Ерунда, скажете, не может быть. Поверить невозможно, чтобы такое cлучилось в цирке... Да, никогда! Но успокойтесь и станьте на мое место... А лучше сядьте и выслушайте.
Никто не назовет меня слишком доверчивым, а вот, поверил. И как было не верить, если рассказал ее потомственный циркач? Этот парень был вылеплен из мышц, воли и цирковых баек. Он выглядел как эллинский бог. Его переполняли сила и молодость. Остального было не так уж и много, но ему на жизнь хватало.
И он, и родители его выросли в цирке. Его предки работали номера еще с тех времен, когда цирк обходился без афиш. Привязанность к цирку стала состоянием организма. Мать в молодости выступала "верхней", постепенно с годами опускаясь в пирамиде все ниже и ниже до самой пенсии. Отца старость застала врасплох. Тело его все еще сохраняло великолепную форму, но разум наотрез отказался ощущать старость. За пару лет безделья он превратился в препротивного юнца в оболочке дряхлеющего тела. Перед тем, как окончательно впасть в детство, он успел передал сыну тонкости коронного номера. Кульминацией была стойка на голове с двухпудовыми гирями на вытянутых руках. Все это следовало исполнять с легкостью. Номер был сплетен в кружево напряженных поз и внушительных тяжестей. Отцовское наследие давалось титаническими усилиями. Но явно получалось... Оставалось еще нескольких штрихов для впечатления легкости.
Я вынужден был поверить.
Дитя традиции по кирпичику наращивало номер из мышц. Днем он отсыпался и репетировал. Вечером отрабатывал униформу в цирке. Ночью он подрабатывал ночным сторожем в дворце культуры. Там же, пользуясь возможностью, снова репетировал до изнеможения.
Ему не повезло родиться поздним ребенком. Родители не успели даже вдоволь наиграться с сыном, состарились. Ребенок только было взобрался на отцовскую голову в новый номер, как родители вышли на пенсию окончательно. Сын мечтал о цирке, его притягивал мир скитаний и беспрестанного изнурения. Он рад был стоять на голове всю жизнь. А может быть не только рад, но даже и счастлив...
Нас свел один мой восторженный друг. Мы пришли однажды ночью в дом культуры и там, на пустынной, тускло освещенной сцене я впервые увидел черновой вариант номера пока еще без легкости, без изысканных поз, без багрового оскала на лице, который публике издалека кажется задорной улыбкой. В перерывах между истязаниями разговаривали... Мало-помалу, выяснилось, что стоять на голове в цирке без реквизита невозможно. Большей проблемой была оплата за изготовление всяких блестящих штуковин. У меня в то время были кое-какие возможности и я помог новому приятелю. Он же, сам того не ведая, щедро заплатил мне за это. Он так мне и сказал, что "денег не дам, потому что нет... Парень ты ничего и за все я расскажу фичу про то, как в цирке съели лошадь". Сказал и с вызовом уставился на меня в ожидании моей реакции.
Он поклялся, что сам все видел от начала до конца. И я сразу поверил. Если история эта понравится еще и вам, тем более, значит все было не зря...
Этот рассказ со странным, а, для впечатлительных, и жутковатым даже, названием начинался с любви.
Был там коверный. Так говорят в цирке. А для публики он был клоуном. Я постараюсь обойтись без всяких этих словечек, но и совсем без них обойтись невозможно. Рассказчика я не переспрашивал, что значат все его "фичи", "продажи" и прочие словечки профессии. Он и без того надолго задумывался, подбирая слова. Когда стоишь на голове, нагруженной весом тела и тяжестей, даже пустяковая мысль могла помешать силовой гармонии образа. В особенно длинных паузах, я даже опасался, что рассказчик сломается. Запасы его мышц превышал количество слов. Я терпеливо ждал и слушал. Частенько он ограничивался междометиями и жестами. Как мог, я интерпретировал их тайные смыслы. Его эмоциональность и живая интонация очень помогли мне. Он забавно изображал речь своих персонажей. Смешно получалось, когда он переходил от басистой речи клоуна к воркующему хриплому дисканту его любимой...
Но продолжим...
...И был тот клоун страстно и смертельно влюблен. Из-за недостатка необходжимых слов у рассказчика и его эмоциональной вовлеченности в ту историю, возможно, я не проник во все сокровенные смыслы той смертельной любви.
Огромная сцена заводского клуба, скупо освещенная дежурной лампочкой. В центре на драном кресле сижу я. Такие обычно стоят за кулисами... Я покуриваю и слушаю. Рассказчик то и дело вскакивает на стол, становится на голову, вертит пудовыми гирями и в промежутках, задыхаясь, ведет рассказ. Нить повествования он не терял. Он валился в другое драное кресло и, сипло дыша, продолжал...
Полагаю, не нужно пояснять почему невнятный образ смертельной любви с самого начала навевал на меня впечатление зловещее, таинственное и по-детски наивное одновременно.
О ней было сказано мало... Но показано много. Тем, кто требует логической точности и совершенства в описании, наверное было бы недостаточно. Но для мечтателей, которые из пустякового движения способны обмечтаться на роман, возможно, показалось бы приемлемым.
Так вот, она была молода. И еще... Как в молодости чаще всего и бывает, она была красива. Вам судить, много или мало сказано о ней этими словами. Может быть, она только казалась красавицей. Но почему бы и не дать волю воображению, ведь это только рассказ. Но для несчастной любви она должна была быть хотя бы симпатичной! Да, и что бы ей делать в цирке, если бы этого не было? Судя по восклицаниям и жестам рассказчика, она обязана была быть обволакивающе симпатичной, как минимум... Незаметно для себя и я поддался влиянию жестов, невнятных восклицаний и скупых выражений. Она стала красавицей в моем воображении. И я ни разу не пожалел об этом.
Как часто бывает в цирке, партнёром нашей героини по номеру был ее муж. Однако муж в нашем повествовании не при чём. Так... Муж... и все. Любители семейных сцен в этом рассказе отдыхают.
И, наконец, ещё один пустячок к портрету героини. Если бы вам довелось заглянуть в её глаза, то и вам бы показалось, что все это, начиная с ее глаз, создано только для вас. Уверяю вас, показалось бы непременно, потому что всем так казалось. Так уверяли и меня.
Так вот. Коверный был в неё влюблен. По неоднократным выражениям лица нашего рассказчика было видно, что героиня к мужу чувств не испытывала. Со всеми... Как бы это поделикатнее сказать, со многими она не прочь была пофлиртовать. Да, ладно,... со всеми. Исключая коверного! А муж? Он был счастлив. Просто счастлив. Бывает. Возможно, это был мудрый человек. Возможно, ему повезло благородством не нагружать людей моральными обязательствами перед собой. И еще, похоже было на то, что он умел радоваться тому, что имел и не печалиться о недоступном.
Цирк. Здоровые сильные молодые или пусть даже и не совсем молодые люди. Это ее окружение. Атмосфера нашего рассказа. Она. Живет и, пожалуй, счастлива вниманием всех вокруг нее. Если уж чуточку недоставало счастья, то уж, наверное, на пустячок. Где-то в стороне от нее, но не очень далеко, в облаках собственного воображения ее совершенства в этой атмосфере перемещался наш влюблённый. Страдал, конечно, ужасно. Пожалуй, даже слишком сильно страдал.
Но таков закон жизни. Неприятный и тайный. Истинно глубинная страсть стоит в длинной очереди за мелкими увлечениями. И самое удивительное и немного, простите, забавное состоит в том, что людям плохо, но никто ни в чем не виноват.
Все бы ничего... С кем не бывает. Но у него оказалось все по-настоящему. Он сник. Трижды наш клоун надирался с горя до бесчувствия с алчно сочувствующей его стенаниям униформой. И трижды был строго предупрежден начальством. И, наконец, вдребезги разбил кем-то, подвернувшимся под руку,зеркало в гримерной жонглеров! Такого с ним никогда раньше не было. Коверный был серьезным и работящим артистом. Цирк был для него самой жизнью. А уж как манеж был добр к нему! Едва он появлялся на публике, смех рвал воздух в цирке. Хохот публики выпрыгивал из шапито и раскатывался далеко вокруг! После него ставили номера с изъянами, ну, заболеет кто-то в группе акробатов или чего-нибудь еще такое. Людям нужно зарабатывать... А уж неудачливые артисты могли протащить весь свой номер на остатках впечатлений публики от выхода коверного.
И теперь он был в порядке. Кураж куда-то делся. Безответная любовь, знаете ли, не на пользу...
А предмет его обожания (выражения, откровенно говоря, не очень соответствует образу этой завлекательной бабенки,..но сказать так можно, из сожаления к тому, кого пытает неутешная страсть) да.., так этот юный, такой себе предмет, проявлял к коверному ноль внимания и два презрения. Она сама так говорила. И смеялась. Я так думаю, что она говорила правду, но... искажала истину. Она, может быть, впервые, ощутила прелесть волнения неудовлетворенной страсти. Беззлобно и простодушно безжалостно она пыталась как можно дольше продлить это ощущение. Она была жестока, как бывают жестоки созерцающие страсть. Ей ничего не стоило утешить героя,... хотя бы взглядом, изредка, или жестом... Ничего бы с ней бы не случилось, если бы она и позволила ему повздыхать влюбленно возле нее. Будь он меньше влюблен, может быть все так бы легко и шло... А может даже и обыденно. Но она была невинно счастлива его страданиями, которые не могла считать взаправдашними. Не верила. И не могла поверить. Что поделаешь, так научила ее жизнь.
У него не было такой науки. Он вдруг, впервые ощутил страсть и жил одной только страстью. А она забавлялась игрой в интригу. Покорными мученическими ухаживаниями он только поддерживал барьер между ними. Кое-кто тогда понимал, что брось он эти ухаживания и вздыхания и она сама, наверное, прибежала бы к нему с благодарностью за все им уже сделанное для нее. Но в любви смысла нет, как вы понимаете.
И вот однажды, когда он уже совсем извёлся, поскольку все никак не находился повод для кульминации, между ними все же произошел серьезный разговор. Выглядело это совсем не так, как на дипломатическом приеме или в приличном романе. Он подкараулил ее в каком-то глухом закоулке. Можно только догадываться о силе его страданий от ожидаемого пренебрежения.
Да...Он попросту выследил ее. С другим. И место было необычное, куда ходят, как вы понимаете, с необычными намерениями.
Он затаилсяневидимый и несчастный... Ему пришлось сначала выслушать всю прелюдию любви, затем все трепетные вздохи... Он цепенел от горя и стыда. Потом, мимо него проскользнула до обидного невыразительная фигура. Никакая. Простио ничтожество какое-то... Боже, как было горько от такого унижения и несправедливости...
И после всего этого истязания появилась она. Она была еще в образе, разгорячена и умопомрачительно привлекательна. Он схватил ее за руку, хлестнул ее, довольно сильно, по лицу и потащил туда, откуда она появилась.
Они стояли в полумраке и пожирали друг друга глазами с болью и страхом предчувствия, что если только они приблизятся друг к другу, то все громадное, идущее от него и мгновенно охватившее ее всю сразу и без остатка, пройдет и будет как всегда.
Но вот эта же картина с другой, с читательской стороны. В полумраке друг напротив друга молча стояли красивая женщина с всклокоченными волосами в золотистом элегантном трико, безупречно прекрасная... и талантливо молчала. Она нехотя вырывала запястье из окаменевшей руки клоуна, и он сам, клоун, с большим намалеванным смеющимся ртом, горящими глазами и в костюме с какими-то рюшиками, бумбонами и огромными карманами. Она молча вырывала руку, а он больно сжимал ее и молча смеялся ей в лицо нарисованной улыбкой. Странно. Молчание оказалось ядовитым. Еще немного и все бы исчезло... Он испугался все потерять и сдался. Кажется, это было сделано в нужный и единственно возможный момент. Не давая ей уйти, он сказал важную глупость: "Скажи свое условие и я все сделаю !"
Да, не очень умно, прямо скажем, но, с другой стороны, поставьте себя на его место. Хотя, что я говорю, как это сделать? Но кто в этой дурацкой ситуации и в клоунском наряде может сообразить что-нибудь получше. Вряд ли получится... Да и что он сказал? И говорил ли он вообще?...Они не слышали слов.
Нужно было как-то выйти из затянувшейся игры. Что-то настоящее, но не просто слова. И тогда она сказала: "Ты видел, кто отсюда вышел, я хочу," - здесь мой рассказчик замялся, что-то сложное изобразил руками и лицом, из чего мне показалось, что она некоторое время раздумывала о том, что она хочет - "чтобы все съели его лошадь, он - козел". Так она сказала. Она могла сказать все что угодно и это было бы правильно. Тот кто, вышел, неважно кто, был наездником. Что-то он не то сказал или...ну, тоже не важно. Она сказала, кто он. И делу был дан ход.
У этого козла, ничего плохого не могу о нем сказать, но так уж назвали..., и в самом деле была лошадь. И был номер с этой лошадью и еще двумя ассистентками. Оставим его в нашем повествовании хотя бы потому, что это единственное персонаж этого рассказа, получивший имя собственное. В жизни его зовут совсем иначе, и даже обзывают, пусть не лучшими, но другими словами. Да и не было никаких причин говорить о нем долго или хотя бы что-нибуть. Тот, которого наша героиня назвала козлом, просто соответствовал этому имени и, надеюсь,из это вносит ясность во все.
А лошадь эта была уже в пенсионном возрасте и ей все тяжелее и тяжелее было сносить каждый вечер на манеже наездника и его двух ассистенток. Одна из них была его сестрой. Другую еле выпихнули из предыдущего номера, где она работала "верхней". Сами понимаете, от девушек, которые топчутся на плечах и на голове партнёра требуется не только профессионализм, но и деликатный вес. Представьте себе на минуточку, что вы удерживаете на лбу шест, а на нем вертится дамочка и развлекает публику. И вот перед тем как влезть на вашу голову эта, и так уже не совсем воздушная дамочка, отъела три лишних пирожка и теперь каждый пирожок как громадный булыжник давит вам на голову. Если представили, теперь можно посочувствовать несчастной цирковой трудяге, у которой никто не спрашивает, а не тяжеловато ли ей нести на себе уйму народу и еще все то, что они съели за последние два года.
Задача нашему коверному была поставлена пакостная. Заставить цирк съесть лошадь... Такое и представить невозможно.
Судьба распорядилась временем так, что надвигался юбилей известного артиста этой труппы. Ожидался великий сабантуй с шикарным столом и щедрыми возлияниями. Готовились подарки, речи, делались закупки...
Нужно заметить все же, что непонятными путями весь цирк прознал о роковом условии. Юбилейная суета и возбуждение переплелись с пересудами, подозрительными ожиданиями преступления и даже попытками устроить дежурство возле стойла ничего не подозревавшей коняги. Делались всевозможные предположения, высказывались страхи и опасения. Как-то само собой получалось, что возле стойла все время кто-то крутился или устраивались небольшие разминки и репетиции. И коверного не было видно и слышно. Он как бы растворился в цирке. На манеже снова его выступления перекрывались раскатами хохота. Но после выступления он скрывался в своей гримерной и после растворялся. Она же ходила по цирку в странном состоянии пустоты вокруг. С ней разговаривали, все было как всегда и попытки флирта и репетиционные шашни, но во всем этом чувствовалось какая-то натянутость. Она и не сразу почувствовала перемену в отношении. А когда почувствовала, то сникла и даже неожиданно чуточку подурнела с виду.
День юбилея вскоре наступил, и в ночь с воскресенья на понедельник, а в понедельник в цирке выходной, уже в середине второго отделения вечернего спектакля на цирковых задворках начали накрывать столы. После спектакля начали усаживаться за стол. Стоял добродушный шум и гам, уже позвякивали приборы, юбиляр оглядывал гостей, проверяя все ли на месте... Но все никак не складывалось к началу. Что-то замедляло процесс входа в торжество. И вдруг оркестр грянул цирковой марш, осветитель включил переносной прожектор и из-за какой-то будки к столу начала двигаться какая громоздкая повозка на колесиках. Что-то огромное, накрытое какой-то рогожей и пронзенное как копьем вертелом, источая жаренные вкусные ароматы придвигалось к столу. В оркестре фальшиво сдулась на низкую ноту труба. Часть присутствующих вскочила на ноги и взволновано ахнула. Молоденькая актриска завизжала и закрыла лицо руками и ее бросились успокаивать и что-то шептать... Неожиданно из-за повозки с тушей чего-то непонятного, но пугающе ожидаемого, появился наш герой. Он был все еще в своем клоунском наряде. С криком "Ву-а-ля!" он подбежал к повозке и сдернул бутафорскую шкуру из рогожи... Все ахнули и замерли. Одни от восторга, радуясь тому, что у коверного получилось, поскольку знали все заранее, другие от неожиданности, от восхищения славным чудом. Перед глазами гостей предстало никогда прежде невиданное в цирке зрелище. На огромном шампуре, покоящемся на козлах, была нанизана здоровенная как бы туша из папье маше, к которой была приделана размалеванная кобылья голова из папье-маше. Юбиляр кинулся к коверному на шею, поднялся невероятный шум, зацокали рюмки и прочая питьевая посуда, возник первый тост и гуляние началось.
Коверный нашел свою принцессу у конюшни. Она умчалась немедленно, как только возле повозки появился коверный и она к своему ужасу поняла, что он выполнил условие. Он схватил ее в охапку, прижал и пытался успокоить ее. Она бешено вырывалась и сквозь рыдания кричала: "Сволочь, сволочь, зачем ты ее убил? Пусти меня и никогда ко мне не подходи..." Коверный сначала пытался успокоить ее, но после долгих безуспешных попыток чувствительно отхлестал по лицу. И она уже только дергалась в его руках, но все еще приговаривала: "Зачем ты меня, дуру, послушал, зачем убил..." Коверный обнял ее, долго и нежно гладил ее волосы и, когда она почти совсем успокоилась, сказал: "Идем..."
В цирковом дворе за вагончиком на колесах та самая лошадь того самого "козла" стояла возле щедро наваленной кучи удивительно свежего пахучего сена и неторопливо жевала. Она подняла голову и пристально посмотрела на странную парочку: клоуна с нарисованной улыбкой и влюбленными глазами, обнимавшего зареванную, с растекшейся по лицу тушью, счастливую красавицу. Лошадь обмахнулась хвостом и вернулась к трапезе.
Ну вот и вся история как в цирке съели лошадь. Да.., чуть не забыл. Дослушав рассказ до конца, я с опасением решился спросить: А что же съели? На вертеле что было?...
Оказалось, мой рассказчик неожиданно для меня схитрил. Лошадиная голова была бутафорской, как и все прочее. Я рассказчика недооценил. Он оказывается был непрост, хотя и отстоял всю молодость на голове.
Любовь... Она, знаете ли, и не то с людьми вытворяет. Ответ был не интересный и даже грустноватый. Ну, и кто б в цирке решился есть лошадь. Ужас! Но рассказ получился. Вот, мол, можете подумать, что так умирают высокие чувства в низменных страстях. Ан нет, и под рогожей был на половину муляж и вертел был палкой, хотя масло и специи по-настоящему стекали с прокрашенного под поджаристость бока туши. Позже, не разбалованные яствами артисты жалели, что столько добра перевели. Даже мой рассказчик подробно пересказал весь ход банкета, упомянув и про зря растраченное масло и про колбасу, которую доставали ее из картонной туши под аплодисменты голодной труппы.
Потом в рассказе была длинная пауза. Гиря легко и опасно играла в мышцах. Парень еще некоторое время стоял на голове. Он устал и чаще выпускал с сильным шипением воздух. Мы молчали. Шея его налилась кровью и вздувшиеся жили как-то неприятно пульсировали. Наконец, он сделал последний пас пудовой гирей, соскочил с улыбкой на пол и сделал элегантную "продажу" к пустому залу с воображаемой публикой. "Вот и все",- сказал он. И я подумал, что и в самом деле - все. Больше ничего не будет, потому что ничего больше и не может быть. Дальше все будет как у всех.
Он все же приврал. Лошадь-то никто не съел. Но я вообще-то и рад.