Ефимов Игорь Маркович
Разлад

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ефимов Игорь Маркович
  • Обновлено: 01/07/2010. 179k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:


    Игорь Ефимов

    РАЗЛАД

    Повесть

    ДЕКАБРЬ, 1768. ШЕДВЕЛ, ВИРДЖИНИЯ

      
      
       За мостом дорога сворачивала направо, огибала чёрную дубовую рощу и возвращалась к реке. Кое-где у берега с ночи удержался тонкий ледяной припай, его прозрачные лезвия там и тут нависали над несущейся водой. Видимо, заморозок был сильным. Даже грязь на дороге стала такой твёрдой, что копыта коней не оставляли на ней новых следов.
       Вся кавалькада растянулась на добрую сотню ярдов. Впереди маячили высокие тульи старомодных шляп - там ехали поселенцы с западной границы. Каждый раз, являясь на выборы в Шарлотсвиль, они держались с важной торжественностью, говорили негромко, избегали жевать табак, сквернословить, и даже даровая выпивка, выставляемая кандидатами, не могла пробить их чопорности. Местные фермеры вели себя куда развязней. Они окружили пегую лошадку сына трактирщика, Джона Джута, и хриплыми голосами подпевали ему "эх, был я одинок, звенел мой кошелёк, хочу быть всегда одинок". Ещё громче них, задирая к небу красные лица и обросшие щетиной кадыки, горланили охотники за пушниной. ПрЮва участвовать в выборах у них не было (по закону избиратель должен был иметь хотя бы 50 акров земли), но, чёрт побери, они тоже были честными вирджинцами и имели все основания отпраздновать наравне с прочими избрание этих славных сквайров - мистера Уокера и мистера Джефферсона - в Законодательное собрание колонии. Охо-хо, уж эти не дадут спуска зарвавшимся британцам! Они покажут им, какое это небезопасное дело - тянуть через весь океан свою загребущую лапу, чтобы запустить сё в карман свободным людям.
       Несколько индейцев, приехавших в городок за солью и порохом, были так захвачены общим возбуждением, что тоже пристали к кавалькаде и теперь трусили рядом с новоизбранными "вождями белых". Грубошерстые плащи спускались почти до мокасин, кое-где мерцали карминной вышивкой. Из лошадиных ноздрей вылетали ко­роткие столбы пара.
       Джефферсон оглянулся, нашел взглядом молодых Уокеров и помахал им рукой. Они оба тотчас привстали в седлах, заулыбались, замахали в ответ. Джон что-то крикнул, но из-за гвалта, поднятого фермерами, слов было не разобрать. Лицо Бетси Уокер с высоко под­нятыми бровями, с приоткрытым в улыбке ртом светилось тем требо­вательным ожиданием каких-то неведомых маленьких чудес, тем не­терпеньем зрителя перед опущенным занавесом, которое так больно задело его уже несколько лет назад, когда он был шафером на их свадьбе. Раньше это постоянно лучащееся из неё ожидание отзыва­лось в нём порой чувством тревоги, он боялся празднично-разрушительных порывов, ответно просыпавшихся в нём, боялся за целость сложившегося уклада, за дорогую ему рутину их дружной и спокой­ной провинциальной жизни. Но теперь, после того, что произошло между ними летом, во время отлучки Джона, он каждый раз улавливал в её улыбке "видите, мы уцелели, слышали пенье сирен и оста­лись в живых" - и счастливо улыбался ей в ответ. Чувство вины перед Джоном если и было (но за что? за минутный порыв? за волшебное "ах, если бы"?), то где-то глубоко, скрытое под ощущением полноты бытия, накатывавшим на него последний год с каждым утром нового дня.
       Если доводилось ему спрашивать самого себя, счастлив ли он, то чаще всего отвечал "да", всё-таки счастлив.
       Счастлив не только молодостью, здоровьем, богатством, почтительной приязнью друзей и соседей, не тем, что в свои двадцать пять лет он оказался среди тех, кто управляет колонией, а главное тем, что за такую короткую жизнь выпало ему так много и горячо полюбить в окружавшем его мире. Он любил эту бурлящую в камнях реку, облетевший лес, полоску расчищенного поля и те острия зелёных всходов, которые появятся на нём весной, любил свой дом, выплывающий вдали из-за холма, стены кабинета в нём, закрытые кожано-золотыми рядами книг, слабый запах лака, шедший от футляра со скрипкой. Он любил буйное веселье ехавшего кругом люда, эту смесь разнузданности и достоинства, их задубелые лица и мелькавшее среди них нежное высокобровое лицо Бетси Уокер, и лица других женщин, запавшие ему в память, томившие по ночам, и особенно ли­цо Ребекки Барвел, из-за которой он столько намучился когда-то, и этот бумажный силуэт, который она подарила ему, и он носил его под крышкой часов, пока часы не попали под дождь и бумага не расползлась - такое было горе.
       Странное, едва уловимое внутреннее сродство порой чудилось ему во всём, чем он дорожил в этой живни, что любил.
       Будто за столь непохожими внешними обличьями скрывалось не­кое единое мировое действо, тайная внутренняя суть, состоявшая в вечном противоборстве гармонии с хаосом, стройности с разладом, законосообразности с произволом. Хаос мог быть преодолен возделанным полем, поэмой, плодоносным садом, справедливым законом, пре­красным человеческим обликом; мог, наоборот, восторжествовать - засухой, разрушением, бездарностью, внешним безобразием, бессмысленным насилием, смертью. За всю жизнь Джефферсон не мог вспомнить случая, когда бы в этой смутно угадываемой вечной борьбе
    он почувствовал бы себя на стороне хаоса.
       Ему уже пришлось столкнуться вплотную с ужасом и страданием - в четырнадцать лет он схоронил отца, в двадцать два - лю­бимую сестру. Жестокость белых к чёрным видел с детства, видел хладнокровное беззаконие, отнимавшее у индейцев землю пядь за пядью, почти физически ощущал те невидимые щупальца, которые тя­нулись сейчас из далёкого города на Темзе и из-зa которых им всем становилось труднее дышать. Но всё это подступало к нему тем открыто чуждым, враждебным и ненавистным, с чем он готов был, с чем чувствовал в себе силы бороться до конца дней своих.
       Хуже было, когда любимое и чуждое сливались неразрывно в чем-то одном.
       Например, в близком человеке.
       Тогда разлад мира словно переносился в собственное сердце и сидел там болезненным пятном. По мере приближения к воротам Шедвела одно из таких пятен в душе Джефферсона, то, которое было связано с матерью, ныло всё сильнее.
       - ... Нет, брат Логан, у белых всё не так просто, - втолковывал мистер Уокер ехавшему рядом с ним старейшине индейцев. - Наша Ассамблея, котороя соберётся весной в Вильямсбурге, конечно, похожа на ваше собрание вождей. Но тот, кого мы - я и мистер Джефферсон и представители других графств - выберем в качестве главного, не будет обладать очень большой властью. Он будет следить за порядком в нашей палате, за тем, чтобы говорили по очереди и спорили вежливо, а не ругались непотребными словами и уж тем более не дрались. Мы называем такого человека "спикер". Спикер палаты представителей.
       - Значит, главным вождём останется толстяк, сидящий во дворце?
       - Губернатор Фуке, упокой господи его душу, умер недавно.
       - Говорят, он целыми днями играл на этой штуке, которую зажимают под подбородком, а по ночам бросал кости в тавернах.
       - Что говорить, его светлость поигрывал не только на скрип­ке. Но был при этом человеком добрым и весьма, весьма учёным. Сейчас прибыл новый губернатор, барон Ботетур.
       - Вы хотите избрать его главным вождём?
       - Мы не избираем губернаторов, брат Логан. Их присылает его величество, английский король.
       - Брат Уокер, я учился в вашей школе для индейцев в самом Вильямсбурге. Я могу понимать вашу речь и могу понимать, что на­писано на бумаге. Но этого я понять не мог никогда. Разве англий­ский король завоевал вас? Вы платите ему дань?
       - Не то чтобы дань, но некоторые налоги идут в пользу короля. Например, мы оплачиваем содержание губернатора, его свиты, его дворца. Мы содержим также священников, присылаемых из Лон­дона, хотя, честно сказать, не всем они по вкусу.
       - Но зачем!?
       - Ты помнишь, как мы расколошматили французов пять лет назад? Война тянулась семь лет, но, в конце концов, мы разбили их и прогнали отовсюду. Думаешь, одни мы смогли бы победить? Без по­мощи британцев?
       - Моё племя помогало вам в этой войне.
       - Французам помогали другие племена. Сегодня вы за нас, зав
    тра переметнётесь - на вас надежды мало. Но пока мы остаёмся под властью и покровительством английского короля, никто не сможет напасть на нас безнаказанно. Наши берега защищает всей своей мощью британский флот. Наш тобак, хлопок, мех, мука спокойно пе­реплывают океан, и взамен них к нам приплывают лучшие вещи, какие только научились делать белые на своей родине.
       - Да, это так. Вы умеете делать очень хорошие вещи. Прочные и красивые и полезные. Истина в словах твоих, и я не в силах с ней спорить.
       Похоже, индеец был рад предлогу вежливо закончить разговор,
       - Но вскоре жена померла как на грех, - распевал Джон Джут,-
    Не скрою, неделю душил меня смех.
       На кладбище вёз - смеялся до слёз,
       Я снова остался один, ну их всех!
      
       Потом я женой обзавёлся другой,
       Как будто мне бед не хватало с одной.
       Заснул-то с женой - проснулся с сатаной,
       И рад был хотя бы тому, что живой.
      
       Юнцы и мужчины, столпитесь вокруг!
       Бесценный совет даст вам истинный друг:
       Вы с первой женой обращайтесь добрей,
       Страшней будет втрое вторая - ей-ей!
      
       Поселенцы с западной границы уже въезжали в раскрывавшиеся им навстречу ворота Шедвела. Юпитер пятился от них через двор, то вздевая чёрные руки к небесам, то хватаясь за голову в деланом испуге. Угощение было накрыто в большом амбаре на длинных столах, и две негритянки, изогнувшись в талии, как раз вносили туда дымящийся котёл с варёной олениной.
       - Масса Том, масса Том! - Юпитер подхватил у спешившегося Джефферсона поводья и пошёл рядом, жуя табак и кивая головой в сторону верхних окон бокового флигеля. - Хозяйка очень просила-велела зайти к ней. Сразу, как только приедет, пусть поднимется ко мне - вот что она просила-велела.
       Джефферсон подождал, пока гости заполнят амбар, попросил Уокера-старшего начать пир без него и незаметно ушёл в сторону флигеля. Поднимаясь по лестнице, привычно пригибая в опасных местах голову, он подумал, что вся путаница его отношений с матерью ни в чём не отразилась так полно, как в этом глаголе, придуманном Юпитером - просилавелела. Хотя сын распоряжался всеми работами по дому и в имении, но большая часть рабов оставалась собственностью матери, и если она не находила кого-то на месте (молодой ховяин послал работать на дальнее поле), то обижалась до слёз. Болезненное t пятно в груди сгустилось, затвердело, но где-то рядом с ним возникла слабая надежда - он гнал её, не разрешал себе принимать всерьёз, и в то же время не мог не надеяться, что хотя бы на этот раз, хотя бы в такой день ему не надо будет прятать себя от матери за стену холодной вежливости. В конце концов, разве не могла она звать его просто для того, чтобы поздравить с победой на выборах?
       Миссис Джейн Рэндолф Джефферсон сидела на кушетке у окна, далеко отставив руку с раскрытым томиком Фильдинга. Отяжелевшие к низу щеки придавали её всё ещё красивому лицу постоянно скорбное выражение. Красные глаза и мокрый комочек платка, лежавший на коленях, ясно показывали, что речь пойдёт отнюдь не о поздравлениях.
       - Я хотела вас спросить, Томас, - сказала она, откладывая книгу и снова беря в руку платок, - хотела спросить и получить
    искренний ответ: чем заслужила я подобную обиду?
       - О какой обиде вы говорите, маман?
       Джефферсон почувствовал, что губы его сами собой стянулись в сухую, жёсткую черту, а глаза сощурились так, что узор кружев­ного воротника на платье матери, переплёт окна, черепица на крыше амбара за ним - всё расплылось, подёрнулось дымкой.
       - Умоляю, хотя бы на этот раз не делайте вид, будто вы на­несли мне рану непреднамеренно. Не усугубляйте жестокость лице­мерием.
       - И всё же я прошу вас выразиться яснее.
       - Вы хотите сказать, что уже не помните оскорбительных запи­сей, сделанных вами в своей расходной книге. "Уплачено доктору Эллису 8 фунтов за нанесённый вам визит". "Уплатил вместо вас
    Джилю Аллегре 4 фунта". Записать такое и с терпеливым злорадст­вом ждать моей реакции. О, как вы не похожи на своего отца!
       - Маман, я записываю все траты наличными - на вас, на себя, на сестёр. Абсолютно все траты, вы прекрасно это знаете.
       - Но раньше вы всегда писали "для миссис Джейн Рэндолф". Что значит это прямое обращение на "вы"? Что вы хотели им сказать? Вы вознамерились попрекнуть меня тем, что я заглядываю в ваши расходные книги? Но я владею большей половиной имения и я имею полное право как мать и совладелица проверять ваши расходы.
       - Мне бы и в голову не пришло отказать вам в этом праве, если б вы обратились ко мне открыто.
       - Но есть же понятия такта, душевной тонкости, щепетильности.
       - Видимо, мы по разному их понимаем.
       - Значит, вы запрещаете мне проверять ваши книги?
       - Я не хочу и не могу запрещать вам что бы то ни было. Я про
    сто искал способ показать вам, что ваш тайный контроль надо мной не является тайной и что он мне неприятен. Особенно в моём ныне­шнем положении.
       - Что это за "нынешнее положение"?
       - Маман, ваш сын сегодня был избран в Ассамблею колонии Вирджиния от графства Албемарл. Честно сказать, я наивно полагал, что вы позвали меня лишь для того, чтобы поздравить с этим событием.
       - Ах, ну о чём говорить - я поздравляю вас и желаю успеха. Воображаю, чего вам это стоило. Улыбаться всякому простолюдину, сносить их шутки, их пение, их запах, изображать приветливость и дружелюбие. Для человека вашего вкуса и воспитания это должно быть мучительно.
       - Да ничуть не бывало, уверяю вас.
       - Нет-нет, не уверяйте, я всё равно не поверю. Тот, кто чи­тает Гомера в подлиннике, знаком с музыкой Вивальди и Перселла, принят во дворце губернатора, не может не страдать от наших дурацких обычаев, от необходимости заиски­вать перед чернью. Что у вас общего с этим сбродом? Вы просто умеете держать себя в руках, и за это я восхищаюсь вами. Мне бы такое было не под силу.
       Джефферсон подумал, что порою даже похвала матери оставляет тяжелый осадок в его душе.
       - Значит, вы не выйдете к моим гостям?
       - Нет, мой друг, увольте. Ваши язвительные записи в книге расстроили меня глубже, чем вы думаете. Если Уокеры за­хотят меня повидать, пусть поднимутся сюда. Остальным скажите, что я прихворнула - это будет почти правдой.
      

    Она вытерла последний раз глаза, улыбнулась ему страдальческой улыбкой и отпустила кивком головы.
       Амбар встретил его гомоном, табачным дымом, головокружитель­ной смесью запахов - сапожной мази, кожаных ремней, пота, мясно­го соуса, свечного чада. Бетси Уокер разливала пунш и, завидев его, послала ему большой, полный до краёв кубок - он проплыл по рукам к почётному концу стола, и под взглядами десятков требова­тельных и смеющихся глаз Джефферсону не оставалось ничего другого, как осушить его за здоровье гостей.
       Сразу стало легко и жарко, болезненное пятно в груди начало уменьшаться, таять и вскоре почти пропало. Он обводил взглядом лица сидевших, кивал или махал рукой тем, кого знал лично и по­мнил по именам. Вот сидит Гордон Кольер, которому он помог высу­дить у богатого отчима полоску земли. Вон Дэвид Фройм, просивший как-то возбудить дело о клевете против соседа - тот якобы видел его, женатого человека, в постели с другой женщиной. (До суда дело решено было не доводить - уж слишком красочные подробности знал злодей-сосед.) А вон старый Томбол, хорошо помнивший ещё его отца, землемера Питера Джефферсона, составлявшего карту западной границы колонии и нарезавшего новым поселенцам их участки. И это­го одноглазого охотника он видел не раз в суде, в Шарлотсвиле. Являясь туда, охотник обычно требовал, чтобы ему заплатили за убитого им волка премию не в 70 фунтов табака, а вдвое больше, как за матерого, кипятился, показывал зубы мёртвого зверя, бил себя в грудь, а когда его выставляли из здания суда, шёл в таверну и с гордостью рассказывал, какие дошлые клерки в суде - даже ему не удалось провести их.
       "Что у меня общего с ними? - с горечью вспомнил Джефферсон слова матери. - Она прожила здесь почти всю живнь и осталась чужой, и я должен пытаться объяснять ей то, что для меня просто, как воздух".
       По адвокатской привычке он пытался выстроить свои мысли в яркую защитительную речь, но хмель уже кружил ему голову, и ни­как было не уловить то главное, что он почувствовал сейчас, вот это глубокое сердечное сродство и связь свою с разношерстой тол­пой, пировавшей под его крышей. Ну да, конечно, их связывала зем­ля, на которой они жили, и одинаковые заботы о том, как примется в этом году табак и пшеница, и не снесёт ли разлившаяся Риванна мельницы, и найдут ли уголь и железную руду на Северном ручье, и не нагрянет ли оспа или лесной пожар или какая другая беда, и какие будут цены на скот, и как уродятся яблоки для брэнди, и сколько будут скупщики платить за пушнину, и всё другое, из чего плелась их повседневная жизнь в этом полудиком краю. Но кроме этого, роднило их ещё нечто неуловимое, то, чего ему порой так нехватало в изящном губернаторском дворце, - независимая повадка, вызывающий, насмешливый и уверенный взгляд, отсутствие подобо­страстия к кому бы то ни было. Словно каждый точно знал, что бо­гатый ли, бедный ли, он наделён от рождения - хвала Господу! - свободной и бессмертной душой, и так велик этот главный дар, что рядом с ним все различия по знатности, богатству, престижу - лишь маловажные довески, и поэтому жалким и ничтожным можно считать только того, кто не видит и не ценит этого главного дара в себе и других.
       - Достопочтенный мистер Уокер, досточтимый мистер Джефферсон! - Джон Джут, отложив в сторону гитару и отирая с подбородка олений жир, поднялся с кружкой в руке во весь свой гигантский рост. - Много уже было говорено о том, но дозвольте сказать вам
    ещё раз. Мы все хорошо знаем вас, знаем, что вы джентльмены учё­ные и справедливые, потому и выбрали вас заседать от нашего графства в Вильямсбурге. И всякому закону и налогу, который вы там решите принять, мы подчинимся без слова. Но те лорды и джентльме­ны, которые сидят за три тысячи миль отсюда в Лондонсхом парла­менте, - их мы не выбирали, мы знать их не знаем и, если они опять решат обложить нас налогом, мы не ваплатим им ни пенса. Верно я говорю, ребята?
       - Верно!
       - В самую точку!
       - Складно сказано, Джут!
       - Ни пенса они от нас не получат.
       - Сладко поёт паренёк.
       - Прямо как под гитару.
       - Колонии Вирджиния - виват!
       - Новым депутатам - виват!
       - Поместью Шедвел - виват!
       Разъезжались засветло, чтобы попасть домой до темноты.
       Индейцы, с трудом держась на лошадях, заплетающимися языками требовали от хозяина Шедвела поклясться, что он приедет к ним в гости не позже весны.
       Одноглазый охотник обещал добыть для него таких бобров, каких не подносили и губернатору.
       Уокеры отбыли все вместе. Сомлевшая Бетси ехала рядом с му­жем, почти повиснув у него на плече, и при виде этой нежной сце­ны Джефферсон почувствовал, как мысль о собственном одиночестве прорвалась сквозь нестойкий хмель и кольнула дущу привычной иглой.
      
      
      
      

    ЗИМА, 1769

      
       "Осенью в Бостон прибыли таможенные чиновники из Великобритании и высадились первые войска. Вернувшись, я видел, что город полон солдат. Всю зиму полк майора Смола устраивал маршировки как раз напротив моего дома. Резкий звук барабана и пронзительный свист флейты будили меня и мою семью каждое утро очень рано, и возмущение, вызываемое ими, лишь отчасти сглаживалось серенадами, которые устраивали в мою честь Сыны свободы по вечерам. Само по­явление солдат в Бостоне было весьма веским доказательством того, что намерение Великобритании согнуть нас и заставить платить по­шлину за ввоз было серьёзным и неизменным: все наши про­тесты и действия истолковывались превратно и ничто из сказанного нами не вызывало доверия".

    Джон Адамс. "Автобиография"

      
      
      

    ВЕСНА, 1769

      
      
       "В течение ста пятидесяти лет своего существования Американ­ские колонии пользовались правом облагать налогом своих жителей только с согласия своих законодательных собраний. Если и бывали исключения из этого правила, то весьма незначительные. В войне 1755 года, события которой были еще у всех на памяти, парламент ни разу не попытался затребовать у колоний людей или денег без их согласия. Вклад колоний в благосостояние империи осуществлял­ся за счёт того, что они подчинялись законам, предоставлявшим Великобритании монопольные права на торговлю с ними. К этому вре­мени британский экспорт в Америку оценивался в 6 миллионов фунтов стерлингов, то-есть около трети всей её внешней торговли".
      

    Дэвид Рэмсей. "История Соединённых штатов".

      
      
      

    АПРЕЛЬ, 1769

      
       Из письма Вашингтона Джорджу Мэсону:
       "Поскольку становится всё очевиднее, что наши сиятельные владыки в Великобритании не успокоятся, пока окончательно не ли­шат Америку её вольностей, нам необходимо что-то предпринять для того, чтобы отвести удар и отстоять свободу, унаследованную от наших предков. Вопрос лишь в том, каким путём можно вернее достичь желаемого. Я глубоко убеждён, что ни один человек не поколеблется поднять оружие для защиты столь бесценного дара, без которого всё в жизни, как доброе так и дурное, теряет смысл. И всё же, позвольте мне заметить, оружие должно быть последним, самым крайним средством. Мы испробовали уже обращения к трону, протесты, петиции парламенту и убедились в их бесполезности. Остаётся посмотреть, не станет ли правительство внимательнее к нашим правам и привилегиям, когда мы начнём подрезать доходы метрополии от торговли с нами".
      

    17 МАЯ, 1769. ВИЛЬЯМСБУРГ, ВИРДЖИНИЯ

      
       Ошалелый майский жук влетел в распахнутое окно, стукнулся о стекло и, упав на подоконник, беспомощно забарахтал в воздухе лапками. Джефферсон протянул ему палец, он уцепился, влез на ла­донь и замер там, переливаясь зелёной спинкой.
       Голос оратора глухо доносился из глубины палаты.
       Как всегда во время утренних заседаний, все кресла были заняты, и даже на диванах, стоявших вдоль стен, депутаты сидели так тесно, что некоторым доставалось не больше нескольких дюймов сидения - далеко недостаточная поверхность для осанистых задов. Слу
    шали внимательно, но порой казалось, что за словами говорившего пытались расслышать и что-то другое - какие-то звуки, доносивши­еся со стороны лестницы и сверху, где размещались комнаты губер­наторского совета. Патрик Генри сидел неподалеку от спикера и, сдвинув на лоб очки, откровенно поглядывал на потолок. Нога заки­нута за ногу, руки в карманах серого жилета, губа оттопырена - вид у него был самый вызывающий.
       Джефферсон попытался вспомнить, носил ли Генри очки уже то­гда, когда он впервые увидел его вот в этой же зале четыре года назад. Вестибюль в тот день был забит публикой, явившейся хоть краем уха послушать жаркие дебаты о первой попытке обложения колоний, о гербовом сборе. Красноречие Генри обычно вгоняло слушателей в такой транс, что, оглушённые, они потом с трудом могли пересказать смысл его речи. Но то, что он посмел выкрикнуть тогда, врезалось в память, как врезаются лишь слова, грозящие виселицей говорящему. "Цезарь был остановлен Брутом, Карл Первый - Кромвелем, и Георг Третий..." С разных сторон полетели выкрики "измена! измена!" - Генри пришёл в себя и, выдержав паузу, закончил: "И Георг Третий, наш государь, да продлит Всевышний его дни, сумеет извлечь урок из этих печальных примеров". Поднялся невероятный шум, но, в конце концов, дело было сделано - резолюция, осуждающая гербовый сбор, про­шла большинством в один голос. Джефферсон слышал, как Дейтон Рэндолф, выходя из палаты, пробормотал, отдуваясь: "Мой бог, за один голос я бы отдал сейчас сотню гиней".
       Вчера всё было по другому.
       Резолюция против введённого парламентом налога на импорт была принята почти без возражений. Облагать вирджинцев налогом имеет право только местная Ассамблея, а отнюдь не парламент, - с этим теперь были согласны все. Решено было также выразить свою солидарность колонии Массачузетс, этим смелым бостонцам, вступившим первыми в борьбу с королевскими чиновниками. Петиция к королю была составлена со всеми выражениями почтения и верноподданнических чувств, но завершалась она настоятельной просьбой избавить колонистов от "опасностей и несчастий", связанных с новым постановлением лондонского министерства.
       Да, четыре года прошло - и палату стало не узнать. Что так перевернуло всех? То ли волна победного ликования, прокативша­яся по всей стране, когда гербовой сбор был отменён. То ли не­терпеливая горячность молодёжи, занявшей места осторожных стариков, поумиравших за эти годы. То ли и до самых упрямых консерва­торов дошло, наконец, что всякое обложение колоний имело своей целью добыть деньги для содержания регулярных войск, а там, где появятся регулярные королевские войска, говорить придётся тише, голову носить ниже, торговать осторожнее, наживаться умереннее. Так или иначе, палата вчера показала небывалую решимость и едино­душие и теперь, борясь с нарастающей духотой и тревогой, ждала, что предпримет в ответ королевский губернатор.
       Майский жук вдруг набрался смелости, поднял зелёные над­крылья и с жужжанием умчался в сторону вязов, окружавших здание нового Вильямсбургского театра. Джефферсон проследил за его полё­том, увидел, как тот вспыхнул, вылетев из тени на солнце, и по­том растворился в голубизне. Левее театра, внизу тянулось открытое пространство (горожане называли его "бир­жей"), где в тени парусиновых навесов медленно передвигались группы фермеров, плантаторов, скупщиков табака, судовладельцев, капитанов торговых кораблей, между которыми шныряли стряпчие с

    письменным прибором подмышкой, готовые тут же оформить любую сделку. Ещё дальше виднелись две ровные полосы молодых тополей - там ближе к вечеру устраивались конские бега. По мощёной дорож­ке, проложенной вокруг театра, прогуливались две дамы, болтая о чём-то под большим розовым зонтом, и, заглядевшись на них, Джефферсон не заметил, как в зал вошёл клерк губернаторского совета.
       Спикер палоты, всё тот же неизменный Пейтон Рэндолф, поднял­ся, молча прочёл послание и объявил:
       - Джентльмены, его светлость повелевает нам незамедлительно предстать перед ним. Он ждет нас в зале губернаторского совета.
       Глаза его на минуту задержались на жезле - символе его вла­сти, - лежавшем на столе. Он словно прикидывал, взять его с собой или не стоит; потом с трудом протиснул грузное тело мимо стола и двинулся к выходу. Патрик Генри хлопнул себя по обтянутой чулком икре, лежавшей на колене, вскочил и пошел зa ним. Под грохот ото­двигаемых кресел и негромкий гул голосов толпа депутатов вылива­лась в вестибюль и на лестницу.
       Губернатор Ботетур встретил их, стоя под королевским гербом, облачённый в алую мантию, увенчанный парадным париком. Полное ли­цо его выражало обиду и горечь - "я приехал к вам с лучшими намерениями, с протянутой рукой и открытым сердцем, но вы избрали вражду - теперь пеняйте на себя".
       - Джентльмены! - произнёс он. - Мне доложили о злонамеренных постановлениях, принятых вами вчера. Так как они выражают прямое неповиновение английской короне, мне не оста­ётся ничего другого, как распустить ваше собрание. Поэтому вла­стью, данной мне его величеством, объявляю вам - вы распущены.
       Патрик Генри открыл рот и сделал шаг вперёд, но спикер Рэн­долф заслонил его собой и почтительно поклонился губернатору. Депутаты

    молча один за другим покидали залу совета. На лестнице Джефферсон оказался рядом с Уокером-старшим.
       - Знаете, что скажут наши избиратели, мистер Уокер? "Ну и прытких парней мы выбрали на этот раз. Управились со всеми дела­ми за десять дней".
       Уокер усмехнулся и сжал ему локоть.
       - Это ещё далеко не конец, дорогой Томас. В Апполоновой зале таверны Рэйли мы разместимся с гораздо большим комфортом, чем здесь, в Капитолии. Запахи с кухни будут, конечно, отвлекать кое-кого, но одновременно не дадут нам быть слишком многословны­ми.
       Под полуденным солнцем ракушечник, покрывавший улицу Герцога Глостерского, блестел нестерпимо. Редкие прохожие, застыв на тротуарах, со смесью недоумения и испуга смотрели на вереницу де­путатов, шествовавших по теневой стороне. Горожане выглядывали из окон, узнавали идущих, окликали их, переговаривались между собой.
       - Мистер Генри, что случилось?
       - Куда все идут?
       - Губернатор распустил Ассамблею? Не может быть.
       - Как это "не может быть"? Да я вчера ещё вам говорил, что так оно и будет.
       - Дорогой сосед, вы всегда предсказываете только самое худ­шее.
       - Распустил, и они послушались?
       - Нет, заседания будут продолжены в таверне.
       - Очень подходящее место.
       - Воображаю, какие решения могут быть приняты там.
       - Если вам не нравится, бегите в губернаторский дворец и
    заплатите все новые налоги и пошлины за год вперёд.
       - Хороший совет! Может, тогда его величество отличит вас и наградит персональным ошейником с цепочкой.
       - Соседи, соседи, не ссорьтесь. Коли пришла вам охота раз­бить друг другу нос или голову, теперь можно не утруждать себя. Приплывут солдаты и сделают это за вас.
       В дальнем конце улицы сквозь дымку проступал силуэт колледжа Вильяма и Мэри. Волнения студенческих лет, первые балы, любов­ные драмы, записки, мечты о славе, ссоры и примирения с друзьями, борьба с институтским начальством вдруг представились Джефферсону такими далёкими, такими облачно-пустячными по сравнению с тем, что надвигалось на них сейчас, что с каждым днём наливалось где-то вдалеке чернотой, громом, бурей. Впрочем, время ещё было, гро­за могла миновать их, пройти стороной, раствориться в мирном мареве майских дней.
       Уокер обменялся поклоном с обгонявшим их депутатом, потом, словно что-то вспомнив, придержал за рукав.
       - Мистер Вашингтон, позвольте представить вам моего нового коллегу и доброго соседа - Томаса Джефферсона.
       Ладонь Вашингтона была шершавой и крепкой, глаза глядели внимательно, но дружелюбно.
       - Ну, джентльмены, что думают в графстве Албемарл по поводу бойкота английских товаров?
       - Обходиться без чая и красок - на это людей можно будет уговорить. - Низкорослый Уокер, идя между двух великанов, которым он был по грудь, вынужден был всё время задирать голову. - Гораздо труднее заставить их отказаться покупать, например, стекло. Многие поселенцы только-только начали строиться. Не жить же им, действи




    тельно, в домах без окон.
       - Я слышал, что большой стекольный завод скоро начнет рабо­тать в Пенсильвании. В Массачусетсе начинают понемногу делать бу­магу. Да и нам, в нашем штате пора уже заводить новые производ­ства и расширять старые.
       - Многие опасаются, мистер Вашингтон, что бойкот сильнее всего ударит по нам самим, а английским купцам это будет, как
    слону дробина. Просто повезут чай, краски и стекло в другие стра­ны.
       - Полковник Мэсон сделал кое-какие подсчёты. Если все коло­нии дружно откажутся покупать не только обложенные пошлиной това­ры, но и предметы роскоши, английская торговля потеряет к концу года миллион фунтов стерлингов.
       - Насколько я могу судить, - сказал Джефферсон, - ваш камзол, сэр, сшит лондонским портным. И шляпа, по-моему, тоже пере­плыла океан. Да и трость, судя по её изяществу, сделана не мест­ным мастером.
       Вашингтон, в свою очередь, оглядел наряд Джефферсона, всмотрелся в кружевные манжеты, в пряжки башмаков и едва заметно усмех­нулся.
       - Вы правы, мистер Джефферсон. Раболепие перед модой мо­жет привести нас на порог настоящего рабства. Кроме того, британ­ские фирмы пользуются постоянной нашей задолженностью и постепенно наглеют. Недавно рыболовные сети, заказанные мною, прибыли без пробковых поплавков, без верёвок, без грузов. Несколько лет назад, решив украсить дом бюстами великих полководцев, я послал своему агенту в Лондоне полный список: Александр Великий, Юлий Цезарь, Карл Двенадцатый, Фридрих Прусский, герцог Мальборо. Знаете, что они мне
    прислали? Статую Энея, уносяшего отца из Трои, и Бахуса в объятиях Флоры.
       Он на минуту остановился, откинув руку с тростью, вторя смеху собеседников короткими глухими смешками. Когда он так стоял, делалось понятно, что лондонский портной по присланной мерке не сумел всё-таки оценить всю мощь и крупность фигуры вирджинского заказчика.
       - Я вам так скажу, джентльмены: если даже наш бойкот будет не в силах побороть упрямство английского парламента, он всё равно принесёт Вирджинии огромную пользу. Ибо трудно сказать, сколько наших сквайров он спасёт от разорения. Чтобы заполучить новомодную английскую коляску, которая не проедет и мили по нашим дорогам, многие готовы отдать годовой урожай табака. Другие отдадут три урожая вперёд зa какие-нибудь клавикорды.
       Джефферсон почувствовал, что краснеет - клавикорды были са­мой горячей его мечтой.
       - Женщины - вот кто вгоняет нас в долги, - сказал Уокер. -
    Шёлковые наряды, шляпы с цветами, чулки, ленты, духи, какие-то позолоченные туфельки! И попробуй отказать им - сразу начнутся слёзы, упрёки в скупости. Нет, я первый подпишу соглашение о бойкоте. И пусть тогда моя невестка попробует заикнуться о новом платье к осеннему балу.
       Негромко переговариваясь и пропуская друг друга, депутаты входили в распахнутые двери самой большой таверны в городе. Всё уже было готово к их приходу - в Апполоновой зале столы сдвинуты к стенам, ряды стульев широким полукругом охватывают высокое кресло, оставленное для спикера, рядом - маленький столик с чер­нильницей и перьями для клерка. Преувеличенной взаимной вежли

    востью, порядком и неспешностью движений депутаты словно хотели показать всем и себе самим, что ничего особенного не происхо­дит, что заняты они рутинными делами и что никто из них не чув­ствует себя заговорщиком, бунтарём, ослушником.
       Начиналось первое заседание Ассамблеи колонии Вирджиния, не созванное королевским губернатором, то-есть собравшееся вопреки королевской воле. По счастью, королевская воля, одетая в красные мундиры, с примкнутыми штыками и заряженными пушками находилась не ближе пятисот миль, в Бостоне, и ничто пока не могло нарушить торжественного тона собрания.
       Пейтон Рэндолф был единогласно избран председателем.
       Клерк огласил предложения о бойкоте, привезённые полковником Вашингтоном из графства Ферфакс.
       Присутствующие единогласно постановили образовать доброволь­ную Ассоциацию, каждый из участников которой давал обязательство не только отказаться от покупки обложенных товаров, но и не заказывать в Англии никаких предметов роскоши вплоть до отмены парламентом незаконных пошлин. Условия Ассоциации и перечень того, что считалось роскошью, решили отпечатать в типографии, с тем чтобы каждый депутат мог отвезти в своё графство копию документа и вербовать новых членов.
       Заседание закончилось провозглашением торжественных тостов за здоровье короля, королевской семьи, губернатора Ботетура, за coюз между Великобританией и её колониями и, наконец, за здоровье всех истинных патриотов и защитников американской свободы.
       Слуги обносили собравшихся подносами с вином.
       Джефферсон взял бокал и слегка пригубил его. Это был тот самый французский портвейн, который он обычно заказывал у англий

    ских купцов для своего погреба в Шедвеле. Ну что ж, надо будет теперь забыть о портвейне и приучить себя к местному элю. В глубине души он благодарил бога за то, что в список запрещённых товаров не были включены книги. Ведь он и тогда поставил бы свою подпись под соглашением, но, наверно, уже не с таким радостным чувством.
      
      
      

    18 МАЯ, 1769

      
       "Мы, лояльные и верные подданные Его Величества, реко­мендуем всем джентльменам, купцам, промышленникам и прочим жите­лям колонии Вирджиния присоединиться к нашей Ассоциации, которая постановила:
       Первое. Всеми законными средствами и путями развивать полез­ные производства, ободрять бережливость и препятствовать распро­странению роскоши и излишеств.
       Второе. Все подписавшиеся обязуются впредь не ввозить ника­ких товаров, обложенных пошлиной в соответствии с указом параламента, и направят купцам в Англии соответствующие распоряжения.
       Третье. Всe подписавшиеся обязуются до отмены указанных по­шлин не ввозить из Великобритании или любой другой части Европы следующих товаров: спиртных напитков, маринада, часов карманных и стенных, столов, кресел, зеркал, карет, обивочных материй, юве­лирных изделий, лент и кружев, шелка, батиста, газа, муслина, шляп, чулок, башмаков, туфель, сёдел и т.д.
       Пятое. Что они не будут ввозить или покупать ввезённых рабов вплоть до отмены указанных актов парламента".
       Из условий "Ассоциации, бойкотирующей импорт", принятых на заседании Ассамблеи колонии Вирджиния.
      

    ЛЕТО, 1769

      
      
    Из письма Вашингтона к английским поставщикам:
       "Если в посланных мною недавно заказах содержится упоминание тех товаров (за исключением бумаги дешёвых сортов), на которые недавно актом парламента была наложена пошлина с целью извлечь дополнительный доход из Америки, я сим выражаю своё настоятельное пожелание и просьбу, чтобы они не были посланы, ибо я всем сердцем присоединился к Ассоциации, постановившей не ввозить ни одного из обложенных товаров до тех пор, пока соответствующие акты парламента не будут отменены. Я особенно подчёркиваю важность этого пожелания, ибо к участию в Ассоциации я отношусь с серьёзностью почти религиозной".
      

    ОСЕНЬ, 1769

      
       "В сентябре губернатор Ботетур был вынужден вновь созвать Ассамблею Вирджинии и, когда она собралась в ноябре месяце, об­ратился к ней с речью, в которой были следующие слова: 'Мне могут заявить, что нынешние министры его величества не бессмертны и те, кто придёт им на смену, не будут обязаны выполнять их обещаний; на это я могу сказать лишь одно - план отмены ввозных пошлин принят пра­вительством, и я глубоко убеждён, что оно не имеет намерения отступить от него." Это сообщение было встреченро вирд­жинцами с изъявлениями радости".
       Дэвид Рэмсей. "История Соединённых штатов".
      
      
      
    20 ДЕКАБРЯ, 1769. ВИЛЬЯМСБУРГ, ВИРДЖИНИЯ
      
       Рассыльный из портовой конторы ещё пятился к дверям, кланяясь и сжимая в кулаке честно заработанный шиллинг, а сияющий Юпитер уже притащил клещи и молоток, накидывался на принесённый ящик то с одной, то с другой стороны, чмокал, ахал, бестолково колотил по железным полосам, оплетавшим крышку, и безудержно улыбался. Джефферсон, накинув поверх рубашки халат, стоял над ним, с нетерпением притоптывая обутой в мокасин ногой. Потом не выдержал, вырвал инструменты и с двух ударов перерубил запорные скобы.
       Крышка приоткрылась сама собой, словно кто-то живой собирался вылезти из-под неё на свет. Рождественские подарки в детстве, азарт картёжной игры или охоты, любовная записка с еще несломанной печатью не вызывали в груди такого волнения, как прибытие очередной посылки с книгами из Англии. Джефферсон вспо­рол водозащитную упаковку и бережно стал выгружать на стол том за томом.
       "История парламента".
       Эллисовские "Трактаты о свободе".
       "Политическая экономия" Стюарта.
       "История гражданских войн".
       Боже правый - Монтескье в трёх томах!
       И Локк! Бесценный Джон Локк!
       О, будьте вы благословенны - Перкинс, Бучанен, Браун и Ко. Всяческих вам барышей и процветания, большой наживы на вирджинском табаке!
       В приложенном письме аккуратные купцы извинялись, что "Опи­сание Ирланддии" удалось достать лишь в томиках ин-октаво, приво­дили цены всех книг и в конце списка добавили стоимость упаковочного
    яшика - три шиллинга.
       Джефферсон, прихватив Монтескье, отошёл к столу, придвинул горящие свечи. На кровати были разложены парадный камзол, букли, шёлковые чулки. Он уже опаздывал на бал, но оторваться так сразу от книг было невозможно. Открыл наугад, начал читать:
       "...в Древнем Риме неизбежно должны были существовать раз­доры; его воины, столь гордые, смелые и грозные для врагов, не могли быть очень смирными у себя дома... Можно установить общее правило, что всякий pas, когда мы замечаем, что в государстве, называющем себя республикой, всё спокойно, то можно быть уверен­ным, что в нём нет свободы".
       "В свободной стране очень часто бывает безразлично (для вла­сти), хорошо или дурно рассуждают люди. Важно лишь, чтобы они рассуждали, так как это порождает свободу, которая обеспечивает от дурных последствий этих рассуждений.
       Подобным образом, в деспотическом правлении и хорошие, и дурные рассуждения одинаково пагубны. Вредно само рассуждение, так как принцип этого правления подрывается тем одним, что там рассуждают".
       Джефферсон негромко засмеялся, поднял глаза. Юпитер, шевеля лиловыми губами, читал подписи под гравюрами в роскошно изданной "Истории парламента". О том, что в Шедвеле завёлся обученный гра­моте негр, соседи судачили целый год. Одни ворчали, другие посме­ивались над причудой молодого сквайра, советовали послать Юпитера в Гарвард для дальнейшего обучения. Третьи намекали, что при слу­чае готовы купить редкую диковинку. Большинству окрестных планта­торов рабство чёрных казалось таким естественным, навеки устано­вленным порядком вещей, что сам Монтескье, восстав из могилы и

    явившись к ним во плоти и крови, вряд ли смог бы поколебать их убеждённость.
       Всё же пора было спешить на бал.
       Натягивая чулки, облачаясь в камзол, прилаживая букли к па­рику, Джефферсон время от времени забывался, раскрывал очередной том и застывал над страницей. "Нет более жестокой тирании, чем та, которая прикрывается законами и видимостью правосудия, когда, если можно так выразиться, несчастных топят на той самой доске, на которой они спаслись". Нет, решено - он пробудет на балу от силы час, исполнит долг вежливости и вернётся домой, к книгам. Бал давался депутатами Ассамблеи в честь губернатора, и не явиться на него совсем было невозможно. В отношении к королевскому наместнику Ассамблея строго выдерживала тон почтительности и не позволяла никому из своих членов открыто злорадствовать по поводу краткости наложенного на неё наказания. За лето губернатор вполне мог убедиться, что роспуском наказал, в первую очередь, самого себя, ибо все дела в колонии, лишенной законодательного собрания, просто остановились. На новых выборах в сентябре избиратели ока­зались на высоте - не переизбраны были только те депутаты, которые весной уклонились от вступления в Ассоциацию.
       Воздух на улице был сырым и темным, слабый ветерок тянул со стороны океана. Сквозь тонкие подошвы бальных туфель сочился хо­лод промерзлого тротуара.
       Но до Капитолия было рукой подать.
       Сверкающие окна его заливали светом мощёную площадь, крыши карет и колясок, влажно-блестящие крупы лошадей. Судя по количе­ству экипажей, съехался не только весь Вильямсбург, но и вся бли­жайшая округа.
       Ни в звуках музыки, ни в гуле голосов, долетавших в вести­бюль, ни в лице слуги, принявшего у него плащ и шляпу, Джефферсон не заметил ничего необычного. И лишь войдя в зал, ахнул.
       Ну да, ему говорили, он что-то слышал про готовившийся заго­вор вирджинских дам, но из-за присланных книг совсем позабыл об этой затее. И теперь стоял в дверях, широко улыбаясь, провожая их взглядом одну за другой, проплывавших мимо в котильоне, кланялся знакомым и восхищённо качал головой.
       Они все или почти все явились в платьях, сшитых из домоткан­ного полотна!
       Конечно, у этих платьев были такие же замысловатые оборки и фестоны, как и у тех, из шёлка и муслина, что присылали по заказу из Лондона, и тот же покрой, они были украшены кружева­ми, лентами, вышивкой, но ведь никто и не собирался накладывать запрет на импорт моды. Колония решила отказаться от предметов роскоши - и дамы показывали губернатору, английским купцам, всему миру, что они не стянут помехой патриотическому делу.
       - Наконец-то явился! - Джон Уокер протиснулся к Джефферсону с двумя бокалами (вина? нет, сидра, конечно). - Как тебе наши дамы?
       - Восхитительны! Полотно само собой избавляет их от самого
    ужасного, что только может быть в любой женщине - от чопорности.
       - Надо отдать должное Ботетуру - он проглотил пилюлю, не
    поморщась. Иногда у меня возникает ощущение, что в глубине души он на нашей стороне. Бетси даже получила от него комплимент.
       - Где она?
       - Вон там, справа. В паре с Патриком Генри. Она готовилась к этому дню месяца за два. Уговаривала меня переодеться индейцем. Чтоб было больше похоже на маскарад.
      

    - Haм бы поучиться у неё умению радоваться праздникам. Зато
    другие ухитряются делать вид, будто ничего особенного не происхо­дит. Взгляни-ка на Вашингтонов.
       - Чудная пара. Танцуют лучше двадцатилетних. Можно подумать, что музыка сначала звучит в их ушах и лишь потом - в зале.
       - А кто вон там, рядом со старым Вэйлсом?
       - Где?
       - Да вон, позади стола с пирожными.
       - Неужели не узнаёшь?
       - Не могу я узнать женщину со спины по волосам, уху и четвер­тинке подбородка.
       - Да это же дочь Вэйлса, Марта Скелтон.
       - Господь всемогущий...
       Джефрерсон почувствовал, как вспышка сострадания, уже пере­житого раньше, давно, вдруг снова обожгла такой же болью, как год назад.
       - Бедняга Бафурст, - вздохнул Джон. - Он ведь был даже моло­же тебя.
       - В колледже я шёл на год впереди.
       - С его смерти она, кажется, ни разу не появлялась в Вильямсбурге.
       - У них были дети?
       - Мальчик. Ему сейчас года два.
       - Пойду поздороваюсь. Объясню хоть, почему не приехал на похороны. Мы в Шедвеле всё узнаём на неделю позже.
       Он хотел перейти зал по прямой, но начался новый танец - его оттеснило к стене. Дойдя до угла, он протиснулся за столы с угощением, сделал несколько шагов и неожиданно близко от себя
    увидел горбоносый профиль старого Вэйлса, обсыпанный пудрой бант парика и плечи, и наполовину скрытое за ними - лицо его дочери.
       Марта. Марта Скелтон. Вдова Скелтон. Марта Скелтон Вэйлс.
       Она смотрела на него, пока он подходил, не отводя глаз, но улыбаясь, чуть настороженно и, в то же время, с любопытством. Он понял, что она давно заметила и узнала его. С её покойным мужем они были дружны в студенческие годы, но после свадьбы молодая чета почти не появлялась в Вильямсбурге. Он запомнил новобрачную застенчивой, пугливой девочкой с большим узлом темнорыжих волос, который казался слишком тяжёлым для тонкой шеи. Теперь перед ним стояла спокойная, печальная женщина, пережившая такое горе, после которого перестают пугаться по пустякам. Рука, просунутая под локоть отца, складывала и раскрывала расписной веер с двумя мар­кизами, укрывшимися в ажурной беседке.
       - А-а, наш юный законодатель! - старый Вэйлс приветствовал
    его сердечным рукопожатием. - Марта, ты узнаёшь этого джентльме­на?
       - Да, хотя мистер Джефферсон делал всё возможное, чтобы мы его забыли.
       - Что - получили? И поделом. Ну и манера у нынешней молодё­жи. За два года вы не появились у нас в Форесте ни разу. А ведь каждый раз, как вы едете домой в Шедвел, это вам всего несколько
    миль крюку.
       - Я знаю, мне нет оправданий. И всё же... Адвокатская прак­тика съедает человека целиком. Особенно, при нашем беадорожьи. Пока доберёшься от клиента до суда, рискуешь десять раз сломать
    шею, утонуть, провалиться в трясину.
       - Слышишь, Марта? Теперь он намекает, чтобы мы наняли его

    вести какую-нибудь тяжбу. Только таким путём нам удастся заполу­чить его в гости.
       - Помилуйте, мистер Вэйлс...
       - Да полноте, дорогой мой, не краснейте. Примите мою болтовню как растянутое, витиеватое, но при этом искреннее и радушное приглашение. О, мистер Генри, на два слова! Марта, оставляю мистера Джефферсона на тебя. Надеюсь, ты поверила в его раскаяние и не станешь больше точить об него свой язычок.
       Он помахал рукой и исчез за спинами гостей. Музыка гремела
    уверенно, но флейты всё время отставали. Свет от настенного канделябра падал на лицо Марты Скелтон сверху, углублял тени, преувеличивал выпуклость лба, скул, подбородка. .
       - Значит, вы вернулись в Форест после...
       Джефферсон замялся, не зная, какими словами сказать о смерти - мужа? мистера Скелтона? Бафурста?, - и Марта, чуть помедлив, пришла ему на помощь.
       - Да. Одной было просто невыносимо. С отцом и сестрами гораздо легче. И с малышом они помогали мне на первых порах.
       - Похож он на отца?
       - Больше на деда. Вот здесь, - она провела по горбинке носа,
    - типичный Вэйлс.
       - Вы будете теперь приезжать в Вильямсбург? Многие были очень рады увидеть вас вновь.
       - Но меня не посвятили заранее в этот полотняный заговор,
    и я теперь чувствую себя ужасно. - Она сердито провела веером по складкам нарядного шёлкового платья. - Настоящая белая ворона. Вернее, сиреневая.
       - Не огорчайтесь. Если бы все явились в полотне, нас бы об­винили в том, что мы учредили палочную дисциплину среди наших дам,

    что заставляем их носить униформу, точно новобранцев.
       - За последний год я так отстала от всего. Даже в театре не была ни разу.
       - Может, я не вправе бередить вашу рану... И всё же хочу
    сказать вам - весть о смерти Бафурста и для меня была тяжким ударом. Мы все помнили его таким горячим, живым. Он так умел любить жизнь. Я даже завидовал ему в этом.
       - Он тоже часто вспоминал вас. Вас - чаще, чем других. И
    тоже с завистью. Он говорил, что ваше трудолюбие просто убивало его, постоянно служило живым укором. Что иногда, вернувшись с очередного кутежа и застав вас ещё за книгами, он просто опрокидывал ваш стол от злости.
       - Да, было однажды такое, - усмехнулся Джеферсон. - Но, честно сказать, я повесничал ничуть не меньше него. И лисья охота, и конские бега, и вино, и карты. Иногда играли залолночь, до самозабвения. Помню, один шутник незаметно для нас насыпал тонкую полоску пороха от стола к дверям, спрятался в коридоре и, когда кто-то в сердцах помянул дьявола, поджёг порох со своего конца. Мы все чуть не сгорели. Был великий переполох.
       Она улыбнулась - в первый раз за время всего разговора, - и он подумал, что и в улыбке её, как и в манере говорить и дви­гаться, появилась какая-то плавная мягкость, несуетность.
       - Что ещё рассказывал вам обо мне Бафурст?
       - Что вы кладезь всяких знаний. Что, кроме юриспруденции и
    истории, вы увлекаетесь литературой, архитектурой, музыкой
    и ботаникой. Что у себя в саду вы высаживаете десятки сортов
    всевозможных фруктов и ягод и надеетесь путём скрещивания полу

    чить на яблоне дыни, а на виноградной лозе - чуть ли не бутылки с вином.
       - Браво.
       - И ещё я знаю - но это уже чистые сплетни, - что девушкам вы оказываете внимание диковинным способом - исчезая с их глаз долой на год, на два. И что с тех пор, как Ребекка Барвел
    устояла перед таким неотразимым ухаживанием и вышла за другого, вы стали заядлым женоненавистником.
       - Как сказал Фрэнсис Бэкон: "Клевещите, клевещите - что-ни­будь да останется".
       - Значит, это не вы переписали в записную книжку стихи Отуэя? Что-то вроде:
       ".... О, женщина!
       Какое в мире зло
       Тобой и для тебя не совершалось?
    Кто был причиной долгой
       Десятилетней бойни, Трою обратившей
       В конце концов в горсть пепла?"
       - Вам и это известно?!
       - Елена погубила Трою! Вот образец мужского способа рассуждений. Интересно, если бы вам довелось вести дело о Троянской войне в суде, кого бы признали виновным? Неужели Елену? Почему бы тогда не оправдать и всех обычных насильников. "Бедняга не мог сдержать своего вожделения, ибо его жертва была слишком хороша собой - са­ма виновата".
       Джефферсон молчал, ошарашенный неожиданной ожесто-чённостью её тона.
       "Откуда она могла узнать про стихи? Неужели я показывал их Бафурсту, а он запомнил и пересказал? Хорошо ещё, что она не при

    вела тех, что на следующей странице. "О Хлоя - твой Купидон уж знает, - Что грудь твоя красива, но хладна, - Два снежно-ледяных холма, не боле..." Впрочем - кому какое дело до моих выписок?"
       Она легонько постучала веером по его локтю и сказала грустно и разочарованно:
       - Вы рассердились.
       - Нет, просто задумался. Гибель Трои - интересная тема для большого процесса. Беда лишь в том, что вы никогда не сможете вынести окончательный приговор. Суд Истории любит в каждом веке возвратиться к старым делам и пересматривать их заново.
       Он говорил спокойно, но в глубине души был уязвлён. И силь­но. Не столько самими нападками, сколько тем, что раковина, в которую он привык прятать свои чувства, дала такую трещину. Что он оказался так на виду. С какого времени он начал замечать за собой эту улиточную скрытность? Кажется, при жизни отца, он не был таким. Но с матерью... Если б ей стало что-то известно о его сердечных привязанностях, она и это постаралась бы использовать для достижения главной своей цели: спасения в нём Рэндолфа, по­томка шотландских графов Муррей. И если бы его избранница показа­лась ей недостойной, неспособной подняться на такую высоту - горе несчастной.
       "Исчезая с их глаз долой на год, на два... Неотразимое ухаживание..."
       Знали бы они, чего ему стоило тогда сдерживать себя, не мо­рочить Ребекке голову, не разбивать ей жизнь. Он страдал искренне, но знал, что привезти её в Шедвел женой, представить матери, сё­страм, погрузить в тягостную путаницу и двусмысленность своих семейных отношений, денежной зависимости от родных, значило бы


    своими руками убить ту нежность, которая жила в его душе. Меланхолия его тогда дошла до того, что мысли о смерти стали привычными, почти утешительными. Хотел уехать в Европу, но и это сорвалось. Порой он чувствовал себя просто бездомным. Почему-то ему казалось, что Марта Скелтон могла бы и должна была это пони­мать. Он был разочарован.
       И всё же не уходил.
       Они стояли рядом, изредка перебрасывались замечаниями, смотрели на танцующих. Среди пудренных париков снова мелькнуло лицо Бетси Уокер - она послала ему многозначительную гримаску, потом улыбнулась ободряюще. Справа старый Вэйлс, прижав Патрика Генри к колонне и перекрикивая оркестр, доказывал, что в условия Ассо­циации никак нельзя было включать запрещение ввоза рабов, что без притока свежей рабочей силы пункт о развитии полезных произ­водств становится бессмыслицей. Ещё дальше, рядом с губернатором, стоял в окружении своего семейства генеральный прокурор, Джон Рэндолф. Джефферсон подумал, что, собрав все земли, которыми вла­дели в Вирджинии бесчисленные Рэндолфы, можно было бы образовать новую колонию, этакую небольшую, но крепкую Рэндолфинию. Впрочем, с Джоном, несмотря на разницу в возрасте, они были в отношениях почти приятельских. Жена и обе дочери генерального прокурора не сочли возможным принять участие в дамском бунте - все трое явились в подчёркнуто дорогих платьях из шифона. Только сын, Эдмонд, казалось, разделял общее возбуждение и держался особня­ком от семьи.
       Джефферсон пригласил Марту танцевать и та, чуть поколебав­шись, согласилась. Разговор перешел на музыку, оба оживились. Джефферсон начал рассказывать о любительских концертах, которые покойный губернатор устраивал в своём дворце и в которых ему довелось несколько раз принять участие, о присланных ему недавно пьесах Гайдна для клавесина. А, у Марты есть клавесин? И она играет на нём? Ну, тогда он непременно снимет для неё копии с этих пьес - они очаровательны.
       После танца он вернул её отцу, откланялся и до конца бала больше не перемолвился ни словом. На следующий день Ассамблея должна была закончиь свою работу, депутаты разъезжались и сегодня была последняя возможность переговорить с единомышленниками, обсудить упущенные детали, возможности, средства предстоявшей борьбы. Заверения губернатора в том, что пошлины будут отменены, оставались всего лишь словами - никто из них не был так наивен, чтобы отступить под воздействием красноречивых уговоров. Адвокат Уиф, в конторе которого Джефферсон провёл пять лет, постигая тайны юриспруденции, нашёл его в толпе, отвёл в угол и долго объяснял все правовые и моральные трудности, которые станут перед ними, если они попытаются принуждать людей выполнять условия запрета на импорт. И лишь когда начался разъезд, он снова столкнулся с Вэйлсами в вестибюле, пошёл проводить их до кареты, и здесь, на ступенях Капитолия, Марта вдруг повернулась к нему и сказала, прямо глядя в глаза:
       - Я так вам благодарна, мистер Джефферсон.
       Лицо её белело под тёмным мехом бобровой шляпки, тонко вычерченные губы приоткрылись в улыбке. Старый Вэйлс ушёл искать кучера, и они на минуту остались на ступенях вдвоём, обтекаемые толпой, говором, слабеющими звуками скрипок и флейт.
       - Да, конечно, я пришлю вам ноты сразу, как только попаду в Шедвел.
       - И за это тоже. Но главное, за то, что вы рассердились на меня. Что не отгородились скорбно-сочувственной маской. Это было такое облегчение - почувствовать себя, наконец, необерегаемой, неопекаемой, неоплакиваемой. Я так устала быть несчастной вдовой, которой всё прощают.
       Отец позвал её из темноты, она кивнула на прощанье и сбежала по ступеням. Кареты и коляски разъезжались, поблескивая стёклами и спицами колёс, увозили обратно в поместья окрестных сквайров. Слуги зажигали ручные фонари, готовясь провожать до дому тех гостей, которые жили в самом Вильямсбурге.
       Джефферсон велел Юпитеру идти кружным путём, через улицу Герцога Глостерского. Он хотел освежиться, собраться с мыслями. Эта женщина - как легко она проникала через скорлупу любезной и холодноватой приветливости, которой он научился окружать себя в последние годы. И как больно. Может быть, всё дело было в той вспышке сострадания, которую он испытал, увидев её сегодня? Но знакомая с юности истома, заливавшая грудь, ясно говорила, что нет, сострадание тут не при чём, и он, забегая мыслями вперёд, пытался представить себя, показывающим Марте любимые места по берегам Риванны, въезжающим вместе с ней в ворота Шедвела, но сразу представлял лицо матери, и что она может сказать и как посмотреть, и тут же ненавидел себя за то, что думает об этом, за то, что опасливо прикидывает, калькулирует, инстинктивно пытается свернуть, пока не поздно, в сторону от всякой сердечной боли, и, окатив себя презрением за такую расчётливость, снова и снова вызывал в памяти меднотяжёлый узел волос, насмешливый и мягкий голос, несуетную манеру и эти редкие две-три улыбки, которые так трудно было вызвать и которые радовали, как подарок.
       Присланные книги он так и не раскрыл за тот вечер больше ни разу.
      
      



    ФЕВРАЛЬ, 1770

       "Возвратившись в Бостон, я увидел болыцую толпу народа у Дерева свободы - спросил и выяснил, что собираются хоронить двенадцатилетнего мальчика, убитого во время последней демон­страции против нарушителей бойкота. Отогревшись в доме знакомых, отправился на похороны. Впереди гроба шло множество под­ростков, позади - толпа мужчин и женщин и несколько карет. Ни­когда глазам моим не доводилось видеть такой похоронной процес­сии; она растянулась невообразимо.
       Это показывает, что многие готовы отдать, если понадобится, свои жизни для служения отчизне.
       Это показывает также, что движение не слабеет, что народный пыл невозможно подавить, убив одного ребёнка и ранив другого."
       Джон Адамс. "Дневники".
      

    ФЕВРАЛЬ, 1770

       "До нас дошёл слух, что недели две назад в Албемарле дом Томаса Джефферсона, эсквайра, сгорел до основания вместе со все­ми книгами, бумагами, мебелью и т.п. Джентльмен понёс большие убытки. Он был в отъезде, когда случилось это несчастье".
       "Вирджиния-газетт".
      

    МАРТ, 1770

       Из письма Джорджа Уифа Томасу Джефферсону:
       "Я послал вам немного абрикосовых и персиковых черенков и отростки виноградной лозы, лучшее из того, что у меня имелось; велел также Вашему посланцу заглянуть к моему соседу и спросить, не найдётся ли чего-нибудь и у него. Кроме того, Вам доставят доставят два каталога Фулиса. Миссис Уиф пришлёт семян садового горошка.
       Вы переносите своё несчастье с такой стойкостью, что я уверен, сумеете одолеть все затруднения, в которые оно вас повергло, и предвижу даже, что вам удастся извлечь из него кое-какие выгоды."
      
       АПРЕЛЬ, 1770. ШАРЛОТСВИЛЬ, ВИРДЖИНИЯ
       - Итак, ваша честь, история рождения моего клиента подтверждена записями в книгах хозяина его матери и не вызывает сомнений. Установлено, что бабка его была мулаткой, рождённой белой женщи­ной от негра. Установлено также...
       - Вы хотели сказать, мистер Джефюрсон: "... рождённой белой женщиной, которую изнасиловал негр".
       - У нас нет никаких объективных данных, подтверждающих факт изнасилования.
       - Позвольте, здесь ясно сказано, что впоследствии у этой жегщины были другие дети. Нормальные белые дети от белого отца.
       - О чём же это говорит?
       - Разве вам неизвестно, что женщина, добровольно уступившая негру, никогда уже не сможет иметь белых детей?
       - Это всего лишь народное поверье, ваша честь. Наукой оно никогда не проверялось и не доказывалось.
       - Слишком вы ещё молоды, мистер Джефферсон, чтобы подвер­гать сомнению то, во что верили наши отцы и деды. Для меня их "поверья" в десять раз убедительней ваших так называемых науч­ных фактов.
      


    Судья со стуком откинул крышку табакерки, запустил в нос щепотку табаку и, зажмурясь, втянул воздух, уже заранее разво­рачивая покрытый пятнами платок. Оглушительное "апчхи" сотрясло всё его костлявое тело, выплеснуло слёзы из зажмуренных глаз.
       Джефферсон оглянулся на скамью, стоявшую в глубине комнаты. Сэмюэль Хоуэлл так же неподвижно сидел там, прижавшись спиной к синей дощатой стене, испещрённой тёмными луковицами суч­ков. Камзол на нём был явно с чужого плеча, подмышкой серела све­жая штопка, даже пуговицы, похоже, пришлось, обрезать с чьих-то обносков и наспех пришивать самому. Зато куп­ленный в лавке шейный платок слепил глаза красно-белыми полосами и новизной. Джефферсон накануне пытался уговорить Хоуэлла не яв­ляться в суд, но тот только вежливо улыбался и качал головой. Ведь должен он был показать судье, какая светлая у него кожа, какие приличные манеры и платье, как непохож он на обычного негра. Библия, зажатая подмышкой, должна была поведать всем о том, что этот молодой человек к тому же ещё умеет читать и верит в бога.
       - По закону колонии Вирджиния, ребёнок наследует статус матери, а не отца. Джефферсон теперь смотрел прямо в красноватые, обвешанные кожей глаза судьи. - То, что бабушка мо­его клиента оставалась в рабстве до тридцати одного года уже было нарушением закона. И то, что мать его постигла такая же судьба, нужно признать явной несправедливостью. Неужели же из цепи несправедливостей мы должны сделать правило и заранее обречь тяготам рабства не только самого Хоуэлла, но и всех его детей, внуков и правнуков?
       - Уж коли вы заговорили о справедливости, мистер Джефферсон, неплохо было бы подумать и о новом хозяине вашего Хоуэлла. Он купил себе раба, честно заплатил за него сколько положено, и вдруг выясняется, что раб ему не принадлежит и вообще никому принадле­жать не желает. Что какой-то безответственный болван обучил негра чтению, и тот теперь пытается увильнуть от работы, прикрывшись страницами священной книги. Кто же вернёт хозяину его деньги? вы? Я? Мистер Уиф?
       Джордж Уиф скользнул глазами по уставленному на него жёлто­му пальцу и снова опустил их в бумаги. С самого начала слушания дела лицо его приняло устало-брезгливое выражение, углы сухого рта застыли в горькой усмешке. Хозяин Хоуэла, нанимая его, не предупредил, что адвокатом противной стороны будет его ученик и близкий друг, и теперь Уиф был полон досады на себя за то, что так глу­по попался. В бедной новостями колониальной жизни подноготная всякого маломальски известного человека скоро делалась всеобщим достоянием, и из простого знания дружеских и родственных связей дошлый делец мог извлечь тысячи выгод - найти нужную протекцию, наложить лапу на выморочное имущество, нагреть руки на семейной ссоре или, вот так, в опасном для себя деле свести у судейского стола двух друзей в расчёте на их взаимную уступчивость.
       - ...Человеческие законы, - говорил Джефферсон, - создают­ся людьми. Удобство и безопасность совместной жизни людей - вот главная цель закона. Когда закон перестаёт удовлетворять этой цели, люди - если только у них хватает разума и силы воли дер­жать свои страсти в узде - собираются вместе и по общему согла­сию изменяют закон. Поэтому мы видим человеческие законы посте­пенно меняющимися от века к веку, от поколения к поколению. Се­годня закон разрешает одному человеку иметь другого в рабстве, эавтра, может быть, запретит. Неизменными остаются только законы природы. И в соответствии с этими главными законами, мы знаем, что каждый человек по природе своей свободен. Что он рождается свободным, и свобода его включает в себя право распоряжаться своей личностью, своими силами и спо­собностями по собственному усмотрению.
       - Довольно!
       Рука судьи, промахнувшись мимо лежавшего рядом молотка, ухватила табакерку и застучала ею по столу.
       - Довольно, мистер Джефферсон! За всю свою судейскую практи­ку я не слышал подобной ереси из уст дипломированного адвоката. Стыдитесь! Удобство и безопасность совместной жизни? В безопасности мы будем лишь тогда, когда закон запретит ввозить книги французских вольнодумцев, которые засоряют мозги нашей молодёжи. Мистер Уиф, вы можете не утруждать себя речью в защиту прав своего клиента. Я решаю дело в его пользу. Бесповоротно и окончательно. Этот человек, вообразивший, что чёрную кожу можно спрятать под драным камзолом и пёстрым пла­точком, останется его рабом вплоть до положенного срока. Всё! С этим покончено. Суд переходит к слушанию следующего дела.
       С каждым словом судьи Хоуэлл серел лицом, вжимался в стену, вдавливал библию себе в рёбра, словно пытаясь спрятаться от этого скрипучего голоса, сбрасывавшего его обратно в ужас и безнадёж­ность. Как расправлялись хозяева с рабами, пытавшимися вырваться на волю, было слишком хорошо известно. Крупные капли пота, собираясь на лбу, ручьями текли по щекам, и мухи, обманутые неподвижностью человека, густо вились над его головой.
      
       Оба адвоката вместе покинули здание суда, в молчании проехали пустынную - главную и единственную - улицу городка. Захламлённая весенняя вода с шумом неслась в канаве у самых ко­пыт коней. Придорожные кусты и деревья были окутаны прозрачными облачками апрельской листвы. Уиф ехал немного сзади, но когда дома Шарлотсвиля исчезли за поворотом, поравнялся с Джефферсоном и негромко сказал:
       - Всё же не понимаю, зачем вам понадобилось бесить судью. При таком ходе ведения дела вы не оставили бедняге Хоуэллу никаких шан­сов получить свободу.
       Джефферсон глянул на него исподлобья и пожал плечами.
       - Думаю, что шансов не было с самого начала. Я предупреждал Хоуэлла, что надежды почти никакой, и даже отказался взять о него плату.
       - Самое время для вас после такого пожара браться ва безгонорарные дела.
       - Принцип - вот что было главным для меня в этой тяжбе. Вы знаете моё отношение к рабству. Его можно определять тремя словами: ужас, ненависть, отвращение.
       - Вы часто высказывались в таком плане. Однако этой осенью, когда раб сбежал у вас самого, вы дали обявление в Вирджиния-газетт с обещанием награды тому, кто вернёт его вам.
       Сарказм в голосе Уифа был хорошо спрятан, но Джеферсон расслышал его и покраснел.
       - Британцы тоже любят иронизировать на наш счёт подобным образом. "Странно, заявляют они, что наиболее громкие крики о попираемой свободе приходится слышать от рабовладельцев". Они забывают при этом, что навязанные ими же законы запрещают нам отпуск рабов на волю.
       - И всё же согласитесь, что здесь наша позиция наиболее уязвима.
      
    - Ненависть к рабству как общественному установлению ещё не означает, что я готов завтра же дать своим рабам разбежаться. Эти люди, выращенные в полном невежестве и темноте, совершенно не готовы к самостоятельной жизни среди свободных людей. Сбежав­ший у меня Санди был пьяницей, дебоширом, вором. Просто опасно, чтобы тахой человек шатался по колонии без присмотра.
       - Вам вернули его?
       - Да.
       - И что вы с ним сделали?
       - В моём поместьи негров не бьют, мистер Уиф. Но если этот Сэнди не исправится, я вынужден буду продать его менее сентимен­тальному хозяину.
       - Дорогой Томас, с завтрашнего дня я предоставляю вам выс­шую законодательную и исполнительную власть в колония Вирджиния. Я вручаю вам корону и скипетр. Что ваше величество
    предпримет в отношении рабства с высоты трона?
       - Не знаю Я так часто ломал себе голову над этой пробле­мой, что почти отчаялся найти приемлемый выход. Просто обявить чёрных свободными, дать им землю, инструменты, жильё? Но столько уже накоплено взаимной ненависти, обид, предрассуд­ков, что мы все расколемся на партии и утонем в кровавом хаосе. Выделить их в отдельное государство, выселить на свободные земли? Но у них нет ни знаний, ни культуры, ни опыта, необходи­мых для политического самоуправления.
       - Сумели же покончить с рабством в Древнем Риме.
       - Там было проще. У вольноотпущенника кожа была такая же белая, как у любого римского гражданина. Их дети могли уже по­селиться рядом и просто не знать о происхождении друг друга.
    У нас же чёрные и много поколений спустя при взгляде на белых будут думать: их отцы мучили, истязали, морили голодом наших от­цов. Какие чувства будут рождаться при этом в их груди?
       - Меня даже больше волнуют чувства и взгляды, которые усва­ивают наши собственные дети. В поместьи одного сквайра я видел, как его пятилетний сын выходил играть со своими чёрными сверст­никами непременно с кнутиком в руке.
       - Возможен еще путь постепенного освобождения. Я бы уже сей­час готов был отпустить на волю тех, кто показал себя честным и трудолюбивым.
       - Отпустить? Но куда?
       - Во всяком случае, пробуя то один путь, то другой, мы су­мели бы рано или поздно покончить с рабством, если бы королевское правительство не мешало нам.
       - Ну, не обольщайтесь. Нынче стало модным всё валить на Лон­дон, а самих себя выставлять безгрешными ангелами. Взять тот же отпуск на волю. Нынче осенью в Ассамблее Блэнд предложил закон, разрешающий его, -вспомните, какая буря поднялась против него.
       - Да, бедный Блэнд. До сих пор чувствую себя перед ним виноватым.
       - Виноватым? - Уиф придержал коня, всмотрелся в лицо Джефферсона, потом хлопнул себя по лбу. - Я наивный глупец. Всё ломал голову, откуда простодушный Блэнд набрался таких идей. Зна­чит, это вы подбили его?
       Джефферсон кивнул и грустно улыбнулся.
       - Меня, новичка, просто не стали бы слушать. Но и Блэнду крепко досталось. Многие депутаты просто кипели от злости. Хотя, если б даже удалось провести законопроект через Ассамблею, губер­натор наверняка не утвердил бы его. Англичане наживаются на работорговле и будут пресекать все наши попытки покончить с рабством.
       - Итак, ваше величество, с поставленной задачей вы не справились, и я лишаю вас престола. Послушайте, а куда это нас занесло? Мне казалось, что мы собирались обедать в Шедвеле.
       - Эта дорога не намного длиннее. Я хочу вам кое-что показать.
       Широкая тропа плавно огибала склон большого холма, то сужа­ясь, то расширяясь, но при этом неуклонно поднимаясь вверх. Кора крайних деревьев кое-где была содрана, нависавшие над головой вет­ки тоже болели свежими надломами. Судя по глубоким разбитым ко­леям, фургоны, проезжавшие здесь, были загружены до отказа и до­рога давалась им нелегко.
       Потом справа открылось расчищенное от леса пространство, простроченное рядами молоденьких вишнёвых саженцев. Каждое дерев­це стояло посреди чёрного круга свежевскопанной земли, как стрела, вонзившаяся в мишень, подрагивало зелёным опереньем. Неяркие пятна апрельского солнца медленно плыли вверх по склону. Дорога поднималась всё выше и на самой вершине упёрлась в широкую стро­ительную площадку, покрытую кучами брёвен, песка, кирпича, изре­занную канавами, окаймлённую завалом выкорчеванных пней.
       - Здесь? - Уиф с изумлением обернулся к Джефферсону. - Вот это и будет ваше Монтиселло? На такой высоте?
       - Дом - как человек. Он тоже любит солнце и воздух.
       - Но вы подсчитали, во что вам обойдётся строительство? Поднять сюда необходимые материалы - только на это вы угробите


    целое состояние. Сколько вам стоило выровнять площадку?
       - Лучше не спрашивайте.
       - А вода? Где вы будете брать воду? Придётся рыть колодец футов на пятьдесят - не меньше.
       - Зато какой вид. Представьте себе, что каждое утро, выходя на порог собственного дома, вы будете видеть не забор, хлев, свинарник или кухню, а всё это.
       Он обвёл рукой уходящие вдаль холмы, вздымающиеся и опадаю­щие волны буро-зелёного весеннего леса, красные квадратики крыш Шарлотсвиля, затерянные в них, и далеко, на самом горизонте - голубую гряду гор, отделявших колонию с запада от бескрайнего и всё ещё загадочного континента.
       - Присланную вами виноградную лозу я попробую высадить по южному склону. На северном будет парк - дубы, вязы, бук, липа. Разведу оленей, фазанов. Иногда фантазия у меня равыгрывается, и тогда я вижу среди деревьев небольшие храмы в китайском и гречес­ком стиле, аллеи, выходящие к журчащим каскадам, мраморных нимф, слышу звучание эоловой арфы.
       - Архитектурный план вы заказывали в Англии?
       - Ну нет. Я кое-чему научился у отца, гораздо большему - из книг. Особенно из альбомов Палладио. Попробую сделать проект сам от начала до конца. В Шедвеле я покажу вам свои эскизы.
       - Наверно, я буду не первым зрителем.
       - Судя по хитрому блеску глаз и поднятой брови, мистер Уиф, вы на что-то намекаете.
       - Последнее время вас часто видят у Вейлсов, в Форесте. Рассказывали вы там о своих строительных
    прожектах?
       - О, эти вирджинские пересуды! Мы несколько раз музицировали с миссис Скелтон - только и всего.
       - Вирджинским сплетникам во всякой музыке прежде всего слы­шатся гимны Гименея.
       - У неё оказался чудесный голос.
       - И много других достоинств.
       - И очень много поклонников. Гораздо более решительных и уверенных в себе, чем я. Каждый раз, как я туда приезжаю, чья-нибудь коляска уже стоит около дома.
       - Томас, о своей нерешительности вы можете рассказывать ко­му угодно, только не мне. Я, слава богу, знаю вас десять лет. Просто вы воображаете, что держать собственное сердце в узде - полезное и похвальное занятие.
       - Быть может, когда я закончу строительство Монтиселло...
       - И съезжу в Европу, и изучу итальянский явык, и усовершенствуюсь в греческом, и выдам замуж сестёр... Всё это мы уже слыхали много раз. Кстати, насколько я себе представляю ваши отношения с матушкой, она, скорее всего, не переедет сюда?
       - Скорее всего останется в Шедвеле. Её флигель почти не пострадал.
       - Простите мне мой цинизм, но, видимо, именно это я имел в виду, когда писал, что и у пожаров могут быть полезные последствия.
      
      

    ВЕСНА, 1770

      
       "В Бостоне толпа, вооружённая палками, дубинками и камнями, окружила группу британских солдат. Один из них, получив удар камнем, не выдержал и выстрелил, и шестеро товарищей последовали его примеру. Трое из нападавших были убиты, шестеро опасно ранены. Немедленно смятение охватило весь город. Страсти разгорелись до такой степени, что только удаление гарнизона и уговоры умеренных людей удержали жителей от прямого восстания. Капитан, который командовал отрядом, открывшим огонь, и восемь его солдат были заклю­чены в тюрьму и затем подвергнуты суду. На суде подтвердилось, что солдатам угрожали, что их оскорбляли и забрасывали камнями, прежде чем они открыли огонь. Капитан и шестеро рядовых были оп­равданы, двое признаны виновными в человекоубийстве. Процесс этот принёс честь адвокатам подсудимфых, Джону Адамсу и Джошуа Квинси, и присяжным, которые сумели сохранить объективность во­преки нажиму общественного мнения".
       Дэвид Рамсей. "История Соединённых штатов".
      

    ИЮНЬ, 1770

      
       "Среди бостонцев только и разговоров, что о приближающемся британском флоте и солдатах, о кораблях и армии, о том, что при­будет десять полков и много линейных кораблей.
       Если нас попробуют согнуть при помощи вооружённой силы, что станет делать народ? Будет ли он сопротивляться ей? В Салеме обедал с незнакомцем, который не назвал своего имени. Выглядел он джентльменом, ему прислуживал слуга-негр. Видно было, что он разбирается в американских событиях, говорил, что, приехав из Лондона по торговым делам, побывал уже в Мэрилен­де, Филадельфии, Нью-Йорке и так далее. Ещё год, сказал он, и американцы снова станут послушными, как ягнята. Не смогут они обходится без Великобритании, не осилят своей тяги к роскоши".
       Джон Адамс. "Дневники".
      
      


    ДЕКАБРЬ, 1770
      
       Из письма Вашингтона школьному наставнику:
       "Ум моего пасынка, Джеки Кустиса, в настоящее время, боюсь, больше занят нарядами и псовой охотой, нежели учёбой. Поэтому я прошу вас держать его постоянно под своим наблюдением. Он вступает сейчас в тот возраст, когда дружеская помощь и совет особенно необходимы (и особенно в таком месте, как Аннаполис). В противном случае жар собственных страстей и дурной пример свер­стников могут толкнуть его на поступки, несовместимые с доброде­телью и пристойностью, в рамках которых хотелось бы его видеть. Я беру на себя смелость просить вас не позволять ему ночевать вне вашего дома и проводить вечера в дурной компании".
      
      

    31 МАЯ, 1771. МАУНТ-ВЕРНОН, ВИРДЖИНИЯ

      
       Горячее солнечное пятно наполовину сползло со стены на де­ревянные перила лестницы. Вашингтон, спускаясь, пересёк луч, тянувшийся от окна почти горизонтально, - пятно на секунду погас­ло - и вышел в столовую. Пасынок его, Джеки Кустис, уже сидел за столом и, подцепив на вилку очередную оладью, раздумывал, куда бы макнуть её - в мёд, в сметану или в острый селёдочный соус. Он был одет в самый яркий из своих камзолов, купленный ему недавно перед поездкой в Балтимор.
       - Уважаемый сэр, быть может, мы не поняли вчера друг друга? Мне казалось, что речь у нас шла о том, чтобы отправиться на охоту, а вовсе не на бал.
       Вашингтон старался сохранить на лице недовольное выражение, но голос выдавал его. Выдерживать по настоящему строгий тон с Джеки удавалось только в письмах. Его ещё хватало на то, чтобы не поддаваться молчаливым мольбам жены и во-время отправ­лять мальчика в школу после каникул, на то, чтобы засыпать наставника, мистера Буше, письменными инструкциями о программе необходимых занятий и допустимых развлечений, но устроить хоть раз ему суровый выговор за небрежную учёбу и безалаберное поведение, лишить в наказание какого-нибудь из любимых развлечений, лисьей охоты, например, - решиться на такую жестокость под взглядом этих сияющих карих глаз он просто не мог. Вот и вчера, когда они с женой и Патси вернулись из Вильямсбурга и застали дома только что приехавшего на каникулы Джеки, всё сраэу утонуло в восторгах, объятиях, излияниях - какие уж тут раэносы. Не задав ни одного вопроса об учёбе, он пообещал мальчику на следующий день прогул­ку верхом или рыбную ловлю или охоту - смотря по погоде.
       - Но сэр, видите ли, тут нет моей вины, потому что вчера была такая суматоха, и мой сундук с платьем остался не разобран, и где он? - затрудняюсь сказать, может быть, в комнате сестры, я не хотел бродить по дому и будить всех в такую рань и решил уж надеть тот камзол, который повесил с вечера на стуле, то-есть тот, в котором приехал вчера, хоть он и мало подходит для охоты, но вы ведь сами сказали, что это будет скорее прогулка, а может и рыбалка, так что, в конце концов, сэр, думаю, решение моё было правильным.
       Так высокопарно и витиевато Джеки говорил только с Вашинг­тоном. Разговор двух мужчин - должен же он был чем-то отличаться от детской и дамской болтовни. Каштановые кудри его свисали над тарелкой, щека блестела, намазанная мёдом. Чёрная кухарка внесла новую порцию оладий и на тарелке - кусок окорока, но,
    заглядевшись на юного джентльмена, чуть не поставила тарелку мимо сто­ла.
       - Думаю, при таком солнце нам лучше отправиться на реку, - сказал Вашингтон. - Рыбаки говорят, что пошёл лосось. Заодно по­смотрю, что творится на полях.
       - Но ведь и ружья мы тоже воэьмём?
       - Зачем? Только будут мешать нам в лодке.
       - Нет, сэр, ну что вы, я полгода не был на охоте, я так ждал этого дня. - В голосе семнадцатилетнего мужчины звучали чуть, ли не слёэы.
       - Да поверь мне, для уток уже поздно, мы не увидим ни одной. Вот на днях отправимся на лис...
       - Сэр, я прошу вас!
       Вашингтон посмотрел на него с удивлением, пожал плечами.
       - Ну хорошо. Можешь взять мушкет с насечкой. А меня уволь, пожалуйста, я поеду налегке.
       Восточная стена конюшни была укрыта пышным покрывалом раз­росшегося плюща. Конюх, выводя коней, сказал, чтобы хоэяин, масса полковник, не очень-то доверялся погоде, потому что птицы с вече­ра прятались в плющ, а это всегда к ветру.
       Выехав из калитки, Вашингтон первым долом свернул в сторону прядильни, за которой у него был специальный участок земли - он называл его "Ботанический сад". С края там шла узкая полоска по­сеянного на зиму овса, и с первого взгляда на неё делалось ясно, что эти эксперименты пора было оставить - овёс не мог перенести зиму на широте Маунт-Вернона. Дальше шли посад­ки маиса вперемешку с разными овощами - горошком, морковью, картофелем. Из опыта прошлых лет Вашингтон уже знал, что лучше все

    го оставлять междурядья футов по десять, но в этом году хотел испытать новый вид удобрения - мергель вперемешку с навозом. Ещё две полоски должны были ответить на вопрос, чем лучше обрабатывать семена пшеницы - квасцами или соляным раствором.
       Да, это решено бесповоротно - пшеница должна стать главным продук­том в его хозяйстве. За табак, конечно, можно было выручить гораздо больше, но кто знает, долго ли ещё будут приплывать за ним английские корабли. Хлеб же нужен всем и всегда. Он найдёт себе сбыт и в Америке. Половину земли - под пшеницу, часть - под маис, и как можно больше - под пастбища. Больше пастбищ - больше скота, больше скота - больше навоза, больше навоза - выше урожай. Табак же слишком безжалостно истощал и разрушал почву, а потом ветер и дожди довершали его работу, уносили распылённый верхний слой земли, оставляя бесплодную глину.
       Во всех этих заботах и соображениях, во всей по крупицам собранной сельской премудрости не было, конечно, ничего нового и оригинального, но они всякий раз при объезде поместья так полно захватывали Вашингтона, что он не мог ни думать, ни говорить ни о чём другом. И Джеки мог бы проявить к ним больше интереса. Через несколько лет ему предстояло самому вступить во владение обширными землями, переходившими к нему по наследству от покойного отца. Он мог хотя бы поинтересоваться, например, почему зелёные всходы на поле справа идут такими ровными рядами (новое приспособление для сеялки было предметом гордости Вашингтона), или спросить, каким образом удалось выкорчевать большие пни, валявшиеся на опушке дубовой рощи.
       Но нет, Джеки было явно не до того.
       Привстав на стременах и полуприкрыв глаза, он жадно, почти по звериному втягивал носом утренний воздух, подставлял
    лицо солнцу, облизывал пересохшие губы. Из-под распахнувшегося камзола выглядывал белый, в васильках, жилет. Заметив на себе взгляд Вашингтона, Джеки на секунду замер, как застигнутый врас­плох лисёнок, потом засмеялся и вдруг, дав шпоры коню, понёсся вперёд, оглашая окрестность пронзительным индейским воплем. Конь Вашингтона шарахнулся и повёл ушами назад, словно спрашивая хо­зяина: "Неужели мы это стерпим?"
       Вашингтон усмехнулся, сдавил ему бока.
       Воздух сразу уплотнился, понёсся навстречу, листва придорож­ных кустов расплылась мутно-зелёной стеной. Оба всадника почти одновременно вылетели на прибрежный бугор и одинаковым жестом подняли руки к глазам, заслоняясь от нестерпимого блеска реки. Потом шагом спустились к причалу. Холмистый берег Мэриленда отсюда казался неровной тёмной полосой, проведённой по сплошной небесно-речной голубизне.
       Негр Билли сидел на скамье приготовленной шлюпки, прислонясь спиной к мачте, придерживая босой ногой длинные ореховые удилища и сачки, уложенные вдоль борта. Рыжий спаниэль Сэм выпрыгнул на берег и с лаем кинулся навстречу приехавшим. Джеки, взяв обоих коней под уздцы, отвел их в тень навеса, устроенного над коновязью.
       Решено было подняться на парусе до того места, где Потомак сужался, а потом пересечь его и бросить якорь у противоположного берега. Рыба покрупней держалась сейчас на струе, и Билли хвастал, что за время отсутствия хозяев поймал там трёх лососей, каж­дый фунтов по десять. х
       Мелкие волны дробно стучали в борт, чайки косо соскальзывали прочь от надвигавшегося на них паруса. С юга, со стороны Чезапикской бухты, ползли утренние комочки облаков. Вашингтон, не дожи

    даясь когда Билли бросит якорь, размотал удилище, наживил крючок и пустил снасть по течению. Красное пятнышко поплавка описало ши­рокую дугу, леса вытянулась вдоль струи, замерла. Чайки сели на узкую песчанную отмель у левого берега и выстроились в ряд с ви­дом терпеливых зрителей. Правее отмели зеркало воды вздымалось небольшим пенным буруном - очевидно в том мосте невидимый камень ближе всего подходил снизу к поверхности. Вашингтон перебросил удилище на левый борт, опустил конец его пониже таким образом, чтобы наживка оказалась в тени камня.
       Сразу же поплавок дёрнулся, осел и упруго ушёл под воду.
       Натянувшаяся леса начала вспарывать поверхность вправо и влево, рыба то кидалась на струю, то пыталась зарыться под днище лодки, пока не выскочила из воды, раздувшаяся от злости, и не пе­релетела к корме в протянутые чёрные руки.
       - Морской окунь, масса, - крикнул Билли. - Очень хороший. Фунт, не меньше.
       - Морской окунь поднимается иногда выше Александрии, - сказал Вашингтон, меняя наживку. - Джеки, становись на моё место. Я попробую с другого борта.
       Джеки равнодушно глянул на полосатую рыбину, скользнувшую в прикрытый сетью бочонок, и молча покачал головой. Он сидел, обхватив руками ствол ружья и с тоской глядел в сторону холмов Мэриленда. Непонятное возбуждение, владевшее им всё утро, пере­шло теперь в апатию, лицо побледнело, осунулось. Яркий камзол и неподвижность делали его похожим на фарфоровую фигурку, неизвестно каким образом попавшую на грубую скамью речного шлюпа.
       - Мистер Кустис жаждет утиной крови. Билли, скажи-ка молодо­му хозяину, когда здесь пролетела последняя утка. Мне он уже не верит...
      
    - Вон эа тем холмом есть два пруда, - упрямо сказал Джеки. - Между ними протока, и в ней утки остаются на всё лето.
       - Уток нет нигде. - Билли обвёл широким жестом реку, небо, холмы. - Можно подстрелить бобра, опоссума, кроликов тоже много, а уток нет. Все улетели. Но если масса Кустис говорит, что найдёт их, то так оно и будет.
       Вашингтон обернулся и с подозрением посмотрел на обоих.
       - Вы что - успели сговориться эа моей спиной?
       Билли закатил глаза и вздохнул, показывая, что несправедли­вые обиды, терпимые им от хозяина всю жизнь, он готов терпеть и дальше, как подобает хорошему негру. Джеки гля­нул исподлобья, прикусил губу.
       - Ну хорошо, я высажу тебя на тот берег. Но ставлю два усло­вия. Первое - чтобы к полудню ты был здесь. Второе - если вер­нёшься с пустыми руками, то к завтрашнему дню должен будешь ре­шить десять примеров по тригонометрии.
       Вашингтон ещё доканчивал фразу, а просиявший Джеки уже вскочил и, сильно качнув лодку, кинулся на корму помогать Билли выби­рать якорь.
       Чайки с разочарованным криком полетели в сторону залива.
       Нос лодки надвинулся на отмель, Джеки стал на борт и, держа ружьё в руке, шагнул на мелководье. Вашингтон едва успел дать ему прощального шлепка. Спаниэль Сэм заскулил, привстал на передних лапах, потом не выдержал и прыгнул в воду. Выплыв на берег, он отряхнулся, превратившись на секунду в сверкающий во­дяной взрыв, и понёсся вверх по склону. Джеки пошел за ним. На гребне он оглянулся - шлюп отсюда уже показался ему беспомощно маленьким посреди огромного простора реки - и начал спускаться на другую сторону холма.
      

    Видно было, что места эти ему, и вправду, хорошо знакомы.
       Он уверенно обогнул поросль ивняка, вышел к кустам, сквозь которые поблескивала поверхность пруда, поднял ружьё и дал вы­стрел в воздух.
       Птичья мелочь прыснула во все стороны из травы.
       Сэм рванулся к воде, потом остановился в растерянности и с недоумениям посмотрел на хозяина. Тот быстро пошёл вперёд, на ходу перезаряжая ружьё, поднялся на прибрежную кочку и вы­стрелил ещё раз. Пёс снова дёрнулся, но только для того, чтобы показать, - он полон сил и готов лезть за добычей в любую топь и чащобу, если только охотник кончит баловство и займётся делом.
       Джеки, не обращая на него внимания, снова шёл по едва замет­ной тропинке, потом свернул от пруда и начал подниматься по ши­рокому лугу, перепрыгивая через валявшиеся там я сям валуны. Луг постепенно сужался, пихтовая роща сжимала его с двух сторон, пока не превратила в простую просеку. За просекой открылось не­вспаханное поле и на краю его - старый амбар, навесы, пустые ра­мы для сушки табачных листьев.
       Амбар был сложен частью из кирпича, частью из мелких валу­нов. Кругом него разрослась дикая сирень, и гроздья её, ещё не просохшие от росы, тяжело свисали, подминая под собою листву. Дойдя до амбара, Джеки собрался выстрелить третий раз, но, огля­нувшись в последний момент на дальний конец поля, так и застыл, прижавшись щекой к прикладу. Оттуда, высоко приподняв край си­него платья и оступаясь в старые борозды, быстро шла, почти бе­жала девочка лет пятнадцати. Свалившаяся назад шляпа моталась на лентах и колотила её по спине.
       Джеки отбросил ружьё и помчался ей навстречу.
      
    Они бежали друг к другу, втаптывая в землю ярко-зелёную поросль сорняков, и Сэм с лаем носился между ними взад-вперёд по стремительно сужавшемуся пространству, а потом пространства не осталось, и он начал носиться вокруг них, вскидываясь на задних лапах и притворно рыча.
       - О, Джеки!
       - О, Нелли!
       От бега, от счастливого смеха, душившего обоих, они с трудом могли говорить.
       - О, Джеки, как невозможно долго тебя не было в этот раз. Я думала, мне уже не дождаться тебя никогда, никогда.
       - Я только вчера приехал, и видишь, сразу же сюда, уговорил мистера Вашингтона, чтоб он взял меня с собой, но он не хотел на этот берег, а я говорю...
       - ...так ждала, бегала сюда на каждый случайный выстрел...
       - ... Они там в лодке на реке вместе с Билли, а я притворился, будто страсть как хочу на охоту...
       - ... и матушка и сестры кажется заметили, что я вздрагиваю, когда стреляют, и смотрят на меня так жалостно, как на больную...
       - ... а мистер Вашингтон сказал, что уток не осталось...
       - ... и когда я увидела тебя сейчас, я решила, что опять зря бежала...
       - ... и если я вернусь с пустыми руками...
       - ... стою там на краю и думаю, откуда такой франт мог за­брести в наши края с ружьём...
       - ... Да, это новый камзол, ты ещё не видела, мне купили его месяц назад перед поездкой в Балтимор...
      -- Как? Ты был в Балтиморе?
      

    Нелли вдруг вырвала у него руки и посмотрела в лицо с изумлением и гневом. Потом, не дожидаясь ответа, отбежала к стене амбара и, бормоча "вот тебе, глупая голова, вот тебе, вот!", несколько раз стукнулась об неё лбом.
       - Нелли! - Джеки догнал её, подсунул ладонь, повернул к себе. - Нелли, не бесись!
       - О, он был в Балтиморе! Все ученики мистера Буше отпущены на каникулы ещё в апреле, все разъехались из Аннаполиса по домам, и только мистер Кустис отправился веселиться в Балтимор.
       - Видела б ты это веселье.
       - Мой брат рассказывал, как там развлекаются джентльмены в тавернах, сколько выпивают за ночь и какие девицы услаждают их своими ласками. Где уж тут вспомнить, что кто-то ждёт тебя в деревенской глуши, что кому-то каждую ночь снятся гробы и покой­ники.
       - Ну вот - смотри, если не веришь!
       Джеки сорвал шейный платок и распахнул рубашку на груди, открыв два красноватых пятнышка под ключицей. Нелли отёрла слёзы, недоверчиво вгляделась, нахмурилась.
       - Что это?
       - Я ездил в Балтимор, чтобы привить себе оспу - вот для чего.
    Нелли в страхе прикрыла рот ладошкой и замотала головой.
       - Нет, Джеки, нет, ты не мог этого сделать. Я не верю.
       - И ешё на шее осталось пятно, и на руке, и три на ноге. Зато на лице ни одного.
       - Но ведь от этого можно умереть.
       - Теперь уже редко кто умирает от прививки. - Упиваясь её испугом и восхищением, Джеки был готов великодушно пригасить блеск своего подвига.
      
    Нелли протянула палец и осторожно потрогала его ключицу.
       - Не больно?
       - Нет.
       - Джеки, ты мог умереть. Недаром мне снились гробы. Ты мог умереть и оставить меня одну на свете. Тебе не стыдно?
       Она вдруг нырнула головой вперёд и прижалась к свежим оспи­нам губами. Он стоял, замерев, тяжело дыша, потом погладил её по голове и прошептал:
       - Нелли, давай расскажем им. Если они узнают, как мы любим друг друга, они разрешат нам пожениться.
       - Ты с ума сошёл. Мне только-только исполнилось пятнадцать. Они запрут меня дома и не дадут даже видеться с тобой.
       - Мистер Вашингтон считает, что за год учёбы можно было вы­учиться хотя бы немного по-французски или одолеть квадратные уравнения. Что я могу ему ответить? Только то, что у меня в го­лове и места нехватает для учёбы, что вся она занята мыслями об одной девушке, которая живёт за рекой, в Мэриленде.
       - Правда? Ты правду мне говоришь, Джеки? Ой, энаешь, чего я ещё боюсь? Что твой отчим не захочет вступить в родство с ка­кими-то Калвертами. Мой отец ведь не такой богатый, как он.
       - Это пустяки. На богатство и бедность он почти не смотрит. Главное, чтоб у вас в доме не пили чая..
       - Чая?
       - Тех, кто нарушает бойкот, он считает просто предателями. Ну, знаешь, весь этот шум из-за пошлины, наложенной парламентом. Политика. В Балтиморе только и разговоров было, что о политике.
       - Какой ужас! Я сегодня утром пила чай.
       Нелли провела по губам ладонью, словно пытаясь стереть след омерзительного напитка.
      

    - Может быть, это был контрабандный? - с надеждой спросил Джеки. - Тот, который тайком ввозят голландцы?
       - Я скажу дома, чтобы покупали только голландский. Что никакого другого чая я в рот взять не могу.
       - Но я-то больше всего боюсь другого. Что меня всё-таки от­правят в Европу. Им обязательно хочется сделать из меня образованного-преобразованного. "Мистер Кустис? О да, мы слыхали. Он получил образование в Европе. Ах-ах, такой молодой и такой учё­ный джентльмен".
       - Они не смогут тебя отправить, если ты сам этого не захо­чешь. Но сознайся, Джеки, - тебе ведь и самому хотелось бы? Побывать в Лондоне, в Париже, покрасоваться перед тамошними деви­цами, загнать лису не в какой-нибудь Вирджинии, а в графстве Эссекс, скакать рядом с титулованными особами, с лордами...
       - Нелли, ну неужели будет лучше, если я стану тебе врать, будто ничего этого мне не хочется. Конечно, если уж я попаду в Европу, я постараюсь не отстать от тамошних. Но ведь и ты без ­меня начнёшь танцевать со всеми щеголями, которые всё чаще ездят в ваш дом.
       - Я!? О, Джеки, умоляю - никогда не говори так обо мне. Не говори и не думай.
       - Нелли, я знаю, что нам надо делать. Я придумал это в Бал­тиморе и сразу пошёл и купил, и сейчас они у меня с собой и... Вот, сейчас...
       Он покраснел, вытащил из кармана платок и медленно начал развязывать тугие узелки. Нелли, обмерев следила за его паль­цами. Солнце стояло уже высоко, и сиреневые грозди, подсыхая, распрямлялись, переворачивались узким концом кверху.
      
    - Что это?
       Джеки, наконец, справился с узлами и протянул ей на разверну­той ткани два блеснувших золотом колечка.
       - Это тебе. То-есть нам. Нам обоим.
       Нелли сглотнула, попятилась, нашарила зачем-то за спиной свалившуюся шляпу, надела её, снова сняла. Тонкая морщина прошла через её лоб, на висках выступили капли пота.
       - Но ведь для этого нужен священник, - прошептала она. - Нужен алтарь и всё такое.
       - Ты думаешь, когда священника нет рядом, Бог не смотрит на нас? - Он взял её за руку, подвёл к каменному порогу амбара, по­ложил на него платок с кольцами. -Вот это будет нам алтарём.
       Она послушно дала ему руку, послушно пошла следом и опусти­лась рядом на колени, но когда кольцо скользнуло по её пальцу, вздрогнула так, будто в нём была невидимая игла.
       - Нелли Калверт, обещаешь ли ты перед лицом Всемогущего Господа взять в мужья этого человека, Джона Кустиса, стоящего перед тобой, и ждать его сколько понадобится, и не выходить ни
    за кого другого, и быть ему потом верной женой в горе и ра­дости?
       - Да. Обещаю. Ой, Джеки, у меня сердце так колотится, что даже рёбрам внутри больно.
       - Говори теперь ты.
       - Джон Кустис, обещаешь ли ты перед лицом Всемогущего Госпо­да взять в жёны эту женщину, Элеанору Калверт, стоящую перед то­бой, и быть ей верным мужем в горе и в радости?
       - Обещаю.
       Она тоже надела ему кольцо, и оба, не вставая с колен, по­вернулись к чёрной пустоте, зиявшей за открытой дверью амбара


    , и, то отставая друг от друга, то попадая слово в слово, забормо­тали молитву. Лица их горели, глаза щипало от слёз. Камни стены понемногу наливались солнечным жаром, ветерок стих, птичий гомон поднялся на такие высокие ноты, что вот-вот должен был стать не­слышим для человеческого уха, и только несносный Сэм, забежавший на порог и попытавшийся лизнуть Джеки в щеку, чуть не испортил обручённым торжественность минуты.
      

    ЛЕТО, 1771.

      
       Из письма Вашингтона школьному наставнику:
       "Джеки Кустис не знает о моих сомнениях по поводу полезности его путешествия в Европу в настоящее время, он считает, что это дело решённое, и я был бы рад, если бы это подтолкнуло его посвя­тить больше времени изучению тех отраслей знания, которые могут оказаться полезными в таком путешествии.
       Боюсь, что за последние месяцы его прогресс в классических науках был ничтожным; насколько я мог обнаружить, он слегка про­двинулся в латинском, знает немного арифметики, но абсолютно неве­жествен в греческом. Ему недостаёт умения сосредоточить своё внима­ние, которое так необходимо в учёбе. Этот вывод поверг меня в боль­шое беспокойство и не столько по поводу тех трат, с которыми свя­зано его пребывание в Аннаполисе, где жизнь в четыре раза дороже, но по поводу потерянного времени, которое уже никто не вернёт ему обратно".
      

    ЛЕТО, 1771

      
       "Зашёл вечером к Ч. и проболтал с ним около часа. Он страш­но озлоблен на бостонцев. "Ненавижу их всей душой, - говорил он. - Великие патриоты! Были за бойкот, пока у них оставались запасы ста­рых тряпок для выгодной продажи, а когда всё продали по сумасшед
    шим ценам, сразу стали против. Больше не слыхать о развитии собственных производств - чужие товары снова текут к нам потоком. Что же касается чая, его сейчас можно купить именно у тех, кто громче всех проклинал его".
       Джон Адамс. "Дневники".
      
      
       ЛЕТО, 1771. ПОМЕСТЬЕ ФОРЕСТ, ВИРДЖИНИЯ
      
       - "... В Небесах
       Давно уже носился общий слух,
       Что Он намерен вскоре сотворить
       Подобный мир и населить его
       Породою существ, которых Он
       Возлюбит с Ангелами наравне.
       На первый случай вторгнемся туда
       Из любопытства иль в иное место:
       Не может бездна адская держать
       Небесных духов до конца времен
       в цепях, ни Хаос - в непроглядной тьме.
       В совете общем надо эту мысль
       Обдумать зрело. Миру - не бывать!
       Кто склонен здесь к покорности? Итак,
       Открытая иль тайная война!" *
      
       (Сноска: * Джон Мильтон (1608-1674). "Потеряный рай". Перевод А. Штейнберга)
      
       Джефферсон опустил книгу на колени и потянулся к стакану с оранжадом. Веранда была ещё в тени, и жара здесь не слишком дони­мала, но от чтения вслух горло у него всегда пересыхало очень бы


    стро. Стакан с лёгким стуком отклеился от стола, оставив липкий круглый след. Марта Скелтон перевязала пучок отобранной сушёной травки, подняла голову и сказала с улыбкой:
       - Как символично, что вы остановились именно на этом месте. "Миру не бывать!" - это скоро станет любимым кличем вирджинских мужчин. Но скажите, нет ли всё же надежды, что тайная война не пе­рейдёт в открытую?
       - Американских патриотов вы готовы уподобить духам ада? Пре­много благодарен. Впрочем" с этим сравнением я ещё готов прими­риться. Но я никогда не соглашусь сравнить Георга Третьего с Твор­цом.
       - Любая метафора имеет свои пределы. Если растягивать её до бесконечности, она, конечно, превратится в глупость.
       - Судя по всему, английский кабинет одумался и идёт на попят­ный. Но мне сдаётся, они так и не поняли причин нашего возмущения. Им кажется, будто нами движет исключительно корысть и жадность. Отменив все пошлины и оставив лишь крохотную пошлину на чай, они воображают, что откупились от нас деньгами. В то время как речь идёт ииенно о принципе. "Никакого обложения без представительства". Будем читать дальше?
       - Нет, давайте отдохнём от Мильтона. Расскажите лучше, как дела в Монтиселло? Как подвигается строительство?
       - Вы хотите пересадить меня с одного любимого конька на другого? С политики на архитектуру?
       - А потом ещё и на садоводство.
       - Может быть, сейчас рано говорить, но, кажется, сад на южном склоне принялся превосходно. Видели бы вы его весной в цвету. В низине я сейчас высаживаю фиги, гранаты, орех. Всё пошло гораздо быстрее с тех пор, как я перебрался в законченный осенью павильон.
    Мы уже заложили фундамент главного здания и скоро примемся за стены.
       - Я слышала, зимой вы даже принимали гостей.
       - 0, в моём павильоне есть всё необходимое для жилья - гостиная, кухня, холл, спальня, кабинет. Правда, всё это пока в одной комнате. Так что гостям моим после обеда приходилось искать ночле­га в Шарлотсвиле.
       - Не в Шедвеле?
       - Там всё ещё слишком тесно. Люси после замужества уехала, зато подросли близнецы и заполнили своей беготнёй весь дом. Иногда приезжает Марта с детьми. Да и Элизабет не круглый день сидит в своей комнате.
       - Бедняжка. Как она?
       - По-своему счастлива. Подолгу может сидеть перед зеркалом, примерять наряды. Сестры дарят ей старые шляпы, бусы, браслеты. Считать она так и не выучилась, но помнит, где лежат её сокровища,
    и готова искать потерявшуюся брошку часами. В общем, беспокойства от неё немного. Только иногда, испугавшись чего-нибудь, она начи­нает кричать и биться. Негры её любят.
       - Интересно, замечали вы сами, что ваши рассказы о Шедвеле, о семье, о детстве похожи на очень подробную, скрупулёзную, изящно вырисованную карту с большим белым пятном посредине.
       Она на секунду подняла на него взгляд, улыбнулась, не разжи­мая губ, и снова склонилась над работой. Отобранный пучок сухого донника исчез в медной ступке, и она принялась растирать его пестом, уминая торчащие наружу стебли.
       - Вы имеете в виду миссис Рэндолф Джефферсон? Мою матушку?
       - Главным образом. Но не только. Вы никогда не рассказываете... Не знаю, как это выразить... Ни о чём таком в вашей жизни, что до­ставило вам настоящую боль. Будто вам никогда не доводилось испы



    тать стыд поражения, быть униженным. Даже в детстве. Порой я ло­влю себя на том, что тоже пытаюсь выглядеть перед вами такой же неуязвимой. Но мне это нелегко.
       Джефферсон почувствовал, что створки его невидимой раковины поспешно захлопнулись, но, как всегда, слишком поздно. Острие уже торчало внутри. Он так и не научился улавливать заранее те моменты, когда обычная обезоруживающая мягкость этой женщины вдруг сменялась надменностью, приветливый тон - сарказмом. "Мысль, что я могу вас когда-нибудь утратить - только она доставляет мне настоящую боль". Но вслух он этого не сказал.
       Из освещенных солнцем кустов выскочил встрёпанный негритё­нок лет десяти. Влетев в тень, отбрасываемую верандой, он рас­крыл было рот, но, разглядев чужого, испуганно умолк.
       - Бетт, ты ведь уже разбил себе нос на этой тропинке, - сказала Марта. - Если будешь так носиться, разобьёшь и голову.
       - Да, мэм.
       - Беги к маме и скажи, что я сейчас приду.
       Негритёнок подпрыгнул, сверкнул в воздухе светлыми пятками и исчез.
       Марта высыпала на полотняный лоскут растолчённый донник, завернула его и уложила в миску. Затем ушла в дом, вернулась с котелком полным кипятка и залила им приготовленный свёрток. Тонкий сенный аромат поднялся из миски вместе с паром.
       - Вы подождёте меня? Я не надолго.
       - Мне бы хотелось пойти с вами.
       - О нет, прошу вас.
       Она с таким испугом замотала головой, что Джефферсон удив­лённо поднял брови.
       - Но почему?
       - Я иду в негритянскую хижину. Там бедность, грязь. Вам со
    вершенно незачем ходить туда.
       - Можно подумать, что вид негритянской хижины будет мне в диковинку.
       - Я обещала помочь одной женщине. У неё началось воспаление под коленом, а припарки из донника иногда помогают от нарывов.
       - Да, у нас в доме из него делают мааь. Я даже запомнил,
    как он называется по латыни: melilotus officinalis.
       - Так вы подождёте меня? Отец и сестры скоро уже должны вернуться.
       - Всё же мне странно, что вы так упорно не хотите взять ме­ня с собой. Я езжу к вам больше года и до сих пор ещё не видел, как живут ваши негры.
       - Как и всюду. Там совершенно не на что глядеть. Ничего интересного.
       - Вы упрекнули меня в том, что я оставляю белые пятна в своих рассказах о доме, о семье. А сами тут же окружаете покро­вом тайны какой-то пустяк.
       - Здесь нет никакой тайны. Просто я... - Марта досадливо сморщилась, потом посмотрела на него с вызовом и сказала: - Впрочем, как вам будет угодно.
       Приподняв край платья, она осторожно спустилась по ступеням веранды и направилась к просвету в кустах. Джефферсон, секунду поколебавшись, пошёл за ней. Он и сам не знал, что им двигало -любопытство? упрямство? Пойти открыто наперекор её желаниям - до сих пор он на такое не решался.
       Тропинка шла сквозь цветущий шиповник и вся была усеяна ро­зовыми лепестками. Потом она круто нырнула вниз, под ивовые ветки, дальше открылся выжженный и вытоптанный луг, колодец, два высо­ких вяза и под ними - скопление дощатых лачуг. Низкие двери,
    низкие крыши, крохотные дворики с двумя-тремя грядка­ми, в лучшем случае - с кустом смородины, кое-где - куры. Куры, кошки и дети - больше ничего живого. Всё казалось каким-то наро­чито уменьшенным, детским. Только рубахи и штаны, сушившиеся иа верёвках, выпадали из общего масштаба, казались непомерно боль­шими.
       Марта свернула к крайней хижине, сердито покосилась на Джеф­ферсона и вошла. Дверь была как раз по её росту, ему же пришлось сильно пригнуться. Зато внутри, когда он распрямился, между ма­кушкой и потолком ещё остался целый дюйм.
       Нет, грязи он не заметил. Всё было выметено, протёрто, по­верхность стола выскоблена ножом, горшки, кастрюли и сковородки начищены. Под полкой висело чисто выстиранное полотенце с неза­тейливой вышивкой по углам, на стенах кое-где приклеены раскра­шенные картинки и ярлыки от английских товаров. В щелях торчали пучки полыни - защита от насекомых. Бросались в глаза несколько предметов совершенно необычных для негритянской хижины: зеркало в раме, фарфоровая чашка, свеча в канделябре. Всё это были не­сомненные знаки особого хозяйского благоволения.
       Светлокожая мулатка лет тридцати пяти поднялась им навстре­чу от громоздкой ручной мельницы, стоявшей в углу.
       - Бетти, этот джентльмен наш друг, - сказала Марта. - Ты мо­жешь не тревожиться, он не собирается никого покупать. Просто хотел взглянуть, как вы живёте.
       - Я сразу узнала мистера Джефферсона, Патти, золотко моё. Чтобы такой видный джентльмен ездил к нам целый год, а мы бы ни­чего о нём не знали - это уж надо быть совсем слепыми и глухими.
       - Да уж, от вас мало что укроешь. Как нога?
       - Болит - мочи нет. Под коленом вспухло и кожа так натяну
    лась, что стала белее твоей. Наверно, гной. Зато я точно узнала, кто наслал на меня порчу. Криворожая Лилиан. Когда выздоровею, поймаю её, зажму голову подмышкой и начну вырывать волосы - вот так! вот так!
       В движениях её было столько скрытой внутренней силы, что ка­залось, будто она сама немножко опасается дать себе полную волю, чтобы не оторвать голову этой несчастной Лилиан совсем.
       - Очень ты стала грозная, Бетти Хемингс. Иди-ка лучше сюда к свету. Я сделаю тебе повязку из донника.
       Бетти, хромая, подошла к топчану, уселась и без смущения вы­простала из-под платья ногу, обнажив её почти до бедра. Марта по­ставила рядом уже остывшую миску, достала размокший свёрток с травой, подула на него и принялась осторожно укладывать на опу­холь.
       - Бетт! - рявкнула вдруг Бетти. - Хватит там бездельничать. Ну-ка, берись за работу.
       Негритёнок, таившийся до этого в каком-то укромном углу, од­ним прыжком перелетел к мельнице, ухватился за рукоятку и с нату­гой начал вертеть её. Тонкая струйка маисовой муки потекла в подставленный внизу кувшин.
       - А что, Бетти, - спросил Джефферсон, - всякая болезнь быва­ет от порчи и дурного глаза?
       - Отчего же ещё?
       - Священники учат, что все несчастья Бог посылает нам за грехи.
       - Может, оно и так, да только последний месяц у меня никаких грехов не было. Ничего я не крала, никого не обманывала, хозяев слушалась. Вроде бы, не за что было Богу так меня карать. Ой, больно!
       - Терпи, - сказала Марта, осторожно подсовывая бинт под мощное шоколадное колено.
       - В Библии сказано, что первородный грех Адама и Евы лежит на их потомках до скончания веков.
       - Ну, мистер Джефферсон, сэр, ведь Адам и Ева были белыми. Если б только в них было всё дело, чёрные давно бы должны ока­заться в раю. Нет, у нас рассказывают, что всё зло на земле по­шло от мясной кости.
       - Вот как?
       - Будто при сотворении мира назначено было состязание в ско­рости между псом и жабой. И такое условие: победит пёс - жить лю­дям счастливо и безмятежно, победит жаба - все погрязнут в гре­хах, заботах и болезнях. Никто не беспокоился за исход этих ска­чек, так все были уверены в том, что пёс победит. Но вот пустились они, и пёс сразу обогнал жабу, но тут заметил здоровую мяс­ную кость, накинулся на неё, начал грызть, сосать, рычать, чав­кать. А жаба тем временем ни на что не отвлекалась, ползла себе и ползла, болотная тварь, и первая приползла к конечному столбу. С тех пор и лежит на всех нас проклятье, с тех пор и живём в горе да болезнях.
       Она осторожно потрогала наложенную Мартой повязку, потом любовно погладила себя по ляжке и нехотя опустила подол платья.
       - Спасибо тебе, Патти, золотко моё. Если б мне ещё найти заговоренный зуб бобра, я бы уже завтра была здорова.
       - Ох, Бетти Хемингс! Как родилась ты язычницей, так, видно, в суевериях своих и помрёшь.
       - Похоже, что так. А почему это с утра такая тишина в верх­нем доме?
       - Отец с сёстрами поехали в Вильямсбург. Будут покупать приданое для Тибби.
       - Скоро мистер Вэйлс совсем один останется. Все разлетятся из дома.
       В это время детские голоса, приглушённо доносившиеся с заднего дворика, приблизились, сделались явственными, и трое мальчи­шек мал-мала меньше ввалились в комнату, крича наперебой:
       - Мама, мама! Китти проснулась в люльке, Китти плачет, мама! Иди скорей.
       Вид постороннего не очень смутил их. Старший, которому было лет семь-восемь, смело подошёл к Марте и, улыбаясь, протянул ей на ладони главное своё сокровище - улитку, укрывшуюся в радужный витой домик.
       Джефферсон всмотрелся в светлокожее лицо мальчика, в тонкий с горбинкой нос, потом перевёл взгляд на Марту, снова на мальчика и почувствовал, как жаркая волна начинает заливать ему шею, лоб, щёки. У самого младшего из детей лицо было слишком детским, нео­формившемся, но у среднего сходство со старым Вэйлсом было ещё более разительным.
       Марта стояла молча, отвернувшись к стене, не принимая протя­нутой ей улитки.
       Бетти Хемингс пошла к дверям, но, заметив взгляд Джефферсона, задержалась на полдороге и протянула то ли мечтательно, то ли на­смешливо:
       - И самое главное, что и грехов-то за собой никаких не знала, и хозяев слушалась во всём, во всём.
       В том, как широко раздвигались её губы, как катались вверх и вниз белки глаз, как надувались щёки, тоже ощущался неисчерпае­мый запас скрытых жизненных сил, которые ей, казалось, приходилось постоянно сдерживать в себе, чтобы не быть разорванной ими на части. Выходя на задний двор, она задела плечом дверной косяк - стена затряслась, листочки полыни посыпались на пол.
      

    Марта постояла ещё немного, потом рассеяно погладила стар­шего мальчика по голове и вышла кз хижины, прижимая к подолу платья опустевшую миску.
       Джефферсон поспешил за ней.
       Они уже наполовину пересекли луг, когда зычный голос Бетти Хемингс догнал их, заставил разом оглянуться.
       Она стояла теперь на пороге, заполнив собой дверной проём, и кормила грудью притихшую девочку.
       - Миссис Марта! Патти моя золотая, хочешь правду тебе скажу? Из всех гостей, что к вам ездят, вот этот джентльмен, что с тобой рядом стоит, один мне по сердцу пришёлся. Лучшего и искать нечего - уж поверь старой няньке.
       Марта повела в воздухе рукой, то ли грозя ей, то ли отмахи­ваясь, повернулась и пошла дальше. Под ивами она позволила Джефферсону догнать себя и сказала, не оборачиваясь:
       - Ну вот, теперь вы знаете. Больше никаких белых пятен. И слава богу, я рада. Точно камень с души.
       - Я много ездил по колонии. С этим сталкиваешься почти на каждой плантации.
       - О да. Часто хозяйка дома с готовностью пускается обсуждать вероятных отцов тех светлокожих негритят, которые бегают по дворам соседей. Но о тех, которые копошатся в её собственном до­ме - о тех ни слова. Они, очевидно, просто падают с неба.
       - Когда это началось?
       - Лет десять назад, после смерти моей мачехи. У Бетти к тому времени уже было шесть детей от негра.
       - Сдаётся мне, её хватит ещё на добрую дюжину.
       - Самое ужасное, что я так и не смогла разлюбить отца. Я го­ворила себе, что мой отец живёт в грехе, что я должна вырвать его из сердца, но знала, что никогда не смогу этого сделать. И Бетти тоже. Ведь она растила меня с детских лет. Неужели я должна теперь проклясть её? Но за что? Она-то чем виновата?
       Тон её вдруг стал гордым и вызывающим, она повернулась к нему лицом, но, видимо, не рассчитала своих сил - губы искриви­лись, слёзы брызнули из глаз. Она закрылась руками.
       - Марта, что с вами? Умоляю, перестаньте. Это всё моё про­клятое упрямство. Остался бы на веранде, и ничего бы не случи­лось.
       Он пытался повернуть её к себе, отнять руки от лица.
       - Нет, рано или поздно вам рассказали бы, и это было бы ещё хуже. А эти дети? Кто они для меня? Презренные выродки? Едино­кровные братья? Что я должна испытывать к ним? Этот Роберт - вы
    видели, как он тянется ко мне. А я приказываю себе не распус­каться, не быть с ним слишком ласковой, не растравлять сердце себе и ему. И вот с такой смутой в душе надо жить с утра и до вечера каждый день, каждый день!
       - Марта, я давно хотел вам сказать... - Джефферсон всё ещё держал её за руки. - Вы, конечно, замечали... Мне мало что уда­валось скрыть от вас, да и меньше всего хотелось именно от вас.
    В общем, я давно собирался просить вас: станьте моей женой.
       Она на минуту застыла, потом вздохнула и сказала то ли с изумлением, то ли с укоризной:
       - Разве можно сейчас об этом.
       - Но почему же нет?
       - Конечно, я догадывалась и ждала от вас этих слов. Но не в такую минуту... Мои слёзы просто разжалобили вас, но я не хочу...
       - Не разжалобили, но придали смелости.
       - Признаюсь, вы застали меня врасплох.
       - Как хорошо нам будет вдвоём в Монтиселло! Вы оставите всё это позади, и душевная смута пройдёт. Вы почувствуете себя

    там воскресшей.
       - Сердце моё требует, чтобы я сказала вам "да", и в то же время...
       - О, не перечьте ему! Я слышу стук колёс - ваши родные воз­вращаются. Скажите "да", пока никто не помешал нам.
       Она отёрла щёки в последний раз, улыбнулась ему, набрала полную грудь воздуха и несколько раз кивнула. Потом притянула его голову к себе и осторожно поцеловала. Он услышал над самым ухом ее шёпот:
       - Не правда ли - как радостно и как страшно?
       - Да. Словно вся жизнь висела на волоске. Но для меня так оно и было, любовь моя.
       - Вы верите, что мы будем счастливы?
       - Всем сердцем.
       - И что нам никогда не станет пусто и скучно друг с другом?
       - Для меня это невозможно.
       - Знаешь, ты ведь так много уже забрал себе. Мне без тебя всё тускло, скучно, безлюбо.
       - Скажи это ещё раз.
       - Да, это правда. Я просто тупею, когда тебя нет рядом.
       - Какое счастье, что я заупрямился и потащился за тобой сегодня.
       - Боже мой! Ведь ещё утром самое большее, о чём я мечтала, - чтобы ты просто приехал. И улыбнулся бы. И позвал бы меня про­гуляться до ручья. Вот и всё.
      
      



    ИЮНЬ, 1771

      
       Из письма Томаса Джефферсона торговому агенту в Англии:
       "Уважаемый сэр, я прошу вас воздержаться от покупки вещей, включённых мною в заказ до тех пор, пока Ассоциация не примет окончательных решений по поводу бойкота. Скоро состоится общее собрание членов, и, судя по настроению тех, кто должен принять в нём участие, ограничения и запрещения будут сняты со всех товаров, кроме непосредственно обложенных пошлиной. Если это произойдёт, соблаговолите сделать одно изменение в списке. У меня были заказаны клавикорды. Но недавно мне довелось увидеть фортепиано, и я был совершенно очарован его звучанием. Купите для меня инструмент хорошей работы, целиком изготовленный из красного дерева, чтобы вид его был достоин той леди, для кото­рой он предназначен.
       Подобное изменение накладной сделает меня вашим должником, но думаю, что я смогу увеличить свои поставки табака, так как в ближайшем будущем собираюсь осесть в имении и стать главой семейства".
      

    АВГУСТ, 1771

      
       Из письма Джефферсона Фрэнсису Эппсу, мужу сестры Марты:
       "Почему бы вам тоже не перебраться поближе к Монтиселло? Вечера мы бы проводили вместе, обсуждая уроки дня, или тратили их на музыку, шахматы и семейные увеселения. С облегчённым сердцем отправлялись бы затем на покой, засыпали бы, едва кос­нувшись головой подушки, и жили бы долго и счастливо. Сердечный привет Тибби - мера моей симпатии к ней уступает только вашей.



    Пусть молитвы мои достигнут через вас также предмета моего по­клонения, моей святыни. Передайте ей, что в любых мечтах о буду­щей счастливой жизни она всегда стоит на переднем плане, занимает центральное место. Стоит ей исчезнуть, и вся картина обращается в пустоту, в ничто".

    ДЕКАБРЬ, 1771

      
       "Мы, Томас Джефферсон и Фрэнсис Эппс, обязуемся уплатить 50 фунтов в вирджинской валюте в том случае, если обнаружатся какие-то законные обстоятельства, препятствующие заключенно брака между вышеупомянутым Томасом Джефферсоном и Мартой Скелтон из графства Чарльз-сити, вдовой, о разрешении какового брака мы и ходатайствуем, принося данное поручительство". (Разрешение было выдано 30 декабря 1771, брак совершён в поместье Форест I января 1772 года).
      
      

    ИЮЛЬ, 1772. ГРАФСТВО ГУЧЛЭВД, ВИРДЖИНИЯ

      
       Верёвка была натянута между берегами, и Джон Джут, держась за неё обеими руками, медленно премещал каноэ вдоль бурлящей кромки порогов. Джефферсон, стоя на корме, время от времени по­гружал в воду шест с отметинами и кричал стоявшему на берегу Уокеру-младшему:
       - Шесть!.. Пять с половиной!.. Ещё раз пять с половиной... Пять... Четыре...
       Вода этим летом спадала медленно, но откладывать дело даль­ше не было смысла. Рабочие, нанятые для расчистки Риванны, и так уже трудились больше месяца, и деньги, собранные с таким трудом
    по подписке с местных фермеров и сквайров, грозили подойти к концу. Вчера они провели испытание - барка, гружёная шестью бочонками табака, легко спустилась по расчищенному руслу от Шедвела до нижних порогов. Теперь оставалось самое трудное: убрать огромный камень, перегораживавший единственную судоходную стремнину. Широкий каменный лоб блестел посредине реки, окружённый пеной и брызгами.
       Опершись на водомерный шест, Джефферсон выпрыгнул на берег и пошёл к пеньку, на котором Уокер пристроил чернильницу и бу­маги с расчётами. Склонившись над чертежом, они начали прики­дывать, куда сподручнее откатывать камень. О том, чтобы вытащить такую махину из реки нечего было и думать. Откатить в сторону - того бы и довольно.
       Тем временем двое негров, неся бухту каната, вошли в каноэ и поплыли обратно к камню. Свободный конец каната был привязан к широкому брусу, закреплённому за стволами двух сикамор, остав­ленных специально на берегу посреди вырубленной прогалины. Не­сущаяся вода начала задевать, наваливаться на провисший канат, и Джуту приходилось напрягать все силы, чтобы не дать оторвать себя от пружинящей, как тетива, верёвки.
       - У них уйдёт на обвязку часа два, не меньше, - сказал Уокер. - Мы вполне успеем перекусить.
       Они поднялись на прогретый солнцем пригорок, уселись в те­ни сосен на расстеленный плащ.
       - Боюсь, Бетси не положила мне в сумку ничего поинтереснее варёных яиц. А что у тебя?
       - Жареный кролик. И бутылка сидра.
       - Боже, благослови эту святую женщину - Марту Джефферсон. Как она обживается в Монтиселло?
      

    - Сейчас хорошо. Но весной, когда пришла весть о смерти её мальчика, ужасно убивалась. Простить себе не могла, что подда­лась уговорам деда и оставила его в Форесте. Говорит, что уж нашего-то она никому не доверит. Даже мне.
       - Когда вы ждёте его?
       - Наверно, в сентябре.
       - И что ты думаешь теперь о семейной жизни, испытав её на собственной шкуре?
       - Не отвечу даже под дулом пистолета.
       - Почему?
       Джефферсон бросил на него быстрый взгляд, потом наклонился к уху и прошептал:
       - Потому что я от счастья стал суеверным. Решил никому ни­чего не рассказывать.
       Он тихо засмеялся. Малиновые ожоги на лбу и прилипшая к груди рубаха придавали ему несколько маскарадный вид. Уокер вздохнул с завистью.
       - А у меня всё труднее. За время бойкота Бэтси так изголо­далась по обновкам, что теперь с ней нет никакого сладу. Но это ещё не самое худшее. Ведь у неё не так к вещам жадность, как именно к новизне. Иногда она смотярит на меня таким взглядом, что я начинаю чувствовать себя виноватым - зачем я сам не новый каждое утро.
       Горестное недоумение, звучавшее в его голосе, никак не от­ражалось на круглощёком, круглоглазом лице. Там, действитель­но, сколько Джефферсон его помнил, сохранялось всё то же выра­жение неомрачённого жизнелюбия, приветливости, любопытства.
       С берега донеслись крики - подошла новая партия рабочих с лошадьми, навьюченными пилами, заступами, верёвками, топорами. Головы и плечи двух негров мотались в пенной воде вокруг камня, иногда исчезали совсем. Джут что-то кричал им, размахивая свободной рукой, потом помог забраться в каноэ и поплыл обратно. Натянувшийся канат косо уходил под воду, поблескивал стекавшими каплями. Брус, к которому он был привязан, заметно вмялся в кору деревьев.
       - Как тебя приняли в Ассамблее? - спросил Джефферсон.
       - Довольно скептически. Если человека избирают на место, принадлежавшее раньше его отцу, всегда найдётся несколько старых пней, которые постараются показать ему, как они сожалеют о такой замене. Патрик Генри спрашивал о тебе. Я сказал, что счастливого молодожёна мы теперь не скоро увидим в Вильямсбурге.
       - Мне нужно до осени закончить хотя бы центральную часть дома. С новорожденным в павильоне нам будет не разместиться.
       - Ничего, справимся и без тебя. Теперь, когда буря улеглась, всё пойдёт гладко.
       - Улеглась? По-моему, это просто затишье.
       - Думаешь, смута будет продолжаться? Из-за какой-то трёх­пенсовой пошлины на чай?
       Джефферсон метнул объеденную кроличью лапку в ствол сосны, достал дорожный серебрянный стаканчик, налил себе сидра и ткнул горлышком бутылки в сторону реки.
       Ты знаешь, что отец Джута воевал под командой Вашингтона против французов? И что платили им чаще не деньгами, а векселями на западные земли? Так вот, они уже восемь лет не могут получить свои участки. Сам Вашингтон хлопочет за них в губернаторской канцелярии и ничего неможет добиться.
       - При чём здесь это?
       - А при том, что Джут, его отец и все прочие ветераны скри­пят зубами от злости. Или взять прихожан из Нэнсмондского граф
    ства. Они обратились ко мне с просьбой помочь им избавиться от навязанного им священника - пьяницы, дебошира, сладострастника. В нижней инстанции суд поддержал нас, но королевский прокурор утверждает, что суд не властен решать такие дела, что мы покуша­емся на прерогативу англиканской церкви, и поэтому тянет дело. Преподобный отец тем временем куражится пуще прежнего, богохуль­ствует и развлекает себя тем, что спускает штаны на глазах у паствы.
       - Да, я слыхал о нём. Он допрыгается, что прихожане вываляют его в дёгте и перьях.
       - И останутся с пустой церковью. Я к тому всё это говорю, что у тысяч людей накопилось много злости на Лондон, но у каждо­го для неё свой повод. Ветераны хотят получить участки - нельзя. Фермеры хотят осваивать новые земли за Аппалачами - закон запре­щает. Купцы хотят торговать со всем миром - нарушение английской монополии. Верующие хотят выбирать себе пастырей по вкусу - нет, терпите присланных из-за океана. Промышленник хочет завести сталеплавильню или прокатный стан - нет, везите железо в Англию и потом покупайте там стальные изделия втридорога. Мы хотим покончить с жестокостью законов, с бесчеловечием рабства - нет, буде­те жить по законам, присланным из Вестминстера. При этом если бы каждый начал кричать о том, что болит лично у него, получился бы нестройный гвалт - ничего больше. Пошлина же хороша тем, что всех объединяет. "Долой чай!" - это вырывается разом из миллио­нов глоток, это впечатляет. Хотя каждый при этом вкладывает в такой крик своё.
       Они покончили с едой, спустились к кромке воды, вымыли руки. Рабочие тем временем расчистили от кустов площадку позади сика­мор и прилаживали постромки по всей длине бруса. Уже два каната тянулись теперь от него, захлёстывая камень гигантской петлёй.
    Негры, раздевшись догола, пританцовывали у костра, пово­рачиваясь то одним, то другим боком. Джут затянул бинт на окровавленной ладони и поднялся навстречу подошедшим сквайрам.
       - Мистер Джефферсон, вы бы всё же поглядели ещё раз на эти канаты. На каждом из них можно спокойно подвесить сорокапушечный бриг.
       - Канаты отличные, Джут. Но что с того?
       - Может, хватит двух? Боюсь, с третьим мы провозимся дотемна.
       - Дорогой Джут, я знаю, что вы не трус. Говорят, вы схватывались в одиночку с шайкой бродяг, хаживали и на медведя. Но послушайтесь моего совета: никогда не идите против математики. В нашем
       случае она отвечает твёрдо: на камень такого веса не­обходимо иметь не меньше трёх канатов данного сечения.
       - Сечения?
       - То-есть толщины.
       - Учёными словами меня, конечно, запугать нетрудно. Что ж, будь по-вашему. Эй вы - привязывайте ещё одну бухту! Придётся плыть в третий раз.
       Он оказался прав.
       Они, и вправду, кончили обвязку лишь тогда, когда тени со­сен покрыли реку от берега до берега. Лошади уже были впряжены в постромки, люди подняли брус, упёрлись в него грудью. Те, кому нехватило места, взялись за канаты. Джефферсону и Уокеру досталось тянуть у самой кромки воды. Джон Джут, держа под уздцы двух передних лошадей, оглядел согнутые спины, удовлетворённо хмыкнул и с криком "навались!" потянул лошадиные морды вперёд.
       Десятки ног упёрлись в гальку, в песок, в корневища, жилы натянулись на шее, дыхание стало хриплым, прерывистым.
       - Разом!.. Разом!.. Разом!..
       На каждый рывок канаты откликались глухим струнным звуком. Вдруг шум воды как-то странно переменился, и сквозь пот, заливав­ший глаза, Джефферсон увидел, что каменная туша начала медленно вырастать из своего пенного воротника. Почувствовав, что брус сдвинулся, пошёл вперёд, люди, сбив ритм, с воплем навалились из последних сил, заскребли ногами по земле, камень поднялся ещё выше, со всхлипом выворачиваясь из своего невидимого, тысячелет­него ложа, и Джефферсон, уже понимая, что сейчас произойдёт, но не в силах отстать от общего порыва, всё тянул, упираясь каблука­ми, откидываясь телом чуть не до песка, пока развернувшаяся гро­мада не перекатилась на другой бок и не сбросила с себя канатную петлю.
       Лошади, почувствовав внезапную лёгкость, рванули вперёд, про­волокли по земле тех, кого подмяло упавшим брусом. Люди пытались выбраться друг из-под друга, копошились, хохотали, чертыхались. Кто-то свалился в уголья костра и теперь катался по земле, гася тлеющую одежду.
       Камень торчал из воды, вздымая ещё более высокий бурун, чем раньше. И всё же главное было сделано. Они сдвинули его с места. Завтра можно будет начать всё сначала, накинуть но­вую петлю, выиграть ещё несколько футов. Сияющий Уокер подошёл к Джефферсону и, потирая ушибленный локоть, кивнул на расширив­шийся поток:
       - А ведь похоже, этой осенью урожай к океану отправим уже водой - а?
      
      

    ЗИМА, 1773

       "В это время начались споры по поводу независимости судей. Король запретил членам нашего Верховного суда получать жалованье от Ассамблеи Массачузетса, как это делалось до сих пор и учредил им жалованье от короны. Таким образом губернатор мог в любой мо­мент лишить судью места и средств к существованию. "Что нам делать, чтобы спасти себя?" - таков был общий крик среди патриотов. Ведь поскольку губернатор и его совет целиком зависели от королевского правительства, потеря судьями своей независимости означала бы по­чти полную утрату вольностей нашей страны и отдавала каждого человека на милость губернатора и его прислужников".
       Джон Адамс. "Автобиография".
      

    3 АПРЕЛЯ, 1773

      
       Из письма Вашингтона отцу Нелли Калверт:
       "Уважаемый сэр! Я сажусь писать вам о предмете, представляющемся мне достаточно важным и, в то же время, смущающим меня. Нам стало известно, что мой пасынок, мистер Кустис, оказывал знаки внимания вашей второй дочери и, завоевав её расположение, получил от неё согласие выйти за него замуж. Насколько такой брак желателен для вас, вы, надеюсь, скажете мне сами; с моей же сторо­ны было бы неискренностью не признать, что достоинства мисс Нелли нам известны и союз с вашим семейством будет нам приятен.
       Высказавшись таким образом, я позволю себе добавить, сэр, что юность, неопытность и незавершённость образования жениха яв­ляются, по моему мнению, неодолимым препятствием к заключению брака в ближайшее время. Если чувство, испытываемое молодыми людь­ми друг к другу, имеет под собой твёрдое основание, оно не ослабнет за те два-три года, которые понадобятся мистеру Кустису для учёбы в колледже. Если же, к несчастью, влюблённость обоих или кого-нибудь одного исчезнет, то пусть уж лучше это случится до женитьбы, чем после.
       Надеюсь, высказавшись столь откровенно, я не создал у вас впечатления, будто втайне мы желаем расторгнуть помолвку; отложить заключение брака - единственное, что я имел в виду. В любое время, когда вы, миссис Калверт или юные леди сочтут удобным для себя оказать нам честь своим визитом, мы будем счастливы видеть вас у себя в Маунт-Верноне".
      

    30 МАЯ,1773. НЬЮ-ЙОРК

      
       За несколько дней кучер уже освоился с городом и теперь уве­ренно свернул с боковой травянистой улочки на Бродвей. Ободья ко­лёс взвизгнули на камнях мостовой, коляску тряхнуло. От толчка треуголка Джеки съехала ему на нос, он поспешно поправил её и по­косился на Вашингтона. Страх попасть в смешное положение развился у него за последний год чуть ли не в манию. Вчера, во время зна­комства с Кингс-колледжем, он избрал тон непробиваемой важности, едва удостоил процедить несколько слов в ответ на поток любезно­стей, которыми осыпал их ректор.
       Вашингтон напомнил себе, что к сотне фунтов, которую он ос­тавлял в качестве платы за обучение Джеки, надо будет непременно приложить записку для ректора. Что-нибудь в духе тех наказов, ко­торые он регулярно направлял наставнику Буше. Ректор показался ему человеком приятным и, несмотря на молодость и внешнюю мягкость манер, достаточно твёрдохарактерным. Своё почтение видным гостям из Вирджинии он выражал без подобострастия и даже комнаты, приго­товленные для Джеки и его слуги, показал довольно небрежно. Только потом, от сторожа, они узнали, что не всякий преподаватель мог рассчитывать на подобные аппартаменты, не говоря уже о студентах. Единственное неприятное впечатление осталось от фразы, брошенной ректором на прощанье: "Не тревожтесь, мистер Вашингтон. Мистер Кустис будет обеспечен у нас как духовной, так и телесной пищей в изобилии, если только разбойники, именующие себя американскими патриотами, не подорвут нашу торговлю окончательно". Вашингтон был так ошарашен,что не нашёлся, что ответить. Впрочем, Нью-Йорк кишел сторонниками короля - это он заметил ещё в первый день приезда. Здесь они называли себя не тори, а лоялистами. Местные купцы первыми отказались от бойкота и неплохо нагрели на этом руки.
       - Джесси, останови-ка здесь! - Джеки похлопал кучера по плечу, потом повернулся к Вашингтону. - Вы разрешите?
       Витрина модной лавки, разубранная веерами, зонтами, табакерками, кошельками, тростями, лорнетами, заманчиво сверкала сквозь промытое стекло. Ясное дело - мальчику не терпелось начать тратить деньги, выданные ему на личные расходы. Небольшая речь о пользе бережливости уже готова была сорваться с языка, но Вашингтон во-время овладал собой - кивнул, улыбнулся.
       - Только прошу тебя - недолго. Генерал ждёт меня к трём часам.
       Не было смысла портить последний день мелочной строгостью. Всё равно завтра он уедет в Маунт-Вернон, и его птенец, оставшись без надзора, полетит навстречу всем соблазнам большого города. по-ничего. Пусть полетает, пусть шлёпнется разок-другой о землю, пусть опалит себе крылышки. Полезно. А может, будь ему Джеки родным сыном, он не рассуждал бы с такой лёгкостью? Может, собственное детище не отпустил бы так надолго из дому? Может, не достало бы у него твёрдости выдержать семейную бурю, и он бы уступил,
    разрешил бы влюблённым пожениться немедленно? Кто знает. Раз уж бог не дал ему своих детей, сравнивать было не с чем, и до конца дней своих предстояло ему подозревать себя в недостаточной любви к детям жены.
       Через стекло витрины было видно, как молоденькая продавщица взобралась по приставной лесенке к верхним полкам и, кокетливо обернувшись, о чём-то спрашивала Джеки, перебирая стоявшие там канделябры. Джеки делал вид, будто помогает держать лестницу, но при этом время от времени пытался погладить торчавшую из-под пла­тья шелковую щиколотку. Продавщица заносила канделябр над его го­ловой - оба смеялись. Похоже, "истерзанное и разбитое сердце" мис­тера Кустиса, о котором так много громких слов было сказано в Маунт-Верноне два месяца назад, понемногу заживало. Это доказывало, что Вашингтон был прав в своём суровом приговоре, но почему-то собственная правота не радовала его. Быть может, он предпочёл бы видеть большую глубину и стойкость чувства. Пускай даже чувством этим была бы тоска.
       Сияющий и раскрасневшийся Джеки вышел из лавки, сжимая пару новеньких бежевых перчаток, и, глядя на него, Вашингтон вдруг подумал - теперь уже не с досадой, а почти с завистливым восхище­нием, что сам он, сколько себя помнит, никогда не умел так всеце­ло отдаваться сиюминутному переживанию, так влюбляться в пролета­ющий миг бытия. "Будет" и "было" всегда оставались где-то рядом, давили на "сейчас", как два груза давят на центральную ось весов. Да, конечно, он тоже увлекался и обожал охоту и развлечения, и театр, и карты, и рвался к самостоятельности. Но всё же в его глазах самостоятельность означала "самому сделать", а не "самому купить". Как никак, в шестнадцать лет он уже зарабатывал деньги, пускаясь в топографические экспедиции, делал для соседних планта
    торов карты их владений. Но ведь учёбу-то он при этом забросил. А Джеки, скрипя зубами и упираясь, всё же понемногу пробирается вперёд. Как знать - может быть, успехи товарищей по колледжу под­стегнут его самолюбие, заставят приналечь. В конце концов, шалопайство никогда не было смертельным недугом. А вот умение так ра­доваться жизни - несомненный дар Божий. И не все, ох не все наделены им.
       Экипаж остановился неподалёку от особняка, у крыльца которого стояли двое часовых в красных мундирах.
       Вашингтон потрепал Джеки по колену, вышел на тротуар.
       - Придёшь проводить завтра? Не проспишь? Я ведь выеду рано.
       - Сэр, как вы можете спрашивать? У меня много недостатков, согласен, но соней я никогда не был.
       - Всё же не полагайся на себя. Вели Джесси разбудить тебя в семь. До завтра.
       - До свиданья, сэр. Не дайте британцам подцепить себя на вилку за этим обедом.
       Вашингтон засмеялся и пошёл к крыльцу.
       Часовые взяли "на караул". Главнокомандующий британскими вооружёнными силами на Американском континенте, генерал Гейдж, жил в доме, который одновременно являлся и штабом. А штабы поло­жено охранять - с этим никто не спорит. Особенно в такие неспо­койные времена.
       Они не виделись очень давно.
       В сущности, их знакомство было довольно коротким - те несколь­ко недель, что оба служили под командой несчастного Брэддока. После разгрома под фортом Дьюкэсн пути их разошлись. Вашингтон вернулся к своей службе в вирджинской милиции, Гейдж принял уча­стие в завоевании Канады.
       Тем не менее встретились они, как старые боевые товарищи. Обнялись. Сказали друг другу все слова о том, что со временем люди не молодеют. Что восемнадцать лет с момента их первой встре­чи пролетели слишком быстро. И что в их возрасте нет ничего губи­тельнее сидячего образа жизни.
       Обедали в тесном кругу - несколько штабных офицеров и декан епископальной церкви. Генерал извинился за миссис Гейдж: ожида­лось прибавление семейства, и она не могла выйти к гостям. Да, это будет у них девятый ребёнок. Ха-ха, женившись на американке, вы обеспечиваете себя потомством в размере не меньше полуроты. Генерал смеялся искренне, и Вашингтон понял, что он просто не знает ничего о семейных обстоятельствах своего гостя, не понима­ет, какую боль могут причинить его слова.
       Вскоре разговор выскользнул из рамок обычной болтовни, пе­решёл на воспоминания. 9 июля 1755 года - этот ужасный денйь оба запомнят до конца дней своих. А ведь как всё хорошо начиналось! С развёрнутыми знамёнами, при свете солнца, отборные роты, поро­ха в избытке. Они должны были развернуться на открытом простран­стве и взять форт, как бонбоньерку. Но выйти на открытое пространство им не дали. Они ещё не видели ни одного врага, когда ударил первый залп. Казалось, стреляет придорожная трава, кусты на опуш­ке, деревья. Солдаты падали один за другим. Офицеры командовали идти в атаку - но куда? Ни французов, ни их союзников, индейцев, не было видно в этом дымном аду.
       Гейдж в тот день командовал авангардом и не мог себе потом простить, что поддался общей беспечности, не выслал ни разведки, ни дозоров. Это чуть не стоило ему жизни - он был ранен в самом начале дела. Вашингтон рассказал, что было потом. Как им удалось собрать несколько десятков человек, прикрыть огнём начавшееся


    бегство, дать вынести раненых. Генералу Брэддоку пуля пробила руку и застряла в груди - он умер на следующий день. Под Вашингто­ном были убиты две лошади, но самого так и не царапнуло ни разу. Рассказывали, будто вождь индейцев, специально охотившийся за этим высоким офицером во время боя, уверял потом, что он явно заговорен от пули.
       Воспоминания о днях юности размягчили, расстрогали обоих. Штабные слушали с почтительным и чуть завистливым интересом. Только за десертом разговор постепенно вернулся к текущим событиям, и взаимная настороженность снова взяла верх.
       - Я слышал, полковник, что у себя в Вирджинии вы были ак­тивным участником Ассоциации против импорта, - сказал Гейдж. - Чуть ли не организатором.
       Пальцы его играли золотой ложечкой, потихоньку ввинчивали её в розоватую горку мороженного. Концы чёрного форменного банта торчали по обе стороны шеи, как маленькие жёсткие крылья. Вашинг­тон молча наклонил голову.
       - Дела торговые - не моя сфера, - продолжал генерал. - Но американцы так умеют перемешать коммерцию с политикой, что уже и не разобрать, где кончается одно и начинается другое. Не буде­те ли вы столь любезны, чтобы помочь нам расплести этот витой шнурок?
       - Мне кажется, причины нынешнего недовольства американцев министерством так полно изложены в их петициях парламенту и его величеству, что вряд ли я смогу что-то добавить.
       - Несоразмерность, дорогой полковник, несоразмерность моти­вов и действий - вот что заставляет усомниться в искренности этих петиций. Отказываться от многомиллионной торговли ради ни­чтожной пошлины на чай? Это всё равно, как если бы молокосос, убежавший из дома в лес и отказавшийся от наследства, уверял, что его принудили к этому родители, не давшие ему денег на пиво.
       - Здесь вопрос принципа. Никакого налогообложения без пред­ставительства - это основа основ английского законодательства вот уже много веков. Зачем же парламенту понадобилось вдруг на­рушать её?
       - Вы хотели бы посылать представителей в парламент?
       - В этом нет нужды. Каждая колония имеет свою ассамблею.
       - "Принцип", "свобода" - эти слова мы слышим всё чаще и чаще, - вмешался в разговор декан. - Но как обращаются члены Ассоциации с теми, кто отказывается принимать участие в бойкоте? Уважают они их свободу? Угрозы, поношения, шантаж - вот удел тех, чей принцип - остаться лояльными подданными. Часто дело доходит до прямого насилия.
       - А история со шхуной "Гэспи"! - воскликнул один из офицеров. - Напасть на судно королевского флота, сжечь его, захватить в плен команду! Да за такое нужно немедленно отдать под военно-полевой суд. А следствие, видите ли, не может обнару­жить виновных.
       Генерал Гейдж поднял руку, призывая собравшихся к сдержан­ности.
       - Мне стало известно, полковник, что английское правительство намеревается разрешить Ост-Индской компании везти чай непо­средственно в американские порты, без завоза в Англию. В таком случае, даже обложенный трёхпенсовой пошлиной, он будет прода­ваться дешевле, чем контрабандный. Что вы думаете по поводу этой меры?
       Вашингтон остановил свой взгляд на ложечке, почти исчезшей уже в розовой пещере, и сказал, осторожно подбирая слова:
       - Я думаю, это будет новой ошибкой министерства. И весьма опасной. Я был бы рад, если бы вы использовали своё влияние и по­пытались отговорить кабинет от подобного шага.
       - Я тоже нахожу политику лорда Норта ошибочной, - холодно произнёс Гейдж. - Только в другом плане. На мой взгляд, она недо­пустимо мягка и осторожна. Уступки лишь подстёгивают зуд смутья­нов и заговорщиков.
       - Генерал, неужели даже вы, прожив здесь двадцать лет, не понимаете, что движет нами? Вспомните, что сказал великий Питт в парламентской речи. "Я радуюсь сопротивлению американцев. Трёх­миллионный народ, у которого настолько заглохло бы стремление к свободе, чтобы его без сопротивления можно было обратить в раб­ство, мог бы сделаться удобным орудием для порабощения остальных англичан".
       - Я не понимаю только одного: как разумные и порядочные люди могут дойти до такого ослепления, чтобы ставить под удар связь Америки с метрополией.
       - Мне кажется, это правительство находится в ослеплении, ставя под удар свою связь с колониями.
       - Верховная власть не может поступиться ни одной из своих прерогатив. Иначе подданные перестанут уважать её.
       - А кто станет уважать подданных, безгласно поступающихся своими правами?
       - Будьте уж до конца откровенны, полковник. Что предпримут в Вирджинии, если министерство совершит предполагаемый шаг?
       - Думаю, мы сделаем всё возможное, чтобы не допустить выгру­зки чая в наших портах.
       Гейдж посмотрел на него долгим взглядом, потом наклонил голову.
      -- Благодарю. Я сообщу лорду Норту точку зрения вирджинцев.
       Обед закончился в тягостном молчании, изредка прерываемом случайными фразами.
       Генерал Гейдж простился со своим гостем сухо и не по­шёл проводить его до дверей. :
      

    ОСЕНЬ, 1773

      
       "На складах. Ост-Индской компании скопилось 17 миллионов фунтов чая, который некому было продать, ибо американцы отказывались покупать обложенный пошлиной товар. Тогда министерство, идя на­встречу нуждам компании, разрешило ей везти чай непосредственно в колонии, не уплачивая экспортной пошлины, обычно накладываемой при выезде из Великобритании. Благодаря такой мере чай, обложен­ный только импортной пошлиной в 3 пенса, делался столь дешевым, что контрабандный товар не мог с ним конкурировать.
       И вновь крик об угрозе, нависшей над свободой, прокатился от Нью-Гэмпшира до Джорджии. В столицах многих колоний прошли митинги и собрания, на которых были обсуждены и приняты различные пла­ны, каким образом можно вернее отвратить зло и воспре­пятствовать продаже чая".
       Дэвид Рэмсей. "История Соединённых штатов".
      

    ОКТЯБРЬ, 1773

      
       Из резолюции, принятой жителями Филадельфии:
       "... Мы единодушно признаём, что:...
       5. Разрешение, данное Ост-Индской компании везти чай в Аме­рику с тем, чтобы по выгрузке он был обложен пошлиной, является открытым покушением английского министерства на вольности Америки.
       6. Что долгом каждого американца является сопротивление этому беззаконию.
       7. Что всякий, кто вольно или невольно поддержит замысел министерства и примет участие в выгрузке, получении или продаже привезённого чая, является врагом отечества".
      

    17 ДЕКАБРЯ, 1773

      
       "Прошлой ночью в гавани Бостона груз чая с трёх судов был выброшен в море. Это самое знаменательное событие. Есть какое-то достоинство, величие, торжественность в этом последнем ударе па­триотов, которые вызывают моё восхищение. Народ невозможно под­нять на борьбу, если не совершить чего-нибудь необычайного - та­кого, что поразит воображение и запомнится. Уничтожение чая показывает такую смелость, решимость, несгибаемость, что я уве­рен - оно будет иметь самые важные последствия и станет вехой в истории.
       Что предпримет в ответ министерство? Выразит ли своё возмущение? Решится ли наказать нас? Каким образом? Расквартировав новые войска? Лишив нас самоуправления? Запретив нам вести торговлю? Принеся в жертву отдельных людей?
       Джон Адамс. "Дневники".
      
      

    ЯНВАРЬ, 1774. МОНТИСЕЛЛО

      
       Джефферсон пересчитал разложенные на холстине черепа и внёс получившуюся цифру в первую графу таблицы. Другие графы были при­готовлены для рёбер, зубов, позвонков, фаланг, для костей локте­вых, бедренных, тазовых. Сами кости лежали тут же рядом тёмной кучей - их ещё надо было очистить от земли и рассортировать.
       Со стороны могильного кургана донеслось звяканье лопаты. Джефферсон сердито обернулся и прокричал:
       - Эй вы там! Опять размахались? Сколько можно по­вторять - осторожнее, мягче.
       Голова Юпитера высунулась из траншеи, прорезавшей курган от края к центру.
       - Хозяин, тут снова камни пошли.
       - Тогда соберите то, что накопали, и несите сюда.
       Голова исчезла, и немного погодя оба негра вылезли на свет, таща за углы мешок с новой партией костей. Джефферсон велел рас­кладывать их в сторонке, чтобы не смешались с содержимым первого слоя. Заиндевелые стебли прошлогодней травы топорщились под рас­стеленной холстиной, превращая её в горный рельеф. Юпитер достал кисть из конского волоса и принялся сметать грязь и пыль с добы­тых костей. Второй негр, Мартин, каждый раз, извлекая из мешка череп, заглядывал ему в глазницы и гримасничал, скаля зубы. В на­чале раскопок он не был таким смелым. Жаловался, что тени мёртвых
       индейцев приходят к нему ночью и грозят отомстить за разорение могилы.
       Со стороны Риваны показался всадник в тёмносинем плаще и треуголке. Он издалека начал махать рукой, и Джефферсон, всмотрев­шись, узнал сына генерального прокурора - Эдмунда Рэндолфа.
       - Силы небесные, Эдмунд, как вы сумели меня здесь отыскать?
       - Я заехал в Шедвел, и ваша матушка рассказала, где вас най­ти и чем вы тут занимаетесь. Хорошо, что вам не пришлось увидеть, какое у неё при этом было выражение лица.
       - Могу себе представить. Но все равно - ужасно вам рад. Вы не могли приехать более кстати. Идёмте, мне позарез нужно бы­ло с кем-то поделиться.
       Эдмунд спешился, отдал поводья подошедшему Мартину и пошёл вслед за Джефферсоном к взрезанному кургану. Судя по остаткам стерни на его склонах, летом он шёл под распашку. Видимо, плуг год за годом сглаживал, закруглял макушку, хотя и сейчас она изрядно возвышалась над землёй - футов на десять. Дальше поле спускалось к реке ровно, без единого бугорка.
       Джефферсон вошёл в поперечный раскоп и стал так, чтобы Эд­мунду была видна стена траншеи, косо прорезанная цепочкой камней, отделявших верхний слой от нижнего.
       - Ну, что скажете?
       - Скажу, что никогда не видел земли, так густо перемешанной с человеческими костями.
       - И только? Но разве вы не слышали всех этих толков, будто такие холмы складывались из воинов, погибших в сражениях? А теперь обратите внимание: насколько кости в нижнем слое хуже сохранились,
    чем в верхнем. Разве не ясно, что они оказались в земле намного раньше?
       - Индейцы без конца воюют друг с другом. Может быть, они стаскивали сюда своих мертвецов после каждого крупного боя?
       - Так вот - ни на одной из костей мне пока не удалось найти никаких следов ранений, нанесённых оружием. Ни пробитого черепа, ни разрубленного сустава. Кроме того, часто попадаются останки детей. Или, по вашему, у них воевали и дети? Наши легковеры не любят, когда простое наблюдение над природой опровергает их каби­нетные теории и домыслы. Но придётся им проглотить и эту пилюлю: военное объяснение никуда не годится.
       Возбуждённый своим открытием Джефферсон говорил быстро и ве­село, жестикулировал почерневшим ребром, как указкой.
       - Какова же ваша версия? - спросил Эдмунд.
       - Ещё не могу сказать с уверенностью. Меня смущает то, что все кости мы находим лежащими вперемешку - ни одного цельного скелета. Может быть, эти захоронения устраивались после эпидемий, поражавших посёлок. Или после землетрясений. Судя по всему, в памяти индейцев курганы окружены какой-то печальной славой. Не­сколько лет назад здесь ещё не было поля, всё покрывали деревья. Небольшое племя проходило неподалёку, отправляясь в Вильямсбург. Ни у кого не спросив дороги, они свернули сюда, нашли захоронение и долго простояли, вздымая руки к небу и громко стеная.
       - Вы будете раскапывать дальше?
       - Непременно. Если снег не помешает, дойдём до самого основания. Впрочем, на сегодня пожалуй хватит. Едемте обедать в Монтиселло. По дороге расскажете мне, что случилось. Похоже, тени краснокожих не сумели отвлечь вас от сегодняшних забот.
       Они сели на коней, медленно поехали вверх берегом реки. Эд­мунд всё мялся, не решаясь начать, и Джефферсон, словно забыв о нём, снова говорил или думал вслух о том, что так занимало его
    последние месяцы - об истории земли, лежавшей у них под ногами. Была ли она когда-нибудь связана со Cтарым светом? Почему некоторые животные обитают по обе стороны океана, а некоторые только здесь? Прав ли Бюффон, утверждая, что американские животные мельче европейских? Каким образом остатки морских раковин оказались заброшены на высоту в тысячу футов и больше? Можно ли объяснить это всемирным потопом? Или гигантское землетрясение вздыбило то, что когда-то было дном океана? И снова об индейцах: почему в языках разных племён нет ничего общего? Ведь в Европе общие корни сохраняются в языках разных народов веками. Не следует ли отсюда, что разделение индейцев на племена произошло много тысячелетий назад? И каким же невероятным сроком надо измерять тогда возраст рода человеческого?
       - Как вы стали далеки от нас! - воскликнул вдруг Эдмунд. - И не только в пространстве - во времени тоже.
       В голосе его было столько искренней горечи, что Джефферсон оборвал фразу на полуслове и примирительно сжал юноше руку.
       - Счастье эгоистично, дорогой Эдмунд. Если и вам когда-нибудь доведётся жить анахоретом, не видя ничего, кроме природы и родных лиц кругом, вы поймёте меня. Поймёте, с какой изобрета­тельностью можно каждый день изыскивать оправдания тому, чтобы и дальше не ездить в Вильямсбург.
       - Оставляя старых друзей их судьбе? Какой бы она ни была?
       - Что-нибудь случилось?
       - Я поссорился с отцом. Смертельно. Мы сказали друг другу ужасные слова. Я ушёл из дома и снял комнатёнку за Капитолием.
       - О боже правый. Бедный Джон.
       - Бедный Джон, бедный мистер Рэндолф, бедный господин про­курор. Одно это и слышишь. Все жалеют несчастного отца, никто не
    скажет - "бедный Эдмунд". Только сестры иногда прибегут тайком, пришьют пуговицу, сунут кусок домашнего пирога, поплачут и убегают.
       Он прикусил губу с такой силой, что, когда разжал зубы, она секунду оставалась мертвенно-белой. Тропа свернула от реки в за­росли бересклета, с ветвей, задетых лошадиными боками, остатки красно-черных ягод посыпались на землю.
       - С чего началось на этот раз? - спросил Джефферсон.
       - Точно не помню. Кажется, он сказал что-то язвительное о Патрике Генри. Я вступился. Он заявил что ему отвратительно ви­деть, как обычное тщеславие рядится в тогу патриотизма и свободо­любия. Я сказал, что из тщеславия люди всё же обычно не склонны рисковать головой. Он ответил, что смутьяны и крикуны пользуется гуманностью английского законодательства и мягкотелостью судей. "Какие же это судьи проявили мягкотелость?" - "А хотя бы те, которые оставили безнаказанным разбой в Бостонской гавани".
       - Боюсь, он не останется безнаказанным, - вставил Джефферсон.
       - Я сказал, что ящики с чаем были разрублены и выброшены в море индейцами. На что он ответил, что если бы с этих индейцев смыть боевую раскраску, обнаружилось бы несколько хорошо извест­ных джентльменов, по которым давно плачет верёвка. Тут я уже сов­сем взвился. "Когда у нас в гавани произойдёт что-нибудь похожее, не советую вам заниматься отмывкой. Можете под боевыми узорами обнаружить своего сына!" - "Не беспокойся, я исполню то, что велит закон, и по отношению к сыну". - "И получите орден от крова­вого тирана, которому вы служите!" - крикнул я. Он налился кровью и закричал... Нет, не хочу повторять. Про меня, про вас, про Ва­шингтона, Уокера, Уифа - про всех. Я хлопнул дверью и убежал.
       - Да, тяжело всё это. Очень тяжело. И всё же я снова скажу: "бедный Джон". Ведь вы, убегая, знали, что почти любой дом в
    Вирджинии откроет вам двери. А он? К кому пойдёт, на кого сможет опереться? На одного губернатора?
       - Ах, мистер Джефферсон! Насколько бы мне было легче, если б он был глуп, жесток, напыщен, несправедлив. Если б дурно обращлся со мной или сестрами. Если б сделал что-нибудь такое, чтобы я мог перестать любить его.
       Эдмунд хлюпнул носом, и Джефферсон, поспешно обняв его за плечи, принялся говорить о том, что дело ещё не безнадежно, что он при случае попробует поговорить с Джоном и помирить их, что на пятом десятке человеку трудно так сразу перестать верить тому, чему он верил и служил всю жизнь, что старшее поколение, особенно те, кто родился или учился в Англии, связаны с нею тысячью живых нитей, и нельзя ждать, чтобы они оборвались быстро и безболезненно. И пока он говорил, ему ни разу не пришлось подыскивать слова, ибо с такими же уговорами он много раз обращался к самому себе перед каждым визитом в Шедвел, к матушке, к миссис Джейн Рэндолф Джеф­ферсон.
       Когда подъезжали к Монтиселло, с запада ненадолго пробилось солнце и насквозь прошило незастеклённые окна в правом крыле но­вого дома. Центральная часть и левое крыло были уже совсем закон­чены, две каминные трубы усердно дымили. Белая ротонда наверху сверкала свежеокрашенным куполом. Джефферсон мысленно приставил к фронтону четыре колонны, которые он недавно добавил на плане - передвинул, сделал толще, перечеркнул.
       В гостиной Бетти Хемингс, которую Марта после смерти отца забрала к себе вместе со всем потомством, нянчила маленькую Патси. При виде вошедших девочка соскользнула с её колен и затопала, за­ковыляла навстречу отцу, улыбаясь и что-то лопоча про яблоки, про те яблоки, которые укатились, куда-то они укатились, никому не
    достать, даже Бетти не знает, где искать их. Джефферсон уже про­тягивал к ней руки, но в это время из боковой двери вылетела Мар­та и с укоризненным, воплем "Томас, опомнись! прямо из могилы!" подхватила девочку и отбежала в угол, прижимая её к груди. Джефферсон виновато постучал себе кулаком в лоб и ушёл умываться.
       Стол был накрыт в столовой рядом с горящим камином. Патси, чуть заробев, позволила Эдмунду усадить её рядом с собой и, за­крыв глаза, проглотила с протянутой ложки несколько горошин. От тепла, от детского лепета, от всей мягкой дружеской атмосферы дома лицо Эдмунда постепенно разглаживалось, искусанные губы всё чаще растягивались в улыбке. Марте рассказали о его горестях, она слушала сочувственно, но потом вдруг покачала головой и ска­зала:
       - Мне ли не знать, каково это - нелады с любимым отцом. Сколько я натерпелась от своего! Мои тайные счёты с ним были по­длиннее тех, что мистер Джефферсон получает от своих поставщиков. Я тоже негодовала, возмущалась, плакала втихомолку, страдала! Но вот он умер - и как я хочу вернуть теперь эти свои страдания, слёзы, обиды. Вернуть, вврнуть их! Но нет - поздно.
      
      

    ЗИМА, 1774

      
       "Возмущение и измена вырастают в Америке в таком же изобилии, как табак и картофель. Американцы - вьючные животные, они созданы на то, чтобы тащить воз податей. Спрашивают, почему мы не облагали их раньше. Но кто же запрягает в плуг телёнка, не дождавшись, пока он вырастет в быка?"
       Из речи, произнесённой в парламенте.
      
      

    ЗИМА, 1774

      
       Из письма Вашингтона ректору Нью-йоркского колледжа:
       "Благожелательный отзыв о поведении мистера Кустиса в кол­ледже, который вы соблаговолили прислать, весьма порадовал меня. Я надеялся, что под руководством столь способного джентльмена, как вы, он получит возможность преуспеть во всех областях полезных знаний. Но надеждам этим пришёл конец: вопреки моему желанию он покидает колледж, чтобы ступить на новое жизненное поприще, к которому несколько лет спустя он оказался бы подготовлен го­раздо лучше, нежели сейчас. Перед лицом его решительной склон­ности к вступлению в брак, поддерживаемой миссис Вашингтон, и при уступчивости всех других родственников, я не могу заходить в своём противодействии слишком далеко и подчиняюсь необходимо­сти, тем более что теперь, после смерти сестры, он стал единст­венным продолжателем рода."
      
      
       3 ФЕВРАЛЯ, 1774. МАУНТ-ВЕРНОН, ВИРДЖИНИЯ
      
       Вашингтон решительно развернул салфетку и подозвал к себе служанку.
       - Вот что, Фанни. Пойди-ка ещё раз к миссис Вашингтон и скажи ей, что мы опаздываем. Наш жених там, наверно, совсем из­вёлся. Жестоко заставлять его ждать и нервничать даже в самый день свадьбы.
       Служанка прыснула в фартук и вышла.
       За столом, кроме Вашингтона, сидел только его дальний род­ственник Лунд, терпеливо державший скрещенные вилку и нож над
    куском оленины. Все остальные гости и родственники ещё накануне отправились на другой берег Потомака, в дом Калвертов, где было назначено торжество. Миссис Вашингтон тоже обещала справиться с недомоганием и непременно поехать, но так с утра и не выходила из комнаты.
       - Может быть, мне надо было подняться к ней самому? - сказал Вашингтон.
       Лунд втянул массивную голову вглубь воротника и подвигал густыми бровями.
       - Если она опять убивается о покойной, ты всё равно ничего не сможешь тут поделать.
       - Но ведь прошло уже больше полугода.
       - Неизвестно сколько лет ты бы сам горевал, если бы это была твоя родная дочь.
       - И ты туда же? Не верю я, что родную я любил бы больше, чем Патси. Не верю, потому что это просто невозможно. Каждый раз после её припадков у меня бывало такое чувство, будто это меня самого ломало и корежило до треска в костях.
       - Врачи и после смерти не смогли назвать её болезнь?
       - Нет. То ли эпилепсия, то ли пляска святого Витта, то ли вообще неизвестно что. Налетало внезапно, как смерч, так что и сделать ничего не успеешь. Даже в постель уложить. А в тот пос­ледний день она веселилась, игры устраивала с гостями, всех раз­влекала. Про болезнь её мы и думать забыли. В четыре часа встали от обеда, а в пять её уже не было в живых. Как смерч.
       Он вздохнул и принялся нарезать мясо в тарелке мелкими лом­тиками. Лунд тоже взялся за еду. Вернувшаяся служанка сказала, что"мисус" просила завтракать без неё, есть ей не хочется, а спустится она прямо к коляске. Вашингтон кивком головы отпустил её и продолжал:
      
    - Месяца за два до того чёрного дня умерла по соседству дру­гая девушка - дочка полковника Бассета. Я сразу написал ему соболезнующее письмо. Не хочется вспоминать сейчас, сколько там было пустых, формальных слов. "...Неисповедимые пути провидения...", "... ваш собственный здравый смысл вооружит вас необходимой стой­костью... " Два месяца спустя я написал бы по другому.
       - Но так или иначе, вам не в чем обвинить себя. Чего вы только не пробовали, каких врачей не приглашали.
       - Что "врачей"! Стыдно сказать - мы однажды пригласили кол­дуна. Он бормотал над бедной Патси заклинания, надевал какой-то железный обруч. Поначалу нам даже казалось, что это помогло, что началось улучшение. Но потом припадки возобновились.
       - Говорят, такой обруч обязательно должен быть сделан из гробовых гвоздей, - важно протянул Лунд. - Но разве это проверишь.
       За окном раздался стук копыт, через минуту хлопнула дверь и запыхавшийся и взволнованный жених, Джеки Кустис, вбежал в столо­вую.
       - Ну что же вы!? Калверты уже давно ждут нас. Их коляски
    торчат на том берегу битый час.
       - Мы-то готовы хоть сию минуту. Но вот матушка твоя...
       - Где она? У себя? Пойду потороплю её.
       Он в несколько прыжков взлетел по лестнице, исчез в коридоре второго этажа, но как раз в это время оттуда послышались оживлён­ные женские голоса, и он появился снова, ведя под руку миссис Вашингтон, уже одетую для дороги. За густым слоем пудры выраже­ние её лица оставалось неразличимым, но голос звучал уверенно, даже чуть возбуждённо. Только походка была какой-то неровной, да отяжелевшие веки нависали над зрачками ниже обычного. Служанка


    несла следом большой баул.
       - Джентльмены, я прошу меня извинить. Столько мелочей оказалось забыто... Подарки... Джордж, я не смогла найти брошь с ру­бином. Ты не помнишь, где она? Ах, у тебя в кармане. Я сама же и положила? Возможно, возможно... Всего ведь и не упомнишь. Дже­ки, этот галстук тебе очень к лицу. Твой отец тоже любил приодеться. Любил и умел. Честно говоря, я не вижу в этом ничего плохого. Для мужчины внешность не менее важна, чем знания, ловкость или что другое. Что думает по этому поводу Нелли? Вообще, я заметила, вкус у неё хороший. Уже одно то, что она выбрала тебя, ха-ха, уже это о чём-то говорит, не так ли?
       Мужчины, встревоженные её необычной говорливостью, молча пе­реглядывались, но она, словно не замечая их неловкого молчания, продолжала говорить, вышла первая на крыльцо дома, дала знак ку­черу, и лишь когда карета подъехала к ступеням, пошатнулась и оперлась на плечо подбежавшего Вашингтона. Казалось, холодный февральский воздух, хлынув ей в лёгкие, сразу переполнил их, лишил её дара речи, смыл пену искусственного оживления. Она смотрела на всех виноватым взглядом, качала головой, потом с трудом произнесла:
       - Джеки... Я очень старалась... не смогла... Прости...
       - Но матушка, я же говорил, говорил вам! Можно было отложить ещё на месяц, на два. Дождаться, когда вы придёте в себя, окреп­нете.
       - Нет... Это всегда теперь будет так... Не надо ничего от­кладывать. Поезжайте без меня.
       - Ни за что!
       - Но я не могу, Джеки. Это нервы... Разрыдаться посреди тво­ей свадьбы... Я бы никогда себе не простила...
      

    - Сэр! Почему вы молчите? Разве это справедливо? Разве мы не любили Патси? Но ведь её не вернёшь. Сколько же можно терзать себя?
       Вашингтон вздохнул, притянул жену поближе к себе.
       - Твоя мать права, Джеки. Ей лучше остаться дома. Калверты знают о нашем горе и поймут.
       - Поезжай, мальчик мой. Боже правый, ты уже жених. Поцелуй от меня Нелли. Я верю, вы будете счастливы. Только берегите друг друга. Время такое тревожное.
       Миссис Вашингтон пригнула голову Джеки, поцеловала его и, поддерживаемая служанкой, ушла в дом. Баул со свадебными подар­ками Лунд отнёс в карету. Рыжий спаниэль Сэм, вынырнув нивесть откуда, суетился под ногами, стучал хвостом по сапогам. Сидевший на козлах Билли, косясь через плечо, дождался, пока все трое мужчин рассядутся на сиденьях, потом щелкнул кнутом.
       До причала ехали в грустном молчании. Лунд озабоченно огля­дывал поля, делая какие-то отметки в записной книжке. Время от времени Вашингтон наклонялся к Джеки, трепал его по колену, за­глядывал в лицо. Тот рассеяно кивал, улыбался и снова принимался глазеть по сторонам. Лишь когда выехали на гребень прибрежного бугра, когда открылась перед ними светлосерая гладь Потомака, крошечные силуэты колясок и людей на том берегу, когда замель­кали там дымки и долетел треск приветственных выстрелов, мелан­холическое настроение начало рассеиваться. А когда вошли в ра­зукрашенный гирляндами шлюп и отчалили, Джеки, не умевший горе­вать больше часа подряд, пробрался на нос и огласил реку таким индейским воплем, что лошади на обоих берегах встревоженно под­няли уши.
      
      

    ЗИМА, 1774

      
       Письмо миссис Вашингтон к Нелли Калверт:
       "Моя дорогая Нелли! Господь отнял у меня дочь, когда июньские розы были в цвету. Теперь, когда дуют зимние ветры, он дал мне другую дочь, чтобы согреть моё сердце. Это истинная милость Всевышннего, и я счастлива ею. Примите мои молитвы и благослове­ния, да будет вам дано жить долго любящей женой моего сына и лю­бящей дочерью вашей новой матери, всей душой расположенной к вам Марты Вашингтон".
      
      
      

    ВЕСНА, 1774

       "В наказание за уничтожение чая английское правительство постановило с июня закрыть порт Бостона. Известие об этом при­шло в Вильямсбург во время весенней сессии палаты представителей. Было решено открыто выразить нашу солидарность с Массачузетсом и выработать соответствующие меры, для каковой цели несколько депутатов, и я в том числе, собрались в комнате совета, где хранилась библиотека. Мы были убеждены в необходимо­сти пробудить людей от летаргии, в которую они впали, и полагали, что этому будет способствовать назначение дня общего поста и мо­литвы. С помощью старинных хроник мы изучили прецеденты и формы времён пуританской революции ХУП века и согласно им выработали резолюцию, призывавшую всех жителей посвятить 1-ое июня посту и покаянию, призывавшую их молить Небеса об избавлении нас от ужа­сов гражданской войны, о даровании нам твёрдости в защите наших прав и о том, чтобы сердца короля и членов парламента обратились к умеренности и справедливости".
       Томас Джефферсон. "Автобиография"
      
      
      
      
      
      
      
       84
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ефимов Игорь Маркович
  • Обновлено: 01/07/2010. 179k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.