Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
УРОК БЕСПИСЬМЕННОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
рассказы и стихи
Первая болванка
Хорошо было Черное море при социализме. В субтропической юго-восточной его части расположился Дом творчества грузинских архитекторов. На паях с ними в Пицунде отдыхают шахтеры Донбасса и российские писатели.
Как видим, здесь торжество мужской цивилизации: архитекторы, шахтеры, писатели. Женскую среду обитания составляют жены для мужчин, для них же секретарши и кураторши. Женщины-литераторы никого не интересуют, они, как правило, уже выбрали свой путь: мужчин им заменила мужская же литература.
В объятиях субтропиков хорошо любоваться культурой мирной жизни. Отдыхающие в Пицунде все умеренно знамениты, все знают себе цену, любят тишину и ни к кому не пристают. Все укрощены безмерным телом булькающего моря и розовым перламутром неба, похожего на шевелящуюся медузу. Совершенства моря и неба недосягаемы, поэтому знаменитости прячут свои мировые претензии в морских волнах, где тоже полно красавиц-медуз. Я угадываю классиков по их головам в ленивой волне, мне интересно — доплывут или нет эти головы до мирового океана истории?
В одиннадцать часов утра морской пляж оглашает радостный крик шахтера: «Бабу хочу!» Всем весело, его приняли за диковинного черноморского дельфина. Шахтеры и на отдыхе держатся бригадно, но с ними подружился известный писатель из Ленинграда Сергей Воронин. Его повести публиковались в «Роман-газете». Это была всесоюзная серия недорогих журналов, их читали на всей территории СССР. Поэтому шахтеры с удовольствием сиживали у Воронина за вечерней водочкой, видимо, все-таки читывали его повести из колхозной жизни. Он знал поэта Бориса Ручьева, любил его поэзию. Они были ровесниками, оба с 1913 года. И как говорил Воронин, встречались на съездах и конференциях.
— Почитай нам стихи Ручьева, — попросил Воронин. Есть в стихах Ручьева какой-то несказуемый болевой код, и я читаю их, тоже переживая свои никому не нужные испытания:
«Какой бы пламень гарью нас ни метил,
какой бы пламень нас ни обжигал,
мы станем чище, мы за все ответим,
чем крепче боль, тем памятней закал».
Шахтеры притихли, уж больно чувствовался знакомый им скрежет зубовный в этих словах.
«И я живу, не жалуясь на долю,
за заполярной дикою чертой,
привыкший к баням с ключевой водою,
привыкший к жизни трудной и простой.
Здесь все пути-дорожки перевиты,
здесь каждый вор, как равный, мне знаком.
Здесь битые, матерые бандиты,
раздобрившись, зовут меня сынком...»
Воронин сползает с креслица на пол, хватается за голову и раскачивается, как бы давясь молчанием. У него обет блокадного молчания. Но на то и существует бесписьменная цивилизация, чтобы прорывать обеты молчания. Сидя на полу, Воронин хрипло сказал: «Я вам сейчас песню свою спою. Хочу спеть. Должен спеть». И, медленно выговаривая слова, будто сбивая гвозди, запел, как мог:
«Первая болванка попала танку в лоб.
От второй болванки я вылетел в окоп.
Спрашивал танкиста строгий спецотдел:
— Скажи, а поче-му ты вме-сте с тан-ком не сго-рел?
— Вы меня простите, — я им говорю, —
в следующей атаке обязательно сгорю...
Первая болванка попала танку в лоб...»
Воронин задохнулся, замолчал, глянул на меня и спросил: «Ну как?» Шахтер за столом шепнул: «По-моему, это песня штрафбата...» А я — человек послевоенный, идеологически вышколенный, и мне не доводилось слышать таких песен. Я знаю любовную лирику войны, тоску по мирной жизни и строгое торжество побед.
Защищаясь от ужаса, я завожу литературоведческую речь про казачью песню, дескать, первая пуля коню попала в лоб...
— Дуры вы, бабы, — зло усмехнулся Воронин, — ничего вы не понимаете в рождении слова. И никогда не поймете... Потрясенные состоянием писателя, мы разошлись. На другое утро молодой шахтер, выскочив из пучины морской, рявкнул на всю округу: «Первая болванка попала парню в лоб», и снова исчез в море. Неведомая песня навсегда врезалась в память, это и был урок передачи знания из уст в уста, урок непрерывной бесписьменной цивилизации.
Сергей Александрович Воронин в это время работал над повестью о знаменитом физиологе И. П. Павлове. Она была опубликована в 1984 году.
Жена Рита
Сколько человека ни закапывай, он всё равно тянется к свету.
Вот интересно знать, как легче достигать этого света: индивидуально или коллективно? Каждый философ ответит: по обстоятельствам. Обстоятельства познакомили меня с Владиславом Андреевичем Титовым, шахтёром, который в 25 лет потерял в шахте обе руки, затем стал писателем. Писал он свою книгу зубами и назвал её «Всем смертям назло». Мы приехали в Ворошиловград делегацией на 60-летие образования СССР: металлурги, строители, партийные руководители, художники, поэты... Нас, литераторов, забрали к себе под опеку писатели Донбасса. Первый день мы провели в Краснодоне — место святое, историческое свидетельство фашистских расправ над шахтёрами, молодогвардейцами. Потрясённые увиденными музеями, комплексами памяти, встречами в шахтёрских коллективах, вернулись в Ворошиловград к вечеру и ужинали в квартире инструктора обкома.
Захваченные в плен общими впечатлениями, мы не сразу приметили частности. Позабыли, что на ужине может быть Владислав Андреевич Титов. И уж совсем не подумали о той, кто рядом, — о жене Рите.
Владислав Титов в свои 50 лет был похож на Бориса Ручьёва — такая же среднерусская красота, строгость и светлость. Мы представились ему и потянулись к столу — хозяева торопили. Они сели вдвоём, близко друг к другу. Владислав — более к Рите лицом, чем к столу. Объявили гостеприимный тост, Рита поднесла рюмку к устам Владислава, он выпил, она прикоснулась к нему салфеткой и сразу дала бутерброд. Ворошиловградцы к этому давно привыкли, на нас же обрушилась буря чувств. Буря чувств и неумение их скрыть. Немного погодя я отправилась в коридор покурить. Владислав поднялся и пошёл вслед за мной. Я извиняюсь, закуривая, говорю, что переволновалась в Краснодоне. Принялась рассказывать ему про Ручьёва. А он смотрит на меня, улыбается и говорит: «Римма, возьми в моём кармане сигареты и дай мне закурить». Я, опять извиняясь, полезла в карман его пиджака, зажгла сигарету, вложила ему в рот. Засмеялась, что у меня получилось. Вот, говорю, и губа у вас, как у Ручьёва, чуть отвисает. А он мне объясняет: «Губа отвисает потому, что я карандаш в зубах держу. Ребята-шахтёры сделали мне машинку для печатания ногами, но я так слово не чувствую, а когда ртом пишу, то всё хорошо чувствую. Привык уже».
Вернулись к столу, читали свои стихи, пели песни. Нас, гостей, поразил Вениамин Мальцев, автор юмористических рассказов, тоже шахтёр. Он знал пропасть частушек, играл на балалайке, мы покатывались со смеху, а Владислав Титов любовно рассказывал, что когда Вениамин был помоложе, то ещё и плясал со своей балалайкой, и переворачивался в воздухе вместе с ней. Чувствовалось, что они большие друзья.
Гости стали расходиться. Владислав с Ритой направились в туалет, а затем в ванную комнату. Затем Рита обула его и надела — на него добротное замшевое пальто, застегнув все пуговицы сверху донизу. Они были вдвоём одно целое. Решили погулять по ночному Ворошиловграду. Титов сказал: «Я хочу с Риммой поговорить». Мы пошли рядом. Он тогда был депутатом Верховного Совета Украины, выступал, как правило, с критическими замечаниями по поводу аварийного положения старых шахт. Я возбуждённо говорю: «Вашу книгу очень любят читатели, её в школах изучают, приезжайте к нам на Урал, мы приготовим конференции с металлургами, они — народ благородный...»
— Мы редко куда выезжаем, Рита не любит дорогу. Вот только спецкомандировки в армию бывают, так она уж не отказывается. Знаешь, в армии бывают больные части: там самострелы появляются, дезертиры. Тогда командование просит меня поговорить с ребятами. Такая встреча недавно была, меня она глубоко ранила. Мы вышли к залу, поговорили о книге, о моей судьбе, о Рите, о судьбе каждого человека, который живёт всем смертям назло. Я говорю: «Вы мне задавайте вопросы, я ведь не только калека, но ещё и писатель, философ». Тут один парень встаёт и спрашивает: «Владислав Андреевич, а как бы вы поступили, если бы такая беда случилась не с вами, а с вашей женой Ритой?» Жестокий вопрос. Я сказал: «Я не буду отвечать на этот вопрос. Наши с Ритой трудности так велики, что я не хочу предаваться праздному воображению, что было бы с Ритой, если бы...» Да, праздное воображение и сводит людей с ума...
Подошла Рита, промокнула носовым платком слезы на глазах Владислава. Их выбил ветер, пожаловался он.
Праздное воображение принимает ленивые позы и совершенно необычайные формы. Мы вернулись из Ворошиловграда в Магнитогорск, и на калибровочном заводе я попала на традиционный в 80-е годы праздник книги. Библиотекарь Надя, кроткий и любящий человек, спросила меня: «О ком вы будете рассказывать?» Я сказала: «О Владиславе Титове и его книге «Всем смертям назло».
— Это тот самый Титов? — поддержала мою идею Надя. — Он что, всё ещё без рук? Ах, извините, — спохватилась она.
Что о тебе подумает партотдел?
Уж если мы с тобою влюблены,
ужели целоваться мы должны?
Должны мы больше
выдавать металла
для усиления родной страны.
— Было время, когда Коммунистической нашей партии мы боялись даже тогда, когда по необъяснимым природным законам надо было отдаваться любовным объятиям, — так начал свой рассказ мой знакомый газетчик.
Газетчика, как известно, ноги кормят. В нашей газете, несмотря на то, что она преданно служила металлургическому заводу, во время осенних уборочных работ объявляли аврал. Мы в одиночку и группами разъезжали по окрестным колхозам и совхозам, чтобы рапортовать о том, как доблестные металлурги убирают зерно, овощи, картофель и одновременно без выходных дней плавят металл и катают прокат. На сей раз в деревню мы отправились втроём: я — сотрудник партотдела, Сонечка — яркая, стремительная татарочка, молодёжный редактор, и Валерий — наш фотограф. Мои казахские друзья говорили, что многие казахи женятся исключительно на татарочках, отмечают в них какую-то якобы редкую в женщинах полуночную сладость, интимный темперамент. Валерий, напротив, по-моему, был из семьи старообрядцев, он не пил, не курил, имел по примеру своего отца собственный дом и бесконечно любил свою жену и двух маленьких детишек. В деревенской гостинице нам отвели однокомнатный номерок с диваном на кухоньке. Соня решила, что она устроится на кухне, а мы займём две основные кровати.
Целый день мы метались по животноводческим фермам, комплексам, по обширным золотым полям, сидели в кабинетах экономистов и не виделись до ужина. Ужинали в обществе директора совхоза и парторга. Пили и водочку, и коньяк. Валерий, как потомок старообрядца, не пил вовсе. Соня его весело допекала вопросами о религии, но её внимание перехватили хозяева. В конце ужина директор намекнул на то, что у них есть журавлиное озеро, и сейчас, вечером, там можно застать журавлей. Затюканный индустриальными пейзажами Валерий встрепенулся и с надеждой поглядел на Сонечку, ясно понимая, что приглашали на встречу с журавлями именно её. А сфотографировать журавлиное озеро хотелось ему, фотографу заводской газеты.
Сонечка, играя гранями хрустального фужера, многозначительно глянула в пылкие глаза директора, допила коньяк и, весело стукнув каблучками, пропела: «Выткался над озером алый цвет зари, на эру со стонами плачут журавли...» Подогретый коньяком директор тоже тихонько простонал. Видимо, Сонечка потому так смело пустилась в это путешествие, что рядом был старообрядец Валерий. Они прихватили с собой еды и питья, попрыгали в директорскую машину, а я, как сотрудник партотдела, побрёл к себе в гостиницу.
Когда мои товарищи прибыли с озера, я уже спал. Проснулся от озорного хихиканья Сонечки, она стелила себе постель. В комнате витали запахи костра, болотных трав и самого озера. Валерий укладывался на свою кровать прямо напротив меня. С кухни послышался жаркий смешливый шёпот: «Валера, иди ко мне». Валера не ответил. «Интересно, для кого я танцевала посреди озера?» Молчание. «Я пела тебе чувственные романсы! Денег нет у меня, один крест на груди». Молчание. Ещё несколько смешков, и послышалось шлёпание босых ног. Соня светилась в розовой рубашечке. Обдав меня влажным ветром, она скользнула к Валерию под одеяло. Тут Валерий не выдержал и возмущенно зашептал: «Ну что ты, с ума сошла! Что о нас подумает партотдел? Уходи сейчас же!»
— Ты лучше сообрази, что он о тебе подумает, если ты меня прогонишь! — яростно зашипела Соня, и они затихли.
Правда, в этой горячей тишине спать было невозможно, и я тихонько выбрался на улицу якобы отправляясь на поиски журавлиного озера. Беспокоиться было не о чем. Старообрядчество намного старше и целомудреннее и молодости, и компартии, но... не журавлиного озера.
Лучи слова
...Летел по небу огонь. Летел прямо к земле и сиял, будто звезда. Упал на землю, прибежали дети, видят — Чёрный лежит. Остался от огня камень.
Так вот и слово лучится: вспыхнет огонь — слово рядом, плеснёт волна реки — упадёт капля слова, пролетит птица — оставит пушинку слова, из чёрной земли вырастет красный цветок и над ним закачается слово.
Сколько лучей, столько и слов, видимых и невидимых.
Одни люди узнают видимое, другие прозревают невидимое и всё закладывают в слова.
Пока слово летит — сияет, будто множество лучей. Упадёт — останется от слова камень.
Случай
Волшебное слово это значит, что в небе слетелись два луча и соединились — случились в один луч. А в это время и на земле «случилось» столкновение, брызги из глаз — сильное лучевое чувство: любовь или ненависть, рождение или смерть.
Слово намекает на невидимый мир лучей и на невидимый мир лучистых слов — и это высшая лучшая служба слов. Лучистые слова обладают творческой силой. Они могут сотворять мир, подражая Творцу.
Слова-лучи не имеют возраста, они были всегда, они помнят древних людей, которые явно видели лучевое сияние слова «случилось», или «по-лучилось!» Или «не по-лучилось!». Ну, не посветили лучи, пролетели мимо.
Лучистое слово — Отец
Отец — человек, из которого семя жизни отекло. И продолжает отекать, и гонит жизнь на нашу планету.
Никто не знает, как получается семя жизни. Древние называли тайну семени «Божественное истечение». Поэтому на отца смотрели, как на Бога. В нём происходила тайная, невидимая работа планеты Земля. Слово «отец» возникло из ясновидения невидимого мира. Слово «отец» более лучистое и планетарное, чем домашнее «папа». Слово «отец» обладает творческой силой, охраняет детей даже в отсутствие отца.
Многие главные молитвы обращены к Отцу: «Отче наш», «Барух Ата», «Патер Ностер».
Один Отец — сеятель твоей и моей жизни, много Отцов — Отечество — мужское стояние, поле жизни и его защита.
«Да»
Совершенно археологичное слово. Оно мне нравится больше всех творящих слов. «Да» — отворяет створ творчества Творца. Библия свидетельствует, что Творец произнёс первые слова: «Да будет свет». То есть слово «да» — первое в этом смысле. Очень важна сила этого слова в молитве «Отче наш»: «Да святится имя твоё. Да придёт царствие твоё. Да будет воля твоя...» Слово «да» как толчок невидимой силы, проталкивающей процесс к следующей ступени. Если вы хотите, чтобы процесс пошёл, нельзя в этом случае ставить поперёк движения мысли и слова поперечное слово «нет». Это получится порог, и он остановит или исковеркает движения творящего. В хорошей молитве нет слова «нет».
Страшна и отвратительна сила слова «нет». Отворачивает от врат. Вы говорите: «Да, это цветок», а вам в ответ: «Нет цветка». Вы: «Вкусный хлеб», а вам: «Нет хлеба». Вы: «Да будет вода», а вам: «Нет воды». «А Отец?» Нет и Отца! Так и спросишь: «Что же это, чего ни хватишься, того у вас и нет». От ворот поворот — отвратительное слово «Нет». На самом деле у Бога всего много, его главное творящее слово, или мысль, или дыхание: «Да будет...»
Женьшень
Очень я люблю рассматривать китайские слова. Согласитесь, что слово «женьшень» похоже на слово «женщина». Если произвольно перевести «женьшень» — то получится «человек-луч». Если слоги поменять местами: «шеньжень», получится совершенномудрый человек. Остаётся догадаться, что «женьшень» — это может быть женщина, которая излучает из себя луч нового человека, а «шеньжень» — это раздувающийся, как шар, мужчина, когда наливается Божьим светом семени... всё это невидимый свет слова и его глубина археологическая.
Жизненный цикл, по моему разумению, китайские слова рисуют так: небесный луч — цянь — крепкий, южный, погружается в землю — кунь — дело которой самоотдача, исполнение. При этом гремит гром — чжень — что означает пробуждение. Представляете? Когда мы зачинаем ребенка, гремит гром пробуждения! Слышим ли мы его? При этом погружение — кань — по-русски будет «канул в воду» — союз неба и земли находится в опасности, вдруг ничего не получится? Но вот получилось: родилась гора — гэнь — родилась надолго, незыблемое пребывание. Этот процесс длится до шестидесяти лет. Но подул ветер с запада, началось проникновение — сунь — утончение горы. Лицо человека утончается и превращается в лик, в нём проступает ясность — по-китайски это будет ли, почти что лик, ясность и огонь. Недолго горит внутренний огонь старости — лет десять, не больше. И к восьмидесяти годам наступает радостное разрешение — дуй.
Тут восхищает именно радостное разрешение от жизни: сдуло одуванчик старости, и он, видимо, ликуя, улетел в иные сферы. Мудрые языки, родные языки, потому что они РОДОМЫСЛЫ, любящие и мыслящие свой род, свои лучистые слова.
Дедушка Ужо
— Ужо тебе, великий государь! — воскликнул А.С. Пушкин в поэме «Медный всадник», и мы со школьной скамьи запоминаем это быстрее всего. И не случайно. Лучи света присутствуют во многих словах. Здесь нас гипнотизирует слово «ужо»! Здесь и зоревая, и хтоническая тайна. Пушкин ее знал, как знал ее и Гоголь, вызывая из небытия своего «Вия».
«Ужо пора ужинать!» — по привычке говаривали русские люди. И еще мудренее: «Вот ужо! Достанется тебе на орехи!» В смысле: дождешься своего! (Наказания?) Тем самым человек поминает или призывает «дедушку Ужо» — языческое божество жизни. Вообще разговорный язык глубже письменного, его можно назвать шестым океаном.
Специалисты славянской письменности А. Бычков и П. Черносвитов в статье «Русь языческая» напоминают, что в иные времена был у нас Бог Жизни по имени Ужо-Аз (жизнь — это я). Этот Ужо-Аз, проявляя себя из глубины лесов и морей, птиц и зверей, даровал славянам письменность, но не кириллицу, а глаголицу. Кроме того, Ужо-Аз был Богом Зари. Сравните: «Уже я пришел!» После смертельной схватки христианства с язычеством Бог Зари Ужо-Аз был загнан в подземный — хтонический мир, в языке же осталось эхо поверженного бога — Ужас. Индия до сих пор сохранила очарования индоевропейского (до христианства) языка, и там до сих пор почитают богиню зари по имени Ушас!
В русской литературе XVIII-XIX веков поминание «ужо тебе» было постоянным, потому что было в силе творящее начало деревни, самой земли. В ходу были фразы: «Дедушка Ужо — это тот, кто ужин подает». «Ужина — яство, готовый к еде стол» — словарь Даля. «Ужик, южик — родственник, кровная родня» — там же. Есть и такое старорусское восклицание: «Аще ужичествуеши, ужичествуй, Русь!» — то есть, здравствуя, здравствуй, Русь! Или: уживаясь, выживай!
А в простонародной речи сохранился «дедушка Ужо», который накажет, если нарушишь устав жизни. Поэтому с такой легкостью и уверенностью воскликнул Пушкин свое: «Ужо тебе, великий государь!» — пригрозив кумиру силой подземного властителя. Осколком от Ужа-Аза осталось наречие — уже, уж. Так — «уж замуж невтерпеж!» Присутствие божества жизни чувствуется и в наречии: «Уже случилось!» — лучи слетелись. «Ты уж это не делай!» Словечко «уж», как лучик света, сотворяет свою таинственную работу, помогает убедить: «Ты уж помоги!» — мягкая просьба во имя Жизни. Зло таким наречием не пользуется, оно не просит, оно давит.
Древо вопросов
Древо вопросов растет рядом с детством, уходит детство — исчезают и вопросы.
Если записать вопросы детей, получается настоящее пышное древо. Они сами по себе прекрасны, художественны, сюжетны и безответны.
У религиозных родителей, я это помню, был ритуал: бить ребенка по губам. Предполагалось, что вопросы задает нечистый дух. Атеистов сотрясает удивление и смех, как будто они знают ответ на классический детский вопрос: «Откуда дети берутся?», или вот еще: «Мама, а для чего дети нужны?»
Педагоги, литераторы, воспитатели определили эти бродячие детские наклонности словом «почемучки». Я собираю детские мировоззренческие вопросы, такие как вот этот: «Мама, почему у меня на ножках нет глаз?» Это значит, ребенок не может попасть в ботинок. Этот вопрос как раз и есть безответный и мировоззренческий, дескать, кто-то не довел свое дело до совершенства. Может быть, были глаза, но куда-то подевались, может быть, их можно в магазине прикупить...
Писатель Владилен Машковцев был потрясен и не один раз вспоминал, как его маленький сын, сидя на горшке, задумчиво спросил: «Папа, я скоро умру?» Бить по губам ребенка отец не стал, но сдернул его с горшка и прижал к сердцу, чтобы выдавить из малыша эту «дикую» мысль. И правда, дети забывают свои внезапные вопросы, как будто поднимаются по веткам невидимого древа вопросов, как будто прошли какую-то минуту детства, заметили ее, но не оглянулись.
«Почему собак не впускают в театр?»
Анечке четыре года, у нее любимый щенок, мама и папа собирают Аню в театр в первый раз. Волнение с утра: что мы наденем? А как в театре? Красиво?
Садятся в машину, папа довез до театра, собака у Анечки на руках. Папа забирает собаку и говорит: «Собак в театр не пускают». У Анечки началась просто истерика: «Почему собаку не впускают в театр?» Она потрясена, она чувствует какую-то несказуемую угрозу. И вот вывод со слезами: «Я не хочу в театр!»
— Ну все, проехали! — привычно прекращает дискуссию отец. В театре Анечка с горя проспала весь спектакль. Действительно, проехали какую-то расщелину.
«Они метафор не знают...»
Две женщины, беседуя, осуждают третью. Говорят торопливо, подробно. Одна жалуется, другая судит. Между прочим одна говорит: «Да чтоб у нее язык отсох после этого». Девочка просто «вертелась под ногами». К вечеру, уже готовясь ко сну, ребенок озабоченно спрашивает: «Мама, у тети Вали уже язык отсох?» По губам теперь не бьют, но мама сказала: «Пойдем-ка умоемся, мы забыли ноги помыть».
«Бабушка сердится»
За окошком завывает метель, снег пригоршнями бьет в окно. Катюша показывает пальцем в окно и говорит: «Это бабушка сердится, она всегда сердилась на дождик, на ветер... Она говорила: когда же это кончится? Мама, когда это кончится? Кстати, древние китайцы, как сообщают книги, тоже говорили о непогоде, что это предки сердятся.
«Мужчина и женщина»
Молодая тетя ведет племянника за руку из детского сада домой. Прохожий пристает к мальчику: «Мальчик, как твою маму зовут?» Малыш отвечает: «Мою маму Люся зовут». Мужчина обращается к женщине: «Здравствуй, Люся!» Мальчишка резко бросает ему фразу: «Ты что, дурак, что ли? Это же Наташа!»
В песочнице возятся две подружки, взвешивают и продают. «Как живешь?» — спрашивает одна. Другая отвечает: «Вот замуж вышла, у меня трое детей». «А кто твой муж?» « Мой муж — папа, его зовут Сережа...» Между прочим, чем надежней отец, тем труднее выдать замуж дочь: боится остаться без божественной отцовской любви.
«Мимо церкви»
Мы мчались в машине по проспекту Ленина, мимо новой церкви. Бабушка Оля улыбается: «Красивая у нас церковь...» Шестилетний Владик скашивает в глазах параллельное пространство и спрашивает: «Это дом для покойников?» Бабушка Оля «очепунела» и, придя в себя, воскликнула уж незнамо кому: «Как это для покойников?» Развернувшуюся пропасть перекрыл дедушка Витя: «Владик, видишь поворот, как эта улица называется?» «Завенягина», — с готовностью сдает экзамен Владик, совершенно позабыв про дом для покойников. Унесло ветром внезапное детское видение. Может быть, детям и не нужен ответ, главное для них — задать вопрос, чтобы взрослые «очепунели».
«И самые безответные...»
В картинной галерее выставка икон. Публика молодая, изящная. Телевизионщики Юра и Лена со своей дочкой Алисой все посмотрели, обменялись впечатлениями с друзьями. С детьми, как вы понимаете, много не наговоришь, не рассказывать же им житие Симеона Верхотурского. Как-нибудь само собой откроется. На выходе из галереи задумчивая Алиса спросила папу: «А почему у Бога нет рогов?» Моя бабушка тут же бы щелкнула ребенка по губам — ритуал такой был. Но не таков современный Юра. Он, обалдев, затеял дискуссию: «А с чего ты взяла, что у Бога нет рогов?» Сказал и ... прикусил язык. Лена выговорила с укором: «Ну, ты тоже как маленький». — «Ладно, проехали», — сказал магическую фразу отец.
Правда, Кривда и Сивда
От лесника Степанова шли светы тайны.
— Вот именно: есть Правда, есть Кривда, а выше их Сивда, — порой говаривал он. Степанов молчал о войне, где он потерял ногу, молчал и, объезжая свои кордоны леса, молча беседовал с лошадью, молча курил, пуская дым в дверцу печки, молча ел, молча глядел на старенькую дедовскую иконку над кухонным столом и выходил во двор что-нибудь поделать. Особенно хороши в этом дворе были топоры. Чистые, с просверком, легкокрылые: один торчал в столбе для ворот, другой будто влетел в огородную стойку, третий был готов к работе на плахе — это под открылком, где змеилась поленница дров. Четвёртый топор будто ненароком воткнулся в колонку крыльца, дескать, пора обедать. Получался крест из топоров: хранители, работники, друзья-товарищи.
— В лесу жить без топора нельзя, — удостоверяет лесник, — мужик помрёт, ему топор под гроб кладут на прощание. Говорят, он своего покойника от злых духов хранит.
Я тоже что-то такое знаю про мистический топор, что над домом витает, как ветер, и про мистический кнут, что угрожающе висит на гвозде у входа в стойло, якобы укрощая своим видом строптивость коня и жены...
— А что же такое Сивда? — интересуюсь я.
— А ты будто знаешь, что такое Правда? — насупился он.
— Не знаю, — вдруг признаюсь я виновато.
— Правда — это когда человек топором умеет владеть, а Кривда — когда человек топором не умеет владеть, учи его, не учи — всё без толку, всё вкривь и вкось. Что, не понимаешь?
— Догадываюсь. А где же тут Сивда? — не отступаю я.
— А Сивда — это то, для чего топор вообще нужен.
— Ну, поговорили...
— Точнее сказать не Сивда, а Севда. Сивда получилась, потому что Севда не получается. Посев в общем. Созрел большой лес — пришло время Севды. Созрел парень — пора жениться, и он вступает в пору Севды. Меня на эту Севду отец вон той иконой благословлял: во имя Отца, Сына и Святого Духа. А рядом тайна тёмная: получится — не получится? Какой ребёнок родится? И родится ли? Человека покрывает тень ожидания. И это на всю жизнь. У Севды есть свои часы... Кое-кто их знает.
При слове о часах я вспоминаю цитату из Евангелия. Она меня поразила похожестью на эту таёжную Севду: «Есть в Иерусалиме у Овечьих ворот водоём, называемый по-еврейски Вифезда, с пятью крытыми ходами. В них лежало множество больных; слепых, хромых, сухих (ожидающих движения воды. Ибо ангел Господень время от времени сходил в водоём и возмущал воду, и первый, кто входил по возмущении воды, выздоравливал, каким бы ни был одержим недугом)». Севда — Вифезда... Что-то общее есть!
В следующую нашу встречу Степановы были заняты редким делом. Жена лесника Антонина водила корову к быку месяц назад и поэтому беспокоилась: понесла корова телёнка или нет, что-то не похоже. Николай Степанович вымыл руки в марганцевом растворе и запустил одну руку корове под хвост. Глубоко, видать, матку ощупал. Осторожно вынул руку и сокрушённо сообщил: пусто! Считай, год пропал.
— Вот тебе и Сивда, — буркнул он, отмываясь от нутряной влаги животного, — что-то мы сделали не так, не попали в Севду.
— Если хочешь знать, у Сивды есть задача — лишать климат удовольствия, это я тебе как лесник говорю. Нету телёнка, а должен быть. Так и человек седеет, как сивер, как сивый мерин... От жены ждёшь, от скотины ждёшь, от огорода ждёшь, от леса ждёшь, от воды ждёшь... урожая... Севде нужна добросовестность... иначе нет урожая.
— А что такое климат удовольствия?
— Это когда лес хорошо растет, себе в удовольствие, — ворчит лишённый удовольствия лесник.
Послушный неизбежному порядку своей Севды-Сивды Николай Степанович прожил долгий век. Многое замечательное исходило от него к нам, его знакомым и родственникам. Ярче всего запомнился поступок, когда умер его отец. «Девки, — сказал лесник своим женщинам, — уйдите, я сам его омою в последнюю дорогу...» Таким ему виделся высший порядок жизни, его Севда. Я не забываю это таинственное слово, записанным я его нигде не вижу, даже в словаре В. Даля. «Может быть, имеется в виду север», — изнемогаю я в догадках. Неожиданно светлый лучик пришёл из Индии. Моя знакомая Леночка в группе туристов отправилась в Индию и даже целенаправленно в ашрам святого Саи-Бабы. Вернулась просветлённая, особенно её поразило уважительное отношение к самому Иисусу Христу: «Там в скверике стоит скульптура, изображающая Христа, мы около неё Рождество Христово встречали, а я Христу ноги водой омыла».
— А что ж Саи-Баба? — спрашиваю, поскольку читала о его духовной практике в журналах.
— Да, в храме одновременно собирается до четырёхсот человек. Люди рассаживаются по секторам, их рассаживают севадалы, — говорит Лена.
— Кто-кто? — вспыхиваю мгновенно я.
— Севадалы, — повторяет Лена. — Понимаете, дело в том, что там на эстраде есть вращающийся круг. Саи-Баба подъезжает к этому кругу на тележке, как у Папы Римского, и благословляет тех, кто сидит в креслах этого круга. Благословленные уходят, на их место по порядку поднимаются другие люди, вот их-то и подводят севадалы — так их называют в ашраме. Под их присмотром люди перемещаются от сектора к сектору, приближаясь к заветному кругу встречи с учителем.
— Сивда-Севда-Севадалы, — метались у меня в голове родственные слова, мерцал и образ давно почившего Николая Степановича.
— Они в белых одеждах, красивые, как ангелы, — вспоминала Леночка, — они просят прихожан сидеть и думать о том, что каждый из них попросит у Саи-Бабы. Иначе ничего не получится.
— Значит, Саи-Баба работает не с правдой, не с кривдой, а с высшей силой жизни — Севдой, ему помогают в этом севадалы... Они, что ли, Севду раздают?..
Скорее всего, они знают биологическое время движения Севды-Вифезды. Ведь у всего живого есть своё время: зелёное яблочко невозможно есть, а через месяц оно готово — сладенькое... Но так же и с духовным посевом: из человека, как из горшка с землёй, растёт древо духовное. У древа духовного есть свои часы роста. Надо только, чтобы рядом были севадалы — которые сводят сроки видимые и часы невидимые. Примерно то же происходит и в церкви... Этой ночью мне приснилось видение. Будто бы я несу на руках обессилевшего Николая Степановича. И уговариваю его потерпеть, ибо скоро донесу. Оказываюсь на кухне его дома, где висит иконка дедовская. Снимаю её, чтобы обтереть. В сюжете изображены три ангела или три святых. А по верху иконы — осыпавшиеся слова, из них уцелело одно: СВ*Д*а*. И всё. Так вот она, Севда лесника. От деда досталась ему икона, где, видимо, были начертаны в сокращённом (читай: сакральном) виде слова: Во имя Отца, Сына и Святого Духа. От Св. Духа и осталось слово «севда». Вот из какого зёрнышка вырастало духовное древо! лесника Николая Степановича Степанова, прожившего весь двадцатый век в таёжном уральском посёлке Первомайский.
P.S. А Сивда, видимо, то, что отделяет Правду от Кривды, чтобы они не перепутались и не прекратилось бы дарование урожая.
Куриный Бог
На Урале живет множество людей волшебного типа. Они не очень-то прислушиваются к политикам, зато хорошо ориентируются на земле, их окружающей, и, конечно, отлично знают поведение неба и звезд. Совсем как собаки или лошади, кошки или, например, такое аккуратное племя, которое — куры. Все-то они знают, и диву даешься, как они чувствуют инопланетные часы, движением ветров, воды небесной и земной, огня малого и большого.
Мои волшебные люди никогда не матерились, но выговаривали сердито: «Вот тебя Куриный Бог возьмет!» Или прямо: «Возьми его, Куриный Бог!» Дядя Коля Рачев, богатырь моего детства, гнал свою лошадь в галоп с посвистом, гиком и криком: «Гони, Куриный Бог!» И лошадь его понимала.
На морском берегу такие люди искали и отыскивали морские камушки, проткнутые всего одной дыркой. Дырка эта называется петушиный глазок, а сам камушек с петушиным глазком — оберег со словами «Куриный Бог». Нанизывают камешки на шнурок и носят на шее.
Во глубине российского материка Куриным Богом называют щепочку или полешко с дыркой от выпавшего сучка — тоже оберег.
Но все-таки Куриный Бог — явление астральное, а может быть, и звездное — гравитационное. Почему же гений народа выбрал из множества образов животного мира такой: Куриный Бог? Остается догадываться, что он выбрал самую кроткую, самую «культурную», обаятельную и привлекательную птицу, несущую «золотые яйца», — курицу. И решил народ, что такую красоту должен хранить грозный бог, чтобы не допускать поругания над кротостью. И заметили волшебные люди, что 1 ноября Куриный Бог дает о себе знать: он сердится. А почему? 1 ноября, в день всех святых, людям просиявших, христиане, то бишь крестьяне, должны были нести в церковь дары. И несли чаще всего аккуратных осенних курочек и петушков, то потрошеных, а то и живых. Накануне 1 ноября по селам и деревням шла резня, кровь куриная текла рекой, ор птичий стоял до неба. Где его и слышал Куриный Бог. Гнев его был страшен, в памяти народной всё записано: есть куриная смерть, есть «красный петух» — пожар, сжигающий несколько домов, лошадиный сап и сама чахотка. К тому еще психические видения нечистой силы, которые обрушиваются на головы спящих людей в ночь с 1-го на 2-е ноября — в день всех святых, но в ночь Куриного Бога. Грозное астральное противостояние.
Вся эта история заставляет с особым вниманием разглядывать петуха. Когда петух поет днем, когда и без него светло, никто не обращает внимания на то, что он поет ровно через два часа. Как мы понимаем, никто его этому не учил: ни царь, ни раб, ни генерал, ни домашний хозяин. Но кто-то же ему подает сигналы, дескать, пора, кричи! Ночью-то многие бессонные существа ждут не дождутся крика петуха. И многое невидимое, реальное происходит ночью под надзором петушиного глазка. Причем, заметьте, в прежние времена ночная стража менялась через два часа как раз по крику петуха. И он, этот Куриный Бог, в два часа ночи поет шесть раз, в четыре часа — восемь раз, в шесть утра — двенадцать раз. Кому он посылает этот счет? Всем, кто должен нести охрану жизни на планете Земля: от червей до собак, от лошадей до слонов и императоров китайских — он поет тем, кто должен жить или обязан умереть. Чудо-чудо петушок.
Но волшебный взгляд на петушка, поиск того, кто велит ему петь ровно через два часа, заставляет нас поднять глаза к небу. И мы встречаемся с алмазной красотой главного созвездия северного неба — Большой Медведицей. Его назвали так совсем недавно, поди-ка лет пятьсот назад, — рассуждаю я наугад. Не хуже нашего материкового петушка из подворотни поведение этого созвездия знали мореходы. Болтаясь в неоглядных пучинах океана, они следили за этим созвездием и прозвали его «перст указующий». Оно никогда не заходит за горизонт. Однако оно вращается, совсем как часовая стрелка. В одиннадцать вечера алмазный хвост смотрит вниз к горизонту, а ковш задирается к центру, к Полярной Звезде. Раньше 11-ти часов вечера мы просто не видим звезды. И будьте любезны: в 12 часов ночи поет петух. Через два часа вы увидите, что хвост Медведицы передвинулся на несколько градусов круга к северу, и опять поет петух. Ну и так далее. Выходит дело, петух прямо связан с поведением созвездия Большой Медведицы, а она так далеко, даже можно сказать — нигде. Потому что это только проекция света звездного на Землю, а звезды — в бездне.
Теперь я веду свой рассказ к завершению. Прежде всего речь о том, что Медведица совершенно не похожа на медведицу. В разных странах, как сообщают справочники, это созвездие называли Колесницей (похоже), Колесницей Артура (может быть), Колесницей Давида (это уже победа Средиземноморья). На севере Великобритании народ назвал его Плугом, арабы называли его Гробом, а вот этот алмазный хвост величали плакальщицами. Но почему-то никто не увидел в рисунке звезд образ Петуха. Ведь вот он, петушиный сверкающий хвост, вот эти четыре звезды рисуют корпус тела, а самая северная, близкая к Полярной звезде, — головка: нарядная, дерзкая, кричащая в бездны космоса головка петуха. Вот он — Куриный Бог. Скорее всего, волшебные люди и без меня всегда это знали, да помалкивали.
31 сентября 2004 г.
Петух-сосед
Когда поет петух-сосед,
Взлетая на балкон,
То начинается рассвет
Над нашим городком.
Похожи перья петуха
На перистые облака.
Когда поет петух-сосед,
То начинается обед.
Его кудрявый гребешок
Краснее, чем томатный сок.
Как только вечер настает,
Петух-сосед опять поет.
Его сиреневый наряд
Похож на солнечный закат!
Когда же свет уходит прочь,
Петух-сосед похож на ночь.
Похож на ночь... Похож на сон...
Петух взлетает на балкон.
Главное — голубь
«Пора признать возможность существования
бесписьменной цивилизации...»
Ю. Лотман.
Лев Николаевич Толстой в своих дневниках рассуждает о том, что человек, согласный с природой, живёт 84 года, будто бы у него складываются циклы двенадцать раз по семь лет, либо семь раз по двенадцать лет.
Моя тётушка баба Шура, то есть Александра Николаевна Кудряшова, прожила 86 лет, почти весь двадцатый век, и до своего ухода в лучшие миры была опорой четырём дочерям, зятьям и внукам.
Именно с ней мы вели глубокие беседы о таинственной народной культуре проживания, которую я называю провинциальной «бесписьменной цивилизацией». Баба Шура меня многому научила, учила она легко и понятно, особенно чему-нибудь непонятному.
— Ты одна живёшь, тебе поди-ка страшно спать. А ты перед сном сорок раз «Господи, помилуй» скажи, и страх пройдёт...
Тут надо помнить, что говорилось это в ту пору воинственного провинциального государственного атеизма, когда никакой ночной страх в расчёт не принимался, а за «Господи, помилуй» можно было и работу потерять.
— Ты так делай и днём, если кого-нибудь боишься: тут важно сказать именно сорок раз, не больше и не меньше. Пока ты это себе говоришь, вокруг тебя будто занавесь упадёт, как рубашка жизни. И станешь ты для людей невидимой, как говорят в школе учителя, отсутствующей. — Я этот урок бабы Шуры всем беззащитным членам профсоюза тайком преподаю и на себе испытываю: когда читаешь «Господи, помилуй» и пальцы загибаешь сорок раз, то тебя даже контролёры в автобусе не видят. Или вот ещё замечательная история про экстрасенсов. Она — как столкновение безымянной культуры вечных знахарей и новой популярно-телевизионной стихии экстрасенсов.
Моя подруга Тамара — экстрасенс, знающий многие восточные школы врачевания и саморегулирования, она умеет ловить движения тонких энергий и влияние высших сил на человека, собаку и общество. Тамара нянчит двухгодовалого ребёнка. Ребёнок уже пошёл, и это её радует, но она заметила, что малыш то и дело падает.
— Чего это он у меня падает? — задумалась Тамара и предалась медитации в ванне. Да, но подготовка к медитации — это же вам непросто. Надо уложить младенца спать, затем в совершенно свободных одеждах лечь на коврик на спину, притвориться спящей, так чтобы в это поверили твои спина, и ягодицы, и мышцы бёдер, которые весь день напряжены: надо, чтобы они распряглись бы и растопились, а потом их снова напрячь, и так несколько раз. А потом можно и сесть, и произнести все десять гласных по порядку от а до я, возгудание устроить, как сказала бы баба Шура, а затем уж забраться в ванну и отдаться молитве, только тогда, в полузабытьи, когда и слова-то, засыпая, начнут путаться, может быть видение, а может и не быть.
Вот в такую нежную минуту в ванне при закрытых глазах и увидела Тамара, что бежит её ребёнок по дорожке, а на его ножках путы. Вот именно, совершенно крестьянские верёвочные путы, восьмёркой оплетающие ноги дитяти. Для Тамары это видение оказалось новостью, она всполошилась и бросилась за советом к своей духовной подруге.
Подруга сообщила, что надо снова предаться медитации, призвать высшие силы, и они скажут, что с этим следует делать. На что баба Шура, последняя представительница вечности, просто сказала: «Не надо к высшим силам, и так все знают, что у младенцев есть и щетинка на спинке, и на ножках путы. От щетинки младенец плачет: тогда после купания мать ему брызнет на спинку грудного молока и рукой растирает, щетинка и выкатывается, как грязь. А к падающему младенцу надо подойти со спины, присесть около него и обыкновенным кухонным ножом провести черту между ног, т. е. разрезать эти якобы невидимые путы, так испокон веков делали...»
— Ой, ну как хорошо и просто, — обрадовалась кроткая Тамара и с полным доверием исполнила старый ритуал.
В маленьких советах бабы Шуры сквозит уверенность столетий и одновременно одинокое её предстояние перед Высшим Промыслом. Официальным священникам эти накопления не нравятся, хотя, думаю, путы своим младенцам они всё-таки разрезают. А у меня все эти знания дух захватывают.
Баба Шура меня научила Псалтирь читать. Это были уже свободные девяностые годы. Все уже позволено, вот мы и звоним в церковь, дескать, не найдётся ли у вас бабушки — помолиться над покойником. Женский сварливый голос отрезал: не найдётся! А как же нам быть, восплакали мы. Читайте Псалтирь — скомандовала трубка и дала отбой. Не то наша баба Шура. Она меня наставляет: тебе пришло время сестру хоронить, ты сразу начинай Псалтирь читать, если до сорока дней 150 Давидовых псалмов три раза успеешь прочитать, то увидишь сестру во сне, она тебе и скажет, всё ли ты сделала, как надо.
Я, конечно, Псалтирь освоила, читаю по одной кафизме в день, как раз хватает на три раза до сорока дней. И хамить не надо, и получается так, как баба Шура сказывала.
Ну вот, 27 февраля 2000 года баба Шура и умерла в прекрасном для этого дела возрасте — 86 лет, как и просчитал Лев Толстой.
Дочери сказали, что она очень ждала меня, хотела попрощаться. Я приехать не смогла, но дочерям пообещала, что буду читать Псалтирь и таким образом попрощаюсь с бабой Шурой.
Не успела я прочитать и первые девяносто псалмов, как увидела во сне бабу Шуру. Во сне же я и возликовала от радости, что вижу её. Она, понимаете ли, опустилась с неба на новенькой качели, ремешки у качели узкие, кожа новенькая поблёскивает и даже заклёпки видны. Сидит баба Шура на этой качели, как на скамеечке, в каком-то белом пушистом халатике, на голове пушистый же чепец. Я восклицаю: «Баба Шура, ну как хорошо, что я вижу тебя!» А она мне в ответ только и сказала: «Я тебя неправильно понимаю... ГЛАВНОЕ — ГОЛУБЬ...» И сон пропал.
Я немедля записала её пожелание в блокнот и принялась раздумывать, что же это всё значит. «Я тебя неправильно понимаю», — может быть, я неправильно молюсь? Забываю сказать какой-нибудь канон? Тут какая-то тайна, она могла бы прямо сказать: неправильно молишься. Может быть, ей нельзя меня обижать упрёком, так она себя упрекает? Она сама ведёт себя, как голубушка... Зато вторая фраза, что главное — голубь, меня просто потрясла и перестроила. Я стала внушать себе, что я должна вести себя, как голубь, пусть во мне будет меньше норова, вздора и характера, но будет больше послушания, смирения и кротости. Оказалось, что голубем быть очень трудно, но необходимо, коли этот совет прибыл с того света. Им сверху виднее. С другой стороны, всем известно, что голубь — христианский символ, он означает именно Святого Духа.
Тогда опять возникает вопрос, почему прямо-то не сказать: главное — Святой Дух. Но баба Шура и тут оказалась права: мне, грешной, никогда не достичь Святого Духа, и я могла отнестись к этим словам равнодушно. А вот ГОЛУБЬ — это узнаваемо, и можно попытаться встретить зрелые годы с такими ориентиром, что ГЛАВНОЕ — ГОЛУБЬ.
Получается, что мне был дан единственно верный совет на все оставшиеся годы. Спасибо бабе Шуре, рабе Божьей Александре, что спустилась ко мне с неба на новеньких качелях, чтобы так со мной попрощаться.
Итальянский сапожок
Испанский сапожок» —
механизм пытки времён инквизиции.
С каждым годом нашей жизни я всё более убеждаюсь вот в чём: до чего же права великая крестьянская культура. Уж крестьяне-то знали характер нашей непослушной и строптивой планеты. Крестьяне, конечно, не писали учёных книг, но безупречно владели такой не известной им наукой, как психология. Никогда не покупай корову у соседей или родственников. Не приживётся... Ну разве что на мясо. Но и тогда не надо. Предрассудок или заповедь? Скорее всего, безмолвная точная крестьянская наука. Но нас-то, горожан, она никак не касается. Однако древние и причудливые истории случаются и в нашем железногорске. И женщины-то у нас в основном заводские: все потомственные крановщицы, контролёры да металлоткачи. И колдуний-то у нас, по сравнению с деревней, маловато, и экстрасенсы-то у нас больше книжные какие-то. Ну послушали двухнедельный курс, ну полечили нездоровых людей. Да сами следом и расхворались: то голова трещит от усилий, то давление подскакивает от раздражённого самолюбия, то вот экзема откроется. Непослушная планета. Непредсказуемая психика. А человек, бывает, как солнце, выбрасывает протуберанцы далеко от себя.
Моя история простая. Приключилась она именно с моей знакомой лаборанткой из цехов завода. Приходит к ней как-то двоюродная сестра и говорит: «Слушай, Ира, купи у меня сапоги. Новые, итальянские. Я бы не продала, да моему мужу пришло в голову, что надо эти сапоги подарить его сослуживице. У неё, видишь ли, юбилей. Я эти сапоги год назад покупала за 30 тысяч, а они теперь 60 тысяч стоят. Чего я их буду дарить? Я их лучше продам. Вот посмотри, какие они мягкие, эластичные. Тебе как раз подойдут». С родственниками много не наторгуешься, и сапоги действительно хороши, так что моя знакомая Ира купила их безо всякого смущения.
Боль в ногах появилась, когда она надела сапожки в третий раз. Ни с того ни с сего боль схватила щиколотки обеих ног, вот так, — ладони не достигая колен. Так что пришлось остановиться. Кое-как добрела до дома, приняла соленую ванночку; рановато ногам болеть. Затем ещё пару раз память отметила возникающую незначительную, но какую-то глубокую внутреннюю боль, как будто ноги стонут, жалуются, когда попадают в сапоги. Женщина покрутила перед глазами сапоги, пощупала пальцами каблучок и подошвы — всё мягко и удобно, не к чему придраться.
И собралась Ирина со своим мужем выехать в Челябинск. Мало ли какие у нас могут быть дела в столице Южного Урала. Приобулась женщина в эти самые новые итальянские сапоги. И всё... До ночлега у знакомых муж и жена добрались в обнимку. Ноги отказывались идти — больно. Поездка испортилась. А ночью нашей лаборанточке приснился сон. Будто бы летом в пять часов утра, когда над родным центральным переходом через заводской пруд висят холодный рассвет и дождливый туман, она едет от пятой проходной на инвалидной коляске, что у неё совсем нет ног, что она отталкивается от асфальта двумя шестами и плачет непрерывными горькими слезами. Никого на мосту нет, она одна угребается на своей коляске, одна со своим горем и слезами. И подбегает к ней бродячая собака, собака выше её, хватает её за уши, начинает трепать, как бы играя. А прогнать её никак невозможно, потому что надо ехать. В ужасе и слезах женщина проснулась. И, рыдая взахлёб, рассказала сон мужу.
— По-моему, дело в моих итальянских сапогах, — догадалась Ира, — они их прокляли, когда поссорились между собой... дарить или не дарить... Они их прогнали из дома...
Чем хороши мужчины, так это своей решительностью в непонятных обстоятельствах — надо же что-нибудь делать, думают они при любом затруднении.
— Ты тут посиди, погости, а я сейчас вернусь, — сказал мужчина, взял сапоги и молча вышел вон.
Вернулся он через час, бросил к её ногам какие-то новые ботинки вроде кроссовок и сказал:
— Вот, примерь, покупал твой размер. А сапоги твои я выбросил и не скажу куда... Не вздумай жалеть. Забудь. Разбираться бесполезно.
Что тут скажешь? Хорошо, что существует великая крестьянская культура.
Боль в ногах сама собой прошла и больше не появлялась. Осталось глубокое знание о жалобе ног, о сновидении и торопливая необходимость поскорее подать милостыню каждому болезненному человеку на тележке с колесиками и деревянными шестами в руках.
О невинности
Потерю невинности мы связываем, как правило, с юностью, когда она, эта юность, впервые вступает именно в сексуальные отношения. Вроде бы все мы страшно озабочены этим периодом в жизни наших детей, но взрослая озабоченность наша тоже полна невинности, поскольку мы не знаем, с какой именно проблемой столкнётся наше детище на практике.
В Евангелии от Матфея есть глубокая поэтическая фраза: «Если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма?» Я эту фразу нередко вспоминаю по совершенно неожиданному поводу, связанному именно с потерей невинности.
Были у меня знакомые художники, муж и жена. Возле их доброго семейного очага, а также в мастерской постоянно собирались то рабочие, портреты которых надо было рисовать, то журналисты, то искусствоведы, то актёры. Собеседники приходили с детьми, подростками. И правильно. Посещение мастерской художников для детворы подобно открытию неведомого, даже интимного мира. Помню, как трое мальчишек со священным ужасом, видимо впервые, листали альбом итальянской живописи и слабыми голосами спрашивали художницу: «А почему тут все люди голыми нарисованы?»
Мне понравился ответ художницы. Она сказала им примерно так:
— Вы видите, как старается нарисовать художник коня, или тигра, или голубят? А ведь на этих животных нет одежды. Как они прекрасны, как причудливо их создала природа или Бог! Не спросила разрешения у человека, сама придумала. Художник от удивления рисует, восхищается: «Ах, какое косматое дерево, ах, какое шевелящееся море! Ах, какой гибкий зверёк!» Ну а человек? Он-то откуда взялся, такой сложный, и красивый, и косматый, и подвижный, и гибкий? Почему у него, например, одна такая голова, а не три? Две руки, а не пять, две ноги, а не восемь? Лев Николаевич Толстой прямо с ума сходил, всё искал ответ, ну почему у него на руке пять пальцев? А никто не знает, почему человек такой по виду причудливый. Вот художник и любуется обнажённым человеком точно так же, как любовался бы конём, лебедем, рыбой... Можно, конечно, и одежду изобразить, в одежде тоже много чудесного, но в появлении одежды меньше чуда, она понятна. А вот чудо человеческого тела для художника непонятно. Вот и не перестают художники рисовать обнажённых женщин, мужчин, детей. Любуются выдумкой природы или Бога. А вам, что, стыдно, что ли, глядеть на картинки с обнажёнными людьми?
— Да нет, — соглашаются мальчишки и уже более спокойно, солидно, как будто приобщились к творчеству Божию, разглядывают скульптурные слепки, альбомы, журналы по всем видам изобразительного искусства.
Я люблю художников за то, что они менее всего демагоги. Зову их ясновидцами, потому что они смотрят на мир ясно, принимают его таким, каков он есть. Кроме того, в них сильно развита идея Творца, идея Бога, а следом — идея образа Божия, который действительно почивает на всём Божьем свете: на травах и водах, на животных и насекомых и, конечно, на человеке. Может быть, и художники поэтому такие знающие и чуткие, что сами своими руками пытаются создать модель, а она у них не всегда получается такой совершенной, как у Бога, вот и восхищаются идеальной работой Высшего Промысла.
Дети у художников тоже кажутся более просвещёнными в тайнах жизни, чем мы, грешные. И у моих друзей поднялась, расцвела в строгое девичество дочка, назовём её Майя. Подобно своим родителям, она любила раскованность, пластику человеческого тела, была самостоятельная в чтении, суждении, увлекалась биологией, кино, прекрасно рисовала. У неё была своя экзотическая комнатка, где она любила предаваться глубоким размышлениям, глядя на череп, стоящий на полу, и выкуривая тайком от мамы сигаретку. Майя умела быть подружкой взрослым приятельницам матери, любила поговорить с ними на всякие интимные темы и производила впечатление весьма подготовленной к взрослой жизни барышни.
Однажды она подошла к матери и деловым тоном произнесла: «Мама, дай мне пятьдесят рублей!»
— Зачем? — спросила мать, полагая, что дочери нужен фотоаппарат.
— Мне надо сделать аборт, я беременна.
Милую нашу художницу хватил столбняк. Порочность её ребенка сразила её: как? Дело дошло до того, что дочь знает даже цену этих подпольных операций!
— Кто он?
— Это не имеет значения.
— Господи, для тебя это уже не имеет значения?
— Мамочка! Я его на себя не тащила... — строго, как любитель-биолог, сказала дочь.
—...!
— Бедная ты моя! — прошептала обезумевшая мать. — Она, видите ли, его на себя не тащила! Да разве ты не знаешь... что их не надо тащить...
И вдруг поняла, что её якобы современная и просвещенная дочь ничегошеньки не знает о возникновении страсти, что она находится в состоянии глубокой невинности, что поневоле скажешь: «Ну, если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма...»
А мы-то думаем, что сеем вокруг себя знания, свет и просветительство.
Белый Таракан
— В лето 2002 года из нашего города ушли тараканы! — патетически возвестил знакомый актёр Сергей Меледин.
Он дружит с очень взросленькой женщиной восьмидесяти лет. Их соединяют неведомые беседы о неведомом. И вот это известие об ушедших тараканах явилось из её пророческих уст. Уточняя это невероятное дело, его подружка сообщила, что во все годы сожительства и борьбы с тараканами она узнала от старых людей, что при изгнании тараканов должен в конце концов выйти на Божий свет из тараканьих пучин Белый Таракан. Если его прихлопнешь, всё семейство с горя уйдёт в иные места. Сережина собеседница, оказывается, видела Белого Таракана много раз во все годы жизни, то есть почти в каждом доме, где обитала и где сражалась с этим могучим племенем.
Мы пустились обсуждать эту новость, ибо она нам казалась гравитационной.
— У одних народов Белый Кит, у других — Белый Слон, у третьих — Белый Олень, а у нас Белый Таракан! — обиделся городской эстет.
— Может быть, это к землетрясению и одновременно к потопу, — попивая кофе, рассуждали мирные гости, удивляясь неведомому поведению тараканов.
Актёр Меледин обронил: моя знакомая говорит, что это к голоду.
— У меня тоже, — откликаюсь я, — была знакомая восьмидесяти шести лет, она в этом возрасте стала записывать свои воспоминания стихами. Одну тетрадь она подарила мне со словами: «Вижу, как портятся люди, озлобляются, рушат жизнь. И больше всего боюсь, что всё закончится голодом».