полюбил другую женщину, то она ведь от обиды своей не умрет? И, к тому же, - обязательно не простит его. А как жить дальше?
Шадрин иногда различал эти замысловатые узоры ее страхов. И ему тоже становилось вроде как страшновато. Хотя и сам же он не мог понять, какого края в отношениях с Дашей ему страшиться. Так что, с годами научились они лишних слов друг другу не говорить, научились они только лишь потихоньку, иногда и с опаской, вглядываться друг в друга. Вернее, научилась Даша, а он хранить свой покой всегда умел.
Теперь же все прошлые невнятные страхи казались ему чудесными сновидениями. Теперь он страдал по-настоящему...
И после разговора с рыдающей Дашей, пытаясь заморочить себя хоть чем-нибудь иным, Шадрин устремился с кухни в гостиную и с решительной яростью схватил телефонную трубку. В сознание его, как от вспышки молнии, вдруг мелькнула картина: он набирает номер телефона, первый попавшийся (Левыкину он побоялся звонить), и голос в трубке кричит ему: "Ну, наконец-то, есть и для тебя, Дмитрий Иванович, одна вполне приличная работенка!" И Шадрин спешит к Даше. И они примеряют дубленку, пьют чай, тихо и мирно пьют чай. И - уже нет им дела до кавказцев, которые своими дикими нравами превратили не только рынок, но и всю Москву в неродной, в непригодный для человеческой жизни город.
Но - это, конечно, только женщины могут себе позволить быть существами крайне физиологичными, это только женщины никогда не могут справиться со своими эмоциями. А Шадрин, оказывается, умел даже и страдать по-настоящему, и, одновременно, за своим страданием, словно за копающимся в песочнице ребеночком, наблюдать.
То есть, один Шадрин готов был сейчас дико орать в телефонную трубку, а другой вынужден был не спеша, чтобы не перепутать цифры, вращать пальцем диск старенького телефонного аппарата, смирно да вежливо здороваться, смирно да вежливо осведомляться о том и о сем, а просьбу свою выкладывать невзначай...
От телефона не отлипал он в этот день несколько часов подряд. Приятели, едва узнав его голос, тут же скучнели, или, в лучшем случае, начинали добросовестнейше выпытывать о тех деталях его жизни, которые им были почему-то еще неизвестны, и - он это чувствовал! - многих явно согревало то, что есть в Москве человек, в сравнении с которым сами они выглядят настоящими везунчиками. Вот эта нечаянная его роль бескорыстного врачевателя иногда вызывала в нем такой спасительный азарт, что на беседу только с одним человеком у него уходило не меньше четверти часа. К тому же, прислушивался он еще и к доносившимся из спальни всхлипываниям уставшей плакать в полный голос жены.
Наконец, выдохшись, стал рассчитывать Шадрин лишь на то, что Даша, тоже испив свои страдания до дна, перестанет плакать и предложит обычным, самым будничным голосом: "Да перестань ты делать вид, что тебе сейчас повезет!". И тогда бы он дал волю своим вечно стреноженным чувствам, а она, не стерпев его отчаянного вида, принялась бы его успокаивать. И этот день вскоре канул бы, как и многие иные, перестал бы торчать занозою в их жизни...
Начав обзвон с первой страницы записной книжки, букву "К" он прикончил в сгустившейся темноте, но свет включать не стал, потому как знал, что если прервется, то телефонное это безумие у него пройдет, и набирать следующий номер он уже не решится. Из кухни же всхлипы больше не доносились, но зато запахло валокордином. Тяжко вздохнув, он набрал номер Левыкина, давно работающего в одном вполне солидном издательстве и вот же пообещавшего заказать ему иллюстрации к детской книжке...