Все глубже, все ближе
молчание вижу.
Под пышным цветением
множества слов
я слышу молчанья священный покров.
Молчание храма, театра, больницы,
где слово — всего лишь
сверканье зарницы...
О чем же, о чем же молчание это,
где каждый молчит, будто лампа без света?
О чем никогда не расскажет отец?
О чем не посмеет правдивый певец?
Об этом молчит удивленная мать.
Прозрела, но детям не смеет сказать.
Ученый в кругу посвященных коллег,
писатель, астролог, военный стратег...
Об ужасе мира, об ужасе мира,
об ужасе мира молчит человек.
От ужаса мира укрой меня, милый,
любовным, спасительным словом твоим!
Об ужасе мира и мы промолчим.
В цветах
Ангелы пели в цветах.
Вот где они поселились:
в нежных одеждах небес
райские свищут сады.
Ангелы пели в цветах.
Вот где они примирились:
с духами черной земли,
с духами темной воды.
Перстенек
Горный камушек топаз
на меня уставил глаз,
так глядит, как будто что-то
с ним соединяет нас.
Мне от камушка тепло:
буду плавить серебро,
перстенек хочу изладить
для топаза моего.
Перстень, перстень, помоги,
чтоб не множились враги,
чтобы в каменных палатах
вражьей не было ноги.
В дальний путь ли ухожу,
перстень к сердцу приложу,
пусть поможет возвратиться
мне к родному рубежу.
Много пройдено дорог,
но всегда один итог:
сын, прими на веки вечные
заветный перстенек!
За печалью не гонись,
мастерство любить учись,
а в минуты темной смуты
в горный камень поглядись.
В нем прозрачные века,
жизнь умна и глубока,
от его спокойной силы
крепнет честная рука.
Тысяча гор
Тысяча гор и леса —
край мой на зверя похожий.
Хищная эта краса
в нас поселяется тоже.
Знаю тебя и люблю,
брат и земляк мой пригожий,
но злую усмешку твою
и разгадать невозможно.
— Что ты задумал, мой свет?
— Я ничего не задумал.
Тысяча гор — твой ответ,
тайна усмешки угрюмой.
То ли востришь свой топор,
то ль от любви каменеешь?
Весь — будто тысяча гор!
Меньше ты быть не умеешь.
Озеро ль — боль утолить?
Или тайга — заблудиться?
Как же такого любить?
Как от тебя отступиться?
Вниманье человека привлекла
и в пласт ушла загадочно и резво.
А яшма оживленно расцвела
под бережной рукою камнереза.
В пещере
Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
вода выращивала камни
и вот взрастило сад камней.
Стволы и стрелы сталагмитов
темно буравят толщу лет,
от перламутровых покрытий
течет подземный тихий свет.
А меж стволов — грибы и травы,
из камня — зверь, из камня — куст,
порою слышится картавый
камней ломающихся хруст.
И многозначно и тревожно
струится горный шепоток,
и кажется, вот-вот возможно
увидеть каменный цветок.
* * *
Берилл,
Демантоид,
Хризотопаз,-
храм Апполона- Халцедона пласт.
И Аметиста горная звезда,-
чего не угадать нам никогда,
как Грецию и тайну пирамид.
Нам дверцы флюорит не отворит.
Не скажет, где таинственный Урал
растит в себе единственный кристалл.
Не скажет, кто на лучшей из планет
питает звездным светом самоцвет.
Мы можем только взять и огранить.
Разрушить можем или сохранить.
Продать его за тысячу морей...
Надеть на пальцы женщины своей,
и повторять, как Изумрудный сказ:
Берилл,
Демантоид,
Хризотопаз,
как боги Греции, не оставляйте нас.
Охранный камень
Я чту легенды первородный глас:
охранный камень есть —
«Тигровый глаз»,
«Кошачий глаз»
и «Соколиный глаз».
Три камня, как живое существо,
хранят пути движенья твоего,
браслетом у изящного запястья,
тяжелым перстнем, талисманом счастья...
Но разве путь мой
меньше сохранял
Охранный камень —
батюшка Урал?
Мне детство щедро сказом осенял,
бажовским сказом,-
батюшка Урал.
Мне юность, будто кубок, наполнял
мерцающими тайнами Урал...
Его ларцы и горные хрустальцы
сверкают в сердце каждого уральца.
* * *
В яшмовых залах Урала, Китая,
если Конфуция мы прочитаем, —
золото лотоса.
В яшмовых залах Урала
сердце о милом стучало —
золото лотоса.
Яшмовых стен совершенство,
молчанья блаженство —
золото лотоса.
Все быстротечно, все краткосрочно,
но яшма пластично и прочно
обрисовала
планеты овалы,
звезды колыхание,
любви волхвование,
Духа явление
и воплощение в новом рождении —
золото лотоса.
Святогор
Он добывал железную руду,
ковал мечи и звонкие подковы,
а я у Святогора на виду
росла морошкой зеленоголовой.
Когда мои неверные шаги
терялись в полутьме лесных дорожек,
я в пустоту шептала: «Помоги!» —
и знала, он немедленно поможет.
Когда обидой полнились глаза,
пугала подозрительность людская,
Гремела с гор священная гроза,
обидчиков моих предупреждая.
Я помню первый радостный задор,
его прохладный страх был слаще хлеба,
когда Урал — могучий Святогор —
меня легонько поднимал до неба.
Ушел по пояс в землю Святогор,
в его морщинах ящерки играют,
у самых глаз шумит сосновый бор,
А я его уроки повторяю:
— Трудны в грозовых высверках пути,
заманчивы пути первопроходства,
но ты, мой друг, смотри не допусти
в живой душе душевного сиротства.
Магнитка
Милый город полон звуков.
Каждый звук — воспоминанье:
там шаги детей и внуков,
там сердечные признанья.
Но Магнитка вырастала
в колыбельной песне домен,
и небесный гул металла
уважаем в каждом доме.
Милый город полон цвета:
синий, желтый и зеленый,
но сверх этого полвека
озаряют окна домны.
В милом городе, красивом
бродит запах плодородный,
это яблоки и сливы
от садов и огородов.
Но от старенькой спецовки,
но от орденов степенных
пробивается отцовский
запах домен и мартенов.
Так в чертах давно любимых
проявляются внезапно:
то святая нежность сына,
то отечество солдата.
В цехе
Может, в третьем, а может быть,
в тридцать четвертом мартене,
под гудящею крышей
укрывшись от зова огня,
я читаю стихи заступающей смене,
и людское внимание холодит,
словно совесть, меня.
До сердец далеко,
огнестойка рабочая роба,
но от доброго слова
кто станет сердца защищать?
Привели тишину цеховую, непрочную, чтобы
я могла металлургам
стихи о любви прочитать.
Тишина, я все помню,
я вижу любимые руки,
их надежную крепость,
крутую покорность плеча...
Я его называла возвышенно чуть —
металлургом,
где-то здесь он работал,
на бесчисленных этих печах.
Он сюда уходил,
от сердечной обиды спасаясь,
от капризов моих,
от ревнивого, детского зла,
он сюда уходил,
где теперь, повзрослевшая, каюсь,
что такой бестолковой,
такой сумасшедшей была.
В этом городе, вставшем
на магнитных отрогах Урала,
будто чьи-то заветные,
чьи-то большие дела,
я, беспечно смеясь,
золотое кольцо потеряла.
Потеряла и вот
до сих пор отыскать не смогла.
Отвалы
Где заведен крутой машинный вал,
где трудятся гремучие заводы,
за их спиною грудится отвал
с необходимостью пустой породы.
Пустой породы сумрачный массив —
как бы нашествие безликой силы.
О, сколько зерен почва, не сносив,
в надсаженной утробе загубила.
Верша закон отвалочных пород —
в обряд необходимости рядиться,
здесь пепел деловито гнезда вьет,
и шлак воинственно искрится.
Уже отвал нельзя не замечать,
уж он — пейзаж, характер и картина.
Ночами начинает величать
себя железнорудною вершиной.
Бакал
Про Москву поется много песен,
меньше слышно песен про Урал.
Никому на свете неизвестен
город моей родины Бакал.
Это не Москва и не Одесса.
И секрета тут большого нет:
просто среди наших гор и леса
не родился собственный поэт.
Наши храмы — синие шиханы,
наша книга — рудная земля,
наши собеседники — туманы,
голубые друзы хрусталя.
Глубоко уходят люди в горы,
так же, как уходят в океан.
Тихо-тихо, осторожно город
ждет своих подземных горожан.
Вот они вернулись, солнцу рады,
улыбаясь, видят горняки
материнский домик с палисадом,
рядом с палисадом — родники.
Вечная, сердечная картина:
небогатый, но родимый кров...
Далеко уносит поезд длинный
клады из подземных городов.
Поздние встречи
Памяти Бориса Ручьева
Обалдевший могильщик
на исходе луны увидал,
что явился и выжил
тот, кого он давно закопал.
Заявился воскресший
не к неверной любимой жене,
принимай, помертвевший,
гостя в доме при ясной луне.
Не с упреком пришел,
не предателя взять на испуг:
закопал хорошо,
как надежный и преданный друг.
Оказалась, могильщик,
не погибелью — пухом земля,
вот и выжил, явился,
а другим и явиться нельзя.
Он рассказом нездешним
не потряс небеса.
Просто выжил, сердечный,
знай, могильщик, что есть на земле чудеса.
Дважды в землю закопан,
он пришел в твои грешные сны,
чтоб стоять против окон
вместо солнца и вместо луны.
Скворец
Когда рабочий, хлебороб,
забыв про молот и про пашню,
крушит штыком свой день вчерашний,
какую песнь скворец поет?
Горюет птица, что птенцы —
в кусте горящем, плачет птица,
в крапивном семени гнездится,
чтоб не перевелись скворцы.
Воитель, сокрушив отца,
лелеет хлеб в ладони темной
и мучится, как зверь бездомный,
что — вот! — не покормил певца.
Потомок более всего
скорбит у певческого праха:
ему рабочий или пахарь
как бы не стоят ничего.
Скворец — живой земли певец.
Он смерти песню петь не станет.
Ни жить, ни петь уж не заставит
его ни стронций, ни свинец.
Отец
Есть слово-образ, слово-образец,
и это слово чистое: «Отец».
Есть слово-храм, возвышенный венец,
и это слово вечное: «Отец».
Есть слово-дом и крыша, и боец,
и это слово прочное: «Отец».
Есть слово-сердце, нежность, наконец,
есть слово-слезы, это мой Отец.
Истерзан он, поруган и убит,
но не забыт, ни разу не забыт.
Для всех сиротских, плачущих сердец
есть слово — облегчение: Отец.
Сиротство
Детдомов, как госпиталей!
Страна сирот и инвалидов.
Отец, отец! Душа в обиде,-
мне было горько на земле.
Я и поныне, как упрек.
Хотя не требую участья.
Меня не пустят на порог,
как нищету в дома, где счастье.
Сиротство тянется сто лет.
Испуг мой — в третьем поколении.
Мне — дома нет! Мне — крова — нет!
И срока нет для избавления.
Сиротство множит цепь утрат,
и цепь солдат, и судеб сходство.
Отец, отец! Ты виноват
в моем наследственном сиротстве.
Бедный мальчик
Бедный мальчик перед дамой
становился на колени,
бедный мальчик через свитер
грудь мадонны целовал.
У него впервые — осень,
и мужское воскресенье,
в коммунальном коридоре
офицерский карнавал.
Бедный мальчик поцелуя
в жуткой страсти добивался,
доставал из-под жилетки
вороненый револьвер.
Голова его седела
от любви к прекрасной даме,
но еще стыдился мамы
этот юный кавалер.
Все равно приходит осень,
и другая будет дама,
и жена его, как мама,
будет мужа укрощать.
И, вставая на колени,
убегая к океану,
будет он любви и смерти
револьвером угрожать.
Для чего ты, бедный мальчик,
на планете уродился?
Чтобы падать на колени,
чтоб живое убивать?
От убийства поцелуя
и до лагерного плена
бедный мальчик шлет проклятья,
догоняющие мать.
* * *
Прошлое наше,
воинственно правое в правде,
прошлое наше,
вселенским гудевшее ветром,
прошлое наше,
торившее брод в токе крови,
прошлое наше,
взорвавшее зернами мертвую землю,
прошлое наше,
застывшее глыбою льда посреди половодья...
Прошлое наше прошло,
перед нами оно беззащитно.
Воспоминание об Урале
Как спичечное пламя в ладони горнового,
трепещет над горами правдивый сказ Бажова.
Здесь козы в крыши били серебряным копытцем,
здесь ящерки дразнили мальчишек малахитцем.
В болотистых колодцах и родинках Урала
немеряная сила природы обитала.
В горе Великий Полоз недавно жил да был,
по самоцветный пояс из недр выходил.
И здесь в краю тревожном от зверя и берлог
то цвел цветок таежный, то Каменный цветок.,.
Но если сказ погаснет, то грустно будет жить,
ведь некому нам сказки живые говорить.
Полнолуние
В тихом небе медленная древность,
и такая притча наяву,
будто бы испуганной царевной
в теремке забытом я живу.
Поджидаю что-нибудь такое,
что бы очень полюбилось мне.
И в мое окошко лубяное
пусть ты въедешь на луне.
Под окном веселые лягушки
рты раскрыли, лапками звеня.
Дождались придворные подружки
жениха и счастья для меня.
Яблонька цветы бы осыпала,
соловей плескался в серебре,
и луна на привязи стояла,
будто конь буланый на дворе.
Но сказал невидимый прохожий,
видимо, ослепший от вина:
просто дева глупая в окошке,
просто в небе глупая луна.
Испугалась бедная царевна,
покосился лунный небосвод.
Ах, и мне пора в ночную смену
на металлургический завод.