Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
АНГЕЛ ВРЕМЕНИ
рассказы и стихи
Ангел времени
Надо признаться, что с возвращением религиозного мышления в наше общество я завела себе правило: по пятницам читать Коран, по субботам — талмудическую литературу, по воскресеньям — беспокойных христианских философов. Отзывчивее всех оказались талмудические мудрецы. Может быть, по субботам забот меньше, может быть, погода яснее, может быть, душа спокойнее...
В такое вот солнечное утро субботы меня разбудил мягкий голос: «Иди и посмотри, как работает буква «Н». Маленькая простенькая задача, и не надо обнимать необъятного, не надо критиковать общество, не надо обижаться на погоду. Даже не надо готовить завтрак: иди и посмотри, как работает буква «Н».
Я выпрыгиваю из пушистой кровати и мчусь к своим книжкам. Где-то есть алфавит кириллицы — там значение первородных букв. Кто-то когда-то их выдумывал, вкладывал смысл. Судорожно вспоминаю, что в древнем Египте Нун было имя бога океана, воды, а в древнееврейском, который всё же вышел из Египта, Нун означает тоже букву «Н», а также плод, умеренность, то есть отмеренное Вселенной движение и расстояние. А на арабском Нан — это же хлеб!
Вот и кириллица. Пятнадцатая буква «Н» обозначает «наш». Ага, наш океан Нун, наша умеренность, наше движение, наша тропочка, наш хлеб. Как же работает буква «Н»? Я торопливо пишу на бумажке слова, которые начинаются на «Н». И что же? Каждое слово — основное, оно перспективно и пространственно: новость, начало, надежда, наука, набат, навык, надо, небо, норма, низина, нутро, няня. Кроме того — налим, наледь, напасть, насест, нахал. Взгляд падает на икону, и я вскрикиваю: «Николай! Защитник ты наш небесный!»
Я закрываю глаза от восторга. Такие ёмкие слова текут в пространстве, как будто летят лучи от «Н». И видится мне уже не буква, а кто-то вроде девушки с двумя крылами. Или двумя лучами. Пусть будут лучи. Один луч солнечный, другой — лунный. А если есть крылья у буквы «Н», то одно золотое, а другое голубого цвета. Как только я увидела лучистую девушку, тот же голос говорит: «Это наш Ангел Времени, наш солнечный гений». А между лучами заключена перекладина. Она светится, и я понимаю, что это душа человека, моя душа — тоже, и отпущенное мне время. Я понимаю, что душу мою, моё время питают эти два луча — солнечный и лунный. И несут меня два крыла: золотое — энергия деловитости, движения, голубое — успокоение, милосердие, отдых.
Душа моя или я, как лягушка на перекладине, летим незнамо куда, и несут нас эти два крыла буквы «Н», но у меня не много сил, я могу отцепиться и упасть. «На тебе силы! — шепчут лучи-путешественники. — Не надо падать! — шепчут два крыла. — Мы летим к царству света. Видишь, вдали мерцает лестница в небо. Её сплели буквы «Н». Это наши буквы, наши надежды в Надмирном Небе... Над Нами...»
Кто Вы — Ангел Времени? Может быть, это Ангел жизни в условиях выживания: люди выживают в условиях мороза, в гуле и разгуле океанских пучин, в аду пожара и в осыпях земли. Помощь приходит и друг от друга, и от госслужб, и незнамо откуда, говорят, работает рубашка жизни.
У человека есть время жить. Человек умеет жить, лукаво приговаривая: «Дай, Бог, каждому».
Те, чистые сердцем, кто видал Ангела Времени, утверждают, что «лицо у него не детское, но ещё и не подлое...»
Других Он предупреждал о силе Воды вот такими словами: «Нашли они небо, нашли они землю, но быстро стали тонуть...» Кажется, он намекал, что наши религиозные модели служат Небу, считаются с могилами и урожаями Земли, однако позабыли про великую Воду на планете, где властвует Океан в новую Эпоху Водолея... Для меня Ангел Времени похож на Персону из стихотворения Фёдора Тютчева:
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Монастырь Святой Надежды
Раньше деревень много было, да все весёлые, молодёжи полно. Город ещё не манил к себе, слабоват был перед деревней. Работы никто не боялся, а наоборот — весельем её брали. И девушки самые красивые на виду, и обязательно первый парень по деревне.
Вот и у нас в деревне в наше-то время был такой первый парень Василёк. Высоконький, пшеничный да ржаной, румянец во всю щёку: ладно Богом испечён. Девчонки его любили, а уж он их... ни одну не пропустит. Взрослые поговаривали ему вослед: «Ох, не сносить ему головы», «Того и гляди, на вилы напорется...» А Василю море по колено. Если Василий какую девушку заломает где-то в кустах или в поле, на него сразу веселье нападает и доблесть. Парни вокруг него соберутся толпой, грянут в три гармошки да балалайки и валят по улице, а Василий в центре: идёт вприсядку да непрерывно, километра два пляшет. Свистит разбойничком, частушки выкрикивает. Гуляют парни. Ещё неизвестно, взял он девчонку или нет, а славу понёс.
На ту пору женщины ещё шибко молились, и по общей их молитве в небе и на земле тревожные знаки появлялись. У нас в деревне церкви не было, а ходили мы за семнадцать вёрст в соседнее село. Тоже собирались группами весёлыми, с песнями ходили да играли.
Вот с этим удалым Васильком и приключилась духовная история. Она и охладила пылкость его жеребячью.
Как-то вечером на розовом закате ввиду далёких церковных куполов и колоколенки, при пении вечерних кротких пташек возвращался Василь домой. Глядит, а навстречу ему идёт молодая монашенка.
— Видать, послушница местная и краткосрочная, — решил Василёк. И взыграло его озорное сердечко, ножки сами заприплясывали, сапожки в ответ запоскрипывали. Как подошла девушка поближе, поразился парень её кротости детской, стройности и неприкосновенности почти что небесной. Ангел, да и только. Хотела она мимо пробежать своей лёгкой походкой, а паренёк ей дорогу заступил. Не в правилах у него было одиноких девушек мимо себя пропускать.
— Это чья же ты такая красавица? — спрашивает он.
— Монахиня я, пропустите меня, — прошептала, как бы испугавшись, девица. Надеялась красотой и послушанием спастись.
— Откуда тут в лесах монахиням водиться, не положено! — нахмурился он, любовно осердясь.
— Не беспокойте меня, — шепчет девушка, — я из девичьего монастыря Святой Надежды.
— Ишь ты! Что-то я не слыхивал про такой ваш монастырь... А что если я задеру сейчас твою рясу, то что?
Глянула девушка на него молнией и ответила вдруг чеканно: «Ты увидишь там тело, которое создал Бог...» Слово, как говорится, со властью было сказано.
Василий от этой власти язык проглотил, зрение у него погасло, голову обнесло дурманом, тоже ведь с молитвами произрос. А девушка в это время из виду пропала. То ли убежала по кустарнику, то ли на небо улетела. И не красотой, а силой неизвестной отбилась от парня.
Пришёл он домой, матери рассказал про эту встречу. Мать ему отвечает: «Ты, Василёк, Ангела-хранителя своего встретил. Больно уж ты крут. Не бережёшь себя. Мужики грозятся на вилы тебя насадить. Отцы сердятся. Видать, час твой настал, вот и явился Ангел в виде монахини. Слова эти запомни, тебе указано, как надо к девушкам относиться. Оглядываешь деву, так не забывай: «Там тело, которое создал Бог». Но я думаю, что это тебе знак, что жениться пора. Готовься. Семья — дело божье». Вот ведь какая святость была в природе. Ангелы-хранители появлялись. А сказано-то как: «Монастырь Святой Надежды» — это ведь про невинных девушек сказано, про дочек наших... Они ждут, надеются...
Сказка про Святую Деву
Боже мой! В пору моей жизни Московский Кремль был против Бога. Но моя мама далеко от Кремля, на Урале, упорно выполняла невидимую службу ухаживания за Богом. Кроме того, что она втихомолку молилась Богу и соблюдала все праздники, она считала своим долгом помогать женщинам рожать. Тогда в рабочих посёлках женщины рожали сами по себе и не торопились попасть в роддом, рассчитывали на помощь родственников, и соседей, и таких божьих людей, как моя мать.
Она же приходила на помощь, когда готовились большие домашние свадьбы. И я помню, что она никогда не отворачивалась от похорон: принималась омывать усопшего, делать всё «как положено» и тихонько, украдкой, в уголочке читать Псалтырь, которую обыкновенно прятали глубоко в сундук, укутав её в полотняную тряпицу. Это было одинокое предстояние перед Богом.
То же самое делали живущие рядом и татары, и казахи, но на свой мусульманский лад. Я любила этот лад, эти тихие голоса, эту стоящую рядом тайну рождения, тайну поцелуя, тайну земного и небесного рая, тайну праздничных и скорбных моментов ради Бога: вкусно, тепло, тревожно. Поэтому мы так легко, на уровне наших мам, подружились с казашкой Алтыншаш Джагановой, когда стали студентками московского вуза.
Прошло много лет нашей дружбы. Алтыншаш стала известным человеком в Казахстане. И вот мы едем с ней на Байконур. У неё там депутатские дела, а я... А я мечтаю поглядеть на космический корабль «Буран», у меня к нему материнское чувство, потому что эта машина была темой дипломной работы моего сына. В Аральске мы остановились, чтобы поклониться ушедшему морю. Взрослые люди усмешливо сказали, что море приходит и уходит, не спрашивая разрешения у мудреца, который сидит на берегу.
Алтыншаш целый день встречалась с женщинами, они советовались о том, как жить-быть дальше. А я и её сын Сайлан, мы купались в озере, которое оставило по своему пути море. Стоял высокий зной, лежали низкие пески. Над серединой озера в небе сверкал треугольник, многие, в том числе и я, считают, что это мистическая душа озера, поскольку озеро всё-таки живое. Зато дно озера было, как мраморная плита, ни одного растения, кроме меня и девятилетнего мальчика.
Под вечер за нами приехали.
— Поедем сейчас к мазарам, поклонимся могиле Известного Святого, говорят, он встречался с Мухаммедом... — сказала странным голосом Алтыншаш.
— Как же я поеду, ведь я христианка? — робко спросила я.
— Поедешь, — решила моя подруга, — ты — чистая... Видите, сколько времени она купалась в озере...
Я сосредоточилась и сказала окружавшим меня казахам:
— Я — мать и вручаю себя отцам и матерям мусульманства. Казахи кивнули головами, и мы поехали на старое казахское кладбище.
Кладбище было чистым и вечным. Я посмотрела на всякий случай на небо: не висит ли там сияющий треугольник — душа кладбища, такой же, как над озером?
Мы поклонялись могилам, молились, и я повторяла вслед за своей подругой: «Ил-ля-ля, бесмилоля-рахман-рахим...» — потому что знала это с самого детства благодаря своей простодушной матери.
За пределами мазара стояла высокая голая гора. На её серебристой вершине была видна чья-то одинокая могилка, аккуратно обнесённая каменной кладкой.
Я спросила:
— Что это там — на верху горы? Мне ответили аральцы:
— Это могила Святой Девы.
— Но почему отдельно от людей?
Оказывается, это удивительная история, достойная, может быть, только Казахстана.
Много-много лет тому назад здесь стояли юрты. Жили свободные люди, одинаково чтящие и мужчин, и женщин.
Здесь никто не помнит, чтобы казашки носили паранджу. Мало кто знал здесь и Коран. Жили по закону памяти, по закону Солнца и Луны, земли и неба. И была у самого сильного мужчины этого племени последняя дочь. Проезжий акын, поэт и врачеватель, оставил в этом жилище Коран, и девушка внезапно, безо всякой учёбы, начала его читать. Говорят, это чудо произошло в ночь Лейлят аль-кадр. В эту священную, последнюю ночь поста, когда люди совершенно очистятся от греха, происходят всевозможные чудеса. Небесные знамения. Благо, что в полупустыне неба больше, чем земли. Совершаются исключительные, незабываемые события. И Алтын, так будто бы звали девушку, увидела в такую ночь тайный смысл Корана, услышала благое расположение высших сил. Отец любил свою прекрасную, упругую, как стрела, дочь и с удивлением и доверием слушал о том, что она поняла из Священной книги.
Старики, прослышав новость, предостерегали отца и дочь, что негоже женщине беседовать с пророком и Аллахом. Не выдержит она груза знаний и станет пристанищем злых духов. Так и случилось. Повадились злые духи ходить на беседы и споры с девушкой о смысле Корана. Но открывалось в помощь девушке ближайшее к земле духовное небо, небо святых обетов, и показывало оно подлинник Корана, который принёс Мухаммеду архангел Джабраил... В ужасе разбегались злые духи, видя, что возможен чистый и благородный человек, даже если он — простая степная девушка.
Алтын, победив духов, светлым-светлая шла к людям и врачевала их наложением на болячку Святой книги. Так научил её голос, прозвучавший во сне после проникновенного чтения. Все почитали и уважали дорогую Алтын. Прослышал про неё и сам Шайтан — хозяин лежащей в песках угрюмой земли.
И вот однажды, накануне пятницы... Ох, уж эта пятница! Все народы побаиваются её, иные вовсе не едят мяса, в других местах — не выходят из дому, скрываясь под крышей отцовской молитвой. Правоверные же считают, что и день Страшного Суда придётся именно на пятницу и что свет ислама начал распространяться тоже в пятницу. Так вот накануне пятницы услышала Алтын голос самого Шайтана:
— Хочу встретиться с тобой в ночь на пятницу на Голой горе, выдержишь ли ты встречу со мной? Только мужчина-имам умеет не победить меня, но хотя бы остановить мою дикую силу перед своим утлым жилищем... Придёшь?
— Приду! — отвечала девушка.
Долго молилась Алтын. Ей было сказано: читающий и понимающий Коран уже сделал выбор, дальше — только схватка со злом.
Простые люди передают, что они слышали — как в тёмном небе грозно стонало хриплое дыхание Князя Пустыни, видели, что поднялась девушка на вершину горы. Долго сверкал между небом и землёй этот невиданный спор о сущности Корана. Позабавившись, усмехнулся Шайтан:
— Ты не веришь в торжество зла, ты не хочешь разделить со мной могущество силы, ты будто бы любишь этих жалких людишек, но ты ничем не защищена!
— Я защищена молитвой своего отца и соплеменников.
— Я спалю тебя огнём! — Ударил огонь во Святую Деву и уничтожил её.
Долго не смели жители того поселения подняться на Голую гору. Но однажды увидели все каменную изгородь на горе. А через несколько лет потихонечку, как муравьи, стали навещать это будто бы забытое место схватки девочки с Шайтаном. И оказалось целебным то место для простых людей: у кого пройдёт огонь в уставших ногах, кого оставят простудные нарывы, у ослепшего минует слепота...
Так до сих пор и чтут это место как могилу Святой Девы. Далека от канонов эта сказка, рассказывали мне её люди, одиноко предстоящие перед Богом.
Богородицына пеленка
«Религия не только свобода совести, но и свобода воображения».
«Оставляю тебе вместо себя, Господи!»
Сегодня эти слова узнаваемы и уважаемы. А тридцать лет назад их потихоньку говаривала только моя соседка, акушерка тетя Шура Ракитина. Оказывается, принимая младенца из чрева матери, повивая его пеленами, она шептала: «Оставляю тебе вместо себя, Господи!» И ее дочери Любаше, и мне слова эти казались бесполезным бредом неграмотного человечка. Мы не такие. Любаша изучает профессии железнодорожников, технику безопасности работы на сортировочной станции, а я — молодая и резвая крановщица с цементного завода. У нас впереди счастливое будущее, мы никогда не будем, как тетя Шура, повивальными бабками. Но ее сломала война, а у нас на уме танцы, гулянцы, ожиданцы...
Внезапно Любаша забеременела. Ветром надуло. В панике она выдумывала, как незаметно сделать аборт. А тетя Шура в это время увидела короткий сон, как звонок с небес: спит якобы эта тетя Шура на диване, а рядом с ней у груди лежит чистая, белая пеленка.
— Люба, да ты никак беременна? — спросила тетя Шура, живо растолковав сон. — Не смей делать аборт, мне приснилась Богородицына пеленка, ребенок в дом к нам идет...
Уж она-то нагляделась, как девчонки рвут свое тело, избавляясь от... кого?
— Это что еще за пеленка? — огрызнулась и без того злая на всех кавалеров Люба. — Я рожать не собираюсь.
Тетя Шура погрузилась в бельевой шкафчик, извлекла оттуда пеленку:
— Дай-ка, дочка, я тебе головушку этой пеленкой, тебе полегче будет.
Люба со смехом согласилась.
Тетя Шура легко набросила пелену на голову дочери. Любашины рыжие кудряшки вспыхнули солнечным нимбом вокруг лица, а ее повитуха-мать зашептала:
— Матушка Пресвятая Богородица, укрой покрывалом Твоим, светлой ризою, пресвятым омофором грешную мою дочь да избавь ее от зла, ее обышедшего. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
И вдруг, ухватив пелену за концы, резко привлекла голову Любаши к своим коленям, продолжая приговаривать: «Как Христово полотенце, так и Богородицына пеленка...»
И правда, Люба повеселела, смешно ей показалось около материнских колен, как в детстве, смешно и не страшно...
Теперь, когда вернулось в общество религиозное сознание, заработали во множестве церкви, я вспоминаю эту историю с Богородицыной пеленкой и многое другое, что связано чистыми пеленами с ней. Само собой образовалось, что Любаша аборта не сделала, родила великолепного тугого младенца, девочку Наташку. Соискался и отец для младенца. Все уж теперь возросли, и все хорошо относительно аборта.
Но я вспоминаю, что кроме акушерства и повиванья пеленами младенцев тетя Шура врачевала в свободное от работы время. Врачевала своих ровесников, обожженных войной и голодом. На наши молодые дерзости они просто не обращали внимания. У них был свой сокровенный мир, куда не проникали ни политические агитации, ни веселая мода. Они были хранители жизни. Они принесли из прошлой дозаводской жизни народную медицину, которая то и дело пригождалась якобы для безнадежных больных.
Тогда-то я в первый раз увидела у тети Шуры книгу. Она носила ее с собой на сеансы врачевания и сначала читала из этой книги для себя где-нибудь в уголке, как бы советуясь с ней, а потом приступала к лечению; то были не «Мастер и Маргарита» Булгакова и не «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Это были «Псалмы к Богородице». Тетя Шура читала только эту книгу. В церковь она не ходила, боялась навредить дочери. И Учительницей, и Руководительницей ее была только Богородица. Лет пять назад я тоже купила себе эти «Псалмы к Богородице», стараюсь читать их каждый вечер и все вспоминаю слова тети Шуры: «После 118-го псалма босиком надо идти к святыням». Она же босиком никуда не ходила, а только поминала вместе с Богородицей своих усопших родных, они были ее святыней. Указание на 118-й псалом, очевидно, помнила из своего религиозного детства.
История с Богородицыной пеленкой как-то разбудила во мне религиозную память и любопытство. Что это? Откуда растет? Обращаться к священнику в то время было просто неприлично, можно было потерять работу. Но и материнские промыслы тоже на улице не валяются. Это была тайная дверь, которая отворялась только для охраны жизни, как в случае с рождением Наташки. Ведь религия — это не только свобода совести, как указывают конституции, но религия — это же пронзительная свобода воображения, из чего и произрастает тысячелетняя память об охране жизни — народная медицина. Из этого глубокого колодца преданий бедных людей открылась мне такая история пелены-пеленки: из Божественной биографии Христа память восприняла подробности его врачевания. Иисус воскресил родственника Лазаря, тогда возникает лазарет — приют, больница для воскресающих от боли и недугов. Даже я слышала солдатскую стариковскую поговорку: «Бог из Назарета, раб из лазарета"...
Над лазаретом вывешивается символ в виде полотна, где виден образ — Спас нерукотворный. Народ назвал его понятней — Спас на полотенце, Спас на холсте. Якобы это его истинное изображение. Говорят, что когда Он шел на Голгофу, побиваемый в кровь погонщиками, женщина подала ему полотенце. Он промокнул лицо от крови и пота — на полотенце остался лик нерукотворный. Народ через тысячелетия пронес трепетное отношение к Христову полотенцу, а затем и к полотенцу вообще, когда оно касается тайны жизни, прихода в жизнь, ухода из этой жизни.
Но полотенце — часть пелены, полотнище ткани из льна: пелены постельные — простыни, гробные пелены-плащаницы, во что в древности завивали усопших. «Пелена младенца, пеленка, простынька, в которую кутают младенца, доколе он не носит одежек» — В. И. Даль, словарь русского языка.
Во чреве человеческом выносила Дева Мария младенца Иисуса и, родивши, так же пеленала его в полотно, как это делают и сегодня. И только глубоко чуткие люди, у которых есть не только религиозная совесть, но и убедительное, действенное религиозное воображение, такие как акушерка тетя Шура Ракитина, помнят, что там, в тайне чрева, где формируется, завивается «из Божьей росы» человек, — место встречи Матери с Богом: еще нет ничего и одновременно уж есть всё — и прошлое, и настоящее, и будущее. И эту энергию неведомого принимает в свои повивальные объятия пеленка. Пеленка причастна вечности, пеленка причастна полотенцу Христову. Ну как после этого не вслушиваться в народную усердную мудрость, где все учтено и повито.
Бессонница
Вот Хранитель прошел с фонарём,
Следом светит Целитель —
Освещают испуганный дом.
Почему вы не спите?
Это вечные книги не спят,
Полки гнут половицы.
Их ночной феерический взгляд
Принуждает молиться.
Принуждает молиться Любви:
Почему не приходит?
Только звёзды, подружки мои,
Хоры водят.
Ангел и девочка
Про этих детей можно сказать одно: даже самый прилежный всё равно мятежный. К нам на Южный Урал из Подмосковья прибыла моя внучка Катя. Ей было семь лет, возраст ангельский, кротость младенческая, потому что вокруг много незнакомых людей. По необходимости я на один день оставила Катю в доме моей подруги Анны.
Говорят, что человек может создать вокруг себя Божественную среду. Но для этого нужен тёплый частный дом на земле и цветущий сад при доме. Тогда сад роднится с добрым нравом дома, подчиняется любящему сердцу хозяев и с удовольствием творит вокруг себя Божественный климат. Таков был дом Анны, он и приютил мою внучку, которая выросла в абсолютно казенной многоэтажке.
На пятнадцати сотках земли у моих знакомых, кроме сада, расположились добротные постройки: баня с верандой стеклянно-солнечного цвета, по бокам бани шумели два курятника, один для кур-несушек, другой для рыночных цыплят. Мы их называли детдомовцами. Голубая теплица была похожа на обширный аквариум, там шевелились, как рыбы, красные перцы, зелёные огурцы, причудливые салаты.
По восточной стороне сада стоял наглухо упакованный гараж, рядом с гаражом — вольер для двух собак. Кавказские овчарки Вильма и Ферри днём спали в двух соседствующих конурах, а ночью дежурили вокруг дома, бегая по периметру. Но от сада их отгораживала высокая сетка, металлическая рабица. И как им ни хотелось повеселиться на просторах цветущего сада, хозяева берегли садовые растения от поступи тяжёлых собак.
И была у моих знакомых сердечная печаль: их второй сын Антон пятнадцати лет оказался неизлечимо болен.
В связи с его болезнью его мама Анна не служила обществу, то есть не работала на его заводах, а служила Дому. Все это понимали: и хозяин, и гости, друзья и соседи, собаки и куры и многочисленное общество растений. Хозяин так и говорил: «Наша мама одна за всех нас предстоит перед Богом», — и уходил на свой любимый завод.
Катю всё это пространство Дома поразило в самое сердце. Это было неведомое путешествие в сказку Андерсена. Она бегала по саду, где один только куст ревеня мог спрятать её под листьями, как Дюймовочку.
Антон, как правило, сидел во дворе дома под кустом жасмина. Он сочинял стихи, собаки привыкли с ним беседовать по утрам и вечерам, лёжа под рабицей. В полдень он уходил в дом пить лекарство и спать.
С Катей они подружились, и он подарил ей своё стихотворение:
Под веткой жасмина сижу на скамейке,
Читаю стихи для любимой моей.
И капли слезинок — две маленьких змейки
Бегут по лицу у подруги моей...
Она ему ответила тем, что грациозно прочитала «Вредные советы» Остера.
Анна, определив детей в саду, принялась готовить обед. В дом вошёл Антон, чтобы лечь спать.
— Где Катя? — спросила мама.
— Она на веранде, там полно книжек и игрушек.
Наверное, через полчаса Анна вышла в свой райский сад позвать Катю к обеду. В саду Кати не оказалось. В бане? — нет... В курятниках? — нет... В гараже — нет! В теплице — нету...
Хозяйка села под жасминовый куст на поэтическую скамейку и призадумалась. Паниковать ей было не к лицу, она верила своему Дому, как самой себе.
— Катя, — тихо позвала она. Ответа не последовало.
— Катя, Катя! — стала выкрикивать Анна, чтобы зов долетел до соседей. На голос хозяйки из конуры сонно высунулась голова Вильмы — старшей.
— Вильма, где же Катя, она же города не знает? — растерянно спросила хозяйка.
Вильма, занимая собой весь выход из конуры, не спеша пошла к хозяйке. За ней из другой конуры, как слониха, выдвинулась молодая Ферри. А за Ферри из той же конуры на четвереньках выползла растрепанная и заспанная маленькая Катюша. Анна не смела слова сказать. Как же она к ним попала? Через забор из рабицы? Как обезьянка? Они, что ж, пригласили её к себе поспать? И она спала у собак?
Собаки виновато, как два шерстяных мотоцикла, прижались с двух сторон к ногам хозяйки. Анна сказала холодно этой странной компании: «Пора обедать». Катя, с ангельским доверием цепляясь за собак, пошла из вольера. Вслед за ней, хватаясь за сердце, брела Анна. Они ни словом не обмолвились. А бесполезно!
Давно известно, что дети находят лазейки в самых непроходимых местах. Потому что даже самый прилежный всё равно мятежный. Вот как наша Катя.
Р. S. В ворота дома азартный прохожий забарабанил палкой: есть люди, которым нравится травить собак. Действительно, две кавказские овчарки с могучим рёвом кинулись к воротам, яростно просовывая зубастые носы в подворотню.
Они охраняли Божественную среду своего обитания, и внучку мою Катю в том числе.
Голос Бога
Голос Бога — тишина.
Тишине его доверься
И услышишь — бьётся сердце,
Как младенец из окна.
Тихо-тихо в тишине
Полнозвучного колодца,
Слышу, это сердце бьётся,
Сердце бьётся обо мне.
Голос Бога — тишина.
Я возьму обет молчанья
И раздорам в назиданье
Помолчу четыре дня.
Православная кошка
...Неизмерима небесная глубина, неведома тайна Божественного Промысла.
Жадра приехала в Магнитогорск из Северного Казахстана, спасаясь от всеобщего материкового кризиса. Она купила здесь однокомнатную квартиру и арендовала площадку в супермаркете для малой торговли. Дела торговые шли хорошо. Но была у Жадры одна болячка: она особенно живо переживала тот факт, что она мусульманка.
И хотя ещё недавно она была именно правоверной комсомолкой, теперь она чувствовала себя избранной Всевышним и потихоньку презирала христиан, которые тоже в недавнем прошлом были атеистами. По этому поводу весёлые люди сегодня говорят: «Заставь атеиста Богу молиться — он лоб расшибет».
Особенно её раздражала местная актриса Зина, которая в свободное от театра время мыла в супермаркете пол, чтобы заработать на пару модных штанишек для себя и для своей дочери. Жадру эта Зина раздражала именно своей бедностью и весёлым нравом. Совершенно непонятно было, за что Зину любит Бог, хотя Он вообще-то любит тех, кто ухаживает за планетой: моет её и подметает. Зина знала об этом и безмятежно распевала песенки и рассыпала шуточки.
Раздражаемая Зиной Жадра приходила домой, где она жила вдвоём с очаровательной пушистой и совершенно невинной кошечкой. Так, однажды, накормив и приласкав животное, Жадра улеглась спать. И привиделся ей необыкновенный сон. Будто бы сидит её кошечка на высоком стуле и часто-часто истово крестится. Причём Жадра видит, что кошка сложила свои пухлые, короткие пальчики в троеперстие и крестится, именно следуя православному обычаю. А над нею, над кошечкой, открылось небо со звёздами, и кошечка к кому-то на небе адресуется. Жадра в ужасе проснулась, ничего такого она прежде не слышала и не видела, хотя с детства уважала все суеверия касательно кошек.
— Видимо, надо её срочно усыпить, — решила Жадра и снова уснула. И опять приснилась ей красавица кошка.
— Жадра, — говорит ей кошка, — если ты меня усыпишь, ты после этого и десяти дней не проживёшь...
И всё. И сон кончился.
Жадра проснулась, растерянно осмотрела свою пушистую красавицу, та самозабвенно развалилась у хозяйки в ногах. Ничто не выдавало её православных убеждений.
Ни слова не говоря, Жадра оделась и отправилась на рынок. Там она купила у бедного рыбака свежих мальков для своей убеждённой кошки. А что делать, улыбнулась Жадра, не убивать же её за это! Хорошо, что у меня кошка, а был бы кот? Нет, коту бы вовек так не перекреститься, лапы не те. С той поры и христиане, и артистка Зина перестали раздражать торгующую в супермаркете Жадру.
Ангел Времени в гимнастёрке
Кроме романтических переживаний Ангела Времени, ясно, что Время — одушевлённый, всевидящий свидетель. Правда, медленный. Чтобы заговорить Времени как свидетелю, надо пятьдесят лет. Первые пятьдесят лет.
Ангел Времени откровенно простёр надо мной свои золотые и серебряные крылья, когда мне было 9-10 лет.
Я жила, как послевоенный приёмыш, в семье своей тёти. На лето она отправила меня в Месягутово, где учительствовала якобы моя родная сестра Анна. Прежде я видела её всего один раз, Когда мне было семь лет: меня тоже отсылали в отцовский дом, где жила Анна. Тогда Анна встретила нас угрюмым полуночным вопросом: «Зачем вы её привезли?»
Так и в этот раз отчуждённо и совершенно без памяти я прожила лето в доме моей якобы сестры. Я только запомнила, что она самая передовая учительница и что она готова вот здесь, в Месягутово, отдать жизнь за Сталина. Меня же месягутовские дети научили ловко ловить мух, сметая их со стола молниеносным движением ладони. На мух мы ловили рыбёшку в речке.
В августе, когда собирали на полях урожай и шло много попутных машин с зерном, Анна договорилась с шофёром, посадила меня в кузов на ворох зерна и отправила обратно к тёте, где я, видимо, была обязана жить. От Месягутово до Сатки, как я теперь понимаю, больше ста километров. Машина доехала до деревни Тёплый Ключ, это всего двенадцать километров от Месягутово, и водитель сказал: «Девочка, я дальше не поеду, здесь элеватор!»
Я сползла с зерна, повисела, как обезьянка, на бортах грузовика... И пошла к себе домой в Сатку пешком. В Сатке меня тоже не особенно ждали.
Я шла полный световой день под опекой солнца.
Мимо меня проходили встречные машины, обгоняли и попутные, но я не смела и не умела ничего предпринять. Плакала, садилась на землю, отдыхала и опять шла. Почему меня не съели лисы или волки, я не знаю. Кто меня хранил в моём одиноком пути — неведомо. Может быть, небо и земля в это время внимательно разглядели меня и решили, что я должна жить. И приставлен был ко мне Ангел Времени.
Я зависла в пустоте бессознания и только перебирала ногами. На закате солнца около меня остановился грузовик, идущий обратно в Месягутово. Водитель выпрыгнул из кабины и весело спросил:
— Куда же это ты идёшь?
— В Сатку, — отвечаю я.
— Ты ещё и до Аймино не дошла... Я молчу.
— И кто же тебя отправил в дорогу?
— Сестра Анна, она в Месягутово живёт.
Водитель этот был в гимнастёрке, я это хорошо запомнила, видать, воевал где-то...
Посадил он меня к себе в кабину и повёз обратно к сестре. Как-то он развлекал меня, покормил, но я была уже между небом и землёй и ничего не понимала.
Он привёз меня к дому сестры, вызвал её. Я думала, он её убьёт. Он говорил, что завтра пойдёт рейсовый автобус, что он договорится, чтобы меня в него посадили.
Сестра моя, учительница, притихла под надзором этого высшего свидетеля её преступления. Это, видимо, и был Ангел Времени в гимнастёрке.
Так в обморочном состоянии я, наконец, и доехала до дома моей тёти. Помню, что я упала перед ней на колени, просила не отсылать меня к сестре, обещала слушать её и хорошо учиться.
Наверное, много случается таких маленьких историй, где лицом к лицу встречаются добро и зло, где совершается жертвоприношение, где не всегда успевает прийти на помощь Солнечный Гений — Ангел Времени. Но зато через пятьдесят лет он обязательно расскажет самую забытую историю.
Будущее зовёт
Расскажу еще одну сказку про Ангела Времени. Чудо сиротства состоит в том, что сирота никому не нужен, но его Будущее зовёт. Будущее и есть Ангел Времени. Ангел должен отвоевать у погибели хотя бы час, два, три... в моём случае битва Ангела Времени за меня, сироту, длилась ровно двенадцать часов.
Всё дело в том, что дядя, у которого я жила, не хотел меня видеть, но тётя, видимо, дала обет моему погибшему на войне отцу, что не бросит меня. В семье у них была родная дочь, которую они глубоко любили. Жили мы в их собственном доме. Во дворе было много животных: корова, овцы, гуси, куры, — поэтому тетя была домохозяйкой.
Для работы со скотиной у тёти было две фуфайки: одна — «грязная» для чистки от навоза стайки и двора, и другая — чистая для дойки коровы. Это очень важно.
Когда дядя получал свою заводскую зарплату, он обязательно напивался допьяна. Встречая его во дворе, тётя прикрикивала на меня: убирайся с глаз! Я, подобно котёнку, прыгала по лестнице на сеновал. Так было и в тот «Ангельский час».
Тётя в «грязной» фуфайке чистила стайку. Это был, видимо, вечер. Дядя вошёл пьяный, гордый, швырнул ей зарплату. Это была всегда демонстрация, потому что тётя и мы жили на его иждивении. Вспыхнула ссора, потом драка, я пряталась, как всегда, на сеновале.
Вечером тётя, вся в слезах и горести, пошла доить корову. Затем окликнула меня. Я предстала перед ней, всегда как перед судьёй.
Речь её была осторожна: послушай, девочка, у меня пропала отцова зарплата. Взять её некому, ты в доме одна чужой человек. Отдай деньги. Ведь нам жить будет не на что!
Я была потрясена. Я клялась, что не брала никаких денег. Но более всего и больнее всего был удар словом, что я чужой в их доме человек. Кажется, это было сказано впервые.
Поклявшись и уревевшись, я опять забралась на сеновал. Положение моё было безвыходно. И я решила повеситься. Верёвка, конечно, нашлась между сенных одеял и подушек. Я долго убивалась в этом тряпье, звала свою неведомую, давно погибшую маму. Проснувшись утром, на свежую голову, я решила довести дело моего повешения до конца, ибо спускаться с сеновала мне было некуда и незачем. И вот ведь как сосчитано время моей жизни! Только я сунула голову в петлю, на сеновале появилась тётя. С плачем и криком: «Бедная ты моя! Прости ты меня!» — она бросилась обнимать меня и омывать своими ужасными слезами.
Оказывается, она положила зарплату в свою «грязную» фуфайку и повесила её на гвоздик около стайки. За ссорой и отчаянной дракой совершенно забыла об этом. Надевши вечером чистую фуфайку, денег в ней не обнаружила. Она искала их повсюду: в дядиных брюках, в его шапке, под скатертью и в посуднице, требовала их с меня... А утром, надев «грязную» фуфайку, нашла эти горестные деньги.
Теперь я думаю, каково смотреть на всё это Ангелу Времени. Но он ждёт откровения и раскаяния... Ждёт ради Будущего. Ведь Будущее зовёт. Я это знаю...
Ушко Бога
Есть люди, которые видят красоту Великого в малом. Творчество Бога — в совершенстве ягод и плодов, в чистой игре утренней росы, в тонкой силе птичьего голоса.
Такие люди не пишут стихов, они творят поэзию в окружающем их пространстве. Такова и Люба Каверина. Она забегает ко мне в гости один раз в два месяца, но всегда удивляет меня чем-то поэтическим, доставая из рукава маленькие сокровища. Например, принесла прямо из Индии вертикальную узкую раковину, похожую на древнюю пагоду. Такую раковину любят рисовать архитекторы, чтобы поймать ритм творчества Вселенной, красоту Великого в малом: как-то же сложились эти восемь каменных этажей раковины...
Люба сидит в кресле, сложив две ладошки в закрытую раковину. Спрятала туда нос, закрыла глаза и тихонько шепчет что-то внутрь ладошек.
— С кем ты беседуешь? — спрашиваю я осторожно.
— Это у меня называется ушко Бога. Я туда нашёптываю свою просьбу.
— Ушко Бога? Как это красиво. Откуда это у тебя?
— С детства. Мы все так играли. Но мне это помогает и сейчас. Тут важно уловить, когда появится желание пошептать в ушко Бога. Я много не прошу. Надо обязательно глаза закрыть и подождать, чтобы связь установилась, дорожка такая. Бог мне подаёт надежды... И я надеюсь.
— А что ты сейчас попросила?
— Я попросила вам здоровья.
И я с благодарностью вспомнила, что в далёком детстве мы тоже играли в ушко Бога. И не только в ладошки шептали, но ещё и в дырку от сучка в дереве, или в дощечке, или в щепочке... Вот и царь Давид в сто первом псалме просит Бога: «... и в день скорби моей преклони ко мне ухо Твоё... скоро услышь меня...» И ещё: «десять сфер или чисел из небытия подобны десяти пальцам на руках: пять против пяти, в центре между ними — Завет с Богом, и только с ним. В духовном мире это завет голоса — слово...» Вот тебе и шёпот в ушко Бога, только в древней талмудической литературе и для очень взрослых людей.
Край у нас был лесной, дома тогда отапливали дровами, дрова заготавливали в поленницы. Нередко от полена под ударом топора отскакивала такая щепочка с круглой дыркой от сучка. Эта щепочка нас, детей, вполне устраивала. Можно было этой дырочке и этой щепочке нашептывать свои желания. Коротенькие такие, воробьиные желания. И мы щепочку держали в ладошках, сложенных речной раковиной: «пять против пяти, а между ними — Завет о Богом».
Но Любины ладошки мне больше нравятся. Есть в этом жесте «младенческая грация души». Поэзия контакта невидимого с неведомым. Красота Великого в малом. Наверное, это ушко Бога кто-то из бабушек подсказывал детям: вот, дескать, тебе щепочка красивая, а в ней то ли мгновение ока, то ли ушко Бога, иди-ка ты в уголок, посиди в тишине и попроси у Бога кусочек сахара. И отправится малыш в дальнее странствие, в неслыханное и невиданное пространство, где Бог. Всё это религиозная поэзия, улыбка, игрушка. Ласковость человеческая. Одни эту ласковость оставляют в детстве, другие, оказывается, помнят всю жизнь, третьи находят аналогии в Ветхом Завете, за тысячу лет до детства.
Соловьиная шерсть
«Бескрайние воды крадутся ко мне».
Царь далеко, Бог высоко, а наш дом смотрит на мир в четыре окна. Первое окно всегда ласково шепчется с горой Пьянихой: оттуда спускаются по дорожке солнечного заката коровы, полные молоке, оттуда плывут вёдра ягод с черёмухой, клубникой, земляникой и черникой, туда — туда, на вершину, к могучей Пихте, всползаем и мы каждое лето по грибы. Налево от Пихты пойдёшь — косушка маслят, направо пойдёшь — коврига груздей, а на седоватых корнях и нижних ветвях могучей Пихты всегда сидят, как рыжие белки, крепкие, весёлые — обабки. Сегодня соберёшь, через неделю они опять выросли. Пихта эта вроде храма Горы, а может быть, это дыхание горы, может быть, её антенна.
Около неё отдыхают те, кто не боится спускаться за северный склон Пьянихи. Там, на севере — внизу глухо и страшно. Там крикливые зайцы с зайчихами стоят, как серые столбики; видывали там и прыткую рысь, охотники приносили оттуда и краснобровых глухарей, и среброкопытных козочек...
Там сочилась гора родниками, извилистыми ключиками, незабудковыми болотцами, там шмыгали вечно беременные гадючки и прочие проволочные змеюшки. Но мы ютимся на вершине возле Пихты. Дядя Паша её зовёт — Подсолнух Старости.
Дядя Паша — это четвёртое окно нашего дома, он наш сосед. Если дядя Паша показался на дороге — пора в лес. Главное его отличие от нас в том, что он горбун. Но горбун-богатырь, назревший, как наше дерево Пихта, — высоко до неба; у него длинные и сильные руки, и за ним никогда не угонишься, если он пошёл на Пьяниху. А ему это и нравится; соберёт народ в лес по грибы, народ-то и соблазнится; шумит, бормочет и курлычет, де, дядя Паша места знает. А он до Пихты доведёт и исчезнет. Так и ползаем по кругу недалеко от вершины, и за то спасибо. Возвращается дядя Паша за полдень, обременён мешками да пестерем: А мы и рады, что вожак нашёлся. Скажет: «Здравствуй, Подсолнух Старости» — и сядет под Пихту, раскинув длинные ноги, и съест огурец с хлебом. Все мы знали, что дядя Паша в лес еды другой не берёт, чтобы воды не пить. Тут же и мы приползаем к нему со своими корзинами. И знаем, что спрашивать, где он был, нельзя, не принято, не велено. Говорит он редко и то, что хочет, и совсем не нам, а куда-то лесу.
— Ух, устал, все пули, мне отпущенные, вошли в меня...
Мы прислушивались к дяде Паше, к его словам-отрывочкам. Видимо, он играл с нами, возьмёт да и скажет Гришке Радостеву:
— Выпадешь вот так, как брат твой, трижды и четырежды убитый, — а потом отвернётся и заснёт на тёплой родной земле.
Мы не очень-то понимали эти отрывочки, но настораживались, желая знать тайные знаки дяди Паши: «Мне приказали, и я приказываю: пей мочу!»
— Гора и этот Подсолнух Старости слова любят. Если слова подберёшь — клад откроется, — гладит горбун корни Пихты. Потом ухватит одного из нас, вдруг заглянет чёрными глазами во глубину души да и изречёт: «А если такие слова подберёшь, то соловьиной шерстью покроешься!»
В соседних домах взрослые осторожно поговаривали, что дядя Паша старообрядец, что у него хранится рукописная монастырская библия на церковно-славянском языке. А язык этот будто бы составлен по древнееврейскому кабалистическому образцу, и буквы там «живые». Будто бы читающий видит не только буквы, но и то, что за ними стоит, например, из-за буквы «С» выглядывает дьявол, а из-за буквы «К» светит красное солнышко.
Говорили также, что такой библией люди зачитываются до смерти, до «чёрного листа». Будто бы читают день, читают ночь, перелистывают две трети, и вдруг на четвёртой части открывается перед чтецом абсолютно Чёрный лист. Чтец его никак не ждёт, потому что это всё-таки Закон Божий, что-то он видит там, в этом экране черноты, и тут же сходит с ума...
Дядя Паша с ума не сошёл, но от Библии своей отвернулся, полюбил молчание, дерево Пихту на горе Пьянихе, и мы частенько видели, как он истово целовал землю и шепотом произносил: «Со смертью причастие кончается».
Самое удивительное, что мы не пугались этих его рывков, а запоминали их как бы про запас.
Вот забираемся мы в очередное лето на гору Пьяниху, первый отдых у подножья вечной Пихты. Скромные посиделки. И кто-нибудь, глядя на шерстяное подножие горы, скажет, как заклинание:
— Если слова такие подберёшь, то соловьиной шерстью покроешься.
И сразу глухомань горы делается и ближе, и понятней, и не мелькают вдали тени многошерстных волков. Подражая дяде Паше, мы тоже научились говорить загадочно, как будто фразы эти снимали с веток храмовой Пихты:
— Как эта Пихта, так и дядя Паша...
— Я тебе верю, как безбожник...
— В реке плавает Георгий!
— При буре укрощай лошадей.
— Что он принёс с лица земли?
— Со смертью причастие кончается...
Теперь, повзрослев, я всё думаю, что же знал таёжный человек дядя Паша, произнося эти диковинные фразы? Сам ли он их придумывал, или получил по наследству, или это осколок неведомой культуры, храмовый шёпот Пихты — Подсолнуха Старости? Что за соловьиная шерсть такая? Почему со смертью причастие кончается? А может быть, это то же самое, что «мороз по коже», только точнее, древнее и дремучее?
Спящий колодец
Над спящим колодцем трепещет былина,
Над спящим колодцем былина не спит,
Но люди не знают о спящем колодце,
И только былина о нем говорит.
Былина прозрачные ветры качает,
По воле колодца нам сны навевает:
Озера видений над нами кочуют.
Предчувствия чувства нам душу врачуют.
А голос его с тихой музыкой схож,
И тайна, и явна, и правда, и ложь,
Былинка, тропинка, веревочка, нить.