Курганов Ефим
Историко-полицейская сага "Шпион Его Величества, или 1812 год", часть 20

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Курганов Ефим (abulafia@list.ru)
  • Размещен: 19/01/2009, изменен: 28/10/2009. 36k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Шпион Его Величества, или 1812 год". Историко-полицейская сага, часть 20 (том четвертый, эпизод десятый)

    •   
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ЕФИМ КУРГАНОВ
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ШПИОН ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА,
      
       ИЛИ
      
       1812-Й ГОД
      
      
      
       (историко-полицейская сага
       в четырех томах)
      
      
      
      
      
      
       ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ.
      
       САНКТ-ПЕТЕРБУРГ - ВИЛЬНА.
      
       НОЯБРЬ - ДЕКАБРЬ 1812-ГО ГОДА
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ:
      
      
       ДЕКАБРЬСКИЕ КОСТРЫ
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ИЗ ТАЙНОГО ДНЕВНИКА
      
       ВОЕННОГО СОВЕТНИКА ЯКОВА ИВАНОВИЧА ДЕ САНГЛЕНА
      
      
      
      
       Публикация проф. Николая Богомольникова
       и академика Александра Лаврухина
      
       С французского перевел Сергей Догляделкин
      
       Научный консультант проф. Андрей Зорькин
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ОТ ПУБЛИКАТОРОВ
      
      
      
       В изображении Льва Толстого получается так, что хотя российский император Александр Павлович, его окружение и генералы были недовольны Кутузовым, правота как раз была на стороне народного федьмаршала, а недальновидны и даже глупы оказались, по мысли писателя, именно те, кто осуждал Кутузова:
      
      
      
       ... недовольство им (М.И.Кутузовым - Николай Богомольников), презрение к нем и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражались в почтительной форме, в той форме, при которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать. Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг и т.п. Это все они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провианта, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
      
      
      
       Точка зрения очевидца и участника тех событий - военного советника Якова де Санглена совершенно иная, и, надо сказать, отнюдь не безосновательная:
       Кутузовым, по мысли Санглена, были недовольны, и по праву, ибо он упустил Бонапарта и не смог сохранить костяк нашей армии, приведя ее в Вильну более чем наполовину уничтоженной.
       К позиции де Санглена, возглавлявшего в 1812-м году Высшую воинскую полицию, как мне кажется, вполне имеет смысл прислушаться. Весьма стоит учесть и точно зафиксированную им ту удручающе страшную картину разрушений и мародерства, от изображения которой наш классик в своей великой эпопее "Война и мир" почему-то решительно уклонился.
      
      
      
      
      
       Николай Богомольников,
       проф.
      
      
       г. Москва
      
       20 декабря 2008 года
      
      
      
      
       Александр Лаврухин,
       доктор филологических наук, академик.
      
       г. Санкт-Петербург.
       20-декабря 2008 года.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ВИЛЕНСКИЕ ЗАПИСИ
      
      
      
      
      
      
      
       Позднейшая приписка автора дневника:
      
      
       Сии записи явно теперь кажутся писанными в готическом вкусе или же по канону разбойничьего романа. Но я готов засвидетельствовать где угодно и пред кем угодно, что количество трупов в предлагаемой тетрадке вызвано отнюдь не следованием литературной моде, а токмо желанием соблюсти истину, какой бы неприятной она ни казалась.
      
      
      
       Яков де Санглен,
       военный советник.
      
       Августа десятого дня 1857-го года.
      
      
       г. Москва
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1812
      
      
      
      
      
       15.12 - 20.12
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Посвящается графине Н.Вальдштейн,
      
       соблазнительнице и очаровательнице.
      
      
      
       Яков де Санглен.
      
      
      
       Мая 18-го дня 1857-го года.
       г. Москва
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Светлейший князь Кутузов - это наша беда и наш позор
       (слова государственного секретаря адмирала Шишкова)
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 15-го дня. Седьмой час утра
      
       Обида и гнев жгут меня нестерпимо. Светлейший князь Кутузов, войдя с основными войсками в Вильну, вдруг, к нашему всеобщесу ужасу, приказал полностью остановить преследование неприятеля. Да, да. Именно полностью - не иначе.
       Правда, казаки самовольно выбили убегавших французов из Ковны, но это было, увы, все.
       Так что от последней возможности уничтожить остатки "Великой армии" мы окончательно и решительно уклонились. Я (и не я один) расцениваю сию меру с полнейшим содроганием и ужасом и, конечно же, как форменное предательство.
       Самолично тут в Вильне видел, как многие офиценры и генералы с отчаяния плакали, читая приказ главнокомандующего. И в самом деле было от чего плакать!
       Мы сами. Сами отказались от преследования! Сие никак не укладывается у меня в голове.
       А вот Максим Яковлевич фон Фок утверждает, что ничего иного он от Кутузова и не ждал.
       - Но почему же? - изумился я.
       - Устал старик гнаться за Бонапартом, - отвечал фон Фок и усмехнулся не весело.
       Когда Государь, наконец, явился в Вильну, он подверг Михайлу Ларионыча бешеному разносу - и правильно сделал, конечно. Но ведь после драки кулаками не машут: Кутузов уже сделал свое, остановил армию.
       Да и то! Разносу-то Государь Кутузова, конечно, подверг, но ведь сделано сие было токмо во время приватной беседы.
       А вот вчера на балу Его Величество вручил Светлейшему Георгия первой степени и был как бы вполне ласков с ним.
       Все, естественно, тут знают о разносе, но вместе с тем приличия соблюдены. Но вот только можно ли давать Георгия ради приличия?! Боюсь даже высказываться на сей счет.
       Но когда на балу же Кутузов приказал повергнуть к стопам Его Величества французские знамена, Александр Павлович тут уже никак не мог сдержать на своем прекраснейшем челе гримасу отвращения и пршептал еле слышно: "проклятый комедиант".
       Чрез какое-то время после этой грубо-площадной сцены, достойной того, чтобы произойти не на бале, а на площадке, где кривляются буффоны, Император подошел ко мне и шепнул: "Санглен, я пожаловал ему Георгия первой степени не за действительное отличие, а лишь в угождение упрямому московскому дворянству. Корю только себя, что сие нарушает высокий статус ордена. Но и ссориться с нашими доморощенными московскими патриотами мне тоже не с руки".
       В ожидании ж Государя, которое продлилось аж с 28-го ноября до 11-го декабря, Михаил Ларионыч предавался в Вильне полнейшему и преступнейшему бездействию. Кажется, о вверенных ему войсках он забыл совершенно.
       Правда, по разоренной Вильне бегал, кричал, суетился Великий Князь Константин Павлович, но светлейший даже не сделал ни единой попытки привести в порядок город.
       Между тем, Вильна находилась пред приездом Государя просто в ужасающем положении. А Кутузов лишь сытно ел и обильно пил, да поругивал ( надо сказать, что несправедливо) предшественника своего Барклая.
       Судя по всему, фельдмаршал пребывал в неге покоя, видимо, считая свою полководческую миссию вполне исчерпанной.
       А, надо сказать, я со своими людьми, увы, весьма малочисленными (слава Богу, мне помогает фон Фок - он сейчас здесь) как угорелый носился и ношусь по Вильне, пытаясь предотвратить катастрофу.
       Задача непосильная, и все же мы отнюдь не сидим сложа руки, делая страшную работу - хоть как-то пытаемся освободиться от засилия трупов, устроенного французами да поляками.
       Устаю так, что мочи нет: не в состоянии ни раскрыть любимый томик с "Разбойниками" Шиллера, ни что-нибудь таинственно-кровавое в готическом вкусе .
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 15-го дня. Почти полночь
      
       Действительно, Вильна ко времени прибытия Государя (а прибыл он декабря 10-го дня) предоставляла отнюдь не радостное зрелище, напротив и даже совершенно напротив.
       На всех главных улицах разведены большие костры, необходимые для уничтожения всех миазмов и очищения воздуха, ибо город смердит и гниет в буквальном смысле этих слов.
       Госпиталь в Базилианском монастыре производил наиболее плачевное впечатление.
       Трупы были навалены друг на друга по коридорам, всюду валялись разбросанные останки тех, кто совсем недавно еще стреляли или рубились саблями, валяются и в других помещениях.
       Все отверстия разбитых окон или стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, дабы предохранить живых от доступа холодного воздуха. В этих помещениях, наполненных зловредными испарениями, лежали несчастные, обреченные на гибель.
       Приезд нашего человеколюбивого Государя был истинным благодеянием Провидения для оставшився в живых врагов, коим немедленно была оказана всевозможная помощь. Но все это произошло после 11-го декабря. А более десяти дней перед этим Вильна напоминала самый настоящий ад.
       Прибыв в Вильну, я отправился осматривать город, прихватив с собою коллежского секретаря де Валуа, а также полицмейстера Вейса, квартального надзирателя Шуленберха и верного моего Яшу Закса. И вот что предстало нашим потрясенным очам.
       Ярко светило солнце. Мы пошли вдоль речки Вилии. Валялось множество разбитых французских повозок и лафетов. У дороги лежали шляпы, шапки, кокарды, трупы и павшие лошади. Правда, трупы по большей части были уже убраны, но за большими камнями, под мостами и за кустами их было забыто не мало, а волки по-видимому уже принимались их грызть.
       По реке, прочно замерзшей, тянулись сани с нагими трупами и всякою нечистотою.
       Мы невольно забрели во двор большого строения, коего службы и комнаты с остатками изящных печей и обоев указывали, что его недавно занимали весьма знатные жильцы. Все внутри было изодрано и разбито, многие полы подожжены, повсюду валялись черепки, кости, остатки амуниции.
       В отдаленной комнате, у камина, лежал полуизжаренный труп. Несчастный, быть может, пополз к теплу, как червяки к свету, и тут и умер у огня. (Точно также у многих сторожевых огней мы обнаружили трупы людей, которые, видно желая согреться, в предсмертном полузабытье слишком приблизились к огню и сгорели).
       Нас объял ужас, словно мы среди бела дня увидели призрак, и мы бежали из этих запустелых зал; было как-то не по себе, а Яша Закс даже всхлипнул.
       Однако самое ужасное зрелище увидел я вечером этого дня, первого дня нынешнего моего пребывания в несчастной Вильне.
       Я вышел из дому для того, чтобы посмотреть на толпу проходивших мимо русских ополченцев, а также на польских крестьян и жидов. Вдруг я услышал пение, раздавашееся от Минских ворот, над которыми совершалось торжественное богослужение. Подойдя поближе, несколько минут я прислушивался к нему. Возвращаясь же оттуда, ненароком забрел на кладбище, расположенное не так далеко от ворот.
       Сперва я увидел лишь церковь, затем моему взору предстали верхние окна (или точнее оконницы без рам) строения, похожего на монастырь или келии. Но подошедши поближе, вот что я увидал.
       Трупы были нагромождены на трупы, и в иных местах так высоко, что они доходили аж до окон второго этажа. Во всем вымершем строении нет ни одного целого окна, ни живой души - лишь у дверей собака, обнюхивающая стены. К счастию, сильный мороз сковывает зловонные испарения, которые без того отняли бы возможность подойти к этим жилищам ужаса.
       Коллежскому секретарю де Валуа сделалось дурно.
       Конечно, подобные груды трупов могли бы образоваться и во Франции или в Германии после кровавых битв, но нужны были наша безурядица и такой год, как 1812-й, для того, чтобы они в таком безобразии оставались выставленными напоказ.
       Но могу ли я на самом удивляться тому, что тут нагромождены эти груды трупов? Не стоят ли наши сани под навесом в гостинице Нишковского на трупе француза, в полной амуниции, втоптанного в навоз и солому?
       Столь велико общественное бедствие, столь жестоки грязь и беспорядок!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 16-го дня. Четвертый час пополудни
      
       Я был приглашен на завтрак к барону Карлу фон Штейну - он остановился в гостинице Мюллера, что на Немецкой улице.
       Барон и секретарь его Эрнст Мориц Арндт, едва ли не главные у нас застрельщики борьбы с Бонапартом, спят и видят, как явятся в освобожденную Пруссию, хотя и вместе с тем они же и предупреждают, что окончательно сломить сего злодея будет совсем не просто.
       Не успел я вернуться к себе, в отель Нишковского, как явился Зиновьев - камердинер Государя - и объявил, что Александр Павлович незамедлительно призывает меня к себе. Я тут же, не теряя ни минуты, поспешил в виленский замок.
       Его Величество, пребывавший по появлении в своем в Вильне в довольно-таки благодушном расположении духа (ежели, конечно, не считать разносов, устраиваемых им Кутузову), на сей раз явно хмурился.
       Не успел я войти, как Александр Павлович бросился ко мне, раздраженный и сердитый. В первую минуту я даже попятился.
       "Санглен!", - крикнул мне Государь: "Ты обязан остановить ЭТО." А затем вдруг промолвил чуть ли не жалобно: "Сделай же что-нибудь, голубчик".
       "Ваше Величество, что Вы имеете в виду?" - довольно-таки растерянно спросил я, теряясь в догадках, к чему же, собственно, клонит император.
       "Как что?" - изумился Император: "Конечно, я разумею разбои. Несчастную, обесиленную, всю искромсанную Вильну еще и грабят. И кто грабит? Грабим мы - освободители. Я понимаю, что поляки оказались изменниками, но сие отнюдь не означает, что можно подвергать полнейшему и безаконному истреблению их дома. В общем, сделай, что-нибудь. Я сильно рассчитываю на тебя.Да, ты помнишь, как поступал с мародерами умница Барклай?"
       "Михаил Богданович вешал их, но его обвинили в отсутствие должного патриотизма. И светлейший князь Кутузов, став главнокомандующим, обвинил столь строгие меры супротив мародеров, заметив, что солдатам же необходима хоть какая-то награда за их труды", - ответствовал я.
       "Оставь Кутузова. Это - старый плут, который давно уже выжил из ума. Санглен, ты действуй по-барклаевски. Иди и как хочешь, но останови распоясавшихся победителей. Вверяю тебе всю полноты власти над нашею бедною Вильною".
       На этом аудиенция и завершилась.
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 16-го дня. Одиннадатый час ночи
      
       Да, совсем не простую задачку задал мне Государь. Дело все в том, что грабителей-то многовато развелось (даже наши раненые сильно шалят) - всех не повесишь. А охрану домов шляхты выставлять - людей у меня никак не хватит.
       Собственно, особого выбора у меня теперь нет: надобно сформировать хотя бы четыре отряда (один под началом барона Розена, другой - полицмейстера Вейса, а третий под началом квартального ндзирателя Шуленберха и еще один под началом бесценного моего фон Фока), кои в вечерние, наиболее оасные, часы будут ходить по Вильне, особливо присматриваясь к тому, что делается вокруг домов местной шляхты.
       Именно так я и поступил. И в шестом часу, как только начало темнеть, мои ребята и двинулись. Вот сижу и жду улова, а точнее доклада об остановленном разбое и повешенных грабителях. И доклад сей непременно будет, и я тут же, ни минуты не медля, доведу его до сведения Государя.
       А к завтрему, видимо, я и сам присоединюсь к поиску мародеров; прихвачу с собою де Валуа, объявившегося вдруг капитана Ланга, Яшу Закса, вахмистра Спицына, и мы сообща начнем рыскать.
       Конечно, заразу с корнем вырвать не удастся (о сем я и не помышляю), но некоторый страх в подлые разбойничьи душонки, надеюсь, мы внесем.
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 17-го дня. Восьмой час утра
      
       Первым явился ко мне с докладом барон Розен.
       Петр Филиппыч образовался вдруг в моем кабинете еще в шестом часу утра, весь испачканный какой-то липкой грязью (чуть ли не нечистотами) вперемежку с кровью, но счастливый и бесконечно довольный.
       Оказывается, ему и его людям удалось захватить за делом целый казачий разъезд, коий с пылом и жаром разносил хоромы графа Тышкевича, старинного, надо сказать, нашего недруга.
       Мебель, почитай что уже всю, уже раскрошили и портьеры порезали острыми казачьими саблями, разрубили два белоснежнейших рояля, похватали и упаковали в тюки какие-то чудовищно огромные вазы, фарфор, золотые и серебряные блюда, броши, ожерелья, перстни, даже пудру, веера и оправленные в жемчуга и кораллы миниатюрные зеркальца.
       Когда появился Розен с ребятами, тюки с награбленным были уже плотно обвязаны бечевкою и валялись во дворе, а сами казаки ловили и вовсю употребляли девок, испуганный визг коих постепенно переходил в сладострастные стоны. Занятые сим важным и приятным делом, казаки поначалу никакого внимания не обратили на появление чинов Высшей воинской полиции.
       Но когда Розен с рябятами бросились во двор и стали укладывать тюки с награбленным в огромные и черные полицейские кареты, то казаки, забыв об утехах плоти, коим только что бешено предавались, оставили девок и бешено, истошно вопя, кинулись теперь на барона Розена и его подопечных.
       Дело, однако в том, что казачки, разнося в пух и прах дом и затем орудуя своими необъятными детородными органами, к счастью для нас, порядком поустали , почему Розен с нашими людьми без труда справился с сим выводком ражих детин.
       На прощанье барон наказал казакам более не дурить и вести себя исключительно смирно, не позоря высокое звание российского воина, иначе над ними будет совершена короткая, но справедливая расправа. Наставление сие, впрочем, было поглощено диким казацким ревом. В общем, сие наставление было пропущено мимо ушей.
       Барон Петр Филиппыч Розен весьма предусмотрительно не оставил покои графа Тышкевича, покамест не выгнал всех грабителей со двора.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 17-го дня. Два часа пополудни
      
       Максим Яковлевич фон Фок явился только в десятом часу утра. Он был изрядно помят, одежда на нем была весьма изорвана, лицо же было в кровоподтеках, нижняя губа рассечена, а когда полицмейстер заговорил, стало ясно, что ему не хватает нескольких зубов.
       Фон Фоку пришлось выдержать жестокий бой с озверевшими павлоградскими гусарами, кои устроили целое светопреставление в бордельке пани Василькевич, старой моей виленской знакомой.
       Весною сего года, после пожара, пани со своими девицами сбежала в Варшаву, но уже летом вернулась вместе с "Великою армиею". Работы у ее девиц при французах в Вильне было хоть отбавляй, а выручка, соответственно, являлась весьма обильною.
       Так вот полуэскадрон павлоградских гусар ворвался к пани Василькевич, корнет Обатнин самолично поколотил хозяйку заведения, ни за что не желавшую расставаться с накопленными сбережениями.
       Отшвырнув и прибив пани Василькевич, Обатнин подбежал к ее изящному бюро из орехового дерева, мигом разрубил его своею саблею и забрал всю выручку. И только после этого он дал клич своим гусарам, и все они с гиком разбежались по всем девяти комнаткам уютненькой бордельки, радуясь дармовой добыче.
       В полуэскадроне никак не менее пятидесяти гусар, так что на каждую из подопечной пани Василькевич пришлось что-то около пяти наших орлов. Даже представить себе не могу, что там началось! Воображения не хватает.
       Знаю наверняка только то, что все без исключения обитательницы бордельки оказались в чрезвычайно истерзанном состоянии (у одной даже было оторвано ухо, а у другой какой-то особый страстный гусар повредил какую-то особо нежную часть ее изящного тельца).
       И тут, почти что при окончании сей Гоморры, появляется фон Фок со своими людьми, прибытия коих павлоградские гусары, надо думать, совсем не ожидали.
       Можно догадаться, что они встретили фон Фока более чем недружелюбно. Оставив своих вконец исстрадавшихся жертв, гусары с остервенением и злобой кинулись на вновь прибывших.
       Бой был совсем не из легких. Однако более всего неприятностей причинил нам корнет Обатнин, никак не желавший расставаться с капиталами пани Василькевич. Но в окончательном итоге его повалили, скрутилили, денежки отобрали и тут же возвернули их владелице - пани Василькевич.
       Благодарила она Вейса буквально со слезами на глазах, называла защитником и спасителем, в гости зазывала, говорила: "Господин полицмейстер, девицы мои отойдут после сегодняшнего и совершенно бесплатно вас обслужат. Они все сделают, чего вы захотите. Будьте уверены: ни в чем отказу не будет".
       К полдню появились у меня полицмейстер Вейс и квартальный надзиратель Шуленберх. Последний, как и Вейс, был весьма помят, был в ссадинах. Клок волос у него выдернули, но зато все зубы были в целости. Выглядел он вполне довольным, да и рассказ его, несмотря на грустные детали, звучал бодро:
       "Яков Иваныч, ну, наши лейб-казаки и дерутся. Молодцы! Еле мы их уложили. И добычу никак не соглашались отдавать. Стойкие! Напали они на графа Коссаковского, родного дядюшку Алины, агентши Бонапарта, сбежавшей от нас. Помните ее?"
       Еще бы мне не помнить Алину! Шуленберх же продолжал:
       " Так вот, Яков Иваныч, что они там только не натворили. Всех особ мужеского полу отколотили и повязали потом. Всю женскую половину, от графини до кухарки, употребили и еще по нескольку раз. Внутри же дома буквально все, что нельзя унести, изломали, изрезали, раздробили на кусочки. А вот посуду, да всякие склянки, блюда, да и дамские украшения, само собою, аккуратнейшим образом упаковали. Но тут ворвались мы. Драка между нами завязалась жаркая, но все же мы лейб-казаков одолели и п ограбленное возвернули влалельцу, хотя граф Коссаковскиий, как мне доподлинно известно. никаких нежных чувств к нам не питает. Но этою ночью и так ведь уже получил свое! Да, вместе с тем надо признать, что сей граф слишком беспутен и легкомыслен, чтобы вредить нам. Не правда ли, Яков Иваныч?"
       Без всякого сомнения, квартальный надзиратель прав. Граф Коссаковский, при всей не любви к России-матушке, ничего дурного нам не сделал. Вот его племянница графиня Алина - это совсем другое.
       Да, ребята мои не ударили в грязь лицом, но при этом покончить с грабежами и прочими безобразиями отнюдь не в наших силах. Увы, но это так. И ничего тут не поделаешь! Легче уж бороться с Бонапартом, хотя и с ним сладить совсем не просто!
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 18-го дня. Одиннадцать часов утра
      
       В шестом часу утра явился ко мне Зиновьев, камердинер Государя, и пригласил меня в замок. Его Величество встретил меня вопросом:
       "Санглен, ну что там у тебя? Как теперь в Вильне с разбоями? Что тебе удалось предпринять?"
       Я во всех подробностях пересказал Александру Павловичу отчеты Розена, Шуленберха и Вейса, ничего не приукрашивая и ничего не скрывая.
       Государь остался чрезвычайно доволен тем, что несколько шаек мародеров было по заслугам наказано, и еще Его Величество ужасно развеселила история про бой, который приключился в бордельке пани Василькевич.
       Когда я уже раскланивался, собираясь уходить, Государь заявил мне следующее: "Да, Санглен, Высшая воинская полиция на высоте. Я тобою горжусь. Но только, прошу тебя, не опускай руки и лови и впредь мародеров, лови и изничтожай их. На нашем воинстве не должно быть пятен. Я рассчитываю именно на тебя".
       И еще. Всех моих людей Император обещал непременно представить к награждениию. То-то Балашов - великий недруг Высшей воинской полиции - огорчится!
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 19-го дня. Седьмой час утра
      
       Ночью и я был на охоте. По правой стороне Большой улицы, на углу Шварцевого переулка, схватили мы стайку мародеров (то были уланы), разносивших в пух и прах самый роскошный в Вильне магазин, коий был основан еще в прошедшем столетии одним семейством пронырливых италианцев.
       Да, уланам досталась чрезвычайно богатая пожива! Ни одна лавка в Вильне не представляла столько разнообразия, блеску, вкуса и доброты товаров. Чего там только не было! Золотые, серебряные, бронзовые изделия, часы карманные и столовые, сукно, голландское полотно и батист, ром, сигары, охотничьи приборы - всего не перечтешь.
       Но уланы - эти негодяи, рассовав по карманам и покидав за пазуху карманные часы, серебряные канделябры, бутыли с ромом и всякую еще дребедень, все остальное подвергли полнейшему уничтожению.
       Наше появление уланов крайне изумило, но не смутило ни в малейшей степени: они продолжали делать свое дело. Один бравый молодец на моих глазах разрубил несколько скрипок и разломал смычки.
       Что было делать? Пришлось дать распоясавшимся уланам самый настоящий бой. В итоге мы их отколотили как следует, отобрали у них награбленное. Уланы ретировались, но не все.
       Несколько лихих вояк никак не желали оставлять поле сражения. Пятерку особенно отчаянных я приказал повесить, памятуя дозволение и даже наказ на сей счет нашего Государя.
       Общий вид грабежей, их необыкновенная кучность необыкновенно удручают меня, хотя я и знал, конечно, что по ночам растерзанную Вильну все еще продолжают терзать. Но одно дело знать, а другое дело видеть.
       Вообще страшно смотреть, что происходит по ночам с городом. Зрелище невыносимое по своей ужасающей жуткости. Кажется, еще немного и Вильна превратится в груду развалин.
       Коллежский секретарь де Валуа просто дрожит при виде творящихся бесчинств.
       И особенно грустно становится оттого, что понимаешь: на самом-то деле исправить ничего нельзя. Бешеный грабеж, видимо, возможно ввести в какие-то определенные берега, но при этом нет никаких средств его вовсе прекратить.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 19-го дня. Четвертый час пополудни
      
       К полудню явился ко мне с докладом барон Розен.
       Попутно еще Петр Филиппыч рассказал, что, буквально в первые дни по прибытии Государя в Вильну, светлейший князь Кутузов явно оживился и даже начал подавать какие-то признаки жизни, но теперь опять впал в спячку, забывая при этом обо всех приличиях. Видимо, помимо старческой немощи, тут еще играет роль и то наивное убеждение князя, будто война уже закончена и что Бонапарта он уже прогнал.
       Ну, во-первых, Бонапарта его сиятельство так и не догнал, а главное, армия-то наша находится в ужасно расстроенном положении. Нужно что-то делать. Но загвоздка вся в том, что Кутузов более ничего делать не собирается!
       Да, получил я письмо от Барклая. Михаил Богданыч ужасно томится без дела, и, конечно, он чрезвычайно остро чувствует, сколько пользы нашему отечеству мог бы сейчас принести.
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 20-го дня. Одиннадцать часов утра
      
       С прискорбием приходится признать, что Вильна до сих пор остается разбитой, даже раскромсанной и при этом густо пропитанной трупным запахом. Да и трупов в ней, соответственно, еще хватает (хорошо, что покамест морозы стоят, а то бы совсем худо пришлось). С этим грустным польско-французским наследством так быстро не управишься. А солдатушки наши по-прежнему пошаливают. Такие вот дела!
       Приходил коллежский секретарь де Валуа. Так уж у нас повелось - с утра, сразу же после завтрака разбирать бумаги. Но до бумаг ли сейчас?!
      
      
      
      
      
      
      
       Декабря 20-го дня. Почти полночь
      
       Ужинал я у графа Аракчеева. К столу были приглашены также государственный секретарь Шишков, агент британской короны при нашей Главной квартире бригадный генерал Вильсон, барон фон Штейн и генерал-адъютант Волконский, бывший когда-то моим патроном по военному министерству.
       Говорили мы за ужином, главным образом, о завершившейся в общем-то кампании, во всяком случае в пределах нашей Империи, и о полнейшей бездеятельности светлейшего князя Кутузова, не в пример деятельному и умному Барклаю, все еще пребывающему не удел.
       Особливо кидался на Михайлу Ларионыча бригадный генерал Вильсон.
       Сей Вильсон, впрочем, приводил весьма основательные резоны, с коими все присутствующие согласились, включая и самого графа Алексея Андреича, а ведь его сиятельство зря словами не бросается.
       После ужина, когда гости уже разошлись, граф Аракчеев завел меня к себе в кабинет и сказал следующее:
       "Послушай, Санглен, у меня есть до тебя одно весьма деликатное дельце, и весьма спешное. Видишь ли, Государь наш грустит. Вид вконец разоренной Вильны весьма плохо на него действует. Необходимо помочь выйти Александру Павловичу из сего плачевного состояния. И я знаю верное средство - надобно подыскать ему нежную девицу, желательно польку. Это был бы выход. Я рассчитываю на твое содействие. Полагаю, что ты почтешь за честь помочь Его Величеству".
       Кивнув головою в знак своего согласия, я поведал Алексею Андреичу, что у графа Тышкевича есть одна очень даже премиленькая горничная, которая, как мне кажется, должна прийтись по нраву нашему Государю.
       "Санглен, ради Бога, только не мешкай; сегодня же договорись с сею девицею: растолкуй ей все - дело-то для тебя ведь не новое; в общем, устрой все как следует, да побыстрее", заметил Аракчеев, - "а уж в благодарности моей можешь не сомневаться. В накладе ты не останешься".
       Что ж, а ведь и в самом деле не в первой. Думаю, что не подведу.
      
      
      
      
      
      
      
       Лев Толстой. Война и мир, том IV, часть четвертая // Собр. соч. В 12 т. М., 1958 г., т. 7, с. 211.
      
      
  • © Copyright Курганов Ефим (abulafia@list.ru)
  • Обновлено: 28/10/2009. 36k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.