Я спрошу красивую казашку —
солнце в черном золоте волос:
— Знаешь ли, что в государстве нашем
город есть такой — Магнитогорск?
И блеснет казашка огнеглазо,
с губ уронит яблоневый цвет:
— Я в Магнитогорске не была ни разу,
на Магнитострое был мой дед.
Мореход, певец Калининграда,
бросит якорь на краю страны:
— Знаю... Мой отец точил снаряды
на Магнитке до конца войны...
Мне споют четыре осетина,
обнявшись за праздничным столом:
— Уастарджи! Наполни нам кувшины
в честь Магнитки молодым вином!
Город мой, мой работящий город!
И куда судьба ни позовет,
мы, как паспорт, предъявляем гордо
имя мускулистое твое.
Дружбой нам соединяя руки,
о Магнитке говорит Москва:
только вровень с Родиной поступки,
только вровень с Родиной слова.
* * *
Зорюют домны, и сияние
восходит от земли до неба.
Мы ходим будто марсиане
по апельсиновому снегу.
Уральские нас греют камушки,
да так, что обжигают руки.
У нас в Магнитке даже бабушки
в недавнем прошлом — металлурги.
* * *
Я живу у подножья огня
в славном городе цвета заката.
Тридцать братьев есть у меня —
огневые ребята.
Братья нежные, в их садах
соловьиные песни веют,
даже яблони в их руках
розовеют.
Сухопутный здесь жил народ,
но поставили братья город,
и с тех пор у его ворот
плещет море.
Выйду на берег — волны бьют,
цвет багровый, зеленый, синий.
Это братья мои плывут,
как дельфины.
Им, горячим, нельзя без воды
...после пыла и жара...
Тридцать братьев моих молодых и седых!
Все они сталевары.
Сталь кипит на большом огне.
Я не знаю огня труднее.
В этом деле, как на войне,
очень рано седеют.
Я же песни пою о любви,
это братья меня попросили,
чтобы женщины их берегли
да любили.
Колыбельный трамвай
Парни в серых рубашках,
воротник нараспашку,
в душевых искупавшись,
заводских душевых,
на сиденьях трамвая,
будто ветры, стихают,
баю-баюшки-баю,
после смен огневых.
А девчоночки нервно
и сердито вздыхают:
увы, кавалеры
места не уступают,
но с улыбкою талой
погружается в сон
виновато-усталый
колыбельный вагон.
И водитель трамвая
в микрофон напевает:
Домны, Док, Луговая,
баю-баюшки-бай...
И заводы стихают,
и цветы расцветают,
и проспекты встречают
колыбельный трамвай.
Девчоночки
Девчоночки-электросварщицы
снялись бригадою на фото.
Год сорок третий рядом значится,
а им, девчоночкам, не плачется,
они смеются от чего-то.
Они забыли на минуточку
войны кромешные невзгоды,
фотограф ли веселой шуточкой
отвлек девчонок от завода.
А может быть, принес эфир
победы радостные вести,
а может, парень-бригадир
девчонкам очень угодил:
впервые их назвал невестами...
Ну, как спортсменки-фехтовальщицы,
там электроды, как рапиры,
девчоночки-электросварщицы,
готовые к войне и миру.
Глаза веселые, бедовые,
из-под береток лезут банты...
А над бригадой домна новая,
где буквы вварены суровые:
«Смерть! Смерть — фашистским оккупантам!»
Коксовый пирог
Сижу на коксохиме
невидимый, как Бог,
пеку я свой любимый,
свой коксовый пирог.
Не то, чтоб с осетриной,
и не бараний бок,
но свеженький, родимый,
мой коксовый пирог.
Для доменки-подружки,
для полной пивом кружки,
я испеку мой вкусный,
мой коксовый пирог.
— Поедем на рыбалку, —
зовет меня дружок, —
там просятся русалки
в песочек, под кусток.
Когда мне целоваться?
От рыбок я утек,
ведь я пеку мой братский,
мой коксовый пирог.
Но есть, но есть свиданка,
есть в море островок,
есть пятница и банька,
и дверца на замок.
Сижу на коксохиме,
не страшен мне и смог.
Пеку себе любимый,
мой коксовый пирог.
Венок
Памяти Бориса Ручьева.
1974 год
Не поднять обессиленных рук,
дни скользят, а за ними недели,
но однажды настойчивый стук
мигом поднял меня из постели.
Открываю железный замок,
может кто-то родной постучался?
А в дверях погребальный венок
в лентах траурных закачался.
Значит, вот он, каков мой итог,
хвойных веток случайная завязь...
— Не у вас ли покойник живет, —
говорит мне венок, извиваясь.
Если я, нет пока что не я...
больше нет никого в этом доме...
Год назад умер друг у меня,
но на кладбище этот покойник...
— Не у вас, — догадался венок,
и взмахнувши еловою веткой,
обронил безнадежный цветок
и поплелся по лестничной клетке.
Вот взошел он на третий этаж
и опять постучал равномерен:
Не у вас?..
— Не у нас, не у нас...
отвечают испуганно двери.
Новый год на заводе
Расскажу вам, как сегодня,
вопреки закону КЗоТ,
целой сменой на заводе
мы встречали Новый год.
Мы гадали на Семена,
оказалось, что Семен
в оператора Аленушку
без памяти влюблен.
Мы гадали на Алену,
оказалось, что она
вовсе даже не в Семена,
а в Сережу влюблена.
Мы предсказывали встречи,
доверяли ворожбе,
и вращая наши печи,
черти тешились в трубе.
Мы гадали — ворожили
вопреки закону КЗоТ,
не с того ли в нашей жизни
вышло все наоборот.
Кружка
Когда мы пропадали под столом,
лишь изредка показываясь маме,
большая кружка топала над нами
и наполнялась теплым молоком.
Стучала кружка круглым локотком
и, принакрывшись хлебною краюхой,
вплывала к нам молочная толстуха
и говорила: «Пейте молоко!»
Одушевив картинки на боках
раскрашенной фарфоровой подружки,
из табуретки, книжки и подушки
мы возводили дом до потолка.
А кружка не хотела строить дом,
боялась на строительстве разбиться,
ворчала: «Скоро человек родится,
а кто его накормит молоком?»
Январь
Январь. Дохнул космический мороз.
Затихли губы, приумолкли дали.
Прозрачный воздух до небес промерз
и вот клочками с неба опадает.
За инеем, чернея здесь и там,
вдруг опадают маленькие птицы.
Так беззащитно гибнут по утрам,
как будто вправду негде приютиться.
Чем выше небо — ниже рост людей,
беспомощнее белая округа,
но тем решительнее и прямей
вздымает вверх завод печные трубы.
И кажется, здесь печи для того,
чтоб обогреть окрестные районы:
и птицам здесь надежно и тепло,
шоферы здесь вздыхают облегченно.
Работа
Послушай решительный рев самолета:
земля беспощадная тянет к себе,
и надо работать, вся вера — в работе,
надежда — в работе,
работа — в борьбе.
Тебе говорит многоопытный кто-то:
рожденный землей — ты тяжел, как земля.
Да, птичьей мгновенности нет у пилота,
изящества птицы — у корабля.
Дано человеку гудением сердца,
гримасой труда, искривляющей рот,
усилием духа, сгоранием плоти
работать до силы, внезапной, как взлет.
Цемент
За дальними, за скальными хребтами
сначала отыщи горячий камень
и, залечив нечаянный ожог,
пойди путем, исхоженным веками:
горячий камень сильными руками
сотри в огнеупорный порошок.
Потом смешаешь порошок с водицей
и снова жди великих перемен.
Когда кристалл в кристалле отстоится,
когда в кристаллах город заискрится,
тогда скажи: «Я сотворил цемент».
Строители
Гул стройплощадки режет ухо.
Бесформенны ее черты.
Но все же стройка — не разруха,
а сотворенье красоты.
Когда в угрюмом котловане
ворчит бетонная река,
там сотворяется фундамент,
а он ложится на века.
Никем доныне не воспетый,
от света скрытый, нулевой,
непроницаемый свидетель
цивилизации любой.
А стройка выше тянет руки.
Кипит строительный хаос.
Не раки, лебеди и щуки —
сдвигаем непосильный воз.
Тем удивительней открытие,
что светит первое окно,
ложится под ноги строителю
мозаичное полотно.
Так с нами будущее будет:
его строитель создает.
Архитектурные прелюдии
встают, как острова из вод.
Сосновый бор
Сосновый бор — басовый хор,
гигантские деревья-стебли,
озвучен ветровой простор,
идут переговоры с небом:
принять ли тучи-облака,
играть ли с молнией летучей,
остановить стеной могучей
поход горючего песка...
О, сосен воинская стать!
Под вещей кроною колючей
имеет право процветать
и просвещенность, и дремучесть.
Здесь могут колдовать, хитрить
лесовики, ведуньи, феи,
паук сплетет коварства нить,
и даже угнездятся змеи.
И муравью, и стрекозе,
возможно, гул сосны несносен,
но все мы поспешаем, все
под кроны простодушных сосен.
Одни — в работу и дозор,
другие — будто в двери храма.
И всем — кормилец и охрана,
и родина — сосновый бор.
Воспоминание об Урале
Как спичечное пламя в ладони горнового,
трепещет над горами правдивый сказ Бажова.
Здесь козы в крыши били серебряным копытцем,
и ящерки дразнили мальчишек малахитцем.
В болотистых колодцах и родниках Урала
немереная сила природы обитала.
В горе Великий Полоз недавно жил да был,
по самоцветный пояс из недр выходил.
И здесь в краю тревожном от зверя и берлог
то цвел цветок таежный, то каменный цветок...
Но если сказ погаснет, то скучно будет жить,
ведь некому нам сказки живые говорить.
Диспетчер
Вокруг меня пластуется цемент,
вокруг тебя звенят стальные полосы,
а над ритмичным перевалом смен
поет труба диспетчерского голоса.
На свете множество диспетчеров:
диспетчер тьмы или диспетчер света,
диспетчер кругосветных поездов,
диспетчер поездов междупланетных.
И чем стремительнее наш разбег,
чем горячей рискованные встречи,
тем строже возле пульта человек,
ведущий нас над безднами, — диспетчер.
* * *
Много сильных людей
на просторной земле,
каждый силе своей изумляется:
этот ветра быстрей,
этот моря сильней,
этот мудростью тихой забавится.
Тот нежней лебедей,
тот весельем силен
и поет соловьем, заливается.
Много сильных людей,
хватит силы на всех
на земле нашей, первой красавице.
Даже в злобе своей
ты силен, человек,
а не смеешь во злобе прославиться.
Святогор
Он добывал железную руду,
ковал мечи и звонкие подковы,
а я у Святогора на виду
росла морошкой зеленоголовой.
Когда мои неверные шаги
терялись в полутьме лесных дорожек,
я в пустоту шептала: «Помоги!»
и ведала, что Святогор поможет.
Когда обидой полнились глаза,
пугала подозрительность людская,
гремела с гор священная гроза,
обидчиков моих предупреждая.
Я помню первый радостный задор,
его прохладный страх был слаще хлеба,
когда Урал — могучий Святогор —
меня легонько поднимал до неба.
Ушел по пояс в землю Святогор,
в его морщинах ящерки играют,
у самых глаз шумит сосновый бор,
а я его уроки повторяю:
— Трудны в грозовых высверках пути,
заманчивы пути первопроходства,
но ты, мой друг, смотри не допусти
в живой душе душевного сиротства.
Сказ о безответной любви
Разбегались зори алые,
перепуганы рассветами,
полюбил Урал Уралочку
да любовью безответною.
Как цветок, тиха Уралочка,
тишиною принакрылася,
будто насмерть напугалася
богатырской этой милости.
Кладовые пораскрытые —
шлет в подарок своей суженой
в сундуках он малахитовых
ожерелия жемчужные,
кольца-серьги самоцветные,
платья-шубы соболиные,
на богатства те несметные
рты в народе поразинули.
Ан нейдет к нему из дому-то,
хмурит брови, осторожная,
тяжела, слышь, сила темная,
власть подземная, безбожная.
То не буря с неба валится,
не война идет разлучница,
то Уралище бахвалится,
рудники, забои рушатся.
«Ах, прости, родная матушка,
на веку, видать, положено,
чтоб закрыло серым камушком
жизнь мою от красна солнышка».
Люди в ноги девке кланялись,
отвели в пещеру Капову.
Там Урал свою Уралочку
обнял каменною лапою.
То ли было, то ли не было,
то ли сказка маломальская,
только слышно, что от той любви
мастера пошли уральские...
Сказание о библиотекаре
Памяти М. К. Титовской — первого библиотекаря Магнитки
Гулом времени объятый,
подгоняемый страной,
мчится поезд в год тридцатый,
то есть на Магнитострой.
На платформах — трубы, рельсы,
опечатаны замки,
и блестят красноармейцев
неподкупные штыки.
За спиной — разруха, голод.
Поезд мчит, врезаясь в даль:
нужен город — будет город,
сталь нужна — так будет сталь.
А в вагоне серединном
робость нежно сердце рвет:
это девушка Марина
для строителей плотины
книжки первые везет.
И безусый часовой
ей кивает головой,
дескать, книги — тоже выстрел
по разрухе мировой.
Ветер, путь, степей безбрежность.
Вот и прибыл наш вагон,
где становится железо,
где становится бетон.
Бой с разрушенной Россией,
с мировой буржуазией,
бой с рвачом и кулаком,
пролетарский бой за город.
И Марина от вагона
прямиком пошла в партком.
А в парткоме дело бойко:
вот вам, девушка, мандат,
и добейтесь, чтоб на стройке
каждый грамоте был рад.
И безусый часовой
вновь качает головой,
быть согласен книгоношей
возле девушки такой.
А на стройке, как в окопе.
Не за рубль, а за жизнь
шли солдаты в рудокопы,
шли поэты в землекопы,
комсомола бились роты
за грядущий коммунизм.
Люди город возводили,
сталь варили, уголь жгли,
до глубинной буквы книги
добирались, как могли...
На пределе на таком
вновь Марина шла в партком.
С книгой строилась Магнитка
в море яростном людском.
То в бригаде, то в бараке
выбирал народ чтеца:
пригорюниться, поплакать
возле доброго словца,
размечтаться, просветиться,
даже книгу в руки взять,
ощутить ее страницы
и пытаться прочитать...
Всё больней, тревожней память:
книги шли через войну.
Город жил тогда станками,
жил снарядами, стихами,
защищал, как мог, страну.
Прибывали на Магнитку,
будто дети-старички,
и простреленные книги,
обожженные листки...
Книги книгами. Война
во все стороны страшна.
Остается мать без сына,
хата мертвая без дыма,
без любимого жена
и без пахаря страна.
И мечта неодолима
до неведомого дня.
И рыдать не разрыдаться
от сиротства ей теперь,
может вовсе потеряться
в море горя и потерь,
но детишечки солдатские
стучат к Марине в дверь:
детдомовцы рязанские,
то курские, то брянские,
а те — из-под Орла,
армейско-партизанская
взрывная детвора.
И она откроет книжку,
разодетую в сафьян,
и отправится с детишками
в края волшебных стран.
Среди них — её — надежный,
огневой и трудовой,
дарит детям краснозвездный,
звездный свой Магнитострой.
От ее седых волос
город в будущее рос.
Но, седой первостроитель,
вновь она пришла в партком:
«Мне в квартале разрешите
учредить читальный дом?»
Всю свою библиотеку
завещает детворе —
в ней великие полвека,
весь наш город на заре...
Во дворе у нас с тех пор
будто светится костер:
забегают пареньки
и листают книжки,
рассуждают старики
о кострах Магнитки.
Юность, подвиги, борьба...
Память не сдается.
Вскрикнет медная труба,
и Маринина судьба
разом отзовется...
Металлургические подражания
Омару Хайяму
* * *
Уж если мы с тобою влюблены,
ужели ж целоваться мы должны?
Должны мы больше выдавать металла
для укрепления родной страны.
* * *
Любимый, я тебя устала ждать,
устала страсти ласковой желать.
Ты в полночь вышел из горячей ванны,
давай дела Госдумы разбирать.
* * *
Хочу тебя я или не хочу,
но я предусмотрительно молчу:
любимый, я должна сперва прослушать,
какие нам задачи по плечу.
* * *
У металлурга много рук и ног,
он расторопен и могуч, как Бог,
но металлург и Богом недоволен:
уж заплатить по-божески не смог!
* * *
Затопила окрестности кризиса мгла,
закупила все души, тела продала.
Приготовиться что ли к небесному раю?
Но таможня, увы, до небес пролегла.
* * *
О Родина, горю я у огня,
за что налоги требуешь с меня?
Пошли с небес прохладную погоду,
помилуй угоревшего меня.
Вступление
Судьбы неясное начало
сравнимо с обжигом в печах.
Я жизнь в Магнитке начинала
на сортировке кирпича.
Как пирога из печки ждали
горячий пористый кирпич,
на нем за смену прожигали
мы по две пары рукавиц.
Кирпич — в ладонь,
кирпич — в вагоны,
кирпич — в недобрый разговор,
кирпич — копеечка за тонну-
я вспоминаю до сих пор.
Еще по девичьей привычке
стыдилась общей душевой,
охальной женской переклички
над заморенной головой.
Когда же песню запевали,
я начинала подпевать
и, ничего не понимая,
вдруг начинала понимать,
что тяжкий труд берут бригадой,
что нет и песни без труда,
что слово МЫ звучит наградой
сегодня, завтра и всегда.
А над заводом ходит кругом,
не улетая, стая птиц,
и я давно сжимаю туго
комочки ржавых рукавиц.
Ода кирпичу
Кричи себе или молчи,
к тебе придут простые мысли:
мы все чему-то кирпичи
в прямом и переносном смысле.
Но если ты уже кирпич,
тогда всем недугам на горе
не разрушайся и не хнычь,
а просто будь огнеупорен.
Тебя не признает Париж,
в столицах кирпичей в избытке?
Ты и в родной печи сгоришь,
ты нужен огненной Магнитке.
Тебя поштучно и на вес
друзья похлопывают, холя.
Тебе подарят «Мерседес»,
и будешь ты собой доволен.
Любой кирпич весной цветет,
и сердце нежное теряет.
Весной кирпичный новый год
огнеупорно наступает.
Тебе, конечно, повезло:
кирпич, как хлеб, всегда в фаворе.
Ты знаешь — это ремесло,
лепи свои огнеупоры!
Но если Родина плечом
тебя нечаянно уронит,
прикинься красным кирпичом
на бело-синем небосклоне.
Господь — кузнец, Господь — гончар,
прессует нас и обжигает.
Огнеупорство — Божий дар,
пусть это нас и вдохновляет.
Зарево молитв
И по утрам и вечерам
Над городом горит
Подобно розовым ветрам
Зарево молитв.
И в этом зареве молитв,
Что над землей плывет,
Слагается небесный лик
И кротостью влечет.
Молитва выше, чем протест,
Чем яростный вопрос,
В ней голубиный глас сердец,
И он летит до звезд.
Молитва просит, не винит,
Свою судьбу творит.
Рубашка жизни нас хранит
В зареве молитв.